ЎЎЎ 3. Раніта Драсьцік. Сяргей Разэноер ды якуцкая ссылка. Сш. 3. Якутская ссылка. Койданава. "Кальвіна". 2020.

    С. М. Розеноер

                                                                ЧТО МЫ ДЕЛАЛИ

                                                                       1901-1906 гг.

                                                                           Глава I

                                                                 ЗОЛОТОЕ ДЕТСТВО

    Отец мой, выходец из черты [* В царской России евреи были лишены права повсеместного жительства и принуждены были проживать только на определенных территориях, подучивших название «черты оседлости» — Ред.], после разных жизненных приключений, в 40 лет получил за взятку от Санкт-Петербургской ремесленной управы диплом временно-цехового мастера и стал хозяйчиком карликовой белошвейной мастерской в Петербурге, усадив за работу и двух взрослых дочерей.

    Ремесло давало отцу и всей нашей семье «право жительства» в столице, вне черты еврейской оседлости. Но это право евреев-ремесленников было условное: постольку, поскольку данное лицо «действительно занималось своим ремеслом». Экспертом по еврейским делам являлась всеведущая полиция, от которой откупались взятками. В итоге, под маркой ремесленников проживали мажлаки и комиссионеры, а паспорта подлинных тружеников нередко украшались грозным штемпелем — «подлежит высылке из столицы в 24 часа».

    В детстве мне часто приходилось слышать разговори о визитах к евреям «светлых пуговиц» (полицейских), о взаимных доносах евреев друг на друга, об угрозах «выслать в 24 часа». Основной тон нашей жизни был страх: боялись полиции, домовладельца, дворников, соседей-христиан.

    Еврейское бесправие порождало чаяния и надежды. Надеялись на богатых и сильных: на филантропа-миллионера Мозеса Монтефиоре, на барона Гирша, на английскую королеву Викторию, на Ротшильда.

    Начало отцовской ремесленной карьеры было печально. В магазинчик на Ямской заказчики заходили редко, платили мало. Семья сильно нуждалась. Братьев исключили из школы за невзнос платы, отец рассовал их в ученье к часовщику, переплетчику, ювелиру. Мы бегали в рваных башмаках, в которых хлюпали осенние и вешние воды, принося с собой дежурные ангины (грипп был изобретен позже). В ссудной кассе Фогеля было заложено все, даже материал заказчиков, даже субботние подсвечники, а мама жаловалась соседкам обычной формулой столичной бедноты:

    — Сама полы мою и белье стираю!

    Все чаще в дверях магазинчика появлялся старший дворник, требовал у отца сильно запущенную квартплату и после безрезультатного диалога уходил, сказав:

    — Адольф Моисеевич, худо будет!

    Это пророчество сбылось. Явился судебный пристав и опечатал швейные машины красными сургучными печатями (на время описи отец выслал мастериц «погулять»). Нас выселили. Машины остались у домовладельца.

    Тогда родители стали посылать меня торговать. Объекты торговли были разнообразны и случайны.

    В это время (1891 г.) в Питере была холера. Лейб-медик Н. Ф. фон-Здекауэр составил дурацкие плакаты: «Ягоды есть только в пирогах», «К еде прибавлять луку и, где можно, перцу». Доктор Жук написал брошюру «Что такое холера и как от нее уберечься» (на яркой обложке — холерные вибрионы), мой дядя, типограф, издал ее, а я ходил по улицам ее продавать.

    Принимали меня довольно холерно. Один прохожий, по складам одолев длинное заглавие, резонно заметил:

    — Что такое холера? Болесть!

    Все прекрасное имеет конец. Окончилась и холера. У меня — другой объект торговли, плакат: «По воскресным и праздничным дням магазин открыт от 12 до 5 часов» (раньше питерские купцы торговали «сплошь»).

    Мои плакаты покупали злобно. Лавочники смеялись над моей еврейской наружностью, передразнивали мою картавость, а один купец веско сказал:

    — Об этом надо еще подумать!

    И под хохот молодцов прибавил:

     — Нет, поди-ка ты, сударь, вон!

    Сударь, которому недавно исполнилось 10 лет и которого гораздо более интересовали обычные детские игры, удалился.

    Потом я торговал крахмальными воротничками и манжетами (этот товар я прозвал «крахмалэ»), разнося их в большой желтой фанерной коробке, перехваченной широким черным ремнем.

    После изгнания нас домовладельцем отец решил со всей семьей (10 душ) ехать в Америку. У матеря были богатые, но скупые родственники. Они раскошелились, чтобы отправить нас за океан. Из их подачек отец сколотил 300-400 рублей. Не в самый последний момент, когда мы уже «сидели на узлах», Адольф Розеноер, при своей нерешительности, отменил поездку и стал вновь устраиваться в другом магазинчике, на Разъезжей улице.

    Здесь он обосновался на много лет. При магазине, служившем и мастерской, было жилье — комната и кухня. Производство, обмен, распределение и потребление — все на жилплощади в 10 квадратных сажен.

    В мастерской от 9 да 9 (полчаса на обед) гнули спины над полотнищами тканей мастерицы и ученицы, и стучали швейные машины.

    Ученицы — дети городской бедноты — поступали в ученье по контракту па 4-5 лет, за харчи и одежду, без зарплаты, с выходной «наградой» в 15-25 рублей. Этот договор заканчивался заклинанием:

    «Условие сие хранить свято и нерушимо!»

    Свято и нерушимо держался и учебный план этого «фабзавуча»: первый год — ученица на побегушках и постирушках; на второй год — сажали за работу.         

    Частым педагогическим приемом было битье («нас еще не так били»). Применялось и позорящее наказание: на провинившуюся девочку надевали высокий конусообразный бумажный колпак, и в таком уборе она просиживала часами, на потеху товарок и заказчиц.

    Весной, перед отъездом «господ» на дачи, в имения, в Крым и на Кавказ, когда столица предъявляла громадные требования на одеяния из легких летних тканей, в мастерской подымался ураган спешки; засиживались за работой до полуночи и позже. Чтобы не заснуть над работой, пили крепкий кофе, погружали обнаженные ноги в тазы с холодной водой.

    А в комнате за магазином отец высчитывал, стоит ли принанять еще одну работницу:

    — Сошьет она на столько-то... Жалованье... Нитки, иголки... Полтинник в день от нее худо-бедно останется.

    Распропагандированных работниц в то время (1892-1900 гг.) в нашей мастерской не было. Швейки не называли себя работницами (мы, мол, не фабричные), стыдились своего звания: уходя с работы, тщательно снимали с одежды приставшую белую нитку (а то заметят, что ты — швейка). Они были суеверны: верили в  домовых, в сглаз. Любимым их чтением был «Петербургский Листок», особенно когда в нем печатался роман Животовского «Макарка-душегуб».

    Устраивались пари: кто съест два десятка пирожных в один присест, без питья. Ученица летела в ближайшую кондитерскую, обжорное соревнование начиналось, и глаза неотступно следили за Катей Рябой, которая быстро справлялась с заданием, выдвигая встречный промфинплан:

    — Да я и двадцать пять съем!

    Была мастерица Шура Черненькая, дочь швейцара, кончившая «патриотическую школу», состоявшую под патронатом великой княгини. Выросши в швейцарской, под парадной лестницей, среди заштопанной нищеты и поклонения господам и господу, старательная и тихая, она потом сменила работу в мастерской на должность надзирательницы предварилки. Когда моя младшая сестра сидела в этой тюрьме, Шура Черненькая уже была «отделенной надзирательницей».

    Грошевая зарплата (12-15 рублей в месяц плюс хозяйский обед), тяжелый труд, соблазны столичной жизни, отсутствие умственных интересов — все это делало швеек легкой добычей любителей женского тела. Некоторые уходили «на содержание», реже — становились проститутками.

    На нашей Разъезжей улице и в соседнем Чубаровском переулке проституция была промыслом, с подсобным штатом швейцаров, кухарок, горничных, таперов, вышибал. С вечера до утра шел конвейер «гостей». Соответствующие болезни были здесь профессиональным риском, венерическим травматизмом. Каждую среду проститутки ездили на медицинский осмотр во врачебно-полицейский комитет, и тогда вереница пролеток с накрашенными нарядными проститутками заполняла: Разъезжую улицу.

                                                                               Глава II

                                                                                ШКОЛА

    Начало моего школьного ученья совпало с отцовскими неудачами и подготовлениями к поездке в Америку. Из городского училища меня исключали за невзнос платы, но все же я «кончил курс», а затем перешел в реальное. Учился хорошо, а потому набил свою голову всяческим мусором.

    Образцы школьного мусора:

    «Безбожные французы вдруг стали резать и убивать друг друга, а потом казнили своего короля, Людовика XVI», — это история (учебник Рождественского).

    «Иоанн III, рожденный и воспитанный данником степной орды, подобной нынешним киргизским», — это литература.

    На выпускном экзамене я писал сочинение на тему: «Не то денежки, что у бабушки, а то денежки, что за пазушкой».

    Не вся учеба была такова; математика и физика преподавались прекрасно: реальное училище готовило будущих лейтенантов промышленности, инженеров, и ученики приобретали основательную математическую грамотность.

    Директором был Егор Христианович Рихтер, формалист деляновской школы, маленький сухонький старичок в парике, в 60 лет женившийся на 18-летней дочери нашего швейцара Лариона. Швейцар давал ученикам деньги в долг за свирепые проценты и терпеливо обучал пению кенаров, а потом продавал их любителям. Реалисты смеялись над таким мезальянсом, причем обиженной стороной они считали директора: «На швейцарке женился!»...

    Наше училище было вне политики. Я не помню, чтобы среди учеников велись разговоры на политические темы. Кружков не было. Не было и товарищеской спайки. Мы были отдельными посетителями школы...

                                                                           Глава X

                                                        НЕЛЕГАЛЬНЫЙ ТРАНСПОРТ

    Арцыбушев, друг и ученик Заичневского, прошел длинный революционный путь: от первых русских якобинцев до большевиков. Между этими крайними точками протекала его жизнь революционера, умевшего находить новые основы и новые пути для революционной деятельности.

    Арцыбушев имел наружность старого бунтаря: густая седая шевелюра, переходящая в длинную седую бороду, широкополая шляпа, суковатая палка в руках. Он считал себя великим конспиратором, прибегал к переодеваниям и даже перекраске, по наружность его была уж очень неконспиративна, бросалась в глаза, — и его знали в Самаре все «следопыты».

    Еще в первую подконвойную поездку Москва - Туринск, когда наш поезд стоял в Самаре, мы из окна арестантского вагона приметили незаурядную внешность проходившего в это время по перрону Арцыбушева (тогда никто из нас его не знал).

    — Вот настоящий тип старого русского революционера-радикала! — сказал Леонид.

    Я зашел к Арцыбушеву на службу в правление Самаро-Златоустовской железной дороги, а затем вечером побывал у него на дому. Подошли еще товарищи. Говорили о вновь народившейся булыгинской думе и единогласно кидали в нее булыжниками осуждения: законосовещательная дума, дума государева, была явным издевательством. Арцыбушев сообщил, что даже освобожденские круги Самары не приемлют булыгинской думы.

    Из Самары — в Орел, в Центральное транспортно-техническое бюро большевиков. Орловские товарищи по внешности совсем не походили на Арцыбушева: вместо марксовой гривы — упрямый ежик Мирона (В. Н. Соколов), гладкий пробор Марка (Любимов), аккуратный зачес Александра Павловича (Голубков; к нему как-то не приставала партийная кличка). Это хорошо спевшееся трио вело большую работу по устройству подпольных типографий, перевозке нелегальной литературы и снабжению паспортами. Техника и транспорт требуют аккуратности и деловитости, и деятельность Бюро носила весьма деловой характер. Здесь велись разговоры не по душам, а по делам.

    Эта деловитость вносила некоторую сухость, но под сухой корочкой был мякиш хороших товарищеских отношений.

    Новые товарищи сейчас же, с места в карьер, кратко и точно очертили предстоящую мне деятельность: характер работы — развозка большевистской литературы; район — Северо-Запад, от Костромы до Минска. Выезжать надо туда-то, и чем скорее, тем лучше. Явки и пароли такие-то. «Железка» и деньги при сем вручаются. Отныне моя кличка — Аристарх.

    Это новое имя меня позабавило: при семитической внешности и рыкающем (как говорил Мирон) говоре — у меня истинно руеское имя, с церковным оттенком.

    На другой же день я выехал в ввояж.

    Нелегальный транспорт имел, как и все на свете, свою историю. Она зачиналась от «водворения» в Россию герценовского «Колокола»; ее продолжением являлась четкая организация транспорта «Народной Воли». Через кустарничество «Рабочей Мысли», «Рабочего Дела», «Рабочего Знамени» — к централизованному и хорошо налаженному транспорту «Искры», когда явились пролагатели новых путей из-за границы в Россию. В женевской картотеке Надежды Константиновны эти пути так и назывались; «путь Дементьева», «путь латышей». Пути впоследствии разошлись: Дементьев упокоился в лоне меньшевизма; путь латышей перешел к большевику Феликсу. «Искра», из которой должно было возгореться пламя революции, стала скромным светлячком меньшевизма. Большевики тогда выступили с самостоятельным «издательством В. Д. Бонч-Бруевича и Н. Ленина», а потом с издательством «Вперед». В мое время ЦТБ и его агенты транспортировали исключительно большевистскую литературу эпохи III съезда и последующих месяцев.

    Спрос на эту литературу был очень велик и удовлетворялся в небольшом проценте. Источники удовлетворения: заграница; бакинская подземная техника («Нина»); московская подземная типография па Лесной улице, недалеко от Бутырской тюрьмы, под видом и под вывеской кавказского магазина фруктов; другие нелегальные типографии в России. Главнейшим источником снабжения в это время были российские типографии; заграница по количеству доставляемой ею литературы имела второстепенное значение, по качеству же — первостатейное (газета «Пролетарий»).

    Ко времени моего вступления в работу организация уже отлилась в законченные формы: ЦТБ — в Орле; на границах — «держателя границ», через контрабандистов переправлявшие литературу в царскую империю; внутри России — 3 районных технических бюро, сеть технических групп и десятки агентов — транспортеров.

    Эти бюро были совершенно автономны от местных рабочих организаций, так как организационное сожительство бюро с местным комитетом повело бы к совместному использованию квартир, явок, адресов, работников и пр. Тогда провал одного дела неизбежно вел бы за собой провал другого.

    Организовав пункты получки литературы, транспортная группа немедленно сообщала об этом в ЦТБ с указанием, как часто можно посылать туда литературу, в каком количестве, под каким видом и т. п.

    ЦТБ все эти указания сообщало заведующему транспортом и в типографии. Таким образом, эти последние имеющуюся у них литературу отправляли по районам в уже указанные им Центральным техбюро пункты.

    Отправка производилась по ж. д. в виде грузов, квитанции же направлялись в ЦТБ с указанием, какая литература и в каком количестве (по экземплярам) направлена в то или другое место. ЦТБ эти квитанции вместе с этими указаниями направляло по районам, в технические группы, члены и агенты которых, получив квитанции, разъезжались в места получки, куда приходила литература, и, зная заранее от ЦТБ о ее количестве в каждом данном пункте, непосредственно из мест получки развозили местным комитетам.

    Эта организация внутреннего транспорта оказалась на практике довольно целесообразной. Провалы, т. е. потери людей и литературы, были сведены к минимуму.       

    Для успешной деятельности ЦТБ, помимо прочих условий, значительным фактором являлось содействие со стороны широкой обывательской и буржуазной массы, снабжавшей транспортную организацию адресами для получения корреспонденции и грузов, явками, местами для переупаковки и хранения нелегальщины.

    В этом отношении летом 1905 г. обстановка была вполне благоприятна. Интеллигенция и далее некоторые слои буржуазии сочувствовали революционерам и оказывали им содействие (явки, квартиры, деньги). Российские буржуа, в лице Саввы Морозова, Н. В. Мешкова и др., жертвовали сравнительно крупные суммы на революцию. Заграничные буржуа после 9 января организовали сбор пожертвований для русских революционных партий.

    Весьма существенную помощь наш нелегальный транспорт получал от иностранных рабочих и их организаций. Германские, шведские, норвежские, финские, болгарские рабочие помогали, чем могли, и перевозке литературы и перевозке оружия.

    Правда, зарубежные социал-демократы и профсоюзы и тогда уже проявляли черты мещанства и оппортунизма. Когда Феликс явился к секретарю партийной организации в Роттердаме и изложил ему цель своего посещения — срочно организовать морским путем отправку в Россию уже закупленной крупной партии оружия, партсекретарь предложил Феликсу явиться па следующий день, так как «по воскресеньям он о делах не разговаривает».

    Большевистская литература в описываемый мною период проникала в самые отдаленные пункты царской империи. Даже политические ссыльные в глухих наслегах и улусах Якутской области снабжались нашей литературой.

    Агитационная литература большевиков (женевская прокламация «Война против воины» и др.) проникла и в Японию, к русским военнопленным. В этом деле помогал старый народоволец Руссель-Судзиловский, «гавайский сенатор», живший тогда в Японии. Японцы смотрели сквозь пальцы на распространение большевистской литературы среди русских военнопленных. Это не понравилось пленным офицерам. Они обратились с жалобой в Токио, во французское посольство, а последнее сделало соответствующее заявление японскому правительству.

    Дело снабжения литературой было поставлено, до известной степени, на хозрасчете. Местные комитеты должны были платить за получаемую ими от ЦТБ литературу: часть денег шла на покрытие расходов ЦТБ, часть шла в ЦК. Марк, выступая на III съезде с небольшим специальным докладом о нелегальном транспорте, заявил: «Не было случая, чтобы у Ц.К. были деньги, а на границе нет литературы, но бывали случаи, что на границе лежала литература, а у Ц.К. не было средств ее выкупить».

    Успеху дела немало способствовал строгий подбор профессионалов-транспортеров.

    В транспортеры шли люди, вполне преданные революция, желавшие принести всемерную помощь общему делу. Многие из них уже имели за собой годы подпольной работы, тюрьмы, ссылки, пребывания на нелегальном положении.

    Профессионал-транспортер должен был обладать находчивостью, не теряя надежды спасти даже дело, отчасти проваленное. Успешное выполнение задания было для нас «делом, чести, делом доблести и геройства». Во многих случаях транспортерами была проявлена выдающаяся смелость.

    Смелость водила Чертом, когда он выкрал в Самаре из жандармской комнаты на вокзале арестованную корзину с нелегальщиной. Смелость направляла транспортеров динамита, гремучей ртути, бикфордова шнура, перевозивших все это на себе, когда человек превращался в живой снаряд, могущий легко взорваться при сильном ударе. Смелость руководила сестрорецкими рабочими, когда они по частям выносили из казенного оружейного завода похищенные винтовки и на себе транспортировали их в Петербург. Смелость сопровождала тов. Драбкину, когда она с трехлетней дочкой Лизой (для прикрытия) возила из Финляндии в Питер партии браунингов. А сколько безвестных транспортеров продвигали литературу и оружие дальше: на фабрики, на заводы, в деревню!

    Работа транспортера была лишена тех преимуществ, которыми обладала работа пропагандистов, агитаторов, организаторов: те могли изо дня в день наблюдать рост той организации, в которой они участвовали, рост сознательности ее членов, расширение революционной деятельности. Транспортеру, в интересах конспирации, запрещалось принимать участие в непосредственной революционной работе; он не должен был участвовать в демонстрациях, массовках, сходках, заседаниях комитетов ни в качестве докладчика, ни в качестве слушателя. Транспортеры должны работать на своем участке, на транспортном фронте. В качестве морального удовлетворения им могли служить лишь быстро растущие цифры, характеризовавшие распространение нелегальщины в царской России.

    В восьмидесятых годах молодая народоволка София Никитина везла транспорт литературы из Петербурга на юг и на станции Белгород встретила поезд, в котором везли осужденных на каторгу политических. Она не могла удержаться, чтобы не послать им последнего привета. Ее арестовали, нашли при ней транспорт и посадили в тюрьму.

    Таких поступков транспортеры-большевики, конечно, себе не позволяли; партийная дисциплина строго-настрого запрещала какие-либо «оказательства», могущие повредить тому делу, за которое мы отвечали.

    Два с половиной месяца я прожил, можно сказать, в вагоне 3-го класса. За это время я объехал весь северо-запад, посетил Кострому, Вологду, Ярославль, Тверь, Смоленск, Петербург, Москву, Владимир, Иваново, Орел, Ригу, Двинск, Минск. В некоторых пунктах я побывал дважды и трижды.

    В царское время железнодорожные вагоны были, по степени удобств и комфорта, трех классов. Каждому классу был присвоен отличительный цвет: синий, желтый, зеленый. Раньше — «молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели». Но летом и осенью 1905 г. в золеных вагонах 3-го класса пели мало, плакали еще меньше, а очень много и горячо спорили о земле, о царе, о войне, о забастовках и прочих делах революции.

    Вагоны превращались в митинги на колесах. Слова всплескивались волнами, непримиримо сталкивались или рассыпались пеной уступок и оговорок. Газетного известия, рассказа о любом происшествии, даже вскользь брошенного замечания — было достаточно, чтобы возникла горячая политическая дискуссия.

    Между Полоцком и Двинском разгорелся спор между двумя крепкими, бородатыми мужиками и молодым евреем. Тот сначала вздумал распропагандировать мужиков, но пропаганда вышла у него слишком книжная, не захватывала за живое.

    — Вы напрасно считаете всех евреев эксплуататорами. Имеются и трудящиеся евреи: трудовая интеллигенция, ремесленники, наконец, евреи-земледельцы.

    — Чтоб жид землю пахал, того мы не видали. А, видали их на каждом базаре, как налетают, словно коршуны, на крестьянский воз, купляют и жито, и овес, и лен, и тут же перепродают с пользой. Жид не работает, а ганделюет!

    — Евреи не виноваты в том, что они преимущественно торговцы. Царское правительство долгие годы держало евреев в черте оседлости, не допускало их к земле, к производительному труду. Чтобы не умереть с голоду, евреи взялись за торговлю.

    Нужно дать евреям равноправие, и тогда ненормальный порядок исчезнет...

    — Дай жиду все права, он еще больше своих делов разведет. А кто помогает пану мужика обирать? Опять жид! Кто деньги в рост дает?

    И, забыв о митинговых рамках, мужики, распалясь кричали в сердцах:

    — У кого золото, серебро? — У жида!

    Делали оргвыводы:

    — Сейчас бросим тебя в Двину на наш ответ!

    Очень хотелось вмешаться в этот спор, но лежавшая тут же на верхней полке корзина с полутора пудами нелегальщины наложила печать молчания на мои уста.

    Запомнился другой митинг на колесах, где-то между Вязьмой и Смоленском или между Орлом и Рославлем.

    — Я вас спрашиваю, почему еврей должен страдать из-за права жительства? Я работаю коммивояжером от лучших, от самых солидных фирм, а когда я приезжаю в Москву, ни в одну гостиницу меня не пускают. Я должен искать в Зарядье еврея — николаевского солдата — и ночую у него не прописанный и всю ночь боюсь облавы. А один раз я не нашел ночевки — и взял билет до Тулы, а в Туле вылез и поехал опять в Москву. Чтобы мои враги имели такой ночлег, такой покой!

    — Вы, господин, хоть в вагоне выспались, а я, как без работы был, все проел, без угла остался, в ночлежках гостевал, а то и под кустиком...

    — А почему безработица? Мужик бунтует, громит господ, — торговля стоит, сбыта нет, фабрикант народ рассчитывает!

    — Мужик во всем, виноват! А ты нашу земельную тесноту знаешь? Нашу мужицкую обиду ведаешь?

    — Приехал сын домой с войны, и попал он в самое усмирение. Приехали стражники, порют. Сыну гнусно стало. «Лучше, — говорит, — мне на Дальнем Востоке от японцев погибать, чем такое измывательство от своих видеть».           

    — А почему японец нас бьет и бьет? Да потому, что нет у них революции, слушаются они своего микадо, присягу сполняют. А у нас царя не признают, забастовщики!

    — Да царь-то нас признает? Ходили к нему девятого января — а что вышло?

    — Туда шли на своих на двоих, назад ползли на четверых. Нет, теперь пойдем не к царю, а на царя... Выучены!

    — Рабочий день уменьшен, жалованье прибавлено. Правительство обещает дать разные свободы. А своими забастовками рабочие ведут Россию к гибели.

    — Что-то вы все о России стараетесь! А как на войну идти, — все такие гладкие попрятались, а погнали на фронт крестьян и рабочих.

