ЎЎЎ 2. Настасься Сырамятнікава. Кыс-Хатун. Раман. Пер. з якуцкай Іван Ласкоў. Ч. 2. Койданава. "Кальвіна". 2020.

    Анастасия Сыромятникова

                                                                  КЫЫС-ХОТУН

                                                                           Роман

                                                                                               Дочерям Полине и Надежде

                                                                      Часть вторая

                                                                                  I

    — Ого, вот это да! — с уважением произнес мальчишка Чуурай, разглядывая своими черными глазенками высоченные горы. И откуда они взялись посреди бескрайней равнины? Кто вознес так высоко закрывающие солнце пики? Что прячется в их глубине, какие сокровища?

    Над Леной с холодного Севера несутся тусклые плотные облака. Время от времени они сталкиваются друг с другом, превращаясь в бесформенную массу. Долго им еще плыть над землей и водой, прежде чем прольются на все живое отрезвляющим осенним дождем.

   Чуураю неуютно в этой незнакомой местности. Он привык к привольной тундре с яркими цветами, где все так открыто и понятно. Там он никогда не заблудится, по озерам и речкам найдет путь к чуму. Здесь все совсем другое — и эти горы, припорошенные снежной пеленой, и белокорые деревца, прижавшиеся к их бокам... Деревца эти — березки. И хотя они тонки, прозрачны, Чуураю кажется, что потеряться в этом лесу — раз плюнуть. Но что поделаешь, далеко еще время, когда Чуурай сам себе будет выбирать дорогу. Теперь же он идет туда, куда держит путь отец, старый охотник Буокай.

    А старик давно мечтал заглянуть в эти благодатные места. Приближаясь к Ледовитому океану, река Лена становится все мощнее. Здесь обилие растительности, рыбы и дичи. Можно подумать, все, чем богата Лена, гонит она сюда, к устью. Не зевай, охотник, и будешь с добычей.

    Нынешняя зима для Буокая сложилась неудачно. Тундру как будто подменили. Песцы не шли в ловушки. Буокай хмурился и думал, что хорошо бы податься на морские острова, да Чуурай — его единственная надежда и отрада — маловат. Он парень крепкий и старательный, пойдет, куда позовешь, но далеко ли уйдешь в десять лет?..

    — Отец, откуда взялась земля, а? Все-то его интересует, все ему надо знать.

    Старик с любовью взглянул на сына. Хотя их двое, а всегда найдется о чем поговорить. Иногда даже Буокай не знает, что ответить. Вчера, например, парень спросил: отчего у человека две ноги, а у всех зверей — четыре? А у комара и того больше?..

    Буокай погладил поредевшую бороденку.

    — Землю, говорят, бог создал. Не иначе как правда. Кто же еще смог бы ее сделать, такую большую и славную?

    — А зачем он набросал сюда этих гор? — сердито произнес мальчик. — Ничего не видно из-за них! Или они у него случайно получились? Так не брался бы, раз не умеет!

    Старик встревожено встрепенулся.

    — Ээ, сынок, не говори так. Бог все слышит, ты его не ругай... Дальше не пойдем. Чум поставим, охотиться будем.

    Чуурай заморгал глазами от огорчения. Как не хочется вновь застревать в такой глуши, вдали от людей. То ли дело у моря, где они останавливались весной. Там все время дули сильные ветры, было сыро и зябко, зато Чуурая с Буокаем все время окружали люди. Их было много — и взрослых, и ребятишек — целый поселок. Чуурай, истосковавшийся по сверстникам, играл с ребятами с утра до вечера. Но его блаженство длилось недолго: всего пять дней. На шестой день Буокай, не обращая внимания на немые мольбы сына, принялся все грузить на нарту...

    — А потом, когда поохотимся, пойдем к морю, в стойбище?

    — Там будет видно, сынок. Не следует загадывать наперед. Обратный путь долог. Скоро снег упадет, пурги начнутся. Так что... — старик замолчал на мгновение, зябко повел плечами. — А чем тебе здесь не нравится? Смотри, сколько птицы над матушкой Леной кружит! Нет ничего вкуснее жирной утки. Тепло от нее по всему телу так и разливается. Вот обоснуемся, постреляем. Птицу будешь есть, быстро расти будешь!

    Чуурай радостно засмеялся. Ему хотелось побыстрее вырасти и стать знаменитым охотником. «Лису, песца добуду, много песцов поймаю. Весь чум покрою белым песцом. Тепло будет. Отцу на себе ничего не позволю таскать. Пусть отдыхает», — замечтал он.

    — Ну, сынок, давай-ка к Лене сойдем. Дров наберем. А то мясо не доварится. Река дров много на берег выбрасывает. Она добрая. Ты только не спеши, — прикрикнул он, увидев, что Чуурай, как молодой чубуку [Чубуку — горный баран севера Якутии.], устремился вниз прыжками. — Тут и сорваться недолго! Сходи, как я, бочком, бочком...

    — Отец! — как вкопанный застыл на склоне Чуурай. — Внизу человек лежит!

    — Где внизу?

    — У воды!

    — Ээ, — произнес Буокай, осторожно ковыляя к сыну, — откуда тут быть человеку? Наверно, бревно водой на берег вынесло.

    — Человек, говорю тебе! Человек! — попятился мальчик.

    — Стой! — схватил наконец Чуурая старик за рукав. — Камень под ногой сорвется, сам покатишься. Ну-ка, где твой человек? Оксе! [Оксе — возглас удивления.] — Он удивленно вытаращил глаза. — В самом деле! Лежит на камнях... мертвец, что ли? Живой бы поднялся повыше, укрылся от ветра... Не торопись, Чуурай! Надо присмотреться сначала. Люди разные бывают...

    Многое промелькнуло в голове старика в эти минуты. Желание помочь незнакомому человеку, если он жив, боролось в нем со страхом: а вдруг ловушка, подстроенная неизвестно кем? Мелькнула мысль немедленно спрятать ребенка и укрыться самому, но на безлесном склоне сделать это было негде. Он обнял сына за плечи:

    — Пошли отсюда. Если и человек, он все равно мертв!

    Но Чуурай не спешил. Он с любопытством вглядывался в распростертое тело.

    — Отец, это девушка! Я вижу длинные волосы.

    — Ээ, какая разница. Сатана может кем хочешь прикинуться.

    Впрочем, последние слова Буокай произнес без уверенности. «Девушка...» — повторил он про себя. Как попала она сюда, в это страшное место? Здесь течение от весеннего до осеннего снега с грохотом швыряет на камни все, что попадает в его стальные объятия. Умные люди говорят, что река у этой излучины не имеет дна. В старину, когда суда, плававшие по Лене, были неуклюжими и хрупкими, много их разбивалось об эти замшелые камни. Оттого люди, пытаясь откупиться от духа глубины, швыряли в воду целые туши мяса, целые туеса масла. Обычай этот сохранился до сих пор. Конечно, теперь никому не приходит в голову швырять в ненавистную бездну добро: реке достаются лишь игрушечные чороны. И несет их, и кружит вода до самого Ледовитого океана. Не так ли бросает из огня да в полымя и человека на его трудном жизненном пути?

    Девушка... Была и у Буокая дочь, черноглазая тростинка с чистым белоснежным лицом... Он отдал ее в богатую семью, думал — хорошо устроил, а вышло все наоборот. Собрался он как-то проведать ее, пустился в дальний путь налегке, чтобы побыстрее домчаться. Переступил богатый порот — а за ним, на столе, вся в белом, холоднее мерзлой рыбы, его Туллукчана... Старик не пошел хоронить: разболелось сердце, да так, что двигаться не мог. От тех страшных дней остались в памяти лишь лица зятя да его папаши, богача Куонаскы. На них не было не то что печали — даже сожаления. Не видел Буокай, как опускали его дочь в могилу. Потому и подумалось ему сейчас на берегу нечто совсем уж чудовищное: «Наверно, это Туллукчана. Не схоронили ее черствые люди, бросили скитаться по волнам... — Он провел рукой по лбу. — Что это я? Два года ведь прошло».

    Воспоминания о дочери подстегнули старика. Он согнулся и потихоньку, придерживаясь за выступы склона, стал спускаться вниз. Чуурай последовал за отцом. Глядя внимательно под ноги, старый охотник потерял из виду девушку. Ступив наконец на берег, он поднял голову, внимательно огляделся.

    — Ах, что это?

    Прямо у ног, неизвестно откуда взявшись, о берег ударился новенький плот. Наверно, его швырнуло волной из-за камня. Плот был просторен и прочно сколочен, на таком можно плыть хоть до самого моря.

    Буокай выпрямился и выхватил из-за пояса веревку. Вслед за вторым его движением веревочная петля полетела к плоту и намертво вцепилась в выдававшееся бревно. Буокай подтянул веревку и привязал ее к камню. Затем осторожно ступил на плот, рискуя упасть — крупная волна рвала бревна из-под ног. Увидев на плоту рысий тулуп, старик внимательно посмотрел на него, покачал головой, поднял и вернулся на берег. Волна требовательно рванула плот. Охотник кивнул, словно соглашаясь с ней, и ослабил петлю. Плот подпрыгнул, как молодой олень, сорвавшийся с аркана, и поплыл дальше.

    Сверху кубарем скатился Чуурай.

    — Отец, она там! — крикнул он, указывая направо. — Почему ты отпустил плот? Туллукчана на нем приплыла!

    — Туллукчана? Что ты говоришь? — вздрогнул старик.

    — Ну да, сестра! Я узнал ее сразу. Пойдем скорей! Ах, зачем ты отпустил плот!

    Старик поднял шубу на плечо.

    — Не жалей его дитя, это не плот, а гроб.

    — Почему так говоришь? Туллукчана жива, я видел.

    Буокай торопливо зашагал по берегу. Чуурай едва успевал за ним. Ему было очень жалко плот. У него никогда не было такого. Хорошо бы покачаться на волнах...

    Буокай остановился, не решаясь подойти к лежащей на боку девушке. Распущенные волосы наполовину закрывали ей лицо, но все же можно было разглядеть, что она красива и очень еще молода. Неужели жива? Старик наконец нагнулся к девушке, но его опередил Чуурай.

    — Сестра, сестра! — закричал он, тормоша ее. — Это я, Чуурай! Ты не узнаешь меня? Как ты здесь оказалась? Ты ведь жила в другом месте!

    Буокай вздохнул. Забыл уже мальчик лицо своей сестры. Теперь ему в любой девушке будет мерещиться Туллукчана... Два года назад он не сказал сыну о смерти дочери. Зачем ранить сердце ребенка? Подрастет — все поймет. Уже после похорон Буокай узнал, что дочь ждала ребенка. Это был бы его внук... Недаром говорят, что беременной женщине один шаг до могилы. А тем более при таком муже. Старик сразу раскусил его...

    — Чуурай, ты ведь мужчина, должен понимать что к чему.   Видишь, человек ослаб, а ты мучишь. Огонь разведи, свари мяса!

    Чуурай побежал вдоль берега, подыскивая кучу дров побольше. В тундре ему приходилось подолгу скручивать жгуты травы вместо дров. Здесь же их было в достатке — это щедрая Лена набросала на гальку сучьев и бревен, которые несла, быть может, от самого Байкала... Наконец он наткнулся на груду, напоминавшую шалаш, и чиркнул спичкой.

    — Ээ, — начал Буокай, присаживаясь у девушки. — Если не спишь, открой глаза! Нас не бойся. Мы люди бедные, простые. Я — тунгус, охотник, с места на место кочую. А мальчик — мой сын. Он еще маленький, но крепкий и добрый.

    Он опасливо дотронулся до ее волос, погладил по голове. Смертного холода под пальцами не почувствовал. Тогда он пощупал локти: они были живыми. Старик не удивился: ему и самому приходилось голодать до того, что не было сил открыть глаза. В тундре такие случаи не редкость.

    — Отец, все готово! — примчался Чуурай. — Огонь до неба, вода в чайнике кипит, в ведре мясо варится. Сестра проснулась?

    — Подожди, не все сразу, — проговорил Буокай, опять содрогнувшись от слова «сестра». — Ээ, не прыгай, держись подальше! Девушка ослабла, не трогай ее!

    По тонкой девичьей руке прошла крупная дрожь.

    — Милая, — склонился вновь охотник, — опомнись, очнись, постарайся. Все будет хорошо, ты с людьми! Открой глаза, надо ближе к огню, на холодных камнях и простудиться недолго!

    Он расстелил подобранный тулуп, переложил на него девушку и ласково укутал. Из-под ее закрытых век блеснули слезы.

    — Гыы, сестра плачет! — завопил Чуурай. — Не плачь, Туллукчана, мы нашли тебя! Мы тебя в обиду не дадим. Дай, я твои слезы сотру!

    Но старик отстранил его:

    — Иди, взгляни, суп, наверно, весь выкипел.

    Затем он вновь обратился к девушке:

    — Не знаю, что с тобой было, но вижу, что много пережила... Да, это так. Нелегко девушке на свете... Была и у меня дочка. Берег ее, лелеял. Замуж выдал... Уж лучше бы дома жила. Умерла моя пташечка, от побоев наверно... И жена умерла. Давно уж. Сам с двумя детьми возился. Теперь один у меня. Хороший парень, сама увидишь. Эх, как твои ноги закоченели! Холодна водица в Лене-матушке. Ты ведь по ней на том плоту проклятом приплыла, верно? Когда-то в детстве, помню, я все по этому берегу ходил, смотрел: не выбросит ли вода что-нибудь съестное? Иной раз и случалось. А сегодня мне она тебя подарила. Да-а, взамен Туллукчаны. Чуурай правду говорит, куда ж ты пойдешь, — будешь ему сестрой. Прокормимся. У меня лекарство есть, я тебя вылечу. Вот оно. — Тунгус долго рылся в складках своей одежды, доставая кусочек медвежьей желчи. — Что с тобой было — не спрошу, если сама не расскажешь, и ничего плохого не подумаю. Чуурай! — крикнул он. — Принеси воды!

    На этот раз мальчик подошел потихоньку, на цыпочках, чтобы не расплескать воду, которую нес в двух чашках. Одну он протянул отцу, а в другую обмакнул пальцы и стал осторожно водить ими по лицу девушки, смывая с него грязь и слезы.

    — Ты, наверно, от мужа сбежала? Да, сестра? Зря ты, отец, выдал замуж Туллукчану! Ну, ничего, теперь мы тебя никому не отдадим...

    Ресницы девушки вздрогнули, приподнялись и тут же бессильно упали.

    — Оо, Туллукчана сейчас проснется! Я суп принесу!

    Он помчался к костру.

    — Захвати щепотку золы! — крикнул вслед ему Буокай.

    Чуурай притащил ведерко со сваренным мясом и золу. Охотник выплеснул из чашки лишнюю воду, долил бульону и всыпал с ладони золу. Размешав питье деревянной ложкой, он поднес его к губам девушки.

    — Пахай [Пахай — возглас отвращения.] вскрикнул Чуурай. — Зачем ты даешь ей золу?

— Изголодавшегося человека, сынок, нельзя кормить сразу. Сначала полагается дать маленькую рыбку с золой. Ну, а у нас рыбы нет — еще не поймали. Приходится давать суп. Много нельзя—умрет. Нужно потихонечку, потихонечку. Сначала—чтоб только губы смочить. Потом еще две-три ложечки. Но обязательно с золой. Так всегда наши предки делали. Учись — пригодится...— бормотал охотник, проделывая все, о чем говорил.

    Девушка вдруг открыла глаза.

    — Сестра, сестра! — обрадованно завопил мальчик — Ты проснулась! Отец, смотри, Туллукчана проснулась!

    — Вижу, — облегченно вздохнул старик. — Ты, сынок, Туллукчаной ее не зови. У нее теперь, наверно, другое имя.

    — Почему? — удивился Чуурай.

    — Ээ, мало ли бывает... Человек в обнимку со смертью ходил... Долго ли имя забыть. Или кто гонится за человеком. Тогда имя изменить нужно.

    — А за сестрой кто гонится? Муж, да?

    — Тшш... Она что-то сказать хочет. Оба, затаив дыхание, прислушались.

    — Я не виновата... не виновата... — прошептала девушка.

    — О! О! Ты заговорила, это хорошо! — взволновался старик.

    «Не виновата, говорит, — подумал он. — Значит, ее наказали? На смерть обрекли? За что? Первые слова — не виновата... Значит, и вправду на ней нет вины».

    — Успокойся, дочка, — мягко сказал он, — мы тебя не виним. Верю, что ты ничего плохого не сделала. Когда-нибудь об этом узнают те, кто взвалил на тебя вину. Правда в конце концов выходит наружу. Так мне говорил один человек. Вез я его кое-куда. Русский. Ученый человек и хороший. Как зовут тебя, милая?

    — Меня... Меня Кыыс-Хотун... звали, — с трудом произнесла девушка. — Но это... не имя. Было другое... не могу вспомнить...

    — Туллукчана! Туллукчана твое имя! — вмешался сияющий мальчишка.

    — Может быть... Не знаю.

    Она замолкла. Голова ее запрокинулась.

    — Сестра, сестра, не умирай! — в ужасе закричал Чуурай, вцепившись в рукав ее платья.

    — Ээ, не бойся. Мы ей умереть не дадим. Теперь все в порядке, — потрепал ему волосы старый тунгус.

                                                                                   II

    Чуурай оделся как всегда моментально. В спешке он так затянул ремень, что даже стало трудно дышать. Шапки под рукой не оказалось. Тогда Чуурай упал на пол и принялся шарить руками. Нюргуна выглянула наружу: брр, какой холод! Нос не хочется высовывать, не то что идти проверять ловушки. Но Чуурай, уже отыскавший свой малахай, неумолим:

    Охотники рано уходят!

    — Чуурай, — попробовала возразить Нюргуна, — что в ловушку попадется — не уйдет! Хоть через месяц придем — все равно нас ждать будет!

    — Ээ, не скажи, — как взрослый, поучающим тоном отозвался мальчик. — Горностай может лапку перегрызть и уйти.

    Они охотятся вдвоем. Старый Буокай встает рано, потихоньку собирает все необходимое и уезжает на собаках в разведанные загодя места. Он редко возвращается с пустыми руками: хоть что-нибудь, да добудет. А Нюргуне с Чуураем не везет. Нюргуне даже надоело это занятие. С малых лет работала она в хозяйстве Хоборос: и коров доила, и воду таскала десятками ведер, и жала хлеб, бывало, с утра до вечера — вот уж действительно тяжкий труд! Но все это оказалось пустяком по сравнению с тем, что выносит ежедневно житель Севера. Дел, казалось бы, здесь немного, но каждое из них требует большого терпения и умения. Попробуй-ка целыми сутками преследовать зверя, кочевать в трескучие морозы, почти без дров поддерживать костер! Здесь тяжелую работу делают мужчины, но Нюргуна никак не может привыкнуть и к женской. Скажем, поставить чум — женское дело. Но у девушки оно не получается. Или, например, добыл старик крупную дичь — оленя или горного барана, чубуку. В таких случаях женщины со слов охотника находят и разделывают добычу. Буокай же везет ее целиком к урасе и сдирает шкуру сам. Десятилетний Чуурай и то, кажется, нужнее Нюргуны...

    — Сестра, ты причесываться сегодня не будешь, что ли? — спросил мальчик.

    Вот ведь как! И на охоту торопит, и причесываться заставляет. Уж больно нравятся ему длинные косы девушки. Сколько пришлось ей перетерпеть и на волнах Лены, и в дырявом чуме кочевника — а все равно не потускнела ее девичья прелесть. Таково неистребимое свойство молодости — тянуться вверх при любых тяготах, стирать с лица мгновенные морщинки, следы испытаний.

    — Причешись, сестра... — ныл Чуурай.— У тебя на волосах пух. Вот смотри — белый! Отец говорил — люди должны прийти.

    Он действительно снял заячью пушинку, подул на нее. Неведомая шерстинка взлетела над его головой. Нюргуна засмеялась.

    — Какие люди? Откуда?

    Вот уже несколько месяцев она живет здесь, и за все время никто их не навещал.

    И немудрено: попробуй отыщи крохотный чум в безбрежной тундре. Здесь просто так люди друг к другу не ходят: слишком далеки и тяжелы пути. «А вдруг... — подумала Нюргуна, и у нее закружилась голова, — а вдруг придут... действительно придут... Василий, Петя или еще кто из Кыталыктаха». Неужели так быстро ее забыли, неужели ее никто не ищет? Вот был бы праздник в чуме Буокая! Такое ему никогда и не снилось... Нюргуна стала торопливо заплетать косы.

    — Ну, вот и все. Хорошо?

    Чуурай одобрительно закивал головой.

    — Что ж ты, охотник, на тропу без чая выходишь?

    Чуурай хлопнул себя по лбу и скинул шапку.

    Нюргуна поставила чайник на огонь, тлевший посреди урасы. Вскоре она уже разливала но чашкам бурую густую жидкость. Чай кипятился много раз, он был горек не только на вкус, но и на запах. Чуурай вытащил откуда-то сушеную рыбину. Нюргуна отломила кусочек, сунула в рот и едва не заплакала: так живо всплыли в ее памяти лакомства Кыталыктаха — жирные оладьи на масле, кёрчех из сметаны и земляники...

    — Хорошо бы, Чуурай, если б кто-нибудь приехал...

    — Не говори так, — боязливо оглянулся мальчик.

    — Почему?

    — Отец говорил: «Будь осторожен, парень. Если кто без меня появится — лучше спрячьтесь. А то сестру увезут, и мы ничем не сможем помочь».

    — Кому я нужна, Чуурай?

    — А Куонаскы? Он вполне может пронюхать, что ты дома. Тогда беда... Но ты больше за него не выходи, ладно?

    — Не бойся, — улыбнулась Нюргуна. — Второй раз он от меня ничего не добьется...

    Она уже поняла, какую роль играет для мальчика, и сжилась с этой ролью. Буокай запретил сыну называть девушку Туллукчаной. «Услышит Куонаскы, что Туллукчана дома, — схитрил он, — приедет и заберет ее. А будет думать, что у нас другая девушка — даже носа не покажет». Поэтому Чуурай произносил «прежнее» имя Нюргуны лишь изредка, когда забывался, но в то же время упорно не называл ее и «новым» именем. Все «сестра» да «сестра». И еще у него на языке Куонаскы. Страшный, видно, человек. Замучил женщину... Никогда не видела Кыыс-Хотун этого живодера, никогда не встречалась и с Туллукчаной, но ей до слез жаль погибшую сестру Чуурая, а Куонаскы она ненавидит так, будто ее самое тиранил этот богач...

    — Ничего, Чуурай. Придет время, все будут счастливы, как отец говорит. Главное, верить надо. Верить и работать. Так что пошли! Сам же говорил, что горностай может лапку отгрызть. А?

    — Пошли! Пошли! — завизжал от радости Чуурай.

    Нюргуна надела шубку, и они вывалились из чума. Шел снег. Его крупные хлопья медленно кружились в воздухе. Ветра не ощущалось. Давно уже не было такой теплой, тихой погоды.

    — Море не дышит, что ли? — смешливо спросил Чуурай. — Смотри, сестра, морю нос заткнули. Вот так!

    Он зажал ноздри пальцами.

    Нюргуна засмеялась.

    — Почему так говоришь?

    — От отца слышал. «Вся погода наша, — сказал, — от морской старухи. Чихнет она — буря у нас, заплачет — дождь».

    — Нет никакой морской старухи. Там только вода, и больше ничего.

    — Ну да, много ты знаешь... Почему же тогда, когда пурга начнется, все говорят: «Интересно, сколько дней будет охать и вздыхать эта проклятая старуха?»

    «Я ведь в школе училась, Чуурай», — хотела было сказать Нюргуна, но вовремя прикусила язык: в какой школе могла учиться Туллукчана?.. Опять засияло перед глазами улыбчивое лицо Василия Макаровича, в ушах отдались его неторопливые шаги... Нюргуна замотала головой, стряхивая наваждение.

    Перед уходом они хорошенько присыпали снегом пять кожаных мешков — все, что нажил за свою долгую жизнь охотник Буокай. В них старая одежда, инструменты, ружейные припасы, еда. В одном мешке — мука. Это — неприкосновенный запас на случай, когда долго не везет на охоте. Лишь изредка позволяют они себе роскошь — лепешку или похлебку. Нюргуна положила па ладонь щепотку муки, понюхала. Раньше, бывало, и не замечала, что мука пахнет. А теперь ее запах до сердца доходит...

    Нет, не знала она, что такое жизнь, не представляла себе, какой трудной она может быть, да и только ли этого не знала девчонка, живя за широкой спиной богатой тетки? Вот, например, тунгусы. Сколько обидных, презрительных слов приходилось слышать о них: «тунгусы — неряхи», «тунгусы — лентяи». А на самом деле это добрые, жалостливые люди. И очень работящие. Вот Чуураю десять лет всего, а он старается прямо как взрослый. Прошлой зимой горностая поймал. А это дело нелегкое...

    Свежий снег скрипит под широкими лыжами. Сегодня легче идти — не то что в морозные дни, когда снег сух и жесток. Сегодня Нюргуна почти успевает за Чуураем. Ничего, придет срок — будет и она настоящей лыжницей.

    — Сестра, песец! — вдруг остановился Чуурай.

    Нюргуна огляделась. Вокруг только снег — никакого песца и в помине нет.

