ЎЎЎ 1. Настасься Сырамятнікава. Кыс-Хатун. Раман. Пер. з якуцкай Іван Ласкоў. Ч. 1. Койданава. "Кальвіна". 2020.

    Анастасия Сыромятникова

                                                                  КЫЫС-ХОТУН

                                                                           Роман

                                                                                               Дочерям Полине и Надежде

                                                                     Часть первая

                                                                               I

    Не окинуть глазом Кыталыктах, не обойти пешком и не объехать на лошади. Широко простерлась долина, зеленая от травы, белая от берез. Разбежались по бескрайнему лугу шаловливые рощицы, водят свои девичьи хороводы озорные деревца, чуть касаясь друг дружки молодыми ветвями. Далеко чернеет сумрачный лес — суровая граница долины.

    Этой землей владели и владеют потомственные богачи. Испокон веков не смеет бедняк здесь скосить для себя былинку. Вся трава, все дрова, все озера и речки здесь принадлежат только одной семье.

    Старый Байбас, покойный хозяин Кыталыктаха, отличался изворотливым, хитрым умом. Он не отсиживался в глуши, как его деды и прадеды, кое-где побывал, потерся среди себе подобных и усвоил главную истину нового времени: копи деньги. Не молоко, не масло, не драгоценные собольи шкурки — дороже всего желтый металл и разноцветные хрустящие бумажки. И он собирал рубль к рублю всю свою долгую хищную жизнь. О хозяйстве пекся даже на смертном одре. Когда понял Байбас, что не встать ему больше на ноги, не гулять по любимому Кыталыктаху, — призвал законника и все богатство свое по установленной форме, скрепив печатями и подписью своей, завещал единственной дочери Хоборос. А потом отправил человека за теми, кто был должен ему хотя бы копейку. Год выдался голодный, и увязшим в процентах соседям платить было нечем, но умирающего не трогали мольбы и рыдания. «Я ждать не могу, ухожу, сам видишь,— цедил он сквозь зубы очередной жертве. — Если не улажу свои дела при жизни, бог не примет ни в рай, ни в ад». Многим беднякам пришлось той осенью распроститься с единственной коровой, а кое-кому и с куском земли. Зато дочь Байбаса стала еще богаче, чем был он сам.

    Якуты о дочерях обычно говорят, что они — «чужое имущество», «не наше богатство». Ведь им замуж выходить, да и вообще — расточительна женщина. Не такова Хоборос. Смерть отца словно сделала ее еще более рачительной и расчетливой. Ничего не утратила из отцовского наследства. Наоборот — расширились владения рода Таскиных, потеснила Хоборос не только бедняков, но и соседей побогаче. Сейчас она самая состоятельная хозяйка в округе. Порой даже язвительно посмеивается над своими предками, оставившими ей столько добра: «Наивны были старики, жить не умели». Впрямь, сама Хоборос живет по-новому: выстроила для себя огромный, рубленный по-русски, настоящий господский дом и обнесла изгородью весь Кыталыктах.

    Нынче все якуты-богачи поклоняются новой моде — рыскают, как волки, по городам, торгуют чем попало, лишь бы быть на виду, лишь бы лизнуть лишний разок развеселой городской жизни. Таскина с места не трогается. Зимой се обозы с маслом и мясом гонят в Якутск доверенные люди. И странное дело: не заглядывает своим посыльным в карман, а не было случая, чтобы ее обманули. Богатство ее растет день ото дня. Неизвестно только, кому оно достанется: у перезревшей девушки — ни мужа, ни ребенка. Правда, растет при ней девочка, незаконнорожденная дочь двоюродной сестры. Хоборос воспитывает Нюргуну как родную, но никто не верит, что девочка станет наследницей богачки: держит ее при себе от скуки, забавляется с ней, как с куклой, чтоб не завыть от одиночества. Распоряжается ребенком как хочет: то побьет, то приласкает.

*

    — Аныс! Аныс! Постой! Не могу больше! — закричала Нюргуна, устав спотыкаться на кочках. За маленькой батрачкой, крепкой, быстроногой, не угнаться тойонской воспитаннице. Вот что значит ранний труд: с семи лет живут рядом и питаются чуть ли не одной пищей, всего-то разница, что Нюргуна спит в хоромах, а Аныс в хотоне — но какими разными выросли! Не сравнить коренастую, плотную, пышущую здоровьем Аныс с хрупкой Нюргуной.

    — Быстрей, опоздаем! Госпожа с минуты на минуту вернется. Тогда и тебе не поздоровится!

    — Ничего, ничего! Тетя к вечеру приедет. Успеем!

    — Ой, кто это? — вздрогнула и попятилась Аныс.

    В двадцати шагах от девушек, лицом вниз, как труп, неподвижно лежал человек. Его длинные, давно не стриженные волосы смешались с травой. С замиранием сердца подруги подкрались к лежащему и вдруг шарахнулись в сторону: человек зашевелился. Он приподнялся и провел рукой по глазам, как бы утирая слезы. Его ветхий армяк на груди был перепачкан травой и грязью.

    — Это Мики! — облегченно вздохнули подружки.

    Мики — неповоротливый, медлительный старик, бывший батрак Байбаса и нынешний испольщик Хоборос. Всю свою молодость батрачил Мики на тойона вместе с женой, матерью его единственного сына, кудрявого Нюкуса. Оба мечтали зажить своим домом. Жена так и не дождалась такого счастья — умерла, не дожив до сорока лет. Давно уж покоится ее прах в мерзлой земле Кыталыктаха. А Мики купил-таки у Таскина в долг клочок земли, смастерил на нем хилую юртенку и затопил наконец первый в жизни собственный очаг.

    Недолго длилось его горемычное счастье. Умирая, тойон потребовал вернуть долг. Проще всего было отказаться от земли и вновь идти к Таскиным в батраки, но старик заупрямился. Он решил отдать единственное, что у него было — корову. Он вел ее на подворье богача со слезящимися глазами, а сам в глубине души надеялся — простит долг умирающий тойон, ведь столько лет, почитай, даром гнул спину на него Мики! Привязав буренку у входа, вошел к больному и громко сказал: «Бери свой долг, Байбас, однако». Тойон не повернул головы...

    Так и остался Мики с землей, но без скота. И пришлось ему вскоре идти к Хоборос — что делать, сам травой сыт не будешь. А молодая, но расчетливая и безжалостная госпожа — недаром прозвали ее Каменной Женщиной — согласилась вернуть корову, но взамен потребовала землю. И сдался Мики. Кончилась его самостоятельность. Правда, он живет не в господском дворе и батраком не считается, но голодает чаще любого батрака. За половину укоса арендует у Каменной Женщины небольшой надел. А чтобы Мики и думать забыл о своей бывшей земле, участок ему Хоборос отвела на другом конце Кыталыктаха. Но, видно, не забывает старик о своей «вольной» жизни, раз пришел на то место, где стояло его дырявое жилище.

    Несколько месяцев назад свалилось на него нечаянное счастье. За него вышла замуж лучшая батрачка Хоборос, работящая и душевная Олексас. Всех ошарашила. Никто и думать не мог, что пусть и сирота, бесприданница, но красивая и бойкая девка найдет что-то привлекательное в старом бедняке. Да и сам Мики не то что не сватался — даже и не разговаривал с ней никогда. А она прибежала к нему. Как-то госпожа вечером придралась к Олексас, накричала на нее и чуть не избила. А ночью батрачка исчезла. Связала свои вещички в узел, закинула за спину и пропала. Лишь через неделю узнали — живет со стариком Мики.

    — Ты что лежишь, Мики? Заболел, что ли? — Аныс говорит решительно и громко, словно дрова колет.

    — Что тут делаю? Почему лежу? — забормотал Мики. — Ээ, да просто полежал на этом зеленом лугу. Почему бы и не полежать? Эта земля и моим потом полита. Недаром так расцвела. А как пахнет, а? Понюхайте, понюхайте! — старик вырвал с корнем несколько стеблей полыни. — Да, бог землю творил для людей. И наш Кыталыктах тоже. Сюда, наверное, спускались сами духи плодородия, вот почему трава каждый год в пояс вымахивает. Бог сотворил Кыталыктах, чтобы люди сеяли на нем хлеб и пасли скот. Я и сам когда-то пахал и косил здесь... А теперь живу в лесу, у речки. Скучаю по этому раздолью, спасибо Каменной Женщине.

    Проговорившийся Мики покосился на Нюргуну: как отнесется она к тому, что он упомянул прозвище тетки? Хотя в нем ничего оскорбительного не заключалось и появилось оно на свет благодаря не только характеру Хоборос, но и ее родовой фамилии [Тас — камень (якут.).] — кличка есть кличка. Богатым не слишком нравится, когда их величают именами, которые дает не поп, а народ. Однако в лице Нюргуны ничего не изменилось, и Мики с удовольствием повторил прозвище всесильной хозяйки:

    — Говорят, Каменная Женщина выходит замуж?

    Подруги остолбенели.

    — Мы... ничего не слышали... — запинаясь, проговорила Нюргуна. — Откуда узнал, Мики? За кого?

    — Ээ, живете под боком у госпожи и ничего не слыхали, а Мики в лесу и все знает, — заулыбался старик. — Что ж она тебе свое сердце не открывает? — он погладил Нюргуну по голове. — Да, сказывают люди, нашла госпожа молодого парня. Из бедняков, но учитель, говорят. Да она же сегодня в церковь поехала с ним... разве не слыхали?

    — Нет...

    — Красавчик, говорят... Что ж, пусть радуется Каменная Женщина. Может, оттает у нее душа, может, скинет она, как шкуру, прежнее обличье. Всякое бывает в жизни. Вам этого еще не понять, вы, как зайчата, прыгаете, даже кочек не замечаете. Да, повезло парню! Такой богатой невесты еще ни у кого, наверно, не было, разве что у царя самого... Все получит — и скот, и золото... Да, и золото. У богатых людей всего хватает, а у бедных... даже дом твой и тот могут отобрать, и луг свой скосишь чужой скотине.

    — Мики, ты плакал, что ли?

    — Я! Нет-нет, — старик сердито шаркнул рукавом по лицу. — Просто повалялся на своей земле — взгрустнулось...

    — Ты не плачь, — попросила Нюргуна. — Смотри, я бабочку поймала... Золотая...

    — А откуда вы сломя голову?

    — От Мастера.

    — Были у больного Морджо? Навещаете? Молодцы. Бедного человека жалеть нужно. Богатый и сам проживет. Ты бабочку не держи — пусть летит. У каждого жизнь одна! Кому суждено летать — пусть летает, кому бегать — пусть бегает. Не мешай... Добрая у тебя душа, Нюргуна. И глаза, как у матери... Ты на Прасковью очень похожа. Я ее хорошо помню. Гордая была женщина, она ли станет терпеть унижения?! Ушла...

    — Как ушла, Мики? — вздрогнула Нюргуна. — Она же умерла...

    — Не знаю, может, и умерла, только не здесь, отсюда ушла... А тебя Хоборос не отдала. Ээ, давно это было. Ну, заболтался я с вами, пойду себе...— И старик заковылял по едва заметной тропинке.

    — Беда! — вскрикнула Аныс. — Госпожа едет!

    По дороге в усадьбу скакала пара холеных лошадей, запряженных в легкий тарантас.

    Нюргуна и Аныс изо всех сил бросились бежать.

    Если Хоборос увидит их здесь, она сразу поймет, что девочки ходили к Мастеру Морджо. Строго-настрого запрещает она навещать разбитого болезнью человека, который чем-то насолил ей много лет назад. Но девочки все равно бегают к Мастеру тайком, готовят ему пищу, убирают жилье. Они поклялись, что не оставят в беде человека, которому никто не помогает.

    — Аныс, не могу, стой! — Нюргуна схватила подругу за рукав. — Все равно лошадей мы не обгоним... Послушай... Тетя иногда мне говорит: «Ты хорошая, не такая, как твоя мать, о, она была настоящей гадиной...» А Мики мать хвалит. Кому верить? Тетя говорит, что мать умерла, а Мики — ушла...

    — От Боккои я то же самое слышала. Наверное, жива твоя мать, еще вернется! — И Аныс, держа Нюргуну за руку, вновь пустилась к усадьбе.

*

    — Аныс, где пропадала? Смотри у меня. Жду вас, жду, беспокоюсь! — с напускной строгостью выговаривала старая Боккоя. — У госпожи такой день, а вы где-то рыскаете... нет того чтобы помочь старухе!

     Она с трудом сняла с очага кипящий котел.

    — Ишь, кипит-бурлит, будто тоже радуется... Да, долго ждала госпожа наша суженого. Дождалась наконец. Будет жить-поживать, как в посудине с маслом. Отчего бы и нет? Им есть на что жить...

    — Ясное дело, — вставила слово батрачка помоложе — Варвара. — Богатая баба без мужа не останется. Сама выберет кого захочет. Кто не польстится на Кыталыктах?

    — О чем она, бабушка? — спросила Нюргуна.

    — Да болтает не зная что. Ты придержала бы язык при детях, Варвара. А вы где шлялись, длинноногие?

    — Э-э, девчонки, гуляйте, пока жива эта старуха да работает за вас. Веселитесь, пока молоды! — переворачивая вилкой оладьи, вздохнула Варвара, жена конюха Ланкы. У огня она вспотела, разрумянилась — даже лицо ее стало похоже на хорошо поджаренную оладью. Характер у Варвары спокойный, никогда от нее не услышишь бранного слова — хоть на голове ходи. Молодежь пользовалась добродушием кухарки и шалила в юрте, как хотела. С виду она полная, сытая, но на самом деле часто болеет.

    — А со свадьбой как... небось роскошную, шумную устроит, а? — как бы между делом вновь нарушила молчание Варвара.

    — Зачем? Не молодуха же, какой тут шум? — вырвалось у Боккои. — Ты что меня спрашиваешь, как будто я знаю. Сама решит, что ей делать, с нами советоваться не будет. — И, чувствуя, что разговор принимает опасное направление, легонько подтолкнула Нюргуну. — Нюргу, милая, иди в дом скорее: надо на стол накрыть, о еде-посуде позаботиться. Тебя ждут, наверное!

    И старуха потащила девочку к двери, от греха подальше. Заботу о хозяйском ужине она проявила, не подумав, — забыла, что господа давно пьют и едят. Но беспокоилась Боккоя зря: из Варвариных рассуждений Нюргуна не поняла ровным счетом ничего.

    — А тебя тетя с собой берет? Ну конечно же не оставит! А что будет с домом, с усадьбой? И куда мы уедем? — обрушила Нюргуна на старушку очередную порцию вопросов.

    — И, дитя!.. Ты что же, думаешь, уедут? Да еще и нас прихватят? Не будет этого! Кыталыктах держит крепко, милая. Здесь жить будут. Жених-то уже приехал, высмотрела ли? Вот увидишь, красавчик, умница. Хоборос не простушка, нет, до сорока ждала, зато какого муженька подцепила... Ну, ступай,— Боккоя поцеловала девушку в щеку и сунула ей кусок мяса. — Бедняжка, словно и не из богатой семьи — робкая, нежная, чуть что — в слезы. А уж худа-то, худа!..

    Последние слова Боккоя пробормотала уже далеко от Нюргуны.

    Нюргуна вцепилась зубами в мясо — она не на шутку проголодалась. Ей не терпелось взглянуть на жениха, но входить с куском во рту было неудобно, и она остановилась перед дверью. С господской половины доносился раскатистый голос попа — частого посетителя усадьбы.

    — Молодец, ай, какой молодец! — этот густой, громыхающий бас ни с чем не спутаешь. Как заведет в церкви, размахивая кадилом, свою «аллилую» — оглохнешь, бывает. — Да, это тебе не шутка! Одного скота у Хоборос не меньше ста голов. А земля, а усадьба? Да и золотишко есть. Поговаривают, запрятано на черный день. Оторвал ты, брат, жену, всем на зависть! Пей-гуляй в свое удовольствие! И правда, чего тебе не хватает? Умен, образован, да еще богат. Ай молодец, парень!

    Нюргуна обрадовалась. Видно, и вправду хороший муж будет у тети, раз его так расхваливает поп. Нюргуне просто жаль бывало Хоборос — так доставалось тете: сама и жнет, и косит, и следит за батраками, всюду — одна, одна, одна, без всякой помощи! Да еще обмороки — Хоборос больна, и неизвестно, как лечиться. Теперь у нее надежная опора, умный, образованный муж. Уж он-то наведет порядок в громадном хозяйстве.

    Поп разглагольствует, а собеседник его голоса не подает. То ли молчит, то ли говорит слишком тихо. А батюшка гнет свое: «Ай, молодец, счастливчик! Все тебе достанется вместе с женой. Да и баба хоть куда. Красавица, можно сказать!»

    «Все тебе достанется», — говорит поп. Странно. Тетя не раз говорила, что половина имения — ее, Нюргуны, что она обязательно получит свою долю. Нюргуна даже пообещала Аныс разделить с ней эту долю. Теперь, оказывается, все заберет пришелец. Как же быть с Аныс? Нюргуне ничего не надо, но вот Аныс... Девушка очнулась от чьих-то шагов. Обернувшись, ахнула: боже, кто это? Неужели тетя? В голубом атласном платье, с легким румянцем на щеках, со сверкающими взволнованными глазами, она была неузнаваема. Чуть ли не впервые заметила Нюргуна, как все же красива Хоборос. На полных губах блуждала загадочная улыбка. «Всегда бы ты была такой», — успела подумать Нюргуна.

     — Ты что тут делаешь? Подслушиваешь? Я же говорила тебе: не подслушивай старших... — без обычной злости, почти как Боккоя, упрекнула Хоборос.

    — Я... эти люди о тебе... я хотела...

    — Все равно не надо подслушивать... и ябедничать не надо. А что это у тебя? Мясо? Ты что же, за столом не наедаешься? Нехорошо жевать по углам Ты не батрачка... Иди, переоденься в новое платье, замшевые торбаса... и приходи ужинать.

    Зашуршал атлас, хлопнула дверь, и Хоборос исчезла, словно и не стояла здесь на самом деле, а лишь приснилась Нюргуне. Все, все — и одежда могущественной тетки, и блуждающая улыбка, и ее спокойный, добродушный, чуть ли не ласковый тон — было настолько необычным, что Нюргуна дернула себя за ухо, чтобы убедиться в реальности происходящего. Сколько событий сразу! Надо бы найти Аныс, поделиться новостями. Вдруг Нюргуна подумала, что замужество тетки — не самое главное, что сегодня случилось нечто гораздо важней. Что же? Ах, да, мимолетный разговор с Мики и его слова о том, что мать Нюргуны не умерла, а ушла из Кыталыктаха. Неужели мать жива? Какое прекрасное слово — мать... Ма-ма... Как завидовала Нюргуна своим сверстникам, росшим рядом с ней, хуже одетым, чем она, и вечно голодным: у них были мамы. Как-то Нюргуна назвала матерью Хоборос. Давно это было, но она до, сих пор помнит, как сердито перекосилось лицо тетки. «Я не мать тебе, твоя мать умерла», — долго втолковывала потом Хоборос девочке. Помнит Нюргуна и то, как искала могилу, но найти не могла, а когда спросила Боккою, где похоронена мать, та ответила примерно так: «Ээ, дитя мое, далеко-далеко... никто не знает».

    Да, о многом хотелось бы потолковать с Аныс. Но тетя велела переодеться. Нюргуна прошла в свой уголок, натянула тесноватое платьице, туго заплела косы, подвесила на них бренчащие железки и медленно двинулась к той двери, где ее застали за постыдным делом — подслушиванием. Сердце замирало от страха и любопытства. Сейчас она увидит человека, который надолго — нет, ненадолго, а навсегда — встанет рядом с тетей и будет, как и она, иметь власть над Нюргуной... Может, вся будущая жизнь Нюргуны зависит от него. Каков же он?

    Она вошла в гостиную, не поднимая головы, но, по счастью, вспомнила постоянную теткину муштру — выпрямилась, поклонилась и даже улыбнулась.

    Когда туман в ее глазах рассеялся, она увидела, что приезжего в гостиной не было: более того, куда-то исчез и священник. А за столом, кроме Хоборос, сидел хорошо знакомый ей князь [Князцы в дореволюционной Якутии — выборные старосты низовых административных единиц (рода, наслега).] Федор.

    — Бай-бай! Смотри, как глаза выпучила! — раздался голос князя Федора.— Это ведь, кажется, Трасковьина дочка, ее грешок? Какова стала! Пожалуй, покрасивее тебя растет, а, Хоборос? Отправь ее в Якутск, там, говорят, есть школа для девочек из богатых семей. Скоро я сам поеду в Якутск — хочешь, отвезу? Конечно, кое-кому придется сунуть в лапу, да ведь ты не обеднеешь! Имей в виду, раз у тебя муж образованный, воспитанница тоже не должна оставаться неграмотной. Народ засмеет! Эй, стрекоза, хочешь учиться? — князь сделал пьяную попытку ухватить Нюргуну за рукав, но промахнулся. — Кому и учиться, как не тебе — при такой богатой тетке!

    — Я бы училась, — потупила глаза Нюргуна, — только, наверное, ничего из меня не выйдет.

    — Ээ, нет, ты понятливая, я нутром чувствую... Отдай се в школу, Хоборос... Хоть ты и замужем, а будут ли детишки, одному богу известно... поздновато... Будет у тебя грамотная помощница. Да и вину свою загладишь — ведь мы с тобой перед этой мухой виноваты немножко, а? Помнишь, как ее мамаша потребовала свою долю Кыталыктаха? Мол: «мой отец да ее отец — родные братья»... И ведь могла бы по суду оттяпать, если бы не я. «Эта женщина без роду, без племени, знать ее не знаем и знать не хотим. Выросла при нас, как гриб при дороге, неизвестно чья, и требует еще». Так сказал я тогда. Ты этого, Хоборос, не забывай! Ты, конечно, богата. А кто тебе помог? Федор...

    — Замолчи! Распустил язык. Зачем болтаешь чепуху при ребенке? — зло сверкнула глазами Хоборос.

    — Говорю тебе, учи ее, — продолжал захмелевший князь. — Помнишь, что ты сама толковала, когда я помогал дьячку открыть школу? «Человек — как глина, учением из него можно вылепить что угодно». Жаль дьячка — светлая была голова.

    — Нашел о чем тужить. Другой на его месте разбогател бы в два счета, а он даже себя прокормить не смог и с голоду умер.

    — А почему ты, Хоборос, не устроила настоящей свадьбы? Разве это свадьба сорокалетней женщины, впервые выходящей замуж? Хоть раз накормила бы до отвала своих рабов. Или в парне сомневаешься? Может, и права, зачем верить молодому, да еще красивому... А может, тени умершего отца боишься? Повеселилась бы хоть раз в свое удовольствие!

    Хоборос, видимо, не нравятся слова Федора, она то краснеет, то бледнеет от злости. Так все было хорошо, и вот испортил этот мужлан. Говорит не прямо, а с подковыркой: вроде и сочувствует, и радуется за тебя, а на самом деле даже не пытается скрыть издевку. До сих пор не может простить, что двадцать лет назад Хоборос пренебрегла им.