    Во время поездок приходилось соблюдать, элементарные правила конспирации. «Чем проще, тем лучше» — это правило Ленина оставалось для нас незыблемым: не мудри, не осложняй дела, веди себя в вагоне зауряд-пассажиром, обывателем, меньше говори, больше слушай, заучивай наизусть явки, в номерах гостиниц говори только шепотом, не здоровайся па улицах и в публичных местах с товарищами, умей проверить, есть ли за тобой хвост, по не впадай в мнительность, в шпиономанию, одевайся под обывательскую массу, следи, чтобы в твоей наружности не было ничего примечательного (большая борода, длинные волосы и пр.).

    Транспортер должен был помнить, что нелегальный груз является нелегальщиной только для него, для всех же окружающих этот груз — багаж, как багаж, товар, как товар.

    Ежедневно сотни тысяч мест пересылаются по железным дорогам по всей России, и нужна особая случайность, чтобы твоя корзина или чемодан были выделены из числа прочих, если только нет специальной слежки или провокации.

    По дороге в Орел, на станции Горбатово, я зашел в, буфет поесть, замешкался, — и поезд ушел без меня, но с моими вещами: подушкой и корзиной с нелегальщиной, пуда па два. Я стал действовать так, как поступил бы всякий пассажир на моем месте: пошел к начальнику станции, изложил ему сущность происшествия. Начальник позвонил по железнодорожному телефону па следующую, по пути следования моего поезда, станцию о задержании моих вещей, что и было исполнено. Я выехал другим поездом и на ближайшей станции нашел все в целости.

    Правда, за мое горбатовское чревоугодие я был все же наказан: поезд пришел в Орел в час ночи, на ночевку к какому-то адвокату идти было поздно, — на мой стук в ворота ответил лишь лай собак, — а в гостиницу идти с не вполне падежным паспортом не хотелось, — и всю ночь я проходил по улицам хлеботоргового Орла. Лишь утром я попал на явку, обменялся условленными паролями и выполнил поручение.

    Пароль в переводе означает «слово». Но это слово имеет магическое действие: стоит его произнести, и собеседник из своего быта уже переведен на рельсы подполья, получает иную установку. Пароль — пропуск к данному лицу, отмычка, открывающая уста. Пароли бывали трех степеней доверия: тот, кто останавливался на первой условной фразе, мог рассчитывать лишь на получение точных ответов на вопросы, которые он сам задавал; вторая условная фраза повышала степень доверия; и только третья открывала возможность полной откровенности.. Пароли третьей степени доверия принадлежали или членам ЦК, или агентам ЦК. Эта трех степенность была изобретена еще «Народной Волей».

    Пароли варьировались в зависимости от профессий тех лиц, к которым приходилось являться, чтобы фраза была возможно правдоподобнее, чтобы ее можно было произнести и при посторонних, не вызывая подозрения.

    Пароль у зубного врача:

    — Сделайте мне фарфоровый зуб.

    У адвоката:

    — Дело о цистерне номер...

    У статистика:

    — У вас ли подворные карточки Васильевской волости?

    Чаще всего явки были к зубным врачам, как будто самодержавие было гнилым зубом, который они помогали вырвать. В Петербурге — зубной врач Лаврентьева, Николаевская, 32, В Смоленске — зубной врач Бревде, на Благовещенской улице. В Москве — зубной врач Макаровская-Никитина, на Долгоруковской. С течением времени у меня в голове скопился целый зубоврачебный адрес-календарь.

    Ночевки — редко в гостиницах, чаще у сочувствующих. В Петербурге — на Загородном проспекте, дом 9, у домовладельца Симонова. В Твери — у семинаристов, занятых как раз в это время организацией семинарской забастовки. В Москве: в Благовещенском переулке, у инспектора Комиссаровского технического училища Яшнова; на Поварской в переулке, в полуподвале, у ученика сельскохозяйственного училища Муралова; на Малой Бронной, в Гиршах, у студентов; в Сокольнической детской больнице, у фельдшера; на Разгуляе, Плетешковский переулок, 4, у доктора Жудро.

    Для письменных сношений пользовались шифром, условными посылками, условными телеграммами. На этой почве произошел такой курьез.

    Будучи по делам в Москве, я зашел в, редакцию легального марксистского ежемесячника «Правда» и сдал свои тюремные стихотворения. Они были напечатаны без подписи, только с моими инициалами. Я попросил десять отдельных оттисков прислать в Смоленск, на имя зубного врача Бревде. Из Москвы я отправился в объезд и только недели через три попал в Смоленск. Захожу к Бревде. Тот спрашивает:

    — Без вас тут получены какие-то стихи. Что это означает? Я долго ломал голову, — и понять не мог. Шифр?

    — Напрасно трудились: это — стихи, как таковые, без всякого конспиративного замысла.

    Пароли и адреса следовало беречь, как зеницу ока. Обеспаролиться, остаться без явок означало потерю связей, невозможность выполнить заданное поручение. Неточность адресов вела к тем же последствиям.

    Еду в Кострому. Вокзал — на одном берегу Волги, город — на другом. Пароходик-муравей перевозит пассажиров. Скучный серый город; единственная краса — Волга. Памятник на площади, которую кругом обсели присутственные места: мужик Сусанин: па коленях молится на недоросля, боярского сына Михаила Романова. Легенда о мужицком царе, расстрелянная 9 января в Петербурге пулями лейб-гвардии, еще жила в этом неуклюжем памятнике.

    В этой самой Костроме я разыскивал явку — Нижнедебринская улица, дом 15. Меня предупредили, что улица находится у Волги. Я исходил набережную и прилегающие улицы вдоль и поперек, останавливал прохожих, опрашивал, — и получал неизменный ответ:

    — Нет в Костроме такой улицы!

    Наконец, встретил почтальона. Тот меня обрадовал:

    — Да эта самая улица и есть Нижнедебринская. Только раньше ее звали Семеновской. А Нижнедебринская — название повое, жителям непривычное.

    Более серьезное осложнение получилось во Владимире на Клязьме. Город — с большой русской стариной, со множеством монастырей и церквей 15-16 века, город сугубо губернский.

    Иду на явку к служащему Контрольной палаты. Нахожу улицу и дом, поднимаюсь во второй этаж по опрятной деревянной лестнице. Дверь заперта, — звоню.

    — Василий Петрович здесь живет?

    — Какой Василий Петрович ? — переспрашивает женщина средних лет, повязанная платком.

    — Василий Петрович Званцев.

    — А зачем вам нужен Званцев? — следует новый вопрос.

    — По личному делу. Живет он здесь или нет?

    — Званцев... Нет, не живет. Жил здесь по весне, а сейчас нету.

    — Так зачем же вы спрашивали меня, по какому я делу?

    — Да это, батюшка, я на всякий случай спросила, быть может, Василий Петрович зайдет к нам, вот я и передам, что заходил, мол, по такому-то делу.

    — Значит, Василий Петрович здесь бывает. Когда же он будет?

    — Да этого точно сказать не могу.

    — А его адреса вы не знаете?

    — Нет, это нам неизвестно.

    Приходится уходить ни с чем. В таком небольшой городе, как Владимир, все жители — наперечет, и, конечно, новый адрес Званцева был бы известен и на старой квартире. Нет, тут чего-то не договаривают, что-то скрывают.

    На второй явке — разговор того же содержания, но собеседница еще более насторожена, и, очевидно, все ее помыслы устремлены к тому, чтобы я как можно скорее ушел.

    В чем дело? В Орле могли ошибиться, напутать, дать неверную или неточную владимирскую явку, но чтобы дали две несоответствующие явки — этого я допустить не мог.

    К счастью, у меня в запасе еще явка — к статистику губернской земской управы. Здесь беседую с молодой девушкой. Она пытливо вглядывается в меня и учиняет допрос.

    — Как ваша фамилия?

    — Аристархов.

    — Вы нездешний?

    — Только что из Москвы.

    — У вас есть знакомые во Владимире?

    Ни одного, — я прямо с вокзала.

    Взгляд девушки несколько смягчается. Она все еще осторожничает, но уже просвет виден. Видите ли, разыскиваемое мною лицо здесь не живет, но она берется сходить к нему и передать о моем приезде.

    Девица уходит, оставив меня в передней. Минут через десять из внутренних комнат (он прошел, вероятно, с черного хода) появляется человек сугубо статистического вида: сутулится, близорук, пенсне на черном шнурке,

    — Семен Никитич Похлебаев?

    — К вашим услугам.

    — У вас подворные карточки Васильевской волости?

    — Представьте себе, утеряны.

    Похлебаев дал мне явку к комитетчику Зеликсону, которого я благополучно разыскал. На этой явке встречаю и Званцева, который доказывает Зеликсону возможность открытого существования РСДРП во Владимире (дело было в сентябре). Зеликсон скептически качает головой.

    Оказалось, что черносотенцы готовили во Владимире погром левой интеллигенции. Создалось настолько тревожное настроение, что многие левые прятались, скрывались. Этой паникой объясняется то, что на явках меня принимали за агента черносотенцев, пришедшего на разведки.

    Из Владимира надо ехать в Минск, где предстоит получение крупного заграничного транспорта и рандеву с Ваней — транспортером.

    В Минске еду с вокзала в город на конке по Губернаторской улице. Оба, ее тротуара залиты толпой, — здесь происходит так называемая биржа. Минские пролетарии собираются кучками, оживленно спорят па политические темы, передают из рук в руки нелегальщину. Полиция тут же, но она бессильна: право на биржу толпой уже завоевано.

    Ваня прибыл скорым, а транспорт — большой скоростью. Надо его распаковать, распределить по адресатам, отправить. Мы рассчитывали выполнить это в день-два.

    Но мы прожили в Минске уже четыре дня, а дело не подвигалось. Тщетно мы обращались к сочувствующим и содействующим: зубные врачи не помогали, адвокаты своих квартир не давали. Мы возвращались в наш штаб, на квартиру к товарищу-инженеру в Либаво-Роменской ж. д., с пустыми руками; мы не могли получить опорной точки для нашего груза — первый случай в нашей практике. Ваня нервничал, напирал на инженера, тот возражал:

    — Не могу же я предоставить вам свою квартиру: ее знают все шпики. Я слишком на виду в городе...

    Нас выручил член организации Рахмиэль, бывший бундовец, шапочник. Он зашел к инженеру по другому партийному делу.

    — Так я же вам это устрою! И совсем, совсем не надо для этого партийных или сочувствующих, — надо только немножко денег.

    Действительно, устроил. За рубль (за целый рубль) Рахмиэль снял на 3 часа комнату у бедной еврейки. Та, конечно, знала, что комната снимается для «братьев — сестер» (так в черте звали социал-демократов и бундовцев). Хозяйка предоставила нам убогую, «залу», убрав себя и ребят на кухню.

    Ваня привез транспорт — три больших деревянных ящика с черными пометками вымышленных фирменных знаков. Этот транспорт был пронесен через границу контрабандистами вместе с транспортом... литовских богослужебных книг.

    Это странное сожительство большевизма с поповщиной объясняется так. Царское правительство, угнетая национальности, населявшие Россию, запрещало даже духовную литературу на языках нацменьшинств. Поэтому и богослужебные книги на литовском языке оказались запрещенными. Литовские клерикалы сорганизовали печатание этих книг за границей, в Тильзите, в типографии Маудерота, и наладили регулярную контрабандную отправку этих книг в Россию. Держатель русско-германской границы Альберт проведал про эту организацию и, по уговору, стал присоединять свои транспорты к литовским.

    При такой организации, транспорта проваливались редко, лишь в том случае, если они на русской стороне попадали в руки контрабандистов-азефов, заагентуренных виленским наборщиком, провокатором В. Я. Соркиным.

    Орудуя молотком и клещами, мы быстро вскрыли ящики, вынули оттуда содержимое, — и перед нашими глазами предстало большое литературное богатство: «Пролетарий», брошюры Ленина, Галерки, Рядового... Старая «Искра», «Вперед», «Пролетарий» — три центральных органа, три этапа в развитии большевизма. Плотно спрессованные, отпечатанные на тонкой, но прочной бумаге номера «Пролетария» были тем прессованным динамитом, которым Ленин взрывал самодержавие.

    Сапожники — часто без сапог. Мы, транспортеры, перевозившие нелегальщину десятками пудов, были лишены возможности ее читать. Мы жили в беспрестанных разъездах, а читать нелегальщину в вагоне было бы неконспиративно, при обычной бесцеремонности пассажиров. Всегда следовало ожидать от случайного соседа такой реплики:

    — Чем это вы так зачитались? Разрешите полюбопытствовать!

    Или:

    — Одолжите мне вашу книжечку, — хочется почитать на сон грядущий, без книжки не засну.

    При разборке литературы я нашел и тоненькую брошюрку: «Людмила Громозова. Речь на суде». Через дружеские руки (очевидно, Н. Д. Соколова) рукопись речи Громозовой прошла через границу и вернулась назад в Россию размноженная. Но события за год ушли далеко вперед, и эта трогательная, волнующая своей юной искренностью речь уже устарела, в значительной степени потеряла свое агитационное значение.

    Мы распределяем весь транспорт по имеющимся у нас десяти адресам в разные города, упаковываем в корзинки-плетенки (в каждую входит пуда два). Доски от разобранных ящиков отдаем нашей временной хозяйке, к великой ее радости.

    Уже стемнело. Погрузились и на двух извозчиках едем на вокзал. Пять мест должен отправить Ваня, пять — я. И вдруг ужо на извозчике Ваня-транспортер, испытанный профессионал, заявил:

    — Не буду отправлять! Чувствую, что меня непременно арестуют!

    Придушенным шепотом (чтоб не слышал возница) я пытался убедить Ваню; доказать ему всю необоснованность его страха, его ничем не вызванного паникерства. Никаких показателей слежки, провала не наблюдалось. Но если слежка есть, нас все равно арестуют, будем ли мы сдавать багаж или нет. Десять корзин, двадцать пудов, — не иголка, никуда не спрячешь. Если же слежки нет, то почему Ваня уверен, что именно на вокзале он провалится? Отправка пяти мест багажом в таком оживленном пункте, как Минск, ничего необычного не представляет: любой минский торговец может иметь такую отправку.

    Все мои доводы не действовали. Ваня, как маньяк, повторял одно и то же:

    — Не могу подойти к багажной стойке! Чувствую, что меня тут же арестуют.

    Я призывал к партийной дисциплине, к чувству долга и ответственности, — и опять без результата. Самообладание покинуло Ваню. Ему было стыдно предо мною, но он не мог справиться со своим паническим страхом.

    Долго вести эту противную дискуссию по поводу малодушия Вани было невозможно. Мы были уже на вокзале. Надо было скорее кончать, иначе страх провала мог бы привести к действительному провалу, что иногда в подпольной практике бывало.

    Затаив свое негодование на Ваню, я при помощи носильщика сначала отправил свою порцию, потом Ванину и получил багажные квитанции.

    Наши места в вагоне были рядом. Я отдал Ване пять багажных квитанций, но говорить с ним не мог. Молчали. Я обдумывал, сообщить ли ЦТБ о малодушии Вани. Решил — и неправильно! — промолчать ради его прежних транспортных заслуг.

    Случаи такого паникерства бывали среди профессионалов весьма редки. У сочувствующих они бывали чаще. Еще в эпоху чемоданщиков (перевозки нелегальщины через границу в чемоданах в двойным дном или двойными стенками) одна сочувствующая девица повезла «Искру» из Женевы в Питер окружный путем, через Швецию. Она благополучно доехала до Выборга, но здесь мужество оставило ее. И опять:

    — Чувствую, что на русско-финляндской границе, в Белоострове, меня арестуют.

    Так и оставила чемодан в Выборге, на вокзале, в камере для хранения. Пришлось Ольге Борисовне (Лепешинской) ехать нарочным в Выборг, взять там чемодан (30 фунтов «Искры») и везти в Псков.

    Наша работа в описываемое мною время протекала бесперебойно, налажено, без сколько-нибудь крупных провалов и уронов, и руководители по справедливости гордились этой налаженностью. Но при всем том было громадное расхождение между сущим и должным, между потребностями масс в революционной литературе и снабжением ею. Вся наша организация, вся подпольная техника большевиков давала десятки пудов ежемесячно, а нужны были сотни и тысячи. Нельзя было ручными мехами раздувать горн революции. Живая жизнь подставила в алгебраические формулы революция конкретные арифметические величины — классовые интересы в определенной стране, в определенную эпоху, мобилизовала на защиту этих интересов людские массы, — и движение вышло за пределы кружков, треугольников, за пределы всей этой подпольной геометрии.

    Революционное подполье строилось диалектически: мы всячески стремились усилить, укрепить, развить подполье, но для того, чтобы оно как можно скорее перестало существовать, уступив свое место политической свободе и открытым формам и методам борьбы за социализм, чтобы нам из недр скорее выйти на поверхность, «до горы», как говорят донецкие шахтеры.

    В области производства и транспорта революционной марксистской литературы эта диалектика в августе — сентябре 1905 года уже заметно сказывалась. Правительство держала курс на какой-либо безвредный для правящих классов суррогат конституции. Царская цензура несколько разжала свой кулак, часть запретного стало дозволенным, появились новые издательства, в той или иной степени примыкавшие к революции, («Буревестник», «Колокол» и др.), и целый ряд произведений, бывших долгие годы на нелегальном положении, легализировался, хотя некоторым пришлось иметь легальное хождение под маской вымышленной обложки. Так, «Коммунистический манифест» назывался то «Коммунистическое общество», то «О коммунизме».

    Правда, эти «Буревестники» и «Колокола» вещали бурю и били в набат в пределах, отведенных им царской цензурой, предварительной и последующей. Правда, методы работы этих издательств были нередко методами книготорговцев: побольше ходкого и дешевого товара! Так, разбогатевший купец Ефим Дмитриевич Мягков «отвалил» на революционное издательство сто тысяч, разделив эту сумму на две равные части: пятьдесят тысяч — на издание литературы социал-демократической и столько же — на литературу социалистов-революционеров. Опытный игрок на бегах играет в тотализатор не в ординаре, а в двойном: на двух лошадок надежды больше, чем на одну. А издатель «Молота», когда «Коммунистический манифест» упорно не укладывался в 32 страницы, не захотел сделать «приклейку» — невыгодно! — и собственноручно сократил Маркса и Энгельса.

    Можно ли было приступить к ликвидации техники большевистского подполья? Отнюдь нет. Ведь, и «Пролетарий», и «Рабочий» все еще оставались вне пределов тогдашней легальности. А самое главное — какая же гарантия, что эта четверть свободы печати просуществует сколько-нибудь длительное время? Поворот вправо руля государственного корабля, махинация придворной камарильи или объединенного дворянства, — и опять...

    В коночном счете все решалось реальным соотношением сих А в этом случав громадное значение имело уже не оружие критики, а критика оружием. И места при объездах все чаще и настойчивее требовали оружия. Сейчас, когда оружие становилось неотъемлемой частью техники подполья, Центральное техническое бюро должно было заняться снабжением оружием. Но перестроиться было не так легко. ЦТБ в конце августа, в сентябре оказывалось в стороне от живого революционного дела, — и чуткий к веяниям жизни Мирон это прекрасно чувствовал.

    Особенно это становилось ясно в Москве, куда несколько раз я попадал по транспортным делам. Москва, родина зубатовщины, в каждый приезд давала крупные события: колоссальный рост стачечного движения, бой филипповских булочников с казаками, всеобщая забастовка типографщиков, брожение среди железнодорожников и почтовиков.

    Встретил па улице Бреслава. Голова повязана, но единственный здоровый глаз смотрит бодро и уверенно.

    — Разбили голову камнем, — говорит он, — когда началась забастовка цинделевцев. Молодежь вся за нас, а среди стариков есть и сопротивляющиеся. Ходили снимать. Ну, кто-то из снимаемых и запустил булыжником. Рана несерьезная!

    /С. Розеноер.  Что мы делали. 1901-1906 гг. Москва. 1933. С. 5-11, 110-127./

    С. Розеноер

                                                             ЛЕДЯНАЯ ТЮРЬМА

                                                                 (якутская ссылка)

                                                                                *

                                                                 МОРСКОЙ ПОБЕГ

    С утра 26 мая 1882 г. на заимке скопцов братьев Тараскиных, расположенной на самом берегу Яны, в 6 километрах ниже гиблого северного городишки Верхоянска, было людно и деятельно.

    Верхоянск знаменит тем, что он — полюс холода, самое холодное место на всем земном шаре и самое суровое (наряду с Колымском) место ссылки в Якутской области.

    На заимке братьев Андрея и Григория Тараскиных, почти скрытой с реки густыми зарослями тальника, шли последние сборы к побегу.

    Из беглецов двое мужчин выделялись своим видом: без усов и бороды, с дряблыми жирными лицами, тонкими, высокими, почти женскими голосами кастратов. Да они и были кастраты — скопцы, сектанты, религиозные изуверы. Толкуя евангелие, они пришли к выводу, что человек может достичь религиозного и нравственного совершенства только путем кастрации, оскопления. Додумавшись до этого, они были последовательны: слово у них не расходилось с делом. Но природа, поруганная хирургическим ножом, жестоко мстила за себя: скопцы превращались в людей немощных, легко поддающихся заболеваниям, неспособных к умственному развитию.

    Самодержавие, преследуя сектантов, ссылало их в отдаленные окраины. Такими ссыльными были и верхоянские скопцы, два брата Тараскины.

    Остальные беглецы — шесть мужчин и одна женщина [* Это были политссыльные: С. Лион, В. Арцыбушев, И. Царевский, В. Серошевский, В. Зак, Ф. Лунг и Е. Александрова. Подробнее об этом побеге см. книгу М. Кротова — «Якутская ссылка», изд. политкаторжан, М. 1925 г.] — были политические, революционеры, сосланные самодержавием за полярный круг.

    Массового революционного движения в России тогда еще не было. В революционное движение шли сотни интеллигентных разночинцев [* Разночинцами назывались с средины прошлого века люди, вышедшие из крестьянского, мещанского, духовного и купеческого, сословия, получившие высшее образование, но не дослужившиеся до нужного для получения дворянства чина. Впоследствии слово разночинец было вытеснено словом интеллигент. — Ред.] и десятки распропагандированных ими передовых рабочих — «молодые штурманы будущей бури». Но самой бури, движения масс еще не было.

    В России на революционной работе эти семеро ссыльных принадлежали к разным революционным группам и течениям; их объединяла только борьба с самодержавием, но способы и приемы этой борьбы были у них различны. Верхоянская ссылка сплотила всех их в одном, целевом устремлении: бежать из этого «Пропадинска», из этой снежной усыпальницы, ледяной тюрьмы, — бежать, чтобы вновь начать борьбу с самодержавием.

    Один из участников побега, уроженец Франции Люно, никак не мог претендовать на звание революционера. Он попал в ссылку совершенно случайно, был среди политических чужаком.

    Француз Люно, искатель приключений и заработков, попал в Петербург в конце 1878 г. Здесь в ресторане он случайно встретился со знакомым французом. Подвыпили; стали вспоминать прекрасную Францию и ее «кумира», Наполеона I, и вдвоем запели (по-русски, в лермонтовском переводе) известное стихотворение Гейне «Два гренадера».

    Когда певцы дошли до слов: «И сам император в плену», — раздался гром аплодисментов ресторанной публики. Она приняла эти слова за намек на царя Александра II, который, напуганный покушениями террористов на его жизнь, жил почти безвыходно во дворце, редко показываясь на улицах, как пленник.

    За это «крамольное» пение Люно, чуждый всякой политике, и попал в Верхоянск как «политический ссыльный».

    Много ссыльных перебывало в Верхоянске до 1882 г.: политических, уголовных, скопцов, даже опальных вельмож, участников и жертв дворцовых интриг и переворотов. Никому из них бежать из Верхоянска не удалось. Ледяная тюрьма, без решеток, без часовых, без замков и запоров, держала своих заключенных крепко-накрепко. Неумолимыми стражами ссыльных служили: на севере — Ледовитый океан, на востоке и юге — тысячекилометровые пустынные, непроходимые пространства. На юго-запад, на Иркутск, вел единственный малолюдный тракт протяжением свыше 4.000 километров, и на нем всякий беглец неминуемо был бы изловлен если не полицией, то тунгусами и якутами, которым было строго наказано следить за ссыльными, особенно, политическими. Идти же без тракта, тундрой и тайгой, значило найти верную и близкую смерть. Самые знаменитые, выносливые сибирские бродяги не решались пуститься в такой путь.