    — Да нет, не туда смотришь. Сюда смотри! Вот его след, еще теплый. Мы его вспугнули, наверно!

    — Может, догоним?

    — Куда там!

    — А может, как-нибудь перехитрим?

    — Была бы собака, — вздохнул Чуурай. — Тогда бы он от нас не ушел. А так... В поселке у моря, я видел, у всех ребят собаки есть. А у меня...

    В Кыталыктахе о самых жалких бедняках презрительно говорили: «У него и собаки-то нет». Конечно, в родных местах Нюргуны завести собаку ничего не стоило, было бы чем кормить. Здесь собаки — настоящее богатство. Без них беспомощен и охотник, и олений пастух. Старый Буокай, если повезет на охоте, на нагруженную нарту не садится — бережет собак.

    — Чэ! — Чуурай сильно оттолкнулся палками и заскользил по свежему снегу. Нюргуна поспешила за ним. Рыжая шубка мелькает впереди, как мячик. Думала Хоборос, на тот свет отправила племянницу в рысьем тулупе. Из этой бросающей в дрожь вещи вышли две теплые одежонки — Чуураю и так неожиданно отыскавшейся его «сестре».

    Нюргуна сама не заметила, как отстала. Через несколько минут она потеряла легкий след мальчика. Падающий снег мельтешил перед глазами, засыпал ямы и выемки, ровнял с землей бугорки и камни. Что же делать, куда идти? Нюргуна попыталась оглядеться, но в бесконечной белизне тундры глазу зацепиться было не за что.

    Но почему не возвращается Чуурай? Или он до сих нор не заметил, что идет один? Ему хорошо, он всегда найдет дорогу домой. А может, тоже заблудился?.. Нюргуна вспомнила слона старика: «Если идет снег, будьте осторожны. С гор могут покатиться камни». С гор... Забраться на горку, что ли, оттуда, наверно, лучше видно? Нюргуна решительно сунула в рот горсть снега — чтобы успокоиться, взмахнула палками и пошла вверх.

    Вдруг где-то поблизости раздался хриплый волчий вой. Сердце у девушки похолодело. Она резко повернула в другую сторону и изо всех сил заработала палками. А страшные злобные звуки все ближе и ближе... И никак не поймешь, откуда они доносятся: то ли справа, то ли слева, то ли спереди, то ли сзади... От быстрого бега девушка едва не задохнулась. Она остановилась, чтобы перевести дыхание, тревожно вслушалась в приближающийся вой. В тундре волк — самый страшный зверь.

    Казалось, волк кружит вокруг нее, то приближаясь, то удаляясь. Внезапно его завывания послышались над самым ухом Нюргуны. Девушка рванулась в сторону и полетела куда-то вниз.

     Очнувшись, она с удивлением обнаружила рядом Чуурая. Черные глаза мальчишки с испугом впились в нее.

    — Ты чего это в яму сиганула? Если бы я не прыгнул за тобой и не задержал, тебя понесло бы во-он туда.

    Нюргуна заглянула в пропасть. На дне неподвижно чернели ребристые валуны.

    — Я волка испугалась. Ты разве его не видел?

    — Волка?! — Мальчик упал на снег и залился смехом. — Это же я! Иду, иду, смотрю — ты пропала. Вернулся по следу — тебя нигде нет. Стал звать — молчишь.

    — Я не слышала.

    — Тогда я рассердился и, когда нашел тебя, завыл по-волчьи. А что, похоже?

    Нюргуна потирала ушибленное колено, не зная, что ей делать: обидеться на Чуурая или смеяться вместе с ним.

    — Смотри, сестра! — ликующе выдохнул Чуурай. — Добыча!

    Он поднял над головой окоченевшую тушку горностая.

    Нюргуна торопливо выхватила зверька из рук Чуурая. Драгоценная шкурка! Говорят, горностаевые шубы только цари носят. Какая маленькая зверюшка!.. Сколько их нужно на царскую шубу? Цари-то, наверно, толстые, важные. Морозом горностая скрючило в колечко, словно он в последние свои минуты пытался спрятать голову от холода под собственным хвостом.

    — Как калачик, — подумала вслух Нюргуна.

    — А что это такое? — полюбопытствовал Чуурай.

    — Из крупчатки делают. Помню, попадья угощала.

    — Вкусная штука?

    — Сладкая.

    — Наконец и нам капкан дал зверя. Может, и дальше так же пойдет! Тогда мы, сестра, разбогатеем, — Чуурай взял горностая и подул на черный кончик хвоста. Невесомые шерстинки мгновенно разлетелись, образовав топкую, как игольное острие, дорожку. — Как дети князя Хохунчи, в сукне ходить будем.

    — А где он живет, этот князь?

    — О, далеко отсюда. Это плохие люди, отец от них подальше держится, — помрачнел Чуурай.

    Впрочем, он тут же позабыл о далеком князе и бросился к Нюргуне бороться. Любит он побарахтаться в снегу. Вскоре и небо услышало радость юных звероловов и, чтобы сделать их праздник настоящим, прекратило снег и раздвинуло тучи. И вот в узкую щель над горизонтом осторожно протиснулось солнце! Оно сияло всего несколько мгновений, но и их было достаточно, чтобы мальчик и Нюргуна почувствовали себя счастливыми. Они так долго не видели солнца!

                                                                             III

    За тысячи верст слышит земля дыхание Ледовитого океана. Но главная его вотчина — здесь, в прибрежной тундре. Отсюда тянутся на юг когтистые белые лапы ледяных воздушных течений.

    Пурга...

    Сколько дней уже рвет она полог чума с хрупкого деревянного остова? Кыыс-Хотун сбилась со счета. Немудрено: в пургу не бывает дня. Как и ночи. Над всем огромным пространством тундры — лишь белое мельтешение снега. Одно оно.

    Здешний снег не безмолвен. Он то свистит, то кричит, то воет по-волчьи. Он не залеживается ни на холмах, ни в ложбинах. Словно только и ждет возможности разгуляться — при первом же порыве ветра вздымается вверх, вытягивая колючие крылья до облаков. Человек беспомощен перед этим снегом. Идти против пурги — все равно что передвигаться в стогу сена. Ветер скатывает увесистые снежки и безжалостно бьет ими куда придется — по лицу, по спине, по голове...

    Нюргуна с трудом подняла руку, закрыла лицо варежкой. Каждый шаг вдоль чума отнимал все ее силы. Откуда взялось здесь столько снега? Дрова замело совсем. Пришлось отыскивать их на ощупь, погружая руки в сыпучую белизну. Мало, очень мало осталось дров — вот почему их так трудно найти. А пурга, словно бешеный бык, с ревом налетает снова и снова, будто главная страсть ее — смять, задушить, растоптать беззащитное существо. Нюргуна повернулась спиной к ветру и — упала. Ее потащило по сугробам, покатило к дымящейся круговерти. Отчаянным усилием Нюргуна распростерла руки. Она лекала, зарывшись в снег лицом, чувствуя, как по спине, словно веником, хлещут порывы бури. Вдруг правой рукой она наткнулась на что-то твердое: дрова! Нюргуна вытащила несколько поленьев и, зажав их под мышкой, поползла к двери. У самого входа пурга таки изловчилась, подхватила ее и, хохоча, швырнула в чум.

    — Уу, ну и ветер! — проговорила Нюргуна, силясь улыбнуться. Окоченевшие губы не слушались.— Кажется, еще страшнее стало.

    Старый Буокай хитровато сощурился, Он выстругивал ножом полоз для нарты. Нет ничего хуже безделья. Когда задувает пурга, Буокай всегда принимается что-либо мастерить. Вроде бы делает от скуки, чтобы руки занять, а, глядишь, получилась добротная и красивая вещь. Каждое изделие он шлифует до зеркального блеска. Вот и полоз, бывший еще вчера неказистой жердью, заблестел под его пальцами мамонтовой костью. Он сидит у огня на оленьей шкуре, неторопливо вертит полоз в руках, прицеливаясь к бугоркам острым, как бритва, лезвием. Рыжеватые от возраста волосы его в свете огня кажутся совершенно белыми, даже синеватыми.

    — Говоришь, еще страшнее стало? — отозвался он. — Нет, дочка, это тебе показалось. Ну, да тебе простительно, ты же не здесь выросла. Настоящая тунгуска, дитя Севера, за неделю погоду предскажет. Пурга слабеет, Кыыс-Хотун. Сколько можно — три дня и три ночи... У всего бывает конец. Вот если бы нынче не стала она затихать, — значит, продлилась бы семь суток. А если и на седьмые сутки оставалась бы в прежней силе — одиннадцатидневная будет она. Вот так...

    «Одиннадцатидневная!— ужаснулась Нюргуна. — Неужели бывают и такие?»

    — Отец, так мы не проверяли капканы уже три дня? — вскинулся Чуурай. — Вот вредная пурга! Пожалуй, нашу с сестрой добычу съедят мыши!

    Нюргуна незаметно прошла в заднюю часть чума, зажгла свечу из топленого жира. У нее свой способ мастерить такие свечи. Старуха Боккоя, бывало, просто давала жиру остыть и скатывала из него толстые столбики. Ее свечи страшно коптили. Нюргуна же брала тонкий тальник, вычищала его сердцевину, а затем заливала жир внутрь прутика. Когда жир застывал, она осторожно снимала кору. Так у нее получалось что-то вроде пасхальной свечи. Света она, конечно, давала мало, зато не коптила. Нюргуна пользовалась свечами при шитье. Она уже несколько раз чинила изношенную одежду Буокая и мальчика, чистила ее, обновляла. Сейчас она взялась за потрепанный куруммут [Куруммут — куртка.].

    Всякий раз в таких случаях у старого охотника становилось теплее на душе. Давно уже нет в его юрте той, которая заботилась о них, стряпала и обшивала... Нюргуна посмотрела куртку на свет. Да, дыр многовато.

    — Ох, пурга, пурга...— Буокай еще раз провел ладонью по полозу и поставил его рядом с другим, готовым. Подгреб угольки к середине костра, запахнул ворот рубахи. — Железную печку надо бы завести, да за какие деньги... Спаситель ты наш, отец-огонь... Дальше пойдем — все равно дрова для тебя за собой потащим...

    — Это еще не пурга, сестра! — встрепенулся Чуурай. — Вот зимой пурга, так пурга!

    — А разве еще не зима? — удивилась и встревожилась Нюргуна.

    — Не лето, конечно, — засмеялся Буокай. — Только мы считаем, настоящая зима наступает, когда совсем темнеет. Два месяца ночь продлится... Надо бы удирать от этой ночи...

    — Ты что, отец, темноты боишься? — сверкнул зубами  мальчик.

    — Бояться не боюсь, а все-таки... Буокай уронил голову и задумался. Давно пора бы и на покой, старость не радость. Все труднее выследить оленя, разглядеть на снегу зайца. Какой из него охотник! Но что поделаешь? Если сидеть на месте, погибнешь и сам, и детей погубишь.

    Утихомирится пурга — и снова он тронется в путь по знакомым тропам. Они никак не обозначены, эти тропы. Но старый тунгус никогда не потеряет дороги к своим ловушкам.

    — Чуурай, — вспомнил он, — покорми-ка собак. Только понемногу давай. Поутихнет чуть — поеду, капканы проверю. Чего зря сидеть?

    Мальчик быстро оделся и вышел. Как только он отвернул полог, в чум вбежала заиндевевшая собака вожак упряжки. Зная, что ее никто не тронет, собака улеглась у огня, положив на лапы голову с запавшими от старости умными глазами. Чуурай жалеет вожака и кормит его в чуме: у собаки болят зубы, и ей трудно грызть мерзлую рыбу.

    Буокай достал из угла оттаявшего песца и стал снимать с него шкурку. Работа эта очень кропотливая и медленная. Нож, подрезающий кожу, не должен ошибаться ни на йоту: возьмешь слишком глубоко — па шкурке останется жир, слишком мелко — рискуешь проткнуть драгоценный мех. Лучше затратить лишний час, чем погубить результат многосуточной охоты.

    Вновь послышался свирепый свист пурги — это в чум вернулся Чуурай. Отряхиваясь, как собачонка, от снега, он возбужденно закричал:

    — Ветер усиливается, отец! Прямо наказание! Всю упряжку замело — еле нашел собак!

    Буокай оторвал пристальный взгляд от песца.

    — А-я-яй! — укоризненно проговорил он. — Не узнаю своего сына-охотника! Ты же не новичок, от рождения слышишь, как пурга воет. Говорю тебе — скоро кончится.

    Он отложил зверька и нож, размял затекшие пальцы.

    — Да, нет хуже в такую погоду оказаться одному в тундре. Был со мной случай. Лет тридцать прошло, а помню как сегодня. Я тогда молодой был, прыткий. Как-то нагрянули в наши края скупщики пушнины. Я взял несколько шкурок — все, что было,— сел на оленя и помчался к их зимовью. Прекрасный олень летел как на крыльях. Посидел я у торговцев, поел, выпил. А они меня уговаривают стать посредником между ними и кочевыми охотниками — неохота самим по тундре рыскать. Посулили денег — я и согласился. Еще на прощанье мне налили. Стемнело. Не надо было мне на ночь уходить. Никто меня, к слову, и не прогонял. Ну, а я — дурной был тогда, да еще и пьяный. Домой подался. Скачу, скачу, а куда — и сам не знаю. Выбился из сил мой олень, пал замертво. Только сделал я три шага — бух! В воду провалился!

    Старик передернул плечами, словно его с ног до головы окатило вновь ледяной водой.

    — Выскочил я на лед, чувствую — вся одежда моя встала коробом. Зубы стучат! Помыкнулся собрать хворосту — огонь развести, а потом и думаю: чем же я его зажгу? Да и не видно нигде валежника — снегом занесло. Побрел я куда глаза глядят. Долго ли шел — не помню, наверно, долго. Упал на снег, ползу. Вдруг вижу: прямо перед носом охотничья избушка. Взобрался кое-как па порог, зову хозяина — никто не откликается. Оказалось, заброшенное жилье, по всем углам иней... Спички, взятые у торговцев, не горят — промокли и смерзлись. Ну, думаю, смерть пришла. Свалился я, сознание теряю, а перед глазами словно огонек маячит. Ловлю его, ловлю, ползаю... И вдруг наткнулся на какой-то узелок. Развернул — а там чокуур [Чокуур — огниво.] и трут. Это оставил ночевавший до меня охотник. Знал бы кто, до земли поклонился... Добрый человек, он будто знал, что когда-нибудь вползет в эту избушку замерзающий дуралей... Да, Кыыс-Хотун, нет человека добрее и щедрее, чем охотник. Ты еще не раз убедишься в этом.

    Он опять склонился к песцу. Нюргуна подошла поближе. Снимать шкурку — женская работа. Да и жаловался старик не раз, что не удается ему обработать добычу как полагается: дрожат руки и глаза не те. А Нюргуна боится даже к ножу притронуться: неверное движение, и шкурка погибла. Дырявую скупщики не берут. Зачем? У них и целых достаточно, за бесценок скупают. Нюргуна уставилась па руки Буокая, стараясь запомнить, как он держит нож, как поворачивает тушку.

    — У охотника и огонь ярок, и в чуме порядок. Конечно, у молодого. У старика все из рук валится. Как у меня.

    Нюргуна с любопытством взглянула ему в лицо: куда он клонит?

    — Охотятся тут поблизости двое парней... Братья. Один женат, а другой один пока. Дружно живут, хорошо...

    Девушка опустила голову. Прямо перед ее глазами игрушки, сделанные Чуураем: два чума, стоящие близко друг от друга, оленья упряжка и маленькие люди на ней. Нюргуне захотелось спросить у мальчика, что это за люди и чьи чумы, но почему-то не решилась и лишь погладила Чуурая по плечу:

    — Молодец! Здорово у тебя получилось!

    — Парень соображает, и руки у него ловкие. Он не зря поставил рядом два чума. Не хочет, видно, чтобы сестра далеко ушла.

    Нюргуна покраснела.

    — Ах, отец, что ты говоришь! Я и не думаю об этом. И вообще... есть один человек. Он обязательно найдет меня. Вот будет радость! Тебе тоже будет хорошо, вот увидишь. И Чуураю.

    — Ээ, милая, долог путь к тебе этому человеку. Не всякий его осилит. А я тебе вот что скажу... Чуурай, сходи-ка за дровами...

    Чуурай, притопывая, выскочил наружу. Старик понизил голос:

    — Вроде и просторна тундра, а человека в ней не укроешь. Дядя Чуурая Семен рассказывал: прослышал князь Хохунча о тебе. Конечно, он не знает, кто ты, думает, что моя младшая дочь. Семен так и слышал от Хохунчи: «Говорят, у старого Буокая младшая дочь подросла, красавица. Правда ли это?» Семен Хохунче: «Ничего не знаю». — «А я знаю». Это страшный человек, Кыыс-Хотун... Остерегаться надо.

    — Да что он мне сделает?

    — Распутный человек... И богатый. Четырех жен уморил, теперь у него пятая. Сыновья у него неженатые... Страшный человек. Что захочет, то и возьмет. Хоть вещь, хоть девушку. Потому и говорю тебе о тех молодых людях. На меня надежда слабая.

    — Не беспокойся, отец! — засмеялась Нюргуна. — Силой меня не возьмут! Я сама знатного рода. Пусть только сунутся твои Хохунчи! Живо управа найдется.

    — Твоя управа далеко, а здесь Хохунча — и царь, и бог. Никакой закон над ним не властен... Ты, конечно, сама решишь, что будешь делать и где жить. Но смотри, остерегайся... Без меня придут — лучше прячьтесь с Чуураем.

    Волна теплой благодарности прошла по сердцу Нюргуны.

    — Спасибо тебе, отец, за заботу, — тихо сказала она. — Дай-ка я сама этого зверя...

    Она осторожно взяла песца из рук Буокая.

                                                                                 IV

    — Через тысячу лет? Оо, как долго! — послышался звонкий голос Чуурая. Нюргуна проснулась.

    — Ничего не поделаешь, дружок, счастье людское — не птичка снегирь, его так легко не поймаешь. Оно — молния, не раз руки обожжет тем, кто его приручить захочет. Но все равно... никуда оно не денется. Побратается со счастьем человек. Тогда и умершие воскреснут, чтобы полюбоваться на новую жизнь. Вот так-то. Ты еще мал, не знаешь, что время разное бывает: железное и золотое. Мы с тобой в железную пору живем. Оттого и трудно нам. А в золотой век все изменится.

    — А мы доживем до золотой поры?

    — Едва ли, дружок... Еще не родился на свете человек, который мог бы сквозь все времена пройти.

    Чуурай обхватил руками колени и открыл рот. Так всегда бывает с ним, когда он слушает бесконечные истории отца.

    — Ну ладно, не доживем, но ты же говоришь: «Умершие воскреснут». Значит, все-таки взглянем на золотое время! И я, и ты, и Туллукчана...

     — Так, так, — закивал головой старик. Удивительный человек этот охотник. Он может, когда надо, сосредоточенно работать часами, не проронив ни слова, но порой его рот не закрывается совсем. Девушке нравятся его рассказы, и она никогда не перебивает. Интересно, о чем это он сегодня? Сам придумал или слышал от кого? Другие старики обычно толкуют, что раньше, в «их времена» было несравненно лучше, чем сейчас. Буокай не таков. Он всегда говорит, что жизнь с каждым годом — пусть ненамного — становится лучше, Чуураю и Нюргуне обещает прекрасное будущее. Сбылись бы его добрые слова... Не пришлось бы тогда, как сейчас, экономить на каждом полене, кочевать следом за зверем, ночевать в залатанном чуме. Вот нынче, например, не везет старику на охоте, кончатся дрова и припасы — придется перебираться на другое место, где Буокай припрятал на случай нужды кое-какую пищу. Так он делает всегда — хоть понемногу, но оставляет в укромных уголках рыбы и мяса.

    — Вот ты не веришь, наверно, что мертвые встанут. Думаешь, перехватил отец, так, мол, не бывает. Кочевал я в молодости у моря... Видел там издалека приезжих людей. Американы назывались... Народ грамотный, расторопный. Бывало, умирал кто-либо из них — непривычен к нашему холоду этот народ, так они говорили, что покойник «уснул» и проснется через много лет... в день суда какого-то. Конечно, люди разное болтают, но я слышал это собственными ушами.

    — Наверно, так, — согласился ничего не понявший Чуурай.

    — Ух, как крепко я спала! — Нюргуна откинула одеяло из оленьего меха. — Да так хорошо!.. Какой-то необыкновенный сон мне снился. До сих пор счастлива.

    — Что тебе снилось, сестра? — подскочил Чуурай.

    — Так... ничего, — застеснялась Нюргуна. — Будто иду я с одним человеком по лугу. А вокруг цветы. Птицы поют. И в небе — ни облачка.

    Нюргуна встала с постели, нашарила под подушкой железный гребень и стала причесываться.

    — Как ты думаешь, отец, — тихонько спросила она, — если человек любит, он должен искать? Придет мой Василий?

    — Кто ж его знает, детка. Далека дорога. Да и откуда знать ему, где искать тебя? Опять же и от самого человека зависит. Я, помню, когда жена умерла, чуть с ума не сошел. Думал, не быть мне уже человеком. Я бы, пожалуй, искал... Нет ничего дороже человека, да еще любимого. Что золото, драгоценные камни, пушнина? Как ни величай их, а все-таки это вещи... За них можно цену дать, пусть и большую. Человек же бесценен.

    — А если бы мы стали кочевать потихоньку на юг, дошли бы до моей родины? Пусть не сразу, в два-три года?

    Старик вздрогнул, словно его сзади дернули за волосы. Он помолчал, собираясь с мыслями.

    — Приходилось мне некогда с торговцами ездить в твои края,— медленно начал он. — Туда прямой дороги нет. Конечно, можно бы по Лене-матушке, но здесь по льду никто не ходит, дороги нет. Сначала идут на Джанглы, от Джанглы сворачивают на реку Алдан и уж только по Алдану—к Лене... В мыслях и то не измеришь эту дорогу. Сколько погибло на ней хороших ездовых оленей...

    Девушка смутилась. Она в общем-то и не собиралась просить старика отвезти ее в Кыталыктах — просто подумала вслух, проговорилась, высказала свое заветное желание. Она и сама прекрасно понимала, сколь труден такой путь для охотника. Чем южнее, тем меньше дичи, да и нельзя охотиться на чужих участках. Если же запасти пищи на несколько месяцев, то на чем ее повезешь за собой?..

    Была бы у Буокая такая возможность — сам давно бы отвез, без всяких уговоров, такой он человек.

    Нюргуна вышла из чума. Собаки нетерпеливо бросились к ней. Они окружили ее со всех сторон, заискивающе повизгивая, и Нюргуна догадалась, что они еще не кормлены. Видно, Чуурай заслушался отца и забыл о своей главной обязанности. Нюргуна любила кормить собак. Ей нравилось смотреть, как весело поглощают они свой обычный завтрак — сушеную рыбу. Она достала связку юколы и, раздавая ее лайкам, вдруг увидела на горизонте огромный столб снежной пыли.

    — С запада, видно, пурга идет! — объявила она, войдя в чум.

    — Вот как? — произнес Буокай. — А ведь ветра нет. Может, это с горы лавина скатилась? Пойду-ка  взгляну.

    Он взял ружье и отогнул полог, заменявший дверь.

    — Не выходите, сидите в урасе, слышите! — послышался через мгновение его тревожный голос.

    Грозно залаял вожак, лежавший, как обычно, у огня.

    — Что такое, отец? — крикнул Чуурай, зажав рукой пасть собаке. Но со двора донесся лишь затихающий скрип снега под торбасами старика.

    Чуурай натянул шапку, подбежал к двери и выглянул  наружу.

    — Почему отец сказал не выходить? — недоуменно спросила девушка.

    — Не знаю! Может, медведь!

    — Медведь?— похолодела Нюргуна. Она схватила нож и сжала его в руке.

    Вдруг земля задрожала под нею и откуда-то издалека хлынул нарастающий гул. Ничего подобного Нюргуна никогда в жизни не слыхала. Верткий, как горностай, мальчишка выскользнул за дверь. В то же мгновение раздалось несколько выстрелов. Нюргуна, преодолевая страх, последовала за Чуураем. Невиданная картина предстала ее глазам.

    На чум широкой полосой несся молодой лес — так ей показалось сначала. Это было огромное стадо оленей. Их многочисленные рога, похожие на безлистые ветви, мельтешили и с сухим стуком сталкивались в снежной пыли, поднятой копытами. Чуурай что-то прокричал, но его голос потонул в устрашающем топоте. Казалось, лавина животных вот-вот сомнет чум и растопчет людей, но вблизи от человеческого жилья мощный поток разделился на два рукава. Олени промчались совсем рядом, обдав Нюргуну брызгами снега и слюны. И долго еще стоял у нее в ушах их прерывистый храп и слитный топот копыт...

    — Убежали! Ушли! — с обидой в голосе вскричал Чуурай.

    — Как интересно! Откуда они взялись? Чьи они?

    — Божьи! — Чуурай стряхнул снег с шапки.

    — Э, дочка, осторожнее с ножом! Порезаться можно, — подошел Буокай. Нюргуна с удивлением уставилась на свою руку с зажатым в ней ножом — она никак не могла вспомнить, откуда он взялся. — Так повезло, и надо же!..

    — Промазал, что ли?— вытер нос Чуурай.— Ни в одного не попал?