    — Не кричи, — наклонилась она к уху князя. — Приезжий человек услышит. Зачем ему все знать.

    Князь Федор вскочил как ужаленный.

    — Приезжий услышит? Лишь о нем и думаешь? А его давно уже и нет. Заскучал с нами, прогуляться пошел! Поп ему интереснее молодой жены. А ты и поверила, что ему нужна. Добро твое ему нужно, чтобы жить, ни о чем не заботясь.

    Нюргуна, наскоро поев, выбежала во двор.

    Чего только она сегодня не наслушалась. Князь Федор тоже вот о матери. А что он хотел сказать, на что намекал — не сразу поняла Нюргуна.

    — Ты человек городской, а сюда согласился ехать. Это хорошо! — послышался из сумерек поповский бас. — Здесь образованные люди нужны... Порядочные люди нужны... Нет порядочных людей. Теперь нас будет двое...

    Рядом со священником по усадьбе шагал молодой человек с приветливым, открытым лицом, одетый по-городскому: белая рубашка навыпуск подпоясана ремешком, на ногах поскрипывают сапоги. Вот за кого выходит тетя, вот кому вручает она Кыталыктах. Нюргуна отшатнулась. Священник и теткин жених неторопливо прошли мимо.

    — Бабушка! — Нюргуна вбежала в юрту, где жили батраки, и бросилась к Боккое. — Почему мне все говорят неправду? Моя мать жива, сегодня Мики говорил. Князь Федор говорил, что она просила свою долю богатства, только ее обманули. Князь Федор сам сказал! Где она, я хочу найти ее, я сейчас же поеду искать!

    — Тише, тише, пташка моя, не кричи... Не кричи и не плачь! Это правда, жива Прасковья, только где она, никто тебе не скажет. Никто не знает! Ты подрасти сначала, потом разыщешь...

    — Я все поняла, бабушка... Они ее обманули, потому она ушла.

    — Кто обманул?

    — Тетя... и князь Федор. Он сам признался... Спроси у него! Он и тебе скажет!

    — И, дитя мое... Правду такой человек не скажет. Я и сама знаю, что обидели Прасковью. Трудно ли обидеть сироту. Ты о матери плохо не думай. Болтают — согрешила... Это не их ума дело. — Лицо старухи озарилось мягкой улыбкой. — Ни на кого из Таскиных не была похожа, словно и не из их рода. Добрая, ясная душа... Я в те годы совсем нищая была, так она, когда ни придет, всегда с гостинцем. Такое не забывается... Бывало, обнимемся, да и грустим вместе... Нет, режь меня на части — худого слова о Прасковье не скажу. И ты... Встретишь ее — приласкай, пусть даже с нищенской сумкой вернется, а ты на золотом троне будешь сидеть.

    Боккоя пытливо взглянула в лицо девочки.

    — У меня, бабушка, откуда золотой трон возьмется?

    — Не бойся, бедной не будешь.

    — Батюшка сказал, все забирает себе тот приезжий человек.

    — Не все... Не все! Скот да постройки — не главное. Есть добро и другого сорта. Для тебя его Хоборос копит. Придет срок — целый город купить сможешь. Ты тетку не зли и не обижайся, когда кричит. О тебе она заботится...

    — О чем ты, бабушка?

    — Тсс! Это тайна. Не проговорись, — зашептала старуха. — Есть клад. Золото, много золота. Лежит до поры, есть не просит. Ты не ищи, сам найдется. Если не от Хоборос, от меня получишь. Как-то мать твоя мне сон рассказывала: «Привиделось мне, будто ты взяла у меня маленькие ножницы и не хочешь вернуть». Я тогда не поняла, я всегда недогадливая была — а это Прасковья тебя в виду имела. Ей уже срок подходил, она и намекнула, что хочет мне своего ребенка отдать... — Боккоя смахнула слезу и замолчала, уставившись в угол.

    Видно, припомнилось ей все сразу: и молодость, и Прасковья, и отец Прасковьи Яков, брат Байбаса. Когда богач прогонял гостей, то шли ночевать к его брату. У Якова и было-то всего две-три коровы, но он никогда не жаловался на судьбу, был весел и отзывчив.

    — Бабушка, а какова была она с виду?

    — Красивая была. Рослая... Вон на том столбе се метка.

    Нюргуна бросилась в угол юрты. Ее мать стояла здесь, касалась этой стены! Поднявшись па цыпочки, очистила зарубку. Ее мать была высокой, выше даже, чем Хоборос!

                                                                              II

    Короткая летняя ночь распростерла над землей белые крылья. Светло — как ранним вечером. Но все живое давно спит глубоким сном: не слышно мычания коров, затаились в гнездах говорливые птицы. Даже трава, кажется, спит — неподвижны поникшие стебли. Угомонились комары. Только легкое тарахтение брички нарушает тишину.

    Это возвращаются с данью от дальних соседей Василий Макарович и Хоборос.

    Днем их и не увидишь. Не любит учитель показываться на людях, да еще с женой. Зато ночью он с удовольствием объезжает свои владения. Удобная повозка, быстрые лошади, хорошая дорога, чистый воздух — что еще нужно человеку для отдыха и раздумий!

    Хоборос теперь не жнет и не косит. Как-то в первые недели супружества увидел ее Василий на поле с серпом в руках, в старой поддевке, красную и потную. Удивился и огорчился. Спросил: «Почему сама мучишься — хлеба тебе не хватает?» Умная женщина сразу сообразила, что он хотел сказать. Не достоинство госпожи, а ее женскую красоту пожалел муж. С тех пор она только отдает приказания и следит за тем, как они выполняются. Сразу поправилась, похорошела. Нынче о ней можно сказать — баба в теле. А муж похож на мальчишку. Хоть и крепыш, да черты лица тонкие, чистые. Если не знать, можно принять за мать и сына, увидев их рядом.

    Да, изменилась внешне Хоборос, но ее по-прежнему зовут Каменной Женщиной. Каменная она и есть — величава, как статуя, бесчувственна к чужой беде и жадна, жадна непомерно. Богатство растет с каждым днем, а ей все мало. Теперь она уже старается не для себя — для своего соколика. Когда он рядом — цветет Хоборос, а уйдет в лес или на Лену — мрачнеет, злится, гоняет своих рабов, топочет на них ногами.

     Стучат колеса по плотной, укатанной дороге, всхрапывают копи. Впереди, на кучерских козлах — молодой хозяин Кыталыктаха. Он отложил кнут, лишь негромко посвистывает — почуяв запах родной конюшни, лошади бегут сами. Хороню на душе. Любуется он своими владениями, бескрайними и изобильными.

    Хоборос нарочно повсюду возит его с собой. Хочется ей, чтобы муж поскорее входил в дело, надоели ей бразды правления, передать бы их в надежные мужские руки. А Василий и кататься с ней не отказывается, и вроде бы спрашивает о разных хозяйственных разностях, но чувствует Хоборос — неинтересно ему все это. Не радует его прибыль, не огорчают убытки. Недоумевает Хоборос, но не сдается — таскает его за собой и к купцам, и на острова, где в разгаре сенокос, и к должникам за маслом, как сегодня. А Василий вечно забывает, куда и зачем они едут. А вступает Хоборос в переговоры с деловыми людьми — отходит в сторону, словно это его совсем не касается.

    — Ага! На моем лугу чужие коровы! Лентяя Мики. Ах, старый мошенник, думает, раз ночь, никто не увидит! — спугивает она думы Василия. — Ну, погоди у меня!

    Коров старика Мики узнать нетрудно. Обе они рыжие и совершенно одинаковые. Весь наслег знает этих коров.

    Василий улыбнулся. Он частенько бывает у Мики, когда ходит на охоту. Как-то возвращался из дальнего леса, увешанный дичью. Устал донельзя и пить захотелось, вдруг видит — юртенка. Зашел воды попить, а застрял на два часа — больно занятным оказался старик. Понравилась Василию и его семья — бойкая, смешливая Олексас и кудрявый ласковый Нюку — сын Мики от первой жены. Жила эта троица, как все бедняки — вечно им чего-либо не хватало, но не переводились в юрте шутки и улыбки. Василию полюбились неунывающие люди. Летом их дома не найдешь — сено косят, рыбу ловят в речке. Василий и вчера видел, как они таскали на спинах к юрте сено.

    — Гм... По-моему, там как раз изгородь, коровы на Микиной стороне, — отозвался Василий присмотревшись.

    — Ну и что? Трудно, что ли, им голову сквозь жерди просунуть? Подумай-ка, сколько саней сена они сожрут, обойдя вокруг?!

    — Да какой резон им голову просовывать, если трава есть и по ту сторону изгороди.

    — Какая там трава! Разве у Мики трава? Они давным-давно ее вытоптали и сжевали, эти коровы. Я Мики насквозь вижу. Он нарочно так делает. Еще в хлеб их загонит. Сам продал мне свою землю и злобствует. Вечно мое добро ему глаза мозолит. У него отобрано, что ли? Да если б не я, они бы все с голоду подохли. Жену его выкормила, сына растила, пока он бездельничал, землю свою в пустошь превращал. Там и теперь ничего не растет. Зря я ему за этот надел корову дала, молодую, стельную — вон уже две у него! Пристал — купи надел, дай корову, не выживу... Обижается, что не дала Олексас приданое. А за что ей давать, потаскухе? Вышла за сонливого старика, чтобы бегать направо и налево... Небось еще и обо мне всякую несусветицу плетут... Наслушался, а?

    — А ты как думаешь? Отняла за бесценок землю и думаешь — тебе спасибо скажут? — вырвалось у Василия.

    Его неприятно поразил тон, которым Хоборос говорила о своей бывшей батрачке. Самому ему никогда в голову не приходили такие мысли об Олексас, он и не задумывался никогда, почему она вышла за Мики — настолько дружно жила эта необычная семья.

    — Если хочешь знать, то она, наверное, от твоих оскорблений к старику сбежала, — добавил он.

    Хоборос была ошарашена. Никогда не слыхала от мужа таких резких слов. Правда, давно замечала, что Василий душевно как бы сторонится ее, а когда она пытается поговорить начистоту, отмалчивается или отшучивается, но такого разговора между ними еще не было. Что же случилось? Чем околдовали его старик и разбитная батрачка? А может, все дело в ней? От этих мыслей Хоборос стало зябко.

    — Друг мой, с чего тебе вздумалось за них заступаться? — как можно мягче спросила она.

     — Кто же еще пожалеет бедных людей, — хмуро произнес Василий.

    — Пожалел... Так ты их пожалел? — вскинулась Хоборос. — Своих врагов пожалел! Да они во сне нас в гробу видят! Тонуть будешь — хворостину не протянут! У этого нищего все богатые люди — сволочи. Хоть князь, хоть поп — все едино. А запасы кончатся — к кому пойдет? К тому же князю или попу. Или к тебе. Поможешь ему, а он через пять лет скажет, что ты его ограбил. Вот каков этот Мики! Мутит людишек, на бунт подговаривает. Думаешь, не знаю? С сопляком, сыном Ланкы против меня ополчаются. Дурачье. А ты знаешь, за кого заступаться, — она язвительно захихикала. — Слыхала я, Олексас на тебя глаза пялит, как полоумная. Старик, наверное, уже никуда не годится. Она девка расторопная, кого хочешь на крючок поймает. Да и ты сам хорош, нюхом чуешь, где поживиться можно.

    Вот уже полтора года терзает Хоборос Василия беспричинной ревностью. Сначала он пробовал переубеждать ее, но быстро понял, что это бесполезно, и перестал возражать ей. Когда она заводила любимую «песню», он хмуро и надолго умолкал. Не знал, что тем самым еще больше растравлял воображение Хоборос: раз молчит, значит, нечего сказать, в самом деле виноват!

    Опять о том же... Как не стыдно ей оскорблять своими подозрениями, так унижаться. Василий гневно хлестнул лошадей. Рысаки понеслись вскачь. Впереди из легкого марева выплывал огромный черный дом без единого огонька. Казалось, не бричка мчится к нему, а он сам движется ей навстречу. Из-за рощи поднималось раннее летнее солнце. Последнее усилие разгоряченных коней — и экипаж влетел в распахнутые ворота.

     — Я на охоту, а ты?—проронил Василий, соскакивая с брички.

    — Я? На охоту? — удивленная Хоборос повернулась к мужу, но тот уже входил в дом. Рассвирепевшая женщина бросилась в сарайчик, где отвернувшись к стенке, сладко всхрапывал Бёке, семнадцатилетний сын Ланкы.

    — Вставай! Слишком много спишь! Масло разгрузить надо! — громко крикнула она, но Беке лишь повернулся на другой бок. На шум прибежала Боккоя, которая в ожидании хозяев заснула во дворе, прислонившись к стене сарая. Всю ночь этот Беке, не давая ей заснуть, прошагал в своей клетушке. Какая муха укусила его — откуда знать Боккое? Лег только под утро — не прошло и получаса.

    — Проснись, лентяй! — старуха вцепилась в волосы и хорошенько тряхнула Беке, но на него не подействовала и эта мера. Тогда Боккоя единым духом слетала в свою юрту, вернулась с ковшом холодной воды и со словами «пора умываться, дурень» плеснула ему в лицо. Парень вскочил, ничего не соображая, и ринулся вперед головой, едва не сбив с ног Хоборос.

    Боккоя чуть не упала от ужаса. Пробормотав что-то бессвязное, она поволокла Беке к бричке. Тот наконец опомнился, бросился к огромным туесам, помещенным в задней части повозки, и стал снимать их.

     У брички стоял Василий и, пощипывая черные усики, улыбался. Очевидно, он все слышал и видел. Хоборос окинула его испепеляющим взором. Василий, все так же улыбаясь, стал помогать Беке.

    Боккое не понравилась усмешка хозяина. «Как можно смеяться над женой», — подумала она.

    — Я всю ночь не спала, вас ждала, — сказала Боккоя. — И малый тоже.

    — А он с какой стати? — возвысила голос Хоборос.

    Боккоя не знала, что и ответить.

    Между тем Василий и Беке перешли в амбар. Беке спустился в подполье. Хозяин подавал сверху туеса. Был он в перчатках, да еще белых, и берестяные посудины брал осторожно, кончиками пальцев. «Как будто брезгает», — подумалось юноше.

    — Вы слыхали? — крикнул он Василию. — Народ против царя восстал! — Он вылез по пояс из подполья и стал, захлебываясь, рассказывать все, что узнал вчера вечером от Мики. К старику время от времени наведывался сударский [Так называли якуты политссыльных (от «государственный преступник»).] Иван Иванович и рассказывал о событиях, происходивших в далекой России.

    — М-да, — задумчиво произнес Василий. — Восстал, говоришь?

    — Представляете — против царя, за свободу бедняков!

    Вот почему он не спал всю ночь.

    Василия не удивило, что Беке стал делиться с ним такими новостями. Они и раньше говорили на столь же рискованные темы: учителю нравился пытливый, порывистый парень. Но сейчас его стоило предостеречь.

    — Видишь ли, Петя [Беке — один из якутских вариантов имени Петр.], — начал Василий, — или ты не понял, или тебе не так сказали. Действительно, была революция, но с тех пор уже шесть лет прошло. Восстаний в истории России было много, и все они кончались ничем. Народу от них только тяжелее становилось. Так что ты... болтай поменьше... держи язык за зубами.

    — Василий! Ты где пропал! Выходи! — послышался голос Хоборос.

    — Ты меня понял? — сощурил глаза Василий.

    — Понял, — разочарованно протянул парень.

    Он опустил голову. Хлопнула дверь амбара, заскрипели удаляющиеся сапоги хозяина. Хозяин... Беке чаще видел в Василии Макаровиче учителя, чем господина. Только что закончившийся минутный разговор словно ушатом холодной воды окатил юношу. Народ, говорил Иван-сударский, восстает, чтобы отнять у помещиков землю и наделить ею бедняков. А что будет делать Василий Макарович, когда батраки придут за добром Каменной Женщины, за его добром?

    Беке выпустил из рук туес, и тот с грохотом покатился вниз, подпрыгивая на перекладинах лесенки. Беке, ахнув, настиг его и поставил к другим туесам. Потом он торопливо выбрался наверх. В амбаре больше туесов не было. Кончились, что ли? Он выбежал наружу. В бричке стояло еще несколько туесов.

    Парень ожесточенно сплюнул. Он сжал кулаки и оглянулся — во дворе никого, кроме Боккои, не было.

    — Ах вы, ненасытные! — Беке с яростью рванул туес. — Бабуся, неужто во всех этих ведрах масло? Зачем им столько масла? У всех бедняков Кыталыктаха, наверное, меньше осталось, чем отдали. Зачем же отдают, спрашивается? Чем страшна эта женщина? Дураки люди, дураки — вот в чем беда! В России у богачей землю отбирают, дома их жгут, а мы... Эх, был бы хоть один богатырь, за людей заступник, я бы к нему пошел! Скажи-ка, мудрая старуха, появится ли у якутов новый Манчары? [Манчары — легендарный борец за справедливость, реальная историческая личность (1801—1869).]

    — Замолчи! — сердито прошипела Боккоя. — Слишком распустил ты свой язык.

    — Ага, и ты про язык! Точь-в-точь хозяин. В одну дудку с господами дуешь!

    — Тоже мне бунтовщик! На губах молоко материнское не обсохло. — Боккоя с горечью покачала головой. — О чем это ты откровенничаешь с мужем хозяйки? Ты его знаешь, что ли? Пуд соли с ним съел? Смотри, допрыгаешься! Самое малое отцу твоему нагоняй дадут, так он с тебя шкуру спустит. Не дай бог Ланкы рассердить — чистый медведь.

    Старуха повесила на дверь амбара огромный, с телячью голову замок и забренчала ключами, выбирая нужный.

    — А бывает и хуже, — продолжала она уже спокойнее.— Бросят в темницу — что будешь делать? Или искалечат, как Мастера Морджо. Слишком ты прыток, друг. Могучих не касайся, себя погубишь!

    — Ха-ха! Могучих! А где их сила? В наших же руках! Сама, что ли, Каменная Женщина на меня с кулаками пойдет? Нет, моего же отца натравит. В том-то и дело, что дураки мы! Не захочешь бить сына — никто не заставит! Я дураком не буду. Из меня битьем холуя и придурка, как моего отца, не сделают. Не дамся! — Лицо юноши пламенело гневом.

    Боккоя отвернулась, чтобы Беке не увидел ее любящих глаз. Втайне она гордилась смелым, непримиримым юношей, сердитыми нравоучениями она прикрывала постоянную тревогу за него.

    — Этой женщине и кровью не искупить всего зла, которое натворила за свою жизнь. Я еще отомщу ей за отца. Неужели и Василий Макарович станет, как Таскины?

    «Уже и о мести заговорил!» Боккоя пристально всмотрелась в парня, словно впервые увидела его мальчишеский, острый подбородок и спадавшие на лоб жесткие волосы. Старуха вздохнула. Слишком юн и слаб. Свернет себе шею на первом же перекрестке.

    Она перевела взгляд на длинный ряд сэргэ [Сэргэ — коновязь.]. На самом мощном, самом высоком из них, сколько помнит себя Боккоя. сидит громадный орел. Не верится, что он деревянный: как живой смотрит прямо перед собой, настороженно приподняты крылья, глубоко ушли в столб чудовищные когти...

    Якуты издревле «сажали» на сэргэ для охраны домашнего очага хищных зверей и птиц. Кто волка, кто медведя, кто ворона... Защитник рода Таскиных — орел. Может, сто лет назад врыли в землю это сэргэ под дикие заклинания шамана. К нему привязывают коней лишь самые именитые гости, для прочих — сэргэ с простенькими узорами или чоронами [Чорон — березовый кубок для кумыса, украшенный узорами.].

    — Уйду, убегу я отсюда. К настоящим людям...— как сквозь сон слышит Боккоя слова Беке.

    А сама не отрывает глаз от страшного сэргэ. Кажется, взлетит через мгновение когтистая птица, зашуршат над усадьбой саженные крылья — горе тому, на кого она бросится! Мешает она Боккое, заслоняет хищным телом далекий уголок на Кыталыктахе. Там, у веселой березовой рощицы, когда-то густо росла трава и стояла крохотная юрта. Теперь от нее остались лишь четыре угловых столба. На подворье, где некогда топали босые детские ножки, разрослись сорняки, над столбами, что некогда крепили собой стены жилья, кружат черные жирные вороны.

    Ходят слухи, что на старой усадьбе Боккои нечисто. Говорят, по ночам столбы выходят из земли и начинают плясать. У Боккои ничего, кроме тех столбов, не осталось, и первое время она обижалась, что о них так плохо думают. Как-то вечером, обиженная госпожой, побежала она к тем столбам с твердым намерением не возвращаться. Упала ниц у детской могилы, и не было у нее ни сил, ни желания встать. Заходящее красное солнце обволакивало столбы своим последним светом, и показалось Боккое, что плачут они кровавыми слезами. Вдруг померещилось ей, что это не столбы, а муж и дети, и она протянула к ним руки. Теперь у нее появилось страстное желание встать, но сил по-прежнему не было.

    Так и осталась бы, наверное, Боккоя у родных развалин навеки, если б не Нюргуна. Тогда она совсем еще маленькой была. Прибежала, бросилась с плачем к Боккое и трясла до тех пор, пока не прояснилось сознание женщины. Нет теперь у Боккои человека родней, чем Нюргуна. И живет старая ради нее.

    — Я уйду, да, уйду, но я еще вернусь, чтобы мстить, как Манчары!

     Старуха очнулась. И в кого этот парень уродился? Во всяком случае, не в отца — губошлепого Ланкы. Она осторожно приблизилась к Беке и погладила его непокорные волосы.

                                                                            III

    Сильное летнее солнце пронизывает насквозь кроны берез, шелестят под ветром трепетные листья осинок. Хороший денек. Нюргуна и Аныс еще утром договорились навестить Мастера Морджо. Как можно быстрее управились они с дневной дойкой — иначе Боккоя не отпустит. Аныс давно уж готова — оделась почище и завернула гостинец Мастеру. А Нюргуна замешкалась: никак не заплетет свои длинные, ниже пояса косы. — Скорей, Нюргуна, — умоляет Аныс. — Госпожа вернется, достанется нам...

    Девочки шмыгнули за ограду. Мастер, наверное, уже ждет их. Тяжело ему, одиноко. Правда, в последнее время он чувствует себя лучше и иногда встает с постели, но ходить еще не может.

    Вот и юрта Морджо. В прежние годы, когда Мастер был здоров и силен, его жилье было лучшим в округе, если не считать, конечно, богачей. Теперь его усадьба пришла в упадок. Некому поправить провалившийся погреб, заменить подгнившие колья в изгороди. Некому скосить бурьян у дверей юрты. Если не знать, что за этими дверями все же теплится жизнь, можно подумать, что усадьба давным-давно заброшена.

    — Смотри, глина с юрты обвалилась, даже жерди видны. Когда успела?..— недоуменно произнесла Нюргуна.