    Мысль верхоянских ссыльных упорно искала выхода и все настойчивее возвращалась к возможности побега. И в долгую зимнюю полярную ночь (она длится в Верхоянске 45 дней), когда земля трескается от морозов с гулом, подобным пушечным выстрелам, когда спиртовой термометр падает до 70° Цельсия, эти ссыльные — уроженцы Кишинева, Курска, Варшавы — невольно мечтали о широтах, где или вовсе нет зимы или она продолжается 3-4 месяца, где их ожидали «воля святая» и возможность снова бороться за дело революции...

    Ссыльных все более прельщала мысль спуститься в лодке вниз по реке Яне, в Северный ледовитый океан, а затем, пройдя к Берингову проливу, спастись при помощи случайных американских китоловных судов. Иными словами — побег через Арктику. Ссыльные стремились использовать тот путь, по которому через 50 лет, вооруженные мировой техникой, прошли мощные советские суда, как «Челюскин» и «Литке».

    Мысль о морском побеге получила окончательное оформление под влиянием американцев, участников полярной экспедиции Мельвилля, спасшихся после гибели их судна «Жанетта». «Жанетта», как и «Челюскин», была раздавлена льдами, а экипаж ее, подобно челюскинцам, 12 июня 1881 г. высадился на дрейфующий лед в расстоянии 750 километров от берегов Сибири.

    33 человека экипажа под начальством капитана де-Лонга, взяв с собою 6 саней и 3 лодки, отправились пешком по льду к свободному ото льда морю, имея направление на устье реки Лены. Путешествие было весьма трудно и мучительно. Выйдя к свободному ото льда морю, экипаж разместился по трем лодкам и под командой Мельвилля, де-Лонга и Чиппа направился к материку. Поднявшаяся буря разметала лодки: катер Чиппа пошел ко дну со всем экипажем, отряд де-Лонга достиг материка, но почти весь, за исключением двух матросов, погиб от голода и холода, и только отряд Мельвилля в полном составе достиг селения Булун, в устье Лены.

    Энергичный Мельвилль прежде всего сорганизовал поиски своих спутников, разыскал двух матросов из отряда де-Лонга и, только убедившись в гибели остальных, отправился в Верхоянск. В Верхоянске американцы отдыхали некоторое время, перезнакомились со всеми политическими, а ссыльный Лион, знавший английский язык, был у американцев переводчиком в их сношениях с местной администрацией и верхоянскими жителями.

    Рассказы Мельвилля и его спутников о своем путешествии укрепили верхоянских политических ссыльных в их намерении совершить морской побег в Америку. Американские матросы охотно сообщили ссыльным все имевшиеся у них сведения о течениях вдоль сибирских берегов и об условиях плавания. Они чертили общий вид и план постройки наиболее совершенной и практически осуществимой в верхоянских условиях лодки и делали подробные чертежи всех ее отдельных частей.

    В середине декабря американцы уехали, а верхоянские ссыльные немедленно принялись за постройку лодки. Они привлекли к этому делу двух скопцов, братьев Тараскиных. Революционеры и скопцы объединились на общем деле.

    На заимке у Тараскиных, вдали от любопытных глаз, и была произведена постройка лодки; она вышла на славу: просторная, килевая (9½ футов), просмоленная, легко выдерживавшая предназначенный для нее груз: сухари, сушеное мясо (пемикан), оружие и пр.

    В двадцатых числах мая река Яна вскрылась. Еще плавали последние льдины, блестя на солнце, а 9 беглецов уже отправились вниз по многоводной, быстрой, извилистой Яне.

    На первых порах счастье благоприятствовало беглецам. Их исчезновение было замечено лишь на другой день — 27 мая, а за сутки, благодаря быстрому течению, беглецы успели отъехать на порядочное расстояние от Верхоянска.

    Чем дальше беглецы подвигались на север, тем шире становилась река Яна, разлившись безбрежной водной пустыней. Погода становилась все холоднее, все чаще шел снег, и дул пронизывающий северный ветер, — ссыльные плыли вниз по течению, налегая на весла, так быстро, что опередили весну, которая осталась там, позади, в Верхоянске.

    На шестой день путешествия беглецы услышали грохот водяных потоков. Это гремели грозные пороги Яны, которыми ссыльных пугали еще в Верхоянске. Река ревела, клубилась и кипела пеной; шум заглушал голоса; течение было весьма быстрое.

    Сила течения была такова, что гнула и отбрасывала весла, вырывая их из рук гребцов. Руль также вырвало из рук рулевого, и рукояткой так сильно ударило ему в грудь, что он слетел с кормы на дно лодки и лишился чувств.

    Не успели путники опомниться, как бурным течением понесло лодку прямо к ревущим пучинам водопада. Несколько мгновений, когда, казалось, их гибель близка, — и лодка очутилась по ту сторону водопада, где река плавно неслась ровным, хотя и быстрым потоком.

    Беглецы достигли устья Яны, отплыв более двух тысяч километров. Встречным, весьма редко попадавшимся якутам путники выдавали себя за американцев с «Жанетты». Но дельта Яны была еще подо льдом. Пришлось выжидать.

    А между тем из Верхоянска надвигалась погоня, — правда, высланная со значительным опозданием: только 3 июня.

    Но у верхоянского исправника был свой расчет. Эти соображения исправник изложил и в своем официальном донесении: «Окраины северного моря и устья впадающих в оное рек должны очиститься ото льда, как известно, не ранее половины или даже конца июня, и если беглецы проберутся до моря, то весьма вероятно, что они будут задержаны там на первое время льдами».

    16 июня на утренней заре полицейская погоня врасплох захватила спящих беглецов, даже не выставивших часовых.

    Впрочем, сопротивление было безнадежно: поимочный отряд под начальством помощника верхоянского исправника состоял из десяти казаков, вооруженных ружьями (хотя и кремневыми), и несколько десятков тунгусов и юкагиров, вооруженных луками и стрелами с железными наконечниками. Беглецы были арестованы; под конвоем их отвезли обратно в Верхоянск. За побег некоторым ссыльным прибавили срок ссылки и оставили в Верхоянске, остальных перевели в Колымск и Колымский округ, в еще более дикие, глухие места.

    Однородная попытка морского побега была совершена колымскими ссыльными несколько позже. Самодельное судно колымчан было настолько громоздко и неуклюже, что вскоре же после отплытия из Колымска стала вполне очевидна его непригодность к дальнейшему плаванию; пришлось вернуться обратно в Колымск. Большая тяжелая протекающая лодка (насмешники прозвали ее «Срам» в подражание судну известного полярника Фритиофа Нансена — «Фрам») была разобрана на дрова.

                                                              ЛЕДЯНАЯ ТЮРЬМА

    Почему верхоянские ссыльные решились на безумно смелый побег, в котором только один шанс из тысячи был за благополучное окончание? Предстояло проплыть около 2.000 километров в 9-футовой парусной шлюпке, среди айсбергов, раздавивших «Жанетту» и «Челюскина», как ореховые скорлупки. Мельвилль с гораздо лучшим снаряжением сделал такой же путь лишь на 750 километрах и то потерял половину экипажа.

    Насколько тяжелы были побеги даже из «ближней» Сибири (до проведения железной дороги), показывает тот факт, что партия «Народная Воля» в 1880 г. послала в Сибирь двух своих членов, Ю. Н. Богдановича и И. В. Калюжного, специально для того, чтобы наладить по всему сибирскому тракту опорные пункты явки для беглецов. «Народная Воля», обессиленная арестами, рассчитывала путем организации побегов пополнить свои ряды сибирскими ссыльными, уже не новичками в революционном деле. Богданович и Калюжный при помощи местных сочувствующих, поляков-повстанцев и др. политических успешно справились со своей задачей. Но вся эта подсобная организация провалилась, вследствие ареста в Москве участника организации Яковенко, со всеми адресами и явками.

    Даже специальная поездка Ипполита Мышкина в Якутскую область, в Вилюйск, для освобождения угасавшего там в ссылке Н. Г. Чернышевского окончилась неудачей. Переодевшись в форму жандармского офицера и: назвавшись Мещериновым, Мышкин явился в Вилюйск и предъявил местному исправнику подложное предписание о выдаче ему Чернышевского для отправки в Благовещенск. Имея соответствующие инструкции, исправник указал мнимому Мещеринову, что «без предписания якутского губернатора он даже шефа жандармов, генерал-адъютанта Потапова, не пустит в острог», и предложил ему съездить в Якутск за разрешением от губернатора. Мещеринов, сопровождаемый казаками, отправился в Якутск, но по дороге бежал от казаков, ранив одного из них. Вскоре Мышкин был пойман и за свою безумно смелую попытку заплатил каторгой. В Шлиссельбурге Мышкин был повешен за оскорбление действием знаменитого крепостного тюремщика «Ирода» — Соколова.

    За двадцать лет — с 1870 по 1890 г. — из лиц, бежавших из Якутской области, только двоим удалось скрыться [* Кроме побега весною 1882 г. Лиона, Серошевского и др. в числе 7 политических, бежали в феврале 1885 г. И. Рубинок и И. Щепанский, которые после двухмесячного скитания были избиты сторожами-якутами, связаны и переданы властям. 20 сентября 1886 г. бежал А. Быдарин. Пройдя с громадными трудностями и лишениями до Тобольска (6.000-7.000 километров), он был там задержан. В 1888 г. в разное время скрылись Н. Паули, И. Майнов, С. Михалевич, С. Терешенков, И. Кашинцев и П. Федоров. Первые четыре были задержаны. Последним двум удалось скрыться: И. Кашинцеву — за границу, П. Федорову — неизвестно куда. Ред.], но эти побеги были совершены из более южных мест Якутской области — из Олекминского и Якутского округов, а не из Колымска и Верхоянска.

    Что же толкало верхоянцев на морской побег?

    Прежде всего желание вновь принять участие в революционной борьбе, а затем тяжелые, непереносимо тяжелые условия якутской ссылки, которую ссыльные наградили знаменательными именами: «Пропадинск», «ледяная тюрьма», «снежная усыпальница», «сухая гильотина», «казнь без палача» и пр.

    Якутская область, ныне Якутская АССР, занимает громадное пространство на дальнем северо-востоке Сибири, от верхнего течения р. Лены до Северного ледовитого океана и Чукотского полуострова. Тайга и тундра, восьмимесячная зима с жестокими морозами, вечная мерзлота почвы, крайняя бедность и некультурность местного весьма редкого населения, почти полное бездорожье, слабая вооруженность человека в борьбе с суровой природой — таковы черты царской Якутской области. Расстояния здесь считались тысячами километров, а грамотность населения — десятыми долями процента. Железная дорога доходила только до Перми, и лишь в конце XIX века стали строить сибирскую железную дорогу. Путешествие Москва - Колымск (15 000 километров) длилось 9-18 месяцев.

    Суровость условий и отдаленность Якутской области от культурных центров, пугая и угнетая ссыльных, ее подневольных жителей, одновременно прельщали царских сановников. «Якутская область по своей отдаленности и условиям жизни ставит человека вне возможности быть опасным для общественного порядка» (из отношения департамента полиции генерал-губернатору Восточной Сибири от 30 апреля 1882 г. за № 4261).

    — О Колымске мы ничего больше не знаем, кроме того, что там жить нельзя. Поэтому мы туда и отправляем вас! — заявил царский охранник Русинов народовольцу А. Л. Гаусману.

    До этих пунктов, где жить было нельзя, добраться можно было только с великим трудом. После долгих месяцев тюремного или крепостного заключения (в среднем около двух лет) ссыльным приходилось совершать громадное путешествие по этапу, т. е. от тюрьмы к тюрьме под конвоем солдат. Это путешествие совершалось всеми известными тогда видами транспорта: Москва - Нижний-Новгород — в арестантском вагоне; Нижний - Пермь — в специальной тюремной бирже; Пермь - Тюмень — опять в арестантском вагоне; Тюмень - Томск — окружным водным путем по рекам Туре, Тоболу, Иртышу и Томи в барже; Томск – Иркутск — пешим этапом.; Иркутск - Якутск: зимой — на санях, летом — на паузках [* Паузок — вид баржи. Ред.] по Лене; Якутск - Верхоянск – Колымск — на лошадях, затем на оленях. Этот долгий путь стоил многих физических и моральных мучений.

    Ссыльный А. С. Орлов заявил начальству: «Считаю для себя следование этапным порядком еще большим наказанием, чем самая административная ссылка. Я в течение своей 8-летней ссылки не вынес столько лишений и разных неприятностей, сколько вынес оскорблений, насмешек, ругани и разных самых убийственных безобразий во время следования этапом».

    Крайне медленное, часто пешим порядком, передвижение с партией уголовных; ночевки в тюрьмах и этапках, невероятно грязных, кишащих паразитами; скверное, полуголодное питание; полный произвол со стороны конвоиров, начальников этапов, тюремщиков; заразные болезни: дизентерия, тиф, цинга; превращение культурных людей на год-два в «бродячие народы», в кочевников, передвигающихся в пятидесятиградусные морозы и в палящий зной, в дождь и в непогоду через тайгу и тундру, — таково путешествие по этапу в Якутскую область. И для чего? Чтобы подневольного путешественника сдали, как вещь, под квитанцию верхоянского или колымского полицейского управления!

    Особые тягости заключал в себе последний отрезок этапного пути: Якутск - Верхоянск - Колымск (свыше 3.000 километров). Этот путь совершался в 2-3 месяца, в зависимости от времени года и состояния пути, и пролегал по безлюдному, почти необитаемому краю, с трудным перевалом через Верхоянский хребет; единственными очагами жизни на этом пути были редкие (на расстоянии 300-400 километров друг от друга) отдельные, юрты — почтовые станции, а между станциями «поварни» — жалкие необитаемые избушки с нарами и первобытной печкой (камельком), в которых путник мог обогреться и отдохнуть.

    Одним из труднейших моментов этого длинного пути Якутск - Колымск являлся перевал через высокий Верхоянский хребет. Перевал этот приходилось обычно брать пешком, карабкаясь в зимнюю стужу, при 50-60 градусах мороза, по обледенелым отрогам хребта, рассчитывая каждый шаг, ибо малейшее неосторожное движение грозило провалом в пропасть.

    Еще хуже было ранней весной, когда на перевалах дуют ветры со снегом — «пурга». Если пурга застанет в пути, — человек спешит укрыться в укромном месте, иначе и он и олени будут засыпаны и погребены под снежными сугробами. Поздней весной, когда начинают вскрываться многочисленные горные речки, путник при переправе через них рискует быть сбитым с ног быстрым и бурным течением и подвергается опасности либо утонуть, либо лишиться всего багажа и таким образом очутиться перед угрозой голодной смерти, так как продовольствие на все время путешествия надо было брать с собой из Якутска, потому что у местного полуголодного и очень редкого населения купить ничего было нельзя.

    Пропускная способность этого «тракта» (в сущности вьючной тропы) Якутск - Колымск была ничтожна: 2-3 человека за две недели, так как лошадей и оленей было на почтовых станциях очень мало. Вдобавок царские чиновники по два, по три года задерживали выплату якутам и тунгусам денег за почтовую гоньбу, и они всячески уклонялись от этой тяжелой натуральной повинности. Всякая попытка отправлять по тракту большее количество людей была заранее обречена на неудачу в виду недостатка живой тяговой силы.

    Среди туземцев часто свирепствовала натуральная оспа. При полном отсутствии медицинской помощи эпидемия косила жертвы сотнями. Часто на почтовой станции ссыльным приходилось наблюдать такую картину: в одном углу валяется труп умершего от оспы, в другом лежат в бессознательном состоянии умирающие от этой повальной болезни.

    Почти ни одна партия политических не проходила этапного пути, не приняв участия в протестах против лишений и жестокостей конвоиров и тюремщиков, На тогдашнем официальном языке эти протесты назывались «беспорядками», хотя политические стремились именно к установлению хотя бы минимального порядка. Эта борьба велась и за защиту достоинства революционера, и за получение самого необходимого минимума жизненных удобств.

    За свои протесты ссыльные подвергались тюремному заключению, назначались в более отдаленные пункты или же им удлинялся срок ссылки путем «прибавок».

    Политический Ардасенков шел в с. Тунку Иркутской губернии. По дороге на Бирюсинском этапе он захворал тифом и просил начальника этапа оставить его временно в больнице.

    — Не разрешаю! — отказал начальник.

    — А я дальше не пойду! — заявил Ардасенков. — Я болен, у меня тиф.

    — Не пойдем! Не выйдем на этап! — зашумела вся партия.

    — Взять силой! — скомандовал начальник конвоя.

    Столкновение с конвоем было неизбежно. Партия уступила и вышла в путь. Вышел и больной Ардасенков.

    Через некоторое время Ардасенков получил новое назначение: за «бунт» на Бирюсинском этапе — в Средне-Колымск (вместо Иркутской губернии).

    Чтобы удобнее и без огласки расправляться с революционерами, самодержавие установило «административную ссылку», т. е. ссылку без суда, без следствия, простым распоряжением министра внутренних дел на основании сведений, полученных от жандармов и шпионов. С этого времени мы имеем в Якутской области политических ссыльных двух родов: 1) ссыльно-поселенцы, осужденные по суду на поселение или сосланные после отбытия каторги, и 2) административные ссыльные. Первая категория вследствие отмены политических процессов [* С конца 80-х годов XIX столетия, в период самой тяжелой политической реакции, до 1901 г. царское правительство избегало предания суду за политические преступления, предпочитая негласно, скрыто от всего населения, административным порядком расправляться с своими врагами, учитывая то обстоятельство, что всякий политический судебный процесс, проникая в общество, будил сознание и служил агитационным средством против самодержавия. Ред.] все уменьшалась, а вторая — все возрастала, и в восьмидесятых годах административно-ссыльные составляли уже половину всех политических ссыльных Якутской области.

    Среди якутских политических ссыльных за время 1870-1900 гг. были видные революционные деятели. Но весьма часто, особенно в административную ссылку, попадали и за такие «преступления» (выписываю из подлинных дел ссыльных, хранящихся в архиве ЯАССР): «за политическую неблагонадежность», «по подозрению в подстрекательстве к стачке» и пр. Итак, даже за маловажные деяния (подозрение в подстрекательстве к стачке) — многолетняя ссылка, настолько тягостная, что нередко ссыльный готов был променять ее на каторгу.

    Наконец, были в ссылке и случайные элементы, люди, чуждые революции, попавшие в Якутку по недоразумению, в роде упомянутого француза Люно. Таким был и аптекарь Шиллер.

    В 1879 году в Полтаве проживал аптекарь Шиллер, задумавший перевести свою аптеку в Харьков, а тогда для такого перевода требовалось разрешение министерства внутренних дел. Шиллер и послал в Петербург соответствующее прошение. Прошло несколько недель, а ответа все нет. Наконец, министр внутренних дел проездом из столицы в Крым остановился в Полтаве дня на два.

    Шиллер попытался увидеть министра, чтобы лично передать ему свою просьбу. Разумеется, караульные отказались пропустить к министру какого-то бедного аптекаря. Негодуя на эту несправедливость, Шиллер завернул в свое прошение камень и бросил его в окно комнаты министра.

    Аптекаря тотчас арестовали, обвинили в грубом неуважении к высшей власти и сослали административно в Варнавин Костромской губ. как «политического преступника». Отсюда Шиллер бежал, был вновь через несколько месяцев арестован и сослан уже в Якутскую область, в Средне-Колымск.

    Через год слишком этапной жизни полтавский аптекарь достиг крайней границы царской власти в северо-восточной Азии и был отпущен на свободу. Первым его делом было подняться на колокольню маленькой деревянной церкви и начать беспорядочный трезвон во все колокола.

    Когда сбежавшиеся к церкви испуганные колымчане стали расспрашивать, что означает неурочный трезвон, то Шиллер с достоинством объявил, что он желал дать знать всем жителям Колымска, что милостию божиею Герман Августович Шиллер после продолжительного и опасного странствования благополучно прибыл в Колымск.

    Административная ссылка давала представителям самодержавия неограниченные возможности для расправы с своими противниками. Достаточно было малейшего подозрения в «политической неблагонадежности», чьего-либо доноса, хотя и мало обоснованного, чтобы после длительного тюремного заключения попасть в ссылку в гиблые места.

    Ни возраст, ни талант, ни научные труды не спасали от преследований. Н. Г. Чернышевский, великий русский ученый, уже после каторги был отправлен на долгие годы в якутскую ссылку, в Вилюйский острог. Один из лучших русских писателей, В. Г. Короленко, отбывал якутскую ссылку, зарабатывая себе хлеб сапожным ремеслом.

    Особенно преследовало самодержавие революционеров-евреев. В Якутской области евреев поселяли (с 1887 г.) только в самых северных округах: Верхоянском и Колымском. Антисемитизмом, ненавистью к евреям, проникнута ведомственная переписка.

    Так, например, якутский губернатор Осташкин утверждал, что ссыльные-евреи отличаются «особенно преступным задором»: «Государственные ссыльные — преимущественно евреи — начали своевольно, почти ежедневно, по нескольку человек появляться в городе и оставаться здесь по нескольку дней», — доносил генерал-губернатору тот же Осташкин.

    Самодержавие стремилось представить дело так, что революция «делается» евреями и другими «инородцами», а русские люди вполне преданы самодержавию и если иногда и принимают участие в революции, то по наущению зловредных агитаторов из евреев. «Обвиняемые еврейского происхождения стояли за последнее время во главе революционного движения» (из совершенно секретного письма председательствующего в Совете главного управления Восточной Сибири якутскому губернатору Светлицкому).

    Чем жили, как добывали средства к существованию политические ссыльные в Якутии? Ссыльнопоселенцам полагался казенный надел (15 десятин), и некоторые этим правом воспользовались: занимались хлебопашеством. Административным ссыльным земли не полагалось: им выдавалось лишь ежемесячное казенное пособие. Пособия было достаточно, чтобы не умереть с голоду; но его не хватало, чтобы жить сытно. Надо было искать заработков.

    Но здесь мешали колючие заграждения правительственных запрещений и ограничений. Ссыльным из-за боязни пропаганды и «вредного влияния» на местное население запрещались почти все мыслимые виды труда, а именно: 1) обучение молодежи и вообще педагогическая деятельность, 2) служить на государственной или общественной службе; 3) заниматься медицинскою практикою — даже докторам, не лишенным дипломов; 4) выступать с публичными лекциями, участвовать в сценических публичных представлениях; 5) содержать типографии, литографии, фотографии и библиотечки или служить в них и т. д.

    На почве этих запрещений возникало немало курьезных «дел», например: «дело о незаконном извлечении ссыльным (имя рек) пули из ноги жены купца такого-то». Жизнь была сильнее циркуляров. В 1907-1917 гг. в Якутске с большим успехом практиковал политический ссыльно-поселенец, фельдшер Н. Е. Олейников. По настоянию местных врачей, видевших в нем опасного конкурента, якутский губернатор Крафт воспретил Олейникову всякую медицинскую практику. Но вскоре у губернатора разболелись зубы, а Олейников был не только фельдшером, но и единственным в Якутске и округе зубным врачом. Пришлось губернатору самому нарушить свой же запрет и отправиться к Олейникову в качестве пациента.

    Занятие земледелием было возможно только в части Якутского округа и в Олекминском округе: дальше на север хлеб вследствие ранних заморозков часто вымерзал. Но в Олекминском округе политических ссыльных было очень мало.

    Заработок от ремесла мог дать ссыльным только областной город Якутск (6-7 тыс. жителей), но в Якутске оставляли политических лишь в исключительных случаях. Во всех остальных населенных пунктах области господствовало натуральное хозяйство — каждый обслуживал сам себя. «Там, где 20 жилых помещений, не может жить мастеровой», — писал верхоянский ссыльный Царевский, участник описанного выше морского побега. Лишь немногим удавалось в якутской ссылке жить своим ремеслом (слесаря, оружейники, токаря, столяры). Весьма квалифицированные металлисты (механики, фрезеровщики) часто не находили работы. Петербургский слесарь А. Н. Петерсон занимался в ссылке земледелием, «механик и слесарь» Бачин [* Бачин, Игнатий Антонович — петербургский рабочий, слесарь-механик. Сначала входил в рабочие кружки чайковцев, а впоследствии член Северно-русского рабочего союза. Кончил самоубийством в ссылке в 1883 г. Ред.] жил на казенное пособие.

    Для ссыльных, имевших вне Якутской области зажиточных родственников, некоторой помощью могла бы явиться регулярная, присылка денег из дому. Но и здесь правительство принимало свои меры. Все денежные переводы, поступавшие на имя ссыльных через Якутское областное управление (а помимо него получать было нельзя), зачислялись в доход казны «в целях покрытия хотя бы части расходов, затрачиваемых государством на ссыльных».

    Особенно напряженно приходилось ссыльным бороться за существование на крайнем севере области — в Колымске и Верхоянске, где все привозные продукты (мука, сахар и пр.) стоили значительно дороже, чем в Якутске, а источников существования было еще меньше. В Колымске некоторым подспорьем являлась рыбная ловля.

