ЎЎЎ 2. Акакія Рушайла. Паўстанец 1863 году Рамаш Рагінскі ды Якуцкая вобласьць. Ч. 2. Койданава. "Кальвіна". 2020.

    Иван Григорьевич Граф Ностиц - род. 3 января 1824 г. в Екатеринославской губернии Российской империи. Учился в Пажеском корпусе, из которого был выпущен 5 августа 1841 г. корнетом в лейб-гвардии Конный полк. В 1846 г. произведён в штабс-ротмистры, 11 апреля 1848 года в ротмистры. 19 августа 1852 года уволен в бессрочный отпуск. С началом Крымская войны 1853-1856 гг. явился в строй и находился в составе войск, назначенных для обороны побережья Финского залива от возможной высадки англо-французских войск. В 1855 году за отличие получил чин полковника. 9 октября 1857 г. был назначен на Кавказ, где командуя Нижегородским драгунским полком, который стоял в Чир-Юрте, неоднократно принимал участие в походах против горцев. В 1859 г. награждён орденом св. Анны 2-й степени с мечами и 20 сентября того же года орденом св. Георгия 4-й степени, 17 апреля 1860 года пожалован званием флигель-адъютанта. Принимал участие в подавлении восстания 1863 г. в Северо-Западном крае. 20 января 1863 года был произведён в генерал-майоры и через шесть дней зачислен в Свиту Его Величества, также назначен состоять при Кавказской армии, в том же году был награждён орденом св. Владимира 3-й степени с мечами. За свою службу на Кавказе и за «боевые отличия» против горцев, был удостоен орденов св. Станислава 1-й степени (в 1865 году) и св. Анны 1-й степени с мечами (в 1867 году, императорская корона к этому ордену пожалована в 1870 году). 30 августа 1873 г. произведен в генерал-лейтенанты. С 1 сентября 1882 г. зачислен по армейской кавалерии и 4 февраля 1883 года в запасные войска. В январе 1889 г. окончательно вышел в отставку. 4 марта 1905 г. умер

                                        ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ГРАФА И. Г. НОСТИЦА

                                              О ПОЛЬСКОМ ВОССТАНИИ 1863 ГОДА.

    В начале Польского мятежа император Александр Николаевич послал в распоряжение Виленского генерал-губернатора, генерал-адъютанта Назимова (свиты генералов Волкова, графа Толя) и меня, бывшего тогда флигель-адъютантом в чине полковника.

    Вскоре по приезде моем в Вилну, начальник края присслал ко мне жандарма, с приказом немедля явится к нему. Было за полноч, моросил дождь, и ходить по улицам в эту глухую ночь было не безопасно; а посему жандарм был не лишним.

    Я застал генерала Назимова в самом тревожном состоянии духа: он ходил скорыми шагами по кабинету и начал давать мне сбивчивые приказания.

    «Вы знаете — сказал он — что фельдмаршал, князь Барятинский, по случаю сильного приступа подагры, лежит здесь, у меня во дворце. Я его спрашивал, кому из троих, присланных в мое распоряжение лиц, поручить исполнение весьма трудной задачи — пробраться в Брест-Литовск, где дела идут неладно: в местечке Кодны, близ крепости, предательски вырезана часть артиллерийского парка. Князь Барятинский указал мне на вас, и вам нужно ехать туда немедля». — «Имеется ли сообщение с Брестом?» спросил я. — «Никакого, отвечал он; но вам необходимо туда пробраться. Фельдмаршал хвалит мне вашу находчивость, известную ему по Кавказу; он выразил мне уверенность что вы исполните это нелегкое поручение». Назимов опять начал маршировать по кабинету. Желая удержать поток его слов, я сказал ему: «Вы меня знаете не со вчерашнего дня; часто встречал я вас у вашего родственника, Павла Николаевича Игнатьева, когда он был начальником Пажеского корпуса; князь Барятинский (спасибо ему) рекомендует меня, и все это я вам докладываю, чтобы убедить вас, что все возможное будет мною сделано. Но для этого мне нужно иметь полномочие, в виде трех бланковых подписей, которыми я воспользуюсь только в экстренных случаях, действуя вашим именем.» [Этими бланками я не воспользовался, действуя везде самолично; возвратившись в Вильну, я возвратил их начальнику края.].

    Мое предложение понравилось доброму Владимиру Ивановичу; он снабдил меня бланками, обнял и благословил в путь-дорогу.

    Опять очутился я на пустынной улице города. Снег заменился дождем, о извозчиках и речи не было, и я, захватив свой чемодан и человека в гостинице, направился на железную дорогу. Ни городовых, а еще менее прохожих, я не встретил на пути, и только проходя под воротами Острой Брамы, увидел ксендза на коленях пред чудотворною иконою Божией Матери, освещенной тусклым светом лампады. Я остановился, тоже стал на колени и начал молиться, прося Господа послать здоровья моей больной, в Петербурге оставленной, жене с полуторагодовым сыном. Мертвая тишина царила на вокзале, сонные сторожа таинственно перешептывались, поддерживая огни в мерцавших фонарях.

    «Можно ли доехать до Белостока?» спросил я у начальника станции. Тот удивленно посмотрел на меня и отвечал, что уже более суток ни один поезд не приходит из Польши и что на станции Лапы, близ Белостока, было жаркое дело генерала Маныкина с бандами. К тому же половина дорожных сторожей разбежалась, и он не знает, в безопасности ли путь. Я недоумевал, что мне делать. Торопиться следовало, и я провел час в томительном ожидании приготовления дрезины, на которой я решился добраться до Белостока.

    Было уже около 4-х часов утра, когда, к великой радости моей, я услышал треск электрического звонка в телеграфной комнате. Длинная лента аппарата Морза сообщила нам, что с соседней станции вышел экстренный поезд, прибывший туда из Петербурга, чтобы восстановить сообщение с Царством Польским.

    Чрез час подошли к станции вагоны, где находились рота солдат, полусотня казаков, с свитским генерал-майором Стюрлером, который вез наместнику, Великому Князю Константину Николаевичу, письмо от Государя, и с войсками генерала Маныкина, находившегося в Белостоке, чтобы восстановить прерванное рельсовое сообщение у станции Лап.

    Друг мой, Александр Николаевич Стюрлер, охотно согласился взять меня с собой до Белостока. Там, у товарища моего по Кавказу, генерал-лейтенанта Маныкина, я надеялся получить хотя взвод казаков, чтобы мимо Беловежской Пущи (где бродили шайки повстанцев) добраться до Бреста.

    Долго длилось наше путешествие до Белостока, и это пространство, которое пробегает даже обыкновенный поезд в несколько часов, проехали мы целый день. Большая часть дорожных сторожей отсутствовала, что вынуждало поезд подвигаться как бы ощупью; были частые остановки, а к мостам посылали паровоз, чтобы убедиться, в порядке ли они. В сумерки мы дотащились до Белостока, но грустно было мне узнать от генерала Маныкина, что он не может мне отрядить даже одного казака: все они на рассвете, с имеющимися у него под рукой войсками, должны были идти с генералом Стюрлером к станции Лапы (там хозяйничали повстанцы), а оттуда спешить в имение господ Феншау, Семятичи, где собирались подле замка другие сборища [Маныкин под Семятичами действовал по-кавказски, обстрелял замок Феншау, взял его приступом и положил предел домогательствам «довудцев» взволновать эту часть края. Я тоже, где нужно было, не забывал наших Кавказских приемов и «перчаток не надевал», а посему имел кое-какие успехи (о них лестно отнесся генерал-адъютант Назимов в приказе по войскам, который я помещаю ниже). Удивится читатель, когда я сообщу ему, что генерала Маныкина и меня за наши военные действия хотели предать военному суду. Это узнал я несколько лет спустя от графа Владимира Алексеевича Бобринскаго, соседа моего по Киевской губернии. Вотъ его слова. «Я долженъ тебе рассказать то, о чем приказано мне было молчать. Но император Александр II и бывший военный министр Сухозанет уже не от мира сего, и сообщаю тебе следующее. Я был послан сим последним в Гродненскую губернию (где потом я был губернатором), чтобы отдать под военный суд Маныкина и тебя. Зная ваши лихие действия, я был поражен этим поручением и, приехав в Белосток, откровенно сообщил Маныкину цель моего приезда. В то время в Петербурге еще «полакировали», и во главе этой когорты находился С.-Петербургский генерал-губернатор, князь Суворов, который, в погоне за популярностью, часто мешался в дела, до него не касавшиеся. Маныкин отвечал мне: я моим Семятичским делом доволен, иначе поступить было невозможно, хотя и сожалею, что вынужден был обстреливать орудийно замок Феншау и попортить его; а что касается до графа Ностица, то я желал бы, чтобы у Царя было поболее таких генералов. Отдавайте меня под суд, я потом выйду в отставку и буду грызть ломоть черного хлеба, потому что состояния не имею; граф же Ностиц богат и, оставив службу, он в этой крайности не будет. Я поехал тогда, — продолжал граф Бобринский, — в Петербург и лично донес этот ответ Царю, который немедля приказал генерал-адъютанту Сухозанету прекратить все это дело и предать его забвению». И так, вот положение, в котором мы, деятели, тогда находились, и часто не знали, как говорят французы, sur quel pied danser; а не всегда встречается честный и благородный человек, как покойный граф Бобринский, который взял бы на себя смелость донести Царю всю несообразность министерского приказания.].

    Не раз случалось мне на Кавказе разъезжать без конвоя по Чечне, где в то время бродили Абреки, и, вспомнив старину, я сел на перекладную и пустился в путь.

    Ночь была ненастная, дорога адская, и путь мой, хотя недалекий, около полутораста верст, представлял опасность наткнуться в лесах на засаду головорезов.

    К утру я приехал в город Бельск, где нашел трупы предательски зарезанных казаков, с их сотенным командиром, который долго отбивался от повстанцев в бане, куда их заманили. Днем я приехал в Брест-Литовск и изумился, видя, что все там было на мирном положении, а крепость не была вооружена, не смотря на то, что в 24-х верстах за Бугом, в местечке Кодне, была вырезана часть летучего артиллерийского парка, а близ Бреста в «штанкенерке» (дилижансе) убит ехавший в Варшаву статский советник Черкасов. Не обратили тоже внимания, что довудцы (начальники банд) формировали в местечке Бяле (в 40 верстах от Бреста) банды косионеров, что вынудило полковника Мамаева отступить оттуда со своей батареей к Люблину.

    В течении двух с половиной месяцев моего командования войсками в этой части Гродненской губернии я имел немало стычек с бандами, из коих некоторые были очень серьезные, как-то: ночной бой под Бялой, где до 3,1/2, тысяч косионеров атаковали мой отряд в 400 человек и у Королевского Моста, Беловежской Пущи, где я преградил путь бандам в дебри этого леса. Радуюсь, что мне удалось оградить Брест-Литовск от посягательства мятежников и, быть может, взятия. Как-то странно звучат слова: «посягательства», а еще страннее «возможность взятия Бреста шайками инсургентов», но увы! это могло случиться, как известно, с содействием лиц, в крепости находившихся и делу Польской справы сочувствовавших, а в то время общего умопомрачения, выразившегося глубоким растлением духа и отсутствием сознания долга, возможно было всего ожидать, тем более, что никаких противодействующих мер для прекращения этого политического развращения не предпринималось.

    Во время моих странствований по Седлецкой и Гродненской губерниям я выбился из сил и кроме того, тяжкая болезнь жены заставила меня сдать командование генералу Эггеру и уехать в Петербург, куда я прибыл в конце марта 1863 года и где имел счастье быть принят Императором в его кабинете.

    Его Величество, видя изнеможение мое, милостиво указал мне стул, близ своего письменного стола, и сказав: «Сядь и все рассказывай».

    Аудиенция эта длилась около получаса, и я подробно доложил о всем, чему я был свидетелем, начав с того, что за Западный край и ту часть Царства Польского, которую довелось мне видеть, опасаться не следует. «Народ предан вам, ваше Величество», добавил я, «но ожесточение и ненависть крестьян к их панам не имеет предела, и я боялся, как бы не повторились страшные Австрийские Галициады 1846 года. Я успокаивал народ, говоря им, при всех их сборищах, что Вы, Ваше Величество, положили грань своеволию панов, а эта грань «уставная грамота», которая отделяет теперь крестьян от их бывших владельцев. Но если они не будут исполнять всех статей этой грамоты, ими добровольно подписанной, то я примерно накажу ослушников, и они долгое время просидят за решеткой острогов».

    «Я имел сведения», сказал Государь, «что мятежники что-то недоброе затеивали против Брест-Литовска. Что ты об этом знаешь, говори».

