ЎЎЎ 2-1. Іван Ласкоў. Лета цыклёнаў. Аповесьці ды апавяданьні. Ч. 2. Сш. 1. Койданава. "Кальвіна". 2020.

                                                     НА ПОДВОДНЫХ КРЫЛЬЯХ

                            Телевизионный немонотонный непрофессиональный боевик

                                                                         Друзьям моим, капитанам,

                                                                         с пожеланием лететь на подводных крыльях,

                                                                         не встречая подводных камней.

                                                                                                                   Качкин

    [Автор целиком а полностью присоединяется к этому пожеланию.]

                                                                         Для того чтобы идти на подводных крыльях,

                                                                         необходима мощность

                                                                         не менее девятисот лошадиных сил.

                                                                                           Из крылатых выражений

                                                                                                             рубк-компаний [Рубк-компанией называется компания (до десяти лиц), каковая за неимением кают-компании собирается потравить в рубке (из пояснений рубк-компании).]

                                                                  Серия первая

    Ветер четыре балла. Мороз пятьдесят градусов. Птицы замерзают на лету! Из речного вокзала выходит человек в шапке с крабом. Это я, капитан Качкин.

    Я иду и сплю. Я зимой и у пирса, и в дрейфе сплю. Лето не спал. Осень не спал. Иду и сплю.

    Я просыпаюсь только здесь, в начале шестикомэвого [Километр (км). Начитался Качкин технической литературы (Автор.).] аппендикса, что именуется у нас каналом. Искусственный этот канал: из бывшей протоки. Вон она, дамба! Хребет доисторического кита. В марте на ней короеды лыжи ломают.

   Ветер четыре балла. Мороз шестьдесят градусов. Плевок на лету замерзает! С пирса спускается человек в шайке с крабом. Это я, капитан Качкин.

    Вот на трех баржах, соединенных трапами, весь кукуйский наш ракетный флот. Только двух «Ракет» нет: моей и его. Моя сюда не прошла сквозь лед. На СП-848 она! Чуть за портом. Его — на выходе из канала. Стоит на песке, надежно. Нет автокрана такого, чтоб «Ракету» зубами, словно поноску, взял и понес. А краны портальные бегать еще не приучены.

    Только ракетному флоту такая честь — на баржах как на диванах. Все остальное в порту килями пашет дно: зимой в канале воды — на глоток миноге. Мне три эти баржи единой кажутся ракетоматкой. Или даже ракетоносителем, что на орбиту выводит десять спутников враз. Вот согреется мир, хлестнет в канал полноводная Лена. «Пуск!» — прохрипит Шулей, сигарету придавит, как нажимают кнопку. И полетим в разные стороны: кто в Хандыгу, кто в Олекму, тройка в Соттинцы, «Метеор» на Сангар. А кому-то выпадет и Вилюй. Лети и лети до ледостава. Ах ты черт! Не нажмет больше ракетную кнопку Шулей.

    Ветер четыре балла. Мороз семьдесят градусов. Плевок замерзает во рту! На СП-848 поднимается человек в шапке с крабом. Это я, капитан Качкин.

    Трап, как на космодроме, в небо идет — к рубке моей двухсотки. Высота «Ракеты» без рубки — четыре мэ пятьдесят два [Мэ, по-видимому, метр (м). А пятьдесят два? Сантиметры, что ли? (Автор.)]. Нет, не полезу я в рубку. Что я не видел там? Зачехлена она.

    Снизу «Ракета» мне интересней, это не каждый день: летом под низ заглянуть не просто.

    Крылья. Вот они, крылья. Та придумка самая, что в полет отправила нас. Нас — капитанов. Кем до «Ракет» мы были? Ползали мы без крыльев.

    Эх, старушка моя, двадцать шесть мэ целых, сотых — восемьдесят девять [Вот тебе раз! Выходит, и «пятьдесят два» — не сантиметры, а сотые метра? (Автор.)]! В ширину ты пять и одна-то сотая. Винт шестилопастный — бронзовый твой. Всю я тебя наизусть, без «Регистра» [«Регистр» — это такая книга, вроде бухгалтерской, в которой все сказано о той «Ракете», на которой этот конкретный «Регистр» держат. Еще «Регистром» ракетчики зовут человека, который ежегодно проверяет «Ракеты» и результаты проверки записывает в ту книгу (из наблюдений автора).], знаю. Дюралевая ты моя, из трехмиллиметровки! Вон на носу прореха! Каждой весной чиню, и каждое лето кто-нибудь снова проткнет. То свой брат ракетчик, то катер поганый.

    Дырка у тебя на носу, зато всегда радуга за кормой. Потому что летишь ты на крыльях, любимая. Потому что сама из дюраля ты, а крылья твои — стальные.

    Марка стали твоей — 1Х18Н9Т. Хрома один, восемнадцать никеля, девять титана процентов [Хорошо, хоть расшифровал. Прочесть невозможно, не то что понять (Автор.).]. Вот какая сталь! Легированная, полированная. Нож ножом! Два года назад под крыло топляк в два обхвата попал. Перерубило! Как студень.

    Кормовое крыло — доска доской. А на что носовое похоже? Что-то такое знакомое... Мама родная! Это ж шеврон. Я же их в мореходке три штуки на рукаве носил.

    На «Метеоре» тоже шеврон, только такой длиннющий, что уже не шеврон, а клин журавлиный. Неудивительно! Два у него винта, у «Метеора».

    На «Восходе» еще новинка. Там словно крылья вместе со спинкой из чайки вырезали да распростерли. Ловко скумекали! Корпус — «Ракеты», мотор — «Ракеты», а на десяток пассажиров больше берет.

    А па «Маруське», как мы «Беларусь» зовем? Из памяти вон, а посмотреть нельзя: обломили крылья «Маруське». На дровах стоит.

    Зазубрины эти мы отшлифуем, нулевочкой наведем блеск. Ведь щербинка каждая сто мэ со скорости снимает. Как начет за небрежность.

    Обласкаем, родная, не бойся. Всю обласкаем, не только крылья.

    Хватит. Ветер четыре балла... Спать.

    Я взойду па второй этаж вокзала, в гостиничный коридор. Рядом с комнатой моей — телевизор. Сяду я в кресло там и посплю. Споткнется о ноги мой сосед Стучаев — механик с двести третьей — и, как всегда, бросит что-нибудь ироничное: «Капитан! На каких волнах вас так укачало? В море белом или, может, красном? Как сказал бы сапер Водичка, лучше кино посмотреть!»

    Чудак. Что мне кино, пусть оно многосерийное.

    Где показывают то кино, какое желаю увидеть?

    Где кино о судах скоростных? О их героических экипажах? Где кино про Качкина, капитана?

    Только в моей голове!

    Я его не слагаю, не сочиняю. Я его вспоминаю. Потому что пройдись по навигации всей, рейс за рейсом, и...

    Ракетный вестерн!

    Я хочу кино про капитана Качкина.

    Ешьте себе телевизор. Я включаю свой рубильник.

    Буду смотреть и ощупывать себя, чтобы радоваться: живой!

                                                               РЕЙС ПЕРВЫЙ

                                                                     До рейса

    Кукуйское время — четыре часа ровно. Воды — под самый вокзал. «Ракета» качается, как в гамаке. Из машины выскакивает озабоченный человек. Руки — в масле до локтей. Это я, капитан Качкин.

    Он ныряет в домик с водой для экипажа. Отмечает, что здесь чисто и уютно. Потом заглядывает в домик с водой для пассажиров. И здесь уютно и чисто. Капитан довольно усмехается. Все сегодня нравится ему. С явной радостью озирает он белоколонный вокзал, автобусную остановку (еще пустую), фонтан (сухой от рождения). Вытирает пот трудовой рукой. На солярного цвета коже едва синеет итог юношеских раздумий. «Нет в жызни полнава щастя».

    Четыре часа тридцать. Из рубки по внутреннему трапу гремит человек в кителе, полностью готовый к навигации.

    Он входит чеканным шагом в пассажирский салон. Капитана счастливыми улыбками приветствует весь экипаж:

    Капитан-дублер, механик судна Петухов А-Бэ.

    Капитан-дублер, второй помощник механика Гусец А.-Мэ.

    Рулевой-моторист Фиников У.

    Рулевой-моторист Коробов Вэ.

    Кассир-проводник Галя.

    Кассир-проводник Гуля.

    Капитан тоже приветствует подчиненных. Они пришли на час позже его. Но сегодня считается, что это он пришел па час раньше их. Первый день навигации, первый рейс! Сегодня нет подчиненных. Все мы — одна семья, согласие лозунгу ФИДЕ.

    Я иду на нос, чтоб команда сидела ко мне лицом. Как жаль, что пассажирские кресла смотрят от буфетной стойки, из-за которой капитан не против иной раз поуправлять судном. Вот они все передо мной — вся моя человеческая наличность. Два моториста — нужны три. Две проводницы — тоже одной недобор. Каждая будет стараться за полторы. Чтоб получать полторы зарплаты.

    Хорошо, что комсостав укомплектован. Вот Андрей Петухов, безответный механик. Десять лет с ним ходим.

    Вот Адам Гусец — наш прошлогодний стажер. Не пьет, не курит.

    Одно слабое место в команде — моторист Фиников.

    — Ну, уважаемые товарищи и дорогие, поздравляю вас с первым рейсом. Перед нами долгая навигация...

    — А что там долгого? Четыре месяца. Шестьдесят двухдневных рейсов.

    Опять он влез, перебил капитана.

    — Фиников! Если мы выполним шестьдесят двухдневных рейсов, нам учреждение наше групповой памятник возведет. Пижон!

    Захихикал, смолк.

    — Новая навигация — новая жизнь. Войдем в новую жизнь с новыми мыслями. У кого есть мысли?

    — У меня.

    — Давай, Фиников.

    — Я насчет масла.

    — Масла? Давай.

    Нужно в плавмагазин за маслом сгонять.

    — Садись! Садись! Я думал, душа твоя наконец к мотору повернулась, а ты только о брюхе... Мысли, мысли у кого есть?

    — У меня.

    — Давай, Коробов.

    —Предлагаю с сегодняшнего дня звать Эдика Фэдиком.

    — Почему?!

    — Оглянитесь, капитан.

    Я оглядываюсь и между окнами на свежей, только что намазанной дефицитной краске вижу форменное хулиганство: «Ф. Эдик. 30.V.»

    — Витька! Язык оторву! — это Фиников.

    — Тихо! Предложение принимается. Фэдику автограф закрасить и не повторять.

    Вижу — Андрей посмеивается. Не получается торжества! Что я, экипаж собрал, чтоб с рулевым-мотористом ругаться? Рулевой. Какой из него рулевой? Рулим же мы, капитаны! И мотор не его.

    — Есть задумка, орлы и голубки. Отработать навигацию так, чтоб ни сучка ни задоринки. Что, одному Лемзякову в ударниках ходить? Чем я хуже его? Чем механик наш от лемзяковского Москвина отстал? Ростом? В нашей машине, как в корабле космическом, лучше ниже быть. А мотористы наши? (Если о Финикове забыть.) А проводницы? Золотые девчата!

    Закругляю период, а сам: почему это я Гусца пропустил? Почему не соврал, что он сто очков наперед Благодатскому даст? Он же так и считает. Не пьет, не курит. Вон надулся! Брови под чуб поползли, а губы стиснул и вперед — как клюв гусак.

    — Тройку нам не догнать ни при каких — Литвинцев нынче, считай, пятилетку кончит. А двести шестьдесят девятку попробуем. Обставим лохматого! Ну, кто против? Молчание — знак подчинения.

    Капитан озирает экипаж зоркими глазами.

    — Приказываю: подтянуться. Финикову лапти-шлепанцы свои заменить на нормальные тапочки. Хватит, как в прошлом году, топить! Гуле, кассиру-проводнику, спилить каблуки. «Ракета» — не поля! (Елисейские.) Книгу жалоб держать под рукой, но не на поверхности. Кто повесил голую над буфетной стойкой?

    — Она же в бикини, — краснеет Гуля.

    — Голую перебазировать в спальный отсек, чтобы не видел никто, кроме экипажа. Теперь новые мысли. Объявляем борьбу змею.

    Остолбенели. Глаза выпучили. Наконец Андрей:

    — Какому?

    — Зеленому, какому ж еще.

    Гусец клюв раскрыл:

    — Как же это выглядеть будет?

    Вот же гад. Сам не пьет, а другие пей!

    — Так и будет. Заменим квасом. Хочется змея — пей квас. Проводницам иметь на борту постоянный запас кваса. Дни рождения, встречи и прочие юбилеи отмечать квасом. Выведем «Ракету»-200 в самые трезвые на кукуйском флоте. Возражения не принимаются. Ясно почему?

    Загудели, зашевелились, сразу вспомнили. Еще бы не вспомнить, когда из-за этого змея проклятого в прошлую навигацию премии лишились. Загулял моторист — тот самый, которого теперь не хватает. Рейс проспал да еще спросонья к Шулею: куда его «Ракета» девалась?

    — Можно и квас попробовать, — кисло так.

    — А почему именно квас? Плебейщину эту. Почему не кофе? — с вызовом вносит Гусец.

    — Потому что квас дешевле. Он у нас отечественный, а кофе импортный. Впрочем, дело хозяйское. Не хочешь кваса — пей кофе. Держи на борту личный запас.

    Капитан с презрением отворачивается от космополита.

    — С этим все. Сегодня в рейс на Хандыгу идут Качкин, Гусец, Фиников, Гуля. Галя — до свидания. Гуля — к исполнению предстартовых обязанностей. Я хотел сказать, предрейсовых. Мужчин попрошу остаться. Для изложения новой мысли. Еще одной.

    Набираю воздуха в грудь.

    — Вот что, друзья. Объявляем борьбу с нечистотой языка. Мат-перемат кончаем.

    Остолбенели. Глаза выпучили. Наконец Андрей:

    — Вот что длинная зима с человеком делает.

    — Как же это выглядеть будет?

    Вот же гад. И не пьет, и не курит, а надо же! Туда же!

    Мотористы еще молчат. Представляю, что скажут. Опередить! Не дать очухаться!

    — Понимаю, родимые. Тяжко! Почти невозможно. Сам себе сочувствую! Да нужно. Людей возим. Грамотных! Иной раз докторов наук. Ясно?

    Загудели, зашевелились, сразу вспомнили. Не так давно и было, под конец навигации прошлогодней. Сидим это мы с Андреем, рулим, а уже сумерки, и такие черные, сентябрьские. Я на руле, а Андрей биноклем буи ищет. Сорок пятый кэмэ. Полосатого ждем. Нет. Поворот есть, буя лет. Не в ту протоку пошли? Аж в пот обоих. Наконец Андрей: «Вот он, впереди. Плавает!» Ну и высказался я, что это не буй, а... гм, и тот, кто ставил его, тоже... гм, и тот, кто с места его сбил, тоже гм. А связь судовая не выключена была, и пошли мои «гм» в салон, а через неделю какую читаем про это все в «Кукуйском воднике». Ну и ну: пассажиров с десяток везли, и из тех десяти — два доктора филологических.

    — Это что ж: ни одного словца?

    — Такого — ни одного!

    — Нет... Это вы, капитан...

    — Это вы, Филимон Филимонович...

    — Это же рта не разевай!

    — Комсостав как хочет, а я, рабочий класс...

    — Тихо, рабочий класс! Кто приказывает рта не разевать? Берем на вооружение эвфемизмы.

    Сразу смолкли, понятное дело. Потом один:

    — Что за овощи? — осторожненько так.

    — Объясняю. Возьмем тот самый случай. Кабы сказал я про буй не «гм», а, допустим, «графин», кто бы мне что? Так и будем. Хочется врезать тебе, что кто-то «гм», — говори: графин.

    — А почему графин?

    — Чтоб веселее было. Представь, что у тебя вместо «гм» — графин. Впрочем, не хочешь «графин» — придумай свое. Только «гм» не говори. В этом и заключается эвфемизм. Ясно? Грубые слова вырвем с корнем. Взять гальюн. Заменим на домик с водой. Как в «Тысяче и одной ночи». Соответствует и даже красиво.

    Дошло.

    — А как с выражениями, капитан? Трехэтажными. А? Эвфемизмы к каждому слову искать или только к главным?

    — Ни в коем случае! К трехэтажным подход вообще иной. Их аббревиатурой даем.

    Застонали прямо:

    — Что за фрукты?

    Ну объяснил.

    — И откуда ты это выкопал? — удивляется верный механик.

    — Доктора филологии подсказали!