    — Ничего, сейчас замесим и обмажем! — отозвалась неунывающая подруга.

    Для работящей умелой Аныс залатать прореху в обмазке — пара пустяков.

    — Давай, заходи первой!

    — Нет, ты!

    — Обе сразу! Вы народ худенький, влезете, — раздался веселый голос из юрты. Мастер лежал у самого порога. Очевидно, ему захотелось выйти во двор, но у самой двери он поскользнулся, выронил посох, который упал за дверь, и теперь не мог ни достать его, ни встать.

    — Ну зачем ты торопишься, зря встаешь с постели, — выговаривала Нюргуна, приподнимая Мастера. — Дождался бы нас, мы бы тебя вынесли.

    — Да я нарочно упал. Вижу — вы идете, и упал, чтобы меня подняли такие мягкие ручки. Старик хитрый, — отшучивался Морджо.

    Нюргуна смахнула непрошеную слезу. Она представила себе, как Мастер, напрягая иссохшие мускулы, тянется и не может дотянуться до предательского посоха, до ясного солнышка, до зеленой травки...

    Девочки перенесли больного через порог и усадили на мягкий лужок перед юртой. Мастер на мгновенье зажмурил глаза: так резко по ним ударил ослепительный свет солнца.

    Нюргуне внезапно припомнились слова Хоборос: «Зачем живет этот человек? Все равно же сдохнет, вот и подыхал бы побыстрее. Никому от него никакой пользы, одно беспокойство». У Нюргуны от них до сих пор все внутри переворачивается. Она хорошо знает, что случилось с Мастером. Тогда он достраивал большой господский дом, в котором живет Хоборос. Сделал все: дом, подвалы, поставил изгороди и сэргэ... А когда заканчивал крышу, сорвался. Тетя может считать себя невиноватой, это ее дело, но как она может желать смерти человеку, который возвел ей жилище? Одно несчастье влечет за собой другое: лишившись кормильца, умерли от голода жена и ребенок Мастера. Только два бугорка с покосившимися крестами остались от них у Морджо. А он и до могил доползти не может. Разговаривает с ними издали.

    — Вот тебе гостинец — юрюмэ [Юрюмэ — тонкие молочные блинчики.] с маслом! — протянула Нюргуна.

    Юрюмэ она взяла тайком от Боккои, когда старуха пекла их для господского стола. Кроме того, она оставила от своего обеда кусок мяса. Аныс раздобыла где-то плитку зимнего чохона [Чохон — замороженная смесь молока и масла.].

    Девочки быстро вскипятили чайник. Мастер с удовольствием принялся за еду.

    — Я еще встану, дети мои, — сказал он, погладив косы Нюргуны. — Не могу же я вас подвести: вы так обо мне хлопочете... Будьте всегда добрыми: кто добр, тот счастлив. Хотелось мне вас хоть чем-то отблагодарить. А чем? Давно я тебе подыскиваю хорошее имя [В старину у якутов, кроме имени, данного при рождении, бывали часто прозвища, становившиеся вторым именем.], Нюргуна. Только не получается пока. «Цветочек»? «Былинка»? Все это не годится. Я хочу, чтобы ты в этом имени была не такой, какая ты сейчас, а какой станешь позже: мудрой женщиной, уважаемой госпожой. Ты будешь подругой большого человека. Большого не богатством, а сердцем, душой...

    — А зачем мне новое имя? — прищурилась Нюргуна. — Или мое сегодняшнее неправильное? Ошибся, наверное, пьяница-поп!

    — Имя твое хорошее, и выбирала его твоя мать, а не поп, но такие бывают у многих — и у хороших девушек, и у неважных, и у красивых, и у дурнушек. Я же хочу, чтобы тебя звали как никого.

    — Прозвище, что ли, выдумываешь? — фыркнула Аныс.

    — Нашел! Нашел! — вдруг закричал с торжеством в голосе Мастер. — Кыыс-Хотун [Кыыс —девушка, хотун — уважаемая госпожа, хозяйка.] — вот как буду звать тебя я и все прочие! Да, только так, и не иначе. Имя это годится уже сейчас и будет годиться всегда. Ты вечно будешь молодой, как девушка, и ты уже сейчас хотун — маленькая хозяйка всего, на чем останавливается твой взгляд. А то ли еще будет лет через десять! Будь, Нюргуна, богатой и счастливой, и доброй, как сейчас. Да, только так — Кыыс-Хотун... — Морджо в возбуждении потер руки.

*

    Пробравшись украдкой в усадьбу, девочки увидели, как из амбара стремглав выскочил Беке. Подруги расхохотались. До чего чудной парень. Увидел возвращающегося с охоты Василия Макаровича и помчался к нему навстречу — докапываться до истины.

    Василий Макарович пропадает на охоте чуть ли не каждый день. Человек он городской и никогда этим делом не занимался, но в   Кыталыктахе  пристрастился. Чаще всего он возвращается ни с чем, а иногда приносит какую-либо птицу и спрашивает, как она называется. Этим он ошарашивает всех. Что за странный якут? Не знает, во что стреляет. Но он упорно охотится — может, потому, что не любит оставаться дома. Короткую куртку подпоясывает ремнем, на ремне патроны. Ходит спокойно, с улыбкой, кого ни встретит — заговаривает первым. Сразу видно — добрая душа учитель. У самого последнего бедняка нет-нет да и шевельнется желание попросить его, чтобы научил сына-подростка разбирать мудреные буквы. Боятся госпожи: стоит Василию написать за кого-либо письмо или прошение, как его расчетливая жена требует отработки — косить луг или возить дрова. А сколько за учение она заломит? Э, нечего и заикаться о такой бредовой мечте.

    — Царь людей расстрелял, — донеслись до Нюргуны слова Беке. — Приказал — и все тут! Много-много людей!

    — Где же?— не повышая голоса, спросил учитель.

    — Да там... Где-то там... где царь! — запутался Беке.

    — Гм... Русские сказки часто начинаются так: «В некотором царстве, в некотором государстве». Так и у тебя. Такие вещи надо точно знать, а если не знаешь — не пересказывай.

    Нюргуна ничего не поняла. Вечно этот Беке мудрит, говорит не зная что. Она остановилась поодаль, прислушиваясь к разговору.

    — Слухи часто  бывают  преувеличенными, — продолжал Василий Макарович. — Мало услышать новость. Надо знать не только, что произошло, но и почему. Только после этого можно правильно судить о событии. Нельзя, как ты: «В некотором царстве, в некотором государстве...» В жизни сказок, Петя, не бывает.

    — Да я своими ушами от Ивана-сударского у Мики слышал. Уж он-то не будет врать. Умный, образованный человек, оттого и к нам попал. Вот вернется от друга своего — сами расспросите.

    — А где его друг?

    — Забыл где, в соседнем улусе. Их вместе сослали. Только Иван Иванович каким был, таким остался, а тот разбогател. У нашего Ивана не появляется.

    — Вот видишь, ссыльные тоже разными бывают. Об одном и том же тот скажет одно, этот — другое. Кому верить? Допустим, Иван Иванович скажет — народ восстал. А может, ему просто этого хочется, потому и скажет. Я этих людей знаю, встречался в городе с ними. Много они говорят, но, кажется, делают мало. Высокие путаные фразы, пустословие... Надоело мне с ними. Обещают райскую жизнь... Все это сказки, Петя. Не верь им. В жизни надо пробиваться самому, не надеяться на случай.

    — А Иван Иванович...

    — Ссыльных поменьше слушай. Не все, что они толкуют, для нас подходит. Твой Иван Иванович подбивает бедняков отбирать земли у тех, кто побогаче. Может, там у них, в России, и вправду земля несправедливо разделена, а у нас, якутов, земли на всех хватает. Так ведь?.. Зачем отбирать у тех, кто на ней уже трудится? Зачем затевать братоубийственную ссору? Зачем натравливать людей друг на друга?.. Выбрось все это из головы. Тебе учиться надо. Теперь такое время, что неграмотному дороги нет. Дьячок учил тебя?

    — Хотел, да не получилось: умер, бедняга. Какая там учеба — дорога у меня батрацкая, как у отца. Хочу уйти на прииски, счастья попытать.

    — Вот как?!

    Василий Макарович уже несколько раз оглядывался на Нюргуну, стоявшую под березкой, недоумевая: чего ей надо? Окончательно убедившись, что она прислушивается к разговору, он весело обратился к Нюргуне:

    — Эй, красавица, что сторожишь под своим белоствольным древом?

    Нюргуна покраснела, но быстро оправилась от смущения.

    — Слушаю, как некоторые хвастают. На прииски собираются... — насмешливо улыбнулась она.

    Ее бесконечно раздражал задиристый тон Беке, потуги говорить с учителем на равных. Ну что за чепуху мелет он о царе, о ссыльных, о непонятном и непостижимом? Неужели с Василием Макаровичем больше поговорить не о чем? Лучше расспрашивал бы, а не спорил. Учитель так много знает — и о дальних странах, и даже о звездах... Жаль, что сама Нюргуна не может подойти к нему так же запросто, как этот парень.

     — Ты что насмехаешься? — накинулся Беке на Нюргуну. — Думаешь, если племянница хозяйки, так тебе все позволено? Смотри, косы откручу!

    — Э-эй, Петя, некрасиво так нападать на девочку! — засмеялся Василий Макарович. — А ты, Нюргуна, не смейся над Петей. Он парень понятливый, пытливый. Побольше знать, надо, приятель! Тогда и меня перестанешь терзать вопросами. Ты бы, Нюргуна, попросила тетку в школу его пристроить.

    — Как же, пристроит, — хмуро пробурчал Беке.— Жди! Лишней минуты поспать не дает, а вы — об учебе... «Работай, работай», — единственное, что слышу. Еще дьячку говорила: «Зачем батрацкому сыну учиться? Для его дела грамота не нужна». А чем я хуже этого выродка, сынка князя Федора? Дьячка до слез доводил тупоумием. Василий Макарович, помогите мне, — расхрабрился он. — Вы мне только буквы покажите и книжку какую-нибудь дайте... а дальше я сам...

    — Да-да, он сам! — захихикала Нюргуна. Он у нас умница! Все поймет, а чего не поймет — догадается!

    — Да замолчишь ли ты? — взвился Беке. — Знаешь только спать до полудня да еще издеваешься!

    Нюргуна обиженно выпрямилась.

    — Это ты, может быть, валяешься до полудня! А я на заре готовлю завтрак!

    Она сердито взглянула на Василия Макаровича: мог бы и заступиться. Василий удивленно вскинул брови. Он словно впервые увидел племянницу жены. Она накрывает на стол и тут же исчезает — Хоборос не любит, когда во время еды кто-либо маячит перед глазами. Так же расторопно посуду убирает. За это время, как Василий живет в Кыталыктахе, выросла, похорошела. А чем жила, о чем мечтала, чем занималась — об этом Василий никогда не задумывался. Оказывается, для Хоборос племянница мало чем отличается от обычной батрачки, той же Аныс. Или она принуждает Нюргуну работать из жадности? Сама и то косила до седьмого пота, что ж жалеть воспитанницу? Не сладка, наверно, жизнь этой девочки.

    — Ладно, Петя, оставь Нюргуну. Давай договоримся: ты не обижаешь мою племянницу, а я научу тебя читать. Идет?

    Беке остолбенел.

    — Научите?

    — Да. Только... Нюргуну лентяйкой и прочим не называй. Договорились?

    Беке чуть не подпрыгнул от радости.

    — Я — обижать Нюргуну?! Это она меня обижает!

    Он подбежал к Нюргуне:

    — Ты не сердись на меня! Я сдуру ругал, сам же знаю, что ты и старательная, и добрая. Олух я, оказывается, на сироту накинулся... Василий Макарович, а книжка для меня у вас найдется?

    — Обязательно найдется! — воскликнул Василий, любуясь парнем. — Учить тебя на охоте буду! Ну? Пойдешь со мной на охоту?

    — Госпожа разрешит?

    — Разрешит, не беспокойся. А для начала отнеси-ка в сарай мой трофей. Сделаю чучело.

    Только теперь поняла Нюргуна, что за бесформенная, черно-серая куча перьев лежала у ног учителя. Василий поднял птицу за горло и встряхнул над головой. Это был невиданной красоты и мощи орел.

                                                                           IV

    Василий Макарович снял куртку, машинально повесил ружье и, задумавшись, надолго задержался в передней. Разговор с Беке растревожил его, заставил вспомнить юность, когда сам он был таким же порывистым парнем, так же яростно искал справедливости.

    Разве думал он когда-либо, что окажется в роли хозяина в богатом именин? Судьба, казалось, готовила ему совсем другое...

     Вот опять ему видятся мать и высокий горбоносый человек, с которым она жила. Этот хмурый мужчина не был отцом Василия и относился к мальчику без любви. Он был сослан за какое-то преступление издалека — как сейчас думает Василий Макарович, с Кавказа. Кормился тем, что прислуживал в церкви.

    Потом мать умерла... Словно сквозь сон наплывают воспоминания: отчим хватает Василия за руку и подводит к гробу. Над гробом он долго и быстро читает какую-то книгу.

    Все же он был добрым человеком, этот поселенец, и не бросил Василия, не отдал ни и приют, ни чужим людям. Когда мальчик подрос, отвел его в школу. Слабосильного, тощего, Васю часто обижали сверстники, и он убегал из школы. Но отчим возвращал его назад.

    Из его нечастых рассказов Василию врезался в память один. Однажды из аула, где жил до ссылки отчим, жестокие соседи угнали триста девушек. Не вынесли полонянки неволи, поднялись на скалу и бросились с нее. А слезы девушек до сих пор льются со скалы водопадом.

    Как девушки из легенды, тосковал по родине и отчим Василия. Вышло ему разрешение — уехал, хотя был уж совсем седым и скрюченным от старости. Так остался Василий один. Как жил, чем питался, во что одевался — и вспоминать неохота. Василий память не ворошит. Но нет-нет да и всплывает в ней то главное, что заполняло тогда его существование, — зависть к сытым, разряженным барчукам и страстное желание найти клад.

    Клад... Василий усмехнулся. Кажется, эта дурацкая мечта будет преследовать его всю жизнь. Надо же так, едва приехал в Кыталыктах и познакомился с Мики, как тот ляпнул: «Говорят, у Хоборос где-то золото зарыто». Шутки шутками, а Василия этот слух заинтересовал. Но вот поди ж ты —сколько живет уже с Хоборос, и жена его вроде любит, а никогда от нес о том золоте не слыхал и ни одной золотой монеты в ее кошельке не видел.

    Женился он на богатой старой деве, как только подвернулся случай. Никто ему не подсказывал и не помогал. Не пришлось прилагать и чрезвычайных усилий. Истосковавшаяся по любви, по духовной близости женщина сама пошла навстречу его тайному желанию. Но он жестоко ошибся, думая, что ему будет хорошо. Слишком привыкла Хоборос к власти над другими людьми, чтобы не властвовать и над мужем. Порой у него возникает чувство, будто не он женился на ней, а она на нем — настолько он зависит от жены. Еще неизвестно, приобрел он больше или потерял. В глуши, среди невежественных, недалеких людей перезабыл многое из того, что знал...

    — Друг мой, это ты, что ли? — послышался из-за двери голос жены. — Что топчешься, не заходишь? Случилось что-нибудь?

    Василий вошел в дом. На столе его уже ждал ужин. Изголодавшийся охотник накинулся на еду.

    — Долго, долго гуляешь, — ласково и в то же время с подозрением проговорила Хоборос.

    — Никак не разберусь в хитросплетении здешних тропинок, — Василий с аппетитом уплетал мясо. — Зайду в чащу — не знаю, как выбраться. Ты почему со мной не ходишь? Тоскливо в лесу одному. Или дай мне кого-нибудь... Петю хотя бы. Он, кажется, парень толковый.

    — Сам целыми днями бездельничаешь, да еще хамначита [Хамначит— работник, батрак.] от работы хочешь оторвать?

    — Ну, положим, работников у тебя хватает.

    — Хватает не хватает, а усадьба запущена. Построил бы новый амбар, лишним не будет.

    — Надо разобрать старый, тот, что с подвалом. Добавить десяток свежих бревен — вот тебе и новый.

    Хоборос неодобрительно покачала головой: что значит пришлый человек! Ничто не дорого ему в Кыталыктахе. Как можно замахнуться на сделанное руками предков? Все, что построено при отце, и деде, и прадедах она не тронет никогда — ни юрт, ни погребов, ни сэргэ.

    Василий прикончил жаркое и налил в чорон кумыса.

    — Нет, правда, дай мне этого парня. Каждый день плутаю, не зная охотничьих мест. Верст пятнадцать отмахаешь, а домой — пустым.

    — Тебя, наверно, другая дичь тянет. С кудрями вместо перьев, — вырвалось у Хоборос.

    Василий сделал вид, что не расслышал.

    — Но сегодня мне повезло. Царя птиц подстрелил.

    — Кого-кого?

    — Орла. Да какого громадного! Весь заряд принял, ни одна дробинка, наверно, мимо не прошла. Да я тебе его сейчас покажу,— он выскочил в сени. — Эй, Петя, принеси-ка мою добычу, госпоже показать!

    Чуть не задев Василия плечом, в столовую проскользнула Нюргуна — видимо, убрать со стола. Василий еще раз позвал Беке, но ответа не дождался и, пожав плечами, повернул назад.

    — Ты убил орла...— срывающимся от волнения голосом заговорила Хоборос. — Неужели ты вправду убил орла?

    — Ну, убил. Да что с тобой?

    — Пропали мы, о-о, пропали! — завыла Хоборос, схватившись за голову. — Ты поднял руку на священную птицу, покровителя нашего рода!

    — Боже, сколько в тебе предрассудков! — покривил губы Василий.

    — Нюргуна, Нюргуна, дитя мое, иди сюда, — Хоборос бессильно навалилась на плечо племянницы. — Ты слышала, что сделал этот человек? Что теперь с нами будет? Жили мы тихо, мирно, никому не мешали. Какие несчастья посыплются на нас?

    Горячее, прерывистое дыхание тетки обжигало Нюргуне щеку. И ей стало не по себе — она чувствовала, что с Хоборос вот-вот случится припадок.

    — Скажи, друг мой,— чуть слышно произнесла Хоборос,— может быть, твой орел сам искал смерти? Может, сам летел на дуло ружья? Может, не мог поднять крылья от старости? Говорят, человека, освободившего от жизни такого владыку птиц, ждет счастье.

    — Какое там искал смерти! — рассмеялся Василий. — Мощный, матерый хищник. Он хотел вцепиться когтями в только что вылупившегося утенка. Думал съесть беззащитного, да не тут-то было. Нашлась и на него управа.

    «Какой добрый, жалостливый человек, — подумала Нюргуна.— Он защитит любого слабого... Не только утенка. А тетя... она сама готова заклевать кого угодно». И как бы в подтверждение ее мыслей Хоборос закричала:

    — Утенка пожалел? А нас кто теперь пожалеет? В старину один наш родственник тоже убил орла. Вся его семья умерла в страшных корчах! Надо сейчас же послать за шаманкой Ульяной. Пусть заклинаниями очистит дом от греха...

    Василий обнял жену за плечи:

    — Голубушка, успокойся! Чепуха все это! И орел, и шаманка. Ну, подумай, чем может грозить человеку птица, да еще убитая?

    Ты не знаешь... не знаешь... — успокаиваясь от скупой ласки мужа, бормотала Хоборос. — Я же тебе говорю: в старину...

    — Так то в старину! С тех пор человек стал сильнее, орлы — наоборот. Не надо звать шаманку. Что обо мне скажут: в доме учителя — шаманят!

    — Да? Ну ладно, придумаем что-нибудь другое...

    Казалось, мир — установлен. Но в эту минуту широко распахнулась дверь:

    — Держите ваш трофей, ха-ха!

    И посреди комнаты, брошенный сильной рукой Беке, распластался убитый орел. Его каменные когти и клюв грохнулись о доски пола, кроваво-красные немигающие глаза уставились в потолок.

    — Прочь! Прочь! — завопила Хоборос и, закрыв лицо руками, сползла со стула.

    «Обморок», — пронеслось в голове у Василия. Такого с Хоборос на глазах Василия еще не случалось. До него доходили слухи о болезни жены, но Василий не верил: такой цветущей казалась ему полная, розовощекая Хоборос. Сама же она тщательно скрывала от мужа свое несчастье и никогда не жаловалась, если даже чувствовала себя плохо. К тому же в супружеской жизни обмороки вроде бы оставили ее.

    Василий взглянул в лицо жены. Оно было страшно. Нижняя губа отвисла, заострился нос, как у мертвой. Он не знал, что делать, кого звать. На помощь пришла Нюргуна.

    Лечить Хоборос умела только Боккоя. И только ей разрешалось быть возле госпожи в такие минуты. Но Нюргуне пришлось несколько раз помогать старушке, и она кое-что запомнила. Да и далеко Боккоя была.

    Нюргуна намочила платок, расстегнула тетке платье и стала растирать платком грудь и шею. Василий Макарович стоял поодаль и внимательно смотрел на нее. Нюргуне стало неловко под взглядом господина.

    — Может, послать за лекарем? — вдруг спросил он.

    — Нет. Тетя не любит, когда се видят больной чужие.

    — Вот как! Значит, с ней бывало и раньше?

    — Бывало.

    — Так-так,— задумчиво проговорил Василий Макарович. — Значит, это нестрашно. — И без всякой связи: — А ты здорово выросла, Нюргуна!

    «Что он говорит?.. Зачем?» — промелькнуло в голове Нюргуны.

    — Дайте пятак,— сказала она.

    — Для чего?

    — Надо.

    Она взяла монету и, ощутив тепло его руки, вздрогнула. Пятак выскользнул из пальцев и покатился в угол. Василий Макарович протянул другую монету.

    Нюргуна, вся почему-то дрожа, прижала пятак к груди тетки и вновь принялась за массаж.

                                                                                  V

    Девушки со смехом примчались к озеру. Нюргуна швырнула в траву опостылевшие берестяные ведра.

    — Не спеши!— крикнула она подружке. — Давай тут посидим. Смотри, как хорошо!

    Прямо над головой нестерпимым блеском сияет солнце. На ослепительно синем небе — ни облачка, ни струйки дыма. Над озером невесомо порхают жаворонки, из ближнего леса доносится звонкое кукование.

    Нюргуна, раскинув руки, закружилась по лугу. Ах, если б ей крылья, как у жаворонка! Интересно, как выглядит сверху этот необозримый зеленый простор?! Для кого он создан? Ну, конечно, для нее, Нюргуны! Нынешнее лето лучше прошлогоднего. А в будущем году оно будет еще прекраснее.

    — Летать! Летать!— вырвались из груди жгучие слова.

    — О чем ты?

    Пользуясь минутой отдыха, Аныс присела на бугорок, уронив на колени натруженные красные руки. Нюргуна примостилась рядом.