    — Не думал, что они к самой урасе подойдут. Пошел на тот бугорок, — Буокай махнул рукой,— а они сюда свернули. Жаль, можно было на всю зиму мясом запастись.

    — Отец, почему Чуурай их «божьими» называет?

    — Эти олени — дикие, ничьи они, от бога. Богатство Ледовитого моря. Бегают по горам, по долам, сами себе пропитание ищут. Бывает — повстречаются в тундре с домашними. Тогда беда! Ничего пастух не сделает, половину стада, а то и больше уведут за собой. Если видишь, на тебя бегут — прячься где можешь: растопчут! Ну, а от жилья шарахаются...

    Нюргуна поразилась. Она никогда не думала, что столько диких оленей может собраться в одном месте.

    — Они где-нибудь остановятся?

    — Ээ, об этом и мечтать нечего. Не догонишь.

    — Все-таки убил! — радостно закричал Чуурай, разглядев поодаль лежащих на снегу животных.— Один, два, три! А говорил, промазал!

    — Разве ж это добыча, сынок? По-настоящему можно было с десяток уронить!

    Вечером в урасе сиял яркий огонь. Нюргуна зажгла сразу две свечи. Довольный старик покуривал трубочку, глядя на сына и Нюргуну, готовивших оленину. Пищи было так много, что девушка даже устала варить и жарить. Так живут охотники: когда еды нет, терпят, зато уж когда сваливается такая неожиданная удача, едят до отвала. Не то что в имении Хоборос. Когда забивали скотину, сама хозяйка, бывало, проследит, куда положен каждый кусок мяса, да и Боккою приучила к тому же. Интересно, как бы посмотрела она своими волчьими глазами на этот праздник простых людей?

    В этот вечер Нюргуне было суждено услышать рассказ Буокая о главном событии его жизни. Видно, крепко отмякла душа старика, раз он решил поведать Нюргуне самое заветное.

    — Люди разные бывают, — начал он, — к примеру, князь Хохунча — не человек. Это зверь. А есть другие: благородные... умные... великодушные! Я однажды с таким человеком много суток на одной нарте ехал. Я тогда был молодой, одинокий, ничего не боялся. Пристал ко мне Хохунча: отвези его, говорит, не хочу, чтоб у меня умирал. Пусть лучше по дороге умирает. Это плохой человек, толкует он, хотел царя убить. А мне какое дело до царя? «Гони, требую, плату вперед...» Он дал... Повез я больного. Скоро вижу — совсем не плохой человек, даже наоборот. Тяжело ему, а не жалуется, меня ни просьбами, ни бранью не мучит. Да и не верил я Хохунче с самого начала. Если дрянной человек обливает грязью другого, значит, тот, другой — настоящий человек. Стал я лечить попутчика... За дорогу на ноги поставил. Лекарства у меня известные: кабарговая струя да теплые кочки, песок да грязь. А что? На земле живем, в землю уходим, значит, землей и греться надо. Выздоровел он, а я словно переродился: так много я понял возле него. Прозрел, можно сказать. Уразумел я, почему одни бедны, другие богаты, одни всесильны, другие бесправны. И многое другое... А главное, он в мое сердце великую веру вселил. Не вечен, сказал он, такой порядок, при котором один кровопийца может мучить сотни хороших, работящих людей. Верь, сказал он, может, сам доживешь до дня, когда все они полетят в тартарары! И я верю.

    — Как его звали, отец?

    — Нуча [Нуча — русский.] его звали! — встрял Чуурай.

    — Сказать по правде, дочка... забыл я имя. А науку его хорошо помню.

                                                                        V

    Если дни черны, как ночи, если неделю за неделей не видишь ни лучика солнца, если даже луна и та зловеще не поднимается над горизонтом — темнота эта становится для непривычного человека невыносимой пыткой. А местные жители как будто и не замечают ее: пасут оленьи стада, ставят ловушки на звериных тропах, хлопочут в чумах своих. И ждут весны. Ждут света.

    Лютый холод сковал землю и небо. Когда спишь у стенки, волосы примерзают к подушке. Но Нюргуна старается выносить все лишения без жалоб. Да и какая польза в ахах и вздохах! Зима от них теплее не станет. Главное — она жива, здорова, о ней заботятся настоящие, душевные люди. Не сбылись замыслы Каменной Женщины, не утонула Нюргуна и не замерзла, она еще вернется в Кыталыктах.

    Опять снится родная долина, сияющая на солнце, вся в цвету. Только нет на этот раз радости в душе Нюргупы. Будто бы идет она по лугу, к людям, а люди от нее, лишь мальчишки бегают вокруг. «Мертвая девушка! Мертвая девушка!» — кричат они и языки показывают. «О, да, утонула в реке, привидением стала», — слышится чей-то знакомый голос, а чей — невозможно понять: то ли Хоборос, то ли попа, то ли Василия...

    Нюргуна очнулась. На подушке, под щекой — что-то мокрое. Догадалась — слезы... Ей стало так тоскливо, что она едва не заплакала снова. Когда же действительно пойдет она босыми ногами, не закованными в тяжелые оленьи торбаса, по лугу Кыталыктаха?.. С Буокаем она больше не заговаривает об этом. Не только потому, что для старика непосильно переправить ее за многие сотни верст. Буокай полюбил девушку, как родную дочь, и любой намек, что она может покинуть их, заставляет его хмурить клочковатые брови. Да и сама Нюргуна привыкла к чужим людям, заменившим ей родных. Никогда не знавшая ни отцовской, ни материнской ласки, она сладко замирает на мгновение, когда Буокай называет ее дочкой...

    Вдруг в урасе все засверкало, словно в ней вспыхнуло солнце. На стенах жилья высветились дыры и заплаты, полыхнули пламенем немногочисленные железные предметы.

    — Как светло! — вскрикнула Нюргуна. — Что это?

    Она вскочила с постели. Ослепительный свет лился из их домашнего костра, горящего посреди урасы. Обычно он едва тлеет, его подкармливают скупо — чтобы только не погас. На этот раз он, казалось, клокотал и взвивался вверх, рассыпая искры. Вскоре, однако, пламя стало слабеть, и костер принял свой обычный вид.

    — Прямо солнце, а? Я бросил в костер огненный камень, вот что с ним случилось! — довольный произведенным эффектом, произнес Буокай. ^

    — Что за камень?

    — Ээ, давно это было, лет тридцать назад. Ходил по берегу Ледовитого моря один грамотный русский человек, нашел такой камень и показал людям. С тех пор все охотники, если увидят такие камни, обязательно подбирают и таскают с собой. Бывает, однако, что зря таскают: не горит — похоже, да не то. Тот русский говорил, что искать такие камни надо в земле. Но мы, тунгусы, землю не роем. Грех землю тревожить. Мы ее ковыряем, только когда человека хороним.

    — А еще есть у тебя, отец?

    — Нету. Редко они попадаются, однако. Тот, маленький, что сейчас сгорел, в речке нашел. Вода принесла, а откуда — трудно сказать. Ничего,— поспешно добавил старик, заметив огорчение на лице Нюргуны, — весна придет — насобираем. Никуда не денутся.

    «Весной и без огненного камня светло», — хотела сказать Нюргуна, но удержалась. Дай понять, что тебе очень хочется этих камней, Буокай, пожалуй, пойдет их искать. А ведь у него много других забот.

    — Вот, дьявол, замучил. Ну, дождется у меня! — сердито бросил Буокай.

    Вчера у пего несколько ловушек объел волк — испортил пойманных песцов. Раньше это случалось редко. А нынешней весной повадился какой-то опытный зверь — и песцов жрет, и сам не попадается. Ходит, видимо, по следам охотника, ворует добытое человеком.

    Буокай внимательно осмотрел ружье, набил патроны жаканом.

    — С ночевкой идешь, отец? — подбежал к нему Чуурай.

    — Пока вора не ухлопаю — не вернусь. Посмотрим — кто кого. Нюргуна, ты палатку посмотрела?

    — Нашила заплаты, — вздохнула девушка. Она не представляла себе, как можно спать в таком легком сооружении. Прокопченная дымом, прожженная в десятках мест огнем — сколько ночей укрывала охотника эта ненадежная холстина!

    Буокай засмеялся.

    — Ну, что насупилась?! Погоди, придет с юга купец и продаст вашему отцу за сотню песцов белую-белую, как лебедь, палатку. А пока будем ждать купца и собирать шкурки, старушка наша дырявая еще послужит верой и правдой. Счастливо! Я пошел!

    Нюргуна вышла за ним из урасы подышать свежим воздухом. Дул резкий ветер, далеко в небе мерцали одинокие звезды. Старик вскочил на нарту, и собаки рванули с места. Вскоре нарта и наклонившийся вперед седок исчезли за плотной завесой тьмы. Теперь Буокай появится через несколько дней. Скучно будет без него в урасе.

    Стало холодно. Нюргуна направилась было к двери, как вдруг опостылевшую темноту пронизал ослепительный луч. Он тут же погас — Нюргуна даже не успела вскинуть голову. Она вспомнила слова Боккои: «Говорят, иногда человек видит раскрытие рая. Если он успеет высказать любое свое желание, оно тотчас исполняется». Неужели она прозевала именно такой случай? Она бы сказала одно: «В Кыталыктах».

    Огорченная девушка откинула полог, но в этот момент у нее за спиной зашумело небо. Мелькнувший луч оказался предвестником северного сияния! Оно занялось в полнеба, переливаясь множеством красок, свешиваясь до земли радужной бахромой.

    Старик Буокай рассказывал Нюргуне много сказок об этом чуде. Больше всех запомнилась одна.

    ...Жило некогда в тундре, на берегу океана, многочисленное племя. Жило дружно, всегда вместе, ураса к урасе. Люди помогали друг другу, делились добычей. Но случилась беда: пришла страшная болезнь, оспа, и унесла их всех одного за другим. Осталось только двое — юноша и девушка, да и те, боясь болезни, всю зиму прятались друг от друга, но весною встретились они и стали семьей. Они-то и основали все нынешние племена. А когда умерли, их сердца и души превратились в огонь и поднялись к небу. Там и сияют они страшными полярными ночами, освещая пути, защищая от бед и несчастий...

    — Почему не закрываешь? Холодно! — послышался звонкий голос Чуурая. Оказывается, Нюргуна машинально откинула полог да так и застыла.

    Она вбежала в урасу, разломила пополам кусок бересты и одну половинку протянула мальчику:

    — Давай писать.

    — Как это? — не понял Чуурай.

    — А вот так. — Нюргуна вытащила из костра уголек. — Смотри это буква «А».

    — Буква? А что такое буква?

    — Если будешь знать буквы, научишься писать и читать. Будешь грамотным человеком.

    — Да? А зачем это надо — писать и читать?

    — На свете есть много книг, написанных умными людьми, если научишься их читать, станешь умным. Может, и сам что-нибудь умное напишешь.

    — А какая польза  быть умным?

    — Ну... Грамотного человека никто не обидит. А если обидят — напишешь жалобу в волость. Там обидчика сразу накажут.

    Вот здорово! Тогда я и князя бояться не буду!

    Урок начался. Поначалу Чуурай трудился изо всех сил и даже высунул язык от старания. Однако когда они дошли до буквы «Д», рука отказалась повиноваться сыну охотника.

    — Сестра! — заныл он. — Оказывается, это совсем неинтересно — буквы! Давай лучше порисуем! Я — нашу упряжку и отца на нарте. А ты?

    — Ладно, рисуй, — вздохнула Нюргуна. — А я напишу письмо.

    Чуурай с увлечением принялся за более привычное дело, рисовать он любил и умел. Пока Нюргуна заполнила черными угольными буковками свою половину бересты, мальчик успел покрыть легкими штрихами несколько полен.

    — Смотри! — дернул он Нюргуну за рукав. — Вот это — мы с тобой поймали горностая. Это большая река несет твой плот в Ледовитое море. Это встает солнце.

    — А здесь что за чернота?

    — Это ночь. Но почему ты говоришь — чернота? Видишь — я звездочки оставил, не замазал!

    Нюргуна погладила его по голове.

    — Молодец. Чуурай,

    — А ты что написала?

    — Тебе интересно?

    — Прочти!

    — Ну, хорошо. — Нюргуна отбросила косы за спину и прокашлялась. Слушай. «Дорогой друг мой, где ты, близко ли, далеко? Думаешь ли обо мне? Ты, наверно, в сердце своем похоронил меня, но я жива, я помню о тебе...»

    Она разрыдалась.

     — Сестра, что ты? вскрикнул мальчик. — Неужели убиваешься по этому гаду, сыну Куонаскы?

    — Нет, дружок, обняла девушка Чуурая. — Сын Куонаскы здесь ни при чем.

    А кому ты пишешь? Как его зовут?

    — Это не важно, Чуурай...   Ты все равно не знаешь.

    —Ты не плачь. Лучше читай дальше.

    — Ладно. «Ты думаешь, я утонула, но я не камешек. Я не затерялась в волнах жизни, я выплыву назло этой женщине с темной душой. Беги от нее, пока не поздно, пока и с тобой не случилось то же, что со мной. Беги от нее и ищи меня я жива, меня спас прекрасный старик Буокай...»

    — Где, где написано Буокай?

    — Вот здесь. «А если не захочешь искать меня — ранней весной пройдись по Кыталыктаху. Послушай, как шелестит листва берез, как плачет она о глупой доверчивой девочке. Вспомни обо мне...»

    Нюргуна замолчала.

    — Сестра, с восхищением произнес Чуурай, — неужели все это написано на таком кусочке бересты?

    — Нет, — вздохнула девушка, — Не поместилось. Я тебе по памяти читала.

                                                                           VI

    Была бы иной жизнь на земле, если б солнце не заходило, травы не отцветали, не старились, не умирали люди. Тогда и ошибки молодости можно было бы исправить, всего недостижимого достичь, убежавшее — догнать, затерявшееся — найти! Насколько меньше стало бы горя и страданий!

    Так раздумывала Кыыс-Хотун в темном чуме, снимая нагар с жирника. Прошло уже несколько дней, как старик уехал на охоту. Тоскливо у девушки на сердце, одиноко. Есть рядом живая душа, да с ребенком не обо всем поговоришь. Зачем ему знать, например, как хочется ей назад, в родной Кыталыктах, где никогда не бывает такой постылой длинной ночи. Сотни верст, кажется, шла бы пешком по колено в снегу, лишь бы приникнуть на миг к родной березке...

    — Чо-чо! Чо-чо! — прервал ее мысли Чуурай. — Гори, огонь, гори! Обогрей жилище нам, я тебе лепешку дам!

    Бормоча заклинание, мальчик то чуть ли не носом тыкался в полено, то отскакивал от пего и прятался за чурбан. Нюргуна с грустью смотрела на него. Веками воспитывалось в людях тундры почтение к огню, страх перед тем, что он может угаснуть навсегда. В стылом краю, где испокон веков природа играет душами людей, научились поклоняться огню как могущественному живому существу.

    — Чо-чо, чо-чо, гори, нам жилище озари! — просил мальчик, стоя на коленях.

    — Фу-ты, черт!— вдруг вскочил он на ноги, смахивая слезы с покрасневших от дыма глаз. — Не горит, сестра! Наверно, оладий просит!

    — Без отца? — строго нахмурилась Нюргуна.

    — Что же делать, если просит?! — мальчик умильно посмотрел на Нюргуну.

    — На вот, попробуй.

    Нюргуна протянула кусок бересты. Это было се неотправленное «письмо». Неотправленное... А как его отправить? Только и пользы от него, что па растопку пригодилось. Чуурай свернул бересту в трубочку и подложил под полено. Сначала коптящим пламенем вспыхнула береста, а потом с неохотой разгорелось дерево.

     Нюргуна достала мешок с мукой и стала стряпать оладьи. Чуурай расторопно набил чайник снегом и поставил его на огонь. Вскоре оба наслаждались чаем с оладьями.

    — Ты почему письмо сожгла? — вдруг спросил мальчик.

    — Э-эх, Чуурай, погладила Нюргуна его по голове. — Что толку в письме без почтальона!

    — Не горюй, новое напишем. Я тоже буду писать.

    — А за это молодец. Ну-ка, где наша «бумага»?

    Чуурай нырнул в угол за новой порцией бересты. Вдруг он выпрямился, глаза его блеснули.

    — Сестра, — быстро сказал он, — чужой человек едет.

    — Что ты говоришь? Ничего не слышно. Только ветер воет.

    — Уже здесь! Сейчас войдет. Он  выглянул из чума.

    — На оленях приехал. Олени такие сытые, здоровые.

    Толкнув Чуурая в грудь коленом, в урасу ввалился огромный человек в черной пыжиковой шубе до пят. Иней сверкал на его усах и бородке, глада из-под обмерзших ресниц смотрели недобро.

    — Гаа! — загромыхал в урасе его бас. — Кажется, добрался я до урасы моего дружка Буокай! А где он сам? Эй, парень, есть ли у тебя чем покормить оленей?

    — Оленей? Оленей мы не держим, откуда я знаю, чем их кормить? — быстро отозвался Чуурай, успевший переползти поближе к Нюргуне.

    — Тем, что сам не жрешь... мхом, травой! — захохотал прибывший.

    — Пусть снег копают. Там много!

    — Хороший хозяин должен корм держать не под снегом. Ну, да когда старый Буокай был хорошим хозяином? — вновь засмеялся вошедший. — А где он? Или это не его чум? Ба, тут девушка! Да еще красавица! Верно и вправду этот чум — не Буокая.

    — Наш, наш!—торопливо заговорил Чуурай, словно испугавшись, что этот властный человек отберет их жилье. — Отец на охоту пошел. Волк повадился песцов из капканов таскать. Такой воришка!

    — Ты что причитаешь, парень? Подумаешь, вора нашел. Волки — ерунда! Настоящие разбойники — люди! Помоги-ка мне лучше раздеться!

    Он, прихрамывая, сделал несколько шагов и упал на пол со стоном. Чуурай подкатился к нему и стал расстегивать задубевшие кожаные пуговицы. Вскоре пришелец, кряхтя, вылез из шубы. Она оказалась огромным меховым комбинезоном и, распластавшись на полу, походила на человека с руками и ногами. Чуурай оттащил ее в сторону, но тут же раздался окрик:

    — Ты что, не знаешь, как с вещами обращаться? Отнеси шубу на нарту и принеси сундук с постелью!

    Чуурай поволок комбинезон из чума. Человек поудобнее расположился на меховой подстилке и оценивающе взглянул на девушку. Сердце у Нюргуны похолодело. Вначале, когда приезжий переступил  порог, она даже обрадовалась ему, подумав, что он из хороших друзей Буокая. Теперь же, когда непрошеный гость стал покрикивать на мальчика, у нее вспыхнуло подозрение: уж не из тех ли это людей, опасаться которых учил старый охотник? Почувствовав ее взгляд, закрывший было глава человек заухмылялся. Нюргуна сразу отметила, что он был еще молод, но что-то было в его лице такое, что говорило о многих малопривлекательных удовольствиях, испытанных им

    — Ты, красавица, кто такая? Откуда будешь? — игриво спросил он.

    — Ниоткуда. Сама по себе.

    — Не замужем, значит? Приятно слышать. Правду говорили у старика Буокая младшая дочь подросла. Не зря ехал.

    Нюргуна испугалась. Велика тундра, а слухи бегут по ней быстрей оленя.

    Чуурай откинул полог, пытаясь перетащить через порог тяжелый сундук. Нюргуна бросилась помочь ему.

    — Ты ему не верь, сестра, — шепнул ей на ухо Чуурай. — Отец говорил — нехороший он человек.

    Нюргуна зажала ему рот рукой и, достав из сундука постель, разостлала ее. Гость со стоном взгромоздился на шкуру.

    — Оо, проклятый лекарь, дармоед! — взвыл он, схватившись за ногу. — Намазал какой-то дрянью да еще замотал так туго. Боль прямо адская! Нарочно, что ли, хочет с ног свалить? Не-ет, с Оргосом этот номер не пройдет! Пусть хоть совсем обезножу — доберусь до мошенника и голову скручу!

    — Лечил, как умел. За что же его ругать?

    — Ого! Смотри, какая смелая! Нет, ты скажи все-таки, откуда взялась?

    — Ниоткуда.

    — Ладно, потом разберемся. Эй, парень, тащи из ящика лепешки. Смотри, какие толстые, все равно что твой лекарь. Разогрей их получше! Масло там же, не проморгай.

    Нюргуна подбросила в огонь дров, поставила чайник и подвинула поближе к Оргосу низенький столик. Мальчик неумело отковырял ножом от огромного кругляша масла несколько стружек, бросил их на сковородку. Нюргуна разломила полдесятка лепешек, намазала подтаявшим маслом и разложила на столе. Затем, несколько поколебавшись, она достала оладьи, которые оставляла старику.

    — Чайком пробавляетесь? — захохотал гость. — А ну-ка, малый, достань из-под лепешек бутылку. Живей поворачивайся!

    — Что это? — с любопытством спросил мальчик, подавая заиндевевший сосуд.

    — Сейчас узнаешь! Подвинь кружки поближе!

    Он налил спирт в кружки неуверенной дрожащей рукой.

    — Долго ли ехал к вам, быстро ли — не помню. Знаю только: съел за дорогу три такие лепешки, оленью ляжку и три такие бутылки спирта вылакал. Вот и считайте: на сколько верст хватит всего этого такому молодцу, как я? Одна беда — нога. Если просто хромал — черт с ней. А то ведь болит! Ой, ой! — запричитал он, скорчив гримасу. — Лекарь проклятый, только пищу мою жрет, не помогает! Видно, одно только лекарство и мире есть для меня — спирт! Ну-ка, хлебнем. Для сугрева. Эй, девка, парень, что не пьете? Не бойтесь, у меня много!

    Он опрокинул спирт в рот.

    — Мы не будем, — твердо сказала Нюргуна.

    — Ну и дураки!

    Оргос снова плеснул спирта в кружку

    — Знаете ли вы, что такое спирт? Да откуда вам знать, букашки! Ой! Ой! — схватился он за ногу.

    — Сестра! — прошептал мальчик. —Это ему спирт в ногу ударил?

    — Что ты шепчешь, недотепа? Ладно, не хочешь пить — ешь! Небось кислые лепешки и не снились. Тебя как зовут?

    — Чуурай!

    — А ее?

    — Кыыс-Хотун!

    — Странное имя. Ну и чудак Буокай. Свою дочь Хотун назвал. Ну да не все ли равно. Хочешь быть, девка, настоящей хотун? Выходи за меня замуж. Я — сын князя Хохунчи, богаче нас нет никого во всей тундре. Я теперь один, моя жена повесилась сдуру — даже ребенка не оставила! Ты не думай — вот, мол, хромой, никудышный, свататься приехал... Я еще на пятерых, как мой отец, женюсь. Выходи за меня, жалеть не будешь. А не пойдешь за меня — отец все равно за моего младшего брата отдаст. Тогда помучаешься... Я — ничего, моя сдуру повесилась, а у братца и умная взвоет...

    Он зевнул.

    — Что он говорит? Кто повесился? — шепнул Чуурай.

    — Тихо! Жену замучил свою, разве не слышишь, — также шепотом ответила Нюргуна.

    — Ну как, дочь Буокая, уедешь завтра со мной? Поди поближе, полежим рядом!

    — Не пойдет она за тебя! Не пойдет! — вдруг со злостью закричал Чуурай. — Не дождешься!

    — Что с тобой, парень? — вскинул брови пришелец.— Ты что встреваешь, когда старшие разговаривают? Лучше со стола убери да припрячь отцовскую долю спирта. Приедет — спасибо скажет. Иди сюда, девушка! Я за тебя какой хочешь калым дам. Буокай разбогатеет, купцом станет!

     Он встал и, пошатываясь, двинулся к Нюргуне, но не удержался на ногах и рухнул на постель. Нюргуна накинула шубенку и бросилась из чума. Вслед за ней ринулся перепуганный Чуурай. Из чума послышался громкий рев разъяренного Оргоса. Затем все стихло. Нюргуна приложила ухо к пологу и услышала прерывистый храп.

     — Спит вроде, — сообщила она Чуураю.

    — Я в чум не пойду! — твердо произнес мальчик.

    — Храпит же.

    — Обманывает! Лучше бегать вокруг чума, тогда он нас не догонит.

    Нюргуна с грустью огляделась. Вокруг — ни огонька. Здесь в случае беды не побежишь к соседям, как в Кыталыктахе. На сотни верст окрест — лишь промерзшая насквозь тундра. Где сейчас плутает по ней старый охотник? Конечно, случись такая необходимость, Нюргуна управилась бы и сама с пьяным.

    Но ведь он может задержаться и надолго. Что делать тогда? Как жить рядом с ним, под его жадно пронизывающим взглядом? Бояться каждую минуту, что он, не стесняясь мальчика, накинется на нее, да еще и ухаживать за больным! Мысль об этом была просто невыносимой.

    Чуурай приплясывал па месте, готовый ежесекундно броситься прочь. Вкрадчивый мороз начал пощипывать щеки, к тому же искры над убеленным снегом чумом вспыхивали все реже и реже. Было ясно: огонь в чуме угасал. Человек, оставшийся в нем, не заботился об огне: он спал. Если огонь угаснет совсем, потом его трудно будет раздуть.

    — Пойдем в чум,— нерешительно сказала Нюргуна.

    — Ну, нет! Нет! — заикаясь от холода, вымолвил Чуурай.