    — Капитан! Так, значит, квас не квас, а эвфемизм всего лишь? — радостно вопит моторист.

    — Нет, Фиников, не надейся! Эвфемизм эвфемизмом, а квас квасом!

*

   Пять часов тридцать. Причал номер два — баржа железная. Пассажиры «Ракеты»-200 активно готовятся к посадке. Их приблизительно девяносто, а «Ракета» берет пятьдесят восемь. Так бывает, когда в Хандыге не принимает аэропорт. Те, у кого нет билетов, верят, что поедут, те, у кого билеты есть, верят не вполне. Заботливые мужья пытаются загодя подсадить жен на посадочную площадку. Они верят, что если половина окажется на судне, то удастся влезть и самому. Группа туристов, незнакомых с эвфемизмами, на мускулистых руках несет сквозь толпу «Казанку». Они верят, что уговорят капитана взять их вместе с лодкой. Кто-то прилизанный и приглаженный, держа в зубах ручку чемодана, лихорадочно шарит в карманах. Он потерял билет, а может, и не потерял — подождем конца поисков.

    Все они возгласами встречают каждое движение на «Ракете»-200, что стоит напротив, пришвартованная к ракетоматке.

    Молчат одни причальные кнехты — знают: как ни привязывай «Ракету» к себе, все равно поднимется и полетит.

*

    Пять часов тридцать одна. И вот капитан, а за ним капитан-дублер направляются в рубку.

    — Несерьезно это, Филимонович, — вдруг упрекает Гусец.

    — Что несерьезно?

    — Ну, маскировка словесная ваша. Не даст эффекта.

    — Почему?

    — Моториста разве проймешь эвфемизмом? Да и вообще. По-детски как-то. Ей-бо, по-детски.

    — Знаешь, Гусец, как обезьяна человеком стала?

    — ?

    — Взяла да засмеялась. А та, которая мымрой была, так обезьяной и осталась.

    — Вот как! Понятно, — принимает к сведению Гусец, но вновь упрекает: — А с квасом недопродумали вы. Подзабыли.

    — Что подзабыл?

    — Квас, он тоже со змеем. Торпедоносцам [Здесь торпеда не та, которой стреляют, а та, которую зашивают (пояснение Качкина — специально для автора).] запрещено и его.

    Да, не лыком шит капитан-дублер! Но тем более не лыком шит капитан:

    — Бедняжка. А я думаю, что это на кофе тебя потянуло! Ничего, одного тебя этим самым мы обеспечим!

    А в рубке наш комсостав поджидает сюрприз.

    — Тэ-тэ-мэ [Кэмэ — километр, мэ — метр, а тэ-тэ-мэ? Тридцать три метра? (Автор.).]. Да тут не рубка, а рубк-компания! — восклицаю я.

    — Возьми, капитан. Не пожалеешь! — делает вид, что просится, Коромыслов. Попробуй не взять! Знаем, знаем, танкер его на Алдане сел, никак не снимется с мели. За продуктами, видно, в город катался.

    И Петрович — с гравийного участка мастер:

    — Возьми!

    Курдутовский моторист бывший — на плавкран перевелся. Ноет теперь:

    — Возьми! — а где тот кран, и сам не знает.

    Шкипер еще с Дыгдала:

    — Возьми!

    Один молчит.

    — А вы?

    — Порыбачить, с вашего разрешения.

    Волосенки дыбом, очки как фары... [Ну, Качкин, погоди! (Автор.).] Автор!

                                                              Кое-что об авторе

                                            (Из разных разностей рубк-компании)

    — Первым на острове его забыл Юрка Молоков. Ох навыдумывал же потом! В оправдание свое. Будто начальство вез, рули заклинило и вообще «Ракета» тонула. Вторым не забрал Килько. Тоже придумал что-то такое. Ну а после наш рыболов привык и больше не спрашивает, что и почему.

    — Когда мимо моего окна в половине пятого идет мужичок с рюкзаком на спине, ведром в правой руке и палаткой в левой, я сразу думаю: кто сегодня на Хандыгу?

    — Третий год возим — хоть бы строчку про ракетчиков! Может, и не автор вовсе, а браконьер?

    —    А все-таки приятно. Свой человек в литературе.

*

    — Если нужно, я и билет могу взять, — не без деланной наивности глядя в глаза, объявляет автор.

    — Хотите, чтоб мы довели до космической себестоимость вашей рыбы? На такие преступления ракетчики не пойдут. Да и нет билетов на остров ваш!

    «Ветер не дует, и рубка битком, — думает капитан.— Что еще от жизни возьмешь? Этого ни за какие билеты не купишь».

*

Кукуйское время шесть часов ровно. От причала номер два с бодрой машинной песней отделяется «Ракета»-200. За штурвалом белоснежной красавицы квалифицированный, умелый и корректный капитан Качкин. Его ракетный стаж двенадцать навигаций. Пассажиры крылатого судна могут быть в полной уверенности, что прибудут на место назначения.

    Краны «Ганц» грузового района салютуют «Ракете»-200 поднятыми стрелами.

                                                                         Туда

    Температура воды на выходе пятьдесят пять, масла — сорок. Винт: обороты в минуту — восемьсот пятьдесят. Железной рукой в полном согласии с «Регистром» поднимает «Ракету» на крылья капитан.

    Бум! Бум! Здесь, у порта, как на ухабах — на волнах, вздыбленных другими судами.

    И вот уже пестрый буй за транцевой кормой, а перед клиноподобным носом — невероятное пространство майско-июньской воды.

*

    А навстречу на черной, как катафалк, барже везут белокрылую, как ангел, «Ракету». На рубке в голубом колесике синеет еще в Кукуйске невиданный номер — «300».

    — Это что за такая? Откуда? — из-под руки у капитана хватает бинокль Коромыслов. — Первый день навигации — и уже не своим ходом?

    — «Ракета» в порядке,— снисходительно докладывает рубк-компании Гусец. — Доставлена на Лену Северным морским путем в октябре прошлого года. На отстое находилась в Сангаре.

    — Новая или чиненая?

    — Почти новая. Две навигации за кормой, — откуда-то все знает Гусец. И скользит по губам его немотивированная вроде улыбка.

*

    — Ложись поспи. Челюсть вывихнешь, — отдает дружеское распоряжение капитан. За его спиной дублер Гусец снимает китель с четырьмя нашивками на каждом рукаве. Китель его точь-в-точь капитанский. Одна разница: дублерскому кителю второй год, а капитанскому — пятый. Гусец аккуратно вешает китель в железный шкафчик. Желтая форменная рубашка его точь-в-точь капитанская. Одна разница: капитан закатывает рукава до локтей, дублер этого никогда не делает. Его рукава, как из ателье: отглажены по всей длине. Гусец аккуратно вешает рубашку в шкафчик. Снимает форменные брюки. Брюки его точь-в-точь капитанские. Одна разница: капитан...

    — Гляди-ко, гляди! — не дает досравнивать Коромыслов. — Какое богатство скрывалось под казенной тряпкой! Где ты плавки такие оторвал, Адам?

    — Как еще и богатство, что они прикрывают, достойно их, так ты ж не мужчина, а клад!

    — Смейтесь, безбилетники! — Гусец стремглав натягивает трико и бросается под стеклянный колпак, на спальное место. — Ревизоров на вас нет!

    — Ты скажи: где дают! Пешком побегу!

    — Раз у дублера такая красота, то что должно быть у капитана?

    — Кто на ракетном флоте не знает. У Филимоновича как у Хомича, — вставляет свои три копейки бывший курдутовский моторист.

    — Тэ-тэ-мэ! — неотложно реагирует капитан. — Мимо крана посажу. Что тебе известно про Хомича? Видел ты, какие мячи он в своих трусах ловил? А я один раз видел.

*

    Ревет мотор как положено, и мелькают кэмэ за кэмэ.

    Восемнадцатый. Слева — геометрия каменных, тригонометрия деревянных. Белые кастрюльки нефтехранилища, судоремонтно-судостроительный — Жатай. Этот для нас всегда слева, в какую сторону ни бежим. Потому как на берегу левом.

                                                                     Право и лево

                                                      (Из парадоксов рубк-компании)

     Вот, знач, приехал я в Астрахань, на стажировку. Выходим в рейс. По Волге! Отвалили — мне капитан: «Садись!» Я сажусь за руль, дрожу, потому что не руление это, а слалом! Там СП, там СТ, там РТ, там РТТ [СП, СТ, РТ, РТТ — суда. Какие — Качкин знает. Надеюсь, даст понять где-нибудь (Автор.).]. Знач, рулю, а капитан как рявкнет: ты куда, такую твою, за буй воротишь? На берег захотел? И еще несколько слов, повторять не будем. Я, знач: красный! Он же красный! Правильно, капитан гудит, и держись между ним и белым. Я глядь-поглядь, а белый — мама милая — справа!

    Исправил курс: «Так, знач, у вас! А у нас на Лене левый белый, правый красный». Он на меля как на полено: «И у нас так». — «Как так, если вон он, белый, справа, а слева — красный!» — «Ты что, в школе не учился? Не знаешь, куда Волга течет? Ну-к повтори: «Волга впадает в Каспийское море». Тут в моем мозгу заслонка — раз! — и отвалилась. Хоть и на север идем, а против течения!

    Умом понял, а привыкнуть все равно не мог: причаливал по-дикому!

*

    В Жатае для нас остановки нет, хоть это и наибольший па всем маршруте. Больше самой Хандыги!

—        Капитан, ты сегодня завтракал? — закидывает удоч¬ку Коромыслов. На весь экипаж харчей везет, богат сегодня.

    — А ты когда-нибудь завтракал до шести?

    — Так, может, позавтракаем?

    — Тэ-тэ-мэ! Не трогай традиции. Только после Маяка!

*

    Тридцать седьмой кэмэ. Справа — полный луг воды. Красный Маяк: ни село, ни поселок. Просто пристань. Не наша. Сирота ДМ-12 мотается посреди волк, привязанный за тальниковый вихор. Никто на него не взойдет ни сегодня, ни завтра.

*

    —    Филимонович, почему в твоей рубке столика нет? У Голубцова есть, у Савина есть, у Корниенки есть...

    — Люка у них зато нет. В машину верхом, длинной дорогой ходят.

    — А почему на твоей люк? И на двести второй, и на двести тройке...

    — Наши «Ракеты» самые лучшие. Экспортный вариант.

    — Экспортный?! А почему же ты на ней сидишь?

    — Не понравилась чем-то капиталистам. У них знаешь как: царапинку где-нибудь в галь... в домике с водой найдут и бракуют.

    — Выходит, твоя бракованная?

    — Жена у тебя бракованная! Видишь — с машиной прямая связь.

    — Ну так давай за «Ракету»-200!

    — Не трогай традиции! Тэ-тэ-мэ. Под Кангаласским камнем!

    — Что-то я на других «Ракетах» о такой традиции не слыхал.

    — У каждого судна свои традиции!

*

    Сорок пятый кэмэ. Слева — серо-буро-малиновое явление высотой сто мэ шестьдесят сэмэ (по непроверенному трепу рулевого-моториста Финикова). Серо — там, где просто гора. Буро — там, где выходит уголь. Малиновое — там, где цветет шиповник.

    И над макушкой кассира-проводника, потихоньку дремлющей за буфетной стойкой, ошеломляюще для Коромыслова по внутренней связи звучит:

    — Пол-литра кваса капитану!

                                                                   Будем зорки!

                                                      (Из призывов рубк-компании)

    Мотор заглох. Просили якорь. Радирую: сто двадцатый от устья. Ответ: пассажиров снимает «Заря». Ждем. А дно — галька. Алдан! Не берет якорь. Несет нашу «Ракету», несет. Занесло в несудоходную. Снова за рацию, а она — такие игрушки: мы слышим, нас — нет. Вот и «Заря» за островом — р-р-р в одну сторону! Р-р-р в обратную! А я и гудок дать не могу. Несет нас, несет. Еще «Заря» р-р-р в одну сторону! Р-р-р в обратную! Ну что тут придумаешь. Несет нас в несудоходной, несет... А в эфире паника: «Ракета» пропала!

    Так вот. Будем зорки! За то, чтоб ни одного из нас в несудоходную не занесло!

    — Капитан, дублера толкнуть? Долю свою проспит!

    — Бесполезно! Это гордость наша. Тэ-тэ-мэ! Он и кваса не пьет. Тэ-тэ-мэ! Пусть спит.

    — А позавтракать я, что ж, не должен? — обиженно вскакивает с лежанки якобы спящий Гусец.

*

    — Капитан! — опять Коромыслов. — Что это ты сегодня и пьешь не то, и ругаешься как-то не по-русски?

    — А я нерусский и есть. Хочешь паспорт покажу?

    — Да брось ты, Качкин! Имя свое вспомни. Сам Охламон, отец Охламон, и говоришь — француз?

    — А что, меж белорусов охламонов не бывает?

    — Их там Халимонами зовут, — приходит на помощь автор. Вот не ждал!

*

    Шестьдесят седьмой кэмэ. Поворот на ракетный Клондайк — Сотинцы. Корниенко однажды за день здесь две тысячи насобирал. Сколько же он билетобрателей перевез, если от Сотинцев до Кукуйска три рэ шестьдесят (взрослый!)?

    Нам на Клондайк не дорога. Прямо идем.

    А поэт-браконьер с приятельской ухмылкой пристраивается рядом на откидной ступеньке. Локтем тайком дверцу приоткрывает — парится. Может, и снял бы плащ, да забыть боится. Солнце слепит глаза. Круглые зайчики от очков туда-сюда по рубке.

    — Так это вы из Гомеля? — начинает допрос.

    — Горбачев из Гомеля. Да Килька из тех же мест. Был такой — уехал.

                                                               Кто мы и откуда?

                                            (Из анкетных данных рубк-компании)

    Откуда вы тут все взялись — фамилии не подскажут. Корниенко и Коваленко взять. Думаешь, из Киева? Черта с два! Один из Ростова, другой из Ташкента. Стучаев горьковчанин, а сюда из Молдавии приехал.

    — Я из Осетрова. Сибирской выделки, — не без горделивости ставит точки над «i» капитан.

    — Странный пункт на карте, — не отстает. — Пристань — Осетрово, железнодорожная станция — Лена, аэропорт — Усть-Кут.

    — Город тоже Усть-Кут.

    — Из переселенцев, значит?

    — Отец в тридцать девятом завербовался. Тоже был речником.

    — А я думаю: что мне такое знакомое в вашей фамилии слышится!

    — Еще бы, — самодовольно щерится Качкин. — Такой морской, как у меня, во всем пароходстве нет.

    — Морской? Разве ж качка на море бывает? Скорей на болоте или озере.

    — Сухопутный вы человек, товарищ поэт. Чтоб на болоте качка? Озеро — тут согласиться можно, но если озеро — ну хотя бы Байкал. Качка — это морское дело.

    — Русская, капитан! А белорусская качка машет крыльями, селится на болотах и там же выводит детей.

    — Детей? Качка выводит детей?!

    — Как любая птица.

    — Птица! А выглядит как?

    — Шея длинная, клюв плоский и по-французски картавит: «Кря! Кря!»

    — Тэ-тэ-мэ!

    Капитан бросает штурвал и, как настоящая утка, поворачивает голову на все сто восемьдесят. К счастью, рубк-компания уже около тридцати минут довольно чмокает во сне.

    — Что ж это такое творится? Механик — петух, дублер — гусак, а капитан... Птичий двор, а не «Ракета»! Ну, браток, за такие сведения не сниму тебя завтра с острова!

*

    Неустанный пчелиный гул, словно под рубкой летит за медом стотысячный рой. Вдруг гудение взрывается — это врывается снизу работа машины. Когда поднимают люк.

*

    — Ну и ладно, — уговаривает сам себя капитан. — Птица так птица. Водоплавающая все же!

    Бегут навстречу скупые плюшкинские ожерелья буев (по одному на милю). По берегам и косам разваливаются льдины, как связки сосулек. Как пачки прозрачных считальных палочек.

*

    Неизвестный [По воле автора (чтоб на остров лишние не лезли).] кэмэ. Ни право, ни лево: остров. Мунхасыт [Мунхасыт — рыбак, ловящий неводом (якутск.).] (по-ракетному — Авторсыт). Автор вглядывается с тоской в новорожденную тальниковую листву над паводковой мутью.

    — Дорогуша ты наш, — злорадно сочувствует капитан, — где же ты палатку поставишь? Где сухое полено найдешь?

    — Перебьемся,— выталкивает сквозь зубы автор.

    — А может, на Алдан поплывешь? Знаю там один островок. Наш Гусец с него ры-ыбы возит... Бочками!