    — Понимаешь, хочу летать, как птица стерх [Стерх — белый журавль.]... Или хотя бы как вон тот жаворонок. Представляешь: раскинула крылья, а ветер тебя качает, качает... И мчишься, сама не знаешь куда...

    — Ха-ха! — рассмеялась Аныс. — Я тоже хотела бы превратиться в птицу. В ворону. Такую черную, жирную... Летела бы над Кыталыктахом и кричала Каменной Женщине: «Не рррадуйся, что у тебя муженек молодой! Карр! Все равно не удеррржишь! Карр! Завтррра удеррет!»

    Нюргуна от смеха схватилась за живот.

    — Ой, не могу... Так бы и каркала?

    — Обязательно!

    Нюргуна вдруг посерьезнела.

    — А что, Аныс... ты думаешь... Василий Макарович бросит тетю?

    Аныс пожала плечами:

    — Откуда я знаю!

    — А почему ты так кричала бы?

    — Чтоб госпожу позлить. Помолчали.

    — Ты знаешь...— нерешительно начала Нюргуна, — не хотела бы я, чтобы так случилось.

    — Тетку жалеешь?

    — Да нет... Жалко, если он уедет... Василий Макарович такой добрый...

    — Все они одинаковые, богачи, — махнула рукой Аныс. — Какая разница?!

    — Не скажи... Василий Макарович хороший. Я слышала, как он однажды возмущался: «Ужасно одеты слуги. Смотреть противно!» И тебе дали новое платье.

    — Ну и что? Он ведь не меня пожалел, а себя. Постыдился: как это так — моя работница, и в лохмотьях. Я в господскую доброту не верю. Хамначитам от нее ничего не достается. У них одна судьба — страдать и плакать...

    В последнее время Аныс становится все более хмурой. Не играет в ней радость расцветающей юности. Да и откуда взяться ей, этой радости. Чем дальше, тем больше работы сваливается на неокрепшие плечи. Ни минуты отдыха с утра до вечера, а бывает, что и ночью поднимают с жесткого орона [Орон — деревянные нары в юрте.]. Некому вступиться за сироту, некому утешить. Утопись в этом мутном озере — и то никто не пожалеет. Только Каменная Женщина процедит сквозь зубы: «Нашла время топиться — в самый разгар сенокоса». Не девушку пожалеет, а оскверненное озеро. Придется платить попу, чтоб помахал над волнами святым кадилом, иначе нельзя брать воду для коров...

    Сегодня утром, стирая шелковые платки Хоборос, Аныс так и не сумела оттереть на одном из них какое-то ржавое пятно. Чего только не пришлось ей выслушать от госпожи! Впрочем, ругань — чепуха, к ней Аныс привыкла. Страшнее другое — Каменная Женщина потребовала уплатить за испорченный платок. Как будто его испортила Аныс. Чем заплатить? Где взять деньги?

    Аныс со злостью швырнула в камыши палочку, которую вертела в руках, и, видимо, попала в утку-наседку, потому что из камышей раздалось возмущенное кряканье.

    — Вот видишь, утка и та ругается! — горько усмехнулась Аныс. — «Кря-кря, батрячка!» Сам бог, наверно, проклял бедняков. Помню, отец говорил: «Все наши беды спадут с плеч только на том свете». С его плеч давно все несчастья спали... Теперь я их ношу.

    — Аныс, милая, не унывай! Придет время, и жизнь твоя будет такой же светлой, как сегодняшнее солнце! Тучи никогда не закроют небо навечно.

    — Так то небо... Ему — что! Ветерок подул— и туч как не бывало. Чтоб Каменную Женщину сдуть, ветра мало. Буря нужна! Да такая, чтоб гром грохотал и молнии сверкали!.. Ты, наверно, тоже когда-нибудь каменной станешь, — неожиданно закончила Аныс.

    — Что ты... с ума сошла! — обиделась Нюргуна.

    — А что? Получишь половину Кыталыктаха... и забудешь, что когда-то подружке обещала.

    — Как тебе не стыдно, Аныс... Клянусь: все, что у меня будет,— пополам!

    — Значит, четверть Кыталыктаха — моя? — улыбнулась Аныс.

    — Конечно!

    Аныс вскочила и обняла Нюргуну.

    — А какую половину она тебе даст? Эту?

    Перед ними   расстилалась необозримая ширь долины.

    — Если будет давать старую усадьбу твоего деда, не бери: там, говорят, ничего не растет.

    — Я возьму лучшую землю. А тебе дам лучшую из лучшей.

    — А-аныс! Ню-ргу-на! — послышалось из усадьбы.

    — Ну вот. Зовут, — помрачнела Аныс. — Не дают помечтать.

    — Подожди, это Боккоя! Она ругаться не будет!

    — Все равно воду таскать надо. Эх, Нюргуна! — вздохнула Аныс. — Не видать нам этой земли как своих ушей. Сплавит тебя Хоборос замуж и не то чтоб тебе половину отдать — еще и заработает на калыме. Она свое добро держит крепко.

    — Меня замуж? Кто тебе сказал?

    — Болтают люди.

    — Нет-нет... что ты! Я замуж не пойду.

    — Пойдешь... заставят.

    — А-ныс! Нюргу-на! — вновь донесся требовательный крик.

    — Хоборос! — испуганно воскликнули девушки и кинулись за ведрами. Вскоре они уже торопливо шли к усадьбе, расплескивая на ноги воду. Остановившись, чтобы передохнуть, Аныс грустно сказала:

    — Нет ничего тяжелее воды.

                                                                                VI

    — У всех соседей девушки как девушки, только ты замарашкой бегаешь. Посмотрела бы на поповскую дочку! Сытая, белая, а уж походка — словно стерх плывет, ни одна травинка под ней не качнется. Ты-то чем хуже ее? Известно, чем попы живут — дарами прихожан: кто фунт масла, кто заячью шкурку поднесет — вот и все их богатство. Это не богатство, а сума нищего. У нашего — наследников тьма, все ждут с разинутыми ртами, как воронята в гнезде. А дочку холят, берегут, учат и грамоте, и манерам. Понятное дело — бесприданницу иначе замуж не сплавишь. Но хоть у тебя и целый Кыталыктах, хоть и богаче ты поповны — почему должна выглядеть хуже, чем она? Ну как стоишь? Нос книзу, спина вверх, как будто у тебя на шее вязанка дров. Держи голову прямо! — Хо-борос двумя пальцами приподняла подбородок Нюргуны.

    Вплотную занялась воспитанием приемыша. Не последнюю роль сыграла в этом дочь попа. Однажды увидев поповну в церкви — расфуфыренную, гордую, семенящую мелкими шажками, — Хоборос невольно сравнила ее с Нюргуной и пришла в ужас. Как, ее воспитанница, будущая помощница и, быть может, продолжательница рода — замухрышка в потрепанном платьце до колен, с вечными цыпками на ногах, с затвердевшими от дойки пальцами? Пришлось пренебречь хозяйственной выгодой и первым делом отстранить Нюргуну от физической работы. Более того, если раньше Нюргуна сама постоянно боялась хозяйского окрика, то теперь Хоборос заставляла ее следить за батраками, собирать мелкие долги с бедняков. Нюргуна стеснялась своего нового положения и ничего не делала по собственному почину — лишь поручения тетки выполняла. Она никогда не кричала, как Хоборос, на слуг — у нее просто язык не поворачивался ругать их. Каменной Женщине не нравилось, что Нюргуна по-прежнему в дружбе с Аныс, что ее чаще можно найти в батрацкой юрте, чем в господском доме. Однако Хоборос, хотя и сердилась, не расстраивалась — считала, что все это быстро кончится, стоит Нюргуне почувствовать себя хозяйкой.

    Старые обноски Нюргуны давно пылились и чулане. Хоборос расщедрилась на несколько платьев сразу. К новой одежде Нюргуна привыкала с трудом, тем более что тетка сердито отчитывала ее за каждое пятнышко. Поневоле приходилось держаться подальше от коровника, пореже забегать в юрту к Боккое, где вечно брызгали во все стороны угли с очага. Наконец, для завершения «образования» Хоборос решила свести воспитанницу с дочерью священника.

    У Нюргуны давно голова шла кругом от теткиных поучений. Ах, как хорошо было раньше — не задумываться над каждым шагом, над каждым словом!

    — Тетя, а стоит ли мне стараться? Я, наверно, буду спотыкаться, если попробую ходить, как дочь попа.

    Хоборос недовольно затрясла головой:

    — Как это «стоит ли стараться»? Зима придет, может, в город поедем! Хочешь, чтоб над тобой смеялись? Ты должна так держать себя, чтоб никто и не подумал, что выросла в глуши. К поповской дочке присмотрись, да не все перенимай. Она — одно, ты — другое. И вообще... Разным девушкам не подражай, особенно бойким. От бойкости до греха... до разврата... один шаг, а то и меньше. Ты должна быть мягкой, ласковой, как соболенок... Скромной, как приличествует девушке-якутке. Тогда никто с тобой не сравнится. Нарядами я тебя обеспечу! Прикажу кузнецу Титу отлить для тебя серебряные украшения. В старину невесты на свадьбу надевали на себя по полтора пуда побрякушек. Ну и у тебя будет не меньше... Пусть все видят, что у Таскиных добра хватает.

    Слова тетки журчат, но плохо слушает Нюргуна.

    Только порой застрянет какая-нибудь фраза: «Полтора пуда серебра... Полтора нуда серебра...» — повторяет медленно Нюргуна. Она хочет вообразить этот вес в привычном виде. Сколько это — полтора пуда? Два ведра воды? А может, три? Или четыре? Ого, четыре ведра воды на голове и плечах, неужели удержишь? Аныс и то, наверно, не удержит.

    — А с Аныс поменьше якшайся, — словно угадав, о ком подумала Нюргуна, продолжает тетка. — Тоже мне — подругу нашла! Языкастая, настырная. Одно слово — мужичка. Пойми, ты этой дружбой меня позоришь. Черная ворона белой лебедушке не пара...

    У Нюргуны появилось шальное желание сбежать. А что? Дверь-то рядом. Раз-два и...

    Но в это время дверь приотворилась сама, и на пол упал узкий, как лезвие, солнечный зайчик. Вслед за тем в комнату неторопливо вошел Василий Макарович.

    Нюргуна потупила глаза от смущения, но тут же выпрямилась, вспомнив требование тетки не горбиться. А хорошо, что он вошел. При муже Хоборос сразу становится мягче.

    — Ого?! — удивленно воскликнул хозяин, увидев Нюргуну в голубом парчовом платье. — Тебя не узнать. И впрямь — Кыыс-Хотун.

    Прилипло к Нюргунс имя, придуманное Мастером Морджо. Кто в шутку, а кто и всерьез обращаются к ней именно так: Кыыс-Хотун. Сначала Нюргуна не отзывалась, но потом привыкла. Странно, конечно, что ей, молоденькой девушке, говорят «Хотун». Вон Хоборос — какая статная, дебелая, да и богатая женщина, а се за глаза никто не называет Хотун: или Хоборос, или Каменная Женщина.

     — А гордости-то, гордости! — посмеивался Василий Макарович. — Вот что значит для женщины новое платье. Сразу — и полнее, и выше, и... симпатичнее.

    — Хватит тебе зубоскалить, — проворчала Хоборос. — К батюшке собираемся. Поповская-то дочка вечно расфуфырена. А что Нюргуна хуже ее, что ли?

    — Лучше.

    — Вот так.

    Хоборос направилась к двери, Нюргуна за ней. Переступая порог, чуть не вскрикнула — шедший за ней Василий Макарович дернул ее за длинную косу. Нюргуна сердито обернулась. Василий Макарович улыбался. Нюргуна обошла тетку и быстро зашагала впереди.

    Не хочется мне к попу, — сказал Василий Макарович. — Лучше вчерашнюю почту разберу. Книги еще не смотрел.

    — Книги успеешь! Мы обещали быть.

    Нюргуна тоже не ждет от прогулки никакого удовольствия. Слишком тесное платье стягивает тело, то и дело спотыкаешься, а тетя внимательно следит и отчитывает за каждое неловкое движение. И Василий Макарович глаз, кажется, не сводит с Нюргуны.

    — Послушай, — обратился он к Хоборос, — зачем вы прогнали ее мать? Неужели родить такую красавицу, хотя бы и без мужа, грех?

    Нюргуна насторожилась. Они заговорили о матери! Надо послушать, может, удастся узнать что-нибудь новое. Но к ней с покрасневшим от гнева лицом повернулась Хоборос. Брови сдвинуты, глаза светятся злобой, а в голосе сахар:

    — Нюргуна, милая, смотри, какие чудесные цветы. Нарви-ка мне, будь добра, букетик.

    «Странно как-то, — думала Нюргуна, собирая цветы, — почему он заговорил о матери? Он тоже что-то знает? Надо бы расспросить Василия Макаровича. Он человек добрый и умный. Все его уважают. Серьезный такой. А почему за косу дернул? Может, только притворяется серьезным?»

    — Тетя, вот цветы!

    Хоборос вздрогнула, равнодушно взяла букетик. Лицо у нее по-прежнему багровое, а слова, срывающиеся с языка, полны раздражения:

    — Надо знать, что и где говорить! Не все же быть мальчишкой. Пора оставить ребячью прыть. Все в сторону метишь, как норовистый конь. Я хозяйство собираю, а ты разоряешь. Съездил бы осенью с маслом, мясом в город. Это дело поважнее, чем твоя школа.

    — Съездить могу, у друзей почаевничаю, да и назад. А масло да мясо — уволь. В накладе останешься. Задаром уйдет.

    — Как это задаром? Для чего же ты учился?

    — Я не маслом торговать учился.

    — Придет нужда — будешь и маслом торговать. От школы своей прибыли не дождешься. Набрал голопузых. Скоро хамначитов начнешь учить, а?

    — А ты знаешь, не мешало бы серьезно заняться Петей. Очень способный парень. Отправь-ка его в город. На всю жизнь осчастливишь. Он добро не забудет. Был бы жив тот, кто меня учил...

    — Я тебя что-то не пойму,— закипая гневом, процедила сквозь зубы Хоборос. — У меня племянница еле грамотна, а я пошлю в город хамначита?

    — Девочки неспособны к учебе.

    — И у тебя поворачивается язык? По-твоему, моя племянница тупее батрацкого отродья? Или у придурка Ланкы растет улусный писарь? «Очень способный мальчик!» — передразнила она мужа.

    — Тетя, а Беке уже книжки читает! Только с большими буквами! — вмешалась Нюргуна.

    — Читает? — Хоборос остолбенела.

    — Да-да! И пишет! Ему обязательно надо учиться!

    — Так-так, — госпожа с трудом перевела дух. — Кто научил?

    Василии Макарович весело подмигнул Нюргуне. Он, как видно, совсем не рассердился, что Нюргуна выдала его.

    — Кто учил его, спрашиваю? — взвизгнула Хоборос.

    — Господь бог! — улыбаясь, ответил Василий Макарович. — Такой уж малый — с неба хватает!

    — Отправь его, тетя, в город! — подала голос и Нюргуна.

    — Вы сегодня прямо как сговорились, — подозрительно оглядела обоих госпожа. — Отправь да отправь. Ну скажи, пожалуйста, друг мой, с какой стати я должна учить сына Ланкы? Чем он меня отблагодарит? Грубый парень, неотесанный. Начитается книжонок да против меня же и пойдет должников мутить. Какая польза?

    — Не понимаешь ты своей пользы. Дашь ему образование — твоим навеки будет.

    Хоборос призадумалась.

    — Ладно. Не пропадать же твоему труду. Раз уж начал с ним возиться, тащи и дальше эту ношу. Хамначит ученым станет. Ха-ха.

    — Ой, как хорошо! — воскликнула Нюргуна. — Спасибо, тетя!

    — А ты что радуешься? Думаешь, если Беке будет учиться, ты от учебы увильнешь? Не выйдет, милая! Ты — будущее нашего рода, и я не позволю, чтобы ты его позорила. Кое-кто, — она покосилась на мужа, — говорит, что ты не так способна, как некоторые батраки. Что ж! Как бы там ни было, а ты — своя, родная кровь. И для тебя ни сил, ни денег не пожалею. А Беке... Еще неизвестно, каким он станет. Может, как кукушонок, вытолкнет из гнезда птичку, которая его кормит... Ты, Василий, возьми с него обязательство... письменное... что никогда нас не подведет, не замахнется на нас... Не забывай, что он якшается с русским Иваном и Мики...

    Нюргуна улыбнулась: се рассмешило сравнение Беке с кукушонком, а самое Хоборос с птичкой. А Василий Макарович, кажется, не слушал жену. Шел себе и мурлыкал под нос какую-то песенку. Нюргуне понравилась мелодия, и она сама чуть не запела, но вовремя спохватилась: что подумает тетя? Вроде бы она хочет отдать Нюргуну в школу. Это было бы прекрасно. Нельзя ни в коем случае показать, что Нюргуне этого хочется, а то госпожа может передумать. Наоборот, надо нахмуриться, прикинуться недовольной.

    — Ну, что надулась, лентяйка? Или боишься насмешек? Не трусь, хуже всех не будет. Учат же Федора. Только и счастья, что княжеский сын... Туп, как колода. Докажи, что девушка может учиться. Все! Решено! Завтра же — в школу, — Хоборос ускорила шаги.

                                                                                 VII

    Еще одна зима, белым шлейфом махнув на прощание, подалась в сторону Ледовитого океана. Сняли тяжелые зимние покровы березы Кыталыктаха. Теперь их стало видно издалека: раньше белизна коры сливалась с белизной снега. А там, где снег еще сохранился — в ложбинах и в зарослях, — он сияет на солнце всеми цветами радуги. Скоро на холмах проклюнутся подснежники, все оживет и затрепещет от радости жизни. Проснутся спящие, вернутся улетевшие. Хорошо!

    Как легкие облака, неслись эти праздничные мысли в голове Нюргуны. Она стояла, прислонившись к косяку. Дверь в церковь — здесь учится Нюргуна — открыта, но заходить рано. Рядом — дочь священника. Из всех девушек только Нюргуна да поповна решаются переступить порог школы. Нюргуне раньше поповская дочка казалась королевой — такая она статная, пышная, белая, светлоглазая, рыжеволосая — непохожа ни на одну из местных девушек. И походка у нес особая — не походка, а поступь. Нюргуна в первые дни побаивалась теткиного кумира. А потом присмотрелась и убедилась, что поповна ничего особенного собой не представляет. Величавость ее оказалась чисто внешней — как многие девушки, она могла беспричинно засмеяться и беспричинно заплакать. Учиться совсем не хотела. На уроках сидела вечно сонной, домашние задания не выполняла. Но стоило Василию Макаровичу подойти к ней поближе, начинала проявлять лицемерную активность: что-то писала в тетрадке, то и дело тянула руку. Учитель давно раскусил ленивицу и не поднимал с места: все равно добиться от нее чего-то вразумительного было невозможно. Нюргуне же в такие минуты становилось стыдно за подругу, и она отворачивалась.

    — И за что меня батя мучит? Осточертела мне ваша школа. Уехала бы я от всего этого к черту на кулички!

    — Да-а! А что бы сказал святой отец, узнав, что его дочь к черту отправилась?!

    — Наверно, и глазом не моргнул бы. Кажется, только и мечтает побыстрее меня сплавить. Если бы любил, разве отдал бы на растерзание извергу?

    — Кому это?

    — Учителю, кому же!

    «Как она смеет так говорить о Василии Макаровиче?» — возмущенно подумала Нюргуна, а поповна продолжала:

    — Ну, какой он учитель, разве он имеет право нас учить? Говорят, семинарии своей не кончил — женился. Заставляет задачки решать. Зачем мне это надо? Что я, платьев своих не сосчитаю? Считал бы лучше сам, сколько коров у жены.

    — Может, твой батя лучше учит? — вспылила Нюргуна.— Никогда его трезвым не увидишь. Позавчера прямо на уроке заснул.

    Нюргуна тут же прикусила язык: поповна не обидчива, но страшная ябеда.

    — А твой учитель...— набрала в грудь воздуха поповна, но тут появились другие школьники, и она благоразумно осеклась, поглядывая, как они галопом мчатся мимо. — Эх, батя, батя! Зачем ты дал мне жизнь. Лучше бы мне совсем не родиться, чем учиться в этой школе. Задачи, задачи! Ну, зачем они мне, девушке!

    На лице поповны появилось страдальческое выражение, и Нюргуна догадалась: лентяйка опять не выполнила задания. Поповна достала из сумки карандаш, потерла его о платье и начала что-то царапать на стене. Нюргуна заглянула к ней через плечо и ахнула. На бревне чернело что-то вроде стихов: «Все учители — мучители, кипеть вам в адовой смоле!»

    — Здорово, а? — самодовольно сказала поповна. — Это я сама придумала.

    — Что ты делаешь? — воскликнула Нюргуна. — На виду! Нас же накажут!

    Она поплевала на платочек и бросилась стирать написанное, но буквы стали еще четче: карандаш оказался химическим.

    Поповна засмеялась:

    — Боишься! Самая богатая невеста в Кыталыктахе трусит. А кого из учителей ты боишься больше: батю или Василия? Ну конечно, батю! Что я спрашиваю. Василий же твой дядя. Ты его даже, по-моему...

    Она наклонилась к уху Нюргуны и шепнула.

    — Нет, что ты! Опомнись! — с ужасом вскрикнула Нюргуна.

    — Не отпирайся. А он тебя тоже... Поповна снова потянулась к уху.

    — С ума сошла! — Нюргуна оттолкнула ее и ринулась в церковь.

    Неправда, что каждый новый день повторяет предыдущий. Это только кажется. Вот сидишь ты, как и вчера, на той же самой скамье. Рядом с тобой, как и вчера, пыхтит верзила Федот — княжеский сынок. Перед тобой та же тетрадь, а вдали, перед доской, по-вчерашнему прохаживается Василий Макарович. Но что-то изменилось... Что именно — никак не понять, но что-то явно изменилось. Вот вчера, например, в этот же час Нюргуна с таким старанием, прикусив губу, решала задачу! А сегодня рука не поднимается, чтобы взять ручку, и голова занята совершенно другим.

    Чем же? Глупостями, которые нашептала поповна?

    Как не надоест этим гадким людям подсматривать, подслушивать и выдумывать всякую чушь. Очень старательно занимается Нюргуна. За эти два года догнала княжеского сына, который не меньше пяти лет долбит науку. А попадья — то там, то сям со значением уронит: «Усердно учит Василий племянницу жены, усердно». Так скажет, что и не поймешь, похвала это или намек.

    А однажды Нюргуна сама слышала от попа: «Учитель? Какой он учитель. Бродяга — больше ничего. Одним взял, что на богатстве женился». И вот сегодня его дочка ляпнула такое, что... Нет, Нюргуне даже вспоминать стыдно об этом.

    Вот людишки! От зависти клевещут, от зависти! Еще бы поп не завидовал Василию Макаровичу! «Закон божий» свой и тот не помнит. Вечно нос уткнет в книгу и читает. Только и знает, что богом стращать. Тоже — законоучитель!