    Вдруг взвыла собака Оргоса, всхрапнули олени. Чуурай опрокинул собаку и связал ее невесть откуда взявшейся веревкой. Нюргуна всмотрелась в даль и затрепетала от радости: тонкая, словно нить, в сумрачном свете звезд показалась упряжка Буокая. Чуурай связал чужого пса, чтобы он не бросился на собак охотника. Через минуту Буокай был рядом.

    — Отец! — возбужденно запрыгал вокруг него Чуурай. — У нас новости! Сын Хохунчи свататься приехал! Он ногу сломал! Мы от него на воздух выскочили!

    — Сын князя? — спокойно спросил Буокай, распрягая собак.

    — Ну да! А что это на нарте? Оо, волк-воришка! Поймал-таки, отец?

    Он с трудом стащил с нарты матерого серого зверя.

    — Куда ж он денется?.. Против человека какой зверь устоит? — сказал Буокай.

    Он отделил ремни, аккуратно скрутил их и связал, внимательно осмотрел когти собак; затем перевернул нарту и провел пальцем по полозьям, проверяя, сохранился ли на них слой льда. Для лучшего скольжения он всегда слегка поливал полозья водой. Достал из кармана трубку и закурил ее.

    — Значит, Оргос пожаловал? Пронюхал все-таки!

    Тут только Нюргуна поняла, что спокойствие его было показным, что на самом деле известие о прибытии княжеского сынка глубоко его взволновало.

    — Хорошо, отец, что ты приехал, — Нюргуна стряхнула иней с его груди.

    — Втроем ему мы дадим! — подскочил Чуурай. — Будет знать в другой раз.

    — Битьем, сынок, такого не проймешь, — погладил его по голове Буокай. — Да и непривычен я руку на человека поднимать. Лучше вот что... Он парень в общем-то не плохой, не такой зверь, как его отец и брат. Уговорю его. Скажу, нельзя ему жениться, пока год после смерти его жены не пройдет. Потом — пожалуйста... А мы за год что-нибудь да придумаем.

                                                                              VII

    В чуме тепло и уютно. Чувствуется, что в последнее время хозяин покидает свое жилье ненадолго. Действительно, встревоженный визитом Оргоса, старик прекратил длительные отлучки, тем более что в них отпала нужда: после того, как серый разбойник оказался на нарте охотника, в ловушки вновь пошли песцы.

    — За эту добычу купец даст, наверно, много-много? — время от времени спрашивал Чуурай, поглаживая  волчью шкуру. — Такая большая!

    Чуурай при виде этой шкуры вспоминалась одна старая история. Тогда он был совсем еще малышом, но запомнил хорошо. Однажды, играя у речки, недалеко от чума, он нечаянно ударил ногу о камень. Дело было глубоким вечером. Чуурай сел на камень, от которого пострадал, снял обувку и только собрался подуть на ушибленный палец, как вдруг на землю шагах в двадцати от него посыпались желтоватые звезды. Откуда посыпались — Чуурай не видел и решил, что с неба. Звезды оказались странными: не гасли и даже перепрыгивали с места на место, будто кто-то невидимый перебрасывал их из ладони в ладонь, чтобы не обжечься. Потом внезапно послышался волчий вой, и Чуурай, забыв обо всем, вприпрыжку понесся к чуму. Когда он выложил все отцу, Буокай сказал, что видел он не звезды, а волчьи глаза, и вышел с ружьем, но волков уже и след простыл...

    Залаяли собаки: очевидно, прибыл кто-то чужой. Нюргуна замерла с поленом в руках: гости ее пугали. Среди них мог оказаться Оргос или кто-либо из его страшной родни.

    — А, Уйгунья! Здорово! Давненько ты не заглядывал к нам! — радостно воскликнул Буокай. — Ко мне или мимо?

    — К тебе, старина,— хрипло отозвался Уйгунья.

    Он расстегнул капюшон и протянул к огню озябшие руки. Буокай сам подтащил к гостю столик, расставил чашки. Он любил, когда к нему приезжали с ночевкой друзья. Старик даже растерялся и стал лихорадочно рыться в своих припасах, не зная, чем угостить приятеля.

    — Не хлопочи, старый! — рассмеялся Уйгунья. — Все равно лучше Хохунчи не накормишь!

    — А ты все еще кормишься у этого ирода?

    — Что поделаешь! От такого дяди легко не отвяжешься.

    — Ты ведь молодой, здоровый! Мог бы и своим домом жить, — неодобрительно заметил охотник.

    — Какое там молодой! Вчерашним днем живешь, старина!

    Нюргуна с любопытством рассматривала гостя. Был он действительно не так уж молод, в небольшой его бородке заметно пробивалась седина. Нюргуне не раз приходилось слышать, как Буокай заочно поругивал друга. Привыкший жить бедно, но свободно, он не представлял себе, как можно всю жизнь батрачить, тем более что Уйгунья был женат, растил троих детей. В то же время старик нежно любил Уйгунью. Ему нравился веселый, независимый нрав батрака. Уйгунья был прекрасным работником, богачей не боялся и часто менял их. Бывало и так, что он возвращался к хозяину, у которого уже служил много лет назад, а потом уходил от него опять. Но у Хохунчи он задержался. В зрелые годы Уйгунья стал тяжел на подъем.

    — Значит, так и дотянешь до могилы под мышкой у богатеев?

    — До могилы едва ли. Вышвырнут. А пока — не плохо! Вот ты сам по себе живешь, а что толку? Должок царю большой накопил? А за меня хозяин платит.

    Буокай помрачнел от напоминания о «должке царю». «Должок» этот стал уже давно большим долгом, страшной кабалой, отравляющей все его существование. На уплату долга уходила вся пушнина — не оставалось даже на маломальскую одежонку сыну.

    — Трудно спорить с тобой, — промолвил старик.

    — А это что такое? — удивился Уйгунья, вытащив из-под себя щепку с буквами, нацарапанными углем. — Кто у вас грамотный? Ты писала? — повернулся он к Нюргуне.

    — Кыыс-Хотун действительно ученая девушка, — улыбнулся Буокай, — но это писала не она.

    — Кто же? Уж не ты ли, старина?

    — Ээ, куда мне! Чуурай.

    — Чуурай? Этот пострел?

    — Кыыс-Хотун научила.

    — Вот как!

    Уйгунья внимательно взглянул на Нюргуну. На ней было ситцевое платье, закрытое спереди грубым передником, но даже и он смотрелся на девушке, словно его выцветшую ткань освещала ее красота. «Человек красит одежду», — сказал бы всякий, взглянув на нее.

    — Да... не зря за тобой охотятся... — пробормотал Уйгунья и тут же оборвал себя: — Ну и что же ты написал здесь, Чуурай?

    — Царю-солнцу письмо! — откликнулся из угла мальчик.

    — Ого! И что же ты написал?

    — Я спросил, почему он к нам цепляется? Мы никогда с ним не встречались, а он говорит, что отец ему должен!

    Уйгунья расхохотался.

    — Верно, приятель. И впрямь, зачем цепляется? Мало Хохунчи, так еще царь-солнце...

    — Ну как там Хохунча? — оживился Буокай.— Знай, полеживает да поплевывает?

    — Зачем полеживает. Теперь ему лежать некогда. Бегает, как бешеная собака. Сам виноват: не надо было па молодой жениться! Нашел женщину под стать себе — рот не закрывается! То ей дай, это принеси, иди сюда, беги туда — достается и нам, и самому князю! От такой не отвяжешься, из-под земли выкопает.

    Буокай пососал трубку.

    — Что ж, поделом ему... Четырех жен замучил, пора и честь знать... Может, бог в наказание послал ему языкастую.

    — Хорошо бы! Да, кажется мне, недолго и она протянет.

    — Что ж так? Уж она-то вроде за себя постоять может.

    — Жадна слишком. Неделю назад на скачках появилась — смотреть тошно: побрякушек не счесть. Одного серебра, наверно, пуд. Все украшения покойниц нацепила.

    — Каких покойниц?

    — Жен Хохунчи, каких же еще!

    — Говорят, через старую одежду и чужие вещи болезнь может передаться... — подала голос Нюргуна.

    — Вот и я о том же толкую, — живо повернулся к ней Уйгунья. — Мыслимое ли дело — жадничать так!

    В урасе благодаря этому человеку с острым языком словно посветлело. От каждой его шутки старик Буокай во весь рот улыбался, а у Нюргуны становилось легче на душе. Даже Чуурай и тот мужественно боролся со сном, чтобы не пропустить мимо ушей ни одного слова гостя. А Уйгунья съел кусок мяса, отрезая острым ножом у самых губ, и протянул хозяину кисет:

    — Угощайся! Такой табак тебе и не снился. Купцы — народ хитрый, бедному человеку одно курево дают, князю — другое. Бери, бери, не стесняйся! У Хохунчи табак никогда не кончится!

    Буокай с наслаждением затянулся душистым дымом. А неугомонный гость продолжал:

    — Не умеешь ты устраиваться в жизни, старина. Охотиться и то не навострился, как следует. Ну чего ты копошишься в здешних местах? Давно вытоптано, ничего нет. И брат твой Семен такой же. Кочевали бы за горами Алапыя, там, говорят, чернобурок расплодилось без счета. Вот бы их на твою нарту! Тогда бы и Хохунча позавидовал тебе.

    Старик с сомнением покачал головой: Уйгунья не охотник, откуда ему знать, где водятся такие драгоценные зверьки! Да и далеко горы Алапыя, не с его собаками отправляться в дальний путь...

    — Сам-то был там? — улыбаясь, промолвил Буокай.

    — Я? Я там бывал, куда и птица не залетала. Прошлой весной на Алдан ходил, нынешней — опять пойду.

    «На Алдан... — промелькнуло в голове Нюргуны. — Буокай как-то говорил: чтобы попасть на твою родину, надо сначала идти к реке Алдан...»

    — Возьми меня с собой! — вырвалось у нее.

    — Тебя? — Уйгунья оценивающим взглядом окинул Нюргуну. — Взять — не фокус, довезти — сложнее! Во-первых, нужна отдельная нарта. Во-вторых, больно худенькой кажешься ты мне. Замерзнешь! В такую дорогу отправляться — надо сначала жир нагулять.

    Он засмеялся.

    — Не нужна мне отдельная нарта! Я пешком пойду!

    — Не по душе, значит, тебе у старика Буокая? — Уйгунья задумался. Улыбка сбежала у него с лица. — Бежать тебе отсюда, видно, и вправду надо.

    — Что такое? — встревожился Буокай.

    Уйгунья внимательно огляделся вокруг, словно его кто-то мог подслушать. Потрескивал угасающий огонь, в углу легонько похрапывал мальчик. И уже от того, что веселый теть не торопится с главной новостью своей, Нюргуна поежилась, словно по чуму промчался порыв метели.

    — Дело вот какое...

    Несколько дней назад владыка тундры, князь Хохунча собрал всех сыновей и пастухов и объявил свою волю. Дочь Буокая, сказал он, достанется Тегерею, его младшему сыну. Воля отца — закон! «Пусть Оргос забудет об этой девушке. То, что он ее увидел первым, не имеет никакого значения. Оргос был уже женат, а у Тегерея еще не было женщины. Есть слухи, что старик Буокай не торопится выдавать свою дочь замуж, Мой сын не может ждать, пока она состарится. Поэтому с Тегереем поедут все, кто свободам от ухода за стадами. Если старик Буокай будет сопротивляться взять девушку силой, замотать в оленью шкуру и доставить связанной».

    — Так я и думал! — с горечью сказал Буокай.

    — А потом князь добавил: «Говорят, эта девушка может сказать «нет» и упорхнуть, как птица. Да и появилась она у старика неизвестно как. Все знали, что у него одна дочь, и вдруг — вторая. Никто не видел ее ребенком, никто не видел ее подростком. Сразу появилась взрослой девицей, готовой для замужества. Не шаманка ли она? Если так, то стреляйте поверх ее головы, чтобы дух ее не мог взлететь на небо за помощью».

     — Стреляя поверх головы... можно и в голову попасть... — пробормотал охотник.

    Нюргуна с трудом понимала Уйгунью. За ней приедут? Замотают в оленью шкуру? Будут стрелять поверх головы?

    — Вижу я, — продолжал Уйгунья, — предупредить тебя надо. Уж твое дело, как поступить, отдать дочь или защищаться — только нельзя, думаю, чтоб они тебя врасплох застали. Я тогда потихоньку, потихоньку... в сторону... ближнее стадо, триста оленей в тундру турнул. Прибегаю, весь в мыле. «Беда,— кричу,— хозяин! Стадо разбежалось! — «Какое? Куда?» Сказал я, какое, а куда — не видел, говорю. «Ладно, — сказал Хохунча, — девка от нас никуда не денется, а у оленей ноги быстрые. Не дай бог к диким пристанут». И приказал всем отправиться в разные стороны — искать стадо. Все за оленями, а я — к вам.

    — Спасибо тебе, — обреченно произнес Буокай. — Ты настоящий друг.

    Он опустил голову, тяжело дыша. Давно ль обещал Кыыс-Хотун не отдавать ее никому из этих палачей? Но что он может сделать? Будь девушка даже трижды шаманкой, длинные руки князя найдут ее.

    — Я думаю так, — сказал Уйгунья,— трудно тебе с Хохунчой воевать. Был бы хотя помоложе... да парень твой постарше... тогда другое дело. Может, отдашь девушку? На волоске же висишь! А кто сказал, что ей худо будет? Железное сердце у этого парня, что ли? Вдруг полюбит, прикипит — такая красавица! Да и она стерпится. Опять-таки — голодной никогда не будет. Глядишь, еще и хозяйкой станет, всем богатством княжеским завладеет... Мало ли случаев бывает...

    — Всех-то ты меришь на свой аршин: лишь бы не голодать! — Буокай снял сковородку с огня, подбросил дров. — Не знаю, что делать, но зверям на съедение девушку не дам.

    — А ты у нее спроси Может, согласится? А?

    — Чего спрашивать. Видишь, ни жива ни мертва.

    — По правде, так и не ждал я от тебя других слов. Нарочно тебя испытывал. Опять же, если все по-мирному... всегда легче. Ну ладно, раз ты так решил, расскажу тебе кое-что. Давно на сердце носил, тебе не говорил. Видел я твою Туллукчану... перед смертью. Не знаю, что и как случилось... чем она провинилась... только выгнал ее Куонаскы рожать в холодную палатку на снегу Она так и не родила, вместе с ребенком ушла. Я поздно приехал — откуда знать было? Она мне перед смертью сказала: «Мой отец не виноват, он мне добра желал, потому и выдал замуж».

    — Второй раз я этого не сделаю, — твердо произнес Буокай.

                                                                    VIII

    Тундра, голая тундра без конца и края кругом. Сильный ветер обгоняет нарту, взрывает снег перед мордами собак. Старик из последних сил погоняет упряжку. Им обязательно надо как можно быстрее добраться до моря, до русскою поселка — там ищейки Хохунчи бессильны. Нюргуна зябко кутается в тулуп... Время от времени ее глаза смыкаются — неоглядная белизна утомляет зрение, усыпляет. Но спать нельзя — можно упасть с нарты. Попробуй тогда, догони ее по глубокому сыпучему снегу.

    Бежать посоветовал им Уйгунья. «До поселка кёсов [Кес —старинная якутская мера длины (примерно 10 км).] тридцать, — сказал он. — Доехать недолго. А там часто бывают разные люди с юга. Может, возьмут девушку с собой...» Не просто было Буокаю решиться на такой шаг. Знал он, что князь злопамятен, а руки у него длинные. Но отдать Кыыс-Хотун в эти руки старый охотник не мог. В тот же день слетал он на нарте к брату Семену — посоветоваться. Семен сказал, что Уйгунья прав, и обещал пригреть его Чуурая, пока Буокай съездит в поселок.

    Только вспомнит Нюргуна, как прощалась с Чуураем, слезы навертываются на глаза. «Я с вами, с вами! — кричал мальчик. — Не останусь!» Долго уговаривали его Буокай и Семен — Чуурай был безутешен. «Я вернусь, Чуурай, — сказала тогда Нюргуна.— Я обязательно когда-нибудь вернусь. А тебе красную рубашку   привезу». Доведется ли еще раз увидеть мальчика, ставшего для нее роднее брата?

    Когда Буокай хлестнул собак и они ринулись в снежную даль, Чуурай вырвался из рук Семена и долго бежал вслед им, размазывая по лицу слезы...

    Собаки явно устали. Некоторые из них спотыкались без видимой причины, даже вожак тяжело увязал в пороше. Наконец Буокай воткнул в снег хорей, остановив нарту.

    — Здесь заночуем, — хриплым от ветра голосом проговорил он.

    Нюргуна огляделась Вокруг не было ни избушки, ни шалаша Палатку они с собой не взяли — она занимала бы на нарте слишком много места. Буокай, поняв ее недоумение, протянул руку в направлении какой-то странной дыры в сугробе. Это была охотничья нора.

    Впервые пришлось Нюргуне спать на голом снегу...

    И снова — путь без дороги, бесконечная, режущая глаза белизна. Через полдня вышли к большой реке и свернули на нее. Здесь, по льду, нарта скользила легче. Впрочем, и на реке попадались трещины, заметенные глубоким снегом. Тогда старик соскакивал с нарты и бежал рядом. Все чаще приходилось сходить с нарты и Нюргуне... На третий день пути обоим уже доводилось больше идти, чем ехать,— собаки окончательно выбились из сил.

    — Ладно... Отдохнем. Далеко ушли, теперь нас не догонят,— сказал Буокай в середине дня.

    Собаки, не ожидая, пока их освободят от постромок, свалились па снег. Лишь вожак, недовольно ворча, остался на ногах и пытался поднять своих изнемогших товарищей. Нюргуна всегда удивлялась уму и преданности этой собаки, которая понимала старика с полуслова, разве что не говорила.

    — Не надо, спим! — крикнул Буокай.

    Вожак сел на снег, облизывая израненные лапы. Буокай распряг собак, осмотрел их когти, достал из мешка сушеную рыбу.

    — Ешьте, ешьте! Сразу сил прибавится!

    На этот раз собаки приняли пищу спокойно, отрешенно, без обычного визга и лая...

    Мясо для себя и Нюргуны он утром спрятал на своей груди, под шубой, чтобы оно окончательно не закоченело. Уставшие не меньше собак, люди уселись рядом с ними и стали жевать мясо, отрезая маленькие кусочки.

    — Отец, — спросила Нюргуна, — далеко еще?

    — Ээ, — улыбнулся старик,— так просто не скажешь. В тундре мало знать, сколько осталось. Это не самое главное.

    — А что же главное?

    — Погода. Если повезет — скоро будем в поселке. Пурга задует — придется ждать.

    — Где?

    — Где застанет.

    Хорошо бы развести огонь, согреться как следует. Но для костра нужны дрова. В тундре они не валяются.

     — Из тебя вышел бы хороший ездок, — тепло произнес Буокай.— Лучше меня переносишь. Только зачем ты так часто прыгаешь с нарты? На льду, когда снега мало, собакам легко.

    — Жаль их.

    — Да... Это хорошо, что ты собак жалеешь. Человек должен заботиться о животных. Они на нас работают.

    Огонь... Вечный спутник северного человека, хранитель его жилья и тела... Как хочется протянуть к нему побелевшие от холода руки, ощутить лицом его доброе дыхание.

    Нюргуна подняла голову и вздрогнула: вдали, у подножия гор, в белесое небо поднимался синий дымок.

    — Дым, отец! Дым! Там люди?

    — Где? — вскочил Буокай, протирая глаза ребром ладони.

    — Там, там! Смотри! Лицо Буокая посуровело.

    — Это не дым. Накаркал я на нашу голову... — Он обреченно махнул рукой. — Пурга.

    Теперь уже и Нюргуна разглядела, что дым совсем не синего цвета. Это скорее была снежная пена. Она стремительно приближалась.

    — Куда же нам, — бормотал старик, — куда?.. Да, к высокому берегу... Садись, Нюргуна, скорей!

    Он поднял собак. Через минуту упряжка уже летела поперек реки. Оставаться на льду они не могли — пурга растерзала бы их, разметала в разные стороны, смяла и навеки засыпала снегом. Нарта вылетела на берег, перемахнула береговую гряду и помчалась вдоль нее в поисках укрытия. Внезапно вокруг засвистел ветер. Снег и тьма отрезали людей от собак. Управлять упряжкой стало невозможно. Нюргуна вцепилась в нарту. Она не слышала, что ей кричал старик, она думала только об одном — не оторваться.

    Нарта упрямо двигалась против ветра, но куда — никто из них не знал, ни Нюргуна, ни Буокай, ни даже собаки.

    Вдруг Буокай остановил нарту, выпряг собак и привязал их к саням сзади. Затем он разжал закостеневшие пальцы девушки.

    — Будем сами тащить нарту. Так лучше!— крикнул он в ухо Нюргуне.

    Нюргуна, ничего не соображая, вцепилась в постромки. Они медленно пошли по колено в снегу. Сзади, сбившись в кучу и жалобно повизгивая, мешая друг другу, брели собаки.

    Нюргуна не поняла сразу, что случилось. Она только почувствовала, что куда-то стремительно падает. Вслед за тем что-то больно ударило ее в бок. Нюргуна инстинктивно взмахнула руками и схватила ледяной полоз нарты. Потом где-то над ухом раздался истошный собачий вой, девушка на мгновение потеряла сознание. Очнулась от прикосновения чего-то холодного. Это Буокай растирал ей лицо снегом.

    — Испугалась? — с усилием улыбнулся он.

    Нюргуна тоскливо кивнула головой.

    — Руки-ноги целы? Ничего не болит?

    Нюргуна приподнялась на локтях.

    — Кажется, нет.

    Буокай перевел дух.

    — Мы упали в яму... Это хорошо. Здесь нам пурга не страшна. Собаки целы. Отсидимся.

    Они легли вместе — люди и собаки. С одной стороны Нюргуну согревал старый охотник, а с другой — вожак упряжки. Время от времени собака взвизгивала и клацала  зубами. Нюргуна надолго забылась. Сколько она спала — день или год — не помнила. Она не пришла в себя даже тогда, когда старик, размешав со снегом свое единственное лекарство — медвежью желчь —заталкивал в рот эту горькую смесь.

    Охотник сокрушенно покачал головой. Он покрепче закутал девушку в шубу и посмотрел на небо. Метель не прекращалась.

                                                                             IX

    За стеной послышался глуховатый кашель Мироновны. Нюргуна хотела было окликнуть ее, но почувствовала, что у нее нет сил для разговора. Она повернулась лицом к стене и попыталась уснуть, но сон не шел. Отоспалась за месяц. Да, вчера ей сказали, что она лежит у этой доброй бревенчатой стены целых тридцать дней...

    Дом срублен из плавника и разделен на две половины. Заметенный снегом почти до трубы, он надежно защищает своих обитателей от сурового дыхания Ледовитого моря. Окружающий его сугроб прорыт лишь против двух крохотных ледяных окошечек, сквозь которые в жилье с трудом пробивается робкий солнечный свет. В избе сумрачно, тепло и сухо. По вечерам собираются люди, тогда на другой половине звучат голоса и смех. Вновь среди людей... Какое это счастье! И дал его Нюргуне старый Буокай.

    Лишь на двенадцатый день после пурги нашел он поселок у моря. Буокай сразу направил нарту к дому лекаря. И он сам, и его собаки едва держались на ногах. Люди  помогли ему снять с нарты белую, как полотно, Нюргуну и отнесли в дом.

    Она потеряла сознание в двух верстах от поселка, увидев за холмом струящийся дымок. Ей показалось, что это вновь возвращается пурга. Напрасно старик убеждал ее, что они наконец добрались — Нюргуна его не слышала.

    Полумертвая девушка попала в руки жены лекаря — толстухи Мироновны, та раздела Нюргуну донага и стала растирать мягкими сильными пальцами.

    — Совсем заморозил девчонку, идол несчастный! С ума сошел, что ли, тащить ребенка в такую даль! — ругалась она, неприязненно поглядывая в сторону Буокая. Тунгус не обращал внимания на слова старухи. Он сосал свою трубку в дремотном полузабытьи, сам не зная, спит или нет. «Хорошо...— лениво думал он.— Добрались...» Тут же спохватился: «Ничего хорошего. Дочка совсем плоха».

    — Если уж так тебе было надо, апреля не мог подождать, что ли? — продолжала Мироновна. — Дурак человек, такую красоту погубить!

    — Ну, что за шум в избе?— раздался веселый мужской голос. — Никогда не поймешь тебя: то ли ноешь, то ли воешь.

    С трудом одолев высокий порог, в избу ввалился хозяин — тот самый лекарь, которого клял Оргос. Был он так же толст, как его жена, только выше ее на две головы. Он напоминал огромного медведя, вставшего на задние лапы. Лицо его, украшенное черной бородой, дышало здоровьем и неистребимой бодростью духа.

    — Ага. Новопреставленная. Или жива еще?

    Он прижался ухом к груди девушки.

    — Ничего. Будет жить. Мироновна вытащит. А, Мироновна?

    Он хлопнул жену по круглому плечу, пьяно покачнулся и уставился на Буокая:

    — Песцы есть? Если есть — вылечу, нет — не обессудь.

    — Есть, как не быть? — поспешно ответил тунгус.

    — Вот и хорошо. Главное не скупиться. П-правда?