    Тогда я донес Его Величеству показания главного предводителя этих банд Романа Рогинского, который на вопрос мой, от чего он так настойчиво домогался в ночном побоище, близ местечка Бялы, отбить мои два орудия (которые бы затрудняли его движение, и я не на пятисотой, а на пятидесятой версте поймал бы его), к немалому моему изумлению, отвечал, что нужны были ему эти ветхие и негодные пушки, чтобы взять Брест-Литовск. Я был ошеломлен этим признанием и собирался дать приказ вывести Рогинского, как неуместного хвастуна; но он сказал мне: «Выслушайте меня, и вы увидите, что все шансы были на моей стороне. У меня было под Бялой до двух с половиной тысяч косионеров и около пятисот наших патриотов с ружьями, т. е. более, нежели в ваших шести неполных ротах, взятых вами из Бреста. Я должен был вас смять, и тогда с захваченными орудиями я показался бы на другой день к вечеру у Тираспольской заставы, близ Бреста, но уже не с трех тысячным войском, но вероятно с пятью или шестью тысячами. Воодушевленные успехом дела под Бялой, явились бы сотнями ко мне. С караулом Тираспольской заставы мы бы скоро справились, и тогда пришлось бы нам пробежать дорогу, проложенную по гласису, и добраться до подъемного моста цитадели, ворота которой замыкались только при наступлении сумерек, и то, вероятно, только по вашему приказу. Мы ворвались бы в нее, и тут-то понадобились бы мне ваши орудия. Я начал бы стрельбу во все стороны, произошла бы неминуемая суматоха, отвечать орудийно мне не могли бы, потому что полевой артиллерии там не было, крепость не была вооружена, а два батальона, там оставленные комендантом, не могли оградить крепость от нечаянного ночного нападения. Тогда, продолжал Рогинский, все наше дело приняло бы другой, для нас благоприятный оборот: в два дня я вооружил бы крепость; все наше войско, теперь по лесам скитающееся, и те многочисленные патриоты, которых мы поджидаем из Галиции и Познани, имели бы в крепости надежный опорный пункт, и со всех сторон они стекались бы в Брест-Литовск. Громадные запасы крепости дали бы мне возможность обмундировать и вооружить косионеров, и тогда, или я поджидал бы Русское войско с осадной артиллерией из Бобруйска, что, при всегдашней вашей медленности, долго бы длилось, или выступил бы с сформированной Польской армией к Варшаве и подал бы руку французам, а как вам известно, Наполеон дал слово князю Чарторижскому заступиться за нас».

    Много было бредни в этих фантастических предположениях, с первого взгляда не выдерживающих критики; но после ухода Рогинского, я посмотрел па дело иначе и сказал себе, что отвага, энергия и предприимчивость всегда творили чудеса на войне, а этими качествами вполне обладал Рогинский.

    Все, что я теперь пишу, кажется даже мне неправдоподобным и какой-то басней; но увы, это была горькая истина, а мы во многом в этом виновны, избаловав поляков нашим долготерпением. Правительство, вместо того, чтобы предпринять решительные меры для подавления в начале революционного пожара, бездействовало, полагая, что гуманными мерами и увещаниями можно было успокоить край. Но эту гуманность истолковали поляки как нашу боязнь того, «что скажет о нас Европа», перед которой мы тогда раболепствовали; а посему эта доброта послужила только предлогом оскорбительного глумления, и многим полякам казалось тогда все возможным. А посему не было удивительно, что предположения «Ржонда Народовего» захватить первоклассную нашу крепость, по мнению поляков, должно было осуществиться.

    «Были ли у вас сообщники в крепости?» спросил я Рогинского»; вероятно, они были, иначе вы не могли бы решиться на такое рискованное предприятие». Рогинский замолчал; но я потом узнал, что почва Брест-Литовска была весьма ненадежная: это был своего рода вулкан, состоявший из лиц нашего же военного ведомства, но по преимуществу членов Ржонда, который в то время широко раскинул свои сети, и в туманной будущности представлялась ему возможность одолеть Русского колосса.

    Женщины, и в особенности духовенство, подогревали это революционное настроение отуманенной молодежи, а храмы молитвы и покаяния превратились в революционные очаги, где нагло распевались гимны далеко не смиренные, и в особенности часто слышался напев на слова «С дымом пожаров».

    Государь, ласково выслушав меня, одобрил мою распорядительность, и я, глубоко тронутый вниманием Его Величества, благодарил Царя за милости, которые тогда посыпались на меня [Я был произведен в генералы, взят в свиту и получил Владимира 3-й степени с мечами.].

    Возвратившись домой, я упрекал себя, что донес Царю о Брестском эпизоде: быть может, Государь мог подумать, что я моим рассказом хотел выставить себя, как спасителя крепости, так как повествование мое могло иметь вид самовосхваления, что очень печалило меня. Это томление рассеялось, когда я приехал в начале апреля в Царское Село, откланиваться Царю [Я имел трехмесячный отпуск, чтобы сопровождать в чужие края умиравшую жену мою.].

    Не найдя в дежурной комнате флигель-адъютанта, я отворил дверь в приемную, где обыкновенно Его Величество принимал представляющихся; но видя, что Государь был там и с кем-то разговаривал, я притворил ее. «Взойди», послышался голос Государя. Я исполнил приказание, и Его Величество, указывая на хорунгевки (знамена) и знаки, которые представлял Царю приехавший из Царства Польского свиты генерал-майор Костанда [Впоследствии начальник Московского военного округа.], сказал мне: «Ты тоже немало привез мне этих знамен, доказывающих бредни поляков», и, взяв меня за плечо, добавил: «Иди за мной; я хочу сообщить тебе кое-что, относящееся до твоих действий близ Бреста». Я пошел за Государем в следующую комнату (так называемую Турецкую) где он остановился и сказал:

    «Я вчера получил донесение от брата Константина из Варшавы, в котором он сообщает мне признание Рогинского, относительно замыслов мятежников на Брест. Все, что ты мне говорил, могло бы к стыду нашему случиться, и тогда эта рухавка крамольников могла бы принять другой, весьма нежелательный для нас, оборот. Я очень доволен, что тебе удалось разрушить эти наглые замыслы и схватить неутомимым твоим преследованием такого сорвиголову, как Рогинский, который немало вреда мог нам причинить».

    Отлегло, как говорится, у меня от души, в особенности, когда Царь обнял меня и милостиво спросил о здоровье моей жены [Скончавшейся три месяца спустя в Баден-Бадене.]

    Оканчивая это описание, считаю нелишним сказать несколько слов о приезде моем в Брест-Литовск и выходе из крепости на другой день с набранными там ротами что бы наказать собравшиеся в Бяле банды, которые там ликовали после резни в Кодне. Банды Рыльского, Ландваровского, Шанявского и Сонгина находились там под общим начальством энергичного Романа Рогинского.

    Приехав в Брест, я нашел, как выше упомянуто, к удивлению моему, крепость не вооруженною; почтовая дорога, пролегавшая через нее, не была отведена за крепость, и ворота запирались только после вечерней зари. Удивила меня масса служащих поляков, в многочисленном штате Комиссариатской Комиссии. Госпитальный персонал тоже был переполнен поляками, и большая часть из них, как потом выяснилось, явно высказывала свои симпатии к «Польской справе», и с этим горячим материалом не в силах был сладить добрый, престарелый комендант, генерал от артиллерии Штаден.

    Тотчас по приезде я строго приказал начальникам артиллерийского и инженерного ведомств, начать немедля, вооружение крепости, запирать ворота с наступлением сумерек и уничтожать все лазейки чрез бруствер у ворот, куда живущие в крепости для сообщения с форштатом беспрепятственно ходили всю ночь.

    Хотя мне не было предписано действовать в Царстве Польском; но казалось мне, что бывший командир славных Нижегородцев не должен был этим стесняться. На Кавказе мы били врага, где его настигали; теперь враг этот находился в сорока верстах от Бреста, в Бяле, куда стягивали разные «довудцы» своих косионеров, а посему следовало им не дать опомниться, разметать их. Не откладывая задуманного дела, я решил идти туда на другой день. «Можете ли вы дать мне несколько батальонов?» спросил я у коменданта. «Я могу вам отделить только 6 рот», отвечал Штаден, оставляя себе, для обороны крепости, только два батальона». «Есть у вас артиллерия?» спросил я. — «Она придет через неделю из стоянки ее, Картузы-Березы», добавил комендант. — «Имеете ли вы казаков?» — «Ни единого на коне, но в госпитале находится до 25 человек больных донцов».

    Ожидать неделю эту батарею, а еще более 5-й Донской полк Кирпичева, который форсированным маршем направлен был в Брест из Минска, я не мог, а посему откладывать мой набег на Бялу в долгий ящик счел невозможным.

    Я пошел в арсенал, где приказал выкатить два единорога давно забракованных и впрячь в дребезжащие лафеты фурштатских лошадей. Зарядных ящиков я не взял, но довольствовался только передковыми с полным комплектом зарядов, а в прислугу к этим орудиям назначил юношей фейерверкской Брест-Литовской школы. Потом я отправился в ту палату лазарета, где лежали донцы. «Кто из вас молодцов желает идти завтра в Польшу бить мятежников?» спросил я. Все до единого вскочили с кроватей и умоляли меня взять их.

    «Выберите из числа этих лихих сынов Дона человек 15, сказал я доктору, а генералу Штадену поручил дать им пики из арсенала и посадить на жандармских лошадей. Батальонному командиру Смоленского полка полковнику Винбергу я приказал касок солдатам не брать, а быть в фуражках или в кепи, которые тогда только что были утверждены, но еще не розданы. Чтобы не снимать фуражек пред начальством, большая часть солдат, на собственные деньги, заказали по рисункам эти уродливые головные уборы; некрасивые сами по себе, они превратились в руках евреев-шляпочников в какие-то карикатурные шапки.

    «На форму смотреть я не буду», добавил я полковнику, «но чтобы было у каждого солдата оружие в порядке с отточенным штыком, комплект патронов, сухарей на 5 дней, надежная обувь, и чтобы они были тепло одеты».

    В 11 часов ночи все эти распоряжения были окончены, и я дал приказ, чтобы с рассветом импровизированный мой отряд был выстроен на плацу у комендантского дома.

    На другой день с рассветом я сел на подведенного мне жандармского коня и направился к собранным солдатам; но велико было мое удивление, когда я увидал вместо тысячи человек, на которых я рассчитывал, полагая, что в Бресте комплектовали по усиленному мирному составу, едва половину этого числа. Оказалось, что крепость Брест-Литовск подчинялась Виленскому военному округу и имела роты по мирному составу [То есть в 90 человек, а за убылью и больными едва рота имела в строю 65 человек.].

    Войско мое было одето до крайности разнообразно, вследствие моего приказа, данного полковнику Винбергу, одеться потеплее, а посему некоторые были в шинелях, другие в полушубках. Шинели отличались ветхостью, а многие полушубки были изодраны. В особенности был уродлив головной убор: у большей части моего войска были кепи, но самой игривой формы. Евреи, фабриковавшие их по рисункам, дали полный простор своей фантазии, и некрасивые и непрактичные кепи, которые мы так долго носили, приняли какую-то карикатурную фигуру. Многие солдаты из бережливости надели на них клеенчатые чехлы, которые их еще более изуродовали.

    На левом фланге этого войска, которое можно было принять за повстанцев, идущих на рухавку, красовалось пятнадцать казаков, взятых из лазарета и сидевших гордо на старых разбитых жандармских лошадях; в руках они держали какие-то допотопные пики, найденные в арсенале. К удивлению моему, три казака, за отсутствием затерявшихся шинелей, захватили лазаретные халаты и напялили их на истасканные свои чекмени. Артиллерия моя в это время кружилась на плацу, и фурлейты, сидя, на передковом ящике, едва могли сдержать тучных лошадей, которые, ошеломленные необычным стуком от бренчавших всеми суставами забракованных деревянных лафетов, фыркали и метались на все стороны. Прапорщик Крутиков, командир моей грозной батареи, и юноши фейерверской школы суетились, чтобы усмирить пыл откормленных фурштатных лошадей.

    Видел я на Кавказе много фантастических форм и немало шероховатостей разного рода; но мы там на оболочку мало обращали внимания и поддерживали в войсках, нам вверенных, тот дух геройства, пред которым не было препятствий. Быть может, и моя команда в колпаках, с кавалерией в лазаретных халатах и на разбитых лошадях, с артиллерией, состоявшей из двух растреленных пушек, имеет, думал я, воинственный дух; но велико было мое изумление, когда на мой привет солдаты едва отвечали. Все стояли, потупив глаза, и на всех лицах было изображено какое-то уныние.

    «Государь Император шлет вам свой милостивый привет», громко крикнул я. «Рады стараться», отвечали солдаты, но при этом звучала та же грустная нота.

    Я недоумевал, не зная, что мне делать; неужели могу я с этим деморализованным войском идти в Польшу и иметь (что действительно случилось в эту же ночь) дело с бандами, упоенными успехом?

    «Братцы, без строя подойдите ко мне», скомандовал я. Меня окружили смоленцы и ревельцы, и я громко сказал: «Прошли времена гладить поляков по головке; братьев наших режут, везде измена, и я разрешаю и приказываю вам действовать оружием, Царем вам данным, чтобы отомстить за пролитую кровь в Кодне и других местах, где так много пало наших от их предательства. Понимаете ли вы, что я вам говорю?» Солдаты устремили на меня удивленные взоры, так что сказанное мною пришлось им повторить, и в это время я увидел бравого солдата Смоленского полка, который проталкивался, чтобы стать ближе ко мне. Он, обратившись к своим товарищам, гаркнул:

    «Братцы, явился, наконец, начальник, который разрешает нам действовать оружием нашим; а мы полагали, что навсегда суждено нам подставлять рожи под плевок польский. Ей, братцы, крикнем мы ура великому Царю нашему, приславшему нам своего Георгиевского кавалера».

    Эта нехитрая речь имела отголосок в сердцах солдат, бывших так часто свидетелями дерзких демонстраций поляков, даже в виду властей, получавших приказы из Варшавы пассивно относиться к этим безобразиям и не принимавших надлежащих строгих мер для их прекращения, а посему нередко случалось, что на солдат плевали, бросали камни и грязь, из окон обливали помоями (дерзость доходила даже до того, что были случаи, когда паненки били часовых по лицу зонтиками!).

    Все это теперь представляется каким-то бредом или баснею, а не действительностью; но кто пережил те тяжелые времена, тот не забудет их, спрашивая себя: как могли издаваться, под влиянием разных польских патриотов, приказания, клонящиеся не к умиротворению края, а к враждебному настроению населения и, наконец, к открытому мятежу. Войско наше было сбито с толку, проявление этого неопределенного положения высказалось в ответе мне солдат на плацу Брест-Литовской крепости.