    Вот почему так многочисленны жалобы ссыльных на тяжелые условия жизни. «Страна голода, холода и голодного тифа», — пишет один ссыльный про Колымский округ. Другой, по его словам, «поставлен в положение человека, которого ожидает смерть от голода». «Положение мое таково, что заключение в тюрьму, будь это возможно, я считал бы для себя величайшим облегчением», — заявляет третий.

    Ссыльные всячески боролись за увеличение казенного пособия. Ими руководило здесь не желание стать иждивенцами государства, так как ни от какой посильной для них работы ссыльные, как общее правило, не отказывались. Самодержавие, пославшее своих политических врагов в самые гиблые места северо-востока Сибири, отрезавшее от них почти все мыслимые способы существования, должно было давать ссыльным хотя бы минимальные средства к существованию. Сохранившиеся в архиве соответствующие заявления ссыльных содержат и крики измученных голодом и холодом людей, и цифровые данные относительно стоимости продуктов, и примерные бюджетные выкладки, стремящиеся подытожить, сколько же нужно ссыльному, чтобы не умереть с голоду. И вывод один и тот же: казенного пособия еле-еле хватает для того, чтобы не замерзнуть на улице и не умереть с голоду.

    Первоначально административным ссыльным выдавали только суточные «кормовые» деньги, почти в том же размере, как и в тюрьме: 15 копеек в день — «привилегированным», ссыльным из дворян, и 9 к. в день — непривилегированным, ссыльным из мещан и крестьян. С 1880 г. вместо кормовых денег стали выдавать ссыльным ежемесячное казенное пособие (9-15 рублей). В 1885 г. размер пособия был немного увеличен: 12 р. в месяц — для Якутского округа и 18 р. — для Верхоянского и Колымского. Кроме того, раз в год выдавались «одежные деньги» в размере 22 р. 50 к. Семейные ссыльные получали на рубль в месяц больше.

    Все дальнейшие попытки ссыльных добиться увеличения пособия не дали результатов. Якутский губернатор запрашивал у окружных исправников их мнения по этому вопросу. «Нет настоятельной надобности обременять казну увеличением пособия ссыльным», — таков был вывод администрации. «Вообще ссылка лишает человека тех удобств, которыми он пользовался до совершения преступления», — таков ответ якутского губернатора на жалобы политических ссыльных.

    Ссыльным приходилось страдать не только от полуголодного существования: жилищные условия были также мучительны. Жить приходилось часто совместно с якутами в юртах, при чем к юрте непосредственно примыкает «хотон» — помещение для скота; запах из хотона настолько пропитывает обитателей юрты, что они носят его с собой всюду. «Вы не можете себе представить, до чего грязны сами якуты и до чего воняют их юрты, — писал ссыльный ткач Петр Алексеев. — Я — человек, привыкший ко всему, и то у меня сперва делалось головокружение».

    Легче было тем ссыльным, которым удавалось снять отдельную юрту или выстроить новую, что было не так трудно и обходилось недорого в виду примитивности постройки юрты: деревянные стены, обмазанные глиной, смешанной с навозом, земляная или дерновая плоская крыша, земляной пол, маленькие окна (зимой вместо стекол — льдины) и очаг-камелек.

    Юрта дает весьма недостаточную защиту от жестоких якутских морозов: камелек согревает помещение, пока он топится. Стоит прекратить топку (хотя бы на ночь), и температура в юрте быстро падает до нуля и ниже: промерзают углы, чернила, вода превращаются в лед.

    Плохо переносили ссыльные и якутский климат с его длящейся 40-50 суток зимней ночью и большими морозами, от которых прячется все живое. Зайцы перестают бегать и большую часть времени проводят, зарывшись в снегу. Куропатки, тетерева, рябчики, которые проводят здесь зимы, взлетают на деревья на короткое время и, наевшись древесных почек, спешат опять погрузиться в снег. Звери бродят меньше и реже попадаются в ловушки. Рыбы, собравшись в стаи, дремлют без движения на дне глубоких омутов. Лед увеличивает свою толщу до 2 метров. Царит безмолвие полярной зимы, и только глухой гул трескающейся от мороза земли время от времени нарушает эти тишину.

    Особенно тяжело было тем ссыльным, которые были родом с юга России. Эти «дети солнца», привыкшие к благодатному теплу юга, сильно страдали от свирепых. якутских морозов.

    На долгую полярную ночь приходилось закоченеть, застыть, погрузиться в спячку. В. П. Ногин [* Виктор Павлович Ногин — парт, кличка «Макар» (1878-1924) — старый большевик. В 1908 г. сослан был на 6 лет в Восточную Сибирь, написал книгу «На полюсе холода». Ред.] так описал это состояние: «Люди ходят, как сонные мухи, и от всех слышишь желание поскорее увидеть солнце. Для всех ссыльных эти дни были самыми тяжелыми. Именно в это время приходилось выслушивать разговоры на тему о самоубийстве. Изъятие из жизни было настолько полным, что и сам в себе почти не чувствовал ее. Иной раз казалось, что совсем «сошел на нет» и не только не чувствовал жизни, но и не чувствовал самого себя. Вот только тогда, когда забывался за какой-нибудь книгой или за письмом, а внутри заговаривало все человеческое, то охватывало страстное желание жить и нельзя уже было сомневаться, что существуешь».

    «Все время мы находились в состоянии заживо погребенных, — отмечал колымский сильный Г. В. Цыперович [* Г. В. Цыперович — один из первых с.-д. в России, был сослан в Восточную Сибирь в 1899 г. Написал книгу «За полярным кругом». Ред.], — и бывали не раз моменты, когда живые завидовали мертвым. Если не считать сравнительного оживления, которое охватывало нас в короткий период весны и лета, то остальное время мы проводили в каком-то полусне, полубытии, когда энергия поневоле ослабевает, мозг работает вяло и жизнь кажется застывшей в утомительном однообразии вынужденного безделья».

    В борьбе с окружающей суровой природой, с вынужденным бездельем, с восстанием своих бунтующих нервов не все ссыльные оказывались стойкими до конца. Одни лишались рассудка, уходили в мир больных фантазий и грез, другие кончали самоубийством. Скорбный список якутской ссылки весьма велик. Поводы к самоубийствам были различны, но основную причину их верно отметил шлиссельбуржец Л. Ф. Янович в своей предсмертной записке: «В сущности говоря, меня убивает царское правительство».

    Яд, веревка, берданка, револьвер, самоутопление в Лене — все пускалось ссыльными в ход, лишь бы ликвидировать жизнь, ставшую непереносимо тягостной, а пример самоубийц заразительно действовал на живых, подталкивая их к тому, чтобы наложить на себя руки.

    «Даже река, — писал ссыльный И. Ф. Зубржицкий [* Зубржицкий, И. Ф. — рабочий, слесарь. За революционную пропаганду среди киевских рабочих в 1878 г. осужден на 20 лет каторги, после чего в 1892 г. сослан в Восточную Сибирь. Ред.] — волной ко мне подносит труп утопленника, и призрак Цукермана [* Цукерман, Л., — народоволец, осужденный в 1881 г. на 8 лет каторги, после отбытии которой сослан в Якутскую область. В ссылке покончил самоубийством. Ред.] мне говорит: «Ты здесь? С Кары пришел? Меня заставили утопиться здесь, отравивши мне жизнь, как многим погибшим из нашей братии».

    Смерть — вольная или невольная — имела то несомненное преимущество, что ликвидировала отношения ссыльного к столь ненавистному ему начальству, хотя царский суд ухитрялся не оставлять в покое даже мертвых. Конфирмация по делу якутского протеста 1889 г. гласила: «Приговор суда относительно умерших утвердить».

    Безумие не давало этого преимущества. В 1882 г. отвезли из Якутии в казанскую психиатрическую больницу ссыльного — ткача В. П. Павлова, осужденного в ссылку в 1877 г. за распространение революционной литературы. Сопровождавший Павлова до Казани «надежный казак» Жирков получил от начальства такую инструкцию:

    «Так как Павлов хотя и больной, но государственный преступник, то ты тем более со всею бдительностью должен наблюдать, чтобы он не бежал во время пути, поэтому находиться тебе при нем безотлучно, а при остановках никого к нему не допускать».

    Уцелевшие от смерти и безумия ссыльные мужественно боролись с тяжелыми условиями в стране, где, по словам Короленко, «даже совесть может замерзнуть».

    Оторванные от революционной борьбы, вырванные из товарищеской среды, политические ссыльные из своего сурового далека внимательно следили за общественной и политической жизнью родины. Приход почты был крупнейшим событием. Газеты и журналы читались не только по строкам, но и между строк. Стремление к знанию у большинства якутских ссыльных сохранилось и даже увеличилось.

    После амнистии 1905 года библиотеки верхоянской и колымской ссылки были свезены в Якутск, и новое поколение якутской ссылки было поражено обилием книг и тщательностью их подбора. «Без книг мы не поедем», — категорически заявили губернатору в 1889 г. ссыльные, направляемые в Колымск и Верхоянск.

    Среди ссыльных сохранялся большой интерес к революционной теории. Споры между марксистами и народниками докатывались и до якутской ссылки, порождали и здесь горячие дебаты, правда, отравленные мыслью о том, что на берегах Колымы и Яны это только «чистая» теория, оторванная от всякой реальной жизни.

    «Спор разгорался. Горячая волна настоящей, неподдельной жизни, примчавшаяся бог весть откуда, захватывала спорщиков, заставляла усиленнее биться сердца и будила в головах полузаснувшую мысль», — так описывает Г. В. Цыперович эти споры среди ссыльных во время перевозки грузов на паузках по р. Колыме.

    Интересовались якутяне политическими событиями за границей. Якутская и вилюйская колонии ссыльных составили два обращения к «гражданам французской республики» по поводу столетия Великой французской революции (1889 г.). Обращения не были отправлены по адресу, так как при обысках были забраны полицией; подписавшие обращения отбыли по месяцу тюремного заключения, при чем было начато курьезное дело о «преступных сношениях, ссыльных с иностранной державой».

    В этих приветствиях «гражданам французской республики» мы читаем: «Пусть же царский двухголовый хищник с озлоблением терзает еще нашу родину! Мы, ссыльные, становясь под столетнее знамя свободы, равенства, братства, не устрашимся взрывов ярости нашего врага и снова, и снова пойдем туда, где зияют раны нашей страны».

    Из так называемых «аттестаций», составлявшихся местной администрацией относительно поведения и образа жизни каждого ссыльного («аттестации» сохранились в архиве ЯАССР), видно, что часть ссыльных была надломлена борьбой и в Якутии вела себя, с полицейской точки зрения, «без предосудительных поступков». Другие же ссыльные оставались и в Якутии бунтарями и революционерами.

    В этом отношении интересна «аттестация», данная петербургскому слесарю А. Н. Петерсону, одному из основателей «Северно-руского рабочего союза», сосланного за пропаганду среди рабочих в 1876 г.:

    «Нрава буйного, характера строптивого. С товарищами крайних убеждений сближается скоро; местным обывателям, не сочувствующим его убеждениям, старается выказать презрение. К раскаянию в своих заблуждениях не подает ни малейшей надежды. Выражает гласно свои преступные убеждения. Дерзок и груб в обращениях с начальством», — таков прекрасный портрет питерского пролетария-металлиста, хотя и написанный враждебной, полицейской кистью.

    Департамент полиции дал такую характеристику известному революционеру-рабочему Петру Алексееву [* Петр Алексеевич Алексеев — ткач, один из первых рабочих-революционеров. За пропаганду среди рабочих осужден в 1877 г. по процессу «50-ти» на 10 лет каторги, по отбытии которой сослан в Якутскую область. Убит с целью ограбления в тайге в 1891 г. Известен своей знаменитой речью на суде. Ред.] (уже в бытность последнего в Якутии): «Алексеев, происходя из простого звания, обладая природным умом и бесспорным даром слова, представляет собою вполне законченный тип революционера-рабочего, закоренелого и стойкого в своих убеждениях».

    «Аттестации» других ссыльных заключают такие отзывы: «и ныне остается убежденным противником существующего порядка», «закоренел в политической неблагонадежности», «не стесняясь высказывает свои мнения и перед чинами полиции», «имеет вредное влияние на жителей», «личность безусловно вредная и небезопасная даже в месте его настоящего пребывания» и т. д. Такие отрицательные полицейские характеристики являются наилучшей похвалой революционерам.

    Среди якутских ссыльных было немало «закоренелых» преступников. Это были люди, уже побывавшие в тобольской, иркутской, вятской ссылках, а затем за побеги или за «строптивость», «неблагонадежность» и пр. отправленные в Якутию. Так, студент-народоволец Н. Л. Зотов был первоначально выслан на 5 лет в Тобольскую губернию, а «за беспорядки и неповиновение властям» ему затем продлили срок ссылки на 2 года и направили в Якутскую область. По дороге он принял участие в «беспорядках», устроенных политическими в Иркутском тюремном замке, и за это был назначен в Колымск. Коган-Бернштейн отбывал якутскую ссылку вторично, В. А. Данилов [* Виктор Александрович Данилов —за принадлежность к партии «Народная Воля» в 1882 г. осужден на 4 года каторги, по отбытии которой сослан в Якутскую область. За твердость и непримиримость в отношении тюремной администрации и полиции он часто подвергался репрессиям. Ред.] — в третий раз.

    Большинства ссыльных было готова при каждом случае отстаивать достоинство революционера и вести борьбу с местной администрацией, тем более, что вся система ссылки и политического надзора, созданная департаментом полиции, порождала многочисленные поводы к столкновениям и протестам. Кроме «Устава о ссыльных», каждый параграф которого грозил плетьми и каторгой, и «Положения о гласном полицейском надзоре», административная практика обросла с течением времени громадным количеством циркуляров, распоряжений, разъяснений департамента полиции, генерал-губернаторов Восточной Сибири, якутских губернаторов и пр.

    Вся эта литература настойчиво указывала исправникам и заседателям на необходимость самого тщательного надзора за ссыльными, на применение наказаний за нарушение ссыльными многочисленных запретов.

    По прибытии политического ссыльного в улус [* Улус — территориальная административная единица, равная району. Ред.] окружная полиция устанавливала за ним строжайшее наблюдение, настолько полное, чтобы каждый политссыльный был известен в лицо всем чинам местной власти. Для предупреждения побега администрация была в праве требовать от политического ссыльного явки в полицию во всякое время, а в случае основательного (!) подозрения в готовности к побегу — подвергать его аресту.

    Не довольствуясь этими мерами, администрация при водворении политического ссыльного в улусе требовала, чтобы якуты этого улуса строжайше следили за поведением ссыльного: Наслежные [* Наслег — сельское общество у якутов. Ред.] старосты обязывались расписками следить за политическими ссыльными своих наслегов и не позволять им никаких отлучек. Если же таковые случались, они должны были немедленно организовывать погоню для поимки отлучившегося и водворять его на место.

    Затем (в 1886 г.) завели особых надзирателей для надзора за политическими ссыльными. «Надзиратель обязан постоянно посещать квартиры государственных преступников, чтобы удостовериться, находятся ли они на местах их причисления» (пункт 5 инструкции для надзирателей, выработанной якутским полицейским управлением).

    Корреспонденция ссыльных, а также получаемые газеты, журналы, посылки и пр. должны были проходить через руки полиции.

    Строго воспрещалось ссыльным уезжать из улусов в город без разрешения исправника или губернатора. Стоило, кому-либо из ссыльных показаться в городе, не имея на то разрешения, как его немедленно отправляли в улус или, в случае упорства, сажали под арест при полицейском управлении и затем в сопровождении казака водворяли в наслег.

    Не говоря про Олекминск, Верхоянск и др. города, даже центр края — Якутск — был настолько невелик, что в нем каждый знал всех наперечет, а полиция с многочисленными заседателями, надзирателями, казаками тем более была хорошо осведомлена, кто из государственных преступников прибыл в город на законном основании, а кто — «самовольно». Последние, едва появлялись в городе, как попадали в полицейские лапы.

    На почве самовольных отлучек у политссыльных были постоянные столкновения с администрацией. Так, Ш. X. Шехтер, осужденная за принадлежность, к тайному сообществу в 1880 г. и поселенная в Мегинском улусе, в течение 1885 г. сделала 4 самовольные отлучки и при дознании заявила, что обратно в наслег не вернется, пусть ее лучше посадят в тюрьму.

    Курьезно, что поселенным в самом городе Якутске администрация не разрешала выезда за город. Так, Адам Шиманский [* Шиманский, Адам Иванович — за организацию тайного революционного общества в Польше в 1879 г. сослан в Якутскую область. Ред.] (впоследствии известный польский беллетрист) тщетно просил разрешения переехать из Якутска в одну из пригородных заимок, чтобы заняться земледелием. Я. Е. Гурович [* Я. Е. Гурович — за участие в известной политической демонстрации на Казанской площади в Петербурге в 1876 г. сослан в Тобольск и оттуда за «предосудительное поведение» в Якутскую область. Ред.] в 1881 г. просил перевести его из Якутска в с. Доброе, чтобы посеять там хлеб, и получил отказ.

    Если кто-либо из исправников и заседателей начинал мирволить ссыльным, то немедленно находились добровольцы-доносчики из среды чиновников или обывателей, в Якутск или Иркутск летел очередной донос, и перетрусивший администратор, получив нагоняй свыше, начинал еще с большей суровостью, жестокостью и тупостью применять систему, продиктованную из Петербурга и Иркутска. Доносы буквально отравляли жизнь ссыльных.

    Чтобы окончательно не погибнуть в тенетах этой системы запрещений, повторных обысков, прибавок к срокам, переотправок в Колымск и Верхоянск, чтобы отстоять минимальные права революционера и человека, — ссыльным приходилось вести упорную войну с местной администрацией.

    Многолетняя практика выработала для этой войны и соответствующую стратегию и тактику. Ссыльные предпочитали выступать не в одиночку, а коллективом, выбирая для переговоров с администрацией делегатов, старост и пр. из наиболее активных и напористых товарищей. Администрация запрещала коллективные заявления — ссыльные придумывали способы для обхода этих запрещений. Решения по более значительным вопросам и выступлениям: принимались после коллективного обсуждения. Администрация запрещала всякие отлучки с места водворения — ссыльные не считались с запрещением и навещали товарищей из других улусов и наслегов. Словом, несмотря на все усилия администрации распылить ссылку на отдельных поднадзорных, якутская ссылка сохранила столь ненавистный администрации дух товарищества и коллективности.

    С этой организованностью и спаянностью ссыльных администрации волей-неволей приходилось считаться.

    Тактика в борьбе с произволом администрации также была выработана годами: ссыльные старались в каждом отдельном случае действовать легальными способами, на почве законности; если же эти способы были исчерпаны, не достигали цели, то в крайнем случае якутяне решались на вооруженные выступления.

    В результате местная администрация прониклась уважением к политическим, старалась по возможности избегать столкновений с ними. В глазах администрации политические ссыльные были люди «отчаянные»: недаром многие из них не побоялись отказаться присягать новому императору Александру III, заявив, что не желают «присягать деспотической монархии», «публично отвергают государственный строй» [* В 1881 г., когда политическим ссыльным предложили присягать новому императору — Александру III, все они отказались. Верхоянские ссыльные заявили, что «не желают присягать деспотической монархии» (Лион, Арцыбушев, Стопани, Зак, Серошевский, Царевский). Олекминские — что, «являясь государственными преступниками, они, как «преступники», не могут присягать» (Бондырев, Буриот, Гамов и др,). Или — что, «принеся присягу, мы поступили бы против своих убеждений» (Геллер, Петерсон Бовбельский и Дорошенко). М. Кротов, «Якутская ссылка», стр. 121, изд. политкаторжан. М. 1925 г.]. Кроме того, как писал якутский исправник, ссыльные «не всегда с покорностью исполняют даже распоряжения земской полиции».

    Политический В. А. Данилов, когда ему дали для прочтения и расписки в этом одно из распоряжений якутской администрации, бросил бумагу в огонь, а когда об этом составили акт, сделал следующую надпись: «Я сжег бумагу от якутского полицейского управления со всеми приложениями, как оскорбительную для меня, социалиста, и впредь буду поступать так же. Социалист В. А. Данилов». Шехтер так реагировала на применение к ней льгот по царскому манифесту от 15 мая 1883 г.: «Я заявляю, что отказываюсь от дарованной милости и согласна лучше отбывать весь срок каторжных работ, чем принять милость от врагов той идеи и того дела, за которое была присуждена в каторжные работы». Кизер и Доллер [* Венцеслав Эдуардович Кизер, германский подданный, и Александр Иванович Доллер, французский подданный, оба — рабочие, слесари, судились в 1881 г. в Киеве за принадлежность к «Южно-русскому рабочему союзу» и сосланы в Якутскую область. Кизер после 10-летнего пребывания в ссылке был как иностранец выслан на родину в 1890 г., а Доллер утонул в Лене в 1893 г. Ред.], когда им объявлены были правила надзора, заявили, что «для них уже все потеряно, хуже не будет, а убеждений своих менять не намерены, так же как и стеснять себя». «Я считаю своей нравственной обязанностью, — писал И. Т. Цыценко [* Иван Трофимович Цыценко, студент, — за принадлежность к «Народной Воле» был в 1888 г. сослан в Якутскую область.], — заявить правительству, что после 3-4 лет тюрьмы и после 10 лет ссылки я не даю правительству никакого обещания или гарантии в своей благонамеренности или благонадежности по возвращении в Россию».

    Обычно все эти препирательства, столкновения, «недоразумения» с начальством не вели за собой крупных последствий. Дело ограничивалось арестом или переводом в более отдаленный улус или прибавкой к сроку ссылки. Но в отдельных случаях враждебные отношения к администрации обострялись до вооруженных столкновений.

    Сюда относится колымское дело Ергина - Калашникова.

    Якут Иванов был писцом в якутском областном правлении и, угодив начальству, получил назначение на должность заседателя в Н.-Колымск. Здесь он получил громадную власть над обездоленным, жившим впроголодь населением, сделался его неограниченным властелином. Жители трепетали перед грозным «тойоном» (господином). Он избивал якутов, дико крича и ругаясь даже тогда, когда они приходили к нему с мольбой о выдаче хлебного пособия во время голода. Крайне враждебно Иванов относился к политическим, писал на них доносы и всячески старался ухудшить их и без того тяжелое положение.

    Летом 1900 г. заседатель Иванов плыл на казенном паузке по реке Колыме. Неводивший на реке в это время Калашников, бывший штурман из матросов, сосланный за социал-демократическую пропаганду, подплыл к паузку на своей душегубке и спросил, нет ли корреспонденции. Получив ее, Калашников на паузке вступил в разговор со знакомым казаком, стоявшим у весла, и спросил его:

    — Разве ты нанялся работать на паузке?

    — Не твое дело! — крикнул Иванов Калашникову.— Как ты смеешь разговаривать?

    — Я не с вами разговариваю, — спокойно ответил Калашников.

    —Молчать, жид! — закричал заседатель, и разразился бранью, а потом закричал: — Иди сюда, я тебя проучу!

    Разъяренный Калашников подбежал к заседателю. Но тот вместе с казаками и уголовными, бывшими на паузке, повалили Калашникова и жестоко его избили. Затем они спустили Калашникова в душегубку; с трудом он добрался до берега.

    Перенесенное оскорбление тяжело сказалось на Калашникове. Выстрелом из берданки он в тот же день покончил с собой, оставив записку: «Прошу товарищей взять Борьку (сына). Прощайте. Моя кровь на голову прохвоста Иванова. Умираю с верой в лучшее будущее. И. Калашников».

    — Этого нельзя так оставить, — сказал, узнав о самоубийстве Калашникова, шлиссельбуржец Янович, попавший в Колымск после многих лег одиночного заключения в Шлиссельбурге.

    — Этого нельзя так оставить! — было общее мнение всех колымских ссыльных.

    Тотчас после похорон Калашникова ссыльные устроили собрание, на котором постановили, убить Иванова и решили немедленно бросить жребий.

    Жребии достались: первый — Ергину, второй — Яновичу.

    — Уступите мне этот выстрел! — просил Янович Ергина.

    — Ни в каком случае! — ответил Ергин. — Жребий мой, и я выполню свой долг.

    — Тогда разрешите мне хотя бы помогать вам в этом деле, — настаивал Янович.

    — Вместо одного арестованного и подсудимого будут два. Нужно ли это? — возразил Ергин.