    Буокай закивал головой.

    — Ну, а теперь, приятель, пошли туда... — лекарь махнул рукой в сторону перегородки. — Мироновна одна справится, ты ей не мешай! Лучше выпьем. Небось хочешь выпить, шельма?

    В его цепких пальцах неизвестно откуда появилась зеленоватая бутылка. Буокай попытался что-то сказать, но огромный человек свободной рукой легко подхватил его с табуретки и поволок на другую половину дома. Через несколько минут из-за перегородки послышался не только бас хозяина, но и надтреснутый фальцет охотника.

    Целый месяц Мироновна отпаивала девушку отваром из смеси трав, собранных летом в тундре...

    Нюргуна потихоньку перебралась к спинке кровати, поближе к ледяному окошку. Она понимала, что этого делать не следовало, что болезнь еще не прошла, что она может вернуться с прежней лютой силой от малейшего сквозняка, и все же не могла удержаться от искушения взглянуть на белый свет. Куда теперь занесла ее судьба? Каково оно, Ледовитое море?..

    Она прижалась бровью к шершавому льду в том месте, где как будто пробивался солнечный лучик — в этом месте, по-видимому, льдинка была тоньше — и ахнула: за окном сияло три солнца! Она зажмурилась, встряхнула головой, снова прильнула к окну. Нет, она не ошиблась, их было действительно три! Что же это такое, какое из них настоящее, а какие только мерещатся? Никогда она не слыхала о таком чуде и не читала в книгах.

    К солнцу тянутся из-за сугробов невесомые дымки. Их много-много. Поселок большой, что ли, или струйки дыма тоже троятся? Наверно, настоящее солнце — это то, которое посреди. Когда его закрывает облачко дыма, другие тоже тускнеют.

    Как не хочется снова ложиться в постель, как хочется туда, где сияет солнце, где волшебно пахнет печным дымом! Когда смотришь на ясный день, кажется, — боль утихает в груди. Все плохое не любит ясного дня, боится его!

    — Молодчина! Проснулась, оказывается! — Мироновна обняла Нюргуну и уложила в постель. — Ну и слава богу. Можно сказать, здорова. — Она поставила перед Нюргуной тарелку супа. — Ешь горячее, крепче будешь. На ноги встанешь — мне помогать будешь. Совсем замучилась я с этой готовкой, не знаю, как тебе угодить. Теперь сама себе стряпать будешь.

    Нюргуна смутилась.

    — Мироновна... не думай, что я капризная... Это от болезни, наверно.

    — Ну конечно же, ласточка моя! — засмеялась Мироновна. — Шучу, шучу. Не принимай всерьез. Выздоравливай скорей. Да, повезло тебе... Уж и не помню случая, чтобы нам в таком виде человека привезли, а он остался жив.

    — Почему у вас три солнца?

    — Ээ, обман это! Еще и не то бывает. Ото льда все. Океан! Иной раз смотришь — ни с того ни с сего дерево на льду вырастает. Или целый караван упряжек вдруг помчится — пыль столбом. Только напрасно звать-кричать: нет там ни людей, ни собак... Однажды меня одна старушка напугала даже. Смотрела на море, смотрела, да вдруг бах на коленки — и давай молиться. «Что с тобой?» — спрашиваю. А она: «Не видишь, что ли, церковь на море-окияне из пучины вышла!» Да... Глаза устают, на лед глядючи, оттого и мерещится. Или крепко думаешь о ком-нибудь... тоже почудиться может. Я сына своего, частенько там вижу...

    Мироновна передохнула, ткнула толстым пальцем в уголки глаз.

    — Сын-то... выгнал мой ирод. Услал учиться вроде. Сколько годов не вижу... Одна радость — морок этот на льду. И знаешь, что морок, а все равно сердце радо. Лекарь-то, гад полосатый, какой он лекарь? Пьяница он. Тридцать лет с ним мучаюсь и больных выхаживаю, а он знай пьет. Говорю ему, не трожь старика Буокая, он бедный старик. Так нет же — всю пушнину за месяц у тунгуса выудил. Пропили, окаянные. А у того в тундре все, что было, говорят, князь Хохунча забрал. Нагрянул на чум пустой и ограбил. За долги какие-то. Есть же совесть у людей...

    У Нюргуны потемнело в глазах. Вот какова месть Хохунчи! Что же будет теперь с Буокаем, с его сыном?

    — А сюда... от князя не приезжали?

    — Сюда нет. Поблизости где-то шныряли. Узнали, что ты при смерти, махнули рукой и убрались восвояси. Слух распустили, будто ты шаманка, колдовать можешь. Послушай, — старуха с надеждой наклонилась к Нюргуне,— может, и правда? Ты не таись, ты мне лучше скажи: вернется мой Дмитрий, аль нет? Навеки его лекарь угнал, аль так, на время?

    — Никакая я не шаманка, Мироновна. Врут они.

    — Да я так и думаю,— разочарованно вздохнула старуха.

    — А ты не переживай. Вернется твой сын.

    — Ну! Почему так говоришь? Может, во сне видела?

    Нюргуна улыбнулась.

    — И во сне не видела, а говорю — вернется.

    — Твоими б устами...

    Нюргуна рассмеялась.

    — Да разве ж может к такой матери сын не вернуться!

                                                                           Х

    Буокай смиренно сидел в углу, сложив на коленях обветренные красные руки. Трубка его давно погасла. Всем своим видом старик выражал глубокое  раскаяние. Нюргуна ни в чем не упрекала его. Нет, просто охотник сам, увидев ее опечаленное лицо, вдруг ощутил, в какой пропасти оказался. Действительно, теперь у него не было ни чума, который разграбил Хохунча, ни всей зимней пушнины, пропитой и проигранной в карты. Пушнина же была просто необходима, чтобы оплатить проезд Нюргуны на юг. Кто согласится задаром везти, да еще и кормить ее долгие месяцы дороги?

    Выход нашелся неожиданно, но был он таким, что говорить Нюргуне Буокай побаивался. Поэтому старик начал издалека — именно с того, что у них кончилась пушнина.

    — Понимаешь, дочка,— бормотал он, пряча глаза, — однако, потратился я... Лекарь проклятый обобрал. Да еще дружки его. Словом, нет у нас ни одного песца. Горностая тоже нет.

    Нюргуна молчала. Она поняла невысказанную мысль старика. Значит, ее побег из тундры, месяц болезни — все это напрасно...

    — Вот я того... подумал: а не вернуться ли в тундру? — с надеждой сказал охотник. — А? Чум смастерим, небольшой труд. Были бы руки, все будет... Хохунча, наверно, больше приставать не станет. Грех ему теперь в родню набиваться.

    Нюргуна печально покачала головой. Она давно уже была в душе на родине. Мысль о возвращении в тундру стала для нее невыносимой.

     — Тогда вот что, детка... Не хотел говорить, да придется. Появился тут купец издалека. С Юга. Сам я его не видел, от лекаря слыхал. Болтал лекарь, будто бы тот купец сюда за тобой приехал. Прослышал и приехал.

     Нюргуна вскочила на ноги.

    — Лекарь так и говорил, — растерянно пробормотал Буокай, глядя на озаренное радостью лицо Нюргуны.

    — Что же ты сразу не сказал... Молодой? Старый?

    — Да как сказать, ни молодой и ни старый. Лет тридцать, однако, есть.

    — А как зовут?

    — Забыл я.

    — Василий, может?

    — Не помню, дочка. Может, и так.

    — Василий... — прошептала девушка, закрывая глаза. Неужели то, о чем она мечтала во сне и наяву, сбылось? Нет, не зря она верила, не зря ждала. Василий не мог забыть о ней. Он нашел ее на краю света — изнемогающую от болезни и тоски по нем. Все это — болезнь и тоска — забудется скоро. Главное, что он здесь — самый родной для нее человек...

    Буокай был неприятно поражен. А дело было так: ему действительно лекарь сказал, что приехал какой-то купец с Юга: наслышался о красоте Нюргуны и хочет потолковать с ее отцом, Буокай был уже слегка под хмельком, немедленно согласился и с лекарем отправился к приезжему.

    Купец расположился в собственной палатке в двух шагах от поселка. Когда они ввалились в палатку, у торговца было несколько окрестных охотников. Все они сидели за столиком, перед бутылкой со спиртом. По-видимому, обмывали сделку.

    — Хэ, Угунский! — осклабился торговец — невысокий длиннорукий человек с небольшими усиками на желтоватом плоском лице. — А кто с тобой?

    — Это старый Буокай, охотник. Я о нем тебе говорил, — отозвался лекарь.

    — У которого дочь красотка? Садись, отец. Дели!

    В руках у Буокая оказалась колода новеньких карт.

    — Ну что же ты? Действуй! Смотри, какие новенькие, аж треск от них идет. Все петьдесят две подмигивают, — смеялся лекарь.

    Буокай поколебался и стал раздавать карты. Потом был спирт, и не один раз, так что старик и вправду забыл, как звали купца. Запомнил одно: приезжий хочет взять у него Нюргуну за новое ружье, пуд дроби и сто рублей.

    — Соглашайся старик! — Наш купец — парень хороший, неженатый. Сюда не раз еще приедет. Не потеряется твоя Кыыс-Хотун.

    — Моя дочка не продается, — твердил Буокай. — За кого хочет, за того и выйдет.

    — А ты спроси ее! Может и не будет упираться. Сама же хочет на Юг. Парень-то свезет. А иначе как ее отправишь? Заплатить тебе нечем, все равно кого-то просить придется. Можешь нарваться на такого негодяя — наговорит, намелет, с три короба наобещает, а потом надругается над девушкой и на пол дороге оставит. А наш купец — парень серьезный, жену ищет. Я его знаю. Не первую зиму приезжает.

    — Да чего ты его уговариваешь? — рассердился торгаш. — Еще неизвестно, понравиться ли мне его девка. Я-то ее не видел, по твоим словам сужу.

    — Ээ, правда твоя. Чего уговаривать. Он на нее и права не имеет. Кто не знает, что она не родная дочь Буокая. Смотри, старик, не промахнись! Само счастье в руки плывет! Этот парень дочь твою прокормит, а ты сможешь ли? В конце концов продашь опять тому же Хохунче или Куонаскы.

    — Не бывать этому! — Буокай попытался приподняться, но ноги его не держали.

    — Надумаешь — приходи, — сказал торгаш, выпроваживая пьяного старика на мороз...

    Такая история случилась накануне со стариком. Торгаш ему не понравился. «Ненадежный человек»,— подумал он...

    — Так ты его знаешь? — как бы с упреком спросил Буокай девушку.

    — Наверно, да! Кто же мог приехать за мной, как не Василий! Кто еще обо мне вспомнит? — словно в бреду, твердила Нюргуна. Щеки ее порозовели, глаза блистали. — Позови его скорей!

    Буокай, пожав плечами, вышел. Нюргуна вскочила и стала лихорадочно примеривать украшения, с которыми когда-то в последний путь отправила ее Хоборос. Серебро нежно зазвенело у нее на груди и плечах. Нюргуна взмахнула руками и исполнила какую-то странную пляску, не отрывая ног от пола.

    — Что это ты вырядилась? — услышала она за спиной удивленный голос Мироновны.

    — Мироновна! Голубушка! — бросилась Нюргуна ей на шею. — За мной приехали!

    — Кто?

    — Тот, кого я ждала.

    — Приходил сюда?

    — Скоро придет.

    — Что-то я не слыхала ни о каком приезжем... Разве тот купец... Ты о нем, что ли?

    — О нем, Мироновна! Он не купец, он меня ищет!

    — Не знаю, не знаю... — с сомнением произнесла старуха. — По всем слухам — торгаш, да еще и жадноватый. Люди говорят, шкурки за бесценок берет. Обдирает тундровиков наших.

    — Врут люди! Он нарочно торгует, для вида! Услышал, что я здесь, и примчался.

    — Смотри, дочка, твое дело. Только я тебе одну сказочку расскажу. Хочешь послушать?

    — Рассказывай! — откликнулась Нюргуна, поглядывая в осколок зеркала, мерцающий на стене.

    — Было это не вчера и не позавчера — давно было, — неторопливо начала Мироновна. — Говорят, шнырял в верховьях Вилюя богатый купец из Якутска. Куда только жадность не заведет! Ну, и попал однажды в беду, заблудился в тайге. От страха-то чуть не спятил. Хорошо, нашлись люди, приютили. Однако бедные были люди... Угостить купца и то нечем. Достал торгаш из сумы лепешку, съел, да и на боковую. В полночь снится ему, будто встал хозяин юртенки, стал варить саламат [Саламат — похлебка из муки.] и мясо. Рассердился гость во сне. «Вот какой жадина», — думает. Вдруг садится ему на плечо птичка клест и человеческим голосом бает: «Девочка, которую в этом доме увидишь, — будущая жена твоя». Замахнулся купец на птичку, чтоб убить, да и проснулся. А утром хозяин ему говорит: «У нас в полночь дочка родилась». Вспомнил купец свой странный сон, думает: «Неужели женюсь на дочери таких бедных людей?» Отрезал несколько аршин ситца, дал хозяевам. «Уступите мне вашу девочку, я ее воспитаю, выращу, богатой будет». Нищим людям лишний рот — обуза. Обрадовались, завернули ребенка в тряпье и дорогу купцу указали. Поскакал купец. Проехал с десяток верст — заплакал младенец. Взял купец да и швырнул девочку в снег.

    — Неужели? — расширились глаза у Нюргуны.

    — Истинно так. Нашел ребенка чужой человек, везший домой дрова. Старый был человек, старый... Взял девочку себе. Выросла красавица, каких свет не видал. Как-то приехал к ним купец средних лет, увидел девушку, и закружилась у него голова. Свататься стал. А девушка соглашается при одном условии: «Отвези меня в Якутск, на полгода свадьбу отложи и дай мне полную свободу. Хочу одного человека найти. Он меня ребенком в снег бросил, оттого я ногу отморозила, видишь — двух пальцев нет. Хочу ему сделать то же самое». Как услышал это жених — онемел.

    — Как онемел?

    — Да так вот! Не может языком пошевелить. Посмотрела на него девушка с презрением — догадалась. «Уберите этого дурака», — сказала...

    — Вот видишь, как хорошо все кончилось!

    — Так это же сказка, милая. В жизни всегда страшней.

    — Ох, не пугай меня, Мироновна! Люди идут!

    — Помни сказку!

    В дом через открытую дверь хлынул морозный туман. Вошли трое. Один из них был Буокай, другой, высоченный и толстый, как бочка, — лекарь, третий... Кто же третий? Василий? Нюргуна задохнулась от волнения. Дверь хлопнула, туман осел, вошедшие сняли шапки, и тогда Нюргуна увидела, что Василия среди них не было.

    — Отец... — прошептала она. — Ты же обещал привести...

    — Вот я и привел, — пьяно улыбаясь, откликнулся Буокай и почти упал на табуретку.

    — Наш гость — купец Аким Атласов, большой барин с большой реки Алдан! — загромыхал лекарь, хлопая купца по плечу. — А может, ты и не барин? Просто добрый человек?

    — Не богатый, но и не бедный, — заплетающимся языком проговорил Атласов. — Сам проживу и семью прокормлю... и еще останется.

    — Кыыс-Хотун! — повернулся к ней лекарь. — Скажи, кто тебя вылечил, вторую жизнь дал? Я. Значит, я тебе вместо отца родного. Ты меня слушайся. Это чучело забудь! — махнул он в сторону ослабевшего Буокай. — Не я буду, если не сосватаю за этого молодца. Смотри, каков! Отчаянной смелости человек! Каждый год приезжает в нашу глухомань, не боится! Он на днях на Алдан свой отправляется. Поезжай с ним! Он на руках тебя до Алдана донесет. Если, конечно, брыкаться не будешь. Не так ли, Акимушка?

    — Ээ, такую девку готов куда угодно нести, — глазки купца плутовато сощурились. — Твоя правда, Угунский, хороша девушка!

    — Ну как, дорогуша? Конечно, купец он так себе, у других на побегушках, — продолжал «сватовство» лекарь. — Зато че-лове-ек хо-роший. За таким как за каменной стеной!

    Ошеломленная Нюргуна плохо понимала его. Где Василий, почему его нет? Наконец страшная правда дошла до ее сознания. Василия нет потому, что его и не было. Она неправильно истолковала слова Буокая. Как могла она вообразить, что Василий приедет за ней под видом купца? Всякий торг вызывал в нем отвращение. Недаром же Хоборос так злилась на мужа...

    — Где эта старуха? Опять печка пуста. Жена, дров принеси! — закричал лекарь. Он открыл дверцу. Набитая дровами печка выстрелила горящим угольком.

    — Ай! — завопил лекарь, потирая обожженную руку. Вид этого огромного человека, прыгавшего на одной ноге от боли; был так смешон, что Нюргуна не могла удержаться от улыбки. — Ну, ничего не поделашь, придется лечиться. Лекарь не должен болеть, иначе ему никто не будет верить. Уу, толстуха, натопила до отупения.

    Он погрозил перегородке кулаком и полез в угол за бутылкой спирта.

    Из-за перегородки вышла Мироновна.

    — Опять нализался? Все тебе мало. Постыдился бы чужих!

    — Не твое дело, старая! Настрогай-ка лучше рыбки. Живо!

    Мироновна, недовольно ворча, пошла за мороженой рыбой.

    — Еще и бурчит! Смотрите на нее, люди добрые! Сама натопила так, что чуть без руки не остался, и еще лечиться не дает! — бушевал лекарь.

    Вскоре на столе появилась строганина, зазвенели стаканы. Разговор становился все беспорядочней и оживленней. Нюргуна сидела в углу, сжавшись в комочек, и наблюдала за пирующими. Атласов, сидевший к ней вполоборота, сначала делал вид, что девушка его не интересует, но по мере того, как пустела бутылка, все чаще оглядывался и обшаривал Нюргуну взглядом с головы до ног.

    — Да, — разглагольствовал он, — на Алдане живут богато. Места у нас прекрасные, хватает и скота, и хлеба. Есть и у меня дом. Чего скрывать — не маленький дом. Только я в нем редко бываю. В четырех стенах — все равно что в мешке, согласен, Угунский? Да и некому меня дома ждать. Есть, правда, тетка Бочуона, так она всему селу тетка! За всех заступница. Вот единственный человек, кого видеть хочется. А прочие... не понимают меня, не ценят. Ну да ладно, я им покажу, вернусь домой с красавицей. Ха-ха, поедешь со мной, девушка? Я твоему отцу дам новое ружье, пуд дроби и сто рублей.

    Нюргуна вздрогнула. Боже, думала она, почему все они вяжутся к ней, неужели нет на свете других девушек? Неужели не видят, что вызывают у нее только тошноту?

    Разговор за столом ушел в деловую сферу. Под мерный храп старика Буокая купец хвастался, как здорово повезло ему нынешней зимой: у охотников голод, и они отдают шкурки чуть ли не даром.

    — На этот раз я с барышом! — гордо закончил он.

    — С двойным, — кивнул лекарь в сторону Нюргуны.

    — Да! Да! Двойная удача! На, девушка, хлебни за удачу!

    Атласов вскочил и неуверенными шагами, расплескивая спирт, направился к Нюргуне.

    — Держи покрепче! Не урони! Спирт — святое дело! — шумел лекарь.

    Нюргуна с отвращением оттолкнула руку купца.

    — Не троньте девушку, ироды! Она же больная! — крикнула Мироновна.

    — Значит, не пьешь? — Аким пристально взглянул в глаза Нюргуне. — Ладно, это и к лучшему. Что толку в жене-пьянице. Угунский, давай — во здравие красавицы... Как тебя зовут, душа моя?

    — Кыыс-Хотун... ее зовут... — с усилием приподняв голову, промычал неожиданно проснувшийся Буокай.

    Пьяные угомонились только к рассвету. Мироновна давным-давно махнула рукой и отправилась спать. Она звала с собой и Нюргуну, но девушка почему-то не могла выйти из своего угла. То со страхом, то с надеждой вслушивалась она в болтовню купца, ставшую под конец нечленораздельной.

    Сон застал пирующих на их табуретках. Буокай свалился первым. Он уперся в край стола и уронил руки. Лекарь навалился на стол всем своим огромным телом. Купец вообще оказался под столом. Положив под щеку пухлую ладонь, он по-детски посвистывал носом. С презрением смотрела Нюргуна на человека, собиравшегося купить ее за пуд дроби и сто рублей. Но что же делать, как поступить, как вырваться из ледяного плена, как добраться до родного Кыталыктаха, где ее давно заждались?

    День заднем перебирала она в памяти всю свою недолгую жизнь. В детстве она мечтала поскорее вырасти, чтобы не зависеть от жестокой тетки, чтобы свободно распоряжаться собой. Прошли годы, и вот она — вполне взрослый человек, а желанной свободы все нет и нет. Неужели так будет вечно? Неужели таков удел женщины — в детстве бояться тех, кто тебя кормит, взрослой — того, кто вздумает тебя купить?

    Все женщины, которых она знала, страдали. Бог знает какие думы навещали бессонными ночами голову старухи Боккои, похоронившей мужа и детей. А разве легче жизнь Варвары оттого, что ее муж — полуидиот Ланкы — жив? Страдала Мироновна от пьянства и самодурства своего лекаря, уславшего неведомо куда единственного сына. Погибла на заре жизни Туллукчана...

    Только одна женщина из всех известных Нюргуне ни от кого не зависела. Это была ее тетка, Хоборос. Ее никто не истязал, наоборот — она истязала многих, потому что была богата. Так что же, главное — богатство? Может, лучший выход — действительно стать женой торгаша?

    Нет... нет... только не это. Так ли уж счастлива была Хоборос, не только хозяйка, но и рабыня своего добра? Как это, должно быть, противно — трястись над каждым снопом ржи, над каждым теленком, над каждым рублем!

    Как, должно быть, ужасно жить с человеком, вызывающим омерзение!

    Но что же делать? Что делать? Если отказать Атласову, когда еще подвернется случай вернуться домой! Что ждет ее здесь? Вечная борьба за жизнь, за честь? Прощайте мечты о Василии, о свете знаний, о том просторном мире, дверцу в который приоткрыли ей книги.

    Мысли путались в голове. Ясно было одно: пришла пора самостоятельных решений. От того, на что решиться она сейчас, зависит все.

    Довольно быть игрушкой в руках судьбы. Человек сам должен быть кузнецом своего счастья — так прочла она в одной книге.

    Нюргуна еще раз взглянула на купца. Распростертый на полу страшной силой алкоголя, он казался тщедушным и слабым. Не верилось, что в этом жалком теле таилась хватка матерого хищника, способного на что угодно ради барыша.

    Что, если просто попросить его взять с собой за плату? Он жаден, согласится. Но где взять деньги?

    А ее украшения? Как мало их уцелело!..

    Согласиться-то он, пожалуй, согласится. И возьмет с собой. Но что потом? «Помни о сказке, Нюргуна!»

    Нюргуна на цыпочках прошла на другую половину дома.

    — Мироновна, — осторожно позвала она, потрогав плечо старухи, — проснись, прошу тебя...

    Мироновна, кряхтя, приподнялась на постели.

    — А я и не сплю, признаться. Прошел сон из-за этих иродов. А ты что же не ложишься, милая?

    — Я думаю... думаю... ничего не могу придумать. Посоветуй, Мироновна. Будь вместо матери...

    — И думать нечего. Не верь прощелыге этому! Он тебе не пара.

    — Я не об этом. Я совсем замуж не пойду. Но мне в Кыталыктах вернуться надо... Да и твой хлеб даром есть не хочу.

    — Что ты! Не говори об этом. Не должен человек человека в беде бросать.

    — Все равно... Все равно когда-то надо домой. И как бы я ни хотела, все равно придется кому-то довериться. Этот купец — человек слабый, неужели я с ним не справлюсь?

    — Всей подлости таких людей не угадаешь.

    — Вот потому... прошу тебя, Мироновна: я видела у тебя много разных ружей. Помнишь, ты сама показывала? Там было такое маленькое ружье, меньше локтя.

    — Пистолет, что ли?

    — Ну да. Подари мне его.

    Старуха испытующе взглянула на Нюргуну.

    — И ты не побоишься нажать курок?

    — Может, и побоюсь. Но пусть он будет у меня.

    Мироновна тяжело прошлепала в угол, открыла комод. В ее руке блеснула синевой вороненая сталь.

    — Смотри же, — сказала она, подавая пистолет. — Не бойся в нужную минуту выстрелить. Но и от страха не стреляй. Пули — не игрушки.

    Нюргуна порывисто обняла и поцеловала старуху. Потом она осторожно обошла пьяных и спрятала пистолет под подушку. Вдруг она почувствовала на себе чей-то взгляд и резко обернулась. Это поднял от стола голову Буокай.

    — Эх, погуляли, — пробормотал он, ощупывая голову.— А ты, дочка, уже на ногах? Рассвело, что ли?

    — Светает,— шепотом отозвалась Нюргуна, чтоб не разбудить купца и лекаря.

    Буокай встал и заковылял к окну. Прилепив лоб ко льду, он несколько минут постоял в такой позе, затем повернулся к Нюргуне.

    — Уж ты не сердись, дочка. Перебрал на радостях. Твой человек прибыл, как не выпить.

     — Это не мой человек. Совсем другой, — сказала Нюргуна.

    — Не твой?.. А ты говорила...