    После речи солдаты, смоленцы, ревельцы и казаки, подхватили громкое ура; кепи и фуражки полетели вверх, и многие солдаты обнимались с радости. — «Ведите, ведите нас, ваше сиятельство, в Польшу! Умрем, но отплатим за Коден», говорили бравые солдаты.

    Эта перемена декорации порадовала меня и подтвердила мое убеждение, что солдат русский везде тот же беззаветный удалец, на горах ли он Кавказа, в песках ли азиатских, или в болотах февральской распутицы близ Бреста; везде он тот же, храбрый и терпеливый труженик. Но чтобы побудить его исполнить подвиг, иногда превышающий даже его силы, нужно его расшевелить, нужно сказать ему слово, которое заставило бы биться его доброе сердце, и это слово было сказано солдатом, который понял, что щемило ретивое у его товарищей.

    Роты построились. Принесли аналой и, после напутственного молебна, я вызвал песенников, и мы перешли подъемный мост крепости. Солдаты шли молодцами, и когда на половине пути один из мостов оказался разрушенным, то они смело, не смотря на холод, прошли речку в брод и к вечеру, пройдя за 40 верст, подошли к местечку Бяле.

    Около полуночи, при лунном свете, начались назойливые атаки банд, коих численность превышала в пять раз мой отряд. Всю ночь отбивались мы, и расстроенные орудия, коими очень умело управлял прапорщик Крутиков, оказали нам немалую услугу удачно выпущенными картечными выстрелами.

    Не буду я отмечать всех моих последующих военных действий во время пребывания моего начальником войск в Бресте и окружностях; не буду также говорить о жаркой схватке моего отряда близ Королевского Моста у Беловежской Пущи, где инсургенты желали засесть, как это было в 1831 году, и откуда едва дивизия могла их вытеснить. Целью Рогинского были обмундирование косионеров и отбитые у Королевского Моста фуры, в которых, кроме найденных 11 ценных призовых ваз Яновского конного завода (которые представлены мной Государю) мы нашли до полуторы тысячи одноформенных блуз и столько же конфедераток. Скажу только, что в течение 2,1/2 месяцев я очистил от мятежников всю южную часть Гродненской губернии, причем большая часть довудцев была перебита, шайки разметаны или взяты в плен, а главный начальник их Рогинский захвачен в Пинских болотах.

    Все это время я преследовал банды, как говорится, по пятам и брал войска, где находил их, оставляя те, которые выбивались из сил.

    Это преследование, начавшееся в Седлецкой губернии, в местечке Бяле, окончилось близ Мозыря, т.-е. я прошел с разными отрядами более 550 верст как значится в следующем приказе по войскам Виленского округа от 27-го Февраля 1863 года, за № 71:

    «Свиты Его Величества генерал-майор граф Ностиц, по расстроенному здоровью, согласно его просьбе, увольняется от командования отрядом. Пользуюсь сим случаем, чтобы выразить мою полную и глубочайшую благодарность генералу графу Ностицу за все действия его и распоряжения во время командования отрядом. Поражение мятежников отрядом графа Ностица при г. Бяле, м. Янове, Немирове, у Королева-Моста, у мызы Речицы и у с. Борок, настойчивое и неутомимое преследование партий мятежников до совершенного истребления их и рассеяния, энергические меры, принятые для водворения спокойствия в крае, свидетельствуют об отличных военных способностях генерала графа Ностица». Подписал: генерал-адъютант Назимов.

    Истощение людей в пехоте и лошадей в 5-м Донском полку Кирпичева было чрезмерное; но солдаты рвались вперед, хотя многие из них едва на ногах держались, и тут опять высказалась доблесть Русских солдат, коих мужество, стойкость, выносливость заслуживают полную похвалу, и начальнику остается только гордиться, что имеет под своей командой таких молодцов. Для примера этой беззаветной выносливости, упомяну на выдержку об одном форсированном марше от Кобрина до Пинска. Нужно было торопиться, чтобы оградить город от грабежа банд, которых вел туда разбитый у Беловежской Пущи Рогинский; не прошло и десяти дней, он опять сформировал банду, вооружив ее частью ружьями Пружанской инвалидной роты, которую он захватил врасплох и ограбил тамошнее казначейство.

    По невылазной грязи на гатях (а их оказалось немало по пути) солдаты, имея ранцы сложенные на обывательских подводах, молодцами шли вперед, не обращая внимания ни па эти препятствия, ни на дождь, который не переставал лить, и бравые молодцы двух моих батальонов, Смоленского графа Кутузова полка и Ревельского, шли всю ночь припеваючи, и в 18 часов, с короткими привалами, прошли около 90 верст. Пинск был спасен от грабежа, и банды, желая спастись, бросились на Волынь, пробираясь туда Пинскими болотами, по это им не удалось; остатки разбитых банд, с их довудцами и Рогинским, были схвачены. Сей последний был мне представлен поручиком Генерального Штаба Шлейснером (ныне генерал в отставке, занимающий должность библиотекаря в Военной Академии).

    Во внимание чистосердечного раскаяния Рогинского и сделанных им показаний, желая спасти жизнь этого двадцатилетнего энергичного юноши, я препроводил его в Варшаву и ходатайствовал у Великого Князя наместника о даровании ему жизни. Его высочество уважил мою просьбу, и Рогинский был сослан на вечную каторгу в Сибирь. Хорошее поведение ссыльного и не нахождение его в «рухавке», учиненной ссыльными поляками у Байкальского озера, обратили на него внимание начальства; участь его была смягчена, а милостивые высочайшие манифесты, сократившие срок его заточения, дали ему возможность, после 33-летняго пребывания в Сибири, получить разрешение возвратиться на родину.

    Граф И. Ностиц.

    Село Паньковка, Екатеринославской губернии.

    /Русскій Архивъ издаваемый Петромъ и Юріемъ Бартеневыми. Кн. II. № 8. Москва. 1900. С. 559-571./

                                                       ГОСУДАРСТВЕННЫЙ МУЗЕЙ

                                                     ИЗОБРАЗИТЕЛЬНЫХ ИСКУССТВ

                                                              ИМЕНИ А. С. ПУШКИНА

                                                            119019, Москва, Волхонка, 12

                                                                     +7 (495) 609-95-20,

                                                                     +7 (495) 697-95-78

                                                                                     *

                                                 ОТДЕЛ ВИЗУАЛЬНОЙ ИНФОРМАЦИИ

                                                                                     *

                                                           Светописи графа Ностица. 1896 г.

                 Продажа в пользу Паньковского приюта у Днепра Екатеринославской губернии

    Многие события и увлечения XIX века нашли свое отражение в биографии графа Ивана Григорьевича Ностица.

    Представители фамилии Ностиц принадлежали к потомственным военным. В 1807 году отец Ивана Григорьевича, выходец из Саксонии, Григорий Иванович Ностиц, начал свою карьеру в России. Учитывая его заслуги, в 1849 году потомству было дозволено пользоваться графским титулом королевства Саксонского.

    Его сын, граф Иван Григорьевич Ностиц во время Крымской кампании нес службу на побережье Финского залива, защищая российские рубежи на Балтике от нападений английского и французского флотов. В 1857 году он был переведен на Кавказ, где храбро сражался с горцами. В 1863-м году участвовал в подавлении очередного польского восстания.

    За участие в этих военных действиях авторы некоторых публикаций¹ клеймят его имя позором, хотя, объективно оценивая ситуацию, скажем, что в XIX веке редкий российский военный не участвовал в Кавказской войне или не усмирял польских повстанцев. Так вот, этот «душитель народов Кавказа», «каратель» вел себя по-рыцарски с побежденными противниками. И предводитель кавказских горцев Шамиль, взятый в плен и проведший три дня в обществе графа Ностица, и Роман Рогинский, возглавлявший польский повстанческий отряд, которого судьба также свела с нашим героем, – оба сохранили о нем благодарные воспоминания².

    Но более Иван Григорьевич Ностиц известен как фотограф. В 1840–1850‑е годы, когда Ностиц еще только увлекся фотографированием, этот процесс был очень трудоемок. Непосредственно перед съемкой нужно было подготовить стекло, нанеся эмульсию, а после того, как кадр был сделан, необходимо было сразу же проявить снимок, пока эмульсия не высохла. То есть фотографу тех времен следовало иметь при себе передвижную фотолабораторию. Иван Григорьевич в своих воспоминаниях³ рассказывает, как он таким образом снимал плененного Шамиля. Кстати, деньги, вырученные от продажи отпечатков с этого снимка, граф Ностиц пожертвовал в пользу раненых чинов, вдов и сирот Нижегородского полка, которым он командовал.

    В 1863 году граф Ностиц был зачислен в свиту Александра II. Поэтому Иван Григорьевич, будучи приближенным к императорской семье, имел возможность фотографировать ее представителей.

    Ностиц занимался фотографией на протяжении всей жизни. Причем это увлечение не было данью моде. Он вполне профессионально участвовал в процессе модернизации фототехники. В 1887 году он написал своему знакомому, что по приезде собирается показать ему камеру с усовершенствованным объективом. Его достижения получили высокую оценку – И.Г. Ностиц был принят в действительные члены V фотографического отдела Императорского Русского технического общества, а также стал членом Французского фотографического общества.

    Выйдя в отставку, граф зиму обычно проводил в Москве, а лето в Ялте, в своем имении. В 1890-е годы в царской резиденции в Ливадии Ностицем была сделана серия фотографий с участием венценосных хозяев и их гостей.

    Граф участвовал в различных фотовыставках, и не раз его снимки были отмечены наградами. В 1890 году более 30 работ Ностица участвовали в фотографической выставке в Одессе. В описании экспонатов выставки сказано: «Все выставленные светописи без ретуши, как на негативе, так и на позитиве».

    В 1896 году в Вене (Гелиогравюра Блехингера) был напечатан альбом «Светописи⁴ графа Ностица». По традиции съемка и продажа фотопортретов членов императорской фамилии происходила с личного дозволения монархов. Поскольку продажа альбома осуществлялась с благотворительной целью, «в пользу Паньковского приюта у Днепра Екатеринославской губернии»⁵ (подобные учреждения обычно находились под высочайшим покровительством), то дозволение на использование фотографий, конечно, было получено.

     Альбом вышел в свет в 1896 году. Подбор фотографий, на первый взгляд кажущийся случайным, при знакомстве с историческими реалиями 1890-х годов становится более понятным. Почти все снимки так или иначе связаны с жизнью царской семьи, и центральным персонажем этой фотоистории является император Александр III, умерший за два года до издания альбома. Его преждевременная смерть в возрасте 49 лет произвела на подданных гнетущее впечатление. Власть наследовал 26‑летний сын Александра III Николай. Близилось время его официальной коронации в древней столице Москве. Ощущение потери, предчувствие перемен, видимо, и породили идею создания этого альбома.

    ¹ Рушайла А. Рейд Рогинского от Бялы до Витима. Койданава: «Кальвіна», 2016.

    ² Из воспоминаний повстанца // Исторический вестник, 1906. Т. 105, с. 422–452.

    ³ Шипова Т. Иван Григорьевич Ностиц (Электронный ресурс) // Photographer.ru. 2000. 24 июня (URL: http://www.photographer.ru/cult/history/73.htm ; дата обращения: 15.12.2007).

    ^4.Светопись – буквальный перевод на русский язык слова «фотография» (фр. photographie от др.-греч. φῶς (род. п. φωτός] «свет» и γράφω «пишу»; светопись — техника рисования светом). Русское название предложено фотографом С. Левицким, и термин в этом значении довольно активно использовался в XIX веке.

    ⁵ И.Г. Ностиц родился в селе Васильевка Новомосковского уезда Екатеринославской губернии. Видимо, обстоятельства существования Паньковского приюта, расположенного где-то неподалеку от его родового имения, были хорошо известны графу и вызвали желание оказать материальную помощь.

    Светописи графа Ностица. Продажа в пользу Паньковского приюта у Днепра Екатеринославской губернии. [Photographies du Comte Nostitz, 1896. La vente est au profit de l’asile de Pannkowka au Gouvernement d’Ekaterinoslaw]. Вена: Heliogravure de J. Blechinger, 1896. 1 л. тит., 1 л. оглав., 16 л. ил. В издательской коленкоровом тисненом переплете. Кожаный корешок поновлен, стилизован. Небольшие потертости переплета. Форзацы бумаги растительного орнамента.

    Текст вступительной статьи и комментарии к изображениям Елены Зиничевой

    /arts-museum.ru›museum/articles/ovi_nostic/ 2017./

                                                                            № 31.

                              Рапорт Свиты Его Величества генерал-майора графа Ностица

                      Командующему войсками о поражении мятежников у Королева-Моста.

                                                      31 января 1863 года за № 17.

                                                  (Ар. М. М. № 87/15 отд. I, л. 81-84.)

    В дополнение рапорта моего от 25 января за № 8, честь имею донести Вашему Высокопревосходительству о действиях отряда, над которым принял я начальство, состоящего из 5 рот Псковского пехотного полка, 3 рот Ревельского пех. полка, 4-х орудий нарезной № 5 батареи 3 артиллерийской бриг. и 85 казаков 5-ой сотни № 24 Донского казачьего полка.

    Шайка Рогинского, перешедшая Буг после нанесенного ей поражения войсками вверенного мне отряда 23 числа при переправе в Немирове, была 24 в Высоколитовске и намеревалась обратиться к Каменцу, но узнав, что я выслал из Брест-Литовска батальон при 2-х орудиях 25-го числа, поспешила отступить.

    К тому же известие, полученное ими, что в Семятичах шайки Рыльскаго, Замечка и Левандовского атакованы нашими войсками, вынудило их скорее идти на помощь. 26 я выступил с другим батальоном из Бреста и был вечером того же дня в Высоколитовске, где провел ночь. Первый батальон находился в 12 верстах впереди в Клюковичах.