    — Что ж, я два дня лишь кататься буду? Сойдешь под вечер, а утром назад?

*

    Сто десятый кэмэ. Перевалка слева направо. Против солнца — черный овал, как руины Колизея. Длина — четыре кэмэ шестьсот (по карте). Только пятна подземного льда сияют. И обваливаются, обваливаются, с грохотом-плеском, с сосняком, с лошадью неосторожной. Эх, животину жаль!

    Это гора Песчаная.

*

    Сто двадцатый кэмэ...

    — Фиников! Что твой бывший коллега кричал, как отвалили? Благодарил?

    — Не на тот кран высадили, кричал!

                                                                                  - - -

    Двести второй кэмэ. Алдан! Гравийный участок. Далеко на севере, как алюминиевая ножовка — снеговые зубцы Верхоянья.

    — Ну что, Фиников? Не кричал Петрович, как отвалили?

    — Кричал. Рюкзак не сбросили ему!

    — И как он кричал?

    — Полным голосом и открытым текстом. Безо всякой аббревиатуры.

    — И это вся благодарность? Эх! Рюкзак... Рюкзак на обратном пути сбросим. Вот послушай. Фиников, как люди благодарить умеют. В позапрошлом, тебя еще не было, сел один до Олекмы. С билетом, заметь! Попросился в рубку: поглазеть. Ну, посидел. Поглазел. Просит книгу жалоб. У меня глаза на лоб. Однако даем. И что, ты думаешь, написал? Стихи! «Лети, «Ракета», как ракета»... Жаль, книга кончилась как раз, новую пришлось завести.

                                                        Лети «Ракета», как ракета

                                                    (Из генеалогии рубк-компании)

    — А чем мы не космонавты? На ракетах летаем. У нас и дублеры есть. Сам Хрунов сказал: «Парни, вы такие же ракетчики, как и мы». Когда гостил у нас, Голубцов его на рыбалку вез. Знаете? Рулил. Голубцов тот вахтенный журнал прячет. Сначала: «Вахту сдал. Голубцов». «Вахту принял. Хрунов». Через пять минут: «Вахту сдал. Хрунов». «Вахту принял. Голубцов».

    — Наша «Ракета» и испепелиться в момент может. Дюралька — она же горит. Занимается от машины. На ходу пламя вперед идет. За семь секунд — ни уголька. Аннигиляция!

*

    — Ты куда, Фиников? Стой! Еще одна история.

    — Пардон, капитан! В домик с водой. Полный графин воды!

    — Лапти не растеряй!

    «А все-таки,— думает [Не слишком ли мало, — думаю я, — думает в моем кино капитан? И сам отвечаю: не слишком. Потому что летом капитан вообще не думает (замечание Качкина).] капитан,— у этого Финикова в голове кое-что есть. Уже усвоил два эвфемизма. Глядишь, и до аббревиатур дорастет».

*

    Двести тридцать девятый кэмэ. Слева за водой — ельник, справа — ельник за водой. Между право и лево — ДМ-14: посреди реки. Такой на Алдане порядок: возле берега мелко — не подойти. Дыгал! Первая законная остановка.

    — Эй, шкипер, прибыл! Тэ-тэ-мэ. Слезай, чалку возьми!

    — Прибегай, Филимонович, на выходной. Рыбанем!

    — Когда он будет, выходной... Это у тебя каждый день воскресенье!

*

    Двести восемьдесят девятый кэмэ. Слева за водой — гора, справа — гора за водой. Ни справа, ни слева — ДМ-15. Черектей! Вторая законная остановка.

    —    Адам! Славный ты парень, пока спишь, но капитан не титановый. Пять часов носом штурвал клюет.

    Дублер Гусец дисциплинированно и воспитанно, без зевков и бурчания встает со спального места. Он чрезвычайно дисциплинирован! Никогда не сунется под руку: дай порулить, мол. Как в гостях к столу! Только по приглашению.

    Он снимает трико и надевает брюки. Затем рубашку и форменный галстук. После этого китель. За руль не одетым по форме он никогда не сядет.

    Капитан со звериным рыком бросается на постель и засыпает. Пассажиры гурьбой поднимаются на «Ракету». Сколько бы ни было их, всегда гурьбой. Кассир-проводник Гуля внимательно запоминает всех — обилечивать будет сама, в салоне. Как все спокойно и мирно! Рулевой-моторист Фиников босиком, чтоб не потерять шлепанцы, идет по привальному брусу к носовому концу. Течение в охапку берет «Ракету» и несет назад, в сторону Кукуйска. Капитан-дублер Гусец А. Мэ. расправляет плечи и берется за рычаг оборотов.

    Теплоход на подводных крыльях, как бешеный бык, вылетает из воды и на момент повисает в воздухе. Капитан Качкин, подчиняясь силе инерции, взлетает тоже. Один Коромыслов никакой силе не подвластен и дрыхнет, как дрых.

    — Такую твою ммм... Тэ-тэ-мэ! Ты что делаешь?

    — Как что? — не скрывает обиды Гусец. — Ввожу судно в график. На тридцать две минуты отстаем.

    — Вводишь? Ты — вводишь? — поднимается на дыбы капитан. — Значит, я от графика отстал, а ты вводишь? У дебаркадера на крылья поднимаешь! На «Регистр» графин положил? Забыл, что «Ракета» кэмэ должна на корпусе идти? А? Гусак со средним образованием...

    — Во-первых, — вновь не скрывает обиды Гусец, — хотя у меня образование и среднее, зато двойное: я окончил два техникума. Во-вторых, каждое наставление нужно воспринимать творчески. В-третьих, утки не так уж и далеко плавают от гусаков.

    Так, значит, спал.

    — Ах ты! Ах! — не находит слов капитан в своем недырявом кармане. Он энергично плюет под ноги (в мыслях) и отправляется подальше от Гусца — в спальный отсек.

*

    Телефонная будка, положенная набок, — спальный отсек. Ни кэмэ, ни воды, ни ельников. Капитан набирается здесь сил.

*

    Четыреста двадцатый кэмэ. Бункербаза-15 [Бункербаэа — это такое судно, которое стоит на месте и заправляет другие топливом в маслом (из наблюдений автора).]. «Ракета», как грудная, присасывается к двум дойным соскам жирной посудины. Ручьем струится соляр, сыто булькает масло. Капитан довольно улыбается: и во сне слышит!

                                                                      Что заливать?

                                                  (Из дружеских советов рубк-компании)

    Заливай на ночь не живот, а баки. Потому что иначе будет как с Килько: заглох мотор посреди дороги! Он туда, сюда, из конца в конец панели — все на месте! Воздух — сто, аккумулятор — двенадцать, рация, освещение, даже часы — и те тикают! Заглох мотор без единого звонка... Обматерил Килько систему сигнализации, потом глядь в баки — мамочка милая, я же не бункеровался!

                                                                                   - - -

     Снова в рубке примеривается к рычагу оборотов Гусец. «Р-р-р!» — захлебываются возмущением двенадцать цилиндров. Все в «Ракете» катастрофически движется к корме: спины пассажиров (со спинками кресел), стаканы на стойке, носки капитана (вместе с ногами). К счастью, на пути носков оказывается переборка.

     — Такую... Тэ-тэ-мэ! Руки вырву, чтоб штаны расстегнуть не мог! — с такими суровыми словами капитан влетает в рубку, где, как на троне, на рулевом кресле возвышается Гусец (мэ восемьдесят три).

    — Слезай! Третий раз я тебе фокусничать не дам!

    — Пожа-алуйста! Я уже свое отсидел. Рапортую: судно в графике! — дисциплинированно встает и зажимает клюв Гусец.

*

    Первый рейс всегда так подробно запоминаешь! Словно Фэдик гвоздем по свежей краске режет. Одного не вспомню: где Коромыслова сбросили?

*

    И вот кэмэ шестьсот сорок девятый. Хандыга!

                                                                                 Там

    Пассажиры, полные счастья, бегут через ДМ-22 в родной районный поселок. Они счастливы, что прибыли «Ракетой», ибо от аэропорта до Хандыги семьдесят километров и не всегда ясно, как их преодолеть.

    Капитан выходит из рубки и наваливается на поручень, по-отцовски поглаживая отмашку [Отмашка ни от кого не отмахивается. Это просто лампочка, которую зажигают, когда на пути случается другое судно (из наблюдений автора).].

    — Хандыга! Хандыга! Хандыга! — ликует он.

    А тут Гусец.

    — Ну что? Мириться будем или биться? — задиристо спрашивает капитан (мэ шестьдесят семь).

    — А что, есть необходимость биться? — с подхалимской готовностью мириться отвечает Гусец.

*

    В Хандыге — девятнадцать ровно. Как в Кукуйске. За буфетной стойкой кассир-проводиик Гуля. Перед стойкой — капитан Качкин, капитан-дублер Гусец и рулевой-моторист Фиников. На стойке четыре тарелки с супом. Экипаж «Ракеты»-200 не без аппетита одновременно обедает и ужинает.

    — Ты из чего баланду варила? — наступательно интересуется Фиников.

    — Тушенка... Шестеренки... Мы в столовой точно так готовили, — слегка теряется Гуля (первый в жизни рейс!).

    — А я думал, шарикоподшипники. С машинным маслом. Говорил же я утром: в плавмагазин...

    — Суп как суп, —обрезает небрезгливый капитан. — Настоящий флотский.

    — Я еще блины умею, — расцветает от похвалы капитана Гуля.

    — Блинов не надо.

    — Почему?

    — Когда от «Ракеты» пахнет блинами, то это уже но «Ракета», а камбуз на подводных крыльях.

    — А я их так люблю...

    — И я, — умильно тянет Фиников. Подлизывается. Хочет, чтоб критика супа скорее забылась.

    — А я уток уважаю. Хоть домашних, хоть диких,— внезапно ляпает Гусец и с вызовом смотрит на капитана.

*

    В Хандыге двадцать одни ровно. В успокоенную сумерками воду плюхается ведро: Гуля моет «Ракету». Она может подтыкать подол на какой угодно высоте: подглядывать некому. Из машины слышится похожее на «тэ-тэ-мэ» деловитое звяканье ключей.

    — Видишь, что делается? — грозно, как из бочки, поучает капитан. — А ты машину рвешь! Вся навигация впереди! Каждый день в солярке купаться хочешь?

    — Каждый день в солярке механик плавает да капитан. А Михайлович — по графику: отсидел свое за рулем — и домой, — напоминает прошлогоднее Фиников.

    «Молодчина!» — удивляется капитан.

    — Цыц, волосатик! Вместе со шлепанцами выставлю! — гаркает воспитанный Гусец.

*

    Двадцать три часа ровно. Небо без туч, не считая комариных. Можно не считать: объекты, воняющие соляркой, они не атакуют. Солнце зашло-таки, но скоро взойдет.

    Спит Фипиков в салоне на трех креслах сразу, подняв подлокотники. В спальник залез — ночью на воде жарко не бывает. Шлепанцы его остывают понемногу по обе стороны прохода.

    Дремлет Гуля в спальном отсеке, дремлет чутко (первый рейс!). Глупышка! Ракетчики — не налетчики, девчат не обижают.

    Капитан и дублер вместе, на топчане в рубке. Так хочется спать, словно кто-то веки суровой ниткой зашивает. А Гусец:

    — Несерьезный вы все-таки капитан, товарищ!

    «Ах ты! — думаю я. — Гусь свинье не товарищ! — Хочу обрезать, да вовремя осекаюсь: гусь же он, выйдет, что я... Тэ-тэ-мэ! Интересно: правда считает он, что сплю, или притворяется?»

    А он свое:

    — Не капитан, а подросток!

    И будто вздыхает.

    — Это что ж: эвфемизмы мои тебе с утра спать не дают? — с капитанской выдержкой даю малый вперед. Даже баржу с «тэ-тэ-мэ» не цепляю.

    — Да нет, — дает он малый назад. — Об этом я уже высказывался.

    — А что еще?

    — Да я вообще не о вас, — дает он полный назад.

    — Не обо мне? Кто же здесь еще капитан?

    Стоп машина. Молчит, будто смутился.

    — Так почему я подросток? Что похабщину искореняю?

    — Ругань мелочь. Есть она, нет ее — Америка не заголосит.

    — Как меньше будем ругаться, икнет.

    — Давайте спать, капитан.

    — Нет, ты мне доложи, почему подросток?

    — Сколько мы сегодня безбилетников везли?

    — Каких безбилетников?

    — В рубке.

    — Фу-ты, самодеятельный ревизор. Какие ж это безбилетники? Это друзья. Свои, речники. За них не трясись. Шулей гонять не станет.

    — Ну а если бы не свои?

    — Чужие? Для чего же я их в рубку пущу?

    — Давайте спать, Филимон Филимонович.

    Тьфу ты, зараза! Пузо вверх и хр-р-р, хр-р-р, как хряк, а капитан лежи думу думай. Что за намеки? Не пускай никого в рубку или, наоборот, чужих пускай? Не пускать — такого дурака на ракетном флоте не сыщешь. Сегодня ты не пустишь, завтра — тебя. Намекает с них за билет брать? Глупость! Попробуй, Коромыслову заикнись: в рыло наплюет и все равно поедет. А вот чужой... Как сто желающих на пятьдесят восемь мест... И заплатит вдвое, и билета не попросит. Это что ж: чтоб я рубкой калымил? Ах ты паскуда!

    И сказал же, гадина, и вроде не сказал. Понял, что предложение не проходит, и — щелк! Отключился. Дай-ка я тебя с другой стороны пощупаю.

    — Адам!

    — Хр-р-р...

    — Ты почему из учреждения на «Ракету» пошел?

    — Я же говорил в прошлом году.

    — Забыл я!

    — Ы-ых... Скучно в учреждении.

    — Не скучают же там пятьсот человек!

    — Судоводителю — скука.

    — А платят?

    — Так себе. Приварка нет. Оклад один. Да и тот счетоводский.

    Ага! Помалу, капитан, помалу...

    — Зато работы, говорят, хоть загорай!

    — Что ж я, на Север загорать ехал?

    — А что, за приварком?

    — Хр-р-р... — Снова завел, паразит.

    — Адам! Ты рыжих любишь?

    — Не очень. Конопатые обычно. Правда, горячие.

    — Я про тех, что в кармане! Есть у тебя к ним любовь?

    — Нет.

    — Нет?! Сам же сказал, что ради приварка на «Ракету» пошел!

    — Любви нет. Мечта есть.

    Ого! Интересно.

    — Домик мечтаю поднять, капитан. Такой, знаете, игрушечный! Чтоб как игрушка. Два этажика, терраска, мансардка... Садик, само собой. «Сама садик я сажала...»

    — На мерзлоте садик едва ли вырастишь.

    — На мерзлоте? У нас — мерзлота?

    — А, ты, значит, там желаешь, на Гусцовщине. Так, так... И сколько он стоить будет, домик твой?

    — Тут-то и вся загвоздка. Спешить нужно. Сегодня и двадцати хватит, а завтра, глядишь, и с сороковкой в бюджет не войдешь.

    — Удивительный ты, брат, речник! Жизнь морскими милями меришь? Ну а зачем тебе такие хоромы?

    — Пригодятся. Детям, внукам, правнукам... Гусцов много и есть, и будет.

    — Ты ведь еще не женат.

    — Почему? Трое детей на данный момент.

    — Тэ-тэ-мэ! Оглушил... Тэ-тэ-мэ! Где ж они все? Разбросаны по городам?

    — Дома. Само собой!

    — На Гусцовщине?

    — На ней.

    — А почему не выпишешь?

    — Расходов слишком. Где сало дешевле?

    — Ну... Ну... Оглушил. Когда же ты жену, эвфемизмом говоря, бункеруешь?

    — Зимой, естественно. Я это тоже в виду имел, как из учреждения переходил. У судоводителей, считай, отпуск двойной: отгулы за навигацию плюсуются.

    — А почему в твоем паспорте чисто? Когда расписываться будешь?

    — Когда младшему восемнадцать стукнет.

    — А почему не раньше?

    — Дорогой капитан! Женщина, которой не светят южные [Так на Севере называют алименты, в отличие от северных надбавок к основной зарплате (замечание автора).], в кусты никогда не пойдет.

    Вот это ум. Государственный! Мне б такую смекалку семнадцать лет назад.