    — Не важно, отец, что я говорила и что вышло на самом деле. Я все равно еду с ним. Тише, — предостерегающе подняла она руку, заметив, что Буокай расплылся в улыбке. — Ты не так меня понял. Я поеду с ним просто, как попутчица, ясно? Ты скажи ему: у меня дочка гордая, ей понравиться надо. Поедет с тобой на родину. Придешься по сердцу — выйдет за тебя, без всякого калыма, не сойдетесь — заплатит за дорогу серебром.

    — Где серебро возьмешь?

    — Все свои побрякушки отдам... Ты прости меня, отец, не бери ни ружье, ни денег. Если возьмешь — мне уже не вырваться.

    — Что ты, дочка! И в мыслях не было.

    — Он говорил, что оленей купил, а погонять их некому. Сам не умеет и дороги не знает. Наймись к нему, довези до первого якутского жилья. Мне бы только из тундры вырваться...

                                                                            XI

    И опять снег, снег, снег.

    Бесконечная дорога без дороги.

    Старик-тунгус вел маленький караван по одним ему известным приметам. Лишь раз в жизни, далекой молодостью пришлось ему ехать по этому пути, но цепкая память охотника сохранила все важные подробности. Тогда он вез удивительного человека, сосланного в тундру самим царем. Хохунча надеялся, что этот человек умрет по дороге, но Буокай не дал ему умереть. Он зорко озирал окрестности, выбирая из безжизненного однообразия самое необходимое: кратчайшие тропы, охотничьи логовища, сытую дичь.

    За тридцать лет мало что изменилось в тундре. Буокай этому не удивлялся.

    Опыт его долгой жизни говорил о том, что природа меняется лишь там, где действует человек. Места же, по которым он гнал оленей, были совершенно безлюдными.

    Ровесники Буокая давно уже не обходились при ходьбе без палки. Никто из них ни за что не согласился бы отправиться в такой дальний путь. Да и сам Буокай едва ли принял бы предложение купца, не имей к этому Нюргуна никакого отношения. Он знал, что умрет от тревоги за девушку, если отпустит ее в тундру без надежной поддержки. Торгаш впечатления надежного человека не производил. Буокай даже удивлялся: как это купец, ничего не умея из того, что должен уметь делать человек в тундре, умудрялся ежегодно добираться не только до Ледовитого моря, но и назад? Когда он об этом спросил Атласова, тот самодовольно похлопал себя по карману: «Деньги, старик, хоть до Америки, хоть до Китая довезут!» Буокай с сомнением покачал головой: деньги — бумажки. В тундре нужны железные руки, крепкая память, прочный навык...

    Считая, что нанял его, купец время от времени покрикивал на старика. Но Буокай не обращал на его ругань внимания. Он гнал свою нарту, куда считал нужным. Купец едва поспевал за ним. Тем более что нарта Атласова была доверху наполнена пушниной. На крутых поворотах не умевший управлять оленями купец опрокидывал нарту в снег, и тогда истошный вопль оглашал тундру. Буокай удерживал своих оленей и, посасывая трубочку, спокойно поджидал, пока купец не приведет в порядок свою поклажу.

    Нюргуна ехала на нарте Буокая. Болезнь ее не осталась у моря. На какое-то время она отступила в глубь организма, чтобы в удобную минуту вновь выпустить когти. Нюргуну постоянно бил озноб. Она не подавала вида, как ей тяжело. Часто она соскакивала с нарты и бежала, держась за край, но с каждым днем ее движения становились все более механическими. Она ловила себя на мысли, что ей все безразлично; прикажи кто-либо: «Умри!» — и она тут же умрет. Сначала на привалах девушка отворачивалась от сладострастных взглядов купца, но потом и они стали ей безразличны. Буокай понимал ее состояние и всячески старался облегчить путь: при малейшей возможности объявлял привал, никогда не сокращал дорогу, если можно было проехать по ровному месту.

    Питались они куропатками, в изобилии вспархивавшими из-под оленьих копыт. Можно сказать, вся эта длинная дорога купцу ничего не стоила — из своих запасов он тратил только чай и табак. Старик бил куропаток ровно столько, сколько нужно было, чтобы накормить трех человек.

    Их путь пролегал то по узким ущельям, то по руслам замерзших рек. Горы, суровые и загадочные, со всех сторон окружали их. Над вершинами курился снежный дым, предвещая лавины. По ночам из-за скал слышался заунывный волчий вой.

    Однажды старику показалось, что перед ними расстилается широкое незамерзшее озеро. Он свернул в сторону и только через много верст, когда они объехали препятствие, понял, что на самом деле это была отсвечивающая на солнце слюдяная гора. В другой раз им пришлось огибать настоящую воду. Откуда она берется зимой в тундре, где реки промерзают, кажется, до самого дна — никто не знает...

    Иногда им везло, и они попадали на ночлег в охотничью избушку, укрывшуюся под снегом. По утрам старик вставал первым, тщательно осматривал полозья нарт, перекладывал груз. Услышав его скрипучие шаги, купец тоже торопился наружу. Он почему-то вбил себе в голову, что охотник может бросить его одного, забрав пушнину. Буокай с презрением отворачивался от торгаша и трогал оленей.

    За долгие недели пути купец, казалось, съежился до немыслимо малых размеров, охотник же, наоборот, неизмеримо вырос. Они поменялись ролями и в обращении друг с другом: купец все реже позволял себе повышенный тон, тунгус все чаше посмеивался над незадачливым ездоком.

    Попав в охотничью избушку, Атласов первым делом обшаривал полки в поисках съестного. Обнаружив рыбу, он сразу хватался за нож, чтобы строгать ее.

    — Ну что же, — язвительно улыбался Буокай, — придется нам завтра с утра заняться рыбалкой.

    — Почему? — вскидывал голову Атласов.

    — А что же ты положишь взамен съеденного чира?

    — Ничего.

    — Так не годится. Эта рыба оставлена для того, кто умирать от голода будет. Ну как, будешь завтра прорубь долбить?

    Торгаш отдергивал руки от охотничьего запаса...

    Нюргуне казалось, что они давно сбились с пути, кружатся на одном месте, но она не высказывала своих опасений, чтобы не обидеть старика. Горы, горы. Как черные стражи, высились скалы. Иногда они казались Нюргуне живыми людьми с настороженными хмурыми лицами. «Какую тайну сторожите вы, горы?» — тоскливо спрашивала их она.

    ...И вдруг юры расступились, и Июргуна ощутила под ногой укатанную колею проселочной дороги. Да, это была действительно колея, пробитая многими полозьями. Нарта легко скользила по ней, и пришлось ускорить шаг, чтобы не отстать. Сзади что-то весело кричал торговец, Буокай хранил невозмутимое молчание. По обочинам дороги темнели деревья — это были сосны! Правда, невзрачные, правда, корявые, искривленные морозом и ветром, но все-таки это уже не тундра!

    Олени бегут все быстрее и быстрее. За ними невозможно успеть. Нюргуна попыталась вспрыгнуть на нарту, но поскользнулась и упала. Колючий снег ожег разгоряченное лицо. Нюргуна привстала и увидела то, что раньше закрывали оленьи спины: якутскую юрту, обмазанную землей и навозом, и искры над этой юртой. Они так и сыпались в ночное небо, освещая край трубы. Явственно почуялся запах дыма.

    Нюргуна замерла. Ей никуда не хотелось идти. Ей было хорошо вдыхать дым и смотреть на искры. Не хотелось ни о чем думать, кроме того, что от этой юрты Буокай вернется назад, в тундру, что дальше ей придется идти по жизни одной.

    Где-то у самого уха раздался храп, упряжка шарахнулась в сторону. Чья-то сильная рука обхватила Нюргуну, подняла и уложила на мягкое. Опомнившись, она увидела над собой смеющееся лицо Атласова. Куда девались его страх и затравленность, появившиеся у него за многие дни пути! Рот его был раскрыт... Но смеялся он, пел или только подгонял оленей — понять было невозможно.

                                                                    XII

    Как же все-таки внезапно и резко может преобразиться человек! Еще вчера в ледяных объятиях тундры купец был беспомощен и бессловесен. Но стоило ему переступить порог человеческого жилья и обогреть руки, как он тут же выпустил спрятанные до поры когти.

    — Да,— сказал он самодовольно, — старик Буокай неплохой ездок! Долго ли заблудиться в тундре! А он в самую точку попал. Не зря я его нанял!

    Можно подумать — похвалил старика. Но как похвалил! Как лошадь! Словно Буокай со всеми потрохами принадлежит ему, оттого и попал в «самую точку».

    Охотник даже не повернулся в его сторону. Он в это время растирал дублеными ладонями окоченевшие ноги Нюргуны. Ему помогала хозяйка юрты, Дайыс. Она проворно взбила на ороне свежее сено и положила на него прогретую над огнем подстилку.

    — Лечить, что ли, привез? — пытливо взглянула в лицо Буокаю хозяйка.

    — Нет... по другому делу едем.

    — А лечить надо. Девчонка — вся в огне.

    — Пройдет, может, — пробормотал тунгус.— Кто лечить будет?

    — Есть у нас в наслеге доктор. Настоящий, образованный. Сударский. Все болезни знает. Можно позвать, он не откажется!

    — Ээ, сударские — ненадежный народ,— отозвался Аким. — Всех мутят, бунтуют. Не столько лечить будет, сколько словами язвить. Уж лучше шаман.

    — Много ты знаешь! — сердито сказала Дайыс.

    — Почему бы и не знать? Есть и у меня под боком один. Иваном звать. Иваном Ивановичем! Сказал бы фамилию, да забыл. Он в нашем наслеге недавно, его с Лены перегнали. Натворил там чего-то — батраков надоумил на поджог вроде. И у нас не унимается. Науськивает голодранцев на хозяев.

    «Иван Иванович...» — донеслось до Нюргуны. О ком это он? Ах, о ссыльном. С Лены? Помнится, жил поблизости от Кыталыктаха сударский Иван Иванович. Нюргуна никогда не видела его, но много о нем говорил Беке.

    — Не слушай его, старик! — резко бросила женщина.— Если хочешь, чтобы дочь жива осталась, зови доктора!

    Охотник вздрогнул. Неужели Нюргуне так плохо? Он наклонился к девушке, пощупал лоб и щеки. Надо лечить, это правда. Одна беда: лечение стоит дорого. Там, у моря, он отдал лекарю всю свою пушнину. Сколько же потребует настоящий, образованный доктор? Чем ему платить?

    «Иван Иванович... — с усилием думала Нюргуна. — Что, если это тот самый... Надо обязательно... Что надо? Да, найти его».

    — Не выдумывай, женщина! — вновь послышался голос Атласова.— Знаем мы этих докторов! Я ее сам отвезу в Якутск. Там лечить буду!

    — А ты кто ей? — покосилась на него Дайыс.

    — Сам не знаю, кто,— захохотал торгаш. — Старик продать хотел, не сторговались. Однако девка едет со мной. А тунгус назад вернется.

    — Врешь! Врешь ты все! — в ярости вскричал Буокай. — Не я продать — ты купить хотел, да ничего не вышло! Никуда она с тобой не поедет! Не пущу! И давай, плати за дорогу. Не ты меня вез — я вез и кормил тебя! Плати деньги — мне они на доктора нужны!

    — Вот как ты заговорил? — сощурился Атласов. — Ты меня вез! А кто просил меня на коленях взять дочь? Кто навязался ко мне со своими услугами? Я мог бы найти и другого проводника. А на чьих оленях ты ехал? На своих, может быть? Ты их купил, что ли?

    Буокай сник. Все, что говорил Аким, было правдой: не получив определенного ответа насчет девушки, купец не хотел брать с собой Нюргуну, и его пришлось долго упрашивать; когда же тунгус заикнулся о том, что может сопровождать их в тундре, купец осадил его вопросом: «А олени у тебя есть?» Оленей не было...

    Купец прошелся по юрте. Злорадная улыбка осветила его лицо.

    — Я вижу, ты недешево ценишь свою работу. Ну что ж, я тебе заплачу. Но оленей ты не получишь. Уж лучше продам их на мясо. Возвращайся как хочешь.

    — Не надо, не надо! — испугался охотник. — Не отнимай оленей! Я ведь не из жадности. Дочку спасать надо...

    — Отец!

    Виновато опустив голову, Буокай приблизился к Нюргуне.

    — Не бери у него ничего... — срывающимся от волнения голосом проговорила Нюргуна.— Не надо меня лечить. Не унижайся. Лучше умру...

    В юрте воцарилась гробовая тишина. Все с презрением смотрели на купца, спокойно прихлебывающего обжигающий чай.

    — А вот это ни к чему,— Атласов отставил блюдце, вытер рукавом толстые губы.— Умереть всегда успеем, пока живется — надо жить! Жалкий старик, думает, его заработка хватит, чтобы заплатить доктору. Платить буду я. Как за невесту свою. И оленей отдаю тебе как будущему тестю. Я к девушке присмотрелся за дорогу, она мне нравится. Ну, а если не хотите со мной дела иметь, тогда и помощи не ждите.

*

    Утром, брезгливо осмотрев внутренность юрты, в которой переночевал, торгаш вместе с награбленной пушниной перебрался к наслежному князцу. Он упорно настаивал, чтобы больную перевезли туда же («Она умрет здесь от холода!»), но Нюргуна отказалась. Давно уж она постигла сердцем, что в лачугах бедняков всегда теплее, чем в хоромах тойонов.

    Прошло несколько дней. Доктор, за которым Атласов обещал послать, не появлялся. Сам же торговец ежедневно приходил в юрту, где лежала Нюргуна. Рот его не закрывался ни на минуту. То он хвастался своей расторопностью и умением жить, то перечислял свои богатства, то угрожал старому Буокаю, то сулил ему золотые горы, чтобы охотник согласился выдать за него Нюргуну Смысл его речей сводился к тому, что дальше просто так он девушку не повезет. Буокай ходил мрачнее тучи, яростно кусая трубку. Он понимал, что купец не остановится ни перед чем, что он вполне может отнять оленей. И что тогда?..

    Нюргуна отчаянно боролась с болезнью и мрачными мыслями. Подчиниться Атласову — значит навеки распрощаться с мечтами о любимом человеке, о родном Кыталыктахе, Дайыс уговаривала ее не ехать с Атласовым.

    — Оставайся у нас! — ласково говорила она. — Прокормимся как-нибудь! Муженек мой охотник знатный... Ты не смотри, что он такой худющий. К весне поправится! Прихворнул немного. На ноги встанет — всего будет вдоволь! Да и сама сложа руки сидеть не будешь.

    — Не хочу... никому быть обузой, — пересохшими губами шептала Нюргуна. —Скорей домой...

— Я ж не говорю тебе на всю жизнь оставаться. Окрепнешь — лети себе, куда хочешь! Но только не с этим прохвостом.

    — Он с Буокаем расправится.

    — За старика не беспокойся! Кто-нибудь в тундру отправится, он и присоединится...

    Разговоры эти были бесконечными. Добрая женщина с тревогой вглядывалась в осунувшееся лицо больной: Нюргуне становилось все хуже. Между тем купец сменил тактику: он прекратил ругаться с Буокаем и стал «осыпать» Нюргуну подарками. Еще с порога он растягивал губы в умильной улыбке:

    — Ну, как, моя красавица? — Потом присаживался на орон и протягивал Нюргуне латунный гребешок или дешевые бусы: — Смотри-ка! Гостинчик тебе принес. Нравится?

    Нюргуна отворачивалась. У хозяйки юрты сжимались кулаки.

                                                                         XIII

    —Лекарь приехал, дочка! — шепнул на ухо спящей девушке Буокай. Он всегда будил ее шепотом, чтобы не напугать.

    Нюргуна открыла глаза. Лекарь? Зачем лекарь? Она же сказала Буокаю, что никакого доктора ей не надо: не хватало попасть еще в одну кабалу... Вчера они сговорились: когда девушке станет легче, Буокай убежит в тундру. Взять одну оленью упряжку — Буокай имел на нее полное право — и бежать как можно скорее от страшного купца. Единственное, о чем жалела Нюргуна — что не встретится с сударским Иваном. Хорошо бы расспросить его, наверняка он хоть что-нибудь знает о дорогих ей людях — Василии, Боккое, Аныс... Два года прошло как-никак, мало ли что могло случиться в Кыталыктахе...

    — Зачем ты привел, мы же условились.

    — Я ни при чем, дочка!

    — Аким, что ли?

    — Откуда! Сам приехал доктор.

    — Сам?

    Девушка с усилием приподнялась.

    «Доктор, оказывается, русский!»

    У огня, наклонившись немного вперед, сидел высокий человек с пушистой светлой головой. Щеки его, по-видимому, были обморожены — они пылали нездоровым румянцем. Он энергично растирал над пламенем пальцы и хлопал ладонями по коленям.

    — Снегом, снегом лицо надо!.. — крикнул ему Буокай. — Эх, — с сожалением покрутил он головой, — не знает, видно, доктор нашего мороза.

    — Что ты болтаешь! — бросила ему мимоходом Дайыс. — Он двадцать лет в нашем наслеге лечит.

    Старик смущенно взъерошил жидкие волосы и уставился на русского. Хозяин юрты, невероятно худой Мичэкэ, настрогал мороженой рыбы и подал гостю. На Севере человеку с мороза полагается сначала поесть строганины, а потом уж приниматься за горячее.

    Бородатый доктор без жадности, но с видимым удовольствием опорожнил тарелку. Буокай одобрительно закивал головой: оказывается, этот русский знает северные обычаи!

    — Видно, хороший человек, — потихоньку сказал он Нюргуне. — Ты хорошенько рассказывай, где что болит, не стесняйся. Вылечит. Нравится мне этот человек, добрый, должно быть. Русские все добрые. Вез я одного, знаю...

    Доктор обвел глазами юрту, встал, прошелся по ней в тишине, которая обычно предшествует большому разговору. Было хорошо слышно, как скрипят и потрескивают его суставы. Это была работа мороза: двадцать лет лечивший людей в простуженном навеки краю, о себе врач заботился мало и болел ревматизмом.

    — Да, друзья,— заговорил он по-якутски, мило коверкая отдельные слова. — Невесело живете, как я погляжу! С каждым годом все хуже и хуже. Совсем обнищали. Что так, Мичэкэ?

    — Болею, доктор, — еле слышным голосом отозвался хозяин.— Есть не могу... Кашель...

    — Тебе бы на Юг, погреться. Человеческой пищи попробовать. Витамины... Ничего. Скоро все переменится. Держись, Мичэкэ. Нам обязательно надо выжить, слышишь?

    — Что переменится?

    — Всё. Вся жизнь!

    — Ээ, двадцать лет ты говоришь об этом, а сам в свою Россию вернуться не можешь. — Мичэкэ схватился за грудь и закашлялся.

    Доктор улыбнулся.

    — Недаром говорил, дружок! Ну ладно, об этом после. Мне сказали, у вас больная девушка. Где она? Ага! Ты что же с головой укрылась? Больному человеку воздух нужен.

    Он направился к Нюргуне, захватив по дороге скамейку.

    — Ну, давай знакомиться, — сказал он, присаживаясь у орона. —Меня зовут Логин. А тебя? Я тут всех знаю, а тебя впервые вижу.

    Нюргуна покраснела, словно в чем-то провинилась. Она откинула одеяло и вытянула поверх него руки.

    — Кыыс-Хотун ее зовут... так вот, — отозвался Буокай.

    — И тебя я, приятель, раньше не встречал.

    — Мы... это... с Севера! — запинаясь, стал объяснять охотник. — Это дочь моя! Она далеко, на Алдан едет. Морозом, однако, прихватило!

    — Так...— Логин пощупал пульс и велел Нюргуне сесть. Затем он заглянул девушке в рот и глаза и, прижавшись ухом к спине, приказал громко дышать. Нюргуна готова была провалиться от смущения. — Раньше болела?

    — Было, однако,— ответил Буокай.

    — Ну что же, расстраиваться нет причин! — Логин распрямился. — Это просто возврат первой болезни. Он не страшен. Полежит недельку, и все будет в порядке. Зато потом эта болезнь уже никогда не прицепится. Понятно, старый?

    Буокай засиял от радости.

    — А чтобы выздоровление шло быстрей, пусть принимает эти порошки. — Он достал из кармана несколько пакетиков. — Дайыс, иди-ка сюда! Я объясню, как и что делать. Сколько дней девушка лежит?

    — Как прибыли они, так и слегла, неделя, наверно, есть.

    — Что ж вы сразу не позвали? Может, она уже здорова была бы.

    Буокай потупил глаза.

    — Моя вина, однако... Прости, доктор, заплатить нечем, потому не пришел к тебе.

    У Логина перекосилось лицо.

    — Что такое? — загремел он. — «Нечем заплатить!» Смотри-ка, ему заплатить нечем!

    Охотник задрожал.

    — Прости доктор, прости! — завопил он. — Я же не звал, ты сам пришел! Но ты не сердись, я отработаю! Я охотник, лису тебе добуду, песца добуду!

    — Я заплачу! Деньгами! — выскочил из угла Атласов, до того не проронивший ни слова.

    «И он здесь!» — мелькнуло в голове у Нюргуны.

    — Вот деньги, пять рублей возьми, доктор! Я не хотел тебя звать, не верил, что вылечишь. Думал, ты, как наш Иван, только о революции болтаешь. Оказывается, можешь лечить, да.

    — Это что еще за явление?— попятился Логин.— Ты кто такой?

    — Я купец Атласов. Торгую пушниной. А девушка эта — моя невеста.

    — Правда, старик?

    — Кое-что правда, — пробормотал Буокай. — Купец — это точно. Скупает шкуры у моря.

    — А к дочке твоей какое отношение имеет?

    — Ну, вроде в зятья набивается, — Буокай смахнул непрошеную слезу.

    — Так... — Логин внимательно осмотрел по очереди Атласова, Нюргуну и Буокая. — Нет, купец. Не возьму я твоих денег.

    — Почему? — удивился Аким. — У старика ничего нет, от него ни гроша не получишь!

    — А мне от него ничего и не надо. Эх, старик! — обнял он Буокая за плечи. — Или ты не охотник? Разве ты не знаешь, что в тундре человек не имеет права не помочь человеку? Как ты мог из-за такой чепухи, как плата, не позвать врача к больной дочери! А вы, Мичэкэ, Дайыс, от вас я когда требовал платы? Что вы обо мне старику наговорили?

    — Да толковала я ему, дураку, — с досадой отозвалась Дайыс. — Не верил! Пришлось самой за тобой идти.

    — А зятек твой хорош. Пальцем не пошевелит ради невесты!

    — Какой он зять, — вырвалось у Буокая. — Пристал с ножом к горлу... В долгу я у него.

    — Ага! — вскричал Логин. — Так я и знал! Если б я взял его пятерку, тут-то уж тебе совсем конец, старик. Так? Знаю я этих людишек! Грабят бедных северян, даром гребут пушнину. А потом ее — за границу, в Америку, в Японию! Ну, положим, — с презрением взглянул он на Атласова, — этот в Америку не поедет. Он перепродаст шкурки воротилам побогаче, а уж те получат за них чистое золото...

    — Чистое золото? — ахнул Буокай.

    В голову не приходило ему, что пушнина ценится так высоко. Приезжавшие в тундру торгаши неизменно твердили, что шкурки ничего не стоят, что в Якутске молодежь из богатых семей наворачивают их на ноги вместо портянок.

    — Не верь ему, охотник! — продолжал Логин. — Дочь свою не отдавай. Большую ошибку сделаешь. Не думай, что осчастливишь девушку, повенчав ее с богатством. Кончилось время богатых! Слышите все — кончилось!

    — Что он говорит? — удивился Атласов. — Как это кончилось?

    В юрте недоуменно зашевелились. Нюргуна замерла. Она почувствовала, что сейчас будет сказано что-то очень важное, и во все глаза смотрела на Логина.

    Его сослали много лет назад навечно в Якутию. Сначала отбывал ссылку где-то возле города, но не смирился духом и несколько раз пытался бежать, за что его каждый раз переправляли все дальше на Север. Наконец, оказавшись в тундре, он понял, что из побегов ничего не получится, и решил посвятить свою жизнь спасению жизни других.

    Медицинского образования у Логина не было. Что знал, почерпнул из книг, которые присылали ему друзья. Он занялся медициной потому, что не мог равнодушно смотреть на страдания людей, никогда не ведавших, что такое врачебная помощь. Наверно, он не был врачом в полном смысле этого слова, но зато у него в избытке были качества, необходимые врачующему не менее, чем знания и лекарства: доброта и самоотверженность. Именно они и помогали Логину спасать, казалось бы, безнадежных.

    — Да, друзья,— сказал Логин. — Сегодня я получил известие: в Петербурге свергли царя!

    Все опешили.

    — Как это — свергли? — послышался слабый голос Мичэкэ.

    — А вот так: взяли — и р-раз! — хлопнул по столу Логин. — Нет больше в России царя!

    — Этого не может быть, — пробормотал Атласов.

    — Царь-солнце умер. О горе-горе! — в ужасе воскликнул Буокай.

    Логин рассмеялся.

    — Да не умер! Жив Николай Романов, живехонек! Только не будет больше хвастаться: «Мы, Николай Вторый...» Отрекся от престола!

    — Кто ж его так?

    — Как кто? Народ!

    — Этого не может быть, — твердил Аким. — Не может быть, чтобы Россия... без царя. Один уйдет — другой на его место встанет.