    27 числа двинулся я из Высокого к деревне Клюковичи, где соединился с передовыми войсками. Шайка Рогинского опоздала в Семятичи и не принесла никакой пользы разбитым мятежникам, поспешно отступила оттуда и хотела опять направиться на Высокое, но, видя прямой путь прегражденным, быстро поворотила в сторону, близ деревни Верполе. Несмотря на утомление войск, я тотчас отрядил подполковника Янишевского с 3 ротами, одним орудием и всеми казаками в погоню за мятежниками. Шайки гнал он до Зубачей, взяв несколько пленных и повозку со съестными припасами и водкою. В Зубачах имели ночлег отряженные роты, а остальные войска — со мною в Верполе.

    28 числа выступил я из Верполя, дав приказание подполковнику Янишевскому энергически преследовать неприятеля, но во время ночи, пользуясь подводами и многочисленными лошадьми, мятежники значительно ушли вперед по направлению к Долбизне. Подполковник Янишевский, с которым я соединился только вечером того дня в Бушмицах, потому что с остальными войсками направился я на Лунны и Волковичи с целью не допустить мятежников к Каменцу, буде они туда пойдут, донес мне, как значится в рапорте его, копию которого при сем представляю, что, когда он теснил неприятеля и дошел до деревни Долбизны, имения помещика Викентия Снежко, выстрелы из винокуренного завода убили и ранили одного рядового. Две роты Ревельского полка с ожесточением бросились на строения, и в числе убитых 5 человек оказался помещик. От гранаты, пущенной в стодолы, они загорелись, а равно часть винокуренного завода. За то, что подполковник Янишевский не остановил грабежа, я отнял у него командование батальоном, который вверил возвратившемуся из плена Низовского пехотного полка майору Тарасову. Все взятые вещи, по приезде моем, приказал немедленно представить и передал, для возвращения их, приставу 5 стана Брестского уезда капитану Белозерскому, а всех виновных строжайше наказал.

    29 числа я выступил со всем отрядом из Бушмиц и прибыл в Бобинки, где ночевал, разослав по разным направлениям казаков, а равно часть пехоты.

    Тут узнал я, что мятежники вошли в Пущу чрез Бобинку и Старину, где взяли проводника, но изнуренные безостановочным преследованием отошли недалеко, сделали привал в урочище Передел, что по дороге из Столповиска в Гайновку. Там, вследствие ссоры, происшедшей между Рогинским и Шенявским (помещиком Бельского уезда), разделились на две партии, — одна малочисленная пошла в Орешково и вышла из Пущи по направлению к местечку Орля, другая, самая значительная и имевшая более стрелков, под предводительством Рогинского, пошла на юг, к урочищу Белое, и расположилась там на ночлег.

    Я распорядился на другой день (т. е. 30-го), чтобы двумя колоннами схватить их в Белой, но при выступлении моем, в 5 час. утра, из Бобинки я узнал от стрелков, что бивуак мятежников снят и они отправились к Королеву-Мосту, где должны были сделать привал, и, как потом узнал от пленных, они хотели взять у Королево-Мостовской лесной стражи все ружья и в тот же день дойти до Беловежа и во всем действовать в этой местности по примеру 1831 года, т. е. укрепиться и сформироваться там окончательно. Мост через реку Лесну после перехода их на большую дорогу, идущую в Беловеж, намеревались разрушить, чтобы тем, на несколько дней, остановить мое упорное преследование.

    Дойдя до Столповиска со всем отрядом, я изменил первоначальный свой план действий и решился действовать со всею возможною быстротою на Королев-Мост, для чего отделил три роты, под командою подполковника Вимберга, в обход на Бялу, сам же пошел на Осинники, Рожковку и Плесище к мосту, т. е. по дороге, которая огибает болота и топи речек Лесны и Бялы и где движение артиллерии и тяжестям отряда было возможно. За версту впереди моего отряда послал я ускоренным шагом роту и всех казаков. Снег и вьюга очень способствовали скрытному движению, и мятежники были застигнуты врасплох и разбиты на голову. Более 3 верст войска, утомленные уже переходами, бежали, чтобы поспеть во время.

    Как имел честь донести Вашему Высокопревосходительству, телеграммою от 30 числа, — знамя, весь обоз, лошади, оружие, переписка достались нам, и урон мятежников значителен. Во время суматохи и бегства мятежников огонь, находившийся под котлом, где они варили себе обед, охватил стодолу, в которой находилось до 30 лошадей, в том числе пять жеребцов, взятых в Янове, и 3 фурманки с мундирами, шитыми в Бялой и Янове, и которые они не успели еще раздать (на одной повозке был большой бочонок с порохом). До 15 уланов отдыхали тоже в стодоле, и во время атаки до 12 человек бросились туда с целью взять лошадей. Подступившие войска кричали им сдаться, но в ответ получали выстрелы.

    Подполковник Вимберг отвел войска, ожидая, что двери, ими запертые, отворятся, и они сдадутся, потому что огонь начал распространяться все более и более. В это время послышался сильный взрыв бочонка с порохом, и мятежники погибли. Четырех человек успели спасти наши солдаты из пламени. Преследование мятежников началось деятельно, и схвачено еще 4 чел., но пресеченная местность и речка Лесна, в которую они бросились, стараясь пробраться в чащу, где 5 чел. утонуло, не дозволила поймать более. С нашей стороны ранен один рядовой, контужено и с ушибами 12, в том числе подполковник Вимберг.

    Я остановил преследование, имея целью, не взирая на сделанный уже переход в 30 верст по грязи и болоту, пройти еще 16 верст до Беловежа, где могла прибыть партия, отделившаяся от Рогинского и направившаяся под командою Шенявского в Орлю.

    Оставив роту и казаков в Королевом-Мосту, я приказал им ночевать в Ямне и охранять переправу, а со всем отрядом двинулся к Беловежу, куда прибыл в 7 час. вечера.

    Кроме доставшихся нам 12 ценных призовых ваз и 3 ящиков с инструментами, захваченных мятежниками в Янове, находятся между лошадьми, отбитыми у них, 4 кровных жеребца Яновского завода.

    Крестьянами и лесною стражею Беловежской пущи я очень доволен, — они ловят беглецов и раненых.

    Долгом считаю упомянуть о подполковнике Вимберге (Псковского полка), который быстрым движением обходной колонны содействовал успеху вчерашнего поражения шайки. Кроме того буду иметь честь обратить милостивое внимание Вашего Высокопревосходительства на тех ротных командиров и офицеров, кои отличились при Бяле, — 19 числа при Янове и при Немировской переправе 23 числа и вчера у Королева-Моста.

    Исключая 4 и 11 рот Ревельского полка и некоторых казаков, участвовавших в грабеже мызы Долбизны, я не знаю, как нахвалиться войсками, кои в течение 5 дней сделали до 200 верст. Ночи проводили на бивуаках и часто, кроме сухарей, не имели другой пищи. Преданностью своею Царю и всегдашнею готовностью идти вперед, не отдыхая даже по ночам, доказывают, что они истинные солдаты храброй русской армии.

    Свиты Его Величества

    Генерал-Майор граф Ностиц.

    [С. 54-57.]

                                                                             № 40

                          Копия с представления Минского гражданского губернатора

                                        г. Виленскому военному губернатору

                    и генерал-губернатору Гродненскому, Ковенскому и Минскому

                                                от 13 февраля 1863 г. за № 277

                            со сведеніями о мятежниках, ограбивших почту.

                                                           (Ар. М. М. № 21/19, л. 1.)

    В дополнение к телеграфическим депешам от 10 и 12 февраля, имею честь донести Вашему Высокопревосходительству, основываясь на полученных мною ныне подробнейших сведениях, что шайка мятежников, разграбившая 9-го февраля следовавшие из Пинска пароконную эстафету и почту, накануне того дня в числе около 50-ти человек, вооруженных одноствольными ружьями, револьверами, ножами и саблями, повстречали в имении Невеле пятисотского Бересневича, повесили его на дереве, потом, сняв и посадив на льду полумертвым, дали в него четыре выстрела; по отбытии оттуда нагнали их еще несколько человек инсургентов вооруженных и, соединясь, отправились вместе, а 9-го февраля, зайдя в имение Стаховичи к помещику Рачинскому и потребовав продовольствия, взяли с собою насильно сына его Рачинскаго Эдуарда и двух служителей, а потом, остановив пароконную эстафету, убив при этом случае, ранив в шею, смотрителя Кельберга, сопровождавшего эстафету, скрылись в корчму, где по прочтении все пакеты сожгли; после того, дождавшись почты, разграбили таковую, ранив ямщика в руку; при чем забраны высланные из Пинского уездного казначейства 41 т. руб. и пять штук серий, всего же на сумму 55460 руб. 58 коп. Состоящий на почтовой дороге подъемный мост сожгли. Отпустив затем взятых ими людей, отправились в местечко Погост-Загородский, где забрав пару лошадей и узнав о преследовании их, направились поспешно в Мозырский уезд.

    По распоряжению отрядного начальника графа Ностица, инсургентов преследует отправленная из Кобрина на подводах команда, состоящая из 3-хъ рот Ревельского пехотного полка и одной сотни казаков. Но, независимо, сего я, по эстафете, сообщил командиру 4-го резервного батальона Витебского пехотного полка, прибывшего на днях в г. Мозырь, немедленно, по соглашению с земским исправником, принять распорядительные меры к пресечению дальнейшего следования злоумышленников, а на место разграбления около Пинска эстафеты и почты командирован мною адъютант губернского жандармского штаб-офицера, капитан Погенполь с 50 казаками, расположенной в г. Слуцке, сотне Донского № 33 полка для принятия мер к свободному и благополучному следованию почт, эстафет и проезжающих.

    Подписал Полковник Павлов.

    [С. 66-67.]

                                                                            № 41.

                               Рапорт генерал-майора графа Ностица командующему войсками

                       о поражении мятежников при селении Борки.

                                                      17 февраля 1863 года № 62.

                                                 (Ар. М. М. № 87/15 отд. I, л. 109-112)

    После отправленного мною рапорта от 10 февраля за № 49, я двинулся из Кобрина к Пинску форсированным маршем. На другой день (11) войска [2 роты Псковского полка, 2 сотни каз. № 5 полка и одно орудие № 4 легк. кон. батареи под командою командира каз. № 5 полка полковника Кирпичева.], сделав в 30 часов более 110 верст, были в одном переходе от Пинска в м. Дубой, откуда я имел честь телеграфировать Вашему Высокопревосходительству, что быстрое движение Рогинского от Одрыжина на Морочну, Нобель и Хойну с целью броситься на Пинск, где намеревался он повторить Пружанский грабеж, не имело успеха. Посланные из Кобрина на 7 и 8 число 3 роты под командою майора Гриневецкого и сотня были уже в Янове, а Рогинский с бандою, которая здесь увеличилась до 160 чел., поспешно перешел м. Дубой, где взял лошадей на станции и у помещика Кержнизкого, и, лесом, двинулся на Логишек, предав пламени мост, что на Огинском канале, причем ограбил денежную почту, захватив до 5 тыс. руб. сер.

    Майор Гриневецкий, по приходе в Дубой, отрядил одну роту по пути в Логишен, но, опасаясь, чтобы шайка не пробралась в Пинск, вскоре остановил ее и прибыл в город (10 числа), откуда отрядил роту в Стахов.

    По прибытии сюда 11-го я, немедленно, выслал одну колонну (штабс-капитана Евдокимова — рота Ревельского полка и 70 казаков) в Погост и Лунин с приказом гнать мятежников по пятам; вторую колонну (есаула Евстратова — рота Рев. полка и сотня каз.) на Логишен и далее по почтовой дороге, ведущей в Минск; третью колонну (подполковник Вимбер — 100 менее утомленных людей 2-х рот Псковского полка и 50 выбранных доброконных казаков 5 полка) вдоль Огинского канала на Телеханы и далее вдоль р. Шары к Кривошину; четвертую колонну (капитан Нефедов — рота Рев. полка и 25 казаков), послал накануне в Стахов, послан был приказ не допустить шайке переправиться через Припять в окрестностях Кожан—Городка; роте, посланной в Нобель, предписал немедленно возвратиться.

    9 февраля следы шайки были потеряны, но 11 донесено мне, что накануне она показалась в Лунной, в им. кн. Друцкого-Любецкаго, куда прибыла через Доброславку и Погост. Взяв лошадей князя, мятежники сперва бросились к Кожан-Городку, но скоро воротились, сожгли мост и ускоренно двинулись на Бостынь.

    Колонна Евдокимова была тогда в расстоянии 10 верст, но приказ Рогинского крестьянам Лунной не давать нам подвод под опасением смерти задержал на некоторое время движение роты. Нужно было наказаниями и угрозами заставить мужиков исполнить приказание. Это был первый случай неповиновения крестьян, коими я везде был доволен. Мятежники из Бостыня двинулись на Велюши и Новоселку, откуда поворотили на Малковичи и, пробираясь поспешно лесами и болотами чрез, Зарубье и Радзаловичи, прибыли в Борки, где колонна штабс-капитана Евдокимова настигла их ночью 14 числа. Инсургенты баррикадировались и начали отстреливаться, но дружное «ура» и штыки заставили их бежать, оставив раненых убитых, весь обоз и лошадей, о чем имел честь докладывать депешею за № 62.

    Взято в плен 24 чел., в том числе артиллерийский офицер Павлович и учитель здешней гимназии Остромецкий, остальные люди частью из Польши частью здесь приставшие к банде. Взяты бумаги и переписка в том числе поименный список лиц, набранных здесь, который при сем представляю. Крестьяне, ободрившись, ловят бегущих; доставлено 7, известно уже, что ведут 9 или 12.