                                                                 Ордер на новую квартиру

                                                  (Из статистических сводок рубк-компании)

    Статистика не в нашу пользу, товарищи судоводители. Из десяти «Ракет» всего на одной алиментщиков нет. А мы еще через день дома ночуем. Знаете, что в Осетрове творится? Из двух с половиной тысяч восемьсот южные платят. За навигацию прошлую еще пятнадцать капитанов осиротело. Из двухнедельного рейса приходишь, открываешь дверь, а там — пусто: ни стола, ни табуретки. Как будто ордер на новую квартиру получил.

                                                                                         - - -

    — Адам!

    — Хр-р-р...

    — Когда на крейсер замахнулся, зачем на моторки размениваешься? Дом в Кукуйске купил. «Запорожец»...

    — Надо же где-то жить, на чем-то ездить. Халупу — придет время — продам. А машинешка где хочешь лишней не будет.

    Ай да гусь! Где же он двадцать — сорок тысяч возьмет? «Ракету» доить собрался? Корову нашел.

    — Адам!

    — Хр-р-р...

    — Что ты делать будешь, как капитаном станешь? У меня три талона откусят, Андрея на «Метеор» перебросят... А?

    — Наведу на судне порядок и без единой аварии закончу навигацию. Последним стану на отстой.

    Последним!

    Ох, капитан, не сори талонами. Ох, механик, не давайся перебросить! Возведем заслон на пути Гусца на капитанский мостик! (Не успокоимся тем, что на «Ракете» мостика нет.) Не допустим в рубку щедрых безбилетников! Лишим будущие поколения Гусцов домика с садиком! (Может, и меньше их станет.)

    Тэ-тэ-мэ, жестковатая у нас лежанка. Крутишься, крутишься, то винтом, то турбиной, а сон как квартальная премия: уже и близко, вот она! Бац — и ты на мели без нее и талона.

    А как уснешь на минутку — Гусцы, Гусцы, тридцать тысяч Гусцов, и каждый новый жутче.

    Эх, собственную бы двухспальную вместо этого топчана, да собственная гуска вместо этого гусака... И никуда не денешься от носатого! Ну и кино.

                                                                                Назад

    Кукуйскос время — пять часов тридцать. Хандыгское — тоже. Капитан берется за реверс. На его замечательном лице ни одного следа ночных кошмаров. Он спокоен и сосредоточен, как всегда (почти всегда). Пассажиры без страха идут по трапу. Они знают, что вручают свои единственные жизни в надежные руки.

*

    Назад присматриваешься к тому, что проспал туда.

    Шестидесятый от Хандыги [Что-то мало в моем кино природы. Подпустим немножко, пока Гусец спит.]. Справа — заклятая подруга судоводителей: Темно. Как наберется воды через край — стервенеет, будто та вода — огненная. Гонит гати с верховьев в каждый паводок. Где, спрашивается, столько древесины берет? И деловой, и несортовой? Береги крылья, Качкин!

*

    Девяностый от Хандыги. Остров! Улахан-Харыялах (Большой Еловый). В самом деле, такой улахан, что даже на карте Якутии увидишь — не только на карте речной. Этот еловый в Алдане — как баран с рогами в брюхе питона. Не понять: проглотил или подавился.

    Левая протока несудоходная. Помни, Качкин!

*

    Сто двадцатый от Хандыги. Еще одна знаменитость: Мамонтовая гора. Двоюродная сестра Песчаной (родной считать нельзя — родители разные: у Песчаной Лена, у Мамонтовой Алдан). Длина восемь кэмэ пятьсот (по карте), высота восемьдесят восемь мэ восемьдесят (непроверенный треп Финикова).

    Склон к воде — никакого склона: идеальный перпендикуляр.

    Ну, трамплин! Кабы на лыжах с него, на тот берег бы перелетел.

    Бух! Бух! Это Мамонтовую паводок обрушивает.

    Ювелирно рули, Качкин!

*

    Сто девяностый от Хандыги (спит Гусец!). Слева поселок — избы в елях. Усть-Татта.

    Носом в берег, винт не глушить: подпереть «Ракету», чтоб не соскользнула. Фиников с грохотом сваливает трап, потом поднимает канатом задний конец его на борт. Девушкам руку, гад, подает, — старики, мол, сами залезут.

    — Фиников. Обеспечить посадку шкипера Стручкова! — разносится над реками Алданом и Таттой громовой радио-голос Качкина.

    Шкипер Стручков спать не любит. Угнездился рядом на ступеньке, бинокль хвать! — глядит. Наслаждается.

    — Работаешь, Багылаич?

    — Какой там работаешь! Без дебаркадера. Просить еду! Почему не гонят?

    Глядит, наслаждается.

    — Живешь, Багылаич?

    — Какой там живешь! Без бабка. Искать еду! Смеется.

    — А зачем тебе?

    — Поживи без бабка, сам пойми.

    — Нет в поселке?

    — Мне бабка русский надо.

    Смеется.

    — Своя не угодит?

    — Русский бабка картошка сажай, свинья корми. Якутский не умей.

    — Сколько лет тебе, Багылаич?

    — Какой там лет! Надо бабка.

    — А все-таки?

    — Отними от нынешний год — год моего рождения. Люблю Стручкова! А тут Гусец:

    — Ба, дед! Здорово, дед! Ну и глазки у тебя. Ей-богу, запятые. Ты хоть знаешь, что такое запятая?

    — Это у тебя глазки! Как щель в копилке, — дает Гусцу капитан словесную оплеуху. — А у Стручкова глаза охотника, прищурены!

    И заваливается спать.

*

    Так меняемся мы с Гусцом несколько раз.

    И вот «Ракета» по дугообразной траектории из двоюродного Алдана вылетает в родную Лену! Капитан не видит этого, но чувствует. И сон его на целых пятнадцать минут из пунктирного становится сплошным.

*

    Нет, не дает Гусец спать.

    — Ты почему па корпус падал?

    — Да вон, катер махнул человека взять. Я и забрал.

    —Тэ-тэ-мэ!!! Это ж «Внезапный». Ты знаешь, кого взял?

    — Взял молодого мужчину. Спортивный, подтянутый. Можно сказать, атлет.

    — Рыбнадзор это! Атлета нашел. Ну взял так взял!

    — Вы ведь тоже берете.

    — Я людей беру! Ты забыл, что мы рыбака должны снять?

    — Почему забыл? Это как раз и в виду имел. Попадется — больше не будет вязаться.

    — Тэ-тэ-мэ... Марш из рубки!

    — Пожа-алуйста! — пожимает плечами Гусец и поднимает люк.

*

    Неизвестный [По воле капитана (человека).] кэмэ. Капитан через бинокль зорко вглядывается в даль, ища меж небом и водой. Вода за последние сутки стала еще ближе к небу, и меж ними места для острова не осталось. Над водой краснеет один неугасимый квадрат пирамиды.

    — Фиников! Мичманку подай.

    — Зачем?

    — Чтобы было что снять.

    «Ракета»-200 с воображаемым приспущенным флагом и неракетной скоростью идет вдоль того места, где вчера еще был виден слегка автор.

    Неизвестный минус пять кэмэ. Перевалка. В полукруге тальниковых ветвей из воды выпирает бугорок.

    — Кто это там, как заяц, прыгает? — не без недоумения спрашивает капитан.

    — Автор, — рапортует Фиников, кладя бинокль.

    — Шуточки тебе, тэ-тэ-мэ! Автор уже босиком по сковородке бегает. А этот в сапогах.

    — Смотрите сами, — обижается Фиников. Капитан хватает инструмент, приближающий быстрее «Ракеты».

    — Тэ-тэ-мэ... Живой! Но как он сюда перебрался?

    — Может, подручное плавсредство использовал? Доску или бревно.

    — Ох, бревно! Ты когда-нибудь видел, чтоб оно против течения плыло?

    — А если на одной доске сидеть, другой толкаться...

    — Хватит болтать. Готовимся к операции «Автор». Гулю сюда. Бегом! Гуля! Твоя задача отвлечь внимание рыбнадзора. Ну того молодца, что с катера сел. Билет не брал еще? Хорошо. Мыль холку, зубы заговаривай, крути мозги... Теперь твоя задача, Фиников. Дверь с полубака в салон... Полубака не знаешь?! С носа! На ключ. Трапа не надо — руку подашь. Рыбу пусть на носу оставит, а сам верхом в рубку. Ну!

    Капитан сбрасывает обороты. Решительный сход с курса. «Ввуув, ввуув» — воет раскрученный влево штурвал. Нос теплохода тыкается в берег в двух шагах от автора. Короткая консультация Финикова. Бледноватый автор карабкается на палубу и, качаясь, идет к рубке. Ему, несомненно, не нравится, что палуба без ограждения (фальшборта или лееров).

    — День добрый в хату! — рвет он на себя дверцу потрескавшейся от воды и песка рукой.

    Реверс назад! Семьсот пятьдесят оборотов. Стоп! Реверс вперед! Семьсот пятьдесят. «Вуу, вуу» — штурвал вправо, как велосипедное колесо: ручки сливаются с междуручьем. Восемьсот... Тысяча... Тысяча пятьсот. И бугорок в венке тальника далеко сзади. Никто ничего не видел, а видел — ничего не понял.

    — Как почивали? Клопы не кусали? — интеллигентно интересуется капитан.

    — Жуть! — счастливо хохочет автор. Он счастлив не потому, что без удовольствия спал, а что жив остался. Но как он форсировал водную преграду? Что б придумать такое, чтоб сам, без расспросов поделился?

    — Что ж ты так плохо мешок завязал?

    — Какой мешок?

    — С осетрами. Моторист говорит, расползлись. Один в салон ввалился. А там рыбнадзор.

    — Ага! — понял наконец, что шутка.— Было бы что завязывать!

    — Рекордный улов?

    — Полпуда мирных, хищных пуд. Короче, от этого самого уши.

    — От графина?

    — Почему от графина? — удивляется автор, не введенный еще в эвфемизмы. — От осла. И знаете почему? Я сошел не на тот остров!

    — Не на тот?

    — Абсолютно!

    — Слышишь, Фиников? Недоработка у нас. Одного не на тот кран посадили, другому перепутали острова. А как ты определил, что остров не тот?

    — Да как же! Я, как только отошли, поворачиваюсь — где знак? Нет знака! Был же в прошлом году, хорошо помню. Нет!

    — Какого знака?

    — Да всюду они по берегам и островам! Снизу треугольник, сверху квадрат.

    — Пирамида?

    — Возможно!

    — Фиников, карту!

    «Тьфу ты, зараза! — думает капитан, разглядывая свежую поправку.— В самом деле, с Мунхасыта сняли, на Песчаный переставили. И как я этого не заметил, когда его высаживал!»

*

    А уж кэмэ восьмидесятый. Дома, считай. Пора побалакать с Кукуйском.

    — Говорит «Ракета»-200! Вызываю порт!

    Капитан рулит одной рукой: вторая занята трубкой. К тому же и шнур, что соединяет трубку с «Линдой» [«Линда» не девушка, а рация, по которой «Ракета» связывается с портом. Не путать с «Камой», которая тоже не река, а рация, но служит для связи с судами (из блокнота автора).] такой, что, балакая с Кукуйском, смотреть приходится не на юг, а на северо-северо-восток.

    — Говорит «Ракета»-200. Вызываем порт... Говорит «Ракета»-200. Вызываем порт...

    — Халимонович, почему провод короткий?

    — Чтоб капитан не повесился, не дозвонившись до Кукуйска. Говорит «Ракета»-200...

    — Слушаю вас, «Ракета»-200.

    — Докладываю: идем из Хандыги. Идем из Хандыги... Семидесятый... Виноват. Шестидесятый уже! На борту сорок восемь пассажиров.

    — Шестидесятый? Раньше нужно связываться, Качкин! Не доходя Соттинцев!

    — Пока с вами свяжешься, пупок развяжется.

    — Буду жаловаться на вас. За грубость и позднюю связь!

    — Только свяжись с вами...

*

    Дебаркадер на Маяке распустил листья: это макушки кустов, к которым он причален. Пассажиров нет и быть не может. А жаль! Десять — двенадцать единиц лишними бы не были.

    — Гуля! Много заработали рэ?

    — Восемьсот, Филимон Филимонович! Да вчера двести.

    — Еще касса справку на тысячу даст. Что ж! Неплохое начало.

    — Какой длинный рейс! — недовольно бормочет Фиников.

    —    Что ты понимаешь в рейсах! — воспитывает капитан. — Это же не рейс, а лафа! Ни одного звонка на тысячу двести восемьдесят кэмэ.

    — А знаете, Филимон Филимонович, — неофициально наклоняется Гуля к уху капитана, — мы еще червонец упустили.

    — Каким образом? — строго спрашивает капитан, словно под его руководством судно никогда не упускало червонцев.

    — Адам Михайлович того не дал обилетить.

    — Кого «того»? С пистолетом?

    — Угу. Вы, сказал, наш гость...

    — Значит, пока я за штурвалом сижу, он план под корень рубит? Хорош гусь! Ладно. Как премию не дадут, мы ему напомним. Он премии уважает!

*

    И уже за кормой Жатай. Капитан с усмешкой сходит вниз полюбоваться радугой. Она всегда у нас за кормой, на брызгах, что винт вздымает. Вдруг судно едва не ложится набок и резко меняет курс. Капитан бледнеет, как корпус «Ракеты», и бросается наверх. С импульсивно возникшей дьявольской силой выхватывает из рулевого кресла Гусца (девяносто пять кэгэ пятьсот) и швыряет... Нет, не швыряет. Благодари, Гусец, конструктора, что размахнуться негде!

    — Ты куда судно гнешь?

    «Вуу, вуу» — воет штурвал, возвращая «Ракету» на курс.

    — А чего вы, собственно говоря? Я вел судно в соответствии с обстановочными буями, — нахально не стесняется Гусец, обтягивая форменку.

    — Глаза тебе залепило? Не видишь, что буй не на месте?

    — Мне какое дело, на месте или нет! — с сознанием своей непогрешимости упрямится Гусец. — Мое дело судно вести. За местонахождение обстановочных знаков пусть отвечает соответствующее подразделение службы дистанции.

    — Ты же на банку гнул! Из воды торчит! Астигматик увидит!

    — Если я посажу «Ракету» за буями, отвечать буду я. А между буями — обстановочная служба. Так лучше пусть она отвечает, чем я.

    — А люди, пассажиры! Сорок восемь человек!

    — Какая разница, сорок их или двое. Главное обстановочная служба ответит:

    И такой кашалотовой злостью меня обдало!

    — Ну Гусец, — сказал я, — еще капитаном собираешься стать! Не будет из тебя капитана. Ненужный ты человек на ракетном флоте! Так и скажу, если спросят. А ты знай, спросят меня, когда на повышение тебя запланируют.

                                                            Конец первой серии

                                                      ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ!

                               ПЕРЕДОВОЙ (ПОЧТИ ПЕРЕДОВОЙ) КАПИТАН КАЧКИН

                              В МНОГОСЕРИЙНОМ МНОГОКРАСОЧНОМ ТЕЛЕБОЕВИКЕ

                                               «НА ПОДВОДНЫХ КРЫЛЬЯХ»!

                                                                 Серия вторая

                                                                  После рейса

    Возбужденная колбаска пассажиров, как паста из тюбика, выдавливается из салона на корму. Отсюда она загибается наверх, к рубке, но, не достигнув, поворачивает на трап. Ползет медленно, как необычайная стоногая гусеница: Гуля стопорит. Она сурово хмурит прозрачные мальковые плавнички, которые считает бровями, и безжалостно рвет билеты, что часа два назад выдавала за немалые деньги Пассажиров никто не встречает, ибо доблестный капитан Качкин привел судно на час раньше (бывает! Когда ожидается рубк-компания, все бывает!). А экипаж — пожалуйста: встречают, хотя и в неполном составе. Механик Петухов на борт не спешит: пассажиров пропускает. Он вообще человек деликатный.

    А это что за явление?.. Капитан зеленеет от счастья, увидев что к перилам причала причаливает его, капитанская, половина — эвфемизмом говоря, акула. Он поспешно ныряет в рубку, потому что одетым не по форме готов показаться скорее Шулею, чем жене. Он снимает рейсовую одежду (лыжные брюки в мазутную крапинку, рубашку в солярный горошек) и натягивает казенное. Пенерь он несомненно достоин такой шикарной акулы, как его.

    Главная черта капитанской акулы — ревность к кассиру-проводнику Гале. Капитан доволен, что Галю не взяли в рейс и ее нет на причале. Честно говоря, капитану приятно, что его ревнуют, пусть без оснований. Оснований никаких, так как кассир-проводник Галя на полголовы выше капитана (да еще каблуки!).