    — Не встанет!

    — Оо, что же это такое? — обхватив руками голову, повторил Буокай. — Недаром Хохунча говорил, что на свете пошла последняя тысяча лет! Верное слово сказал!

    — Что ты ноешь, чудак! — оборвал его Мичэкэ. — Радоваться надо! Сам же плакался, что царю по уши задолжал. А теперь царя нет. Значит, и долг твой — фью!

    Мичэкэ присвистнул и махнул рукой.

    — Правду говорит? — с надеждой взглянул на Логина Буокай.

    — В самую точку!

    — Этого не может быть! — стоял на своем торгаш. — Если царя нет, это еще не значит, что налоги отменят! Деньги останутся деньгами и богатые — богатыми, а бедные — бедными.

    — Да прекратишь ли ты, дурья голова? — рассердился Логин.— Неужели ты думаешь, что революция остановится на полпути? Нет, она пойдет дальше! Доберется и до твоих сундуков! Народ свое возьмет — все, что ты отнял у него обманом и хитростью!

    Все заговорили наперебой. Новость потрясла всех. «Значит, прав был Беке, — думала Нюргупа. — А я-то хороша — смеялась над ним». Ей вдруг пришло в голову, что все страхи последних дней напрасны. Что может сделать ей ничтожный купчишка, если пал высший оплот несправедливости?

    Царь... кто такой царь? Нюргуна видела его только на картинках. В школе поп учил, что царь и бог — почти одно и то же. Это царь распорядился таким образом, чтобы Хоборос властвовала над душами и телами сотен людей, чтобы Туллукчана умирала на морозе, а жадный купец преследовал Нюргуну.

    И вот царя нет. Что-то должно измениться, что-то обязательно изменится в этом горьком мире. Воспрянут люди, засияют новые звезды, цветы распустятся на снегу!

    Никак не мог опомниться и Буокай. Как же все-таки с налогом — придется платить его или нет? Кому верить: Логину или купцу? Долг царю был самой тяжелой ношей из всех, которые носил он на своем горбу. Сначала был невелик — что-то около рубля. Но как-то выдался трудный год, песцы не шли в капканы, для уплаты налога пришлось кланяться Хохунче. С тех пор долг стал расти, как снежный ком, и не успевал Буокай сократить его наполовину, как он вновь становился больше, чем был.

    В счет долга Хохунча мог отнять у него все, что хотел. В прошлом году забрал лучшую собаку, как будто у князя не хватало собак. В другой раз прихватил связку горностаевых шкурок. А долг не уменьшался. Теперь разграбил чум...

    — Как же все-таки с долгом? — повторил он вслух свои мысли.

    — Побоку твой долг! Некому платить! — смеясь, воскликнул Логин.

    Старик закрыл лицо руками и заплакал. Сначала никто и не понял, что он плачет, но когда у Буокая задрожали плечи, Логин догадался и шутя толкнул его в бок.

    — Не плачь! Пусть лучше враги наши плачут.

    — Добрый ты человек, доктор. Оо, добрый, — Буокай сквозь слезы взглянул на Логина. — Второй раз в жизни встречаю такого человека. Тридцать лет назад вез больного русского...

    — Так неужто это ты? — вскричал Логин. — Бючээн ыыта?

    Старик вытаращил глаза.

    — Ээ, друг, сани, топор! — выпалил он по-русски.

    «Бючээн ыыта» — по-якутски кабарговая струя. Ею лечил когда-то Буокай Логина. А «друг», «топор», «сани» — это слова, которым обучил его в те дни русский ссыльный.

    Никто ничего не понял из восклицаний охотника и доктора. А старые друзья, помедлив мгновение, крепко обнялись.

                                                                         XIV

    «Дорогой Иван Иванович! От души поздравляю тебя со всеобщим нашим праздником — чудище царизма рухнуло и больше не возродится...

    То, за что воевали мы там и десятками лет терпели здесь — сбылось. Не всем удалось дожить до счастливого дня, будем же вдвойне счастливы — и за себя, и за них.

    Революция, как крылья, поднимает меня с земли. Хочется лететь туда, где ныне решаются судьбы не только России, но и всего человечества. Что там «хочется»! Это совсем не то слово. Да и нет слов, чтобы выразить мою жажду битвы, стремление как можно скорее вновь окунуться в горнило борьбы...

     Но ты вдвое ближе к Якутску и, не сомневаюсь, будешь там вдвое раньше меня. Я даже боюсь, что мое письмо не застанет тебя на Алдане. Но если, как надеюсь, подательница сего письма переступит порог твоего жилища до того, как ты его оставишь, — тогда я тебя прошу: помоги ей, чем можешь.

    Слушай: она сирота. Воспитывалась у богатой тетки. Хлебнула немало горя... То ли по несчастью, то ли по злому умыслу тетки (сам решай — надеюсь, она тебе расскажет) оказалась на плоту во время бури и доплыла на нем чуть ли не до Ледовитого. Ее спас старик-тунгус. И вот теперь, через два года, она пытается вернуться в родные края. По мне, ей там совершенно нечего делать. Если ты согласен со мной, устрой ее в городе. Такая молодежь, как она,— решительная, грамотная — скоро понадобится новой власти. Я бы и сам взял на себя сию функцию, но, увы, вынужден задержаться на моем полюсе холода. К сожалению, не транспортабелен... чувствую себя прескверно».

    — «Твой Логин»,— повторил вслух Иван Иванович последние слова письма, аккуратно сложил листок и поднял на Нюргуну дружелюбные серые глаза, грустно улыбавшиеся за стеклами пенсне.

    — Как же вы узнали, где я живу? Как добирались?

    Нюргуна потупилась.

— Узнала я о вас от купца... Атласова... Он скупал пушнину на Севере.

    — Атласов! — Иван Иванович встал с топчана и прошелся по юрте. — Как же, знаю такого. Он обитает поблизости, не так ли?

    — Да.

    — Противнейшая личность... И, надо думать, в здешние края вас доставил именно он?

    — Сначала я действительно ехала с ним.

     — А потом?

    — Потом я шла пешком.

    — Пешком?! Почему же?

    — Я... не могла... с ним. Он... требовал, угрожал... И тогда я сбежала.

    — И сколько же верст вам пришлось идти?

    — Верст — не знаю... два месяца шла.

    Нюргуна сама не знала, почему ей так легко с этим человеком, почему она так свободно и смело разговаривает с ним. Может, право на эту свободу ей дал самостоятельный двухмесячный путь по тайге и бездорожью? Нет... Дело было не только в ней самой, но и в собеседнике, его проницательных серых глазах, ободряющей улыбке. Июньский ветерок, напоенный ароматом аласных [Алас — плоское понижение в тайге, покрытое луговой растительностью.] трав, беспрепятственно вбегал в юрту сквозь распахнутую дверь. Он шутя теребил листы бумаги, разложенные хозяином на столе, играл его пышными мягкими волосами. Перед Нюргуной стояла кружка чая, ее избитые ноги купались в щекочущей прохладе юрты — что еще нужно человеку, отмахавшему сотни и сотни верст?

    Иван Иванович присел рядом, внимательно заглянул в глаза.

    — А Михаил Николаевич пишет — сиротка, несчастная детка... Какое там детка! Такого мужества мне и у мужчин не приходилось встречать. Как же вы купца бросили?

    — А что мне оставалось делать?

    — Но вам же нужно было где-то ночевать, чем-то питаться...

    — Бедных людей всюду много.

    — Да, — сказал Иван Иванович, — ваша правда! Бедный всегда поможет бедному... Впрочем, и богатому не откажет, если тот придет к нему как человек... И второй раз вы правы: много, много повсюду бедных людей! Ну, ничего. Это скоро кончится. На наших глазах... И при нашем участии. Пейте чай, пейте! — спохватился он. — Ведь вы так устали! Прошу прощения, что не могу предложить ничего более существенного: запасы продуктов кончились, возобновлять их нет смысла — послезавтра я уезжаю в Якутск. Опоздай вы на два дня — и меня бы уже не застали... Но почему вы стремились сквозь такие пространства именно ко мне?

    Нюргуна отодвинула опустевшую кружку.

    — Атласов говорил, что раньше вы были на Лене... У нас тоже был Иван Иванович. Может, это вы? Вы знаете такую местность — Кыталыктах?

    Она замерла.

    — Да, знаю. Еще бы мне не знать. Я прожил там восемь лет. Правда, не в самом Кыталыктахе, а поблизости. Но я много слышал о его обитателях.

    — Расскажите мне, расскажите! Что там было после того, как я...

    — А что случилось с вами? Вас, простите, как зовут?

    — Кыыс-Хотун.

    — Кыыс-Хотун!.. — Иван Иванович в волнении вскинул руки. — Нюргуна Таскина! Как же я сразу не догадался! Ведь Логин пишет... как это...— Он схватил письмо и лихорадочно стал читать его. — «Ты вдвое ближе к Якутску...» Не то... А, вот: «Оказалась на плоту во время бури». Да, вся округа долгое время только и говорила об этом. Все строили различные догадки... Рассказывалось, что при несчастном случае присутствовали только сама Февронья Таскина и ее придурковатый слуга. Спорили — действительно это был несчастный случай или убийство...— Он потер лоб.— Так вы спаслись? Что я спрашиваю, остолоп. Ясное дело, спаслись, раз вижу собственными глазами... Как это все необычно! Говорили, что в деле был замешан ее муж... Как его...

    — Василий Макарович...

    — Именно. Тем более что он к тому времени ушел от жены, и все толковали... простите, из-за вас.

    — Я ни в чем не виновата.

    — Не сомневаюсь!

    — Как все случилось, я толком не помню. Наверно, я все-таки поторопилась... прыгнула на плот, а он отвязался.

    Иван Иванович покачал головой.

    — Она сама потом призналась. Вернее, проговорилась... богу. Какая-то из батрачек подслушала, как она каялась перед иконой, что погубила племянницу.

    — Как же ей теперь живется? — хрипло проговорила Нюргуна.

    — О, там была масса событий. Вскоре умерла старая служанка Февроньи.

    — Боккоя умерла?! — в ужасе вскрикнула Нюргуна.

    — Не могу сказать доподлинно, Боккоя или другая. Перед смертью, как потом решили, она выдала хозяину секрет фамильного золота Таскиных.

     — Значит, Боккоя. Кроме нее и Каменной Женщины, о золоте не знал никто.

    — Клад пропал, а вместе с ним и учитель. Куда он подался — неизвестно.  Больше его никто не видел. Затем тойоншу постиг сто один удар — сгорел се самый большой амбар с хлебом. Все подозревали нашего уж-жасного революционера Петю, которого мне не раз приходилось встречать у старика Мики. Его собирались схватить, но он исчез тоже.

    — А потом?

    — Что было потом, не знаю, так как поджог амбара приписали силе моей агитации и меня в срочном порядке препроводили сюда.

    Нюргуна до боли стиснула пальцы. Она опустила веки, и перед глазами поплыли зеленые березы Кыталыктаха, его луговое раздолье, лица родных и близких людей. В Кыталыктахе их больше нет... Ушла из жизни Боккоя, ушли из усадьбы Василий и Беке. А что с Аныс? Может, тоже отправилась по белому свету на поиски счастья? И осталась в суровом господском доме одна Хоборос, Каменная Женщина, желавшая Нюргуне смерти. Зачем же Нюргуна рвется туда, на пепелище своих надежд и мечтаний?

    Иван Иванович положил ей руку на плечо. — Я понимаю ваше состояние, — тихо сказал он. — Вы сейчас как новорожденный олененок, изо всех сил убегавший от волка и вдруг увидевший под ногами пропасть... Бездна раскрылась перед вами, и не то что преодолеть — даже заглянуть в нее страшно. Два года мечтали вы о родном уголке как о спасительной гавани, и вот — гавани нет, взамен — бушующее море... Ни родных, ни знакомых, ни гроша за душой — не так ли? А может, это и к лучшему? Вы молоды, здоровы и — свободны! Что может быть лучше этого!

    «Я свободна? Да, да, это правда! Я ни от кого не завишу. Никто не имеет права мне приказать. Никто ничем не попрекнет. Да, я свободна!»

    — Думаю, что возвращаться в Кыталыктах не только бесполезно, но и опасно. Раз она пыталась уничтожить вас однажды, то и во второй раз не пощадит.

    «А может, появиться там хотя бы на мгновение? Чтобы подойти к ней и в упор сказать: смотри, я жива! И ничего ты со мной не сделаешь».

    — Я говорил вам уже, что через день уезжаю в Якутск. Все мои товарищи давно там. Я задержался, чтобы закончить работу о среднеленском якутском диалекте: чувствую, что в будущем заниматься этим не будет времени. Так вот, я считаю, что Логин прав: вам надо в город. Ведь вы умеете читать, не так ли? Я знаю, вы учились.

    Нюргуиа кивнула головой.

    — Продолжите свое образование... Революции нужны грамотные, способные люди. Ей нужны молодые силы, над которыми не тяготеет груз проклятого прошлого, нужны добросовестные работники, строители новой жизни.

    — Что же я буду делать?

    — Работа найдется! Перед нами много работы — не всегда радостной, всегда тяжелой. Но труд во имя революции — высшее наслаждение человека...

    — Смогу ли я? — вздохнула Нюргуиа. — Ведь я ничего не знаю.

    — В городе много молодых знающих революционеров. Они помогут вам. Ну как, едете со мной?

    — Да.

    — Очень хорошо!

    Иван Иванович выпрямился.

    — Нет, не бездна перед вами, а та вершина, с которой взлетают в небо! — в полный голос сказал он. — Надо только хорошенько поверить в свои силы и крылья, и вы полетите! Да, — вдруг вспомнил Иван Иванович, — не стоит ли вам заглянуть в усадьбу этого купчишки, Атласова? У него батрачит женщина из ваших мест. Может, она вам тоже что-нибудь расскажет?

                                                                               XV

    Еще в лесу Нюргуна услышала пьяные крики. Это было так неожиданно, что она не на шутку перепугалась. Ей представилось, что через мгновение из-за лиственниц вылетит разнузданная ватага. Но шум не приближался, и Нюргуна осторожно двинулась вперед. Поворот, еще поворот — густой молодой листвяк внезапно расступился, и перед девушкой раскинулся длинный алас.

    Дом стоял на самом краю аласной впадины, в окружении пышных берез. Часть их забежала во двор, за ограду и замерла там: одно деревце — у хотона, два — по обе стороны крыльца и целая группка — посреди усадьбы. Оттуда и слышался шум. Присмотревшись, Нюргуна увидела под березами ряд длинных столов и пирующих за ними людей.

    Вдруг крики стихли. Кто-то выбежал за ограду навстречу Нюргуне и тут же вернулся назад. Нюргуна догадалась, что ее увидели, и нерешительно направилась к усадьбе. Тут же за столами произошла небольшая суета, и оттуда выкатился человек с лоснящимся желтым лицом. Это был Атласов.

    — Ты все-таки пришла! — захохотал он, хватая девушку за руку. — Не так-то просто обойти Атласова! Слава его далеко гремит, дым из трубы в Якутске виден!

    Спотыкаясь на ровном месте, он потащил Нюргуну к столу. Ошеломленная девушка не сопротивлялась. Под березами сидело около двадцати человек, в основном, мужчины. Атласов усадил Нюргуну, с силой надавив ей на плечо.

    — Смотрите все!— икнув, начал он. — Эту девушку зовут Кыыс-Хотун, я вез ее с Севера тысячу верст. Потом она сбежала — или отстала, не знаю, но вот она здесь, сама пришла, и я вам говорю — это моя невеста! Слышишь, Кириллин? Эй, сын князя! Хороша моя невеста?

    — Угу,— отозвался молодой франт с набитым ртом.

    — Постыдился бы, Акимушка, — сильно напирая на «о», сказал плотный бородатый старик. Нюргуна не сразу поняла, что это поп. — Сегодня как раз три года, как твоя Анна умерла. Негоже в такой день заводить разговор о новой свадьбе.

    — Я не на поминки вас собрал, а чтоб отпраздновать свое возвращение из тундры. Думаете, легко колесить у самого Ледовитого моря? Так что забудем о мертвых. Будем жить, пока живется! Тем более в такие времена, когда, ложась спать, не знаешь, проснешься ли завтра!

    — Аким! — крикнул с другого конца стола маленький плешивый человек. — Признайся: сколько шкур содрал с охотников?

    — Сколько ни содрал, все мои! — не обиделся Атласов. — Вот посидите, я сейчас!

    Он куда-то вперевалку побежал. Взгляды присутствующих оценивающе впились в Нюргуну. Нюргуна опустила глаза. Она чувствовала себя как на раскаленной сковороде.

    Через минуту Атласов появился, вновь с огненно-красной лисой в руках. Он ликующе взмахнул над головой вспыхнувшей на солнце шкуркой.

    — Смотрите! Где вы возьмете такое богатство? Ну-ка, охотнички, расскажите, когда видели в наших краях в последний раз такого зверя? А у меня — мешками! Хочу — продам, хочу — шубу себе сошью, хочу — подарю. Держи, Кыыс-Хотун! Это тебе для начала, за то, что пришла.

    С дурашливыми ужимками, покачиваясь и кривляясь, он опустил лису на плечи Нюргуны. Девушка дернулась, словно густой ворс ожег ей шею. Прямо перед глазами оказалась мордочка лисы без левого уха. Нюргуна сразу узнала шкурку. Ее добыл Мичэкэ, чахоточный муж Дайыс. Ему долго не везло на охоте, и когда попалась лиса, для больного это было большой удачей. Но Атласов дал ему половинную цену под видом того, что у шкурки не хватает уха... Нюргуне захотелось сорвать лису с плеч и швырнуть в лицо Атласову, но она сдержалась и лишь потихоньку стянула шкурку на колени...

    — Наливай, наливай райскую водичку! Сосед, помоги соседу! — возвысил голос Аким. Нюргуна давно заметила, что у Атласова для спирта — десятки названий: «святая водичка», «райские капли», «мечта желудка» и другие. Но так он называл спирт, лишь когда угощал. Стоило же на Севере какому-либо охотнику попросить у него бутылку, сразу появлялись другие слова: «Что ты, парень, неужели думаешь, что я эту отраву с собой вожу? Мне еще пожить хочется!»

    Всеобщее веселье возобновилось. Нюргуна перестала быть в центре внимания. Единственный, кто не забывал о ней — сидящий рядом Атласов. Время от времени он то обнимал девушку за талию, то щипал за локоть. Нюргуна молча сносила его «ласки». Она словно оцепенела и ничего не брала в рот, хотя у нее давно сосало под ложечкой. Зачем она пришла сюда? На что надеялась? Поговорить с неизвестной женщиной, которая будто бы тоже из Кыталыктаха? Но где же она? Среди множества людей, сидевших за столом и носивших пищу, не было ни одного знакомого лица. Где искать эту женщину? Да и нужно ли? Ведь главное Нюргуна все равно знает, что еще добавит к этому незнакомка? Может, она покинула Кыталыктах раньше Нюргуны?..

    Между тем купец совсем разошелся. Спирт и близость девушки опьянили его. Он без умолку рассказывал о своих приключениях, и все время получалось, что не было такой воды, из которой он не вышел бы сухим.

    Вдруг неслышными шагами к нему подошла высокая худая женщина и тронула за плечо. Купец обернулся к ней и сразу замолчал.

    — Пора отдыхать,— спокойно сказала она.

    Купец послушно встал.

    — Ах, тетка Бочуона, — вздохнул он, — никогда  не даешь ты как следует гульнуть.

    Смотри, Кыыс-Хотун, это тетка Бочуона, она всем нам тетка. Когда я уезжаю, она мой дом бережет. А эта девушка — моя... невеста. Я ее... с Севера привез... Кыыс-Хотун, дочь старика Буокая! Ха-ха! Ха-ха!..

    Бессмысленно смеясь неизвестно чему, он подался в сторону дома. Бочуона сокрушенно покачала головой и перевела взгляд на Нюргуну.

    — Пойдем, детка... Здесь тебе незачем оставаться. Пусть пьют, это не женское дело.

    Нюргуна с облегчением последовала за ней. Краем глаза она осторожно разглядывала провожатую. Тетка Бочуона была немолода, но и до старости тоже ей было далеко. Она стояла на том счастливом перевале лет, когда без обиды оглядываешься на прошлое и без страха вглядываешься в будущее. Ее спокойное улыбчивое лицо, казалось, излучало теплое сияние, и Нюргуна поймала себя на мысли, что ей хорошо от одного присутствия этой женщины.

    Идти пришлось недолго. Миновав несколько строений, они приблизились к старому амбару, поросшему сверху травой. Рядом с ним возвышалась огромная, древняя лиственница с утолщенным у земли стволом. Под деревом, уронив руки, дремал мужчина средних лет с преждевременно поседевшими усами.

    — Это мой муж, Прокопий, — ласково улыбнулась Бочуона. — Устал... Дрова рубил. Раньше, бывало, после такой работы мог осуохай плясать, а теперь... Еще два года назад на ысыахе его никто обогнать не мог. Выиграет — и награду мне: такую огромную кость... Жир капает... Постарел.

    Они вошли в амбар. В нос Нюргуне ударило сложным ароматом многих трав. Пучки трав были развешаны на стенах и под потолком, и от каждого из них струился свой, неповторимый запах.

    — Пока Аким гуляет, мы в доме живем. Ну, а когда возвращается, перебираемся сюда. Полгода — хозяева, полгода — батраки... — Бочуона засмеялась. — Вот кумыс, сердце остуди.

    Нюргуна с жадностью приникла к чорону. Кумыс, по-видимому, был только что из погреба — от первого глотка заломило зубы.

    — Так ты, детка, с Севера?

    Нюргуна, занятая кумысом, молча кивнула.

    — И в самом деле... собираешься замуж за Акима?

    Нюргуна сердито тряхнула головой.

    — Это он собирается. Ну и пусть женится! Только не на мне. У меня своя дорога.

    Лицо Бочуоны прояснилось.

    — Ты правильно решила, детка. Зачем тебе такой старый человек, да еще бродяга? Жениться надо на ровне, по любви, иначе какое же счастье? Ради любви... можно на все пойти. А если не любишь — только себя погубишь. Аким вдовец, ты знаешь? Прекрасная женщина была Анна, если б не она, не знаю, жила ли бы я на белом свете. Приютила меня, обогрела двадцать лет назад. Я совсем одна была, любимый человек умер. Потом уже Прокопия нашла. Все хорошо у нас, только детей нет. И Прокопий прихварывать стал. А сам берет на себя любую работу. С богачами ссорится... С князем Кириллиным чуть до драки не дошло на наслежном собрании. Прокопий потребовал бедняков лошадьми наделить. Вот какой он, — в голосе Бочуоны послышалась гордость. — Сам тает как свечка, а о других печется. «Подумайте, богачи, о бедных, — кричит, — иначе революция с вами нянчиться не будет!» Ну, да разве послушаются его...

    Нюргуне почему-то совсем не казалось странным, что эта незнакомая женщина, много старше ее, так доверчиво говорит ей, быть может, о самом сокровенном.

    — Как ты оказалась здесь? Откуда?

    — Просто шла и зашла. Устала, вижу — усадьба.

    — Но ведь Аким тебя знает?

    — Да, он видел меня на Севере.

    — Куда же ты идешь со своего Севера? И почему одна? Одной девушке опасно.

    — Ничего! Не так уж и страшно. Главное — бояться не надо. Я — поверите? —в тайге ночевала.

    — Бедная девочка, — погладила ее по волосам Бочуона. — Есть у тебя родители?

     — Есть отец Буокай, но он не отец... Он так... добрый человек...

    — Хорошо, когда встречаются добрые люди. Это бывает редко! Но ты не сказала, куда идешь.

    — Сама не знаю, что сказать. Шла я домой, в Кыталыктах, а теперь...

    Нюргуне показалось, что губы Бочуоны дрогнули.

    — Кыталыктах? — пробормотала Бочуона. — Вот как!.. Впрочем, наверно, другой Кыталыктах. Но почему ты говоришь: «Домой?»

    — Там я жила раньше.

     — Жила раньше... Господи, что-то у меня голова кружится. Замучилась я с этим угощением... Пойду погуляю. А ты отдохни. Ложись, не стесняйся!

     Бочуона быстро застелила орон.

    — Тебе никто не будет мешать. Прокопию я скажу, он переночует в доме... Я приду попозже.

    Бочуона торопливо вышла. Нюргуна нырнула под одеяло. Она закрыла глаза, и перед ней поплыла бесконечная дорога, — по тайге, по болотам, через одинокие усадьбы и крохотные поселки. Нюргуна шла одна, но что делала бы она без людей? Люди давали ей пищу и ночлег, помогали советом, а часто и провожали от юрты к юрте.

    Однажды в лесу ей повстречался медведь... Он стоял в двадцати шагах на задних лапах, передними упершись в лиственницу. Что высмотрел он на дереве, выяснять Нюргуна не стала. Она до боли в пальцах сжала в руке пистолет, подаренный Мироновной, и осторожно отступила назад. Знала: пистолет от медведя может и не защитить. Постояв несколько минут под лиственницей, лесной хозяин побрел в тайгу, освободив дорогу. Он ушел, но страх остался. С тех пор Нюргуна клала пистолет под подушку, наивно полагая, что оружие отпугнет зверя, если он захочет появиться во сне. Так она сделала и на этот раз...