    Попадья тете завидует. У тети и земля, и скот, и муж какой славный, а у нее что? Живут подачками прихожан, а муж — поп, страшный, бородатый, да еще пьяница.

    А дочка их Нюргуне завидует! Тупица! Не знает, сколько будет дважды два. Ни ума, ни старания.

    Василий Макарович... Кажется, с каждым днем он становится все добрее, все красивее. Никто в округе не похож па него. Смотреть бы ему бесконечно в глаза, слушать без конца его глуховатый спокойный голос...

    Вот он заглянул в чистую тетрадь Нюргуны и тут же отошел. О чем он подумал? Наверно, он читает все ее мысли.

    — А некоторые не пишут, — прервал ее раздумья голос соседа.

    Этот Федот — тоже порядочный подхалим и ябеда. Он страшно любит смотреть, как наказывают его товарищей по школе.

    — Таскина... — голос Василия Макаровича, как всегда, спокоен. — Решай задачу. Времени осталось мало...

    По сводчатому потолку куда-то ввысь летят ангелы. Что значит куда-то? Они летят к богу! У них прозрачные шелковые крылья, и сами они чисты и невесомы. Как лицо и руки Василия Макаровича. Как хорошо, что он так близко. От него в мрачноватой церкви светло, как в поле. Счастье Нюргуны и всего мира в этих узких крепких ладонях.

    — Она не пишет! Не пишет! — вновь заныл Федот.

    Школьники загалдели и побросали ручки.

    — Я устал.

    — И я!

    — У меня задача не получается.

     Это все Таскина виновата!

    Нюргуна со злостью оглядела класс. Что они болтают? Вытрясла знания из их голов, что ли? Из пустого мешка много не вытряхнешь.

    — Почему не писала, Нюргуна?

    — Я... на ангелов смотрела... Они...

    Она не знала, что сказать. Все засмеялись.

    — Вот как, — не повышая голоса, сказал Василий Макарович. — Ну что же, задачу решишь дома. Кстати, это касается всех, кто не закончил ее здесь. А что касается ангелов...

    Он поднял свечу и осветил роспись. От того, что не рассердился, не стал ругаться и сразу переключил внимание подростков, все вскоре успокоились. А учитель подробно объяснил, что обозначает каждая фигура, какими красками выполнена роспись и в заключение добавил, что создавали ее, как можно предположить, настоящие мастера своего дела.

    Вошел, переваливаясь, толстый священник. Василий Макарович кивнул ему и направился к двери.

    Дочь попа, извиваясь, как змейка, бросилась к отцу и стала что-то шептать ему на ухо. «Ябедничает», — подумала Нюргуна. Вдруг она почувствовала, как чьи-то сильные лапы схватили ее сзади за локти и куда-то поволокли. Это Федот по знаку законоучителя переправил ее в угол.

    Федот всегда рад услужить попу. Нюргуна стукнулась лбом о стену и стала коленями на плохо ошкуренное бревно — единственно надежное, по мнению батюшки, средство воспитания. Нюргуна не стала спрашивать, за что ее наказали. Ясно и так — за неосторожные слова, сказанные поповне перед уроками. Ну и пусть! Не впервые ставят ее на это неотесанное, до крови ранящее бревно.

    Первый раз поп наказал за вопрос: «Батюшка, почему в Кыталыктахе живет много народу, а владеют им только два человека?» Даже ногой топнул: «Что такое? Здесь, в лоне церкви, растут антихристы! Бунтовщики растут!» А Нюргуна вопрос-то не сама придумала — повторила слова Беке... Поп мало того что продержал ее несколько часов на бревне, так еще тете нажаловался, и та выдала воспитаннице очередную порцию нотаций.

    Ничего... Школу Нюргуна все равно не бросит, пока здесь Василий Макарович... Подумаешь, бревно. Кое-кому и почище достается... Вспомнить хотя бы, как Аныс в лютые холода босая бегает по коровнику...

*

    Вечером в господском доме было сумрачно и тихо. Не слышалось звонкого, как колокольчик, голоса Нюргуны, не рассуждал басовито хозяин. Лишь тяжелые шаги Каменной Женщины отдавались эхом во всех углах.

    А в батрацкой юрте при свете камелька старая Боккоя сучила бечевку для сети и с замиранием сердца ждала, когда же зашелестят у порога легкие шаги ее любимицы. Правда, с тех пор, как Нюргуна переселилась в господский дом, ей не разрешали рассиживаться с Боккоей, но девушка всегда забегала к ней после уроков — обогреться, отдышаться, попить чайку. Старуха давно вскипятила чайник, он уже несколько раз остывал, и его приходилось подогревать снова и снова.

    От одного беспечно молодого вида Нюргуны у старой батрачки становилось теплее на сердце. С гордостью наблюдала Боккоя, как растет и хорошеет ее отрада и надежда, ее Кыыс-Хотун. Блеснуло на старости лет старухе счастье. Счастье, что есть она, эта девушка, добрая, приветливая, легкокрылая, как жаворонок.

    Старуха вздохнула. Потихоньку — как будто ее могла услышать в своих хоромах разгневанная госпожа. Совсем переменилась Хоборос к Боккое в последнее время. Раньше, бывало, не стеснялась поверять самые тайные желания. Говорила порой и в глаза, и за глаза: «Привыкла я к Боккое, она у меня вместо матери». И Боккоя не жалела себя. Берегла ее добро, как свое. Теперь от Хоборос не услышишь доброго слова. Нюргуна забежит на минутку: увидит госпожа — достается и молодой, и старой.

    Но куда же она пропала, птичка весенняя, солнышко ясное, песенка звонкая? Как ушла утром в церковь, так и нет до сих пор. Сгустились сумерки, ярче светятся искры над очагом.

    У Боккои руки, сучившие нить, задрожали: хлопнула дверь, в юрту вошла Хоборос.

    — Ну? Что скажешь? Где твоя ласточка певчая, она же Кыыс-Хотун?

    Хоборос не тревога за Нюргуну гложет. Давит сердце ей страшное предчувствие: нет не только Нюргуны. Нет и Василия — вот что бесит ее больше всего. Был бы Василий, послала б его на поиски. А может... они вместе?

    — Мне откуда знать, — как можно спокойнее ответила старуха. — В школе, наверное.

    — В школе, — передразнила госпожа. — Уроки до полуночи, что ли? Да и посылала я в школу. Церковь на замок закрыта.

    — Где же она может быть? — не на шутку встревожилась Боккоя.

    — На беду, на беду учу я ее! — вдруг всхлипнула Хоборос, закрыв руками лицо. — Сама виновата, сама настояла — был же против Василий! Еще думала в город послать, да побоялась — одичает, совсем знаться не захочет. А что я выгадала? Она и сейчас как чужая... была чужой, такой и осталась.

    Боккоя слушала и не слушала госпожу. Ее голова была занята другим: что с Нюргуной?

    — Старик сосед пришел, попросил Псалтырь над покойником прочесть. Не согласились ни он, ни она. Как сговорились! Зачем же тогда учиться, если Псалтырь не может прочитать? Старик бы крупно заплатил, может, даже целого быка... Упустить такое! Сидят на моей шее, нет того чтобы подумать о хозяйстве... Реки и то мелеют, а мое богатство — бездонная бочка, что ли?.. Что за люди!..

    «О чем она? Зачем? — печально думала Боккоя. — При чем тут какой-то Псалтырь, какой-то бык, если пропала девушка, если ее надо вызволять из неведомой беды! Неужели у Хоборос такое черствое сердце, что мелкая прибыль заслоняет от нее племянницу?» Внезапно до Боккои дошло, и она испытующе взглянула на хозяйку: неужели в этом дело?.. «Не согласились: ни он, ни она. Как сговорились», «Что за люди»... Хоборос объединяет Нюргуну и Василия. Она считает — не случайно нет их обоих сразу. Вот откуда бешеная слюна у нее на губах.

    — Василий, однако, у попа... — с упреком проговорила Боккоя. — За картами сидят.

    — У попа? — резко выпрямилась Хоборос. — Кто сказал?

    — Беке видел, как шел хозяин туда.

    — Шел! А видел, как заходил?

    — Да этого и видеть не надо. Не в первый раз господин у батюшки задерживается. Куда же еще ему податься в такую пору? Ни зима, ни лето. Ни поохотиться, ни погулять...

    Хоборос заметно успокоилась.

    — А я думала... Болтают люди... — Она прикусила язык. — Ладно, посмотрим, явится — спрошу. Но где же девчонка? Не у попа же?

    Боккоя ничего не ответила. Ей стало горько и страшно от своего открытия. Хоборос ревнует Василия к Нюргуне — в этом не было больше сомнений. Чует сердце старухи — погубит девушку Каменная Женщина. Задавит, затопчет невинную душу.

    Во дворе послышался шум, голоса, хлопнула дверь господского дома. Хоборос словно ветром сдуло. Боккоя заморгала глазами от удивления — никогда не думала, что дородная госпожа может быть такой расторопной. Она потихоньку подалась вслед за Хоборос в покои. Госпожа так яростно грохнула за собой дверью, что та отскочила назад. Через широкую щель Боккое было слышно каждое слово.

    — Где шлялся? — с зловещим присвистом выдохнула Хоборос.

    — У батюшки, а что?

    — У батюшки?

    — Ну да. Проиграл ему два рубля. Жадный старик был на седьмом небе, — засмеялся Василий.

    «Слава богу, слава богу... Раз в жизни соврать задумала — не пришлось...— с облегчением вздохнула старая, осторожно отступая назад. Она забежала в юрту и накинула телогрейку. — Надо предупредить Нюргуну, что тетка сердита».

    Вышла за ограду, прислонилась к столбу. Она не знала, откуда должна появиться Нюргуна, но была готова простоять всю ночь, лишь бы встретить Нюргуну раньше госпожи.

    — Ах, что это?

    Старая вскрикнула и отшатнулась. Мимо нее в сторону церкви промчался человек в развевающемся незастегнутом пальто. Это был хозяин.

                                                                            VIII

    Как одержимый пролетел он четыре версты. Рванул массивную дверь — заперта. Голую руку ожег застывший на морозе пудовый замок.

    Дом священника — под горой, в десяти минутах ходьбы. Через пять минут попадья уже отодвигала гремящие железные засовы.

    Несколько сбивчивых слов — «забыл очень нужную книгу». И вот он, ключ, в руке. Еще пять минут — и вот он, замок. Еще мгновение...

    И вдруг Василию стало грустно. Улеглась горячка в душе. Неправдоподобным и глупым показалось предположение, осенившее' его в разговоре с женой. И прежде чем повернуть ключ в замке, он отступил на несколько шагов от церкви.

    Глубоко в небо уходил купол. Синий-синий, яркий-яркий, словно его каждый день начищали. Он светился даже в сумраке позднего вечера.

    Сюда когда-то вошел он под руку с Хоборос. Пылали свечи, за окнами солнце палило, но жарче свечей и солнца жгла его тело рука невесты. А сам он был холоден как лед. Ничего не ощущал: ни волнения, ни радости. Словно все это было во сне. Да это и было сном — нелепым, тяжелым.

    — Есть кто-нибудь здесь? Выходи! Никто не ответил. Он шагнул вперед со страхом, что наступит на бездыханное тело. Ничего не случилось. Он зажег свечу и обошел церковь. Никого.

    — К черту! — выругался он. — Выдумываю неизвестно что. Глупо. Бежал как мальчишка.

    Он вспомнил, что действительно оставил в столе нужную книгу. Вернее, ему нужна была не книга, а недописанное письмо, которое сунул в учебник. Он открыл стол. Книга была на месте. Кажется, святой отец на этот раз не касался его вещей.

    Письмо едва было начато — на чистом листе чернели лишь два слова: «Дорогой Саша». Это был его товарищ по учительской семинарии.

    Он прилепил свечу прямо к столу и обмакнул перо.

    «Получил я твое письмо, друг мой! — писал он, и его огромная черная тень качалась на стене. — Сердечно рад, что ты наконец окончил семинарию. Много невзгод досталось на твою долю, и учеба твоя растянулась на многие годы, но ты оказался тверд характером и добился своего. От души поздравляю! А я... Помнишь мой последний приезд в город, когда ты, посмеиваясь, говорил, будто завидуешь мне? Ты прав. Над моим положением можно только смеяться. Глупо, глупо я поступил, бросил учебу ради богатства, остался недоучкой. У меня есть все — и ничего нет, нет душевного покоя, нет друзей, нет даже любви к женщине, с которой делю постель. Ах, если бы только эта пустота. Ее можно было бы как-то терпеть, накупить хороших книг и забыться в чтении. Если бы только это... Меня постигла самая страшная беда, какую только можно себе представить. Я полюбил невинное существо, ангельскую душу, и в этом мой ужас, потому что если б даже и она полюбила меня, то мне это не принесло бы никакого счастья... Мне пришлось бы или бежать с ней ото всех благ, за которые я продал свою душу, или...»

    Он откинул упавшие на лоб волосы.

    «Или желать смерти своей жене. Она действительно болезненная женщина, с ней часто бывают обмороки»...

    Он вздрогнул и оторвал перо от бумаги.

    «Что я пишу? Что?!»

    Он судорожно скомкал лист и мгновение смотрел на него. Потом осторожно расправил бумагу и стал перечитывать.

    Когда он дошел до слов «я полюбил невинное существо», из угла послышался смех. Он выронил письмо из рук и огляделся. Никого не было.

    «Вот... уже какая-то чертовщина мерещится», — подумалось Василию. Письмо он поднял за уголок и поднес к свече. Когда огонь сделал свое дело, он бросил на пол невесомые остатки и тщательно растер их ногой. Затем подвинул к себе чистый лист бумаги.

    «Дорогой Саша! — писал он на этот раз. — Поздравляю тебя: наконец ты окончил семинарию! Скажи по совести: неужели тебе не жаль стольких лет, потраченных впустую?.. Ну, положим, теперь ты — дипломированный педагог. А проку? Завянешь над школьными тетрадями. Когда я приезжал в последний раз, ты посмеивался надо мной. А зря! Ибо я имею все, что нужно человеку для благополучия: землю, деньги, роскошный экипаж... Кстати, имея деньги, можно обзавестись библиотекой и почитывать в свое удовольствие — не то, что требуется по программам, а что хочется. Можно даже и педагогикой заниматься — опять-таки в свое удовольствие, понемножку, что я и делаю».

    На этот раз он перечитать не успел. Вновь явственно раздался смех — господи, чей? Он осветил по очереди все четыре угла и в одном из них увидел Нюргуну. Он и думать не мог, что она окажется именно в этом углу, лицом к стене, коленями на поповском орудии пыток. Он поднял ее.

    — Нюргуна? — срывающимся голосом начал он. — Неужели ты все время стояла на бревне?

    — Нет, — улыбнулась она, — это я сейчас, нарочно.

    — Что же... ты делала здесь?

    — Когда меня заперли... забыли... я сначала стучала в дверь. Ух, как стучала!

    Она подняла кулачки. Василий осторожно разжал их и задержал в своих пылающих ладонях.

    — Потом я поняла, что стучу зря. Я легла на скамью и заснула.

    — А ты... слышала, как я вошел?

    — Нет. Я проснулась потом. Я перед тем, как заснуть, долго молилась. Я залезла туда... — она показала на алтарь. — Я бога гладила и говорила: «Боже, пошли мне его, приведи. Только он может спасти меня».

    — Кто, Нюргуна?

    — Вы. И когда я проснулась и услышала ваш голос, я сказала себе: его послал мне бог.

    Нюргуна бросилась к двери и отворила ее. В сырое помещение ворвалась струя свежего воздуха. Качнулась и погасла свеча.

    — Да. Бог велел вам прийти!

    И забыв обо всем, что было в его прошлом и настоящем, и не думая о том, чем могло грозить ему будущее, Василий протянул к ней руки, но она закрыла руками лицо и выбежала из церкви.

                                                                           IX

    Аныс заглянула в каморку и ахнула: в углу, скорчившись на жестком топчане, лежала Нюргуна. Так вот где она! Аныс не видела подружку дней пять и кого ни спрашивала о ней — никто не мог ответить что-либо вразумительное. Молчала Боккоя, словно набрав в рот воды. Василий Макарович уехал куда-то — по слухам, друзья пригласили. Когда же Аныс ткнулась со своими расспросами к Каменной Женщине, та окатила батрачку ледяным взором и с расстановкой произнесла:

    — Какое тебе дело до ученой девицы? Марш в коровник!

    Аныс даже перепугалась не на шутку. А сегодня ей приказали вымыть в господском доме полы. Девушка прямо измучилась, ползая по проклятым доскам — дом просторный, впору осуохай [Осуохай — якутский массовый хоровод.] водить. Да и непривычное это дело. Обычно Аныс в покои даже на порог не пускают. Уборкой здесь занималась только Нюргуна. Аныс выкручивала тряпку и думала: где же ее подружка? Вдруг мимо прошла Боккоя с тарелкой супа в руках и шмыгнула в чулан. Пробыла там порядочно, а запереть забыла. Когда она ушла, Аныс и полюбопытствовала, кому это она таскает пищу.

    — Нюргуна...

    Нюргуна вскочила, обняла подружку и залилась слезами.

    — Ну, успокойся, не плачь, — пыталась утешить Аныс. — Почему ты здесь? Почему тебя совсем не видно?

    — Меня заперли, Аныс! Меня никуда не пускают. А ты как меня нашла? Ты меня не забыла? Как я рада, что ты зашла!

    Аныс с болью разглядывала потускневшее лицо подруги. Значит, все это время она сидела взаперти... Без солнца, без свежего воздуха...

    — Ты похудела, Кыыс-Хотун...

    — Я умру скоро.

    — Господи, почем ты знаешь?

    — Я нарочно умру. Я уже три дня ничего не ем и не буду.

    — Да почему?

    — Это я должна спрашивать «почему». Почему меня терзают? За что?

    — А Каменная Женщина... что она говорит?

    — В том-то и дело, что ничего. О грехе каком-то сквозь зубы цедит. Аныс, никаких грехов я не совершала! Я чиста, чиста!

    — Я тебе верю. У, гадина, — сжала кулаки Аныс. — Я бы ей показала! Я Беке расскажу... — Она слегка покраснела. — Ты знаешь, Беке такой хороший парень. Он всех хамначитов соберет, подговорит! Ничего делать не будем, пока тебя не выпустят. Пусть сено гниет и короны мычат. Он говорит, что в России все бедняки так делают, когда им невмоготу.

    — Каменную Женщину этим не запугаешь. Других горемык найдет. А обо мне скажет, что я болею. А когда я умру, скажет: умерла от болезни. Аныс. ты лучше скажи... учителю Василию Макаровичу скажи.

    — Он в город уехал, слыхала.

    — Так вот почему его нет. Как жаль, Аныс, что больше мне в школу не придется ходить... Запретила тетя.

    — Неужто не одолела премудрости этой? А Беке уже чужой почерк разбирает. Из-за этого, что ли?

    — Нет, Аныс, нет...

    Батрачка с любовью гладила тонкие пальцы подружки. В последние месяцы девушкам труднее стало встречаться: Хоборос запрещала Нюргунс подходить к Аныс. Аныс же вообразила, что, поступив в школу, Кыыс-Хотун возгордилась и не хочет с нею знаться. И вот, оказывается, Кыыс-Хотун еще несчастнее, чем сама Аныс.

    — А может, это и грех, — лихорадочно заговорила Нюргуна, —грех любить, а? Вот сижу — запертая, узница, голодаю... умираю... ни о чем, кроме него, не думаю. Все вижу его, его глаза... чистые, добрые. Любовь и горе — родные сестры, не знала я, что они ходят рядом. Ах, если б я знала, Аныс!

    — О ком ты, Нюргуна? — недоуменно спросила Аныс.— Ты выходишь замуж? Тебя что, сватают?

    Нюргуна только рассмеялась.

    — Сватают? Хорошо бы. Уехала бы отсюда. Да нет, меня скорее с сырой землей повенчают.

    — Так о чем ты? Убей, не пойму. То ли я такая тупоголовая, то ли ты слишком ученой стала?..

    — Мне теперь одна дорога: твоя, Аныс. Никакая я не племянница, не наследница. Как только выпустят отсюда, если буду жива — в коровник. Так Каменная Женщина сказала. Ну и что ж!

    — Ничего, Кыыс-Хотун, не горюй. Будем снова вместе. Беда небольшая! Давай-ка лучше сыграем.

    Она достала из кармана хомус [Хомус — губной музыкальный инструмент.], с которым никогда не расставалась.

    — А мой тетя отобрала, — вздохнула Нюргуна.

    — Жалко... Твой хомус лучше... и звучит приятнее, и узорчик на нем. Ну ничего. Послушай. Я тебе спою. Хорошая песня.

    Губы Аныс улыбаются, она старается петь повеселее, но песня больше похожа на плач ребенка, заблудившегося в лесу. Такой плач, когда уже устают плакать:

                                               Придет, придет лето красное,

                                               А ты жди, жди, жди.

                                               Придет с венком алых цветов,

                                               Принесет гостинцев лесных —

                                               Туесок земляники спелой.

                                               А ты жди, жди, жди,—

                                               Спи, отдыхай, не горюй...

    — А ну, марш отсюда! — загремел властный голос госпожи.

    Бедная Аныс всплеснула руками. Хомус выскользнул из пальцев и с глухим бренчанием упал на пол. Аныс нагнулась, подхватила его и в то же мгновение, ощутив мощный пинок, вылетела из чулана.

    — Я узнаю, как эта дверь оказалась незакрытой, — бушевала Хоборос. — Это старая карга Боккоя! Ладно, недосчитается ребер!

    — Тетя,— тихо сказала Нюргуна, — чем я перед тобой провинилась, что ты запираешь меня на замок, да еще никого ко мне не пускаешь? Чем? — она всхлипнула.

    — Ты еще спрашиваешь? Притворщица! — полыхнула взглядом госпожа.

    Все эти дни, когда Нюргуна томилась под замком, ее жестокая тетя невыносимо страдала. Днем и ночью переворашивала свою жизнь и не находила в ней ни мгновения радости. Все было черно и тоскливо. Никто никогда ее не любил, да и она, пожалуй, тоже. Разве что племянницу и мужа. И вот оба они нанесли ей одновременно самый страшный удар, какой только можно себе представить. В тот вечер, когда Нюргуна задержалась в школе дольше обычного, а муж пошел ее искать, они вернулись порознь, но было на их лицах написано нечто столь похожее, что Хоборос почуяла беду. Утром следующего дня Василий, сунув под нос неграмотной жене какое-то письмо, объявил, что должен срочно ехать в город. А через несколько часов после его отъезда Хоборос столкнулась с попадьей, и та, ехидно сощурив левый глаз, провозгласила:

    — Шустра, шустра у тебя племянница, Февронья Павловна!

    — Что ты имеешь в виду? — равнодушно спросила Хоборос.

    — Да говорят, мужа у тебя отбивает...

    Хоборос чуть не свалилась с дрожек.

    — Что ты плетешь, матушка? Или спятила? — не своим голосом крикнула она.