    Автор взваливает на спину рюкзак и долго трясет руку капитану. Гусец в тот же момент трясет руку атлету с пистолетом. Стручков трясет руку сперва капитану, потом Гусцу. Напоследок он немного думает и трясет руку автору. Все! «Ракета»-200 пуста. Остается один экипаж (точнее, пять седьмых экипажа).

    Капитан посылает левой рукой поцелуй акуле, а другую в кармане сжимает в кулак. Акула поставила перед собой задачу не допустить в традиционную рубк-компанию по случаю первого рейса — это значит опозорить капитана. Она стоит и молчит, как ружье, а капитан придумывает слова, с которыми к ней обратится: «Ракета» не метена, машина не мазана. Это тебе не холодильник - раз в месяц чистить.

    А между тем в тупик между баржой-причалом и баржой-ракетницей одна за другой заруливают две «Ракеты»: двести вторая (капитан Курдутов Е-Тэ.) и двести двадцать первая (капитан Савин Вэ. Вэ.). И рубк-компания где-то недалеко, и пора Финикова гнать к бочке, иначе рухнет великий замысел заявиться в рубк-компанию с квасом а она стоит на мертвом якоре, как намагниченная, пристала к железу и молчит не просто так, а как бы заначку в валенке нашла.

    Двести вторая швартуется к нашей, двести двадцать первая к двести второй. Вот-вот пассажиры пойдут. Увидев это, коварный капитан делает акуле гостеприимный знак рукой: сюда, мол, любимая. Половина и правда шагает к трапу. Поздно! Пассажиры с «Ракет»-сестер бросились уже па причал через двухсотку. Капитан разводит руками что ж ты, мол, любимая? — и поворачивается к механику, что ловко успел на «Ракету»:

    — Ну, куда нас завтра?

    — На Вилюй.

    — А почему форштевень [Эвфемизм. В виду имеется нос механика (замечание Качкина).] вниз?

    — На Вилюй же. Пятнадцать часов в один конец.

    — Ты не вилюй. Случилось что — признавайся. Пережуем.

    — Гуле и Финикову нужно сказать, что завтра снова идут. Скажи.

    — Идут? Завтра у них баклуши. У Гули, Финикова и Гусца.

    — У Гусца конечно. А у Гули и Финикова — нет.

    — Что с Коробовым и Галей?

    — С Коробовым ничего. Перевелся.

    — И ты говоришь ничего? Ничего себе! Тэ-тэ-мэ. В первый день навигации! Вот мотористы пошли. Еще образцовым казался! Сколько я его Шулею хвалил?

    — Дохвалился. В Осетрово Витю послали, на БАМ. Как лучшего.

    — Тэ-тэ-мэ! Лучше б Финикова хвалил. А взамен кого дают?

    — Пока никого. Недели через две обещают. Шулей практикантов речных училищ ждет.

    — Ладно. Не согнется Фиников. За тройную зарплату потерпит. А с Галей что? Если Коробова на БАМ, то, может, ее на КамАЗ?

    —Галя, брат, дэ-бэ-дэ-бэ, да-ба-да-ба...

    Это механик так капитану на ухо гудит. При этом он время от времени не без тревоги оглядывается на причал.

    — Какое еще сохранение? — громким вскриком нарушает конспирацию капитан.

    — Тише ты! — хватает Андрей Качкина за ухо. — Стой да слушай. Ду-бу-ду-бу, ды-бы-ды-бы...

    — Тьфу, зараза! Это ж на всю навигацию.

    — А я не спорю.

    — А взамен кого?

    — С этими кадрами затор. Курсы должны кончать. Вообще — поищут, сказали.

    — Ну и кино! Глядишь, капитану придется билетами торговать, а механику судно драить. Нет, Гуля и декады подряд не выдержит. Ты на ноги ее взгляни. Спички! На таких ногах без отдыха...

    — Лимон! — разряжает наконец ружье молчания ка¬питанская половина.— Не слишком ли ты о девичьих ногах? Рядом жена ждет!

    — Милая, ноги проводницы — момент производственный! То же самое, что и коленчатый вал!

    — Думаю, Гулины колени тебе сдаются теплее, чем колени этого коленчатого.

    — Дорогуша, коленвал в работе — это по Цельсию, как минимум, сто восемьдесят градусов!

    — А Гулины?

    — Что Гулины?

    — Колени в работе.

    «Тэ-тэ-мэ, — удивляется капитан, — скоро все проводницы ракетного флота станут моими. Хорошо, Гуля не слышит».

    — Так ты, Лимон, домой идешь или прикажешь ждать? И тут капитана клещами сжимает злость, поднимает над палубой и трясет. Что за митинг на трапе? Уже Доржеевич, курдутовский бурят, хитрым глазом своим азиатским стреляет с соседней «Ракеты». Савин чуткое ухо свое настораживает на засоседней! Все понимает. Развелся в прошлом году.

    — Ждать, — с твердой кривой улыбкой не настаивает капитан. — Мне еще к Шулею и в кассу. Потом проверка машины и бункеровка. Потом...

    — Ах, так? — приходит в бешенство акула. — Ну, Лимон! Пожалеешь. Я пошла топиться!

    Капитан растерянно смотрит ей вслед. Не по себе ему, хотя и знает:

                                                                 Женщину не утопишь!

                                                              (Из открытий рубк-компании)

    — Проводница брала воду из-за борта, перегнулась сверх положенного и — туда. Я уже за ней хотел, да гляжу: не тонет! В капроновой куртке, как на спасательном поясе. Наклонился я, за воротник... Спас на свою голову: жениться заставила.

    — А мы видим раз: «Обь» перевернутая плывет. Подрулили, перевернули, а там — русалка. Стали вытаскивать из лодки, а она басом: «Мужики, опохмелиться не найдете?» За скамейку держалась и плыла.

*

    Капитан знает, что если акула его и будет топиться, то не в реке, не в озере, не в море и вообще не в воде.

    А к нему Гусец — весь в синем с макушки до пят, только ботинки черные. И говорит (не принимает традиции. Сам из рубк-компании бежит. Ух!):

    — Надеюсь, могу быть свободным?..

    И тут капитан делает самую большую ошибку за последние семнадцать лет жизни:

    — Адам! Ты домой на машынешке?

    — Само собой.

    — Так подбрось мою Майю! Не в службу, а в дружбу.

    Подумал Гусец.

    — Хорошо, — с усмешкой, — не в службу, а в дружбу — согласен.

                                                                             - - -

    Двадцать два часа сорок. Капитан чеканным шагом возвращается домой. В крови поет квас.

    «Сколько всякой всячины запоминаешь, оказывается! — хвалит он свой великий замысел. — А иначе зачем в рубк-компанию и ходить?»

    Кошки снуют под домами, как ночью. Воробьи чирикают, как днем. Пыль под ногами стелется ковром. Но понемногу на душе у капитана начинает судоходная инспекция скрести. Потому как и день хорошо прошел, и домой не слишком поздно возвращается, да вот откроешь дверь, а там!.. Там на выбор может быть: 1) тарелки разбиты, подушки выпущены, акула спит на полу; 2) тарелки в порядке, подушки целы, на полу вместо акулы записка: «Мы с Танькой у мамы, ползи на коленях».

    Сюрприз! Ничего похожего. Обложенная подушками жена в кресле, а тарелки на столе, а на тарелках... боже, чего там только нет! Мясо вареное, мясо жареное, заливное! Колбаса телячья, поросячья, жеребячья! Сардельки — как балки! Пирог — что стог!

    — Ну закусывай, — ласково так.— У вас же в рубке там закусочный дефицит.

    — Ну, Майя! — краснеет от многих чувств капитан. — Завидная ты жена по нынешним временам! Заведующая мясного отдела... Это куда звонче, чем диктор речного вокзала1

    — Диктор вокзала, — кривится акула. — Теперь до твоей жены и дикторше телевидения не дотянуться. А ты не ценишь.

    — Не ценю? Я тебя ставлю выше турбины своей посудины!

    — А почему в кусты глядишь?

    — В кусты?

    «Где я слыхал этот термин? От кого? — морщит лоб капитан. — И совсем недавно!»

    — Говорят, на вашей «Ракете» пополнение?

    — Скажешь еще. Впятером остались, вот пополнение какое.

    — Не горюй. Скоро будет вас снова семеро. Галя ж, видимо, не одна вернется.

    Да как заголосит:

    — Правду толкую: корми не корми мужчину — все равно в кусты глядит! А как старалась, сколько нервов убила! На вокзале работала — согласна: разносолов не было. А теперь? Сколько это мне стоило? Ну чего тебе еще? Что ты в этой длинной нашел?

    Тут акула хватает подушку и, вместо того чтобы бить ею капитана по голове, зажимает рот и бросается в спальню.

    «Тэ-тэ-мэ, — рассуждает капитан, вытягивая ноги на Танькином кресле-кровати (о том, чтоб сунуться сейчас к жене, не может быть и речи). — Откуда узнала? Андрей так тихо бормотал, что и сам я едва слышал. Кто ляпнул? Кто? Да Гусец. И кусты его. Что ж это делается, граждане речники? Уж акула родная Гусцом заговорила. Тэ-тэ-мэ».

    «Ничего, — успокаивает себя капитан. — Схожу на Вилюй, а там у меня два дня отдыха. Будет время».

    Вдруг на самом дне его души просыпается надежда:

    — Майя! А почему ты столько мяса наготовила, если сердишься?

    — Чтобы знал, что променял на эту цаплю!

    «Эх, и Таньку к теще сплавила, — с неожиданной тоской соображает капитан. — Кабы Танька здесь, то бриз не бриз, а тайфуна б не было. А вообще-то обидно: кричала, кричала и не заметила, что человек ничего, кроме кваса».

                                                            РЕЙС ВТОРОЙ

    Кукуйское время — восемь часов тридцать. Сто восьмидесятый кэмэ. «Ракета»-200 в строгом соответствии с графиком идет по курсу Кукуйск — Вилюйск. За штурвалом — квалифицированный и опытный капитан Качкин. Безотказную работу машины обеспечивает не менее квалифицированный и опытный механик Петухов. Набираются квалификации и опыта рулевой-моторист Фиников и кассир-проводник Гуля. У всех перечисленных членов экипажа ясные лица и светлые мысли, направленные на наилучшее обслуживание пятидесяти восьми пассажиров. На всем протяжении водного пути, согласно метеосводке, безукоризненный штиль. Встречные и попутные суда салютуют «Ракете»-200 всеми огнями.

*

    Только первый рейс как «Регистр» помнишь. Из остальных остается самое-самое.

    —    Это что за сухогруз справа по борту? — спрашивает Андрей. Он слегка близорук, потому и хватается, как Кузнецов, за бинокль каждую минуту. — Странный такой, будто с двумя надстройками.

    — Правильно. На носу и на корме. «Качугский судостроитель». Экспериментальная посудина. Писали в «Кукуйском воднике».

    — А него он нам сигналит?

    — Проверим.

    Капитан мобилизует все сатирические фибры своей души и включает «Каму». И слышит довольно-таки забытый, но все равно приятный бас (овечий):

    — Приказываю остановиться и пришвартоваться! В противном случае загораживаю фарватер и открываю огонь изо всех орудий!

    — Ах ты, корабль пустыни! Крейсер двухгорбый! — откликается капитан. — Торпеда хлебобулочная! Кого пугаешь? Беру на абордаж!

    И уверенно направляет «Ракету» прямо в борт сухогруза. Начинающий флибустьер Фиников умело привязывает купца (грузоподъемность две тысячи тэ) к «Ракете» (скорость шестьдесят кэмэ). Пираты со стажем (Качкин и Петухов) бросаются на судно-трофей в поисках хозяина. У одного пистолет (воображаемый), у другого кинжал (перочинный). Впрочем, хозяина искать не надо: сам сдаваться идет.

    —    Бреду за углем в Джебарики-Хая. Могу подбросить до устья Алдана. Двадцать кэмэ на моем горбу будете ехать.

    — Всего четыре часа? Благодарим сердечно.

    — А солярка? Пятьдесят два кэгэ! С точки зрения премии за экономию...

    — Разве что эконо... Чем угощать будешь?

    — Огурцами нового урожая! Парник на носу завели.

    — Фиников! Глуши мотор.

*

    Каюта у Юрки — с прихожей. Столик тут, столик там. Холодильник! Телевизор. Ну, его Молоков и на «Ракете» возил. Тишина. Машину, считай, не слышишь — урчит, как кошка в подвале.

    — Порыбачить зачешется — в моторку и вперед по курсу. Кэмэ за сорок забежишь и сидишь, пока судно догонит. Так и живем, — хвастается хозяин. — А на «Ракете» что? Шум — раз, вибрация — два, гарантированный хронический гастрит — три. А знаете ли вы, что вообще на «Ракете» нельзя находиться больше четырех часов? Академики выяснили — честь им и слава. Едет, стоит — все равно вредит. Нельзя больше четырех.

    — Это ты, брат, загнул, — не верит Качкин (прервемся на недолгое время называть его капитаном, чтоб не путать. Ведь и Молоков капитан: на «Ракете» механиком был, а здесь — Капитан. Вот как высоко ракетчики ценятся!). — Чем же может повредить «Ракете», когда стоит?

    — Не знаю чем, а все ж, — продолжает загибать Молоков — Зря, что ли, на Волго-Доне «Ракеты» только на коротких плечах? Там парни норму знают, не обдуришь. За семьсот кэмэ не пойдут. Факт говорю?

    — Факт, — соглашается Качкин.

                                                               Живут же люди!

                                                  (Из завидок рубк-компании)

    На Волго-Доне как? Был я там, видел. На Волго-Доне так: больше ста кэмэ туда-сюда не ходишь. Сгонял рейс — кру-угом арш! Идет на смену тебе второй экипаж. Правда, и ходишь: расписание — закон железный. Или даже стальной. Минута в минуту. Моторист кормовую чалку берет, проводница — носовую. Встала, руку вверх — ты за реверс.

    Буфет команда сама никогда не грузит, а буфет же, буфет! С коньяком.

    Во живут: ночуют дома, завтракают дома. Ну а обед — в пристанской столовой.

*

    — Так что, парни, — Молоков агитирует, — бросайте свою тарахтелку и на сухогрузы! Будете жить, как я, с парничками.

    — А те двести покрышек по сто сорок рэ каждая, что табельница в нашем порту не записала тебе, сколько месяцев в прошлом году искал? — обрывают Качкин и Петухов.

    Куда денешься?

    — Зимой нашел, — признается.

*

    Четыреста первый кэмэ. За штурвалом — механик. Далеко сзади залив Васильева (интересно, в чью честь?). Еще дальше сзади Сангар (в переводе «Разговорчивый»). И еще дальше — устье Алдана, на который пошел «Качугский судостроитель» с его капитаном — ракетным ренегатом.

    Справа сплошным фронтом прожекторов ослепляют гольцы Верхоянья. Слева радует ракетный глаз бескрайнее море тайги, за которым — трапом подать — устье Вилюя. Еще перевалка — и «Ракета»-200 там.

    А графина не хочешь?..

    — Это что такое? — восклицает капитан, будто увидел мамонта. — Прощальный привет зимы?

    Устье Вилюя забито чистым, ясным, ну словно только что изготовленным льдом — смело ставь пятиугольник почетный на каждой льдине.

    — Лафа пешеходу! Мост как мост, с запасом прочности, — иронизирует механик. — Из левых притоков надуло?

    — Тэ-тэ-мэ... Глуши машину!

*

    Под высоким правым берегом Лены, покачиваясь, четыре часа тоски загорает «Ракета»-200. На верхней палубе, пятками к рубке, под палящим солнцем приполярным, что летом почти не спит, спит рулевой-моторист Фиников. Он загорает тоже. Капитан и механик выспались уже, поэтому не загорают. Рассуждают сидят.

    — Не удастся нам сегодня рейс, — предрекает механик.

    — С Гусцом удался, а с тобой не удастся? — прямо скажем, злится капитан, — Взгляни, уже лед в Лену гонит.

    — А ты уверен, что тот, кто гонит, нам товарищ?

*

    Юго-западный свежак свистит в четыре пальца. Волна дает оплеуху то слева, то, отразившись от берега, справа.

    — Домой, пока не поздно! — начинает совещание механик.

    — А может, наоборот? В Вилюе ж тише, — готов рискнуть капитан.

    — Перевернет в устье! Там теперь око тайфуна. Назад, и как можно скорее!

    Капитан кряхтит и, запуская, дает в дизель воздух.

*

    Время некогда смотреть. Километраж тоже. Рубка в брызгах. Как по гати, по волнам гремим. Волна не боковая и не встречная. Сволочная! Растет и растет. Не на тех напала! Капитан ставит судно поперек валов и через минуту останавливает.