    Вдруг Нюргуна почувствовала на плече тяжелую руку. Вслед за тем кто-то поднял одеяло, пытаясь лечь рядом на узкий орон. Нюргуна в испуге села на постели. Прямо перед собой увидела ухмыляющееся лицо Акима.

    — Тсс... — прошептал Атласов и потянулся к Нюргуне.

    — Прочь! Стреляю! — крикнула Нюргуна и выхватила пистолет.

    Атласов взмахнул руками и отшатнулся. Его лицо перекосилось.

    — Бу-бу-бу... — забубнил он, трясясь от страха. — Чертова девка, сатана!.. Зачем пришла тогда?..

    — Прочь, говорю!

    Нюргуна подняла пистолет дулом вверх и нажала курок. Грохнул выстрел. Атласов взвизгнул и стремглав вылетел из амбара.

    — Ну успокойся, детка, не плачь. Он не придет, не бойся. Мы его больше сюда не пустим! — уговаривала девушку Бочуона.

    — Все вы такие! И богачи, и слуги их! — рыдала Нюргуна. — Ты нарочно, нарочно подстроила все! Ты нарочно оставила меня одну!

    — Что ты, милая, что ты! Я и думать об этом не думала. Ушла, чтоб тебе не мешать. Кто же знал, что он так рано проснется. Еще ведь и ночь не настала — посмотри, светло!

    Бочуона тихонько гладила плечи Нюргуны, перебирала густые волосы. Девушка затихла. Лишь изредка сотрясали ее гибкое тело бурные всхлипы.

    — Я почему тогда ушла... Ты одно словечко сказала... Кыталыктах. Твой дом, говоришь, в Кыталыктахе? Я хочу тебя спросить: где этот Кыталыктах? В каком улусе? Я сама из Кыталыктаха...

    Нюргуна вскочила.

    — Значит, о тебе говорил Иван Иванович?

    — А что он говорил?

    — У Атласова твоя землячка служит, сказал.

    — Ты из моего Кыталактаха!

    — А почему я тебя никогда там не видела?

    — Тебе сколько лет?

    — Девятнадцать.

    — А я девятнадцать лет как здесь. Бочуона затрепетала и опустилась рядом с ороном на колени.

    — Послушай, девочка... Девятнадцать лет ношу я в себе горе. Неутолимое горе... Скажи мне, чья ты? Как тебя зовут?

    — Кыыс-Хотун.

    — Это имя я слышала, но ведь оно не настоящее?

    — Мне его Мастер Морджо подарил. В благодарность за то, что я за ним ухаживала. Жив ли он?

    — Как же тебя зовут на самом деле?

    — Нюргуна Таскина.

    — Доченька... — прошептала Бочуона и обняла Нюргуну. — Я твоя мать.

    — Что-что? — испуганно воскликнула Нюргуна.

    — Я твоя мать... Это я дала тебе твое настоящее имя. Я хотела, чтобы сквозь тяготы жизни ты, как подснежник сквозь весеннюю грязь, прорастала, чтоб была такой же нежной и желанной людям, как этот майский цветок... [Нюргуна — по-якутски сподснежпик».] Злые люди отняли тебя у матери, выслали меня из наслега. Прости меня, грешную, что росла ты без ласки, среди чужих людей... Прости!

    — Что ты говоришь? — крикнула Нюргуна и, вырвавшись из рук Бочуоны, бросилась из амбара, в светлый сумрак северной белой ночи.

    Сколько она об этом миге мечтала, представляла его во сне и наяву, сколько женщин казались ей матерью! Почему же ничего не сказало ей сердце, когда появилась ее настоящая мать?

    — Мама...— прошептала Нюргуна.

    Огромное счастье, как крылья, подняло ее над землей и понесло над таинственными ночными аласами.

                                                                       XVI

    Высокий господский дом посреди полей и лугов высился, как стог сена. Рядом чернели копнушки юрт и амбаров.

    Солнце садилось. Кыталыктах пеленала сонная зыбь белой ночи. Утихал ветерок, не успевший остыть. Выпрямилась трава по обе стороны дороги. Разглаживалась вода на длинных озерах — остатках старого ленского русла.

     Нюргуна то и дело останавливалась, вглядываясь до боли в глазах в родную ширь.

    Ее, конечно, могли подвезти до самого дома. Но Нюргуна попросила остановить телегу, как только заприметила отросток дороги, ведущий в Кыталыктах, и Иван Иванович понял ее. Протянул руку, попрощался тепло:

    — Помните — за Талым озером, дом Капитонова!

    Кыталыктах...

    Нюргуна не спешила. Не было радости в ее душе. Опасалась — чего, не знала сама.

    Пусто подворье Таскиных. То ли спать легли, то ли вовсе здесь никого нет. Может, и вправду нет. Скот на выпасе весь — лето. Там и доят коров. Так всегда бывало в этой усадьбе. В хамначитских юртах оставались лишь те, кто прислуживал хозяевам. Ну, а теперь... Прислуживать некому.

    На дверях большого дома — тяжелый, чуть тронутый ржавчиной замок. Ступеньки к порогу чисты, но не так, как прежде: сухие былинки, березовые листья на них. По крайней мере, сегодня не подметались.

     Вдруг — за спиной:

    — Кто здесь?

    Тревожный голос, испуганный. Нюргуна обернулась.

    — Оксе! Подружка! Ты! Вернулась!

    Девушка с плачем бросилась на шею Нюргуне, обхватила крепкими руками. «Аныс... Это же Аныс!» — обожгло Нюргуну. Давно гадала она, кто встретит первым ее в Кыталыктахе. Когда-то мечталось — Василий. Теперь знала, что невозможно это. Что ж, судьба послала ей второго самого близкого человека. Спасибо судьбе.

    — Никогда не верила я, что ты утонула, замерзла или еще что-нибудь. Никогда!

    — Все это могло случиться, Аныс.

    — Знаю, могло... Но я верила: не бывать тому!

    Нюргуна отстранила подругу, внимательно окинула взглядом. Какой была, такой и осталась Аныс: маленькая, жилистая, лицо загорело до черноты, ситцевое платье, как встарь, заштопано, и улыбка та же, веселая, чуть озорная. Не властны над ней невзгоды.

     — А я, по-твоему, как? Ничего?

    — Красавица... Еще выросла, кажется... Только худа больно. Пойдем. Пойдем в юрту. Тебя кормить надо!

    — А дом почему закрыт?

    — Князь Федор закрыл... И ключ унес! Теперь он здесь хозяин!

    — Князь Федор? С какой стати?

    — Все расскажу... Пойдем же! Батрацкая юрта встретила, как прежде, застоявшимся сумраком, запахом дыма. Не было лишь прежнего гомона, разноголосого кашля и вздохов, детского смеха и старческих причитаний.

    — Ты что же, одна здесь?

— Одна... сторожу! Остальных князь Федор выгнал. Целее усадьба будет, сказал.

    — Вот как. А скот?

    — Пасут... доят... На тех же лугах. А молоко, масло — к князю. Ну, чем кормить тебя? Может, суп сготовить?

    — Налей холодного чаю. Больше мне ничего не нужно.

    — Нет... не годится... Вот тебе хлеб и чай, а суп я все же поставлю...

    Аныс принялась хлопотать у камелька. Нюргуна глотнула чай и невольно выглянула в подслеповатое оконце. В него ничего не было видно, кроме пустой громады дома. Всегда застил свет хамначитам этот дом.

    — Где ж ты была, Кыыс-Хотун?

    — Я тебе главное, Аныс, скажу, остальное потом. Я мать нашла.

    — Оо... Значит, ты ее искать отправилась тогда?

    — Нет, не искала, а вот нашла. Я остаться у ней не могла. Батрачит она у плохого человека. Нельзя у ней оставаться. Я хочу, чтоб она сюда вернулась.

    Аныс вздохнула.

    — Где ж она жить будет? Чем?

    Нюргуна резко отодвинула чашку.

    — Что случилось тут? Почему всем завладел князь?

    — Ну, а как же?

    Аныс вытерла руки подолом, присела рядом:

    — Кто бы еще взял? Не я ж, не Ланкы с Варварой, не Мики. Как госпожа... Да тебе ведомо ли, что госпожа?..

    — Знаю. На последнем ночлеге услыхала. Я ведь в Якутск ехала. Услышала — сразу решила: в Кыталыктах! Все равно по пути... Но ты рассказывай! Я так все знать хочу, будто всегда здесь была. Понимаешь? Почему повесилась Каменная Женщина? Как считают у вас?

    — Проще простого это, Кыыс-Хотун1 И объяснять нечего. Из-за хозяина. Как ушел он, исчез насовсем, да ограбил еще — золото выволок, одна осталась она, одна с черными мыслями. Я ведь прислуживала, видела многое, слышала. Как-то раз заглянула... Стоит на коленях перед иконой. Молится! Прости меня, господи, говорит. За что караешь? Я чуть не крикнула: «За Кыыс-Хотун!» А она сама: неужели за подлую девку... И всякое разное — на тебя.

    — Вот как!

    — Припадки у ней пошли... часто! Поняла, видно, что жить все равно ей уже не осталось. Варваре говорит: «Свей из волоса конского веревку хорошую, толстую... ты, мол, умеешь, Варвара». «Зачем тебе?» Как взглянет... Ты же помнишь, как умела взглянуть — немеешь. Варвара свила. Она с этой веревкой в погреб, где золото прятала. Там и повесилась. Хоронили — хоть бы кто слезу обронил. Поверишь ли?

    — Кто сказал, что золото взял Василий?

    — Больше некому, Кыыс-Хотун! Не дурачок же мой, Беке... Он всего-то натворил, что амбар с зерном поджег. Признался мне, когда уходил. Хоть этим, сказал, отомстил за все Каменной Женщине. Он хороший, Беке. Где-то сейчас? Жду не дождусь.

    — Дождешься, Аныс. Вернется. Если ждешь — вернется. Обещал вернуться?

    — Обещал...

    Дрова давно прогорели, суп не закипал — девушки о нем забыли. Обе с грустью смотрели в утоптанный глиняный пол, думая каждая о своем.

    — Говоришь — больше некому? Почему?

    — Так ведь тайну золота никто не знал. А ему Боккоя выдала. Я сама при том была, только не поняла. Вот уж кого мне жаль до слез, так это старушку нашу. Как сгинула ты, вся извелась. Во сне кричала. Себя кляла. Мол, скажи она тебе, где хозяйский клад, ты б с Василием убежала, жива была бы, счастлива. Умирать стала — приказывает: «Найди хозяина, приведи». Он в ту пору в соседнем наслеге скитался. Привела я его. Боккоя всего-то три слова — старый амбар, угол... И умерла. Я ничего не поняла. Ну, а хозяин умнее меня.

    Нюргуна закрыла глаза. Как живая встала перед ней Боккоя — вечная хлопотунья, раба и наперсница Каменной Женщины. Ничего у нее не было своего — как помнит Нюргуна, о чужом пеклась. Это ее добрые руки выпестовали и Нюргуну. «Вечная память тебе, славная женщина, жертва могущественных Таскиных, вечная память тебе и любовь!..»

    — Она тоже не верила, что ты погибла. Может, надеялась, что с золотом Василию легче будет найти тебя. Искал ли?..

    Нюргуна не откликнулась. Откуда ей знать? Аныс истолковала ее молчание иначе.

    — Вот и я так же думаю. Если б искал, отыскал бы! Зачем ему стараться. С золотом и без тебя обойдется.

    — Ты, Аныс, все никак простить ему не можешь. Не пойму — чего?

    — Как — чего? Да не будь его, вся твоя жизнь иначе решилась бы. Быть бы тебе наследницей, настоящей большой хотун. А так — имя одно. Как насмешка!

    — Не расстраивайся. Нынче таким хозяевам, как Хоборос, не сладко. Беспокойно им. Царя сбросили — не за горами день, когда и их попросят убраться. Очень скоро случится это, Аныс[

    — Вижу, и ты расхрабрилась, как Беке. А заявись сюда князь Федор — что скажешь ему? У кого богатство, того и сила.

    — Чужое это богатство! Награбленное!

    — Известно, награбленное. Да не отнимешь.

    — Верно, девка, толкуешь!— раздалось от порога.

    Нюргуна  и Аныс в смятении взглянули друг на дружку. В юрту, тяжело отдуваясь, ввалился плечистый тучный мужчина в фуражке с околышем.

    — Князь Федор! — потерянно прошептала Аныс.

    Нюргуна в упор разглядела вошедшего. Наслежный князь изменился мало. Может, прибавилось седины в бороде, да в полумраке юрты не разглядеть. Как умудрился подкрасться так незаметно? Не пешком же явился? Долго ли подслушивал?

    — Не отнимешь... — повторил князь слова Аныс, по-хозяйски усаживаясь за стол. — Налей-ка чаю, девка. Вроде ночь, а такая духота.

    Аныс покорно направилась к камельку, где на железном крюке висел остывший чайник.

    — Значит, так оно и есть: явилась! Мне говорят, а я не верю.

    Нюргуна удивилась: кто ее видел? Сама она в Кыталыктахе не видела никого.

    — Ну, где была?

    — Где б ни была, теперь я здесь.

    — Ты что, дерзить надумала, что ли? Отвечай внятно и ясно. Я наслежный староста, тебе известно? Обо всех, кто приходит-уходит, по начальству должен докладывать. Посторонних в наслеге нам не надобно.

    — Я не посторонняя. Я здесь жила.

    — Да сбежала, как мать твоя когда-то. Какой вернулась — кто знает?

    — Мать моя не убегала, ее принудили уйти. И я не по своей воле Кыталыктах оставила.

    — Чья же воля была?

    — Послушай, князь Федор. Что ты все меня допрашиваешь? Пора уж и мне у тебя кое-что спросить.

    Нюргуна старалась говорить как можно спокойнее. Голос се окреп. Князь вздрогнул, и Нюргуна поняла, что не так уж уверен в себе этот самодовольный сытый человек, что за грубым напором он прячет досаду и растерянность, вызванную ее появлением. Не зря же так заторопился убедиться, действительно ли пришла она. Утра дожидаться не стал!

    — По какому праву ты захватил землю и скот моей тети?

    Князь набычил голову:

    — Тебе, что ли, отчет давать буду?

    — Именно мне. Ты захватил мою землю и скот.

    Князь деланно захохотал.

    — Ишь ты! Твое! Когда ж ты всем этим владела?

    — Так ведь и ты не владел.

    — Я прямой наследник Таскиных! Всем известно, что моя бабка была из рода Таскиных. Их род кончился, значит, добро их — мое!

    — Я Таскина.

    — Ты?! Да кто тебе сказал? Ты вообще неведомо кто. Кто твой отец, кто твоя мать? Ты же подкидыш! Подбросили тебя из другого наслега. Разве не знаешь? Разве покойница не говорила тебе об этом?

    — Ты, князь Федор, когда-то и о моей матери на суде то же самое говорил. Всю жизнь одно и то же лжешь. А, князь? — Она чувствовала, что действует правильно, что каждое слово бьет князцу не в бровь, а в глаз — одутловатое лицо наслежного старосты побагровело. — Тот суд поверил тебе. Да ведь это было когда? Нынче другие времена. В Якутске — слыхал? — ссыльные взяли власть. Скоро у таких, как ты, отнимать начнут, а ты все под себя гребешь. Слыхал, спрашиваю? — Да, он, несомненно, слыхал. Стал бы иначе выслушивать все эти дерзости от девчонки. — Любой в Кыталыктахе подтвердит, что я воспитывалась как дочь Хоборос Таскиной.

    — А с чего бы ей тогда тебя топить? А?

    Нюргуна помедлила мгновение, подбирая слова.

    — Если б тетя хотела меня погубить, я б перед тобой не сидела. Не клевещи.

    Князь заерзал на скамье. Видно было, что он не ожидал такого оборота. Такой Нюргуну он себе не представлял. Исчерпав все, что мог сказать в свою пользу, он решил зайти с другого конца.

   — Ну, ну, ну! Нашла перед кем кулаками махать. Давай полюбовно. Я ведь, ежели разобраться, дядя твой. А? Давай мирно! — Он заискивающе улыбнулся. — Конечно, и ты наследница, кто спорит. Да ведь нужно было порядок в доме блюсти? Вот я и взялся... Ты где была? Никто не знал. Вернулась — владей. Но и мне кое-что полагается. А?

    — Что же тебе полагается?

    — Я так думаю: Нижний остров — весь мой. Ну, а Высокий — можно подумать. Половину Высокого, пожалуй, могу уступить. Подтаежный алас — это бабки моей, наследное. От пашни ты и сама откажешься...

    — Ни от чего я не откажусь.

    — Все заграбастать хочешь?

    — Свое, законное — все.

    — Не дури, девка! Давай полюбовно. Я и сам такой, ни с кем не делился вовеки. Но тут — дело другое! Давай полюбовно! Или еще лучше... — Он хлопнул себя по лбу. — Ну, конечно! Выходи за моего Федота, а? Вот это дело! Моя земля да эта земля... Я ж не вечен, мне на погост скоро. Все твоим станет. Какой хотун будешь! Федот-то мой — теленок. С ним сладить — раз плюнуть.

    У Нюргуны в памяти всплыл сынок князя, по три года сидевший в одном классе. Вот он исподтишка дергает ее за косу. Вот по приказу попа тащит на бревно...

    — Неужели твой сын до сих пор не женат?

    — Не хотел жениться. Ни на ком! Все тебя ждал.

    «Ври, да не завирайся, — усмехнулась Нюргуна. — Не хотят за дурака идти».

    — Любит тебя! Любит!

    — Я, князь, с Кыталыктахом и позавидней жениха найду.

    — Найдешь чужого... как тетка твоя, наплачешься!

    — Не твоя печаль.

    — Значит, не хочешь полюбовно?

    — Где ключ от теткиного дома? Мне жить негде.

    — Смотри, девка. Раскаешься, что против меня... Не хочешь делиться — ничего не получишь! А заберешь — не жить тебе. Попомни!

    — Ключ!

    Князец грохнул по столу черным кулаком и вышел. Послышался стук колес. Аныс вскочила со скамьи. Лицо ее исказил страх.

    — Зачем ты? Зачем так? Почему не бережешься? Забыла, какой человек? Скрутит, изувечит, из-за угла застрелит! Бери, что дает. Не требуй многого! Не требуй!

    — Успокойся, Аныс! Ничего он мне не сделает! Ты вот что... есть лошадь?

    — Есть.

    — Скачи, народ созови. Всех — слышишь? Всех, кто на Каменную Женщину спину гнул. Мики, Ланкы, других... Скажи: Кыыс-Хотун с ними говорить будет.

    — О чем?

    — Ну! Прошу тебя!

    — Ладно.

    Аныс решительно сунула ноги в сапоги, повязалась платком. Хлопнула дверь.

    И вот они стоят перед ней — люди, которых из года в год мучил беспощадный род Таскиных. И не думала Нюргуна, что их так много. Вот Мики с Олексас и Нюкусом — как они улыбаются, сразу видно: рады, что она жива. Вот Тихон, за которого Нюргуна писала жалобу. Мастер, отливший для нее серебряные украшения... А еще больше таких, кого Нюргуна и вовсе не знает. Все они разные: кто здоров, кто болен, кто молод, кто стар, но что-то общее землится на лицах. Нюргуна понимает, что это такое. Это страх за себя, за своих детей. Несмываемый страх давно прилип к этим лицам, и очень непросто его смыть. Он кладет свою черную тень на робкую надежду, осеняющую порой их простые черты.

    Нюргуна шагнула к землякам. У нее пересохло горло.

    — Дорогие люди Кыталыктаха! Все вы знаете меня, кто забыл — пусть вспомнит... Я, Нюргуна Таскина, Кыыс-Хотун, выросла в этом доме, без отца, без матери, в чужих недобрых руках. Но так вот сейчас получилось, что я стала единственной наследницей Кыталыктаха. Пусть князь Федор не лжет, он не имеет на Кыталыктах никакого права. Вы это знаете и подтвердите где угодно. Я была далеко отсюда, прошла много дорог, видела много людей. И совсем недавно я встретила одного очень умного, справедливого человека. Вам он тоже знаком. Это Иван Иванович, бывший сударский. Он передает вам. привет. Много, много он рассказывал мне о себе, о своих друзьях, что они делают, чего хотят. Это лучшие люди, а хотят они счастья всем людям. Только тот имеет право на землю, кто сам работает на ней, сказал он. И я отдаю вам Кыталыктах! Владейте им, пашите, косите — для себя, для ваших семей. Разделите по справедливости землю и скот и — владейте! И защитите, если кто вздумает отнять. Не бойтесь никого! Вас много. Не вы, а вас должны бояться, хотя никому вы и не грозите. Не поддавайтесь на уговоры и посулы, не предавайте друг друга. Будьте счастливы!..

    Широкая спина Ланкы мерно покачивается в такт лошадиной рыси. На ухабах подскакивают дрожки. Но Нюргуна не чувствует этого. Перед глазами — вчерашний день, с рассвета до заката. Ох, какой же это был день!

    Когда крики радости поутихли, Нюргуна предложила выбрать комитет по разделу. Так учил ее Иван Иванович. «Один человек, — говорил он, — никогда не сделает такое дело правильно». Председателем стал Мики. Очень толковым председателем. Как будто всю жизнь только этим и занимался. Никто не спорил с ним, потому что Мики хорошо знал, что у кого есть и сколько кому требуется. Все получили свое: и молодежь, и старики, и вдовые женщины. Как сияла Аныс!

    — Помнишь, Кыыс-Хотун, как ты маленькой обещала мне землю?

    — Я ничего не забыла, Аныс!

    Дали участок и Нюргуне. Вокруг господского дома. Вместе с ним. Нюргуна взяла для матери. Хватит ей горе мыкать на чужой стороне.

    — В этом доме, — сказала, — школу откроете. Когда учителя пришлют...

    Хотела сказать: «Когда Василий Макарович приедет», да язык не повернулся. Где-то он сейчас?

    Ну, а потом зазвенели пилы, застучали топоры. Много понадобилось вдруг колышков, вешек — межевых знаков. Долгая это была работа, сладкая. Со слезами радости на ресницах. Черными псами шныряли среди людей прихлебатели князя Федора. Сам он только взглянул на дележ и ускакал. Ничего не сказал. Зато прихвостни его так и шастали там и сям, роняя полные злобы слова:

    — Чужое берете! Подавитесь!

    — Грабеж среди бела дня!

    — Попомните: перегрызетесь!

    Никто не слушал их, не обращал внимания...

    Покачивается спина Ланкы... Как два года назад. Только тогда он вез ее на смерть, а теперь — в Якутск. Новая жизнь впереди.

    Что это будет за жизнь? Невозможно представить.

    Аныс. провожая, заплакала:

    — Увидишь Беке... скажи: жду его. Увидишь, наверно...

    Вот и Ланкы тоже. Нет-нет да и обернется:

    — Беке, Кыыс-Хотун, отправь домой! Нынче у нас земля своя... Холить надо ее!

    Обещает Нюргуна, да не верит, что встретит Беке.

    Огромен мир. Широка земля, высоко небо, длинны реки, бескрайни моря. Но человек не песчинка. От него самого зависит, затеряться ли ему, быть подневольным или свободным. Что б ни случилось, Нюргуна рабой не будет. Она — Кыыс-Хотун.

    Анастасия Саввична Сыромятникова - род. 24 января 1915 г. в III-м Баягантайском наслеге Баягантайского улуса Якутского округа Якутской области Российской империи в якутской крестьянской семье.

    После окончания Крест-Хальджайской школы закончила областную партийную школу в г. Якутске. С 1938 года начала работать литературным сотрудником редакции республиканской газеты «Кыым». Член СП СССР с 1957 года. В 1961 г. окончила Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А. М. Горького в Москве

    Умерла 16 августа 1997 года.

    Указом президента Республики Саха (Якутия) от 11 июля 2005 г. в целях увековечения памяти имя А. С. Сыромятниковой было присвоено МОУ Ары-Толонской основной общеобразовательной школе Республики Саха (Якутия). Её произведения включены в учебники якутской литературы и изучаются в высших учебных заведениях.

    Ардахия Висьлюк,

    Койданава

    Иван Антонович Ласков – род. 19 июня 1941 г. в областном городе  Гомель БССР (СССР).

    С 1966 г. обучался на отделении перевода в Литературном институте имени А. М. Горького в Москве. В 1971 г., после окончания института с красным дипломом, переехал в Якутскую АССР, на родину своей жены, якутской писательницы Валентины Николаевны Гаврильевой.

    С сентября 1971 г. по февраль 1972 г. работал в газете «Молодежь Якутии», сначала учетчиком писем, затем заведующим отделом рабочей молодежи. От февраля 1972 г. до лета 1977 г. работал в Якутском книжном издательстве старшим редакторам отдела массово-политической литературы. С лета 1977 г. работал старшим литературным редакторам журнала «Полярная звезда», с 1993 г. - заведующий отделам критики и науки журнала «Полярная звезда».

    За полемические статьи про отцов-основателей ЯАССР весной 1993 г. был уволен с работы и ошельмован представителями якутской «интеллигенции». 29 июня 1994 г. Иван Антонович Ласков был найден мертвым «в лесу у Племхоза», пригороде Якутска по Вилюйскому тракту за Птицефабрикой.

    Юстына Ленская,

    Койданава.

                                                                           ЗАБЫЛИ

    Как всегда забыли упомянуть, что Иван Ласков является переводчиком...