    На рассвете разбитые мятежники понесли поражение от обходных колонн подполковника Вимберга и есаула Евстратова; брали в плен и кололи несдающихся. Точных сведений еще не имею. Колонну Евстратова немедленно направил я чрез Малковичи на Кривоволю и отсюда двинул всех остающихся казаков (до 40 чел.) чрез Кожан-Городок на Давыд-Городок гнать и брать убегающих, коих надеюсь всех переловить. Рогинский действовал везде удалым партизаном, и его быстрые и неожиданные появления в местностях, отдаленных одна от другой, немало давали мне хлопот. Во всех проходимых им деревнях он собирал крестьян, уговаривая их поступить в ряды защитников «ойчизны», и приказывал им не отбывать более барщины и не платить оброка, говоря, что вся земля неотъемлемая, собственность. Крестьяне выслушивали эти речи, но ни один, исключая некоторых дворовых, не пристал к шайке.

    Сколько до сих пор известно, присоединились к Рогинскому: сын помещика Рогинскаго, бывший письмоводитель исправника Юрашевич, учитель гимназии Остромецкий с учеником Круменовским, экономы: Богурский, Волович и некоторые другие (можно считать от 35 до 45).

    Тревожное настроение умов города и уезда, не предвещавшее ничего доброго, умиротворилось сделанными арестами личностей, имевших тайное и неблагомыслящее влияние на молодежь. Видя, что с ними не шутят и что старые грешки ставятся в строчку, они все успокоились. Арестованы: секретарь предводителя дворянства Третяк, чиновник земского суда Щепило, член уездного суда Мороз с братом и Гиневич, — под строгим присмотром находятся: Деренговский — отставной офицер, Кульфан — сын аптекаря, студент Калаур.

    Исправнику Флигелю, чересчур вяло исполняющему свои обязанности и заболевшему, кажется, от страха, я приказал подать в отставку.

    Личность очень подозрительная — здешний почтмейстер, пославший 9-го числа в Минск денежную почту, зная, что шайка у города. У него найден портрет Мирославского. Когда прибудет из Минска новый почтмейстер, о чем уже писал Его Превосходительству г. гражданскому Губернатору, я удалю этого.

    Городничего пор. Волчанинова, хотя в сообщничестве с пылкими головами города подозревать не могу, но, сколько я мог заметить, его всегдашний ответ «не могу знать» убеждает меня, что он не полицейский чиновник.

    Из числа земской полиции были мне полезны: старший земский заседатель Пренцов, исправляющий теперь должность исправника пристав 3 стана Сободовский и 1-го Воробьев, и заседатель Ярошевич, из полиции: пристава — Рольцевич и Вередкович.

    В особенности содействовал мне протоиерей Благовещенского собора Василий Грудницкий.

    Предписание г. начальника штаба, от 13 числа за № 367 (по телеграфу), о высылке к генерал-лейтенанту Манюкину сотни казаков было (хоть с трудом) немедленно исполнено. Как доносил, депешею за № 62, казаки были в Бельске 19 сего месяца.

    Получено также уведомление от Его Превосходительства генерал-майора Цемермана за № 761 о Высочайшем соизволении представить к награде отличившихся. Вскоре исполню сей священный для меня долг по доставлении списков; осмеливаюсь просить Ваше Высокопревосходительство исходатайствовать теперь повышение в чинах, как батальонным командирам, так и ротным и некоторым артиллеристам, наиболее отличившимся, равно заслужили молодцы-солдаты по 3 или 5 крестов на роту (из всех рот более отличились 12, сотня и прислуга 2-х сформированных орудий из дивизионной артиллерийской школы).

    Испрашиваю слѣдующіе чины:

    Псковского полка, достойному подполковнику Вимбергу.

    Низовского полка майору Тарасову (был в плену, я ему вверил батальон).

    Псковскаго полка старшему капитану дивизии Трубникову.

    Штабс-капитану Харламову

    Штабс-капитану Квятковскому

         «            »         Рутковскому.

         «            »         Каратаеву.

    Поручику Панкееву.

    Поручику Болотову.

    Ревельского полка шт.-капит. Евдокимову.

          «                »       шт.-капит. фонъ-Витте.

          «                »       шт.-капит. Любимову.

          «                »       подпоручику Длотовскому.

          «                »      подпоручику Носенко.

          «                »      прапорщику Длотовскому.

    Брест-Литовск. креп. арт. капитану Енакиеву (исполнял должность адъютанта).

    Находящимся в дивизионной артиллерийской школе в Брест-Литовске прапорщикам Крутикову и Звягину.

    Нарезн. № 3 легк. бат. прапорщику Иванову — орден Станислава.

    Казачьего № 24 пол. есаулу Калинину (ранен).

    Находившемуся в Бяле и участвовавшему в деле Немирова Костромского полка поручику Гринцевичу.

    Ревельского пех. пол. бывшему за отрядного адъютанта прапорщику Сосскому.

    Псковского пол. шт.-капит. Исаеву орд. Станислава.

    Ревельскаго пол. шт.-капит. Григорьеву орд. Станислава.

    О чем Вашему Высокопревосходительству донести честь имею.

    Свиты Его Величества

    Генерал-Майор граф Ностиц.

    [С. 67-70.]

                                                                            № 44.

                              Рапорт командующему войсками Виленского Военного Округа

                                генерал-майора графа Ностица от 25 февраля 1863 г. за № 75

                              о перестрелке у Радостоского леса и забрании в плен Рогинского.

                                                              (А. М. М. 91/19, л. 3 об,).

    В дополнение рапорта моего, от 17 февраля за № 62, имею честь донести Вашему Высокопревосходительству, что 19-го числа возвратились в Пинск колонны подполковника Вимберга и есаула Евстратова (капитан Албуннов, находящийся в колонне Евстратова, получил от меня другое направление) с пленными и добычею, в том числе ружья (Пружанских до 30), до 90 пудов пороха, бумаги и карты Рогинского. Посланные два отряда казаков под начальством подпоручика Шлейзнера и сотника Антонова, а другой с сотенным командиром Бабкиным, разыскивали следы бегущих мятежников, разбитых в Борках — в окрестностях Давыд-Городка; а капитан Альбертов, с ротою и двадцатью казаками, двинулся из Круговицы на Чучевицы, Кривоволь и Ляхов, где по соединении с казаками, перешедшими Припять по едва державшему льду у Стахова, должен был вступить в Мозырский уезд на Ленино и Жидковичи, куда скрылись мятежники. Захваченны колоннами 5 повозок, 18 лошадей, 32 ружья, сабли и прочие военных припасы и, кроме того 10 человек банды Рогинского с оружием в руках но сам начальник скрылся.

    19-го числа крестьяне села Турова задержали двух лиц, возбудивших их подозрение щедрою платою фурманщикам. Это был Рогинский с секретарем Юрашкевичем. Начальник банды предлагал мужикам все деньги, находящиеся у него до 5000, рублей серебром, но они отвергли это, говоря, «мы одному Царю служим, Царю нашему Освободителю и присяги не изменим», — этот ответ был дан 19-го февраля в день столь достопамятный для всех русских. Рогинскому связали руки, а через несколько часов прибыли солдаты, коим были переданы мятежники и 4542 рубля, которые имел Рогинский при себе. При допросе он показал, что остальные деньги до 9000 рублей частью розданы банде, подводчикам, истрачены на покупку пороха, а остальная часть находится у кассира его Воловича, который еще не пойман.

    Рогинский доставлен был ко мне 22-го числа, и все показания его весьма интересны, о чем буду иметь честь донести Вашему Высокопревосходительству.

    Поимка этого отчаянного партизана-мятежника важна, потому что он один поддерживал бодрость в шайке. Несколько раз разбитый, он, в скором времени, опять формировал остатки скопища и с новою энергиею начинал свои возмутительные странствования и разбои.

    Сегодня прибыли ко мне посланные казаки и рота капитана Альбертова, завтра ожидаю старшину и сотского из Турова, коим дам денежное награждение из числа отбитого. Покорнейше прошу Ваше Высокопревосходительство обратить Ваше внимание на крестьян села Турова и деревни Ленно, кои на призыв капитана Альбертовна, тотчас, вышли поголовно для содействия солдатам в поисках по лесам и болотам. Равно отличились своею распорядительностью некоторые лица земской полиции Мозырского уезда, о которых буду иметь честь донести Вашему Высокопревосходительству. Всепокорнейше прошу представить капитана Альбертова (Ревельского пехотного полка) к ордену св. Владимира 4-й степени без мечей. Точное исполнение моих предписаний и энергия, с которой он преследовал бегущих, стоят поощрения. Равно ходатайствую для его роты 6 или 7 медалей за усердие, сожалею, что к кресту их представить не могу; раненых и убитых не было. Прикомандированному ко мне, окончившему курс в Николаевской Академии Генерального Штаба, подпоручику Псковского пехотного полка Шлейзнеру ходатайствую следующий чин, равно сотнику № 5 казачьего полка Антонову.

    У меня теперь пленных, кроме чиновников и здешних жителей, о чем уже имел честь докладывать Вашему Высокопревосходительству, и двух задержанных в Жидковицах студентов Киевского университета, лиц весьма подозрительных, — находятся 56 человек, кои уже частью отправлены в Брест, а других скоро пошлю туда же.

    Из прибывшего в город Кобрин 3-го стрелкового батальона я направил, 18-го числа, одну роту в местечко Селец, другую — в местечко Дывин, для обеспечения южной части Кобринского уезда. В ночь с 19-го на 20-е февраля помещик Ковельского уезда Ковалевский, лично, сообщил командиру Ревельского полка, что незначительная партия (вероятно из числа разбитых 14-го в Борках) была у него на Мызе-Занивье и пошла на Антополь. Полковник барон фон-Бринкен немедленно направил туда роту капитана фон-Витте из Илоска, а сам с ротою и 1/2 сотнею пошел на Городец, чтобы перерезать им путь. Отправленным мною двум ротам Псковского полка в город Кобрин, под командою подполковника Вимберга, приказано было поддержать это движение. По приказанию командира Ревельского полка капитан 3-ей роты 3-го стрелкового батальона Пищелуков двинулся из местечка Дывин в село Повитье. Мятежники бросили 3 подводы с 8 лошадьми и 3-мя кучерами и ушли в Повитские леса. Полковник барон фон-Бринкен преследовал их по пятам к лесу Радостовскому, (оттуда начали инсургенты отстреливаться, причем ранен казак и рядовой стрелкового батальона. У мятежников убито два, несколько ранено как видно было по следам), из коих один взят в плен, при чем отбиты обоз с лошадьми, бочонок пороху, ружье и съестные припасы. Густота леса не дозволяло дальнейшее преследование, но я предписал гнать их, для чего тотчас полковником Бароном фон-Бринкеном назначена была рота Стрелкового батальона с 20-ю казаками под командою поручика Гротенфельда и послана в погоню. Дальнейших сведений еще не имею.

    Свиты Его Величества,

    Генерал-Майор граф Ностиц.

            № 75.

    25 февраля 1863 года

           г. Пинск.

    Сегодня прибыл сюда резервный батальон. При отъезде моем вверяю полковнику Назимову наблюдать за уездом, оставив ему (кроме его батальона) 2 роты Ревельского полка, 2 сотни и орудия.

    Я упустил сообщить Вашему Высокопревосходительству (впрочем не знал, что это была за личность) о смерти мучительной (вследствие раны полученной в бедро и 2-х дней проведенных в Беловежских болотах) главнаго виновника Каденской резни 11-го января, Грубецкаго.

    Брат его теперь схвачен с сыном помещика здешнего уезда Рогинским.

    [С. 73-75.]

                                                                         № 70.

                                            Записка генерал-майора графа Ностица

                                                 на имя командующего войсками

                                       о действиях вверенных ему частей войск

                                            при преследовании шайки Рогинского.

                                                 (без числа) марта 1863 г. (без №).

                                                      (А. М. М. отд. I. № 93/85. л. 31).

    Из числа 18 рот Ревельского и Псковского полков, бывших под моим начальством от 19 февраля по 1 марта, некоторые роты, а именно: 2 стрелк. и 7 и 3-линейн., частью б линейн. Псковского пех. пол. и 1 стрелк. Ревельского пех. пол. находились постоянно в составе моего отряда. Приблизительно могу считать, что для преследования партии и для окончательного истребления их пройдено в течении этого времени до 950 верст — по дорогам, большею частью проселочным, а в Пинском и Мозырском уездах по тропинкам, пролегающим чрез леса и болотистые местности.

    Форсированные марши по дорогам почтовым или шоссейным в 40 и более верст (как напр. из Бреста в Бялу — 2 раза и из Бреста до Высоколитовска и движении от Беловежа до Кобрина в 2 дня) не считались никакими войсками, коими я имел счастье командовать, за трудности, но не могу не упомянуть о двух переходах, во время которых войско превзошло мои ожидания.