    У ссыльных был старый, много раз чиненый револьвер. Ергин начал упражняться в стрельбе из этого револьвера, но каждый раз во время учебной стрельбы ломалась пружина у револьвера. Каждый раз ссыльный слесарь Палинский ставил новую пружину. Когда лопнула последняя наличная пружина, Ергин решил прибегнуть к своему охотничьему ружью; он изготовил картечь из свинца и начал постоянно ходить с ружьем. Это не могло вызвать никаких подозрений, потому что это время (август и сентябрь) — период перелета гусей и уток: все колымчане ходят с ружьями и нередко стреляют дичь даже близ своих юрт.

    Заседатель Иванов был настороже.

    — Я знаю, — говорил он своим знакомым, — что политические не простят мне Калашникова. Пусть попробуют напасть: я приготовил для них хорошую закуску, — при этом он показывал новый никелированный револьвер.

    Через месяц с небольшим после самоубийства Калашникова Ергин подкараулил Иванова при выходе из полицейского управления и выстрелом из ружья смертельно ранил его.

    — Что вы делаете, не стреляйте! — падая на землю, вскричал Иванов, но сам в то же время успел выхватить револьвер и выстрелить.

    Местная администрация и население верно оценили убийство Иванова. «Государственные убили заседателя», — говорили колымчане, подчеркивая солидарность колымских политических в этом акте. Единоборство Ергина с Ивановым превращалось в коллективный протест.

    Ергина арестовали. Предстоял суд. Ссыльные боялись сурового приговора и готовили побег Ергину. Подготовка шла в двух направлениях: ссыльные в Якутске принимали свои меры, а иркутские ссыльные прислали специально Н. Н. Кудрина [* Кудрин, Николай Николаевич, — за пропаганду среди уральских рабочих сослан в 1898 г. в Якутскую область, затем за участие в известном Романовском протесте в 1904 г. осужден на 12 л. каторги; чл. О-ва политкаторжан. Ред.], приехавшего под видом золотоискателя на разведки по золоту.

    Но сверх ожидания приговор Ергину [* Ергин, Александр Александрович, — народоволец. Ныне — член О-ва политкаторжан. Ред.] оказался сравнительно мягким. Показания свидетелей об убитом Иванове вскрыли картину его безудержного самодурства и насилия, при которых приходилось жить населению и ссыльным. Даже царский суд присудил Ергина только к четырем годам исправительных арестантских рот.

    Ергин решил отбыть тюремное заключение и отказался от побега и от помощи Кудрина.

    Этой помощью воспользовался другой политический ссыльный — Палинский. Кудрин закупил лошадей и все необходимое для путешествия под видом снаряжения золотоискательной партии.

    Через тайгу, по горным хребтам, малоезжеными вьючными тропами, терпя всевозможные лишения, Кудрин и Палинский сделали верхами свыше 2.000 километров и благополучно достигли Иркутска. Отсюда Палинский уехал за границу.

                                                                  ЯКУТСКАЯ БОЙНЯ

    Наиболее значительным коллективным актом борьбы якутских политических ссыльных было их выступление 22 марта 1889 г. с протестом против нелепых и жестоких распоряжений администрации о новом порядке отправки ссыльных в Колымск и Верхоянск. Этот протест повлек за собой тяжелые жертвы, но имел несомненное общественно-политическое значение, вызвав в России и за границей взрыв негодования против самодурства и жестокости царского правительства.

    Режим, применяемый правительством к политическим ссыльным, всегда являлся отражением общеполитического режима в стране. После неудачного покушения народовольцев на Александра III (1 марта 1887 г.) правительство еще более усилило репрессии для политических. По соглашению ген.-губернатора Восточной Сибири и департамента полиции состоялось постановление: «приговариваемые к административной ссылке революционеры-евреи должны направляться исключительно в северные округа Якутской области: в Колымский и Верхоянский».

    Число ссылаемых быстро росло. С ноября 1888 г. по февраль 1889 г. в Якутск прибыло 60 новых ссыльных, из которых евреи составляли значительную группу. По новому приказу они подлежали дальнейшей отправке в Верхоянск и Колымск. К 16 марта 5 чел. уже было отправлено в Вилюйск и 31 — в Верхоянск и Колымск. Остальные ссыльные в ожидании отправки собирались на квартире ссыльного Ноткина, жившего в доме якута Монастырева. Здесь устраивали сходки, организовали небольшую библиотечку. Губернатор Светлицкий знал обо всем этом, но ничего преступного и опасного в этом не видел.

    В марте губернатор Светлицкий уехал в отпуск, и областью стал управлять Осташкин, стремившийся выслужиться. Он решил «подтянуть» ссыльных.

    Осташкин приказал ускоренно отправить на север задержавшихся в Якутске ссыльных с минимальным количеством багажа (следовательно, и продовольствия), с очень незначительными промежутками между партиями. При невозможности достать продовольствие от местных жителей на перегоне Якутск - Колымск и недостатке на этом перегоне лошадей и оленей исполнение приказа Осташкина привело бы к тому, что ссыльные все равно застряли бы в пути. Между тем приближалась весенняя распутица. Небольшие продовольственные запасы пересылаемых были бы быстро исчерпаны, и путникам, среди которых были женщины и дети, грозили бы муки голода. Подчинение этому нелепому приказу было равносильно добровольному самоубийству.

    Ссыльные запротестовали и стали подавать заявления. Коллективные заявления были строго воспрещены, тогда ссыльные придумали обход: все 30 человек подали совершенно однородные заявления, каждый от своего имени. Были и устные ходатайства. Тщетно ссыльные старались доказать Осташкину неправильность и неразумность его распоряжения. Он был непоколебим. «Если принятая мною законная мера отправки административных ссыльных в северные округа, — отвечал он, — окажется по местным условиям неудобоисполнимой, то по получении об этом донесений подлежащих властей будет сделано распоряжение к изменению порядка отправки государственных преступников в северные округа».

    Положение становилось угрожающим. Среди отправляемых на север и оставшихся в Якутске их товарищей росли беспокойство, негодование, назревал протест. Создалась потребность сообща обсудить создавшееся положение, придти к какому-либо общему решению. Начались сходки ссыльных в доме Монастырева, в квартире ссыльного Ноткина.

    Подчиниться распоряжениям губернатора Осташкина или не подчиниться? Подчиниться — означало без боя сдать отвоеванные предшествующими поколениями ссыльных сравнительно сносные условия отправки на север и обречь себя и последующие партии колымчан и верхоянцев на гибельные условия пути. Не подчиниться — означало открытый вызов самодержавию, с вытекающими из этого последствиями.

    Когда обсуждали на сходках, ехать или не ехать, — вопрос этот стал принимать широкую общественно-политическую форму. За Осташкиным стояли Дурново, департамент полиции, вся система самодержавия. Протест якутских ссыльных против тяжелых условий отправки на север, на фоне разгрома жандармами остатков «Народной Воли» и нового усиления реакции, перерастал в политический протест против безграничного произвола самодержавия.

    Один из участников протеста, М. А. Брагинский, так характеризует настроение протестантов:

    «Они горячо верили, что их вооруженный протест даст энергичный толчок ослабевшим революционным организациям, поднимет революционный энтузиазм в расстроенных рядах борцов, заставит их сплотиться и с удвоенной силой возобновить натиск на крепость самодержавия. Вместе с тем они глубоко верили, что их вооруженное выступление громким эхом разнесется по отдаленным концам всего мира и вызовет новый взрыв негодования против самодержавия».

    На сходках горячим сторонником вооруженного сопротивления выступил Н. Л. Зотов. И в тюрьме и в ссылке Зотов, по свидетельству его товарищей, никогда не оставлял без надлежащего отпора попытки властей оскорбить достоинство пленных революционеров.

    Выступал на сходках и Л. М. Коган-Бернштейн, один из видных представителей партии «Народная Воля». Он также призывал товарищей «ни на минуту не забывать о своем высшем революционном долге». Ссыльный Пик во время дебатов усиленно подчеркивал, что иных методов для защиты своей личности, кроме вооруженного сопротивления, у ссыльных не имеется.

    Но на сходках было и другое течение. Его представителем был А. Л. Гаусман. «Он был одним из немногих, высказавшихся против вооруженного протеста. Но при всем своем несогласии с принятым решением он, оставив дома жену и ребенка, ушел туда, где готовилась страшная бойня, чтобы разделить кровавую судьбу своих товарищей, неизбежность которой ему заранее была ясна» (М. А. Брагинский).

    В результате совещаний всеми голосами при одном против и восьми воздержавшихся было решено отказаться от подчинения новым распоряжениям губернатора Осташкина, а в случае применения силы оказать вооруженное сопротивление. Одновременно с этим ссыльные, как мы уже указывали, всячески стремились добиться у Осташкина отмены его распоряжения: посылали к нему делегата, ходили 21 марта в областное управление о соответствующими заявлениями. Ссыльным обещали, что ответ губернатора на эти заявления будет им объявлен в доме Монастырева.

    Каков будет ответ, догадаться было нетрудно. Ссыльные закупали оружие (револьверы, охотничьи ружья), установили в доме Монастырева караульные посты. Дом стал походить на готовящуюся к осаде крепость.

    Осташкин также не терял времени и сделал 21 марта, письменное распоряжение начальнику якутской воинской команды отправить в помощь городской полиции 30 нижних воинских чинов при одном офицере «в виду явного сопротивления гос. ссыльных распоряжению начальства» и необходимости «употребить военную силу».

    Осташкин имел возможность арестовать многих из участников намечающегося протеста, арестовать поодиночке, на их квартирах, в ночь с 21 на 22 марта. Он этого не сделал преднамеренно. Пусть, мол, ссыльные окажут вооруженное сопротивление, а уж мы им за это отплатим так, что никому впредь неповадно будет. «Это была бойня, устроенная администрацией преднамеренно», — так писал в своей апелляционной жалобе А. Л. Гаусман.

    С утра 22 марта началось «препирательство» ссыльных с полицией. Полицейский надзиратель Олесов предложил всем ссыльным, бывшим в доме Монастырева, идти в полицейское управление, где им объявят резолюцию губернатора. Ссыльные отказывались, прося объявить резолюцию тут же на месте, как накануне им было обещано. Олесов уехал, доложил по инстанциям, и губернатор Осташкин распорядился вывести ссыльных силой в тюрьму, «впредь до особого распоряжения».

    Приказ Осташкина был выполнен весьма быстро. Через 15-20 минут к дому Монастырева прибыла военная сила: офицер Карамзин с 30 солдатами, начальник местной воинской команды и полицеймейстер.

    Ворота дома Монастырева были заперты; солдаты выломали калитку. Поручик Карамзин с частью своего отряда вбежал в дом.

    — Прошу отправиться в полицейское управление! — заявил Карамзин ссыльным.

    — Не пойдем! Под конвоем — не пойдем! — отвечали ссыльные. — Уберите солдат!

    Две-три женщины заколебались:

    — Пойдем, пойдем! — кричали они,— дайте только одеться.

    — Что с ними разговаривать, взять силой! — приказал храбрый полицеймейстер Сухачев, «стоявший за солдатами».

    — Ребята, бери их! — скомандовал в свою очередь подпоручик Карамзин.

    Солдаты со штыками наперевес двинулись по направлению к группе ссыльных. Расстояние между солдатами и ссыльными уменьшалось. В этот момент со стороны ссыльных раздались револьверные выстрелы, которыми были ранены Карамзин и рядовой Горловской.

    Карамзин отвечал двумя револьверными выстрелами. Солдаты кололи ссыльных штыками и били прикладами. Послышались стоны раненых, крик женщин. Снова со стороны ссыльных раздался револьверный выстрел, вызвавший в ответ ружейный залп со стороны солдат. Затем они поспешно выбежали на двор и обстреляли дом со двора.

    В углу, у задней стены, прислонясь к ней спиной, сидел Пик с простреленной толовой; в страшных муках умирала его жена Софья Гуревич, у которой штыками был распорот живот. Было несколько тяжело раненых.

    Стрельба прекратилась. Полицеймейстер успел съездить к Осташкину, отрапортовал ему о случившемся и привез его к дому Монастырева. Осташкин поднимался на крыльцо, когда Н. Л. Зотов, желая отомстить за погибших товарищей, выбежал к Осташкину и выстрелил в него. Губернатор метнулся в сторону, бежал со двора и поспешно уехал домой: пуля попала в металлическую пуговицу шинели, не причинив вреда губернатору.

    Новый град выстрелов посыпался на дом Монастырева: были убиты Шур, Ноткин, Муханов. Почти в упор выстрелом в голову был убит Папий Подбельский, прибежавший на выстрелы из лавки Громовых, где он служил.

    Из дома Монастырева раздались крики:

    — Сдаемся!

    Усмирители продолжали стрелять.

    — Прекратить стрельбу! — скомандовал начальник воинской команды, и только тогда бойня прекратилась.

    Убитых отправили в покойницкую, уцелевших — в тюрьму. Полетели донесения в Иркутск и Петербург. Царь написал резолюцию «примерно наказать». Монастыревцев обвиняли в «вооруженном сопротивлении исполнению распоряжений начальства, о покушением на убийство Осташкина, Карамзина и др.».

    Немедленно было начато следствие. Искали прежде всего «зачинщиков». Один зачинщик вскоре отыскался: это — Зотов, он стрелял в Карамзина и Осташкина. Лживый оговор полицейского сыщика и некоторых солдат привел к тому, что в зачинщики попали Гаусман и Коган-Бернштейн.

    Судила «монастыревцев» (так стали называть участников протеста в доме Монастырева) специальная военно-следственная комиссия, прибывшая из Иркутска. Она присудила троих «зачинщиков» (Зотова, Гаусмана и Бернштейна) к смертной казни через повешение», а остальных 20 — к каторжным работам на большие сроки.

    До нас дошли предсмертные письма казненных:

    «Я умираю с верой в торжество истины. Прощайте, братья! Ваш А. Гаусман».

    «Быть может, вы доживете до той счастливой минуты, когда освобожденная родина отпразднует великий праздник свободы. Да не покидает вас никогда эта великая надежда так же, как не покинет меня на самом эшафоте! Ваш весь Лев Бернштейн».

    Н. Л. Зотов сумел глубже оценить кровавые события 22 марта. Перед смертью он писал:

    «Употребите все свои силы и под впечатлением свежим финала этих ужасов, этой бойни, этой резни эксплуатируйте всеми способами и всеобщими, усилиями эту драму, этот колоссальный пример жесткости, самоуправства, бесчеловечности царского деспотизма и его системы. Пишите во все концы нашей матушки и мачехи, и за границу, и Кенанам всяким. Над этим стоит поработать. О более широких своих пониманиях я не говорю, вы их знаете: «Не прощать никого, не щадить ничего, кровь за кровь, смерть за смерть, месть за казни».

    Идя на виселицу, тогдашний революционер не видел в России революционного класса, которому он мог бы завещать продолжение своей борьбы. Н. Л. Зотов рекомендует индивидуальный террор и обращения к «Кенанам всяким», т. е. к буржуазным либералам. Пролетариат, как последовательно революционный класс, в это время в России только еще складывался.

    7 августа, в 4 часа утра, Зотов, Гаусман и Бернштейн были казнены во дворе якутской тюрьмы. Взойти на эшафот Бернштейн не мог: у него от штыковых ран в паховую область и мочевой пузырь были парализованы ноги. Но у него была шея, — и повесить было можно. Палачи поднесли его на койке к виселице.

    Весть об якутской бойне быстро разнеслась по всей России и проникла за границу, несмотря на все усилия царского правительства скрыть эту неприятную для него историю. Ожидания Зотова и его товарищей сбылись: протест «монастыревцев» не пропал бесследно, будил революционную мысль, вызывал новые протесты, особенно ценные и важные на тогдашнем фоне торжества реакции.

    Первыми откликнулись на якутскую бойню политические ссыльные. Группа политических, шедшая в Якутию и временно задержанная в киренской тюрьме, направила правительству негодующую резолюцию о событиях 22 марта:

    «Мы узнали, — писали ссыльные, — о потрясающих событиях в Якутске, происшедших с нашими товарищами-братьями по любви к угнетенным, братьями по борьбе, по готовности отдать свою жизнь за великое дело освобождения от деспотизма. Мы протестуем против представителей власти, убивающих беззащитных людей, находящихся в их власти». Однородный протест направили к правительству ссыльные Балаганского уезда Иркутской губ. За это протестанты были сосланы в Колымск.

    В первую же годовщину протеста утром 22 марта 1890 г. с ворот дома Монастырева была снята полицией следующая прокламация, писанная от руки крупными печатными буквами: «Воззвание к общественной совести. Сегодня, 22 марта, вспомните, якутские жители, о бесчеловечно убитых в сегодняшний день в 1889 г. борцах за свободу: Гуревиче, Пике, Подбельском, Муханове и других. Вспомните также и о замученных Коган-Бернштейне, Зотове и Гаусмане, павших жертвой произвола русского деспотизма».

                                              ВЕК ДВАДЦАТЫЙ И ВЕК ДЕСЯТЫЙ

    Старый большевик, испытавший каторгу, ссылку и эмиграцию, И. А. Теодорович писал:

    «Когда человека отправляли в Колымск, то его ссылали, так сказать, два раза: в смысле пространства — на край света за несколько тысяч верст от передовых центров империи, а в смысле времени — его ссылали в IX столетие! Ссыльный, по своим идеям социалист, был человек XX века, а зверолов-охотник, скотовод-кочевник оставался человеком IX-X века. Между тем и другим залегала тысяча лет!»

    Как же сложились взаимоотношения между людьми XX и X века?

    Колонизация Якутской области, как и всей Сибири, происходила путем вторжения воинской силы самодержавия и торгового капитала и сопровождалась жестокими насилиями над коренным населением, пытавшимся оказать сопротивление вторжению вражеских пришельцев.

    Царские чиновники грабили якутов посредством ясака и других налогов, угнетали законными и незаконными поборами, денежными и натуральными повинностями. Русские купцы обманывали и закабаляли якутов, скупая за бесценок высокосортную пушнину, уплачивая за нее спиртом и другими товарами. Русские попы насильно крестили язычников-якутов, брали с них высокую плату за церковные «требы», вымогали взятки, «откуп» за несоблюдение постов. Русские уголовные поселенцы насильничали, заставляли, якутов бесплатно себя кормить или, уплачивать выкуп за переезд в другой наслег.

    Уголовные преступники составляли главную массу ссыльных в Якутской области: так, в 1889 г. уголовных ссыльных было в области 6.090, что составляло 55% всего русского населения в области.

    Уголовных расселяли по якутским улусам, не давая им никакого пособия от казны. Якуты должны были снабдить каждого вновь пришедшего ссыльного одеждой, обувью и т. п. и сверх того предоставить ему надел удобной земли, а также скот, инвентарь и деньги на оборудование хозяйства. На практике обычно якуты вместо всего этого предпочитали брать уголовных на полное иждивение всего общества или же просто откупаться от них деньгами, лишь бы уголовный, бывший постоянной угрозой для якутов, ушел куда-нибудь подальше.

    Крайне бедные, часто голодающие, забитые, невежественные, скотоводы-якуты при царизме веками привыкли видеть в русских завоевателей, грабителей и насильников. Немудрено, что, якуты недоверчиво, а в некоторых случаях даже враждебно, отнеслись на первых порах и к политическим ссыльным. Вражда имела место в улусах на земельной почве.

    Административным ссыльным выдавали казенное пособие. Политическим ссыльно-поселенцам пособия не полагалось. Но зато они, по закону, имели право на получение 15 десятин земли (пашни и покосов). Часть политических это право использовала. Эти 15 десятин земли приходилось выделять из земель якутов, у которых удобных земель было и без того мало. Но получить землю — только первый шаг. Чем хозяйствовать? Взятые у якутов покосы сдавались им же. Якуты их косили, отдавая ссыльному в виде арендной платы половину скошенного сена. Только на средства, добытые продажей сена, ссыльный мог приобрести самый необходимый инвентарь и тогда заняться самостоятельно сельским хозяйством. Лейзер Цукерман, бывший наборщик подпольной народовольческой типографии, так сформулировал эти отношения: «Я даю якуту, т. е. он мне дает». Словом, нужда заставляла политических ссыльно-поселенцев-земледельцев быть невольными эксплуататорами якутов.

    Отвод земли политическим, разумеется, производился якутами весьма неохотно, затягивался на два-три года. Ссыльным приходилось жаловаться на незаконные действия якутов. От этих жалоб взаимоотношения еще более ухудшались.

    Столкновения иногда не прекращались и после выдела земли. Вдобавок и местная администрация нередко натравливала якутов на политссыльных, распространяя среди легковерных якутов разные клеветнические вымыслы о разбойном характере ссыльных, их безнравственности. Этим делом занимался, например, якутский исправник Пиневич. В результате неприязнь якутов к русским политическим иногда переходила в открытое столкновение. Якуты жестоко избили ссыльных Щепанского и Рубинок. Побои были настолько тяжки, что Рубинок сошел с ума. В это же время попытки расправиться делались и в отношении других ссыльных. Создалось настолько напряженное положение, что ссыльные обратились к губернатору с коллективными протестами, указывая на подстрекательство местными властями якутов к совершению насилий над политическими ссыльными. Недаром избивавшие Щепанского и Рубинка якуты кричали: «Мы имеем право убивать ссыльных!»

    Политические ссыльные постепенно, с большими трудностями прокладывали пути к сближению с туземцами, которые в конце концов стали убеждаться, что «государские» — хотя и русские, но особого рода, совсем не похожие на тех русских чиновников, попов, уголовных преступников, с которыми им обычно приходилось сталкиваться.

    Ссыльные, несмотря на запреты, учили якутских детей грамоте, а заодно учили и взрослых якутов, приучая их к чтению книг, журналов и газет. Под влиянием ссыльных некоторые якуты стали сами выписывать газеты и журналы.

    Энергичную работу, несмотря на запрещения, вели ссыльные и по лечению якутов. А в медицинской помощи якуты сильно нуждались при широком распространении оспы, трахомы и др. заразных болезней. За ссыльным врачом Сиповичем якуты посылали за 100-200 километров. Когда Сипович уезжал из ссылки, якуты провожали его, как незаменимого друга, и поднесли ему старинный якутский национальный костюм.

    В политссыльных якуты находили поддержку и в той борьбе, которую им приходилось вести с администрацией. Отправляемые ссыльными в газеты корреспонденции хотя отчасти сдерживали прыть самодуров и взяточников, напоминали зарвавшимся администраторам о некоторых не особенно приятных для них статьях закона.

    Ссыльные были и юристами, и советчиками якутов. Из слов ссыльных якуты впервые узнавали о тех скудных правах, которые признавались за ними, хотя бы только на бумаге, о методах борьбы с злоупотреблениями, вплоть до ознакомления с тем строем, который таким гнетом ложился на якутов. Результат — принятое якутами Намского улуса постановление ходатайствовать перед властями о направлении к ним на отведенные для поселенцев земли государственных ссыльных.

    Якутские ссыльные значительно содействовали развитию якутского языка, выявлению якутского народного творчества. У истоков научного изучения якутского языка стоят две весьма различные фигуры: немец, петербургский академик Бетлинг, и епископ якутский и вилюйский Дионисий. Бетлинг, ученый лингвист, в Якутии ни разу не был, но по материалам, собранным в Якутии другим немцем, Миддендорфом, сумел правильно понять строение якутской речи и составить якутскую грамматику на немецком языке. Епископ Дионисий пытался составить словарь якутских слов и якутскую грамматику. Но Дионисий строил якутскую грамматику по образцу латинской, заставляя якутов выражаться в падежах и наклонениях, свойственных древним римлянам.

    Ссыльный Худяков [* Худяков, Иван Александрович, домашний учитель, по обвинению в знании о намерении Каракозова убить царя Александра II и в принадлежности к тайному сообществу в 1867 г. сослан в Верхоянск. В первые годы своего пребывания в Верхоянске Худяков занимался изучением якутского языка и собиранием образцов якутского словесного творчества. Тяжелые условия жизни расстроили его умственные способности, и он умер в 1875 г. Ред.] составил якутский словарь и «Верхоянский сборник», содержащий народные былины якутов, сказки и пр. Другой ссыльный, Эдуард Карлович Пекарский [* Пекарский Эдуард Карлович, студент — за принадлежность к соц.-рев. организации осужден в 1879 г. на каторжные работы на 15 лет. По слабости здоровья каторга заменена была ссылкой в Якутскую область.], занимаясь хлебопашеством, в то же время неустанно изучал якутский язык. Свою работу по составлению якутского словаря Пекарский продолжал и в Петербурге, после освобождения из ссылки. Сорок пять лет (1881-1926 гг.) работал Пекарский над словарем и только в 1926 г. сдал его в печать.