    — Где это мы? — с недоверием спрашивает механик. — Этой бухты на карте нет!

    — Назовем ее заливом Качкина, — предлагает скромняга капитан.

    — Так... так... — вглядываясь в берега, вспоминает механик. — Болото в межень. Как-то стаю шилохвостей видел тут.

    — Шилохвостей? — закипает капитан, не сразу поняв, что механик тайны его еще не знает и утки вылетели у него случайно.

    — Шилохвостей. Ты что побелел?

*

    Через пятнадцать не самых худших минут.

    — На фарватер — тэ-тэ-мэ! — глянуть жутко. А в заливе Качкина — как у бога под мышкой, — рекламирует среди экипажа водный участок своего имени капитан.

    — Залив на ять, — поддерживает механик. — При желании или неосмотрительности можно и до будущей весны в нем прокуковать. Вон на выходе уже кустики показались.

    — Это как понимать? Вода уходит?

    — Прежде чем превратиться в болото, залив хочет стать озером.

    — Тэ-тэ-мэ! Ну и кино.

*

    Вновь бесстрашное судно ищет приюта. Правильно! Правый берег уже занавесило водяной пылью. Взбесилась акватория! Из пасти реки взлетает желтая пена. Волна за волной по рубке. Здорово моет! Гуля спасибо скажет.

    Врешь, непогода! Не на того напала. Вот он, затон! Как за бетонным молом — тишина! А ширина! А глубина!

    — Назовем заливом Петухова!

    А через пятнадцать не самых-самых худших минут: — Нет, ты видел такое кино? Тэ-тэ-мэ! Все аплодисменты судьбы в один день.

    И «Ракета»-200 обходит длиннющий плот, что (подлец!) вот-вот перекроет выход из залива Петухова.

*

    — Ничего, — утешает сквозь зубы сам себя капитан Качкин, — Есть же где-то еще залив Гусца!

    — Там, видно, и ждут нас основные неприятности, — твердо говорит Андрей. — Домой, Филимон, домой!

    Кто сказал, что для капитана слово механика — не закон?

                                                                              - - -

    Сто восьмидесятый кэмэ. Безукоризненный штиль. И несется «Ракета»-200. А капитан с механиком все еще не смолкают:

    — Кабы не проклятая незаселенность наша! — горячится капитан. — Были бы на маршруте порты. Скажем, хотя бы в Сангаре! Отдышались бы, переждали — и снова в путь.

    — Были бы гостиницы да столовые для пассажиров — вот что главное. Сами переждать и за кустами можем. А люди с детьми едут.

    — Ты прав! Пассажиры — наш балласт. Эх, завидую Юрке! Вот у кого голова не болит. Лучше угольной пылью две недели сморкаться, лучше хлеб пусть резиной воняет, чем за людей каждый рейс трястись, — заканчивает философему капитан.

    — Пассажир — богатство наше. Он оплачивает нашу зарплату и премиальные, — не соглашается человеколюбец механик.

                                                                       После рейса

    Кукуйский порт. Под язвительными взглядами «Кулибина» и «Аржакова» к причалу номер два движется «Ракета»-200.

    Пассажиров наших снова никто не встречает. Кому они тут нужны? Их в Вилюйске ждут. Более странно, что и экипаж не нужен никому. Где Гусец? — спрашивает капитан. И акулы нет (вот хорошо!). Ну акула думает, завтра придем. А Гусец обязан знать.

    «Теперь — самое приятное»,— вздыхает капитан.

    — Товарищи пассажиры, из-за неблагоприятных метеоусловий наше судно вернулось в начальный пункт. В связи с тем, что завтра, возможно, на рейс в Вилюйск будет назначена другая «Ракета», просьба не забывать в салоне личные вещи.

    — Филимон Филимонович! — впархивает в рубку Гуля. — Не хотят выходить! Не встает даже никто!

    — Может, боятся, что билеты станут недействительными? — высказывает мудрую (для своих возможностей) догадку Фиников.

    — Товарищи пассажиры! Ваших билетов рвать не будем и даже проверять. Если среди вас затесались безбилетники, они могут ничего не бояться. За сегодняшнюю дорогу взыскивать не будем.

    — Не в этом дело, — как всегда, в корень смотрит механик. — Конечно, боятся, да не этого. Мол, дадут на Вилюйск одну «Ракету», и к ним присоединятся завтрашние пассажиры. Тогда в толкотне не сядешь и с целым билетом.

    — Товарищи пассажиры, всех вас запомним в лицо и посадим первыми! Каждый билет на посадке будет изучать комиссия из трех человек!

    — Придется, видимо, уступить, — сдается мягкотелый механик. — Не ДНД же звать! Да и в какой-то степени виноваты мы перед ними.

    — Бурю задули? — вскидывается рулевой-моторист.

    — Как же я «Ракету» уберу? — волнуется Гуля.

    — Бедные люди, — не останавливается в своей мягкотелости механик. — Намучились за день. А с другой стороны — кто знает из них, что ночью на этой лайбе совсем не то что днем?

    — О! Это идея, — хватается за соломинку капитан. — Гуля! Иди и скажи фанатам, что в салоне «Ракеты» ночью можно уснуть только в мешке. Что лиц со слабыми легкими после одной ночи на «Ракете» везут прямо в больницу, а со слабыми почками — в крематорий. У кого есть спальный мешок — разрешаю остаться на борту. Остальных прошу разойтись по теплым домашним постелям. Все запомнила? И обаятельность свою — к черту, чтоб геройствовать перед тобой в голову никому не пришло. Ведьмой кажись!

    — Не встают, Филимон Филимоновнч1 — аж задыхается, возвращаясь, Гуля от спешки и гнева.

    — Придется капитулировать, — сдается и капитан.

    — А воздух качать? Аккумуляторы заряжать? — это Фиников.

    — А туалет? — это Гуля.

    — О! Правильно вспомнила. Что ж! Употребим санитарно-гигиенические санкции. Товарищи пассажиры! В связи с техническими условиями санузел будет закрыт до выхода в рейс...

    И вот чудо! Не успел капитан закончить, как зашевелились, встали и пошли! Не боясь конкуренции с завтрашними!

*

    Капитан не совсем спокойным шагом сходят с судна и уже совсем неспокойным движется к диспетчерской. Ему стыдно, как и его «Ракете», что стихия оказалась сильнее, чем техника эпохи НТР. И надо же: на пороге первым встречает его Шулей — единственный начальник всех ракетчиков, как любит кривить душой начальство повыше.

    — Высказываю вам свое неудовольствие, капитан, — отталкивает взглядом Шулей проткнутую руку капитана. — Почему вернулись с полпути? Недополучена тысяча рублей. Истрачен зря отсек топлива. Испорчен график перевозок. Испорчено настроение пассажиров. По какой причине?

    — Я же радировал! Ледоход на Вилюе. Шторм семь баллов.

    — Ледоход? Шторм? Оставьте эти басни для рубк-компании. Штиль! Безукоризненный. На всей акватории Лены! Документально зафиксировано метеорологией. А у вас баллоны для запуска дизеля не в порядке. Вот где причина.

    — Баллоны? — таращит глаза Качкин.— С чего ты взял? Левым пять раз заводили сегодня, и все равно как барабан. А правый — сам знаешь: он у нас запасной, мы его и не трогаем никогда!

    — Напрасно не трогаешь. Не проверяешь. А может, он у тебя давно уже для мебели?

    — Что ты, Сидор! Сам перед первым рейсом накачал. Сто пятьдесят кэгэ [Воздух — и килограммы? Ну и Качкин, Надо ведь — атмосферы (замечание автора). Эх, ты! Нахватался знаний. Атмосфера — и есть кэгэ на сэмэ квадрат (замечание Качкина).]. Битых!

    — Пошли, — вдруг говорит Шулей. — Посмотрим, сколько там кэгэ.

    И к «Ракете»! Штаны парусом. Качкин рысцой за начальством. Опередил Шулей. Ключ на вентиль: кр-рак! Не шумит баллон, не шипит, на манометре стрелка как мертвая.

    — Эх, капитан! — говорит Шулей. — С пустыми баллонами стал ходить! Чтоб где-нибудь не завестись да в порт не своим ходом?

    И начальство величественно сходит с судна!

    — Фиников, — шипит, как пробитый баллон, капитан, — где воздух?

    — Не знаю! Не знаю! — отскакивает в угол моторист. — Вы же мне сами говорили не трогать его, только левый накачать.

    — Правильно, говорил. Потому что на Хандыгу правым не пользовались. Левого хватило.

    — Это вы не пользовались! А Адам Михайлович, когда вы спали, я сам видел: правым запускал. Потому и левого хватило. Может, закрыл неплотно, и выветрилось за ночь!

    — Что ж ты мне не сказал?

    Молчит моторист.

    «Гусец... Гусак... — в отчаянии думает Качкин. — Сто пятьдесят кэгэ на ветер пустить да еще Шулею навякать, что с неисправными ходим! Счастье, что Петухов заставил домой идти. Куковали бы теперь где-нибудь на Вилюе!»

    — Тэ-тэ-мэ! Тэ-фе-мэ! Тэ-мэ-мэ! — вырывается из жаркой груди капитана.

*

    Теплый кукуйский вечер, словно вельветовый. Капитан на дежурном фургоне жабьей формы и цвета под кодовым названием «Фантомас» направляется домой. «Фантомас» не считается с угнетенным состоянием капитана и на ухабах перекатывает его от одного жестяного борта к другому.

    Капитан прижимается глазом к узкому оконцу под потолком. Для этого ему приходится встать на цыпочки.

    «Куда он меня везет? Ни одного дома не видно. Тэ-тэ-мэ, я же в небо гляжу!»

    В последний раз взбрыкнув, аж Качкин шишку на макушке набивает, «Фантомас» осаживает назад. Гремит железный засов:

    — Доставлены, сэр!

    Капитан сует ногу мимо подножки и едва ли не вывихивает. Во дворе его четырехэтажного дома чисто и уютно. Это успокаивает, но ненадолго, ибо на глаза попадается прилизанный «Запорожец».

    «На какие деньги их покупают? — пробуждает в себе гражданскую злость капитан. — Сам всю жизнь кайлаешь — «лисапета» не купишь. Гусцы проклятые».

    Капитан усмехается: где только не померещится Гусец! Усмехается, но тут же останавливается и более внимательно присматривается к машинешке.

    «ГГГ, — читает вступительные буквы номера. — Его, гангстера гусиного. В Кукуйске все машины с «Я» начинаются, а он свою с Гусцовщины вместе с номером пригнал. Тэ-тэ-мэ! Не стоит в такую горячую минуту с ним встречаться. До рукоприкладства, глядишь, докачусь — Шулею пожалуется».

    А машинешка Гусца загораживает как раз подъезд капитана.

    «Никакой выгоды на четвертом этаже жить», — вздыхает капитан. — Кабы на первом, сейчас бы — раз! — и там. А пока до четвертого дотопаешь, глядишь — и лоб в лоб. Не ночевать же он в нашем подъезде собрался».

    Капитан, как пробка из омута, взлетает па свой этаж. Мгновенно сует ключ в замок, поворачивает... И — дверь не открывается. То ли замок неисправен, то ли на собачке.

    «Ковыряйся тут», — не без паники думает капитан, слыша где-то поблизости голос Гусца и изо всей силы жмет на кнопку звонка. Внутри щелкает, и высовывается из дверей взлохмаченная прическа акулы:

    — Что там? Пожар?

    — Да нет. Это я из рейса пришел, — отвечает капитан, с удивлением наблюдая, как акула закатывает глаза и падает. Подхватив не без усилия не меньшую свою половину (восемьдесят четыре кэгэ), капитан несет ее в спальню к тахте, па которой с еще большим удивлением обнаруживает Гусца без кителя и ботинок.

    — Подвинься! Расселся тут, как в рубке, — приказывает Качкин и без особой предосторожности сваливает драгоценную ношу. Он сознает, что тахта не тверже половицы и соприкосновение не принесет ни той, ни другой никакого вреда.

    — А ты чего здесь? — поворачивается он к Гусцу.

    — Да зашел узнать, кто завтра в рейс идет: вы или я, — уверенно лжет Гусец, завязывая ботинки.

    — Ну я. Доволен?

    Как будто капитан неоконченный рейс на дублера переложит!

    — Вполне, — не лжет Гусец, надевая китель. — Ну до свиданья. Надеюсь, что завтра в рейсе у вас ничего худого не случится.

    И спокойно шагает в зал!

    — Стой! — кричит капитан.

    Останавливается Гусец, оглядывается. Да с недоумением таким!

    — Гм... — ищет слов капитан. — Ты... почему «Ракету» не встретил?

    — Не удалось, — пожимает плечами Гусец. — Потому и к вам пришел. Какая разница?

    — В самом деле, — обезоруживается капитан.

    — Ну до свиданья еще раз, — говорит Гусец и спокойно шагает в прихожую!

    — Стой! — не выдерживает капитан. — Ты... ты почему правый баллон спустил?

    — Правый? — недоумевает Гусец. — Я если уж это делаю, то оба сразу!

    И окончательно выходит из квартиры, даже не хлопая дверью. Ну не бежать же за ним. Но ходить с таким полную навигацию! Вот где обида!

    Капитан по залу носится как бильярдный шар, ищущий лузу. И вот она: окно! Капитан вываливается на карниз, а под карнизом на десятимэвой глубине Гусец садится в свою машинешку.

    — Стой! — ревет капитан.

    — Что такое? — доносится со дна уравновешенный голос Гусца.

    — Чтоб на «Ракету» но приходил больше! Ни послезавтра, ни потом! Слышишь?

    — Как начальство прикажет, — разводит руками Гусец. И едет!

    А тут акула возвращается к жизни безо всякой капитанской помощи. Выходит из спальни и, вместо того чтобы слегка подтолкнуть, стаскивает с подоконника Качкина.

    — Преступник ты, Качкин, — как прокурор говорит она. — Жену довел до преступления. Так тебе и надо! Не о чем жалеть.

    — Кто не хочет, чтобы его вели, того не доведешь, — находит сдержанную реплику капитан.

    — Эх ты, Качкин! И это говоришь ты! А сам что вытворяешь? Каждое лето! Детей проводницам делаешь...

    — Что ж она, с прошлого лета носит? — находит остроумную защиту Качкин.

    — Остришь? Ну-ну. Что тебе остается. Повинился бы лучше напоследок. Жить я с тобой, конечно, больше не собираюсь, зато воспоминания были бы теплее.

    — Уж не с Гусцом ли жить собираешься?

    — А что? Человек внимательный, хозяйственный. Непьющий. И мужчина, сказать откровенно, не тебе ровня.

    — Вот и хорошо. Сиротой не останешься, приятно слышать, — капитан встает и поправляет мичманку. — Славная парочка — гусь да гагарочка. Только как жена его с тремя короедами приедет тебе волосы рвать, ко мне не беги: против Гусца любого пола и возраста Качкин пас. И хотел бы помочь, а не сумею.

    — Лимон, — столбенеет акула, — какая жена? Какие дети? Я сама его паспорт подглядывала. Пугаешь? Лимон!

    — Ну я пошел. Переваривай информацию.

    — Куда пошел?

    — К проводницам.

    — По... подожди! Ночь во дворе. Без ужина?

    — Майя, ты же меня знаешь. С земли кусок хлеба подберу, а недоеденного кем-то есть не заставишь.

    — Ты же меня с дочкой взял. Даже Таньку удочерил. А?

    — Тут совсем другое дело. Я бы тебе и забыл, может, кабы не Гусец. Маковенку бы даже забыл. А этого нет.

    — Да чем он хуже? Кто мимо женщины пройдет, когда она мужу отомстить решила?

    — Эх ты, моя — в смысле бывшая моя — Майя. Конечно, и Маковенко не пройдет, если его пальчиком поманишь. Да голову на отсечение даю — не сунется к женщине он, зная, что муж с минуты на минуту появится.

    — Как? — еще больше столбенеет акула. — Знал Адам, что вы назад плывете?

    — Еще как знал. Ну переваривай.

    И к двери. И так невесело ему! Правда ведь: и ночь во дворе, и не ел, и не спал, и снова в рейс, а этот гусак съел его ужин, поиграл с его женой (бывшей), домой пошуровал на личной машине и теперь храпит (без притворства), потому что два дня еще будет баклуши бить.