    Из Бобинок, и Беловежской пущи, преследуя скопища Рогинского, Рыльского и Сонгина, для избегания болотистой местности около р. Лесной, где движение артиллерии было бы невозможно, я, по указанию лесной стражи пущи, бывшей мне весьма полезной отличным знанием местности, сделал значительный обход (до 35 верст) и поспешил усиленным маршем, двумя колоннами, к Королеву-Мосту. Полковник Винберг направлен был налегке с 3 ротами и 25 казаками прямым путем на переправу р. Белой, где мятежники испортили мост, а я сам с остальными войсками, для избегания болотистой местности у реки Лесной, где движение с артиллериею и тяжестями было невозможно, — должен был сделать обход на Осинки, Рожновку и Плещице, т. е. пройти безостановочно по худой и грязной дороге до 35 верст. Метель и вьюга, способствовавшие этому скрытному движению, дали мне возможность настичь шайку врасплох, но очень затрудняли движение. Несмотря на то, в час пополудни, мы были у Королева-Моста, пройдя последние 4 версты беглым шагом. После поражения скопища, не смотря на утомление войск, я считал нужным занять в тот же день Беловеж, куда могла пробраться значительная партия Шинявского, отделившаяся накануне от Рогинского, в Беловежской пуще. На вопрос мой: братцы! Я думаю измучились вы, не имея отдыха от Бреста и делая ежедневно переходы до 45 верст? Есть ли еще у вас силы дойти до Беловежа? Громкое «ура» было ответом. «Пойдем» куда прикажете. Не жалели мы себя для службы Царской и не время думать теперь об изодранных сапогах и опухших ногах». Оставив 2 роты и казаков у Королева-Моста, мы двинулись вглубь леса; прошли еще 17 верст и еще до сумерек были в Беловеже. Во время этого движения снег, шедший весь день, перешел в проливной дождь. Не пришлось нам отдыхать и в Беловеже! Узнав о быстром движении Рогинского на Шерешев и Пружаны, я отправил туда часть отряда, который после трехдневного преследования партии Рыльского и Сонгина, пробиравшейся из Пружан в Высоко-Литовск с целью перейти Буг и вступить в пределы Царства Польского, настигнул ее у Речицы и окончательно уничтожил, при чем начальники партий были убиты. Рогинский из Пружан с бандою до 80 человек пошел на Пинск, куда немедленно двинулся и я вследствие полученного предписания от командующего войсками Виленского Военного Округа, назначившего меня начальником войск, расположенных в Пинском, Кобринском и Пружанском уездах. Из Кобрина с двумя ротами Псковского полка, двумя сотнями 5 полка и одним конным орудием № 4 батареи, под командою полковника Кирпичева, направился я к Пинску, чтобы не дозволить скопищу Рогинского, значительно увеличившемуся в Кобринском и Пинском уездах, ограбить Пинск. Безостановочно двигалась эта колонна, пришедшая накануне из Бреста, и в 30 часов сделали мы 110 верст. Чтобы ускорить движение, я брал подводы, на которые сложены были ранцы и посажены самые утомленные солдаты, но в Антополе и Дрогичине не нашли мы нужного числа подвод, потому что по скорости движения земская полиция не могла заготовить их. В особенности орудие встречало большие трудности при переходе чрез многочисленные гати и плотины, а в иных местах движение затруднялось сыпучими песками. Не имея достоверных сведений о том, где именно находились шайки, — я должен был двигаться со всеми предосторожностями и казаки часто были посылаемы в соседние деревни для разведок. Ни один казак лихого № 5 Донского полка, не смотря на усталость и изученность коней при усиленных разъездах в сторону от пути следования отряда, не остался позади и не потерял отряда из виду. В Пинском уезде 2 раза войска переходили р. Припять по едва держащемуся льду и пробирались по лесным тропинкам, известным только местным жителям, случалось переходить болота, по которым солдаты брели в воде по колена, на протяжении нескольких верст. Не смотря на все перенесенные трудности, больных почти не было и войска доказали еще раз, что для русского солдата нет ничего невозможного. Желание заслужить Царское «спасибо» и исполнить свой долг истреблением мятежников поддерживали их бодрость.

    Не могу не упомянуть о находчивости и распорядительности штабс-капитана Евдокимова и капитана Альбертова (Ревельского полка). Эти важные в военных людях качества, я, к искреннему моему удовольствию, нашел в большей части офицеров вверенного мне отряда. Первый из этих офицеров, разбив скопище в Борках, после пятидневного безостановочного преследования, в течение которого он сделал до 250 верст, не имея возможности, по случаю темной ночи и густоты леса, захватить все скопище, начавшее отстреливаться, — выстроил свою роту в одну шеренгу на интервалы 25 шагов и, заняв, таким образом, большое пространство, дал приказание солдатам идти в чащу леса (и до сигнала), который он подал чрез 2 часа, стрелять без умолка. Услышав эту пальбу, барабанный бой и звуки горнов, мятежники, начинавшие собираться по свистку Рогинского, оробели и, вообразив, что весь мой отряд напал на них, развеялись во все стороны и к рассвету большая часть их была схвачена обходными колоннами полковника Винберга и есаула Евстратова.

    Рогинский с остатками своих приверженцев бросился к границе Мозырского уезда, забирал везде лучших лошадей и делал огромные переходы. Это однако не остановило безустанного преследования лихих наших солдат и капитан Албертов с вверенною ему ротою, получив от меня приказание гнать мятежников по пятам, в то время, как два летучие отряда были посланы форсированным маршем для воспрепятствования Рогинскому перейти р. Припять и броситься в пределы Волынской губернии, сделал не останавливаясь до 100 верст, причем захватил 15 мятежников, но убедясь в том, что дальнейшее преследование Рогинского будет безуспешно, если рота будет гнаться за ним по одной дороге, ибо Рогинский всевозможными хитростями старался скрыть свои следы, — разделил свою роту на части и, присоединив к ней вышедших к нему поголовно на помощь крестьян деревень Лепно и Жидковичей, направил эти отделы разными путями в погоню за Рогинским. Один из этих отделов пришел как раз во время на помощь крестьянам с. Турова (Мозырского уезда), задержавшим, по подозрению, Рогинского и находившегося при нем отставного чиновника Юрашкевича. Таким, принятым им на свою ответственность смелым распоряжением, капитан Альбертов достиг главной цели, которая была ему мною указана.

    Во все время командования моего отрядом, я находил в сельском населении полную готовность всеми силами содействовать войскам к потушению мятежа. Везде, где я являлся с отрядом, — местные сельские обыватели, ободренные присутствием войск, смело останавливали мятежников и доставляли их ко мне; везде скоро и охотно заготовляли подводы и в некоторых местностях отказывались от следовавшей им поверстной платы, выражая при всяком случае свои верноподданнические чувства и полную готовность действовать против мятежников, — но, откровенно сознавая свое бессилие без руководителей, просили оставлять им хотя по несколько солдат, чего, к моему искреннему прискорбию, при малочисленности моего отряда, я не мог исполнить.

    Не могу при этом не высказать моего убеждения, что для скорейшего прекращения волнений в этом крае я, со своей стороны, признавал бы весьма полезною мерою образование в важнейших пунктах незанятых нашими войсками небольших команд, которые своим присутствием на местах, ободряя крестьян, могли бы с тем вместе служить ядром при сборе местною властью окрестных поселян для осмотра лесов и уничтожения в них мятежнических запасов, будь таковые где-нибудь оказались, и для преследования и уничтожения малочисленных шаек.

    Присутствие военной силы, даже в незначительном числе, при общем благоприятном настроении умов, даст возможность преданному правительству крестьянскому сословию не поддаваться угрозам волнующей партии, вольет в них бодрость и одушевит их единодушием и решимостью давать отпор мятежникам, которые теперь могут злоупотреблять своею силою, не встречая в крестьянах сопротивления.

    Оканчивая краткое изложение действий вверенного мне отряда, я не могу не выразить моего глубокого уважения к местному православному духовенству. Это одно только из образованных сословий края, которое поддерживает и укрепляет словом и примером, не смотря на явную для себя опасность, — верноподданнические чувства в сельском населении и охраняет, на сколько это ему возможно, русскую народность от полонизации. Материальное положение этого почтенного сословия таково, что не может не вызвать слова горячего участия и искреннего желания, дабы правительство пришло на помощь этим, честно исполняющим долг свой борцам за веру православную и русскую народность в этом крае.

    Граф Ностиц.

    [С. 105-109.]

    /Виленскій Временникъ. Издается при Муравьевскомъ Музеѣ въ гор. Вильнѣ. Кн. VI Архивные Матеріалы Муравьевскаго Музея, относящіеся къ польскому возстанію 1863-1864 г.г. въ предѣлахъ Сѣверо-Западнаго края. Ч. ІІ. Переписка о военныхъ дѣйствіяхъ съ 10-го января 1863 года по 7-е января 1864 года. Вильна. 1915. С. 54-57, 66-70, 73-75, 105-109./

                                                                            № 264.

                            Отзыв генерал-губернатора начальнику Гродненской губернии

                             об укрывательстве помещиком Шемиотом шайки мятежников.

                                                      21 февраля 1863 г. № 308

                                                 (П. А. 1861 г., № 80, ч. II, л. 53.)

    Свиты Его Величества генерал-майор граф Ностиц, между прочим, уведомил меня, что Кобринского уезда, деревни Клок, помещик Шемиот, при проезде чрез означенное имение шайки мятежников, под командою Рогинского, не только не принял никаких мер к своевременному извещению местной полиции о появлении этой шайки, но, для ограждения ее от преследования воинской командой, отправленной графом Ностицем для их истребления, поручил родственнику своему Кернижицкому провести ее проселочным путем на большую дорогу ведущую из Минска на Волынь, и что становой пристав в м. Шаришове, где та же самая шайка имела свой привал, направляясь к гор. Пружанам, не принял никаких мер к предупреждению городских властей о приближении мятежников, вследствие чего со стороны тамошней инвалидной команды не было принято никаких мер к отражению злоумышленников.

    Доводя об этом до сведения вашего превосходительства, я покорнейше прошу вас, милостивый государь, если по ближайшему вашему удостоверению окажется, что таковая нераспорядительность станового пристава в м. Шаришове произошла вследствие сочувствия его к стремлениям злоумышленников, то немедленно, по отрешении его от занимаемой должности, предать военному суду, в случае же если бы обстоятельства эти не подтвердились, то ограничиться отрешением его от занимаемого места, как чиновника неспособного и главнаго виновника происшествия, совершившегося в г. Пружанах, а о поступке помещика Шемиота произвести следствие.

    Генерал-адъютант Назимов.

    [295-296]

                                                                           № 289.

                                       Донесение Минского губернатора генерал-губернатору

                                          о задержанном инсургенте Иосифе Понятовском.

                                                                8 Марта 1863 г., № 530.

                                                               (П. А. 1863 г., № 41, л. 1.)

    Мещанином местечка Петрикова, Мозырского уезда, Матвеем Туровцем и крестьянами того же уезда, имения Скрыгалова, Сотником Зайцевым доставлен пойманный инсургент, из шайки Рогинского, Иосиф Понятовский, который и содержится ныне в Мозырском городовом остроге.

    Сообщив вместе с сим депешею свиты его величества генерал-майору графу Ностицу об уведомлении, куда подлежит к высылке Понятовский, имею честь довести о том до сведения вашего высокопревосходительства.

    Исправляющий должность гражданского губернатора Кожевников.

    [316]

                                                                            № 290.

                        Сообщение главноначальствующего над почтовым департаментом

                                                Виленскому генерал-губернатору

                                    о разграблении мятежниками близь Пинска почты.

                                                              9 марта 1863 г. № 360.

                                                              (П. А. 1863 г., № 71, л.

    В минувшем феврале отправлена была из Пинска в Минск почта, с коею пересылалось, в числе прочей корреспонденции, депешных писем на 5546 руб. 58,3/4 к. Почта сия 8 числа того месяца разграблена мятежниками на дороге близь Пинска. Усматривая из № 40 «Сѣверной Почты» и №№ 54 и 60 «Сѣверной Пчелы», что близь Пинска производились грабежи шайкою Рогинского (он же и Рачинский), который 19-го февраля пойман и при нем найдено 5592 р, я обращаюсь к вашему высокопревосходительству с покорнейшею просьбою приказать сделать разыскание, не принадлежат ли сие деньги к вышеупомянутой похищенной корреспонденции и, если это подтвердится дознанием, то отослать их в ближайшее уездное казначейство в счет почтовых сборов и о последующем не оставить меня вашим уведомлением.

    Главноначальствующий над почтовым департаментом И. Толстой.

    [316-317]

                                                                             № 308.

         Сообщение генерал-губернатора главноначальствующему почтовым департаментом

                                           о результатах произведенного дознания

                                         по разграблению мятежником Рогинским почты.

                                                                21 марта 1863 г., № 528.

                                                                (П. А. 1863 г., X» 71, л. 4.)

    На отзыв вашего высокопревосходительства, от 9 марта за № 360, считаю долгом вас, милостивый государь, уведомить, согласно с показанием самого Рогинского, с которого допрос был снят графом Ностицем, что, ограбивши почту, следовавшую из Пинска в Минск в дер. Иванишках, Рогинский, из числа 4.800 руб. с небольшим наличных денег, третью часть этой суммы роздал своим сотоварищам, два векселя, на каковую именно сумму того не значится, возвратил по принадлежности помещику Скирмунту (какому неизвестно) и сверх того один вексель из Парижа на сумму свыше 1.900 франков, принадлежащий родственнику Скирмунта и взятый Рогинским при ограблении им почты в Царстве Польском, тоже возвращен им по принадлежности, остальные же затем деньги, за исключением израсходованных на покупку одежды, съестных припасов и другие надобности, находились на сохранении у казначея Рогинского — Волловича, который неизвестно куда скрылся, что же касается тех денег, которые найдены были при Рогинском то таковые отчасти израсходованы на покрытие разных путевых издержек и розданы крестьянам, поймавшим Рогинского.

    Генерал-адъютант Назимов.

    [334-335]

                                                                             № 315.

                         Предложение генерал-губернатора начальнику Минской губернии

                            об отправлении Понятовского, Оржеховского и Шпигановича

                                        в Бобруйскую крепость и преданию военному суду.

                                                            28 марта 1863 г., № 589.

                                                           (П. А. 1863 г., № 41, л. 4.)