    — Смотри, как бы самой... не это самое. — Попадья понизила голос, хотя вокруг за версту не было ни души. — Своими глазами видела, как они в святой церкви обнимались. Он-то ключ взял, чтоб, говорит, за книжкой зайти. Пошел — и нет с ключом. Забеспокоилась — больно странен учитель был, когда зашел. Побежала...

    Хоборос не дослушала сплетницу. Лошадей огрела кнутом с такой силой, что рванувшиеся рысаки едва не перевернули дрожки. Дома она схватила Нюргуну за косы и, затолкав в попавшийся на глаза чулан, повесила на дверь увесистый замок. Нюргуна была ошеломлена, не сопротивлялась и не кричала.

    С тех пор Хоборос не давали покоя злоба и отчаяние. Она раскаивалась, что сгоряча заперла Нюргуну. Никакой пользы от этого шага не предвиделось. Уж если мстить за обиду, то иначе — быстро, решительно и, главное, так, чтоб никто ни о чем не догадался, ни в чем не мог обвинить. Теперь же каждый, наверно, знает, что госпожа терзает племянницу, и, случись что-нибудь с Нюргуной, ни у кого не будет сомнения, кто виноват. Поразмыслив, Хоборос пришла к выводу, что из заточения Нюргуны можно извлечь хотя бы одну выгоду — заставить ее признаться во всем. А как поступить с ней — придумается потом...

    Но она никак не могла решиться на допрос Нюргуны: потребовать от воспитанницы ответа — значило в первую очередь раскрыть себя. А вдруг попадья все выдумала? Или ей померещилось? Она перебирала в памяти случайные взгляды и слова, которыми обменивались при ней муж и племянница, и все отчетливее казалось: нет, не случайны были эти взгляды, тайного значения были исполнены слова! «Откуда у людей столько подлости? — с горечью думала Хоборос. — И того, и другую в грязи подобрала, можно сказать, Все делала, что нужно человеку... И вот благодарность!»

    На кого ты точишь зубы, девчонка? На всесильную госпожу всей округи! Здесь она может скупить всех и все. Она в состоянии заплатить любую цену за честь, свободу, любовь. Купила же мужа.

    А ты чем заплатишь, дерзкая девка? Что у тебя есть, кроме молодости и смазливого личика? За такие обиды платят жизнью. Да, жизнью! Тебе не уйти от рук Хоборос. Если на это даже придется потратить половину всего, чем она владеет.

    «Что затеваешь, Хоборос, опомнись! — ужасалась вдруг Каменная Женщина. — В роду Таскиных убийц не бывало. Да и сама прекрасно понимаешь: потеряешь девушку — значит, потеряешь и мужа. А без обоих единственно близких людей тебе самой конец».

    ...День за днем Хоборос порывалась в чулан, но ноги не шли — стали как чугунные. Надо, надо — как угодно, угрозами, побоями — вырвать у Нюргуны правду. Страшную правду. Ведь она любила Нюргуну, действительно любила. Воспитала, учиться заставила. Вот к чему, оказывается, приводит ученье... А еще говорят, что ученье — свет. Какой же это свет, если он освещает дорогу к черным делам!

    — Ну что,— спрашивала Хоборос Боккою, — призналась?

    — Нет, ничего, молчит, — еле слышно отвечала старуха.

    А сегодня она не выдержала и, когда Хоборос задала уже ставший привычным вопрос вдруг закричала:

    — А я и не спрашивала! Не в чем ей признаваться, знаю! — И, помолчав, добавила: — От оды отказалась... уже три дня. Умереть хочет.

    Только эти слова спасли Боккою. Внезапный страх за Нюргуну отвел руку Хоборос.

    Боккоя — вечная рабыня своей госпожи. Она досталась Хоборос по наследству и составляла как бы часть ее приданого. Если бы госпожа вышла замуж на чужую сторону, она должна была бы последовать за ней. С ее спины взошла бы Хоборос на свадебную лошадь. В старину таких, как Боккоя, зарывали вместе с умершими господами, чтобы прислуживали и на том свете.

    Боккоя взглянула в красное лицо Хоборос, не предвещавшее ничего хорошего, и неслышно выскользнула за дверь. А Хоборос вскочила и стала мерить из угла в угол огромными шагами свой опустевший дом.

    «Не ест... Не ест... — лихорадочно думала она. — Почему не ест? От стыда или от обиды? Может, я невинную мучаю?»

    Наконец рванула дверь чулана. И тут же пришла в ярость. Вместо умирающей, как она представляла себе, Нюргуны ей бросилась в глаза Аныс, бренчавшая на хомусе. Кровь бросилась ей в голову. Так вот как страдает? Развлекается!

    Закричала — сама не помнила что. Когда опомнилась, Аныс в каморке не было. Забившаяся в угол Нюргуна смотрела на тетку со страхом. Лицо ее было действительно измученным...

    — И ты еще спрашиваешь, — повторила Хоборос. — Вся округа толкует, что ты спуталась с Василием!

    — Спуталась... с каким Василием?

    — Не притворяйся! С моим мужем!

    — С Василием Макаровичем? Как это... спуталась?

    — Не лги. Грех ничем не замажешь. Он на лбу горит.

    Хоборос тут же пожалела, что выложила все сразу. К главному надо было подойти исподволь. Сперва запутать девчонку, а уж потом оглушить подобными словами. Теперь же, полностью опустошив свои тайники, она почувствовала себя беззащитной. Сейчас Нюргуна начнет все отрицать, а чем докажешь? Попадью позовешь? Еще такого позора не хватало!.. И Хоборос продолжала атаку:

    — Подумать только, в святой церкви грешить! Законного мужа у тетки отбивать! Твоя мать тоже была такой. Нагрешила, а потом улизнула, бросив ребенка. Теперь ты то же сделаешь, наверно?

    Нюргуна отвернулась к стене. Какая нелепость!.. Так вот в чем ее обвиняют. Как она может так думать, тетя еще! Да, Нюргуна любит Василия, но никогда ей и в мысли не приходило то, о чем говорила Хоборос.

    — Тетя... — тихо произнесла Нюргуна. — Ты можешь говорить что угодно. Я беззащитна... У меня нет даже матери. Скажи мне, где моя мать? Я уеду к ней... ты больше обо мне ничего не услышишь.

    — Ты хочешь отделаться так легко? Нет, ты мне заплатишь за позор. Признайся: ты сама приставала к нему? Или он к тебе? С ним я тоже поговорю.

    — Не приставала я к нему. И он ко мне,— устало сказала Нюргуна. Ей стало холодно и безразлично. Она укрылась почти до глаз тонким заячьим одеялом.

    — И чем он только тебя пленил? На пятнадцать лет старше! За что это ты его полюбила?

    Нюргуна тайком улыбнулась. Странное дело, если бы даже Василий спросил ее об этом, и то она не смогла бы ответить. За что? Да разве знаешь, когда любишь? Просто хорошо, что рядом живет такой человек. Хорошо изредка взглянуть в его глаза, полюбоваться его улыбкой. Тогда весь мир становится прекраснее и чище. Поговорить с ним — это уже великое счастье.

    Нюргуна испугалась, что тетка прочтет эти мысли в ее глазах. Надо что-то придумать, надо срочно чем-то успокоить госпожу. Ведь и в самом деле, не собирается Нюргуна отнимать ее мужа.

    — Полюбила... — с деланной злостью проговорила она. — Да я его терпеть не могу, только потому и не жалуюсь, что тетин муж! Знаешь, как они с попом издеваются надо мной!

    Нюргуна подняла платье и показала колени, расцарапанные до крови.

    — Откуда это у тебя? — недоверчиво покосилась Хоборос.

    — В тот день, когда я поздно пришла, мы с Нюрой, поповской дочкой, поругались. Тетка, говорит, твоя — паучиха. Все ей мало. Скоро лопнет, наверно, — вдохновенно врала Нюргуна, приписывая поповне свои собственные мысли.

    — Вот как! А ты?

    — А твой батя обманщик, говорю.

    — А при чем тут Василий?

    — Он мимо шел. Услышал. «Как ты смеешь, говорит, учителя своего обманщиком называть. На бревно!» И поставил в угол. Батюшка, когда узнал, что я наказана, совсем меня в церкви запер. Ух, как страшно было! Так и стояла я на бревне, пока Василий Макарович не вспомнил. Он открыл, я убежала.

    — Вот как...— задумчиво протянула Хоборос. — Ладно, я с Василием потолкую. Мучить девушку! Да и поп хорош. То-то матушка наговорила на тебя — чтоб благоверного от гнева моего спасти. На ночь в церкви запереть...

    «А в чулане... на неделю»,— мелькнуло в голове Нюргуны. Но сказать не посмела.

    — Тетя... пусти меня в школу... Я учиться хочу, я не последняя ученица. Пусть истязают... не бросать же учебу на половине...

    Хоборос испытующе взглянула на нее.

    — Ладно. Учись.

                                                                                X

    — Милая, почему бы тебе не зайти к тете? Сидит одна, скучает. Муж исчезает неведомо куда, и ты глаз не кажешь. Или обиду держишь? Ты забудь. Мало ли что между родными бывает.

    — Я уже забыла, бабушка Боккоя.

    — Вот и хорошо. Пойди, пойди. Госпожа-то еще не здорова. Ей тоже доброе слово ой как нужно. А Василий — как увидел, что жена с постели поднимается, так и опять за старое — охота да картишки. Как же не сердиться женщине?

    Случится же такое — просидела в чулане неделю Нюргуна, а с ног свалилась Хоборос. Часто теряла память и рассудок. Порой даже казалось — не жилица на белом свете. Все дни, пока она была при смерти, Василий не отходил от жены. Странное дело — как будто забыл обо всех ссорах с ней, как будто смерть ее не освобождала его. Он похудел до неузнаваемости, а на Нюргуну, помогавшую ему, не обращал никакого внимания. Лишь когда кризис миновал и Хоборос забылась наконец не предсмертным, а спокойным, нормальным сном, Василий оглянулся и, увидев Нюргуну, улыбнулся и подмигнул ей. И что означала эта улыбка — бог знает.

     А потом все пошло по-прежнему. Закинет ружьишко за плечо — и поминай как звали. И не меньше, чем Хоборос, тосковала по нему Нюргуна. Она садилась с книгой у окна и не столько читала, сколько смотрела на дорогу, уводившую в луга. Впрочем, она не ощущала себя несчастной. Ее первое чувство не требовало ответа. А кроме того, она знала, знала, что Василий Макарович тоже любит ее. Хотел же он поцеловать ее тогда, в церкви... Нюргуна с замиранием сердца вспоминала тот случай. Иногда ей хотелось, чтобы он повторился, а чаще боялась, что — повторится.

    Да, он любит ее! Ничего, что молчит. Придет время — он скажет об этом. Тогда и Нюргуна  признается ему, что от каждого его взгляда ей радостнее жить на свете.

    — Иди, иди, — торопит Боккоя.

    Ох, как не хочется к Каменной Женщине! Говорят, срубленная ветка заново не прирастает. Так же и у них с Хоборос. Нет между ними прежней теплоты и не будет...

    Нюргуна еще раз взглянула на дорогу.

    — Бабушка, кто там идет?

    — Э, не те уж глаза у бабушки, чтоб сразу тебе ответить — Старуха всмотрелась в приближающегося неверной походкой человека.

    — Тихон никак? Снова приковылял. Видно, нужда большая, раз каждый день ходит. Позови, Нюргуна, госпожу. Или нет, лучше я сама.

    Боккоя засеменила в спальню Хоборос. Вошел Тихон — весь в поту, учащенно дыша. Левая парализованная рука его тряслась. Увидев Нюргуну, он улыбнулся:

    — Запарился! Лето божье на носу, тепло. Лена наша ото льда освободилась уже, нынче сам видел — ни единой льдинки. Все в лес, в поле бегут. А ты что дома сидишь?

    — Я уроки... учу...

    — А учитель где?

    — Нет его. На охоту ушел.

    — Вот я и говорю — все в лес, в поле бегут. Ты тоже гуляй. — Он рассмеялся. — Охотник ваш — в лес, а дичь — к нему домой. Видел я, с десяток уток за усадьбой на озеро сели.

    Поддерживаемая Боккоей, из спальни показалась Хоборос.

    — Ну, что у тебя, Тихон? — проговорила она, тяжело опускаясь на стул.

    — Дело вот какое, — начал Тихон, боязливо присаживаясь на табуретку у двери. — Всю жизнь я кому-то должен. Вот какое дело! А теперь хотел бы и сам получить кое-какой должок.

    — О каком должке ты толкуешь? — надменно процедила госпожа. — Уж не я ли тебе должна?

    — Не прогневайся, а еще в прошлом году своего собственного сена я отдал тебе восемь саней. Ничего за него не получил. Возил бревна для твоего амбара, и тоже задаром. А ведь ты знаешь — я одной рукой орудую. Если на тебя работаю — на своих детишек уже некогда.

    — Тихон, Тихон... — сощурилась госпожа. — Ты пришел меня своим сеном попрекать? А на чьей земле ты его косишь?

    — То есть как на чьей? На своей!

    — Ты хочешь сказать, что у тебя есть луг?

    Тихон недоуменно завертел головой. Левая рука его совсем разошлась, и Тихону пришлось придержать ее правой.

    — По-моему, мой луг на месте. Не провалился.

    — Да он же весь зарос кустами! Разве это луг?

    — Кусты растут, куда денешься? Корчевать их мне не по силам. Но и травы пока хватает.

    — Нет, Тихон, не хватит на твою пеструю обжору, если восемь саней продашь. Я почему тебе сразу не заплатила? Дай, думаю, посмотрю, что этот богач весной будет делать. Не придет ли за этим сеном? Ты не пришел. Значит, Тихон, ты мне продавал не свое, а мое сено. Накошенное на моем лугу. Ты что же, думаешь, у меня не меряно, не считано, меня можно как хочешь надувать? Если б ты хотя признался, я бы за работу заплатила.

    Тихон вскочил.

    — Что за женщина? Ведьма: да и только! — вскричал он. — От своей коровы сено оторвал, еле вывел на траву, а она выдумывает, что я у нее ворую! Эх, нет на тебя управы! Ну ладно, я в суд подам. Разберутся!

    — Какая муха тебя укусила, Тихон? — смеясь, проговорила Хоборос. — С чего ты  вздумал судиться? Раньше вроде без суда понимали друг друга. Садись чайку попьем.

    Тихон хлопнул дверью и пошел прочь. При отце Хоборос он был обозником — возил мясо и масло на прииск. Вот однажды и подстерегла беда смельчака, отморозил руку. «Байбас старый руку отнял, — с горечью думал он, — а дочка его готова и жизнь отнять. Эх, действительно подать бы в суд! Да кто бумагу напишет?»

    Боккоя едва догнала его.

    — Подожди, Тихон! Ишь, какой гордый. От господского чая отказался. Возьми вот — Хоборос шлет подарок твоим детям! Давно приготовила. Бери, бери!

    Тихон взял сверток. Весь его гнев мигом улетучился, он обмяк и задержал шаг. Посмотреть бы, что там, в этом свертке. Дождавшись, когда Боккоя скрылась из виду, он уселся на бугорок и развязал узелок. Там был отрез на сарафан, белый ситцевый платок, четвертушка чаю и целый лист табаку. Больше всего Тихон обрадовался табаку. Он набил трубку, с наслаждением затянулся. Интересно, сколько может стоить все это? Спрашивать неудобно — подарок, да и не у кого спросить.

    Подарок... А за работу так и не получил. И не получит, наверно. Бессердечная баба. Не думает, что у него малые дети.

    Вдруг у Тихона удивленно вскинулись брови: подошла Нюргуна. Она с участием смотрела на калеку.

    — Это все, что ты получил? Не заплатила за сено? — Девушка присела на корточки, потрогала подарки. — Заткнула тебе рот подарком? Жалобу надо писать, дядя Тихон!

    — Кто же ее напишет. Учитель, правда, обещал, да я ему не говорил, на кого бумага. На жену-то свою писать не будет. Это ведь все равно, что на себя самого.

    — Я тебе напишу.

    — Ты?! Умеешь разве?

    — Умею, умею. Говори, когда какую работу делал.

    — На тетку напишешь? Ээ, впрочем, какая она тебе тетка... Поди, и тебя мучит не меньше, чем нас. Ну, давай... Спасибо тебе, милая!

    «Не сдобровать мне, если тетя узнает», — думала Нюргуна, торопливо записывая за Тихоном. Она еще не знала, что через несколько часов случится такое, что она тут же забудет и о Тихоне, и о своем опрометчивом поступке.

*

    А сначала Кыыс-Хотун даже обрадовалась.

    — Нюргуна! — позвала из открытых дверей Хоборос. Обняла вошедшую девушку за плечи, усадила. — Я вижу, ты на меня все еще обижена. Забудем прошлое, дорогая! Я выяснила... Ты ни в чем не виновата, действительно! Пусть все будет по-прежнему. Следи за домом, готовь пищу, ходи в школу, словом... хозяйничай. И вот что еще...— Госпожа заговорщически понизила голос:— Устроим ысыах [Ысыах — летний праздник кумысопития.].

    — Да? Вот здорово, тетя! — всплеснула руками Нюргуна.

    — Три года я собиралась заняться этим, не получалось как-то. А нынче все у нас в порядке, есть все, что нужно. Выйдет праздник на славу. А где Василий? Я ему еще не говорила. Он, наверно, будет рад — любит, когда вокруг шумно и весело.

    Нюргуна, почувствовав подвох, помедлила с ответом. В самом деле: скажи, где Василий Макарович — значит, следишь за ним, глаз не сводишь. Еще бы: жена не знает, где муж, а тебе известно! Нюргуна пожала плечами:

    — Не знаю. Откуда мне знать?

    — Разгуливает, охотничек. Ну ладно, я его заставлю самого за ысыах взяться. Пусть хоть раз в жизни потрудится — для себя же.

    Хоборос протянула Нюргуне огромный ключ.

    — Что это?

    — Бери. В том амбаре стоит сундук. Это ключ от него. В сундуке твой наряд к ысыаху.

    — Мой?!

    — Я давно его собирала. Поди, проверь. Если не хватает хоть одной бусинки, скажешь.

    — Весь сундук — для меня?

    — Да-да. Для кого же еще, — устало сказала Хоборос.

    Нюргуна бросилась в амбар. Она знала этот сундук, видела, как Боккоя однажды через силу, упираясь коленом в крышку, закрывала его. Там, наверно, много разных штуковин! Шелковые платья, узорчатые торбаса, серебряные украшения... «Надо обязательно поделиться с Аныс», — мелькнуло в голове у Нюргуны.

    Она торопливо отперла замок и с головой зарылась в свое богатство.

    — Нравится? — послышался голос тетки.

    — Чудесно! — воскликнула Нюргуна. Хоборос положила руку ей на плечо.

    — Ты уже взрослая девушка, Нюргуна. Невеста. У тебя есть все: и земля, и деньги, и наряды. Нет только своего очага. Но это дело поправимое. Вот выйдешь замуж, и заживем с тобой на два дома. Будешь сама госпожой... Кыыс-Хотун, — помедлив, выговорила она прозвище девушки.

    — Ну, это будет еще не скоро!

    — С замужеством тянуть не стоит... Можно и прогадать...

    Хоборос осеклась: не примет ли племянница эти слова как намек на ее судьбу. Но Нюргуна пропустила их мимо ушей.

    — В общем, мой долг устроить тебя, пока жива. Все под богом ходим. На долгую жизнь рассчитывать не приходится... Приедет на ысыах парень один. Сын князя, из дальнего улуса. Твой жених. Родовая знать! Скажи спасибо моему богатству. Без него он на тебя и смотреть не стал бы.

    — Жених? — с ужасом прошептала Нюргуна. Ноги у нее подкосились.

    — Ты что это побледнела? Не бойся, все девушки в конце концов выходят замуж. А если не выходят...

    Она опять оборвала себя.

    — Нет! Нет! Не пойду замуж! — Нюргуна вцепилась в крышку сундука. — Как я могу жить с человеком, которого не знаю! Пусть ищет другую, мало ли девушек вокруг.

    — Замолчи! — презрительно вымолвила Хоборос. — Думаешь, он только о тебе и мечтает? Это я сама расхвалила тебя его отцу. Ты еще ему понравиться должна. Иначе, действительно... мало ли девушек...

    — Пусть ищет... А мне учиться надо... Василий Макарович сказал, что я способная.

    — Василий тоже согласен, что тебе замуж пора. Я такие вопросы без мужа не решаю, — с нажимом произнесла Каменная Женщина и вышла.

    Нюргуна уронила руки. Ключ с глухим стуком выпал из ее рук — он был настолько тяжел, что не звенел при ударе. Нюргуна подняла его, поднесла к невидящим глазам и зарыдала.

    Что делать? Василий Макарович сам хочет, чтобы она вышла замуж, уехала из Кыталыктаха. Значит, она не нужна ему. Нет никого на свете, кто бы помог Нюргуне. Она одна... одна во всем мире! Как это страшно быть одной!

    Чьи-то руки мягко взяли ее за плечи и повернули. Нюргуна подняла голову. Это была Аныс.

    — Аныс... — прошептала Нюргуна. — Меня выдают замуж! В дальний улус. Меня увезут отсюда!

    — А ты не хочешь? Я бы, кажется, от своей каторги — куда угодно. Хоть под лед, — засмеялась Аныс.

    — Аныс, не смейся! Неужели и ты меня не поймешь? Я не могу замуж... я люблю... люблю...

    Слезы вновь хлынули у нес из глаз.

    — Ты опять о том же. Да кого ты любишь, объясни?

    — Василия Макаровича.

    — Хозяина? — Аныс в ужасе вздрогнула. — А он?

    — А он... А он сказал Каменной Женщине выдать меня замуж!

    Аныс обняла подружку.

    — Дело известное, — рассудительно изрекла она. — Господам только бы посмеяться над бедной девушкой. А потом — с глаз долой.

    — Ты меня не так поняла, Аныс!

    — Поняла не поняла... теперь уж какая разница. А ты не горюй. Придумаем что-нибудь.

                                                                              XI

    Сегодня ысыах!

    Только-только занялось утро, а солнце светит вовсю, как будто и оно радо человеческой радости. В нежной дымке леса, прозрачной весенней зеленью окаймляющие Кыталыктах.

    Со всех сторон спешат конные и пешие, богатые и бедные. Ысыах — праздник всеобщий! Как крылья бабочек, трепещут нарядные платья-женщин.

    Одна Нюргуна в тревоге и тоске, хоть этот ысыах и собирают в ее честь. Не радует ее ни яркое солнце, ни праздничное буйство луговых цветов. То и дело приходит на ум страшная загадка: «Тот, кто делает, не скажет, что делает себе, и тот, для кого делается, тоже не скажет. Что такое?» Отгадка — гроб. Ысыах — гроб для Нюргуны. Его мастерят жестокие руки Каменной Женщины.