    Изучение Якутии, ее народностей, ее природных богатств в значительной степени совершено якутскими ссыльными. Геолог Черский, поляк-повстанец 1863 г., уже после окончания ссылки положил много труда по изучению геологии Якутии и скончался в Нижне-Колымске. Сибиряковская экспедиция [* Сибиряковская экспедиция, снаряженная на средства сибирского золотопромышленника Сибирякова в целях изучения горных богатств края, привлекла много политических ссыльных, которые наряду с изучением природных богатств Якутии занимались и изучением жизни народов, населяющих этот край, их истории и быта.] (1894-97 гг.) как своей организацией, так и выдающимися результатами работ обязана главным образом политической ссылке. Даже американцы обратили внимание на участников Сибиряковской экспедиции, и в 1900-1902 гг. бывшие колымские ссыльные В. Г. Богораз и В. И. Иохельсон приняли участие в северо-тихоокеанской экспедиции, снаряженной американским музеем естественных наук в Нью-Йорке. Экспедицией были собраны богатейшие материалы по антропологии, этнографии, быту, верованиям. Народовольцы В. Г. Богораз и В. И. Иохельсон объехали северную часть Камчатки, Гижигинский и Анадырский край, Чукотскую землю, побывали на острове св. Лаврентия в Беринговом море. В конце 90-х годов за естественно-научное изучение Якутии взялся политический ссыльный П. В. Оленин; в последующие годы он был участником многочисленных геологических, минералогических, ботанических и других экспедиций.

    Всю эту большую научно-исследовательскую работу ссыльные осуществляли зачастую при очень неблагоприятных условиях, при частых помехах и запретах со стороны местной администрации. Местные власти нередко запрещали политическим ссыльным производить наблюдения даже над погодой. Понадобилось вмешательство Главной физической обсерватории в Петербурге, чтобы ссыльный С. Ф. Ковалик «был допущен к производству метеорологических наблюдений в Верхоянске».

    Наконец, в беллетристических произведениях ссыльных: В. Г. Короленко, В. Г. Богораза (Тана), Феликса Кона и др., — жизнь якутского народа нашла художественное отображение.

    Так люди двадцатого века нашли правильный подход к людям века десятого, сумели рассеять предубеждения и раздутую администрацией неприязнь якутов, сумели принести довольно значительную помощь Якутии и якутскому народу. Для некоторых ссыльных Якутия стала их научной родиной: здесь впервые они приступили к самостоятельному научному творчеству.

                                                                  ЗАКЛЮЧЕНИЕ

    Теперь Якутской области уже нет: есть часть нашего Союза — Якутская Автономная Советская Социалистическая Республика (ЯАССР). В этой республике (как и во всем Союзе) успешно идет усиленное социалистическое строительство: крепнут колхозы, развиваются земледелие и животноводство, увеличивается посевная площадь, растет добыча золота, идет разведка недр земли, производится разработка лесных богатств, прокладываются новые дороги, открываются школы, больницы, создается якутская культура, национальная по форме и социалистическая по содержанию.

    При советской власти трудящиеся якуты строят и укрепляют свое социалистическое хозяйство, улучшают свое материальное положение, становятся зажиточными, ликвидируют свою безграмотность и религиозные суеверия (шаманство), получили доступ к науке и культуре. При царизме якуты вымирали, а теперь количество якутов неуклонно растет, В этом развитии прежней бесправной царской колонии, страны холода и голодного тифа, есть капля меда и якутской политической ссылки. Не пропали даром их «скорбный труд» и «дум высокое стремленье»; социалистические строители Якутии с благодарностью вспоминают тех именно людей, которые их дедам представлялись как злодеи, «преступники», «рата-хайлаки» (цареубийцы).

    Но нелегка была жизнь ссыльных. Из 285 политических ссыльных, перебывавших в области за 1870-1900 гг., 47 погибло (убиты, казнены, сошли с ума, покончили самоубийством). Еще большее количество ссыльных потеряло здоровье и не могло активно участвовать в дальнейшей революционной работе.

    Оторванность от революционного дела и от уцелевших на воле товарищей, полуголодное существование, суровые и непривычные условия — все это не проходило бесследно. «Большинство ссыльных, затратив всю энергию на борьбу с одиночеством, оторванностью от всего мира, холодом и голодом, возвращались в Россию с опустошенной душой, разбитые физически, — писал Г. В. Цыперович. — И до самой февральской революции колымская «мясорубка» работала исправно, принимая свежих, полных энергии революционеров и выпуская обратно их тени».

    Но надежды царизма на укрощение строптивых революционеров ссылкой сбылись лишь отчасти. «Тяжкий млат, дробя стекло, кует булат». В. П. Арцыбушев, Г. В. Цыперович, В. П. Ногин, Емельян Ярославский, Г. И. Петровский, Г. К. Орджоникидзе и многие другие вернулись из якутской ссылки еще более выдержанными и закаленными бойцами. Для таких людей ссылка была школой дальнейшей борьбы.

    Большинство якутских ссыльных и в период злейшей реакции восьмидесятых годов сохранило свой революционный дух, найдя в себе силы и для коллективного «монастыревского» сопротивления, и для целого ряда более мелких протестов и выступлений, и для повседневной борьбы с администрацией.

    Эта борьба кучки революционеров со всесильным тогда самодержавием, борьба в приполярных и заполярных просторах Якутии, вызывает у всех нас, современников социалистического строительства, чувство глубокого уважения к героизму, стойкости и бесстрашию этих революционеров.

    /С. Розеноер.  Ледяная тюрьма. (Якутская ссылка). Москва. 1934. 48 с./

    С. М. Розеноер

                                                     РАСТОПЛЕННЫЙ ПОЛЮС

                                                  (Якутская ссылка 1900-1917 гг.)

                                              1. РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ПРОТЕСТ

    — Прикажут задушить — задушу; прикажут — рябчиками кормить буду.

    Так объяснял шлиссельбургским узникам свою линию поведения тюремный смотритель «Ирод» — Соколов.

    С назначением в 1902 г. фон-Плеве министром внутренних дел тюремные и административные «Ироды» получили сверху приказ — душить политическую ссылку. Это удушение было частью общей программы Плеве: искоренить крамолу, изничтожить смуту, сделать самодержавие Николая II столь же «незыблемым», каким было самодержавие Александра III.

    Старые душители казались Плеве малопригодными. Он сменил генерал-губернатора Восточной Сибири Пантелеева, назначив на этот пост графа Кутайсова. Кутайсов в свою очередь убрал «либерального» якутского губернатора Скрипицына, назначил своего ставленника — Булатова. Последний сменил и перетасовал исправников и заседателей.

    «В Петербурге зазвонят, а в Якутске слышно», — говорили якутские обыватели.

    Жизнь политических ссыльных в Якутской области и до эпохи Плеве - Кутайсова была весьма тягостной.

    Якутская область (ныне Якутская АССР) занимала громадное пространство на дальнем северо-востоке Сибири, от среднего течения р. Лены до Северного ледовитого океана и Чукотского полуострова. Тайга и тундра, восьмимесячная зима с жестокими морозами (до 62 градусов по Цельсию), вечная мерзлота почвы — такова природа Якутии. Крайняя бедность и некультурность местного весьма редкого населения, полное бездорожье, слабая вооруженность человека в борьбе с суровой природой — таковы черты Якутской области времен царизма.

    После длительного тюремного заключения (полтора-два года) и тягостного путешествия по этапу, от тюрьмы к тюрьме, под конвоем солдат (такое путешествие из Москвы в Якутск и в начале XX века тянулось 6-8 месяцев) политические ссыльные достигали Якутска. Но в самом Якутске оставляли лишь немногих, большинство же попадало в якутские селения (наслеги), в расстоянии 100-300 километров от Якутска, а также в северные отдаленные пункты: Вилюйск (710 км), Верхоянск (970 км), Колымск (2 420 км от Якутска).

    На местах поселения ссыльным приходилось приспосабливаться к новым, приполярным условиям и к жизни полуоседлых якутов-скотоводов, вести отчаянную борьбу за существование, жить совместно с якутами в первобытных хижинах-юртах, мириться с крайней грязью и антисанитарностью этих жилищ.

    Оторванные от революционной борьбы, вырванные из товарищеской среды, политические ссыльные были подвергнуты строгому полицейскому надзору с его многочисленными запрещениями, арестами, обысками и переводами за «дурное поведение» в более отдаленные места.

    Для предупреждения побегов администрация была вправе требовать от политического ссыльного явки в полицию во всякое время, а в случае основательного (!) подозрения в готовности к побегу — подвергать его аресту.

    Этот административный и полицейский гнет был еще более усилен циркулярами Кутайсова.

    Эти циркуляры давали подробные указания относительно того, как именно надо душить политическую ссылку: не допускать самовольных отлучек ссыльных из мест водворения (разрешение на отлучку давалось только губернатором в особо исключительных случаях), не допускать свиданий пересылаемых политических с товарищами, поселенными по пути следования, не выдавать окончившим срок ссылки денежных пособий для проезда на родину, не допускать собраний ссыльных, почаще устраивать у ссыльных обыски, сообщать по особым формам ежедневные сведения о времяпрепровождении каждого ссыльного.

    За неисполнение полицейских правил ссыльным грозили переводом в далекий, гиблый Колымск и удлинением (до пяти лет) срока ссылки. Эти угрозы стали осуществляться.

    Одесский рабочий Каревин, самовольно отлучившийся в г. Якутск ради заработка из подгородного села Павловского, был за это назначен в Колымск. Плотник Сикорский просил губернатора Булатова перевести его именно в село Павловское, так как там было для него много работы. Булатов в переводе отказал и издевательски прибавил:

    — А, быть может, вы хотите получить перевод в Петербург?

    Циркуляры Кутайсова (июль - август 1903 г.) немедленно же возымели свое действие по всей Восточной Сибири вообще и в Якутской области в частности. Чтобы выслужиться перед начальством, якутские «Ироды» стали подражать иркутским и питерским.

    — Я вас перестреляю, как 25 мерзавцев, и не только не буду отвечать за это, но еще медаль получу! — кричал жандарм — начальник партии в Усть-Куте (на Лене), когда к партии пытался подойти местный политический ссыльный [* П. Теплов. История якутского протеста (дело «романовцев»). Изд. Н. Глаголева. Спб. Стр. 186.].

    Широкие просторы Якутии превратились в узкий застенок; жизнь в нем для политических ссыльных стала страшной пыткой, выдержать которую не все смогли. За первые месяцы кутайсовщины ссылка занесла в свой скорбный список 3 самоубийства, 2 покушения на самоубийство и 3 сумасшествия. Режим в ссылке перерастал в средство физического истребления ссыльных.

    К самоубийству прибегали наиболее слабые. Более стойкие и мужественные пошли иным путем.

    Плеве, составивший себе карьеру в восьмидесятых годах прошлого столетия разгромом «Народной Воли», теперь, в начале XX века, не понимал, что революция в России надвигается. Не понимал он и того, что новые якутские ссыльные, вырванные из рядов массового революционного рабочего движения, сознающие его нарастающую мощь, смогут и в ссылке вступить на путь борьбы с самодержавием.

    На этот путь, путь борьбы и протеста, и вступили якутские политические ссыльные.

    Они остановились на таком плане: засесть, забаррикадироваться всем в одном доме, запастись оружием и, предъявив требование об отмене «кутайсовщины», не выходить из «крепости», а если враг начнет ее штурмовать, то оказать вооруженное сопротивление.

    Ссыльные знали, что вооруженный протест неизбежно связан с жертвами, но они сознательно шли на это, учитывая громадное революционное значение такого протеста.

    Еще в 1901 г. в «первомайском адресе товарищам, работающим в России», якутские ссыльные писали: «Никакие тюрьмы, никакие ссылки не в состоянии уничтожить российского революционера. Ничтожны жертвы в сравнении с результатами» [* 100 лет якутской ссылки. Сборник. Изд-во политкаторжан. М. Стр. 186.].

    И протестанты против режима Плеве - Кутайсова повторяли: «Ничтожны будут жертвы в сравнении с результатами».

    Якутские ссыльные осуществили 18 февраля 1904 г. свой план. Они создали первый революционный форт в России и продержались в нем 17 дней, подняв красное знамя. Под революционный форт был занят двухэтажный дом зажиточного якута Федота Романова. Отсюда и название форта — «Романовка».

    Верхний этаж дома Романова был превращен в крепость: входные двери основательно забаррикадированы, на парадной лестнице выпилены две ступени — и осаждающие упали бы в провал; вдоль наружных стен дома устроены были земляные блиндажи. Имелись револьверы, ружья; достаточно патронов; несколько американских топоров с длинными топорищами и разный инструмент для возведения блиндажей и баррикад. Запасов продовольствия, «твердой воды» (льда) и дров было вполне достаточно для всех 56 ссыльных, засевших в Романовке.

    Дом был укреплен, требования якутскому губернатору об отмене «кутайсовщины» посланы. Выпущена была прокламация якутскому обществу: «Мы предпочитаем лучше умереть, защищаясь, чем позволять издеваться над нами и нашими товарищами».

    Губернатор Чаплин приехал к Романовке, уговаривал прекратить протест; ничего, конечно, не добился и уехал, заверив, что «возьмет протестантов измором».

    Но романовцы губернатору не верили. Они ждали штурма и установили внутри форта военную дисциплину: среди романовцев имелись бывшие военные. Установили правильную караульную службу. Часовые зорко следили, не надвигается ли неприятель. Производили учебные тревоги; вели обучение стрельбе из револьверов. При наличии врача и медикаментов организовали медицинскую помощь на случай ранений.

    Но штурма не было. Неприятель сначала ограничивался «тихой» блокадой: в Романовку никого не пропускали, дом оцепили солдатами, казаками и полицейскими, но винтовки пока молчали.

    В ответ на блокаду романовцы произвели две удачных вылазки на волю и установили связь с волей посредством «Иголкина» (сибирской ездовой собаки) и световых сигналов.

    «Тихая» блокада не могла быть продолжительной: самодержавие не могло стерпеть, чтобы красное знамя развевалось над Романовкой, чтобы революционеры, сосланные для укрощения и «исправления» в Якутскую область, и там продолжали свою революционную борьбу против самодержавия. Из Петербурга и Иркутска требовали от якутской администрации более решительных мер по отношению к романовцам.

    Кольцо блокады стягивалось; солдаты по приказу Кудельского (начальника местной воинской команды) заняли другой дом во дворе Романова; они грозили, всячески ругали и оскорбляли романовцев, пока, наконец, на пятнадцатый день осады дело не дошло до перестрелки между осажденными и осаждающими. С обеих сторон были жертвы: у романовцев был убит Юрий Матлахов, молодой рабочий из Одессы, социал-демократ: у осаждающих — двое рядовых. Дом Романова был подвергнут основательному обстрелу из винтовок, и только благодаря заранее принятым романовцами мерам (устройство блиндажей и пр.) не было такого числа жертв, как при однородном протесте якутских ссыльных в 1889 г., в доме Монастырева.

    Минут через десять после обстрела приехал губернатор Чаплин. Романовцы выслали к нему двух товарищей для переговоров.

    — Вы выбили у меня из строя, — заявил губернатор, — двух солдат: один уже умер, а другой смертельно ранен. За это вас ожидает наказание тем более строгое, чем долее вы будете продолжать свой образ действия. Я предлагаю вам немедленно выйти, покинуть ваш форт, при чем вы будете арестованы и преданы суду.

    — Виновниками гибели солдат, — возразил делегат романовцев, — являются те, в чьей власти было прекратить провокацию и противозаконные действия караула и кто не сделал этого.

    — Даю осажденным полчаса на размышление!

    — Наш ответ готов. Наши товарищи не разойдутся даже перед угрозой смерти. Против насилия мы будем защищаться с оружием в руках.

    — Последствия будут ужасны! — предупредил губернатор.

    — Вы, конечно, можете расстрелять нас всех, но ответственность за пролитую кровь падает исключительно на вас.

    — Расстреливать вас я не буду, а постараюсь взять живьем, — сказал губернатор на прощанье [* П. Теплов. История якутского протеста. Стр. 64-66.].

    На другой день Кудельский продолжал свою провокацию. Около 3 часов дня раздался со стороны осаждающих одиночный выстрел, а через несколько минут начался новый обстрел дома из трехлинейных солдатских винтовок, пробивавших деревянные стены Романовки насквозь. Романовцы бросились под защиту блиндажей. Все остались невредимы, только тов. Медяник был ранен в бедро навылет.

    По окончании обстрела романовцы послали своего делегата к губернатору Чаплину. По словам Чаплина, ему докладывали, что политические начали стрелять первыми, а караул только отвечал на выстрелы. Чаплин вновь повторил делегату свои успокоительные заверения: караул, мол, первым стрелять не будет [* П. И. Розенталь. «Романовка». Стр. 60.].

    Ночь и утро 6 марта прошли .спокойно. В 3 часа дня начался третий по счету свирепый обстрел: солдаты выпустили около 2 000 пуль. У романовцев был ранен Костюшко-Валюжанич.

    Третий обстрел решил судьбу Романовки: приходилось сдаваться. Выкинули белый флаг. Устроили общее собрание; большинство — за сдачу. Делегат поехал к губернатору договариваться об условиях.

    Но провокация преследовала романовцев до последнего момента. Еще в ночь с 6 на 7 марта полицейский надзиратель Олесов явился к караульным солдатам, споил им четверть водки и науськивал:

    — Вот кабы вы были молодцы, так пошли бы в дом и расправились с политическими [* П. Теплов. История якутского протеста. Стр. 77.].

    Но солдаты не проявили нужного Олесову «молодечества», и дело обошлось без дальнейших жертв.

    Утром 7 марта романовцы покинули свой форт. Большая толпа ссыльных и местной сочувствующей молодежи ожидала их. С пением похоронного марша и революционных песен понесли на кладбище тело Юрия Матлахова, хорошо сохранившееся благодаря якутским морозам.

    После похорон романовцы были отправлены в тюрьму; раненых поместили в тюремную больницу, остальных— в общие камеры. Протестанты превратились в арестантов.

    Но самый протест романовцев был подхвачен и остальной якутской политической ссылкой, и всей революционной Россией, и международным пролетариатом.

    Верхоянские, вилюйские, олекминские ссыльные послали коллективные протесты якутскому губернатору, заявляя о своей полной солидарности с Романовцами и о своей всегдашней готовности дать должный отпор всякому насилию со стороны царского правительства.

    Даже в далеком Колымске, куда весть о Романовке пришла только через два месяца, политические ссыльные, вооружившись, захватили полицейское управление (оно же и почтовая контора), потребовали от исправника отмены просмотра писем политссыльных и заявили:

    «Наш протест есть продолжение борьбы, начатой нашими якутскими товарищами-романовцами».

    Весть о Романовке быстро разнеслась по России и при нарастании революционного движения явилась еще одной искрой, воспламенившей порох всеобщего негодования против царизма. Рабочие Иркутска, Твери, Кременчуга, Ростова, Минска, Двинска, Витебска. Гродно, Сувалок и других городов на нелегальных собраниях приветствовали выступление романовцев, устраивали уличные демонстрации протеста, организовывали денежные сборы в пользу романовцев. Во Франции, Бельгии, Швейцарии, Соединенных штатах состоялись рабочие собрания протеста в связи с Романовкой.

    При такой обстановке суд над романовцами превратился в суд над самодержавием. Романовцы изобличали на суде всю гнусность царя и царских слуг (Плеве и Кутайсова) и провокационные приемы маленьких якутских Кутайсовых. Сама «кутайсовщина», как система удушения политических ссыльных, вскоре была сметена надвигающейся, революцией 1905 года.

                                                          2. ВОТ ТЕБЕ, НЕГОДЯЙ!

    Через 10 недель после сдачи романовцев из Александровской тюрьмы вышла партия на Якутск. В партии были политические. Начальником конвоя был офицер Сикорский, грубый, неуравновешенный, часто пьяный. Между политическими и Сикорским сразу же завязалась борьба.

    «Свидания с товарищами» — одно из требований романовцев. Эта партия также требовала свидания с живущими по пути следования товарищами. Сикорский не соглашался. Политические пытались устроить свидания самочинно. В результате их избивали по дороге в Якутск в селениях Усть-Ордынской, в Манзурке. С нагайкой в одной руке и револьвером в другой Сикорский приказывал конвойным и десятским избивать политических.

    В Качуге на Лене пеший этап кончился. Партию погрузили на четыре паузка (плоты с надстройкой в виде низкого сарая): на одном были политические, на двух — уголовные, четвертый был занят офицером и конвоирами. Паузки медленно поплыли на север, вниз по течению реки Лены.

    В с. Чечуйском — новое столкновение: политическая Гиршфельд принесла партии из села кое-что из съестного и хотела передать.

    — К партии не подходить! — закричал Сикорский.

    Политические бросились к Гиршфельд.

    — Бей прикладами, коли штыками! — скомандовал Сикорский конвойным.

    Солдаты загнали партию с берега на паузок, а затем открыли стрельбу: двое политических были ранены, — и тогда стрельба прекратилась.

    Мысли полупьяного самодура-офицера приняли новое направление. По его приказу конвойные привели к нему на паузок политическую Ревекку Вайнерман. Дикие угрозы и требование: отдаться ему немедленно, беспрекословно. Вырвавшись из рук похотливого начальника конвоя, Вайнерман хотела броситься в Лену. Солдаты удержали и привели ее в слезах на паузок к политическим.

    Староста политических созвал совещание из четырех надежных товарищей: в их числе — студент Марк Минский и наборщик Нафтула Шац. Решили: убить Сикорского. Оружие — браунинг, единственный револьвер, имевшийся у политических.

    Время приближало решительные события.

    В ночь на 7 июня на паузок к политическим дважды являлись конвойные солдаты с требованием от Сикорского выдать Ревекку Вайнерман. Конечно, Вайнерман солдатам не дали. Унтер-офицеру Компанейцу, старшему на паузке, политические заявили, что если будут брать Вайнерман силой, то они сожгут паузок. Повсюду расставили фляги с керосином, чтобы поджечь паузок со всех концов.

    Компанеец испугался и отказался выдать Вайнерман, — решился не исполнить приказа своего начальника.

    После этого ссыльные установили на паузке постоянный караул из надежных товарищей. Три ночи прошли благополучно.

    В ночь на 11 июня паузки стояли на якоре у берега близ селения Нохтуйского. Караульным был Марк Минский, молодой студент, рослый и широкоплечий, вооруженный заветным браунингом.

    В три часа ночи послышался шум. Шумел и ругался Сикорский, как всегда, пьяный. Он направлялся к паузку политических и еще с берега кричал:

    — Тревога!

    Войдя на паузок, Сикорский спросил солдат:

    — Где старшой?

    — Ушел на село, ваше высокородие.

    — Конвойные, стройся! — скомандовал Сикорский. — Стать у дверей, никого не выпускать!

    А сам вошел во внутрь паузка и направился в женское отделение, где спала Вайнерман. Его намерения были ясны.

    Здесь, у дверей в женскую камеру, стоял Минский. Увидев офицера, он решил выполнить решение свое и товарищей.

    Офицер с нагайкой в руке, не торопясь, приближался к Минскому, уверенный в своей власти и в повиновении солдат.

    Медлить было невозможно. Подпустив офицера на достаточно близкое расстояние, Минский прицелился ему в лицо и выстрелил со словами:

    — Вот тебе, негодяй!

    Сикорский, без единого слова, медленно опустился, как будто присел на пол. Пуля попала в шею и пробила сонную артерию.

    Почти одновременно раздались два выстрела со стороны солдат. Был убит наповал Нафтула Шац, другая пуля легко ранила Минского и застряла в люльке спавшего ребенка. На грохот выстрелов повскакали с нар политические.

    Из села прибежал на выстрелы унтер-офицер Компанеец.

    Он выстроил конвойных на берегу и отдал им приказ открыть стрельбу по паузку политических.

    — Не стреляйте! — кричал в окно паузка Минский. — Я один убил Сикорского! Не смеете губить ни в чем неповинных товарищей. Расстреляйте меня одного! Я сейчас же выйду на палубу...

    Компанеец подошел к дверям паузка. Минский сдал ему браунинг, научил растерявшегося унтера, как действовать и составил за него телеграмму в Иркутск о случившемся.

    Судили Минского в Якутске 4 апреля 1905 г. Это было революционное время, и представители власти дрожали за свою судьбу. Далее прокурор в конце своей речи заявил:

    — Приближается новая эра, когда мы будем не судить таких людей, как Минский, а, напротив, преклоняться перед ними.

    Пока же, до преклонения, прокурор предлагал суду обратиться к царю с ходатайством о помиловании Минского.

    Подсудимый заявил:

    — Заранее отказываюсь от всякой милости, откуда бы она ни шла.