    Покорнейше прошу ваше превосходительство поименованного в отзыве вашем, от 8 марта за № 930, инсургента из шайки Рогинскаго - Иосифа Понятовского, а также доставленных крестьянами местечка Юрьевич к военно-уѣздному начальнику г. Мозыря с уездом студента Киевского университета Фаддея Оржеховского и исключенного из Мозырской гимназии Антона Шпигановича, содержащихся в Мозырской городской тюрьме, приказать препроводить в крепость Бобруйск и передать их в ведение Бобруйского коменданта для предания их военному суду вместе с прочими мятежниками, захваченными в плен с оружием в руках.

    При сем считаю нужным присовокупить, что к устранению затруднений, возникающих при пересылке арестантов, для конвоирования которых необходимо всякий раз снаряжать особые военные команды, следует принять за правило, чтобы пересылка арестантов из одной местности в другую производилась не иначе, как одновременно с передвижением войск, под охранением которых они могли бы следовать до места назначения, и порядок этот соблюдать впредь до совершенного восстановления спокойствия в крае и уничтожения шаек мятежников.

    О принятии таковых мер предосторожности к руководству, покорнейше прошу ваше превосходительство сделать от себя надлежащие распоряжения по ввереной управлению вашему губернии.

    Генерал-адъютант Назимов.

    [342-343]

                                                                         № 335.

                                                       Краткая записка комиссии,

                           Высочайше утвержденной в г. Минске по политическим делам.

                                          Из дела о неизвестном молодом человеке,

                                                     пойманном в Игуменском уезде.

                                                                10 апреля 1863 г., № 842.

                                                                (П. А. 1863 г., № 58, л. 3.)

    Г. начальник губернии, препровождая в комиссию неизвестного молодого человека, пойманного в Игуменском уезде и назвавшего себя сначала Пржиялковским, потом поручиком гвардии Журавским и, наконец, сыном генерала польских войск Вацлавом Сераковским, и найденные у него двуствольный карманный пистолет и часы, предложил подвергнуть его допросам и, за сим, произведенное расследование немедленно представить к его превосходительству с краткою запискою.

    Спрошенный 5 апреля 1863 года в присутствии комиссии, неизвестный молодой человек дал следующее показание: «зовут его Вацлавом Осиповым Сераковским, имеет 28 лет, вероисповедания римско-католического, проживает в собственном своем имении, Плоцкой губернии, Липковского уезда. Отец его был генералом польских войск. Января 12 сего 1863 года отправился он из своего имения Венславиц в имение матери своей Хелмицу, куда 26 числа того же месяца прибыли к нему двое его соседей, один из них Иван Кардовский из деревни Маково, а другого не знает, и приказали ему идти за собою и собраться в поход, взять лошадь и деньги, что он и сеѣлал, будучи угрожаем за ослушание смертью. По выходе из дому он был веден по левому берегу реки Вислы, потом пришли в Люблинскую губернию и потом представлены были полковнику Высоцкому, который разделял их на партии и он назначен был в партию Рогинского, а оттуда тронулись они в Гродненскую губернию, пройдя которую вступили в Пинский уезд где случилась стычка с войском, во время которой он заболел и принужден был бросить оружие и удалится искать себе какого-нибудь спокойного места, что сделало еще несколько его товарищей и они разошлись в разные стороны по одиночке, он избрал себе дорогу на север, но усиление болезни и голод не дозволили ему продолжать дороги. Придя в Слуцкий уезд, он зашел в какую то деревню, где и нанял лошадь и, узнав что въ 4-х милях от оной лежит селение Сутин, намеревался ехать туда в надежде, что найдет там приют; по нанятии лошади встретился он с каким-то человеком, с которым и приехал в Сутин, где на квартире бывшего аптекаря Данилевского был арестован и доставлен в Игумен, а потом в Минск. Найденные у него двуствольный пистолетъ и карманные часы принадлежат ему.

    Полковник Рейтхарт.

    [364-365]

                                                                              № 358.

                   Предложение генерал-губернатора начальнику Гродненской губернии

          о высылке на жительство в Пензенскую губернию графа Ожаровского с женою.

                                                           21 апреля 1863 г., № 766.

                                                          (П. А. 1863 г., № 61, л. 2 и 3.)

    Из сведений, доставленных графом Ностицем, который с вверенным ему отрядом преследовал шайку мятежников Рогинского, вторгнувшуюся в пределы Гродненской губернии из Царства Польского, оказывается, между прочим, что Рогинский, с находящимися при нем злоумышленниками, был весьма радушно угощаем владельцем имения Антоколь, отставным артиллерии штабс-капитаном и бывшим мировым посредником в Кобринском уезде, графом Казиміром Ожаровским (женатым на княжне Гагариной) и получил от него необходимые съестные припасы на дорогу, впрочем, таковой прием мятежников, хотя и мог последовать без всякого злого умысла, единственно от опасения вредных последствий и не возможности оказать в этом случае сопротивление, но как граф Ожаровский, по уходе из имения его Рогинского, не довел до сведения полиции об этом происшествии, чтобы навести местные власти и войска на след мятежников, поэтому он не мог быть освобожден от подозрения в сильном сочувствии настоящему польскому революционному движению.

    Между тем, ныне получены мною достоверные сведения что граф Казимир Ожаровский действует к распространению в крае беспорядков политического свойства, как тайный и ревностный агент Варшавского центрального революционного комитета и что жена его, находясь под влиянием враждебной правительству и русскому государству партии польских революционеров, не смотря на свое происхождение и православную веру, к стыду русского дворянства и своего семейства, подстрекательствами и разного рода другими средствами, превзошла своим ожесточением в деле возбуждения политических беспорядков и мятежа местных природных польских женщин, подчиняющихся иступленному фанатизму католических ксендзов.

    Признавая, по вышеизложенным обстоятельствам, дальнейшее пребывание в крае графа Ожаровского и его жены крайне вредным и опасаясь, чтобы они своим влиянием не вовлекли и других жителей в преступные замыслы против правительства, я покорнейше прошу ваше превосходительство немедленно командировать в имение Антоколь жандармского офицера с одним рядовым и, по предварительном учинении в доме Ожаровского строгого обыска, выслать их тотчас же на почтовых в сопровождении означенных лиц на жительство в Пензенскую губернию, уведомив прямо от себя начальника Пензенской губернии о причинах высылки их из края для учреждения за их действиями секретного полицейского наблюдения.

    О приведении сего распоряжения в исполнение я покорнейше прошу меня уведомить.

    Генерал-адъютант Назимов.

    [392-393]

    /Виленскій Временникъ. Издается при Муравьевскомъ Музеѣ въ гор. Вильнѣ. Кн. VI Архивные Матеріалы Муравьевскаго Музея, относящіеся къ польскому возстанію 1863-1864 г.г. въ предѣлахъ Сѣверо-Западнаго края. Ч. І. Переписка по политическимъ дѣламъ Гражданскаго Управленія съ 1 января 1862 по май 1863 г. Составилъ А. И. Миловидовъ. Вильна. 1913. С. 295-296, 316-317, 334-335, 342-343, 364-365, 392-393./

     Николай Петрович Синельников - род. 25 сентября (7 октября) 1805 г. Окончил курс во Втором кадетском корпусе (1817—1823). Служил в военных новгородских поселениях. Отличился во время Польской кампании (задушения восстания 1830-1831 гг.) и при взятии Варшавы. В 1841 году был произведён в полковники; в 1851 году произведён в генерал-майоры и, оставив военную службу, был причислен к Министерству внутренних дел. С 1852 года по 1859 год он последовательно был губернатором Владимирской, Волынской, Московской и Воронежской губерний.  В 1860—1863 годы он состоял генерал-интендантом Первой армии, расположенной в Царстве Польском, затем устраивал окружные интендантства в Варшавском, Виленском и Киевском военных округах. В 1860 году он был произведён в генерал-лейтенанты, а в 1863 году назначен главноуправляющим всеми тюрьмами Российской империи. С 1867 года сенатор. «21 января 1871 г назначен генерал-губернатором Восточной Сибири. 14 декабря 1973 г. отставлен от должности согласно его прошению в звании сенатора. В память Н. П. Синельникова были названы два парохода – один на Байкале, другой - на Лене». /Якутия. Хроника. Факты. События. 1632-1917 гг. Сост. А. А. Калашников. Якутск. 2000. С. 199-200./ В январе 1874 года отбыл в Петербург. В 1875 г. ему было присвоено звание «Почётный гражданин города Иркутска». Скончался в Харькове 4 (16) октября 1892 г. и похоронен в С.-Петербурге.

                                                 ЗАПИСКИ СЕНАТОРА СИНЕЛЬНИКОВА

    1-го января 1863 года интендантство 1-й армии разделилось на три окружные интендантства: варшавское, киевское и виленское. Чиновники для них были отправлены заблаговременно. Военный министр, еще 9-го ноября 1862 года, сообщил мне, что ходатайство мое о награждении чиновников интендантства удостоено самого благосклонного внимания его императорского величества. Министр поручил мне лично наблюсти за открытием новых интендантств и направлением дел. 1-го января я отправился в Вильно и, проследив там производство дел уже в местном интендантстве, возвратился в Варшаву, чтобы окончательно проверить и здесь направление дел. Потом чрез Киев я хотел проехать в Петербург.

    10-го января 1863 года, в день начала кровавого восстания, я представился, по случаю отъезда, великому князю. В приказе по войскам его высочество выразил мне свою полную и совершенную признательность за особенно усердную и полезную мою службу в звании генерал-интенданта 1-й армии.

    Я отправился в Киев, взяв с собою следуемые брестскому обер-провиантмейстеру около 30 тысяч рублей. При мне находились чиновник и два жандарма. Они помещались в особой повозке, сзади дормеза. Кредитные билеты лежали у меня в сидении, а серебро, около тысячи рублей, в кожаных мешках в повозке. Но рассказу о том, что случилось со мною в дороге, я предпошлю маленькое объяснение.

    Служебное положение мое отстраняло меня от обязанности прекращать уличные беспорядки мятежников. Впрочем, я не пропускал ни одного удобного случая, чтобы не напоминать полякам, что они своими поступками губят себя и свою отчизну. С видом полного участия собиравшиеся около меня кучки слушателей в Красинском саду выслушивали мои речи и расходились спокойно. Кроме того, поляки знали меня по управлению Волынскою губерниею, помещики которой приезжали часто в Варшаву и рассказывали о моих в ней действиях. Наконец, мои отношения к служившим в интендантстве полякам никогда не носили на себе характера неприязни, но были в высшей степени справедливы. Все приведенное несомненно имело влияние на то, что мною сейчас будет передаваться.

    Простившись на второй станции с провожавшими меня сослуживцами и переменив лошадей в городе Бяле, я крепко заснул. Был я разбужен каким-то странным шумом около часу ночи в глухом лесу, не доехав четырех верст до станции Залесье. Я еще не успел оправиться от сна, как чиновник и человек мой, открыв дверцы дормеза, объявили, что на нас напали разбойники. С чиновником от страха сделалось дурно, и он упал [Подробности эти, кажущиеся излишними, вношу потому, что впоследствии получил сведения, будто бы чиновник рассказывал, что его речи к повстанцам способствовали к охранению меня и казенных денег.].

    Шум снаружи продолжался от того, что повстанцы отнимали у жандармов оружие. Я вышел из дормеза, чтобы узнать, в чем дело. Раздался крик: «к каретке!». Ко мне подошел молодой человек с револьвером в руке и спросил:

    — Яка годность пана? Кто вы?

    Я назвал свою бывшую должность и свою фамилию. Повстанец отошел от меня на несколько шагов и закричал толпе: «Прошу панове до мня!». Несколько минут между мятежниками продолжалось совещание. Затем, ко мне подошел старик в польском костюме, обвешанный оружием, и вежливо предложил мне сесть в экипаж. Он объявил, что банда никакой неприятности (шкоды) мне не сделает. Пожелав счастливой дороги и всякого добра, он велел назначить верховых для охранения меня от покушений остальных людей шайки.

    Не буду объяснять подробно, что было говорено в банде пред отъездом моим. Замечу только одно выражение, более других повторявшееся. Вот оно:

    — Нам от пана генерала ничего не нужно; пусть государь знает, что мы честных русских людей уважать умеем.

    Так, по милости Божией, я избежал опасности и при этом сохранил казенные деньги. Они были сданы мною в целости обер-провиантмейстеру, в присутствии брестского коменданта генерала Штадена.

    В Бресте я узнал, что остановившая меня банда в предыдущую ночь напала на артиллерийский парк в м. Конде, истязала барабанщика, бившего тревогу, переранила несколько нижних чинов, разбила казенный ящик и ограбила деньги. Позже она отправилась чрез станцию Залесье к городу Бяле, где и встретила случайно меня.

    В иностранных газетах было напечатано, что остановившая меня шайка повстанцев благополучно меня пропустила, но отобрала находившиеся при мне казенные деньги. Мои варшавские благоприятели сочиняли тоже разные сплетни, одна другой нелепее, что видно и из письма ко мне архиепископа Иоанникия. Он, между прочим, сообщал, «что в Варшаве ходили неприятные слухи об этой встрече; все знающие и почитающие меня были весьма встревожены; что в случившемся со мною событии нельзя не видеть знамения особенной милости Божией».

    Из Бреста я отправился чрез Бобруйск в Киев и, кончив там служебные дела, прибыл чрез Москву в Петербург.

    Государь император изволил принять меня вместе с прочими представляющимися весьма милостиво. Обратившись ко мне, он сказал:

    — А ты попался шайке? Очень рад, что счастливо отделался. Тебя и враги уважают.

    Кончив общий прием, монарх приказал мне идти за ним в кабинет и рассказать, как и что было во время возмущения в Варшаве. Я объяснил его величеству только то, чему был свидетель, или что знал фактически. От себя я не дозволил никаких комментариев. По окончаний моих объяснений, государь благодарил меня за службу и присовокупил:

    — Относительно устройства твоих дел ты можешь узнать от военного министра.