    А акула, как Кангаласский камень (или даже Песчаная гора), поперек дороги становится и такую речь ведет:

    — Помни, Качкин: если ты бросишь меня, то, во-первых, квартиры не получишь — у меня ребенок, во-вторых, за Таньку алименты платить будешь — удочерил, а в-третьих, превратишься в бича и умрешь под забором.

    «Как тебя обойти? — сосредоточенно мозгует капитан. — Заколодила фарватер».

    — На камбузе горит! — вдруг учуяв, радостно сообщает он.

    — Боже! Это же пирог! — хлопает в пухлые ладошки акула и броненосцем свистит мимо Качкина.

    Путь свободен! «Хоть пирог Гусцу не достался», — не без удовлетворения думает капитан, удирая из собственной квартиры.

*

    Глубокая (в смысле времени, а не тьмы) кукуйская белая ночь. На родное судно («Ракету»-200) всходит человек. Это я, капитан Качкин.

    На уставших ватных ногах он всплывает по внутреннему трапу в рубку, поднимает люк и регистрирует стоптанные шлепанцы под лежаком.

    — Отрули выхлоп, Фиников!

                                                                  Рейс второй-бис

    И при далеко не полном отсутствии волны под рукоплескания пятидесяти шести пассажиров (двое все же отстали) «Ракета»-200, ведомая известным капитаном Качкиным, входит в устье Вилюя!..

                                                                      После рейса

    Вот она, «Ракета»-200: в строгом соответствии е расписанием подплывает гордым лебедем к причалу. А на причале номер два — ни жены, ни друга (Гусца, значит). Взамен — медвежья фигура единственного ракетного начальства.

    Интересно, что лучше: в рубке его ждать или к нему на причал спуститься? Так это редко бывает, чтоб руководство твое из рейса тебя встречало.

    Сам влезает, мимо трапа (пассажиры ж идут!), как на дерево — лапами за поручни. Протиснулся в дверцу, кряхтит. Глянул — Качкин один (механик уже машину ласкает).

    — Ну, как сходили? — заботится.

    — В рамках параметров, — сухо отвечает капитан, не забывая позавчерашнего разговора.

    — Кажется мне или вправду ты пятидневку без отдыха отмахал? — заботится.

    — Ну а если бы отмахал?

    — Так вот, пришел обрадовать тебя. Завтра в рейсе отдохнешь.

    — Тэ-тэ-мэ! Это за что же Гусцу лафа такая?

    — Тихо-тихо! Никакой лафы. С завтрашнего дня, брат, твоего Гусца мы в такой хомут запрягаем, что шея затрещит. Видишь вон ту штуку?

    — «Ракета»-300, а что?

    —    А то, что из дублеров разных «Ракет» новый экипаж сформирован. Молодежный! И Гусец его возглавит.

    — Возгла... Воз... Это что ж: Гусец капитаном назначен? Он — капитаном?

    — А что? Должен же специалист расти. В учреждении его хорошо знают. Да и школу прошел знаменитую: у самого Качкина!

    — А почему Качкина не спросили, может ли быть Гусец капитаном? Почему?

    — Как же спрашивать у тебя, когда заранее известно, что скажешь?

    — Почему известно?

    — Не прикидывайся, Филимон. Ну проворонил жену — с кем не бывает? Не горюй, новую найдешь, не такую акулу, как говорить любишь. В нашей диспетчерской есть еще холостячки, ха-ха!

    «Значит, вон оно что, — без улыбки думает Качкин. — Значит, наследил, чтоб мне не верили. Наследил и раззвонил, что моя жена — уже его. И какую бы правду я о нем ни сказал — никто не поверит».

    — Сидор, — хрипит Качкин, — а когда узнал Гусец, что на трехсотку его переводят?

    — Думаю, еще до первого рейса. Ведь в учреждении у него...

    — Ах же гад! — взрывается капитан, хотя и помнит, что ему теперь веры нет. — Так вот почему «Ракету» ломал! Знал, что уже не его! То на крылья, как лошадь уздой, поднимает, то на мель направит, то баллон разрядит. И этакого ты капитаном делаешь! Опомнись, Шулей!

    — Во-первых, товарищ Качкин, гнев — советчик плохой. Не переносите личных отношений на производство. Во-вторых, согласно характеристике с предыдущего места работы Гусец совсем не таков, каким вы его аттестуете. Положительных черт у него куда больше, чем неракетных. Уравновешенный, выдержанный, трезвый судоводитель. Ты вот одни профсоюзные взносы платишь.

    — А Гусец? Что он платит еще?

    — О, Гусец — сущий клад для сборщиков дани. Член общества охотников. Член общества по охране памятников старья. Член общества любителей книги... И вообще, разве ж я назначаю?

    — Подавитесь вы своим Гусцом! Развели теплоходство. И ты заодно со всеми! Может, и тебе Гусец в прошлом году рыбу возил?

   — Ну, капитан Качкин, — леденеет ракетный начальник, — я к тебе как человек, сочувствовал даже, а ты!.. Я тебе этих слов не прощу! Дублера за Гусца получишь, когда рак на горе свистнет — в сентябре! А гонять буду только в Олекму. Сделаешь ты план! Будет тебе премия!

    И вылезает из рубки, откинув дверцу кормовой частью.

    «Тьфу, зараза! — перебирает слово за словом весь разговор с Шулеем Качкин. — Ну и обмен мыслями! За что я его так? Гусец в голове сидит, ничего больше не помню. Потому и наговорил».

    Он вздыхает: хочешь не хочешь, а придется привязываться к Гусцовой трехсотке, чтобы получить через нее с ракетоматки свою порцию воздуха и электричества. Но что за конверт на панели? Откуда взялся? Шулей втихаря подбросил? Капитан наклоняется и читает:

                                                                        «Качкину».

    Но какие эмоции заключает в себе таинственный пакет, подписанный почерком бывшей родной акулы, капитан узнает потом, так как теперь с некоторой боязнью берет его большим и безымянным, кладет в «Регистр» и с треском закрывает.

*

    Темная (белая) ночь. Только пули (комары) свистят (пищат) по степи (над портом). Только ты, дорогая (бывшая), не спишь и у детской кроватки тайком ты слезу утираешь (чтоб тебе всю жизнь гусей венгерских [Я спросил Качкина: почему именно венгерских? Потому, ответил Качкин, что его (бывшая) акула объявила войну собственному весу (Автор.).] есть).

    — Капитан...

    — Чего тебе?

    — Не спите еще? Вот хорошо. Спросить?

    — Спрашивай, Фиников.

    — Вы на днях аббревиатуры такие употребляли... Никак не пойму.

    — Когда это?

    — Как обнаружили, что баллон пустой.

    — А какие?

    — Тэ-гэ-мэ, тэ-фэ-мэ, тэ-мэ-мэ...

    — Гм... Тэ-мэ-мэ, считай, теория машин и механизмов.

    — А тэ-гэ-мэ?

    — Тут я, откровенно, дублера нашего бывшего зашифровал. Вместе с мамой его.

    — А тэ-фэ-мэ? Тут кого зашифровали?

    — «Филадельфию флайерс». Фиников!

*

    «А может, все это и к добру? — неожиданно думает Качкин. — Все-таки внешний враг лучше, чем внутренний».

                                                                             РЕЙС ТРЕТИЙ

                                                                                   До рейса

    Кукуйское время три часа тридцать. Через длинный плот «Ракет», сонно шаркая лаптями из искусственного лыка, к «Ракете»-200 идет человек с бородой водяного — потенциальная жертва водянки. Это не я. Капитан Качкин спит неглубоким сном новоиспеченного холостяка в рубке доверенного ему судна.

    Потенциальная жертва сует голову в рубку и делает выдох. Телевизор, который капитан смотрит во сне, переключается на другой канал: теперь вместо бывшей родной акулы ему снится канистра (не с квасом).

    — Качкин! Ты здесь, Качкин? К телефону!

    — К какому еще телефону?

    — У нас на ракетнице. В вахтерке.

    — Откуда?

    — С учреждения, байт. Чай, пошел бы я звать иначе?

    — Дубина ты небритая. Из учреждения в половине четвертого?

    — Нам с начальством спорить без пользы. Когда желает, тогда и звонит.

    — Да какое начальство! Мошенничество это. Жена моя, видно. Мужчина или женщина?

    — Нам разбираться в этом без пользы.

    — Тьфу, зараза!

*

    Три часа сорок пять. По телефонной трубке, которую капитан держит на расстоянии вытянутой руки, бегает молния.

    — Стоп машина! — теряет он выдержку. — Слышишь, Майя? Стоп! Я все понял! Вместо меня в моей квартире будет жить твоя мама, а я буду жить в ее квартире. Вещи ты мои перевезла, ключ отослала вчера в конверте. Ну что еще? Люди уже, слышу, «Ракеты» заводят, а я с тобой балясы точу. Привет маме!

    И капитан не без нервов покидает вахтерку. Он переходит «Ракету»-221, «Ракету»-222 и поднимает ногу, чтобы шагнуть на «Ракету»-300, за которой ждет родная двухсотка. Тут он с некоторым удивлением видит, что вместо трехсотки под его ногой два мэ тридцать два воздуха и четыре мэ воды, а его собственное судно покачивается мэ за тридцать, как раз посреди меж баржой-ракетницей и баржой — причалом номер два.

    — Фиников! Фиников! — громово кричит капитан, но Фиников не слышит. Да и чем он может помочь, когда за штурвал не умеет держаться?

    «Заговор! — осеняет капитана. — Одна по телефону глупости несет, другой... Ну куда он поперся в такую рань?»

    Тем временем родное судно приближается носом к берегу и вроде бы касается его. Капитан козлом мчит по «Ракетам» и ракетнице, по влажному песочку — напрасно: его крылатая посудина от берега уже отошла и приближается кормой к корме «Ракеты»-222.

    Капитан гепардом (скорость до ста кэмэ) взрывает влажный песочек, барабанит по ракетнице, перемахивает на «Ракету»-222... как раз тогда, когда проклятая посудина вновь приближается носом к берегу.

    — Это кто там заклепки доплющивает? — возникает из рубки Голубцов.

    — Григорьевич! Вон! Гляди!

    — А! Павел! Поможем коллеге!

    — Это какому калеке? — всплывает из машины Кузнецов.

    — Да вот, инвалид великой Гусцовой. На бункербазу, видно, Гусец пошел, а его в свободное плавание отправил.

    Пусть тогда сам отвяжет!

    Добрые люди Петр и Павел. Два святых.

    Отвязал «Ракету» Качкин, пошли двухсотку блудную ловить. Кузнецов за рулем, а Голубцов с багром наготове.

    — Большие маневры на малой воде, — посмеивается Голубцов, глядя, как коллега капитан пытается ухватиться за поручни двухсотки. — Знаешь, Качкин, ты мне одну корову напоминаешь.

    — Корову? Какую?

    — Покойницу. Годков двадцать тому, как копыта отбросила.

    — С чего?

    — Да примерно с того же. Привезли мы скот в Тикси, начали на берег по трапу гнать. А волна порядочная была, трап качала. Ну одна бедная и испугалась. Плюх — с трапа. А ее баржой к пирсу: хляп! Прорва парного мяса. И мыть не надо.

    — Типун тебе на язык!

                                                                                    Рейс

    Шесть часов ровно. От причала номер два с шестнадцатью пассажирами на борту без речей и оркестра отходит «Ракета»-200 и берет курс на Олекминск.

    Девятый кэмэ. У острова — чистенькая и аккуратненькая бункербаза-14. А под боком у бункербазы... «Ракета» -300.

    — Это что ж такое? — травенеет под цвет морской капусты капитан. При этом он надувается воздухом, как водолазный скафандр, даже морщины вокруг глаз исчезают, — Бункеруется только сейчас? А ночью куда ходил? Диверсант!

*

    Девятнадцатый кэмэ. В скафандре марки «капитан» постепенно надает давление. Морская капуста на левой щеке, обращенной к солнцу, выстреливает розовые бутоны.

    — Заменить бы Гусцов гудок на гоготанье, — отдается капитан остроумной, но, к сожалению, неосуществимой мечте.

*

    Двадцать девятый кэмэ.

    — Капитан! «Ракета» догоняет!

    — До... — спирает дыхание у капитана, — гоняет? Какая «Ракета»?

    — Трехсотка!

    — Тэ-тэ-мэ... На обгон, значит? Фиников! Сколько там до нее?

    — Семьсот битых!

    — Ну, старушка, — сжимает зубы капитан, беря на себя рычаг оборотов, — покажи, что умеешь!

    Стремглав срывается стрелка с насиженных тысячи шестисот. Минута — и тысяча семьсот. Капитан, как щука, над шкалой нависает:

    — Фиников! Где Гусец?

    — Шестьсот!

    — Тэ-тэ-мэ... Ну, старушка!

    Тысяча семьсот тридцать... Тысяча семьсот сорок... Тысяча семьсот пятьдесят...

    — Где Гусец, Фиников?

    — Пятьсот!

    — Да что он, заколдованный, что ли? — чуть не плачем заходится капитан.

    Тысяча семьсот шестьдесят... Тысяча семьсот шестьдесят... Тысяча семьсот шестьдесят...

    — Фиников!

    — Четыреста!

    — Ты что, Филимон? — просыпается вдруг Андрей. — От кого удираем? Или догоняем? Машина ходуном!

    — Вон! Смотри! Смотри! — не в состоянии ничего другого произнести капитан.

    — А! Нашел с кем скачки устраивать. У Гусца «Ракета» на сто номеров моложе. Не стони и сдавайся! А заодно пророчески усмехнись. На таких оборотах Гусец недолго побегает. Тысячи ж две, не меньше держит.

    — Сто номеров — глупость! Мотор новый, мотор! А нам свой давно менять надо.

    — Мотор, конечно, чиненый...

    — Эх, почему у нас не тройка!

                                                              Тройку не обставишь!

                                                      (Из убеждений рубк-компании)

    Я в Маяке стою, а он, это, мимо, со спецрейсом идет. Останавливается — будто спросить, где к Соттинцам пристают. А зачем останавливаться, можно и на ходу спросить. Я его раскусил сразу: ясно, гоняться вздумал. Отпустил меня на триста метров и давай. Я не паникую. Под Кангаласским камнем право беру, едва не впритирку к острову. Справа из-за этого не может обставить, слева — длиннее путь, тоже не сможет обставить. Ждет. Миновали Камень, он влево. Я, это, влево тоже. Он вправо! И я вправо. И выходит, не обгон ему лучше, а строго в кильватер держаться, потому что волна моя и слева, и справа под крылья бьет, а строго за мной тихо. Так до Соттинцев и дошли. Месяц спать не будет.

    Тройку не перегонишь! Первые пять «Ракет» в Сормове, как в космос, готовили, крыльев наклон до десятой градуса выверяли, полировали чуть ли не языком. А все остальные и в другом месте, и иначе мастерили.

*

    — Свистать всех наверх! — с рыданием в голосе отдает приказ капитан. — Орлы мои и голубка! Не допустим, чтоб этот гусак нас на ходу обошел. Будем останавливать «Ракету»! Но по какому случаю? Думайте здесь же, возле меня: догоняет!

    — Может, за бортом багром шуровать, словно уронили, что-то да ловим? — это Фиников.

    — Глупости! То, что уронишь, рядом с «Ракетой» не поплывет. Полпорта смеяться будет!

    — Может, воду из-за борта черпать? — это Гуля.

    — Глупости! «Ракету» останавливать, чтобы воды набрать? Весь порт смеяться будет!

    — Может, в сторону отвернуть? Будто высаживаем кого-то, — это механик.

    — Ежели бы было куда! Там мель, там банка!

    — А вы, капитан? Вы что-нибудь нашли? — не без волнения спрашивает Фиников.

    — Нет! Ничего! Отрезало! Позор Качкину! Судно осрамил! Где находчивость капитанская? Позор! Посмешище! И главное, первым Гусак смеяться будет. Тэ-тэ-мэ!

    — Не бывать этому! — восклицает бывший шалопай, перевоспитанный капитаном в мужественного и бесстрашного героя «Ракеты»-200, рулевой-моторист Фиников. — Не бывать! Стоп машина — смотрите: человек за бортом!

    Он сдирает с себя штаны и рубашку, выскакивает из рубки и через фонарь отмашки ласточкой бросается в воду.

    — А-ах! — на мгновение теряет сознание кассир-проводник, заламывая руки.

    «Стоп машина, — от радости подскакивает на кресле капитан. — Стоп!»

    Он бросает до конца от себя рычаг оборотов и к себе жмет рычаг реверса. Под кормовым крылом шокированный винт сперва замирает, а потом бешено закручивается в обратную сторону. А крылатое судно все равно мчится вперед от отчаянной головы (только ее и видно!) рулевого-моториста.