    Даже царский суд признал, что Минский действовал в состоянии самообороны, и оправдал его. С пением революционных песен оправданный и его товарищи направились из суда в общую квартиру ссыльных.

    В октябрьские дни 1905 года Минский был начальником боевых дружин Иркутска, продолжая свою карьеру боевика, начатую под Нохтуйоком [* В основу этой главы положена статья самого М. Н. Минского — «Драма на Лене» в сборнике «В якутской неволе». Изд. политкаторжан.].

                                                  3. БОРЬБА И ЖИЗНЬ ССЫЛЬНЫХ

    Якутский протест 1904 года и убийство ссыльными конвойною офицера Сикорского являются лишь отдельными, наиболее яркими эпизодами борьбы якутских ссыльных с ненавистным самодержавием.

    Якутские ссыльные не складывали оружия, не мирились со своим положением пленников и изгнанников, протестовали против жестокости и деспотизма самодержавия и его агентов. Можно сказать, что вся история якутской ссылки в XX веке есть история непрекращающихся столкновений ссылки с администрацией и полицией.

    Отношение местной администрации к политическим ссыльным, оставаясь в основном враждебным, менялось в оттенках в зависимости от веяний из центра, из министерства внутренних дел, вызванных подъемом или спадом революции. Волчья хватка фон-Плеве, лисьи ухватки «либерала» князя Святополк-Мирского, политика Столыпина-вешателя, — все это докатывалось и до Якутской области, определяло линию поведения губернаторов, исправников, заседателей. Они в своих отношениях к политическим ссыльным отражали зигзаги общего курса царизма.

    При Плеве за самовольные отлучки (особенно в город Якутск) политических немедленно отправляли в Верхоянск и Колымск. А к началу 1905 г. (эпоха либеральной лисы, князя Святополк-Мирского) якутский исправник «обнаружил» в городе свыше 60 ссыльных, которые явочным порядком спокойно жили здесь по нескольку месяцев, самовольно отлучившись из наслегов [* Наслег — якутское поселение из 2-3 юрт, редко больше.].

    При Плеве политических ссыльных за малейшее промедление в выезде из города арестовывали, сажали в тюрьму и высылали в улус под конвоем казака. А при Святополк-Мирском якутский губернатор Булатов, тот самый, который при Плеве жестоко преследовал политических, не прочь был разыгрывать из себя либерала.

    Наиболее ярким примером приспособленчества к требованиям центра был губернатор И. И. Крафт.

    В первые два года (1906-1908 гг.) своего губернаторства Крафт до некоторой степени мирволил политическим: многих оставлял в самом Якутске, разрешал отлучки, дозволял ссыльным читать публичные лекции, устраивать спектакли, учиться в местной фельдшерской школе и пр.

    Крафт содействовал «ремеслам и промыслам» политических и для приобретения необходимого оборудования (портняжного, столярного и пр.) выдавал политическим казенное пособие за несколько месяцев вперед. Некоторые ссыльные предпочли на эти деньги бежать в Европейскую Россию и там продолжать революционную работу. Когда это обнаружилось, выдача пособий авансом была немедленно прекращена.

    С приездом в Якутск генерал-губернатора Восточной Сибири Селиванова, назначенного на этот пост после усмирения им восстания матросов во Владивостоке, режим в ссылке значительно ухудшился. Селиванов приехал в Якутск летом 1908 г., вскоре после разгона 2-й Гос. думы, когда началась самая свирепая реакция, и дал Крафту строгий нагоняй за его «либерализм». Крафт, как ловкий приспособленец, тотчас начал праветь.

    Однако Селиванов все еще не доверял полностью Крафту и, уезжая, оставил в Якутске на зимовку своего адъютанта, полковника Толстикова, в качестве «очей и ушей генерал-губернатора». Крафт сохранил губернаторский пост, но эпоха «просвещенного абсолютизма» в Якутской области кончилась, начался абсолютизм непросвещенный. Через два года тот же Крафт самолично вел следствие о противоправительственной агитации ссыльных среди якутов Намского улуса и кричал на допрашиваемых им политических:

    — Вы и здесь сеете смуту, восстанавливаете местное население против власти... Вы портите моих якутов!

    Вскоре после отъезда Селиванова началось «выдворение» политических в улусы. Вновь прибывших ссыльных уже редко оставляли в Якутске, а направляли в улусы Якутского округа или еще дальше — в Верхоянск и Колымск, гиблые места за полярным кругом. «Обратников» (беглецов, пойманных и вторично присланных в область) стали посылать в Верхоянск и еще дальше — в Русское Устье. Политический, фельдшер Н. Е. Олейников, по доносам якутских врачей, видевших в нем опасного конкурента, был выслан далеко на север. Спектакли и лекции ссыльных были запрещены. В якутской тюрьме вновь появились политические, арестованные за самовольные отлучки.

    В преследованиях политических администрации ревностно помогала якутская прокуратура, возбуждая судебные преследования по самым разнообразным поводам: устроили ссыльные общее собрание относительно провокатора Багини и опубликовали соответствующую резолюцию — прокуратура уже тянет к суду президиум собрания «за участие в преступном сообществе»; напечатал в местной газете старый ссыльный Михалевич перевод стихотворения итальянской поэтессы Ады Негри — якутский суд дает Михалевичу год крепости; возник социал-демократический кружок «Маяк» — прокуратура тянет к суду «маяковцев» и среди них политического И. И. Васадзе; работает библиотека ссыльных — и уже готово дело «о преступном сообществе»; дескать, там выдавали для чтения нелегальную литературу. Тянут к суду и близкого к ссыльным приказчика Гамерштата за распространение прокламаций среди приказчиков.

    Систематически преследовала прокуратура первую местную газету, возникшую в 1907 г., «Якутский край». Газета, в которой принимали активное участие старые и молодые ссыльные, много раз закрывалась властями, меняла свое название и в 1908 г. была закрыта «навсегда» (через два года она все же воскресла под другим именем).

    В борьбе против судебных преследований ссыльные не оставались пассивными. Они мобилизовали на свою защиту местные, весьма скромные адвокатские силы, а нередко и сами становились юристами, усердно изучали законы и на суде энергично отражали нападения прокуратуры.

    Эти процессы имели несомненное общественное значение. Хотя большинство их происходило при закрытых дверях (следовательно, печатать о них в газетах нельзя было ничего, кроме самого приговора), но якутская молва широко разносила весть о них по городу и даже по улусам.

    Силы прокуратуры и администрации с одной стороны и политических ссыльных — с другой, казалось, были неравны. Самодержавные «законы» были направлены против политических: «Устав о ссыльных» и за небольшие провинности каждым своим параграфом грозил плетьми и каторгой; «Положение о гласном полицейском надзоре» состояло из многочисленных запрещений, долженствовавших превратить политических ссыльных, революционеров, в послушных и благонадежных подданных.

    Но ссыльные черпали свою силу в своей организованности, сплоченности, в сознании неизбежности скорой гибели самодержавия, в росте сил революционных организаций в России.

    Борьба ссыльных с администрацией принимала разнообразные формы: от единоличных столкновений с надзирателями до сравнительно крупных коллективных выступлений протеста — демонстраций.

    Демонстрации ссыльных происходили дружно и организованно, под красным знаменем, с пением революционных песен; эти демонстрации почти всегда привлекали и некоторые элементы из среды местного населения: учащуюся молодежь, приказчиков, кое-кого из якутов. Против демонстраций местная администрация каждый раз мобилизовывала полицейские силы, но ни разу не решилась пустить их в ход для разгона демонстрантов, и обычно намеченный заранее план каждой демонстрации был доводим до конца: администрация волей-неволей должна была считаться с организованностью и спаянностью ссыльных.

    Демонстрации устраивались по поводу событии, имевших широкое общественное значение.

    Оживленная демонстрация ссыльных, произошла в Якутске в 1904 году, когда прибыла новая партия ссыльных с Марком Минским, убившим конвойного офицера Сикорского (см. выше). Для политссыльных Минский был мужественным борцом, отстоявшим честь и достоинство революционеров, для местной администрации он был «убийцей» одного из членов той же корпорации, к которой принадлежала администрация. Последняя мобилизовала все полицейские силы, чтобы не допустить демонстрации, но она все же состоялась и с большим успехом: полиция не решилась применить оружие для ее разгона.

    Демонстрации происходили и в связи с делом романовцев. Каждое путешествие 56 романовцев, окруженных соответствующим конвоем, из тюрьмы в суд, через весь город, привлекало многочисленную, сочувственно настроенную толпу обывателей и вызывало демонстрации со стороны остальных политических ссыльных, выражавших знаменами, лозунгами, революционными песнями свою полную солидарность с романовцами. Еще более оживленная демонстрация имела место при отправке осужденных романовцев в Иркутск.

    Массовый отъезд ссыльных из Якутска (после октябрьской амнистии 1905 года) сопровождался их коллективным протестом. Уже после амнистии якутский губернатор задерживал отъезд политических, ссылаясь на то, что у него нет ни денег, ни кредитов на оплату их переезда санным путем Якутск - Иркутск, что требовало довольно значительных издержек. Амнистированные устроили оживленную демонстрацию у губернаторского дома и в самом доме, и деньги немедленно нашлись.

    Из более поздних протестов следует упомянуть демонстрацию якутских ссыльных на похоронах тов. Ястрова. Ястров — рабочий Ижорского металлического завода в Колпине, под Петербургом, большевик. Его сослали в Якутск в 1915 г. за агитацию среди рабочих против войны и оборончества; в официальном же постановлении было сказано, что Ястров ссылается в Якутскую область как «германский шпион». Всех ссыльных по прибытии в Якутск немедленно освобождали; но тов. Ястрова не выпустили из якутской тюрьмы, и он, больной туберкулезом, там и умер в 1916 г.

    История якутской ссылки знает и убийство политическими ссыльными наиболее жестоких и свирепых агентов самодержавия. Выше мы ознакомились с убийством ссыльными конвойного офицера Сикорского. Несколько лет до этого был убит колымский заседатель Иванов.

    В далеком Колымске Иванов был неограниченным и жестоким властелином над местным населением. К политическим он относился крайне враждебно, писал на них доносы в Якутск и всячески старался ухудшить их и без того тяжелое положение.

    Летом 1900 г. Иванов с несколькими казаками жестоко избил политического ссыльного Калашникова, который не перенес оскорбления и застрелился. Тогда остальные колымские ссыльные устроили собрание и решили убить Иванова; постановление привел в исполнение политический А. А. Ергин: он застрелил Иванова.

    Убийство Сикорского и Иванова произошло, как мы видели, по решениям соответствующих коллективов ссыльных.

    Так это было понято и местными жителями: «Государственные убили заседателя», «государственные убили Сикорского», — говорили они.

    Наиболее активные элементы ссылки находили выход своим силам, своему желанию вновь принять участие в революционной работе: при первом удобном случае они бежали из ссылки и при удаче достигали рабочих центров, преодолев на пути многочисленные препятствия.

    Побег из Якутской области и после проведения Сибирской железной дороги представлял многочисленные трудности. До железной дороги (до Иркутска) беглецам предстояло совершить около 3 000 километров. На Иркутск вел единственный путь — по р. Лене, за которым всегда было строгое наблюдение. Идти же без тракта, тайгой, по необитаемым пространствам, значило найти верную и близкую смерть. Самые выносливые сибирские бродяги не решались пуститься в такой путь.

    Путешествие Якутск — Иркутск продолжалось зимой (санным путем) 20-25 дней, а летом (пароходом до Усть-Кута или Жигалова, затем лошадьми) — 10-12 суток. За это время администрация легко могла хватиться беглеца и дать телеграммы по всему тракту об его поимке с описанием примет.

    Однако при всех трудностях побегов из Якутской области число беглецов из числа политических ссыльных было весьма значительно (так, за 1907 г. было около 60 побегов), а провалы при побегах случались довольно редко. Это объясняется как смелостью и решительностью самих беглецов, стремившихся вновь вернуться к революционной деятельности, так и содействием со стороны организаций ссыльных и партийных комитетов (особенно Иркутского комитета РСДРП), а также со стороны местных жителей, сочувствовавших политическим.

    В этом отношении якутские политические ссыльные периода 1900-1917 гг. находились в куда более благоприятном положении, чем предшествовавшие поколения ссыльных.

    Прежде всего сами якуты были уже не те, какими они были в семидесятых - восьмидесятых годах прошлого столетия. Тогда забитые и запуганные якуты являлись незаменимыми пособниками администрации в слежке за политическими и в преследовании их при побегах: администрация запугивала якутов, что за побеги политических якуты отвечают все, в порядке круговой поруки. В XX веке, особенно после 1905 года, якуты были в той или иной степени захвачены революционным (или оппозиционным) настроением, и рассчитывать на их помощь в деле «предотвращения и пресечения побегов» исправники и заседатели уже не могли. Наоборот, в некоторых случаях якуты даже помогали беглецам-политическим.

    Такие же случаи содействия беглецам были и со стороны крестьян из числа русских поселенцев. Крестьяне деревни Солянка (под Олекминском) целую зиму 1906-1907 гг. прятали в своих избах и подпольях до первого парохода бывшего члена Екатеринославского совета рабочих депутатов Якова Рехтганда: тов. Рехтганд скрылся из Олекминска, узнав, что из России пришла бумага об его аресте по новому делу и отсылке его этапом обратно в Екатеринослав. В мае 1907 года тов. Рехтганд благополучно бежал пароходом в Иркутск, а оттуда — за границу.

    При побегах пароходом большую помощь беглецам оказывали некоторые матросы и капитаны, особенно же капитан парохода «Громов» А. П. Фок, швед по национальности, пришедший на Лену с полярной экспедицией своего соотечественника Норденшельда и оставшийся в Якутской области. Деятельность А. П. Фока по вывозу политических ссыльных стала в конце концов известна якутской администрации, и А. П. Фок получил два года полицейского надзора.

    Помогали в побегах и старые политические ссыльные, закончившие свои сроки ссылки и по каким-либо причинам оставшиеся в Якутской области: шлиссельбуржец М. Л. Шебалин, В. М. Ионов, Н. Е. Горинович. Последнему эго было тем легче, что он много лет был капитаном парохода «Лена».

    Каждый год вниз по Лене, от Жигалова до Якутска, отплывала на 30-40 паузках плавучая ярмарка, снаряженная иркутскими купцами. Среди приказчиков на паузках бывали и социал-демократы: возвращаясь в августе пароходом обратно в Иркутск, эти приказчики нередко увозили с собой беглецов.

    Наконец, среди якутских либеральных обывателей находились такие, которые помогали побегам. Их социальный состав довольно пестр: доктор Пульвер, поручик Н. М. Темников, мелкие золотопромышленники братья Поповы, нохтуйская обывательница Чижик, писец полицейского управления Зиновий Гадомский и другие.

    Побеги редко происходили зимой, чаще — летом, пароходами, так как летние побеги обходились значительно дешевле зимних, да и летнее движение Иркутск - Якутск было более оживленное и провалов летом было меньше.

    При побеге пароходом самым трудным делом была посадка. К отходу каждого парохода на пристань и на пароход являлись многочисленные полицейские и надзиратели — шпионы, знавшие в лицо всех политических. Обмануть бдительность этих соглядатаев было чем дальше, тем труднее. После нескольких провалов при посадке пришлось прибегнуть к отправке беглецов под видом багажа: в большую плетеную корзину укладывали товарища, снабдив его всем необходимым, увязывали корзину, везли ее на пристань и сдавали на пароход на глазах у полицейских. Через час-два после отхода парохода из Якутска, когда пароход рассекал ленские волны, в трюм спускался наш сообщник (не ссыльный) и выпускал узника из корзины на свет божий.

    При дальнейшем путешествии, приставая к попутным пристаням и ожидая возможных обысков, наш сообщник, при содействии матросов, прятал беглеца или опять в корзину, или в укромное место на самом пароходе. А такие укромные места были на всех ленских пароходах и служили для контрабандной перевозки чая из Якутской области.

    Чай попадал в Якутию сложным путем. Его везли из Шанхая морем до порта Аян, на Охотском море. Здесь чай ожидал санного пути. Зимой тунгусы на своих легких нартах, запряженных оленями, перевозили чай через горный хребет Джуджур (Становой) в селенье Нелькан, на берегу р. Маи (приток Алдана). На Нелькане чай дожидался весны; лишь только трогался лед, из Якутска по Лене, Алдану, Мае приходили пароходы и доставляли чай в Якутск без пошлины, так как для всей Якутской области было установлено порто-франко, т. е. все заграничные товары (в том числе и чай) поступали в нее беспошлинно, без уплаты таможенных сборов. Но только в Якутию, не дальше!

    На границе с Иркутской губернией была установлена таможня, и с товаров, следующих дальше на юг, уже взималась пошлина, и досмотрщики конфисковывали контрабанду, главным предметом которой был чай, так как пошлина на него была высокая.

    Этой контрабандной перевозкой чая, делом выгодным, занимались матросы почти всех ленских пароходов. Чай привозился в специально сделанных тайниках, куда при нужде можно было запрятать и беглеца.

    Маршрут Якутск - Иркутск, как наиболее простой, оказывался обычно для беглецов и более удачным. Но некоторые ссыльные использовали для побега другие, более сложные маршруты.

    Несколько ссыльных удачно бежало пароходами, шедшими по весенней большой воде по Лене, Алдану, Мае в Нелькан за чаем. Алдан до советской власти был совершенной пустыней. Сотни километров отделяли одно стойбище тунгусов от другого. Политические ссыльные П. Л. Драверт и П. В. Оленин еще тогда, лет двадцать пять тому назад, указывали, что на Алдане есть золото. Но ленивое и неповоротливое царское правительство оставило это указание втуне.

    Достигнув Нелькана, ссыльные при помощи тунгусов пешком или на лошадях совершали перевал через высокий хребет Джуджур и попадали в заброшенный порт Аян, на Охотском море. Здесь им приходилось подолгу ожидать какого-либо японского судна, а за это время могли в Якутске узнать о побеге. Однако в 1907-1908 гг. этим путем удачно бежали из якутской ссылки четверо товарищей (Мурашко, Львовский, Чумаченко, Е. Петров).

    Тов. М. Б. Вольфсон (впоследствии крупный партийный работник) бежал в 1903 г. из Якутска пешком на Нохтуйск, Витим, Бодайбинские золотые прииски, стремясь пробраться на Кругобайкальскую железную дорогу. Пройдя около 2 000 километров, тов. Вольфсон по нелепой случайности был арестован вблизи Бодайбо казачьим разъездом, принявшим его за... спиртоноса и скупщика краденого золота.

    Большинство беглецов, попав в Европейскую Россию или рабочие центры Сибири, снова брались за революционную работу, переходя на нелегальное положение. Некоторые из них при повторных арестах так и не были раскрыты, другие же попадали по этапу вторично в Якутскую область.

    Денежные средства на устройство побегов ссыльные собирали в своей среде или же добывали путем вечеров и спектаклей. Так, всю зиму 1907-1908 гг. политические устраивали в Якутском общественном собрании украинские спектакли с пением и танцами. Спектакли, имевшие большой успех и делавшие хорошие сборы, были, конечно, разрешены начальством, а между тем весь чистый сбор от них шел в фонд на устройство побегов.

    Для организации побегов, для проведения иных форм борьбы ссыльные не могли оставаться людской пылью; они должны были противопоставить нажиму администрации сопротивление сплоченного, дружного коллектива. Нужна была организация. Такая организация якутских ссыльных и существовала все время, если исключить период 1908-1911 гг. — время реакции.

    Организация была нужна ссыльным и в целях взаимопомощи, так как значительная часть ссыльных бедствовала и голодала, не находя заработков.

    В якутской ссылке периода 1900-1917 гг. побывало немало крупных партийных работников (Г. И. Петровский, Г. К. Орджоникидзе, Емельян Ярославский, М. С. Ольминский, М. Н. Лядов, Шанцер, И. А. Теодорович, М. С. Урицкий, М. Б. Вольфсон, В. П. Ногин, Ю. Ларин, В. Курнатовский и др.). Но преобладали в ссылке революционеры-массовики: за участие в демонстрациях, за пропаганду среди рабочих, солдат, крестьян, за принадлежность к революционным организациям; после 1905 г. в якутской ссылке появились участники вооруженных восстаний, члены боевых дружин, члены советов рабочих депутатов, правлений профсоюзов, рабочих кооперативов и пр. Рабочие и ремесленники составляли (в 1912 г.) две пятых всей якутской ссылки, интеллигенты — столько же.

    При таком составе якутская ссылка обладала неплохой производственной квалификацией. Однако найти работу ссыльным было нелегко.

    «Там, где 20 жилых помещений, не может жить мастеровой», — писал старый якутский ссыльный Царевский. В улусах и наслегах Якутской области и в XX веке господствовало натуральное хозяйство: каждый обслуживал сам себя, и здесь рабочий и ремесленник не находили заработка. Занятие земледелием было возможно только в части Якутского округа и в Олекминском округе: дальше на север хлеб вследствие ранних заморозков часто вымерзал. Но в Олекминском округе оставляли только немногих политических ссыльных.

    Легче было найти работу в городах: Якутске и Олекминске. Но здесь мешали многочисленные правительственные запрещения и ограничения. Ссыльным из-за боязни пропаганды и «вредного влияния» на местное население запрещались многие виды труда, а именно: 1) обучение молодежи и вообще педагогическая деятельность; 2) государственная служба; 3) выступления с публичными лекциями, участие в сценических публичных представлениях; 4) содержание типографий, литографий, фотографий, библиотек, а также служба в них и т. д.

    Ссыльным нередко удавалось обходить эти запрещения, но такой обход носил временный характер: впредь до нового циркуляра, до нового ухудшения режима. Так, в улусах ссыльным удавалось устраивать даже небольшие школы, группы из 5-10 учеников. Нужда во врачах была в Якутской области настолько велика, что правительственные запрещения были бессильны: якуты очень охотно приглашали врачей-ссыльных. Казенных врачей, вдобавок очень немногочисленных, якуты не любили, называли их «врачами для покойников» (приезжают, мол, только для медицинских вскрытий).

    За 1900-1917 гг. около 40 ссыльных служили в Якутске и области у торговых фирм в качестве приказчиков, счетоводов, бухгалтеров, кассирш, матросов и капитанов пароходов. В это время в Якутии уже был довольно крупный торговый капитал. С проведением Сибирской железной дороги товарооборот Москвы и Иркутска с Якутской областью значительно возрос. Возникло пароходство по Лене и ее притокам: Витиму, Вилюю и Алдану. Участились почтовые сообщения; был проведен телеграф.

    Развитие Витимских золотых приисков требовало все более значительного количества продовольствия (мяса и рыбы), которым снабжала Якутская область.

    В руках торгового капитала сосредоточились значительные операции по снабжению области всеми привозными товарами, по скупке пушнины и мамонтовой кости, по снабжению приисков мясом и рыбой, по скупке рыбы «на низу» (в Булуне и других пунктах) и пр. Торговый капитал наживал громадные барыши благодаря спаиванию якутов и тунгусов и наличию ростовщической системы продажи товаров в долг: в 1908 г. в Булуне песец (полярная лисица) продавался за бутылку спирта.

    Ссыльные работали в Якутске на казенном винном складе, на пивоваренном и лесопильном заводах, на телефонной и электрической станциях, на проводке телеграфа, в типографии. Были артели из ссыльных: портновская, прачечная и др. Некоторые ссыльные обзавелись собственными карликовыми мастерскими (портные, сапожники, слесаря, оружейники, маляры, часовщики и пр.). Член большевистской фракции 4-й гос. думы Г. И. Петровский работал токарем.

    Повторяем, все эти заработки были возможны для ссыльных только в самом Якутске. В остальных пунктах области политические ссыльные редко находили работу. Между тем казенное пособие получали только административные ссыльные (сосланные простым постановлением министерства внутренних дел). Ссыльно-поселенцы (сосланные по судебным приговорам) казенного пособия вовсе не получали.

    Размер этого пособия был невелик: 15 рублей в месяц — одиноким, 19 рублей — семейным плюс 22 р. 50 к. «одежных» («одежные» выдавались раз в год). При якутской дороговизне на муку, чай, сахар, керосин и пр. казенного пособия было совершенно недостаточно.

    В итоге многие ссыльные существовали впроголодь, хворали от истощения цингой, посылали администрации многочисленные заявления о недостаточности казенного пособия. Все эти заявления оставались без последствий. «Вообще ссылка лишает человека тех удобств, которыми он пользовался до совершения преступления», — таков был ответ одного из якутских губернаторов на жалобы политических ссыльных.