    Долго гадали они с Аныс, как быть. Наконец придумали уловку. Удастся ли? Тем более что пришлось рассказать обо всем Беке — без его помощи не обойтись. Правда, он парень надежный, но лучше бы об этом знало поменьше людей. Несколько раз за эти дни к Нюргуне подходил Василий Макарович с таким видом, будто хочет что-то сказать. Но едва Нюргуна, вытянувшись в струнку, поворачивалась к нему, он, печально махнув рукой, удалялся. После таких встреч у Нюргуны долго щемило сердце.

    Вот и конец ее вольной жизни. Вряд ли удастся вырваться от стоглазой, стоухой Хоборос. Нюргуна обвела взглядом луг. Скоро прощаться с милым раздольем Кыталыктаха. Как-то встретит ее чужая сторона?..

    Вдали показалась странная, неуклюжая, высотой с пень, черная фигура. На первый взгляд могло показаться, что это действительно пень — настолько медленно она двигалась. Но Нюргуна знала, что никаких пней на господском лугу не могло быть, и потому, всмотревшись до рези в глазах, узнала Мастера Морджо. Да, это был он! Он тяжело ковылял на двух палках — грубом подобии костылей. Вчера Нюргуна поделилась с ним своим горем, и вот он спешил, чтобы помочь ей, хотя и не представлял, как это можно сделать.

    Нюргуна рванулась ему навстречу, но Боккоя удержала се за длинное платье.

    — Куда? Хочешь, чтоб и тебе и мне попало? — с укором проговорила она. — Хоборос глаз с тебя не велела спускать, а ты при всем народе бежишь к Мастеру!

    — Ему же тяжело. Хочу поддержать беднягу.

    — Что ты, что ты! Хоборос увидит — беда! Она Морджо богохульником считает, говорит, бог наказал его за то, что вздумал тягаться с господом. Помнишь пословицу: умный охотник сто медведей убить не мечтает. Девяносто девять на рогатину подымешь, а сотый тебя задавит...

    — А Мастер, что он сделал такого, что бог рассердился?

    — За день до того, как Морджо с крыши свалился, он, рассказывают, брякнул: «Что дом! Я б и церковь такую отгрохал, что самому всевышнему не снилась!»

    — Так что же, на кого бог, на того и люди?

    — Тише, тише, глупая! На тетку не сердись. Подумай-ка: что, если жених увидит, как ты калеке плечо подставляешь? Он ведь обидеться может!

    — Ну и пусть! Мне только того и надо.

    — Не выдумывай! Может, этот парень тебе богом послан.

    Нюргуна нежно обняла худые плечи старушки. Так они долго сидели молча, без слов понимая друг друга. Боккое ли не знать, что творится в душе девушки, которая досталась ей десятидневным пискуном, которую кормила из задубевших ладоней целых семнадцать лет? Боится старая за Нюргуну, а что делать? Против воли хозяйки не пойдешь...

    — Бабушка, не сердись, если я не выйду за этого заезжего, хорошо?

    — О чем ты?

    Нюргуна ничего не ответила, лишь слабо улыбнулась.

    — Расскажу тебе об одном давнем случае. Было это, когда мне... наверно, как тебе сейчас, лет семнадцать было. Иду я рано утром к коровам... И слышу за березками удивительные звуки. Словно сразу сто хомусов играют. Побежала я навстречу этой музыке, а она меня как будто тянет. Однако бросилась вправо, кинулась влево — нигде нет ничего. Думаю, с неба эта песня льется. Вспомнила, что на Луне живет Сиротка [У якутов есть поверье, согласно которому на Луне живет девочка, выгнанная из дому злой мачехой.], что она поет иногда. Уж не она ли? Гляжу на небо. А песня все ближе. И вот — прямо на меня целая стая стерхов, журавликов белых. Вот кто, оказывается, те музыканты. Не поймешь: то ли бегут по траве, перебирая тонюсенькими ножками, то ли летят над землей, слегка касаясь ее... И поют, поют! Старики мне говорили: «Будешь счастлива, раз увидела танец белых журавлей». Не досталось мне, правда, счастья. Я думаю так: оно к тебе, моей названой дочке, перешло. Так что не грусти. Будешь счастлива!

    — Убегу я от него.

    — Не убежишь! Ты еще жизни не знаешь. А жизнь — она человека учит. Мучит и учит...

    Боккоя вздохнула и побрела к юрте, где готовилось угощение для ысыаха. Через мгновение послышался ее гневный крик:

    — Что вы натворили! Ах, прохвосты!

    — Кумыс льется к счастью! Благодаря этому егасу [Егас — берестяное ведро.] Хоборос проживет триста лет и трижды успеет выскочить замуж! — раздался насмешливый голос Беке.

    — Это ты, негодница? — вдруг крикнула Боккоя.

    Аныс шмыгнула мимо Боккои во двор: она только что опрокинула огромный егас кумыса.

    — Нюргуна, что сидишь такая хмурая? — выглянул Беке. — Радуйся — нашелся и для тебя женишок! Не жених — клад: то ли кривом, то ли дурак дураком!

    — Ладно тебе! — оборвала его Боккоя. — Нюргуна, помоги масло достать. Надо спешить, скоро повезем угощение!

    Нюргуна спустилась в подполье и стала со злостью выбрасывать оттуда все, что попадалось под руку. Вдруг к ней в подвал нырнула Аныс.

    — Подожди, не швыряй! Давай лучше полопаем!

    Она открыла чабычах [Чабычах — небольшой берестяной сосуд.]. Там оказались юрюмэ.

    — Ах, какие вкусные блинчики! Сама Боккоя стряпала. Ну, Нюргуна, попробуй! Хоть лизни!

    — Быстрей, балбесы! Люди ждут давно! — распоряжалась наверху Боккоя.

    Батраки торопливо грузили на возы кушанья.

    Нюргуна натянула поводья.

    — Ну вот и все. Место казни, — прошептала она, протянув руку в сторону лужка, на котором уже кипел праздник.

    — Не горюй, Кыыс-Хотун! — положила ей руку на плечо Аныс.

    Она тоже на коне, только у нее рыжий, а у Нюргуны — белый. Нюргуна, как и Аныс, вся в белом. Лицо закрывает большое белое покрывало. По обычаю невеста поднимет его только перед женихом.

    — Аныс, ты помнишь, как в сказке добрый молодец, трижды перекувыркнувшись, превращается в птицу?

    — Платье измажешь, — рассмеялась Аныс.

    — Нет, серьезно. Ты бы попросила шаманку Ульяну — она тебе тетка вроде. Пусть превратит меня... Говорят, она сама, когда захочет, уточкой становится.

    — Теперь уже поздно к шаманке скакать!

    — А может, она на ысыахе?

    — Здесь ей колдовать никто не даст. Э-э, выпутаемся сами! Ну! — стукнула Аныс пятками своего коня.

    На лугу — шум, веселье. Большая часть гостей с оживленными криками наблюдала за схваткой борцов. Другие ели конское мясо, запивая его кумысом. Нюргуна и Аныс остановились поодаль, под березками у шалаша. Молодым девушкам неприлично бегать взад-вперед перед чужими людьми. Хоборос этого терпеть не может. Тем более сегодня — невесту вообще никто не должен видеть.

    Но, оказалось, их появление не осталось незамеченным. Подбежала в огненно-красном платье Олексас — веселая жена Мики:

    — Ая-яй! Обе в белых платьях! Где ты достала такое, Аныс?

    — Нюргуна подарила.

    — О-о, у Нюргуны уже есть, что дарить! Скоро совсем богатой хозяйкой станет. А как похожи вы, девушки, в этих платьях! Прямо близнецы.

    — Я же тебе говорила, никто не заметит, — шепнула Аныс, когда Олексас улетучилась. — Видишь, и она говорит, что похожи.

    — Боюсь я. Лучше пойду и прямо скажу: не хочу!

    — Перестань.

    В это мгновенье послышалось торжественное и вместе с тем задорное пение. Начался осуохай. Сто или двести человек — все, кто был на поляне, — взялись за руки и пошли вокруг нее. Словно огромное разноцветное колесо, закружился хоровод, повторяя здравицы запевалы. И Нюргуне так захотелось в круг — хоть плачь! Но Беке, который неизвестно когда появился рядом, цепко схватил се за руку:

    — Сиди! Иначе весь наш план провалится.

    — Беке, а ты видел жениха?

    — Да видел,— передернул плечами парень. — Молодой вроде, а в глазах — такая муть! Смотри — рядом с учителем!

    Нюргуна вгляделась в пеструю ленту танцующих. Ах да, вот Василий Макарович. Он передвигается машинально, словно нехотя, лицо у него совсем не праздничное. А Хоборос надеялась, что ысыах развлечет мужа. О господи, подбежать бы, вырвать его из круга, упасть перед ним на колени — спаси, освободи, увези, куда хочешь! Поздно. Поздно. Плечом к плечу с любимым, просунув руку ему под локоть, как-то странно передергиваясь, приплясывает тот, кто уже сегодня станет навеки ее господином. Он худ и невзрачен, у него острые скулы и плечи. Если б еще не плясал он рядом с Василием...

    — Ну как? По-моему, он под хмельком, и порядком, — посмеивался Беке.

    Нюргуна удивилась. Как же так? Приехать бог знает откуда, чтобы устроить свою и чужую судьбу, и напиться? Нет, нет, ни в коем случае...

    Осуохай еще не кончился, когда на середину круга с узорчатой тростью в руке вышла Хоборос и взмахнула ею. Воцарилась мертвая тишина.

    — Люди добрые! — так громко, что до Нюргуны доносилось каждое слово, начала она. — Этот ысыах мы с мужем собрали в честь племянницы нашей, Нюргуны, в честь ее вступления в новую жизнь. Не благодарите нас — благодарите ее! Вот суженый ее — Афанасий Иванович Кириллин. Он приехал издалека, прослышав о красоте и кротости нашей невесты. Да будет мир и счастье в их доме!

    — Да будет мир и счастье! — послышалось со всех сторон.

    — Да будет счастлива Нюргуна — Кыыс-Хотун! — крикнул кто-то громче всех. Кажется, это был Тихон.

    — А у самой Кыыс-Хотун спросили? — взвился над толпой хриплый голос. — Сама-то она хочет такого счастья?

    — Это ты, Морджо? — яростно взглянул на Мастера князь Федор по прозвищу Левый Глаз. — Ты чего сюда притащился? Хочешь, чтобы твои костыли обломали о твои ребра? Лежал бы в своем хлеву, калека!

    — Лежал... Десять лет лежал. А сегодня не могу! Не могу лежать, когда сироту обижают!

    Подбежавшие хамначиты князя оттащили Морджо в сторону, оставив без костылей.

     Хоборос, величественно улыбаясь, подошла к жениху.

    — Господин Кириллин, не хотите ли вы со своей суженой обозреть наш Кыталыктах, луга и нивы, где росла и резвилась наша невеста? Места наши чудесны. Я думаю, они вам понравятся.

    Она сделала знак, и тут же жениху подвели сильного, крутогрудого жеребца. Усатый сват поправил стремена и уздечку. Жених вскарабкался в седло. Тут же рядом Беке придерживал белого коня Нюргуны. Подбежала девушка, вся в белом, с лицом, закрытым плотным покрывалом. Беке подставил ей локоть. Девушка вспорхнула на коня и, ударив пятками в бока, поскакала. Жених, помедлив мгновение, пустился за ней вдогонку.

    — Старуха, это Нюргуна ли? — толкнула Боккою Хоборос.

    — Кому ж еще быть! — дрожащим голосом ответила батрачка. Светлая слеза поползла по ее землистой щеке.

    — Ну, слава богу. Слава богу, — бормотала Хоборос.

    — Эй, догоняй, парень! Догоняй! — кричали пирующие.

    — Кыыс-Хотун, пришпорь коня!

    Эту игру затеяла сама Хоборос. Что ж, у каждого хозяина — свои причуды. Рассказывали, что какой-то богач выдал дочь за человека, который догнал ее в тайге на лыжах.

    — Слава богу! — продолжала свое бормотание госпожа.

    Что случилось — толком никто разглядеть не успел: далеко было. Те, что позорче, видели: догнал жених невесту, обнял ее и вдруг опрокинулся навзничь, грянулся оземь на полном скаку.

                                                                               XII

    Жара, жара. Еще на рассвете страшным багровым языком вылизывает солнце последние росинки. Стала жесткой и колючей трава, желтеют и засыхают кончики лиственничных иголок. Как всегда в эту пору, замирает жизнь в долине. Как всегда в такую погоду, от невыносимых мук корчится Хоборос.

    — Старая, потри мне еще грудь. Когда же я избавлюсь от этой проклятой болезни? Прямо саднит сердце. За что она на меня наслана? Вылечил бы кто-нибудь — половину всего, что имею, отдала бы. Боккоя, не знаешь ли где-нибудь сведущего шамана? Пусть он даже за тысячу верст — пешком дойду, если лошади устанут.

    Боккоя неторопливо, мягко и вместе с тем сильно массажирует грудь госпожи. Время от времени она мочит тряпку в ведре. На пылающем теле Хоборос тряпка высыхает моментально, как над огнем камелька.

    — Мало болезни, так еще и эта змея, которую вскормила из ладоней, портит кровь. И зачем она мне понадобилась! Пусть бы подохла грудным ребенком или выросла батрачкой... Лучше б взяла мальчишку-сироту, по крайней мере был бы наследник, помощник. Сколько денег, сколько масла и мяса ухлопала на ысыах, и вот — на тебе! Наше имя навек опозорено. Во всем улусе, наверно, сплетничают, что Таскина какую-то мужичку пыталась подсунуть в жены княжескому сыну. Господи, господи!

    Боккоя молчит, ей страшно рот раскрыть. А Хоборос, как назло, требует ответа:

    — Знаю, знаю, для чего она так с женихом обошлась. Чтобы с Василием шашни крутить. Вот только не пойму, когда же они встречаются. Ночью, что ли? Мне Ланкы говорил, что как-то Нюргуна ночью через изгородь перелазила.

    — Господь с тобой! — не выдержала Боккоя. — Грех так о ребенке думать. И придурок этот тоже хорош. Померещилось спьяну, и сразу к госпоже: «Нюргуна ночью разгуливает!..» Ах, чтоб ему! Я с ним поговорю!

    — Не надо, оставь его... Он верный слуга... Может, когда и соврет, но это не во вред. Старая, неужели эта девка так красива, что на нее мог польститься взрослый, женатый человек? Все беды он в мой дом принес. Подобрала его, бродягу, одела, накормила, сделала хозяином, а он... Орла убил! Простится ли когда моему роду это убийство?

    — Зачем душу себе травить? Не было между ними ничего и не будет...

    — Ты, старая, когда-то красавицей была. Теперь опустилась, ходишь в каком-то рванье. Возьми ключи, выбери себе платье — ты лучше меня знаешь, где что лежит. Будь, как раньше, мне верной подругой, матерью будь! Докладывай мне все, что узнаешь, остерегай меня от беды!

    — Никакая беда не грозит тебе.

    — А почему с языка Василия мое золото не сходит? Золото... Все думают, что у меня его амбары. Смешно, но его ведь почти не осталось. Все серебряные монеты перелила на украшения этой девке. Пусть ищут. Тут еще один кладоискатель объявился — Беке. Во всех углах меня ругает, намекает на золото, которое якобы в крови купалось. Пусть ищут. Может, лбами столкнутся...

    Вбежала Нюргуна с большим чороном в руках.

    — Тетя, я кумыс принесла!

    Глаза у Хоборос потеплели. Она притянула к себе девушку.

    — Не забываешь о тетке, добрая душа! И как у этого болвана повернулся язык назвать тебя неотесаной мужичкой?

    Боккоя взяла чорон, чтобы налить в чашку кумыса, заглянула в него и подмигнула Нюргуне:

    — Милая, свежий кумыс в углу стоит — это вчерашний.

    Нюргуна схватила чорон и тут только увидела, что в нем простокваша.

    — Ах, боже мой! — вскрикнула она и уронила посудину. Потом, подхватив чорон с остатками простокваши, стремглав вылетела из комнаты за кумысом и тряпкой.

    Хоборос взглянула на пол и вздрогнула.

    — Мерзавка, не может отличить кумыс от простокваши! — зло сказала она. — Походила бы, как мать, с нищенской сумой по чужим домам, научилась бы, наверно! Недаром говорят, что собаке незачем давать еду на золотом блюде — все равно не оценит. Так и с ней. Чужая она в моей усадьбе. Как и мать ее. Что-то сниться мне стала Прасковья. Не к добру это.

    — Вот кумыс! — вбежала Нюргуна.

    На этот раз ее появление не вызвало улыбки на лице Хоборос. Нюргуна не удивилась: ей не привыкать к резкой смене теткиного настроения.

    — Кумыс... — процедила Хоборос, осушив плошку. — Да, много его пролилось на ысыахе. Впустую. Ты скажи-ка нам со старухой, что все-таки случилось? Почему упал жених? Почему плевался после прогулки с тобой?

    — Упал потому, что сидеть на лошади не умеет. А плевался оттого, что невежа и дурак! Воспитанные люди не плюются! — единым духом выпалила Нюргуна.

    — А почему жаловался, что невеста вся пропахла навозом? И руки у нее словно грабли?

    — Слишком много о себе воображает! Сам, наверно, в хотоне ночует!

    Хоборос испытующе заглянула девушке в глаза.

    — Нет, не поверю, чтобы тебя можно было принять за скотницу. Подсунула вместо себя Аныс?!

    Нюргуна, захваченная врасплох, покраснела.

    — Молчишь? Так оно и было? Нарядила батрачку в свое платье. Хотела, чтоб она вышла за сына князя? А сама кого присмотрела? А? На кого рассчитываешь? Думаешь, хорошие женихи на дороге валяются?

    — Мне еще рано замуж. Тетя, дай мне хоть год еще поучиться, — опустила голову Нюргуна. — А там — за кого угодно.

    — Ловлю тебя на слове, — грозно сказала Хоборос. — Ты говоришь — за кого угодно. Давай же вспомним старый обычай. Выбросим твои торбаса за ворота. Кто подберет — тому и достанешься... через год. Согласна?

    — Согласна!— весело ответила Нюргуна. Она видела издали Мики — он направлялся в усадьбу. Старик подберет ее обувку, улыбнется и принесет со словами: «Кажется, эти торбаса для меня слишком молоды!» Вот будет смеху.

    Нюргуна выбежала на крыльцо, что есть силы швырнула торбаса и вернулась в комнату. Хоборос с затаенным злорадством смотрела в окно. Она ждала гостей из соседнего наслега — бедных родственников Левого Глаза, которым собиралась сплавить Нюргуну. Новый жених, найденный Каменной Женщиной, был известен недалеким, детским умом.

    Вдали показался всадник. Хоборос довольно улыбнулась: все идет, как задумано! Наверняка это нетерпеливый жених опередил своих родителей. Нюргуна впилась ногтями в подоконник. «Где же ты, Мики? Куда пропал? Ах, если он даже и близко, все равно обойдет его этот бешено скачущий наездник!..» — в страхе думала она.

    Лошадь взвилась на дыбы и остановилась. Человек сошел на землю, поднял торбаса и, выпрямившись, внимательно посмотрел в сторону господского дома. Хоборос и Нюргуна вскрикнули одновременно — это был Василий Макарович.

                                                                                XIII

    Катится по лугу белое солнце, как драгоценный сверкающий камень. Белое солнце! Как хорошо! Нюргуна бежит за ним по дымящейся влажной траве, хочет догнать, но солнце, неуклюже подпрыгивая, катится все дальше к горизонту. «Аныс, Аныс! Смотри!» — крикнула Нюргуна и проснулась.

    — Так это сон?.. Какой странный сон, — прошептала девушка. Темнота амбара после приснившегося сияния показалась еще страшней.

    Убежало солнышко... убежало... Нюргуна свернулась калачиком, подложив ладонь под голову. Опять она в немилости у Каменной Женщины. Вот уже и ночует не в доме, а в амбаре. Вместе с Боккоей. Боккоя лежит у входа, словно сторожит.

    Неужели и вся жизнь пройдет мимо, как пригрезившееся солнце? Неужели Нюргуне так и не достанется хоть капелька счастья, маленький лучик огромного светила?

    Через единственное квадратное отверстие в стене пробивается свет. Окошко маленькое — даже голову не просунешь. Как в тюрьме. Только решетки не хватает.

    Василий Макарович учил на уроках: «Земля наша вращается вокруг солнца...» Почему вращается? Куда она спешит? Какая польза от этого бесконечного кружения?

    На этот раз Нюргуне хорошо известно, за что она заключена. Ну что ж, хорошо хоть так.

     Это было вчера, когда она сидела в юрте у бабушки Боккои. Старуха топталась по юрте в вечных своих заботах и ласково внушала Нюргуне не ссориться с теткой, а Нюргуна почти не слушала. Она с наслаждением вспоминала, как Василий Макарович вошел с торбасами в горницу и весело промолвил:

    — Ну, где тут невеста для женатого человека? Чьи торбаса?

    — Вот именно — для женатого,— сквозь зубы процедила Хоборос. Кровь, словно кипятком, ошпарила ее лицо. И тут Нюргуна впервые почувствовала, что свирепая тетка боится ее, девчонки! Это было потрясающе в своей невероятности. Каменная Женщина боится ее молодости и красоты...

    А Василий Макарович подошел к девушке и с поклоном подал торбаса. Поклон был шутливый, но Нюргуна видела, что он не шутит, что он исполняет обычай всерьез... Она закрыла лицо руками и бросилась вон босиком.

    Интересно, о чем потом говорили супруги? Видимо, не о слишком приятном, потому что время от времени злобный визг Хоборос вырывался из-за плотно закрытых дверей...

    И вот, когда Боккоя поучала, а Нюргуна вспоминала, в юрту ввалился Василий Макарович — как видно, только что с охоты, с двумя утками на поясе. Он снял этих уток и протянул Нюргуне:

    — Смотри, Кыыс-Хотун, как мне сегодня повезло! Красивые, правда?!

    — Убитые не бывают красивыми, — тихо ответила Нюргуна.

    — Ого! «Я мыслю, значит, существую». Вдруг улыбка сползла у него с лица и изменившимся голосом он прошептал:

    — Нюргуна... нам надо поговорить...

    — Да? — замерла Нюргуна, но в это мгновение, как из-под земли, в юрте возникла Хоборос. Она иронически оглядела мужа.

    — А я-то думаю, где мой охотничек? Какую дичь выслеживает?

    — Вот подстрелил пару уток, — Холодно промолвил Василий. — Дал Нюргуне приготовить.

    — Гм, утки подходящие, — Хоборос повертела в руках одну из них. — Ну что ж, пусть приготовит.

    И она швырнула утку прямо в лицо Нюргуне. Мертвая птица оцарапала лапами щеки, но Нюргуна не шелохнулась.

    — Это черт знает что! — загремел Василий Макарович. — Как ты смеешь! В моем присутствии! Ни стыда, ни совести!

    — А у нее есть стыд? Совесть есть? — взвилась Хоборос. — Ты знаешь, что она в суд на меня доносы пишет? Ей Тихон дороже тетки! Для того, что ли, в школу ее послала? Для того ты ее учил?