    Я осмелился просить о назначении меня сенатором; Государь с улыбкою произнес:

    — Посмотри на себя; ты кажешься еще молодым человеком. С твоею энергиею и опытностью ты можешь принести пользу по административным должностям.

    Я доложил, что физически я здоров, но от вынесенных колебаний по службе утратил энергию, почему и опасаюсь должностей постоянных. Государь благосклонно промолвил:

    — Сенатором ты будешь, а там посмотрим.

    Я просил военного министра, генерал-адъютанта Милютина, об увольнении меня на некоторое время для поправления здоровья в Одессу, где тогда жила, по возвращении из-за границы, у дочери Лариссы, покойная жена моя. Я получил разрешение на временный отдых.

    Н. П. Синельников.

    /Историческій Вѣстникъ. Историко-литературный журналъ. Т. LX. Апрѣль. С.-Петербургъ. 1895. С. 56-57./

    Арсений Иванович Маркевич - род. 30 марта 1855 г. в г. Брест-Литовск Гродненской губернии Российской империи, в семье священника.

    Учился в гимназиях Бреста и Бялы, в 1872 году в Варшавский университет на историко-филологический факультет. По окончании университета был назначен в 1876 г. на службу штатным учителем русского и церковно-славянского языков и словесности в Холмское Мариинское женское училище, оттуда в 1879 г. был переведён в Виленский Учебный округ, в Шавельскую гимназию, затем был приглашен попечителем Одесского учебного округа П. А. Лавровским в его округ и с 1883 г. был назначен на должность учителя русской словесности в Симферопольскую гимназию, в которой оставался до конца службы в 1907 г. Со времени учреждения Таврической ученой архивной комиссии (1887), был в ней сотрудником, правителем дел, с 1899 года — председателем. Состоял редактором «Известий» Комиссии. В своих трудах отображал православную политику Российского самодержавия. В 1927 г. был избран членом-корреспондентом АН СССР, не имел ученой степени. До 1930 г. читал здесь курсы по истории, археологии, этнографии и экономике Крыма. В 1930-1931 годы обвинялся в «реабилитации колониальной политики русского правительства в Крыму». Последние годы проживал в Ленинграде, у дочери, где в блокадном Ленинграде, 17 января 1942 г., и закончилась его жизнь.

                           ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ПОЛЬСКОМ МЯТЯЖЕ 1863 ГОДА

    Исполнившееся двадцатипятилетние со времени польского восстания 1863 года напомнило мне несколько мелких фактов, свидетелем которых я сам был тогда, в дни своей юности, или о которых знаю из достоверных источников. Думаю, что они могут иметь и общий интерес.

    Место действий, о которых буду говорить, город и крепость Брест-Литовск. Как известно, этот город, древнее Берестье, упоминается в летописях еще в XII веке, как небольшой удел Волынской земли; в 1596 году в нем состоялся собор, решивший введение церковной унии в западнорусских областях. В 1832 г., по усмирении польского мятежа, император Николай Павлович решил основать крепость на р. Буге (западном), при впадении в него р. Мухавца, как раз на месте г. Бреста, против местечка Тересполя на стороне Царства Польского, где в случае удачи восстания поляки имели в виду построить крепость против русских. Для города приобретено было ближайшее (в 2-3-х верстах) имение помещицы Мержеевской, там распланирован город и туда присылались жители, дома которых были скуплены казною, а на месте старого Бреста стали воздвигать грозные бастионы, валы, верки, казармы... Уцелели только громадные монастырские здания разных католических орденов — бернардинов, бернардинок, иезуитов, августинов, тринитаров, бригиток, из которых некоторые существуют до сих пор, а некоторые были снесены в шестидесятых годах.

    Население Бреста состояло главным образом из евреев, а затем мещан — в небольшом числе католического вероисповедания, а преимущественно православных, при чем семейств до двадцати было таких, которые устояли в православии во все время господства унии, а остальные, вместе с окрестным сельским людом, оставили унию и возвратились в православие в 1839 году. И мещане, и крестьяне Брестского и соседних уездов Гродненской губернии чисто русского происхождения, малороссы, и говорят по-малорусски с небольшим местным оттенком. Помещики же и чиновники были в то время почти исключительно поляки-католики. Когда в 1854 г. мой отец был назначен приходским священником в Брест, там было всего 3-4 чиновника русского происхождения: смотритель уездного дворянского училища Быстров, смененный, впрочем, потом поляком, да два чиновника магистрата, братья А. и Н. Богатыревы. В городе не было еще даже православной церкви; приходская церковь находилась в крепости, в здании упраздненного бернардинского монастыря, где теперь крепостной клуб. Причт (два священника, диакон и два псаломщика) жил в городе, а для совершения богослужения и разных треб отправлялись в крепость, священники на своих лошадях, а остальные — по образу пешего хождения, во всякую погоду, и летом, и зимой. Прихожане тоже по большей части ходили пешком в церковь, и из города, и из деревень, принадлежащих к брестскому приходу. По праздничным дням отец уезжал, бывало, в крепость часов в 6-7 утра. После обедни бывало много треб, так как весь крепостной гарнизон принадлежал к тому же приходу, а военной церкви не было. Не раз случалось ездить в крепость по два раза в день.

    Когда начался польский мятеж 1863 г., я уже учился в брестском дворянском уездном училище, где отец мой был законоучителем, и я ясно помню то время. Помню живо, какую панику произвело в нем известие о яновской резне и начале мятежа. В городе не было никаких войск, русских людей было мало, все боялись нападения поляков на город, причем, прежде всего, разумеется, досталось бы православному священнику. Идя по городу, отцу не раз приходилось получать такие приветствия: рор, moskal, kарusnіаk, произносимые то громко, то вполголоса. Сельские батюшки, приезжая в город, часто рассказывали, что должны были по целым суткам скрываться где-нибудь во ржи или в болотах, чтобы не быть убитыми, повешенными... Не раз заходили к нам во двор какие-то темные личности, называвшиеся путешественниками, и просили чего-нибудь поесть, или сколько-нибудь денег, старого платья. Заметивши, что попали к русским, да еще к православному священнику, они смущались и спешили уйти. Мать и мы, дети, очень боялись их прихода, особенно когда отца не было дома; нам казалось, что они сейчас же нас всех перережут.

    Каждый день приносил новые слухи — о новых шайках, хотя под Брестом больших не было, о стычках наших отрядов с мятежниками, то об арестах, о побегах «до лясу», то о действиях разных шаек, о подвигах т. наз. «жандармов-вешателей». Некоторые русские семейства жили в городе, как в лагере: перевезли в крепость к знакомым лучшие свои вещи, даже белье и платье, чтобы спасти хоть что-нибудь из движимости в случае нападения на город поляков, во время которого думали спасаться бегством туда же. Следственная комиссия была завалена работою; арестантские казематы в крепости («Бригитки») переполнены были пленными повстанцами. Из предводителей шаек больше всего говорили о Рогинском, молодом человеке, отличавшемся красотою и энергией. Поляки рисовали его каким-то героем. Можно представить себе, какой переполох произвел в Бресте слух о том, что этот Рогинский пытался даже ни более, ни менее, как взять Брестскую крепость. Прежде чем рассказать о факте, вызвавшем этот переполох, я должен заметить, что Брестская крепость представлялась в то время далеко не такой грозной, как теперь, не потому, чтоб была плохо вооружена, укреплена, а потому, что носила уж очень мирный, гражданский характер. Вход в крепость и выход из нее, проезд через нее за Буг, в царство польское, и обратно был дозволен всегда и всякому, и только после вечерней зари, во время восстания, крепостные ворота запирались. Гарнизон крепостной был очень невелик, а в городе и окрестностях в первое время восстания войск вовсе не было... Однажды, в самом начале 1863 года, поздно вечером, раздался вдруг в крепости барабанный бой. По справкам оказалось, что бьют тревогу, так как поляки хотят брать крепость. Действительно, шайка Рогинского в 3,000 человек пришла вечером в имение Пелчицы, на правом берегу Буга, на стороне крепости, отсюда перешла в брод на левый берег Буга и вошла в длинную тенистую аллею, тянувшуюся вдоль берега Буга против места впадения в него Мухавца, предполагая по этой аллее пройти на цепной Николаевский мост и отсюда ворваться в крепость. Между тем движение шайки было замечено, но не в крепости, как можно было бы предполагать, а казаками, квартировавшими в Тересполе и находившимися в то время в разъездах. Один из них и дал знать в крепость на главную гауптвахту о приближении поляков, и дежурный офицер велел бить тревогу. Солдат, как говорили, было очень мало, не все даже были в сборе, многие были в городе. На руках оказалось только 30 ружей у солдат инвалидной команды, да и то без патронов. Начальства не было, все почти офицеры, начиная с коменданта крепости, были на балу в городском клубе. Взять крепость, хотя бы на самое короткое время, поляки могли вполне, но пока в крепости происходила тревога, Рогинский отступил. О причинах этого отступления рассказывали потом, яко бы со слов Рогинского, следующее. На правом берегу Мухавца в крепости стояли тогда казенные дрова; караульщики развели огонь, который еле теплился, а вокруг царствовала полная тьма: ночь была темная, луны не было, небо покрыто было тучами. Пробираясь в крепость по берегу Буга, Рогинский принял еле заметные вдали черные массы дров за колонны солдат и предположил, что в крепости только и ждут, когда он войдет на мост или перейдет через него, чтобы или перебить всех поляков на самом мосту, или ударить на него со всех сторон уже в крепостной цитадели и захватить целиком всю его банду, или уничтожить ее. Когда же из крепости взвились три сигнальные ракеты, Рогинский уже не колебался и быстро отступил.

    Между тем крепостное начальство узнало о тревоге, бросив кто карты, кто танцы, смущенное, возвратилось из города в крепость. Не подлежит сомнению, что Рогинский не мог бы долго удержаться в крепости, но ворвавшись в нее, успел бы забрать оружие из арсенала, выпустить арестантов, заклепать пушки, взорвать пороховые погреба... С этого времени в крепости начались более строгие порядки, она стала вполне на военное положение. А. Рогинский был разбит вскоре и, спасаясь от русских, был схвачен крестьянами в Пружанском уезде Гродненской губернии и доставлен в Брест. Как говорили, во время следствия он обращал на себя внимание своею светскостью, был приглашаем обедать к коменданту; говорили также, что осужденный к ссылке в Сибирь на каторгу он бежал с дороги или умер на пути. Не знаю, правда ли это.

    Наступил великий пост. Отец приезжал домой из крепости поздно вечером и на самое короткое время днем. Приход был страшно велик, нужно было ежедневно исповедовать массу народа. Дни проходили еще кое как, но по вечерам, до возвращения отца, бывало страшно, томительно. Вдруг разнеслась по городу весть, что в ночь под Светлое Христово Воскресенье, когда все православные русские будут в крепости, поляки нападут на город, а потом перебьют всех «схизматиков», «москалей», когда они будут возвращаться из крепости после заутрени в город. Надо сказать, что между городом Брестом и крепостью лежит широкая равнина, версты в две длиною, ничем незастроенная и представлявшая действительно удобство для исполнения подобного замысла. Можно себе представить, что почувствовали при этом известии мы все, зная, что отцу нельзя будет остаться с нами, и что мы не можем даже погибнуть вместе. Жили мы тогда на самой окраине города, в доме инвалидного капитана Афанасьева, который сам жил в крепости, а в городе имел три дома. Когда слух о предполагаемом нападении поляков на город разнесся по городу и в крепости, к нам приехал недели за 3-4 до Пасхи хозяин и сказал матери, чтоб виду разных слухов он для нашей безопасности и охраны домов пришлет в великую субботу из своей команды десяток человек солдат. Отец и мать от души благодарили за обещание, но, как часто бывает, в решительную минуту забыли о нем. Настал, наконец, канун Пасхи. Горячо простившись с нами, отец вечером уехал в крепость, а мать с тремя детьми осталась дома. Кучер уехал с отцом, горничная полька ушла в костел, осталась дома из прислуги одна старуха кухарка. Младшие братья мои легли спать; мать и я, разумеется, и не думали о сне; как могли, разгоняли страшные мысли, невольно приходившие в голову, как могли, успокаивали друг друга. Настала полночь. Мать начала молиться. Вдруг раздался сильный стук в ворота. Первая мысль, охватившая нас обоих, была та, что это пришли поляки. Мать судорожно схватила меня и только сказала: «пусть убьют нас вместе». Между тем, стук продолжался, и все с большей силой. Мать стала звать кухарку и велела ей выйти на крыльцо и спросить, кто и зачем стучит. Но кухарка, слыша стук и голоса у ворот, стала плакать и кричать, что ее и всех нас сейчас убьют поляки. Наконец, мать решилась выйти сама. Выйдя на крыльцо во дворе, она окликнула стучавших. «Это мы, матушка! присланы к вам капитаном Афанасьевым»! отвечали за воротами. Боже мой, какая была радость! Сколько мы потом смеялись, что раньше никто из нас не догадался, не вспомнил обещания хозяина. Солдатиков мы угостили, согрели, и они пошли сторожить дом, а мы благополучно дождались отца и благополучно провели праздники. Никакого нападения на город не было.

    Затем в Брест стали прибывать войска. Появилась артиллерия, казаки; пришли в город полк, сначала Алексопольский, а потом Псковской (Кутузовский), а в крепость Брестский, переведенный с Кавказа. Мы вздохнули свободнее. Мятеж стал утихать и, наконец, совсем прекратился.

    Маркъ - евичъ.

    /Киевская старина. Ежемѣсячный историческій журналъ. Т. XXIV. Iюль. Кіевъ. 1889. С. 280-285./