    Страдали ссыльные и от сурового якутского климата с его морозами, доходящими до 62 градусов Цельсия, когда от стужи трескается земля с гулом, напоминающим пушечную канонаду. Тяжелы были жилищные условия: в улусах приходилось жить в первобытных якутских юртах, к которым вплотную примыкает «хотон» — хлев для скота. Запах из хотона настолько пропитывает обитателей юрты, что они носят его повсюду. Вдобавок якуты в то время были чрезвычайно грязны, не мылись, не меняли белья, почти сплошь страдали трахомой, экземой, чесоткой, сифилисом. Оспа («русская бабушка») производила среди якутов сильные опустошения.

    Еще более суровой была жизнь политических ссыльных в Верхоянске и Колымске (последний удален от железной дороги на 5 400 километров). Большевик В. П. Ногин так описывал верхоянскую зиму: «Люди ходят, как сонные мухи, и от всех слышишь желание поскорей увидеть солнце. Для всех ссыльных эти дни были самыми тяжелыми. Именно в это время приходилось выслушивать разговоры на тему о самоубийстве. Изъятие из жизни было настолько полным, что и сам в себе почти не чувствовал ее».

    Нужда, оторванность от революционной работы, одиночество, тяжелые условия существования вызывали самоубийства и сумасшествие. Скорбный список якутской ссылки весьма значителен.

    При таких условиях организация якутских ссыльных была очень полезной. Она путем кассы взаимопомощи (в 1912-1917 гг. в кассе было около 200 участников) и столовой оказывала материальную помощь безработным ссыльным. Касса взаимопомощи получала денежные пожертвования из России — от Красного креста (так называлась тогда организация помощи политическим ссыльным и заключенным), из Франции, Швейцарии, Соединенных штатов. Помогала организация, и при устройстве побегов (см. выше).

    Организация всячески стремилась поднять культурный и моральный уровень ссыльных: устраивались обще-колониальные собрания, поддерживалась библиотека ссыльных, устраивались товарищеские суды; была устроена коллективная читка революционных произведений (в том числе повести М. Горького «Мать»).

    Умственным центром для ссыльных была их библиотека. Любовь к знанию, к научной книге сохранили все поколения ссыльных. «Без книг мы не поедем», заявили губернатору в 1889 г. ссыльные, отправляемые в Колымск. Тов. Вольфсон, отсиживаясь во время побега в Нохтуйске, в сарае у одной сочувствующей обывательницы, не терял времени и занимался самообразованием.

    Когда, после амнистии 1905 г., в Якутск свезли библиотеки колымских и верхоянских ссыльных, мы, новое поколение якутской ссылки, были поражены количеством книг и тщательностью их подбора. «Несколько поколений якутян-ссыльных с громадным трудом много лет собирали библиотеку. Она давала пищу многим умам, многим душам, она была светочем во мраке изгнания, теплом в снегах одиночества», — писала газета «Якутская мысль» (№ 23-24 за 1909 г.).

    Библиотека бесплатно получала прогрессивные газеты и журналы от их редакций. В. Г. Короленко, бывший сам когда-то в якутской ссылке, поддерживал библиотеку присылкой книг и журналов. Максим Горький, которого на острове Капри посетил якутянин А. С. Семенов, передал через него привет якутским ссыльным и присылал свои произведения в их библиотеку.

    Большевики и в якутской ссылке оставались твердыми, стойкими партийцами. Они живо интересовались партийной жизнью, съездами, конференциями, новыми произведениями Ленина, партийной печатью. Партийная литература (правда, с большим опозданием) достигала и Якутска. Каждый вновь прибывший в ссылку большевик являлся источником информации, его жадно расспрашивали о партийных новостях. Иногда вновь прибывший товарищ выступал с небольшим докладом о последних партийных событиях. Якутские ссыльные большевики всячески стремились поддерживать связь с партийными организациями и партийным центром.

    Партийная и фракционная борьба, борьба различных направлений и течений не прекращались и в ссылке. Споры между «экономистами» и «искровцами», между эсерами и эсдеками, между социалистами и анархистами, между ликвидаторами и большевиками проходят через историю якутской ссылки описываемого периода (1900-1917 гг.).

    Конечно, за этот период много раз менялось содержание этих споров, в зависимости от революционных событий. Но при всем разнообразии содержания якутские большевики в своей теоретической борьбе с представителями мелкобуржуазных революционных партий неизменно исходили из основ ленинизма: пролетариат, как гегемон революции, перерастание буржуазно-демократической революции в революцию социалистическую, диктатура пролетариата, право наций на самоопределение вплоть до отделений, интернационализм, борьба с оппортунизмом, строжайшая партийная дисциплина, проведение генеральной линии партии и борьба со всяческими уклонами от этой линии.

    Дело не ограничивалось только теоретическими спорами: происходило и организационное размежевание между членами различных партий. Так, после 2-го съезда РСДРП, признавшего эсеров мелкобуржуазной партией, в Якутске возникли две отдельные организации ссыльных: эсдековская и эсеровская.

    Социал-демократическая организация якутских ссыльных существовала в 1903-1905 гг.; была восстановлена в 1910 г. и просуществовала до революции 1917 г. В 1915 г. был выработан и утвержден общим собранием устав организации.

    Руководство в организации принадлежало большевикам; внутри группы шла ожесточенная борьба между большевиками и меньшевиками. Были дискуссии о расколе думской с.-д. фракции, о ликвидаторстве и др.

    Борьба внутри группы отразилась и во вне, в борьбе за руководство легальной газетой «Якутская окраина», воскресшей после двухлетнего перерыва. В первых номерах газета объявила свою программу — «защита интересов труда». В редакцию сначала входили ссыльные — как большевики, так и меньшевики. Издатель газеты Семенов тяготел к меньшевистской редакции и к более умеренному направлению. Газета после нескольких номеров стала «органом либеральной мысли». Тогда представитель большевиков вышел из редакции, а в «Правде» появился протест 14 якутских ссыльных с.-д. против «Якутской окраины» и против участия политических в ее редактирований. Меньшевички все же остались в редакции.

    С.-д. организация ссыльных устроила два политических кружка среди якутской молодежи и, начиная с 1913 года, ежегодно праздновала день 1 мая собраниями в ближнем лесу. На этих маевках присутствовала и якутская учащаяся молодежь.

    С возникновением империалистической, войны среди якутских эсдеков, как указывает тов. Емельян Ярославский, не оказалось оборонцев, зато эсеры в большинстве своем стали оборонцами, а эсер, бывший террорист Куликовский с умилением и слезами на глазах говорил о том, что губернаторша и прочие чиновницы шьют заячьи одеяла и жилеты-телогрейки для доблестного воинства.

                                                        4. РАСТОПЛЕННЫЙ ПОЛЮС

    «Якутская область по своей отдаленности и условиям жизни ставит человека вне возможности быть опасным для общественного порядка», — писал департамент полиции ген.-губернатору Восточной Сибири в 1882 г. (от 30 апр. 1882 г. № 4261) [* М. А. Кротов. Якутская ссылка 70 - 80-х годов, 1925. М. Изд. политкаторжан. Стр. 13.].

    «Волна политических ссыльных, нахлынувшая в область в революционные и непосредственно предшествовавшие им годы, оказала крайне вредное влияние на все слои населения», — отмечал в 1914 г. якутский губернатор Нарышкин в записке, адресованной начальнику иркутского жандармского управления [* Дело Якутского областного правления 1913-1914 гг. по доносу административно-ссыльного Станислава Телиховского; цитировано по сборнику «100 лет якутской ссылки», стр. 71.].

    Ссылка не оправдала надежд царских бюрократов. «Дальше едешь, тише будешь», — говорили они по адресу политических. Этот закон, открытый в департаменте полиции, на практике не подтвердился.

    Десятки лет самодержавие гнало партии политических в Якутку. Оно тратило массу сил и средств на транспортирование ссыльных, окарауливание их, на прогонные, командировочные и кормовые конвоирам и жандармам, на выплату жалованья шпионам-надзирателям и пр. В итоге самодержавие нередко рассылало на казенный счет агитаторов революции в самые отдаленные места империи. Вместо исправления политических ссыльных пришлось признать их вредное влияние на все слои населения.

    «Вредное влияние» на местное население политические ссыльные оказывали давно путем личных бесед, передачи литературы и пр., но это делалось от случая к случаю. Организованный характер «вредное влияние» приняло лишь в начале XX века, когда среди якутской молодежи стали возникать политические кружки, организованные и руководимые политическими ссыльными.

    Инициатором и руководителем марксистских кружков в Якутии явился ссыльный с.-д. Хаим Штейнбах. Первоначально (апрель 1905 г.) возник один кружок, но вскоре число участников его достигло 20, и пришлось разбиться на три кружка. Штейнбах привлек к работе в кружках и других товарищей по ссылке и по партии.

    Через много лет один из участников кружка Штейнбаха писал в своих воспоминаниях: «Красный флаг, гордо реявший над Романовкой, самый факт необычайно смелого вызова горсти политических колоссу царизма, — все это, поразив воображение молодежи, заставило ее задуматься, от прежнего обывательского мещанского прозябания перейти к содержательной, осмысленной жизни». Кружки занимались политической экономией, затем перешли к изучению программ политических партий и истории рабочего движения в России.

    В октябре 1905 г. якутская политическая ссылка опустела: по амнистии ссыльные покинули область. Революцию 1905 года Якутия проделала без социал-демократических организаций, хотя в кратковременные «дни свободы» они могли бы возникнуть. Якутская молодежь, побывавшая в марксистских кружках Штейнбаха и его товарищей, была (политически еще слишком неопытна, чтобы взять руководство движением в свои руки.

    Ямщики в Якутской области долгое время были «государевы ямщики» — крестьяне, принудительно переселенные из России на Лену, чтобы нести ямскую государеву службу, необходимую для сношений с отдаленным и малонаселенным краем.

    Известие о всеобщей октябрьской забастовке 1905 г. проникло и в Якутию. Узнали о ней и «государевы ямщики», недовольные условиями гоньбы. Родионов в это время был помощником волостного писаря в с. Чекурском, близ Олекминска. Под его влиянием ямщики пяти селений Чекурской волости отказались отбывать натуральную подводную повинность и забастовали, избрав забастовочный комитет. Движение на почтовом тракте Иркутск - Якутск было прервано, так как участок пути в 120 километров был охвачен забастовкой.

    Во многих других местах области крестьяне перестали (возить чиновников, арестантов, солдат и новобранцев, прекратив уплату податей и земских сборов. «Заседателю Скретневу не давали в Восточно-кангаласском улусе лошадей, и он должен был пробыть 5 дней в управе под арестом», — гласит официальный документ.

    Таким образом забастовочное движение захватывало и якутов. А их положение было тяжелое. Лучшие земли были захвачены кулаками-тойонами. Количество малоземельных и безземельных было значительно. Уравнительное землепользование, возвещенное губернатором Скрипицыным еще в девяностых годах прошлого столетия, оставалось на бумаге.

    Царские чиновники грабили якутов посредством ясака и других налогов, угнетали законными и незаконными поборами, денежными и натуральными повинностями. Русские купцы обманывали и закабаляли якутов скупая за бесценок высокосортную пушнину, уплачивая за нее разными товарами, а также спиртом. Русские попы насильно крестили «язычников»-якутов, брали с них высокую плату за церковные требы, вымогали взятки, если якуты не соблюдали постов.

    Страдая от малоземелья, налогов и повинностей якутская беднота залезала в долги к ростовщикам-тойонам, попадала к ним в кабалу.

    Водка, подкуп, подлог, ссуда под большие проценты и отработки, — все пускалось в ход тойонами, чтобы закабалить якутских трудящихся. Не прекращались жалобы якутов, что тойоны, улусные головы и родовые старшины «на сходах бьют протестантов, арестовывают их и делают, что хотят».

    Искать управы на тойонов было трудно: дело о захвате старостой Степаном Шеломовым общественных покосных мест у якутов Алагарского наслега (Батурусского улуса) тянулось с семидесятых годов XIX века вплоть до революции 1917 года [* «100 лет якутской ссылки». Сборник. Изд. политкаторжан, 1934. Стр. 66.].

    В 1905 г возник националистический «союз якутов», организованный тойонами и их приспешниками. Основным требованием этого союза было признание всех земель Якутской области (казенных, монастырских, церковных и пр.) собственностью якутов. Об уравнительном землепользовании «союз якутов» и не заикался. Тактика союза была чисто кадетской. Якутская беднота чувствовала все отличие своих интересов от интересов тойоната, но была политически беспомощна и не могла пойти самостоятельным, революционным путем.

    В самом Якутске революция 1905 г. ограничилась демонстрациями, возникновением «союзов» (союз якутов, союз чиновников, мелких торговцев, союз учащихся) и вторжением в городскую думу. Вторгшиеся в думу потребовали от нее самороспуска и перевыборов на основе всеобщего избирательного права. С победой реакции в 1906 г. все эти союзы были ликвидированы.

    Но уже в августе 1906 г., как только пришла первая партия пореволюционных ссыльных, возникла якутская социал-демократическая организация «Маяк». 18 августа 1906 г. она выпустила на гектографе две прокламации по поводу разгона 1-й Гос. думы (на русском и якутском языках).

    Во главе организации «Маяк» стояли два ссыльных большевика: молодой наборщик С. Ф. Котиков, бывший член Саратовского совета рабочих депутатов, и батумский булочник И. И. Васадзе. Последний, попав из теплого Батума в приполярный Якутск, жестоко страдал от тамошних свирепых морозов, но низкая температура не могла заморозить революционной энергии Васадзе. Он продолжал и в Якутске революционную работу, неутомимо налаживая связи, устраивая кружки, организуя местную молодежь.

    С. Ф. Котиков был одновременно и организатором и агитатором, пропагандистом и техником.

    Вся «техника» Маяка» состояла из гектографа. На нем маяковцы печатали и листки и свой ежемесячный журнал.

    Гектограф надо было прятать от возможных обысков. Маяковцы прятали его в чучело белого медведя, стоявшее в городском музее.

    Редакционная статья в первом номере журнала «Маяк», написанная Родионовым, так характеризует цели журнала: «объединение всех лучших элементов Якутской области и направление их на широкий путь соц.-дем. борьбы против существующего строя, против всех форм национального и политического угнетения, соединение в одно неразрывное целое с общероссийским движением и натиск на правительство от имени всего народа». В другой статье того же журнала читаем: «социал-демократия — естественная руководительница в его (пролетариата) битвах как с самодержавием, так и с прогнившим буржуазным строем».

    «Маяк» выпускал литературу, вел кружки, проводил собрания своих членов, организовывал маевки в 1907-1909 гг.

    Участники «Маяка» не были пролетариями; это были дети мелкой и мельчайшей буржуазии или чиновников. Революция 1905 года произвела такое сильное впечатление даже в отдаленном Якутске, что наиболее честные и передовые элементы якутской учащейся молодежи не могли оставаться безучастными к революционному движению. Рассказы ссыльных, непосредственных участников революционного движения в России, производили на якутскую молодежь сильное впечатление.

    Участие в «Маяке» создавало новые интересы у членов этого кружка. Один из активистов «Маяка», семинарист В. Н. Чепалов (сын чиновника особых поручений при губернаторе), занес в свой дневник (под датой 17 ноября 1906 г.) такую запись: «Жизнь моя теперь разнообразна. Чтения, рефераты, кружковщина, дискуссия, — вот что наполняет ее» [* В-р. Журнал «По заветам Ильича», Якутск. 1925. № 6. Стр. 55.].

    Тому же Чепалову удалось зимой 1907 г. наладить новый кружок среди своих товарищей-семинаристов.

    Этот кружок, как и его орган — нелегальный журнал «Вперед», — не были только ученическими. Журнал, откликаясь на все события и вопросы местной ученической жизни, в то же время излагал в популярной форме сущность марксизма, знакомил с ростом с.-д. движения на Западе, вскрывал непоследовательность эсеровской идеологии. Тон журнала — боевой и верный.

    Так, в одной из (статей журнала за подписью Кожухова (Чепалова) читаем: «Революция не кончилась, она продолжается, она лишь ослаблена кровавым правительственным террором». Конституционным иллюзиям, поддерживаемым либералами, статья противопоставляет необходимость подготовки к вооруженному восстанию [* В-р. Журнал «По заветам Ильича», Якутск. 1925. № 7. Стр. 39.].

    Маяковцы впоследствии приняли активное участие и в гражданской войне в Якутии и в социалистическом строительстве.

    Тов. Чепалову не пришлось принять участия ни в том, ни в другом, хотя он всю последующую жизнь оставался стойким большевиком. После Октябрьской революции он был председателем Томского совета профсоюзов, был при колчаковщине арестован карательным поездом генерала Пепеляева и в числе других арестованных отправлен в Екатеринбург в тюрьму. Вскоре в тюрьме вспыхнула эпидемия тифа. Чепалов как врач принял энергичное участие в борьбе с эпидемией, спас заболевших тифом начальника тюрьмы и его помощника и сам умер (20 февр. 1919 г.), заразившись при исполнении врачебных обязанностей [* «Братская могила». Сборник памяти коммунистов, погибших в 1917-1922 гг. Стр. 337.].

    Одновременно с социал-демократическим «Маяком» в Якутске существовал ученический эсеровский кружок «Светоч». Между «Маяком» и «Светочем» шла ожесточенная полемика. Участники «Светоча» в дальнейшем пополнили ряды правых и левых эсеров.

    В 1909 г. была раскрыта организация «Молодые силы», куда входили учащиеся якутской фельдшерской школы. По этому делу ученик школы, тунгус Шахурдин, был приговорен к году крепости; другой ученик той же школы, Соловьев, привлекался по делу об изготовлении бомб.

    Революционная работа среди молодежи усилилась с прибытием в Якутскую область на поселение Емельяна Ярославского, отбывшего срок каторги. Ем. Ярославский сорганизовал два политических кружка среди молодежи Якутска, собирал кружковцев, беседовал с ними, давал им читать нелегальную литературу, стремясь воспитать молодежь в большевистском духе. Это был якутский комсомол в зародыше.

    Революционизирующее влияние ссыльных на широкие слои местного населения было весьма значительно. Ссыльные учили якутских детей и взрослых якутов грамоте (а зачастую и политграмоте), рассказывали им о наиболее вопиющих фактах произвола (Ленский расстрел), давали читать грамотным легальную и нелегальную литературу.

    В политссыльных якуты находили поддержку и в той борьбе, которую им приходилось вести с администрацией. Отправляемые ссыльными в газеты корреспонденции хоть отчасти сдерживали прыть самодуров и взяточников.

    Ссыльные были и юристами и советчиками якутов. Из слов ссыльных якуты впервые узнавали о тех скудных правах, которые признавались за ними хотя бы только на бумаге, о методах борьбы со злоупотреблениями.

    Каждый политический ссыльный в улусе являлся живой агитацией. Любопытные якуты прежде всего спрашивали его, за что он попал в Якутию. Рассказ политического превращался в одно из средств пропаганды.

    В 1910 г. в Намеком улусе возникло движение среди якутов: они отказывались от уплаты податей, требовали земли. В этом движении приняли участие ссыльные социал-демократы большевики (Степан Никифоров и др.). Они составили, по данным самих якутов, «наказ якутов Намского улуса» и старались распространить его возможно шире; они же помогли якутам составить обращение к Белоусову, с.-д. депутату (от Иркутска) в Гос. думе. Участие ссыльных в движении было раскрыто, и их перевели в другие места.

    Революционизирующее влияние имела и местная газета, находившаяся в руках ссыльных. Не всегда газета могла говорить полным голосом, были у нее шатания и колебания, но все же «Якутская мысль» в 1908-1909 гг. довольно резко ставила вопросы о земельной реформе, о тойонате, о расслоении якутов.

    Вели ссыльные агитацию и среди рабочих. Недаром иркутская жандармерия при каждой забастовке в Якутии телеграфировала в Якутск о производстве обысков и арестов среди ссыльных. Забастовки происходили на казенном винном складе, в типографии. Бастовали ловцы на рыбных промыслах в устье Лены, в Булуне; происходили отдельные конфликты между приказчиками и хозяевами. Профессиональное движение среди приказчиков находилось под влиянием ссыльных.

    Политические вели культурно-просветительную работу в клубе приказчиков: читали там лекции и доклады по политической экономии, биологии, химии, русской литературе [* За недостатком места я не могу здесь коснуться участия политссыльных в экспедициях и исследованиях Якутии.].

    Даже маскарады в общественном собрании и в клубе приказчиков были использованы ссыльными для политической агитации: на маскарадах были инсценированы группы на злободневные политические темы («Труд и капитал», «Столыпинщина» и др.). Публика восторженно принимала эти маски, а полиция (обычно уже к концу вечера) арестовывала их и препровождала в каталажку.

    В результате и якуты, и городские рабочие, и приказчики, и учащиеся были в той или иной степени затронуты политической пропагандой и агитацией, исходившими от ссыльных. На фоне империалистической войны и нарастания революционного движения в России эта пропаганда и агитация дали результаты, во много раз превзошедшие ожидания самих политических.

    В первые же дни марта 1917 года на открытых собраниях раздались программные марксистские речи на русском и якутском языках; создалось ядро молодых якутов-марксистов, и тогда уже в значительной части своей склонявшихся к большевизму. Эта молодежь скоро приобрела надлежащий революционный, опыт и смогла руководить революционным движением в Якутии. От подпольного кружка к участию в гражданской войне, а затем в социалистическом строительстве, — таков был путь молодых якутских большевиков (тт. Карпель, Ойюнский и др.).

                                                                  ЗАКЛЮЧЕНИЕ

    Среди якутских ссыльных было немало борцов, обладавших, по словам Ленина, «той беззаветной преданностью революционному делу, которая знаменовала жизнь обошедших многие тюрьмы и самые отдаленные сибирские ссылки людей» [* Ленин. Речь памяти Я. М. Свердлова. Т. XXIV. Стр. 80.]. Эти борцы были ведущей осью ссылки. Они сумели превратить якутскую ссылку в ее собственную противоположность: Якутия, бывшая долгие годы ледяной тюрьмой для революционеров, добила последние колчаковские банды в лице отрядов генерала Пепеляева и стала оплотом революции на дальнем северо-востоке Сибири.

    Поэт Тютчев обращался к декабристам с укором:

                                                 О, жертвы мысли безрассудной!

                                                 Вы полагали, может быть,

                                                 Что хватит вашей крови скудной,

                                                 Чтоб вечный полюс растопить?

    Через сто лет после декабристов якутские ссыльные помогли растопить вечный полюс, (помогли сбросить тройной гнет, под которым веками держали трудящихся якутов самодержавие, торговый капитал и тойонат.

    Теперь Якутской области нет: есть Якутская Автономная Советская Социалистическая Республика (ЯАССР). В этой республике (как и во всем СССР) успешно идет социалистическое строительство: крепнут колхозы, развиваются земледелие и животноводство, увеличивается посевная площадь, растет добыча золота, идет разведка недр земли, производится разработка лесных богатств, прокладываются новые дороги, открываются школы, больницы, создается якутская культура, национальная по форме и социалистическая по содержанию.

    /С. М. Розеноер.  Растопленный полюс. (Якутская ссылка 1900-1917 гг.). Москва. 1935. 44 с./

                                                                    ПЕРСОНАЛИИ

    Розеноер Сергей Михайлович — с-д. (меньшевик), участник первой русск. революции; административный ссыльный; 1905 — тобольская ссылка, откуда бежал; 1906-1910 — якутская ссылка; помощник ветеринарного областного врача; читал популярные лекции по литературе в клубе приказчиков; один из основателей нелегального марксистского кружка «Маяк» (преемник Х. М. Штейнбаха); организатор (совместно с ссыльным полиграфистом С. Ф. Котиковым) издания нелегального журнала «Маяк»; 1908 — автор ироничного стихотворения «Я — соль земли», адресованного обвиняемому по «делу маяковцев» П. Л. Драверту, тогда же издал в г. Якутске свой первый поэтический сборник «По камере»; член кружка любителей музыки и литературы (председатель Я. С. Нейман); принимал участие в выпуске газеты «Якутский край»; 1915 — окончил Петерб. ун-т, журналист; в 1930-х гг. — научный сотр. ВАРНИТСО; автор мемуаров «Растепленный полюс» и «Ледяная тюрьма»; известна также Раиса Розеноер - выпускница фельдшерской школы г. Якутска (1910 г.) (Розеноер С. М. Что мы делали: 1901-1906 гг. М.: Изд. Всесоюзн. общ-ва политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1933; Гройсман А. Евреи в Якутии. С. 58-59, 61; 100 лет Якутской ссылки. С. 272).

    /Г. А. Попов.  Сочинения. Том III. История города Якутска. 1632-1917. Якутск. 2007. С. 245./