    Перед внутренним взором капитана мелькают графы «Расписания общесудовых тревог»: «Пожарная тревога»... Не то! «Водяная тревога»... Опять не то! «Человек за бортом»... Вот оно!

    Капитан пробегает внутренним взором графы и растерянно видит, что смельчаку мотористу придется спасать себя самому, так как КС-1МС Качкин должен осуществлять общее руководство, МС-КСд Петухов — обеспечивать надежную работу механизмов, а КП Гуля — оказывать помощь Финикову уже после того, как он каким-то образом окажется на судне. Неужели погибнет на заре жизни самоотверженный юноша, гордость «Ракеты»-200?

    — Не бывать этому! — как лозунг, шепчет капитан пламенные слова героя и решительно ломает «Расписание», не приспособленное к быстротекущей действительности. Он передает управление судном МС Петухову, а сам мчится по верхней палубе со спасательным кругом на нос, где, как известно ему, хранятся багор, канат и трап, которыми в подобных случаях призваны орудовать три РМ.

    — Держись, сынок! — по-отцовски кричит он.

    — Не волнуйтесь, капитан! — спокойно откликается Фиников. — Не утону! Здесь вообще нельзя утонуть! Если даже бы захотел.

    — Молодец! Выношу благодарность за оптимизм. Но держись!

    — Мой оптимизм на солидном фундаменте! Я на дне стою.

    — Что? Ты не спятил? Здесь же гарантированная глубина!

    — Дно как дно! Утоптанное. Пяткой чувствую!

    — Так плыви сюда!

    — Не могу!

    — Почему?

    — Не умею!

    — Тэ-тэ-мэ, — плюется капитан с еще большим уважением к Финикову, — зачем же ты прыгал тогда?

    — Я на воде держаться умею! Наберу воздуха в живот и держусь.

    — Понтон нестриженый. Да ты понимаешь, что мы к тебе подойти не можем? Нам на корпусе два мэ двадцать нужны, понимаешь?

    — Надеюсь на капитанскую находчивость!

    — Ну гляди, Фиников! На капитана надейся, а голову береги!

    Капитан привязывает канат одним концом к судну, другим к спасательному кругу и изо всей капитанской мочи швыряет круг:

    — Полундра!

    «Плюх!» — шмякается оранжевый бублик (восемь кэгэ двести) с несмываемой надписью «Ракета»-200 (целее будет).

    «Бульк!» — выныривает голова Финикова точно в круге.

    «Порядок!» — подытоживает капитан, имеющий в запасе еще два спасательных средства (багор и трап).

*

    — Ну? Где Гусец? — вроде равнодушно интересуется капитан, принимая управление.

    — Пошел своей дорогой! Видно, на Столбы туристов повез, — без подробностей докладывает механик.

    — Что по рации молол? Не издевался?

    — А я не слушал.

    — Да ну? — испытующе смотрит капитан в непроницаемое лицо друга.

*

    — Люблю Олекму я, — признается с подъемом механик-романтик, приняв через шестьдесят кэмэ управление. — В смысле рейс на Олекминск. Полчаса серости отмучаешься — и пошла красота!

    — Отрава,— бурчит капитан, гадая: что сказал по рации Гусец?

    — Перво-наперво камень Табагинский. Это уже штука!

    — А перекат Россолодский рядом? А? — не может забыть Гусца капитан.

    — Ерунда перекат.

    — Курдутов сел в прошлом году.

    — Будешь смотреть — не сядешь. Потом — на левом опять-таки — Мохсоголлох. Название красивое — Соколиный, а сам берег еще красивей. Я под ним однажды ходил. В смысле ногами. Глянешь вверх — колени подгибаются!

    — Знаешь, сколько цементников с той горы ныряло? Заложит сто гэ на закате солнца...

    — Будешь смотреть — не нырнешь. Ну а уж как Столбы [Подробное и вдохновенное описание ленских Столбов см. в каждой книге (документ., худож., иллюстр.), посвященной Лене (замечание автора).] начнутся — вот где наслаждение! Двадцать пять кэмэ сказки. То тебе церковь, то мечеть, то замок Шильонский, то Ивана Великого колокольня...

    — А по-моему, там бог с дубиной хорошей погостил. Налево махнул — дворец уронил, направо — церковь. Одни печные трубы оставил.

    — А судовой ход! Что ширина, что глубина. Под правый берег пристроился — и пили.

    — Шестьсот тридцать кэмэ с шестнадцатью пассажирами. Пили!

    — И Олекминск строится. Года через три настоящим городом станет.

    — Вот когда лежак в рубке пуховиком покажется!

    — Не узнаю тебя, Филимон. Где юмор? Кислый ты какой-то.

    — Кислый? Нет. Соленый!

    «Туристов повез. А что, как остановился где-нибудь? Обойдем гада, а он опять вдогонку, — ползет в голову капитана зловещая мысль. — Кто тогда сигать будет?»

    — Куда гонишь, механик? Сбавь оборотов сто.

                                                                            После рейса

    Добрый вечер, причал номер два! Вновь «Ракета»-200 дома (с двадцатью пассажирами на борту). Без оркестра, но, надо думать, с речью наготове встречает ее единственный ракетный начальник.

    — Тебе не кажется, Андрей, — без энтузиазма делится наблюдением капитан, — что это у него входит в привычку?

    — Тут вопрос: хорошую или не очень, — делится мыслью механик.

    А вот и Шулей в рубке — собственным корпусом.

    — Акт составили?

    — Какой акт?

    — Не отпирайтесь. Гусец все видел.

    — Что Гусец видел?!

    — Что пассажира за борт выбросили. Кто? За что?

                                      РЕЙСЫ ЧЕТВЕРТЫЙ - ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

                                                                       До рейса

    Кукуйское время четыре часа ровно. Из рубки по внутреннему трапу сваливается человек в майке. Это я, капитан Качкин. Зевает на всю акваторию порта и идет в домик с водой для экипажа.

*

    Четыре часа (пять, шесть, семь, восемь). Из спального отсека вылетает человек в трусах. Это он, моторист Фиников. Зевает на всю акваторию Лены и бежит в домик с водой для пассажиров.

*

    Четыре часа тридцать. На борт «Ракеты»-200 корректным шагом речника всходит механик Петухов. Мимо домика с водой для экипажа идет в машину.

*

    Четыре часа сорок (пятьдесят), пять часов десять (двадцать, тридцать). Теряя на трапе платформы, взбегает кассир-проводник Гуля.

*

    Шесть часов ровно. Без речей и оркестра от причала номер два курсом на Олекминск отходит «Ракета»-200 с двадцатью (тридцатью, пятнадцатью) пассажирами на борту. Пассажиры откидываются в креслах (по три на одного) и засыпают.

*

Девятый кэмэ. Бункеровка.

    — Ты вчера когда лег спать? — не без практического интереса спрашивает капитан.

    — Как домой пришел, так и лег. В половине двенадцатого.

    — Рули первым! Мне Фиников до полночи спать не давал.

*

    Девяносто девятый кэмэ.

    — Филимон! Филимон!

    — А? Что? Винт отвалился?

    — Нет.

    — Вал погнулся?

    — Нет.

    — Турбину искрошило?

    — Нет.

    — Так зачем будишь?

    —На полчаса позже лег, а уже полтора кемаришь, рули!

*

    Сто девяносто девятый кэмэ.

    — Андрей! Андрей!

    — А? Что? Подшипники?

    — Нет.

    — Маслопровод?

    — Да нет. Столбы твои любимые начались, рули!

*

    Двести девяносто девятый кэмэ.

    — Видишь вон те зубцы наверху? — обрадовано говорит механик. — Только теперь дошло: это же зачатки столбов! Уже сегодня на них и вокруг ни деревца, ни травинки. Минет тысяча лет — смоет водой, ветром сметет все лишнее, и поднимутся над рекой дворцы и замки.

    — Эх, как выспаться можно за тысячу лет1

*

    Шестьсот двадцать девятый кэмэ. Олекминск.

    — Покемарим? — предлагает Фиников, когда последний пассажир не зевая покидает судно.

    — Я те покемарю. Марш в машину!

*

    Двадцать два ровно.

    — Какое старье у нас все-таки здесь, под рулевым креслом, — слышится из машинного отделения голос капитана. — Подзалетим где-нибудь и сами не поймем почему.

*

    Четыре часа ровно. По внутреннему трапу с закрытыми глазами спускаются вниз два человека в майках. Это я, капитан Качкин, и это он, механик Петухов. Капитан промывает глаза в домике с водой для экипажа, механик в домике с водой для пассажиров. Через тридцать секунд в салоне из спального мешка выскакивает человек в трусах. Понимая, что опоздал, а третьего домика нет, бежит промывать глаза куда-то на берег. Человек в спальном отсеке (женского пола) видит не последний сон и в промывании глаз пока не нуждается.

                                                                               - - -

    Шесть часов ровно. От пристани Олекминск без речей и оркестра отходит «Ракета»-200 с тридцатью (двадцатью, пятнадцатью) пассажирами на борту.

*

    Триста двадцать седьмой кэмэ. Бункеровка.

    — Смотри, вон коровы на берегу спят! Коровам и тем слаще.

   — Сколько суток уже не спим?

    — Десять (пятнадцать, двадцать), — отвечает охотно механик, словно ведет подсчет.

    — Тебе за штурвалом заснуть не доводилось еще?

    — Что ты! За штурвалом не заснешь.

    — Гм.

                                                Можно ли заснуть за штурвалом?

                                                    (Из дискуссий рубк-компании)

    Направил по оси фарватера, на створы, глаза закрыл — бац! смотрит — перед носом створы. С лампочками и батареями. После промерили: семнадцать метров по берегу ехал. Вертолетом снимали. Ну и капитана сняли, хотя начальство само виновато было: гоняли «Маруську» перед тем как железную. А она дюралевая, и капитан тем более нс из железа.

*

    — Двадцать суток не спать — мелочь! — объявляет вдруг механик.— Рыба вон всю жизнь не спит.

    — Всю жизнь?

    — Наукой доказано.

    — Интересно, с чего бы?

    — Ни подушки, ни одеяла. Да еще в воде. Попробуй усни!

                                                               После рейса

                                                  (кроме двадцать четвертого)

    — Опять Олекма? А профилактика когда? — не прячет нервов Качкин. — Который рейс висим на соп... на волоске висим! Вся машина дребезжит.

    — Вы хоть па соп... пардон, на волоске, а все же висите, — не поддастся бетонный Шулей. — Двести шестидесятая турбину меняет (двести тридцать восьмая на Алдане села). «Метеор» за Сангаром сел! («Восход» турбину меняет.) На тебя, Качкин, одна надежда. На твою морскую фамилию!

    «Тэ-тэ-мэ! И этот насмехается!» — думает капитан.

                                                                         Профилактика

    Одиннадцать часов ровно. Притороченная к ракетоматке, на ленивой волне лениво покачивается «Ракета»-200. Трап убран, и, чтобы попасть на судно, нужно бить немножко скалолазом.

    Из машинного отделения слышится разнообразное звяканье. То стучит медь о медь, то ноет о железо железо. Бьют молотком, клещами, отверткой, ключами гаечным, разводным и торцовым. Монтировке тоже дается ход. В порту знают: на двухсотке профилактика.

    — Вот это оркестр, — восхищается капитан в рубке, не поднимая головы с подушки. — Разносторонний парень Фиников! А я, откровенно, немножко его недооценивал. Учись! Скоро на смену пойдешь.

    — А мне финикование это одну страшную историю напомнило. Из наших историй, рубк-компании, — поеживается механик.

                                                                    Немного мистики

                                                           (Из страшинок рубк-компании)

    Вышли в рейс... Пилим... темновато было еще. Вдруг что-то: бряк, бряк. Где бряк? — не понимаем. То словно на корме, то под палубой. Остановили машину — смолкло. Пошли — опять. Будто слесарь с ключом шляется да стучит. Потом в машину глядь! — ах ты черт. Тряпку на вал намотало, а к тряпке гайка прилипла. И вся мистика.

*

    — Шел бы домой, раз боязливый такой! — шпыняет механика капитан.

    — Дома спать жена не даст. Выходная сегодня.

                                                      Рейс не в зачет, но не без последствий

    — По-моему, — говорит механик, в очередной раз собираясь «на смену», — к нам направляется Шулей.

    — А почему такая неуверенность?

    — Фигура Шулея, а шаг не его.

    — Просить идет, — заключает капитан, — Посмотрим чего. Фиников! — приказывает он в откинутый люк. — Трап спихни!

    И через два с половиной мгновения заслоняет рубку от солнца Шулей. Убедился, что капитан на судне, — влезает.

    — Дело есть, мужики, — по-свойски сообщает он. — Из Бестяха двух мужиков взять.

    — Интересно, — равнодушно цедит капитан.

    — А что «Аммосов» с «Аржановым» сегодня не ходят? — спрашивает механик.

    — Эти суда, друзья, не для таких мужиков.

    — Так, может, это и не мужики совсем, а принцы? — с надеждой спрашивает капитан, зная, что за принцев можно поторговаться.

    — Один из учреждения, а другой... И не скрашивайте.

    — Что ж ты нашу бабушку выбрал? Есть «Ракеты» помоложе. Трехсотка, например.

    — Пошел бы я тебе, будь хоть кто-нибудь! — проговаривается Шулей.

    — Ах, так?

    — Да и мы профилактику не кончили еще.

    — Ты меня, Филимон, не так понял, — берет на себя реверс Шулей. — Я и хотел сказать, что знаю: у вас профилактика. Только это!

    — Как же мы пойдем? Мотор, считай, разобран.

    Это механик. Не любит принцев!

    — Я же не говорю сейчас! Через часок. Постарайтесь, мужики! Вы мне, я вам, — с ласковой свирепостью поет начальство.

    — А что ты нам?

    — Спецрейс. Геологов в Батамай. Две тысячи за день. Вон уже по пристани бегают. Привезете из Бестяха — и манатки их на погрузку. Ну?

    Капитан отворачивается, чтобы скрыть порозовение лица. Батамай! (Четверть обычного. Две тысячи! Геологи! С юмором народ.) И все — за прогулку на тот берег. Полчаса туда — полчаса обратно.

    — А как я узнаю их? — словно бы сомневаясь, спрашивает Качкин.

    — По портфелю в каждой руке, — с необъяснимым раздражением отвечает Шулей.

    — Не кончится у нас добром эта пробежка, — необычно пессимистично через часок высказывается механик. — Вот смотри: Шулей на трапе поскользнулся и чуть не загремел.

    — Так ему и надо!

    — Это начало только. Вот смотри...

    И точно: кассир-проводник Гуля, спеша из командировки, ступает на трап, не подумав, что тот, перекошенный, чуть держится. Тут же гремит трап, падает Гуля и разбивается о железную баржу то, за чем Гулю и посылали (трехлитровая банка с квасом).

    Вот и утолили жажду, — кисловато усмехается механик.

    — Чудак! — не мгновенно, но все же находит утешение капитан. — Радуйся, что это не в прошлом году! Подумаешь, рэ восемь! А сколько бы в прошлом году на несчастье таком потеряли? Что хнычешь? — кричит он кассиру-проводнику. — Стекло к счастью бьется!

    — Платформа сломались! — скулит Гуля.

    — Еще знак, — мрачнеет механик.

    — Знак! Это ей знак, чтоб выше капитана не тянулась. Хорошо! Иди в мастерскую. Фиников! Отдай концы.

    Наполовину оглохший от работы в машине Фиников снимает с кнехта кормовую чалку, грациозно бежит по привальнику к носовой и вдруг:

    — А-а-а! А-а-а!

    — Что там такое?

    — Утопил!

    — Кого утопил?

    — Шлепанцы! Снять забыл, утопил!

    — Жуть, — бледнеет механик. — Четвертый знак. Филимон! Иди к Шулею и скажи: маслопровод потек! Иди, пока не поздно!

    — И завтра опять на Олекму? Тэ-тэ-мэ. Пусть тут хоть сам Посейдон поперек фарватера ляжет, даешь Бестях с портфелями! А ты, если нервный, сойди. Манатки геологические заранее досмотри, чтоб при погрузке не лаяться. Мало ли что подсунуть вздумают. Мы с Эдиком вдвоем сходим. Вот только босой. Графин! Идея. Одолжи ему ботинки. Свои давно утопил, на берегу в сапогах ходит. Ты их возьми в каптерке, на ракетнице. Что от «Ракеты» останется, коль позволим по ней в сапогах носиться?

                                                                 Конец второй серии