    — Я и сам бы написал. Издеваешься над беднягой. Сколько раз я тебе говорил: заплати ему хотя бы за работу! Но на тебя, кажется, можно воздействовать только через суд.

    — Ты что же, женился, чтобы меня разорять? Не слишком ли щедро раздаешь направо и налево мое добро? Или так у вас, у нищих, принято?

    — Ну, хватит! Хватит с меня! — надломленно воскликнул Василий.

    Он опрометью выскочил из юрты, взлетел на коня и ускакал.

    Когда топот копыт затих, Хоборос сурово бросила:

    — Ну вот что, писец. С сегодняшнего дня ночуешь в амбаре. Боккоя, проследи за этим. — И, пошатываясь, удалилась.

    Тускло светит луна. Скоро ли засияет солнце?..

    Вдруг над квадратным окошком послышался тихий стук. Дятел, что ли? А может, просто просели старые, полусгнившие бревна амбара, построенного еще прадедом Хоборос?

    Стук повторился. Тук... тук-тук... Девушка вскочила на  ноги, подтянулась к отверстию и выглянула наружу. Василий!

    Он беспокойно оглянулся и вновь впился глазами в тьму амбара.

    — Нюргуна... Нюргуна...

    Он здесь, здесь!.. Он зовет, он ждет ее!.. Случилось то, что не могло не случиться. И пусть он не ровня ей — старше, умнее, ученей... она всю жизнь ждала его, как он ждет ее сейчас.

    Он близко. Между ними только стена. Какая чепуха. Никакие стены не остановят Нюргуну, когда она решится на все.

    — Не бойся... Никого нет... Я тебя долго не задержу...

    «Почему же ты не задержишь надолго? Задержи на всю жизнь...»

    А может, не надо? Может, лучше сказать ему в склоненное лицо: «Уходите. Я люблю тетю, а не вас». Но разве повернется язык солгать любимому?

    Да его уже и нет. Он ждет в роще.

    Останься, останься! Еще не поздно.

    Но руки сами нашаривают в темноте платье, ноги сами приподнимаются на цыпочки и осторожно несут мимо Боккои. Только бы дверь не хлопнула.

    Дверь открылась и закрылась без звука. Нюргуна полной грудью вдохнула ночной росистый воздух.

    «Выходи, я буду ждать», — звучит в ушах голос Василия. Где же он? Наверно, в роще. Нюргуна бросилась по едва заметной тропинке к лесу. Ах, как хорошо, она на воле! Можно потрогать любой цветок, окунуть ноги в прохладную траву.

    Теперь уже ничто не отвратит ее от избранной навек дороги. Дорога у нее одна — с любимым человеком. Пусть сплетни, пусть косые взгляды, пусть позор... Ее ничто не страшит... Если бы даже сейчас встала поперек пути сама Каменная Женщина и грозно спросила: «Куда идешь, мерзавка?» — она бы не свернула.

    Вот и роща, далеко позади осталась усадьба. Нюргуна обогнула озеро с предрассветной серой водой. Но где же Василий? Нюргуна, трепеща, вглядывалась в даль. Побежала налево, направо, вперед, назад... Потом, обессиленная, упала на тропу.

    Неужели он пошел в другую сторону? Как же так? Как они могли разминуться? Почему она, дура, не спросила, где он будет ждать?

    Занималась заря. Вода в озере порозовела, закачались камышинки над водой. Нюргуна закрыла ладонями лицо и кинулась назад к усадьбе. «Только бы ни с кем не встретиться, только бы не встретиться!» — повторяла в ознобе. Добежав до амбара, она беспомощно прислонилась, к стене.

    Вдруг внутри послышались испуганные причитания Боккои: «Ох, беда! Ох, беда!» Старуха, по-видимому, хватилась узницы. Нюргуна подхватила книжку, которую оставила вчера на скамейке, и вошла в свою тюрьму, едва не столкнувшись с Боккоей.

    — Где ты была? — всплеснула руками старушка.

    — Вышла на минутку. Книжку забыла во дворе, боялась, что дождь пойдет.

    — Из-за книжки ночью встала? — недоверчиво покосилась Боккоя.

    — Такая завлекательная книжка, — девушка обняла за плечи старую батрачку. — В ней рассказывается, как одна девушка полюбила женатого человека, а ее... выдали замуж за другого. Ах, как она любила!.. Нюргуна швырнула книгу на нары.

                                                                         XIV

    Хоборос возненавидела книги. Они отнимали у нее мужа. Даже охота, на которой Василий пропадал целыми днями, вызывала в ней меньше неприязни. Когда супруг, закинув ружье за плечо, привычно направлялся за ворота, ее охватывало смешанное чувство злости и боязни за него: мало ли что случается в лесу. Кроме того, охота была исконным якутским делом. Книги же в роду Таскиных не жаловали. И хотя Хоборос умом понимала важность учения и пользу книг, она ничего не могла с собой поделать, когда муж утыкался в усеянные мало понятными значками страницы. Он был рядом — и в то же время далеко от нее. А Хоборос спрашивала о чем-либо — он поднимал голову с таким недовольным видом, что отпадала всякая охота с ним говорить.

    Вот почему, когда Василий, разругавшись насмерть, переселился в соседний наслег к тамошнему учителю, Хоборос в ярости принялась за книги. Чуть ли не половину пошвыряла в огонь, изрыгая неслыханные проклятья. В печь полетел и «Закон божий». Его Хоборос узнала по роскошной обложке, корчащейся в огне. Она сунулась было спасти святую книгу, но махнула рукой: гори все оно синим пламенем!..

    Она представила, как Василий, узнав о таком святотатстве, насмешливо произнес бы: «Смотри-ка, женушка у меня — безбожница! Знает, что бога нет — не боится над словом его измываться». Руки у нее опустились и вместе с этим разом опустела душа, как будто вынули из нее что-то привычное и очень важное. Этим привычным и важным была забота о муже и тревога за него. Муж унес вместе с собой весь смысл ее существования, ничего другого в душе не оставалось.

    Надо было срочно помириться с мужем, заполнить невыносимую пустоту.

    Так место книг заняло нечто противоположное самому духу просвещения, который они несли, — Хоборос пригласила в дом шаманку Ульяну.

    Об этой шаманке ходили фантастические россказни. Говорили, что она может объезжать диких зверей и превращаться в птиц. Все поголовно в округе боялись ее чар и проклятий. А ведь Ульяна не была шаманкой от рождения. Она стала камлать после того, как при странных и трагических обстоятельствах умер ее муж, которого горячо любила. Был он работящим, славным парнем, настоящим богатырем. Он стал борцом, известным в улусе. Его приглашали па все праздники, которые случались поблизости. Как-то его позвал князь Левый Глаз на тот берег Лены. Перед схваткой борца угостили. Что он съел у князя и что выпил, поведать Ульяне не смог: привезли его домой полумертвым, лишенным речи...

    С тех пор переменилась хохотушка Ульяна, поползли о ней новости одна страшней другой. Хоть и боялись ее, а все-таки звали на разные торжества — шаманкой слыла она сильной. Сажали всегда за лучшим столом, кормили самым свежим мясом. Откликалась она на приглашения охотно. Единственный, кто не мог заполучить ее на ысыах, был князь Левый Глаз. Хоть он и клялся и божился, что ни в чем не виноват, шаманка считала его убийцей мужа и никогда не скрывала своего отношения к нему. Так что, если бы с князем приключилась какая беда, людская молва немедленно отнесла бы ее на счет мстительной Ульяны...

    Хоборос тоже изредка посылала за Ульяной, но не для камлания — муж не терпел суеверия в доме — а для того, чтобы угодить опасной женщине. В глубине души Хоборос чувствовала, что рано или поздно придет минута, когда без Ульяны, без ее связей с таинственными духами не обойтись. И вот эта минута настала.

    — Думала, нет счастливее меня на свете, — печально начала Хоборос, усадив почтенную гостью. — Скажу тебе, как сестре: люблю Василия больше жизни, больше всего добра моего! Развей туман, открой глаза, скажи, что меня ожидает! Посоветуй, как вернуть мне его, чем к себе привязать навеки? Кто виноват в горе моем? Я сама, муж мой или еще кто-нибудь?

    — Ты задаешь слишком много вопросов, — хрипло ответила бумажно-белая шаманка. — Чтобы на них ответить, придется вызывать духов не только нижнего, но и верхнего мира!..

    — Делай, как хочешь и как умеешь. Ты знаешь, я и раньше тебя не обижала, и сейчас не обижу. Награжу по заслугам. Только говори мне правду, какой бы страшной она ни была. Я люблю откровенность, прямоту: враг — так враг, друг — так друг, даешь — давай, замахнулся — бей! Так я всегда жила, так и умру, наверно. Кто мои враги, подскажи! За что на меня пали несчастья? Мой муж убил орла, не оттого ли?

    Ульяна забилась в угол. Она сидела, опустив голову. Руки ее слегка вздрагивали, взгляд неподвижно впился в пол, словно уже началось се общение с таинственным сонмом духов. Но вдруг она резко вскинула голову.

    — О помощи просишь? — насмешливо произнесла она. — А сама часто мне помогала?

    — Что ты говоришь, Ульяна! Ведь ты могущественна. Разве ты нуждаешься в помощи слабого?

    — Меня всесильной бессилье сделало. Бессилье, от которого я слезы лила, когда мой Дмитрий на руках у меня умирал. Лучше бы мне и не знать моего могущества! Ты просишь меня мужа тебе вернуть. А что ты сделала для моего мужа? Ты ведь тоже была на том пиру, когда его отравили. Не ты ли кубок с ядом ему поднесла? Ха-ха-ха!

    Смех шаманки зловеще раскатился по дому. Хоборос содрогнулась.

    — Что ворошить старое! — запинаясь, сказала она. — Дмитрия не воскресишь! Да и я ни при чем. За столом сидела, это правда, только разве я у Левого Глаза пищу разношу и кумыс разливаю?

    — Вы все мне заплатите, заплатите, — зловеще раскачиваясь в своем углу, вещала колдунья. — Все, кто был там и кто не был. Все, кто знал и не знал. Всех вас ждут муки до смерти и после смерти!

    Каменную Женщину била дрожь. Она знала, что Ульяна всегда начинала камлания с проклятий и угроз, тем самым обостряя свою способность общаться с духами. Без этой необходимой части ритуала само действо было бы невозможным. Потом, когда оно закончится, Ульяна позабудет о своих угрозах. И все-таки было страшно.

    — Выручи, говоришь? А сама даже на свой ысыах не позвала. Наварила, напарила мяса, наквасила, наквасила кумыса, только не для Ульяны!

    — Да я же послала за тобой! Беке посылала. Да ты же и была!

    — Сама пришла, сама пришла! — не слушая Хоборос, продолжала шаманка. — Незваной явилась Ульяна! Тайком из господского котла косточку выудила!.. Вот какая семейка, оказывается: муж священного орла убивает, жена шаманку на праздник не зовет! Ха-ха-ха! Не потому ли и девка их, племянница, с позором женихом отвергнута?

    «Боже мой, неужели из-за орла?! Чуяло мое сердце, что это даром не пройдет, — ужаснулась Хоборос. — Значит, еще не все... Еще жди беды».

    Ульяна вскочила и забегала по комнате.

    — Куда ты девала моего скакуна? — как вкопанная остановилась она перед Хоборос. — Где мой иноходец?

    — Какой еще иноходец? — отшатнулась Хоборос. — У меня и своих лошадей хватает! Зачем мне твои?

    — Не ты, не ты, — прошипела шаманка, — не ты брала! Брал твой легкомысленный муж, в лесу заблудился, идти ленился, увел скакуна! Где мой иноходец?

    Хоборос вдруг вспомнила: любит ездить на рыжем, а недавно вернулся на белом коне!

    — Послушай о моем иноходце:

                                                Длинногривый,

                                                Пестроглазый,

                                                Конь ретивый.

                                                Мчи меня!..

    Шаманка закружилась на месте, изображая стремительного скакуна:

                                                Ой да, ой да, конь мой милый,

                                                Пестроокий, длинногривый!

                                                Длиннохвостый, длинноногий,

                                                Где теперь твои дороги?

                                                Тяжелы твои копыта —

                                                Серебром они обиты,

                                                А спина твоя бела,

                                                Как березова кора.

                                                Где ты, мой скакун священный?

                                                Чьи тебя неволят стены?

                                                Кто отплатит за тебя?..

    — Уу... Постой, послушай, ведьма! Чем я виновата, что твой конь притерся к моему стаду? — вцепилась Хоборос в рукав Ульяны. — Бери за него десяток моих! Двадцать бери, если мало!

    — Не мешай! — оттолкнула ее Ульяна. Она выпрямилась, разметала по плечам густые волосы и затрясла головой.

    — Душа твоя больна, больна твоя душа, она легка, как пух. Худо!

    Из-под одежды шаманки показалась длинная бечевка. Ульяна подхватила ее и замахала из стороны в сторону. Таков ее способ камлания — бубном она никогда не пользовалась. Да и бечевку доставала лишь в крайних случаях, когда требовалось вызвать самых чудовищных и могущественных духов.

    — Приходите, приходите! — взывала Ульяна к своим покровителям и хозяевам.— Сюда, сюда! Открываю вам дорогу. Очаг затоплен, пища сварена. Ха-ха! Ха-ха! Ближе, ближе!

    Хоборос, затаив дыхание, наблюдала за действиями шаманки. Ей, христианке от рождения, каждое воскресенье посещавшей церковь, было не по себе, что прибегла к колдовству. «Что же делать, если бог не помог», — оправдывалась она перед собой.

    — Что такое? Молчат духи... — вдруг совершенно нормальным голосом произнесла Ульяна. — Видать, скрытная ты женщина!

    — Не говори так, разве ты меня не знаешь? — вздрогнула Хоборос.

    — Тогда о боге думаешь. Не думай о боге, не думай! Бог в нашем деле помеха.

    Хоборос покраснела.

    — Прославилась, разбогатела, глубоко в землю корни пустила, — вновь заговорила шаманка, — наших духов презрела, оттого в беду попала! Ах, моя веревочка-бечевочка, беги-бегай, устали не знай. Ага, вот в чем дело! Поселился в этом доме чужой человек, чужая душа, жадный пришелец сюда проник. Он запреты предков нарушил, стыд и совесть забыл. От него все несчастья, вся беда от него. Гони его, гони! Тогда твой очаг засияет ясным пламенем, когда его дыхание перестанет смешиваться с дыханием огня. Береги огонь, береги! Огонь мстит, мстит!

    «Значит, она требует, чтобы я разошлась с Василием, — лихорадочно соображала Хоборос. — Но разве я ее за тем звала?! Я ведь совета прошу, как с мужем помириться. Как сделать, чтобы он на других не смотрел?..»

    — Ты мне лучше скажи, как его душу заблудшую исцелить! — срывающимся голосом крикнула она.

    Шаманка внимательно взглянула на госпожу.

    — Ааа! — взвизгнула она. — Есть еще одни враг у этой богатой женщины. Эта девка безродная, цапля болотная, утица медная, кукла зловредная! Гром загремит, дом разорит, смотри — твой огонь уже горит.

    — Я тебя не понимаю! О ком ты? Говори ясней!

    — Бедная женщина, горе завещано предками предков тебе. Жизнь твоя хуже ада, пришла пора распада. — Шаманка упала на пол, по слова все так же свободно лились у нее изо рта, покрытого пеной. — Солнце твое закатилось, мглою будущее покрылось. Слишком была ты проста, погубила тебя красота. Не твоя красота — чужая!

    — Чья, чья? Ответь!

    — Вижу я молодуху с оттопыренным ухом. Ха! Слушает, не спит ли ее госпожа. Дух ее как острие ножа. Проходит проворно через любые бревна. Его не ухватишь, как ни шарь! Вот он пронзает старый амбар. Амбар из бревен в три обхвата. Пришла пора распада.

    — Какой амбар? Какой он с виду?

    — Кукушкой выросла в чужом гнезде, никто не верь ее красоте.

    — Какой амбар, я тебя спрашиваю?

    — Стар амбар, сгнил до нар. Не важен амбар — важен подвал. Пусть лучше красавица его не касается! Где она, где? Никто не верь ее красоте. Было ли золото? Горя-то, горя-то!

    Хоборос ахнула: откуда она знает о подвале? О золоте, спрятанном там? Неужели духи столь ясновидящи? Кто эта девка, о которой твердит Ульяна? Неужели Нюргуна? «Кукушкой выросла в чужом гнезде...» Но в ее доме выросла не одна Нюргуна. Взять хотя бы Аныс. Тем более: «Девка безродная, цапля болотная». Да и станет ли Нюргуна шарить по подвалам? Скорее, вороватая батрачка...

    — Мужа морочит, жене могилу пророчит. Вот — нож гадину уничтожь!

    Шаманка поднялась на ноги и, вяло отряхнув одежду, побрела в угол.

    Бечевка волочилась за ней, как хвост побитой собаки.

    — Ульяна... — прошептала Хоборос. — Скажи ясно: кто эта девка?

    — Не знаю. — Шаманка достала гребешок и стала причесываться.

    — Как же я узнаю, кого опасаться?

    — Духи ушли. Я ничего не знаю — это они говорили, а не я. Ты все слышала — ты и решай!

    — А ты... ты ничего не слышала, когда говорила?

    — Я была ими. Они ушли.

    — Бери скот, бери деньги, только скажи!

    — Не надо мне твоего скота. Верни моего иноходца.

    — Так ты не скажешь?

    Хоборос бросилась на шаманку с тростью. Но Ульяна лишь плечом повела.

    — Давай-давай! Ударь трижды за мою правду.

    Она уже успела пригладить волосы и оправить платье и ничем не напоминала ведьму, которая корчилась на полу несколько минут назад. Уходя, она обернулась, засмеялась и презрительно бросила:

    — Да ты и сама прекрасно знаешь. Чего спрашиваешь? Лучше верни моего скакуна!

                                                                          XV

    «Нюргуна, милая!

    Долго ждал я тебя за усадьбой, но ты или не нашла меня, или совсем не вышла. Так и не удалось нам поговорить. А сказать тебе я должен много.

    Ты, конечно, знаешь уже, что я ушел от твоей тетки и больше к ней не вернусь. Буду хлопотать о разводе. Знаю, что это дело не простое, но иначе я не могу. По двум причинам: во-первых, я не люблю Хоборос. Более того, я ее ненавижу. За ее ревность, попреки, за злобу и нечестность к бедным людям — не забывай, я тоже из их числа. Во-вторых, я люблю тебя.

    Да, Нюргуна!

    Я люблю тебя, давно и крепко. Но я боялся этого чувства, мне оно казалось подлым. Я боялся испортить жизнь всем нам троим — тебе, себе и ей. Теперь все кончено. Как ни связывать разорванную веревку, все равно останется узел.

    Я знаю, ты тоже любишь меня. Две души, задавленные деспотизмом имеющих власть и богатство, не могли не узнать друг друга, не потянуться друг другу навстречу.

    И вот что я тебе скажу, моя любимая: нам надо бежать отсюда. В город. Туда, где остались мои друзья. Туда, где бессильны длинные руки твоей тетки. Не думай, что я пишу так ради красного словца. С тех пор как я ушел из усадьбы, тебя некому там защитить. Ты сама не знаешь, какая страшная опасность тебе грозит. Гнев этой чудовищной женщины может обрушиться на тебя каждую минуту. Напрасно ты будешь оправдываться — тебя и слушать не будут. Надо как можно быстрее бежать из Кыталыктаха.

    Пока я не разведусь с Хоборос, мы будем жить как брат с сестрой. И обязательно разыщем твою мать! Я уверен, она жива. Я разошлю письма во все улусы. Кто-нибудь ответит, где она!

    Но ты уже взрослая девушка и должна понимать, что нам потребуются деньги, много денег. Когда еще я найду место учителя, да и не приносит оно доходов. А жить надо.

    Все кругом говорят, и я верю, что это правда: у Хоборос припрятано золото. Целый клад, доставшийся от предков. Половина этого клада должна по праву принадлежать тебе. Когда-то Хоборос обманула твою мать. Не допусти, чтобы она обманула и тебя.

    Узнай у Боккои, где хозяйка прячет золото, и дай мне знать через Петю. Мы не задержимся в Кыталыктахе ни минуты.

    Обнимаю тебя нежно.

    Твой Василий».

    «Твой Василий... — повторила про себя Нюргуна, осторожно коснувшись листка бумаги губами: — Мой... Неужели он мой? Он пишет, что найдет мою мать, что никогда не вернется к Хоборос... что мы...»

    Эту записку ей сунул, заговорщицки подмигнув, Беке, когда она готовила пойло для коров. «От Василия», — шепнул он. Нюргуна едва дождалась, когда останется одна. Наконец Боккою позвали к госпоже.

    «Да, надо спросить у Боккои, где золото...»

    Нюргуна еще раз пробежала глазами записку и осторожно сложила ее.

    «А зачем? Неужели без золота не прожить?»

    Она представила себе, как она и Василий ночью, тревожно озираясь, отпирают замки, роются в каком-то хламе...

    «Да ведь это воровство!»

    «Но ведь вы возьмете только долю вашей матери».

    «А откуда я знаю, какова эта доля?»

    «Сказано же, половина».

    «А если возьмем больше? Да и кто будет знать, что я взяла лишь свою долю? Скажут: ограбила тетку. Ведь это позор!»

    Нюргуна скомкала бумагу и швырнула в огонь.

    «Но ведь пишет Василий».

    Она рванулась было ко вспыхнувшей записке, но тут же отдернула руку.

    Над обгоревшим комком бумаги струился синий дымок.

                                                                     XVI

    Постарела, сдала Боккоя. Раньше, бывало, все торопилась, суетилась, хлопотала, а теперь передвигается тихо, как мышка, словно боится всколебать застоявшийся воздух юрты. Не уходит из сердца тревога. Вот и сегодня утром: к хозяйке пожаловали окрестные богачи — поп, исправник. Обычное дело. Посидели, съели, что было подано, и укатили восвояси. А Боккоя места себе не находит: что замыслили подлые против молодого хозяина? Почему подумала, что речь шла о нем, и самой не понять...

    В господском доме послышался топот, с треском распахнулась дверь.

    — Боккоя! Где ты, старая ведьма! Принеси холодной воды!

    Когда Боккоя переступила порог хозяйской спальни, сразу поняла, что вода ни при чем: просто госпоже, как часто бывало в последнее время, пришла охота жаловаться на судьбу.

    — Садись, старая.

    Боккоя осторожно присела на краешек обитого шелком кресла.

    — Бог проклял мой род, — ломая руки, начала Хоборос. — За что он меня так покарал? Возле меня не муж, а его грязная одежда! Неужели все кончено? Неужели у меня больше ничего не осталось?

    Боккоя молчала. Она хорошо знала, что встревать в излияния госпожи все равно что лить воду на раскаленную сковороду: такой пар пойдет, что руки обожжешь.

    — Господи, воздуха мне, воздуха! Дышать нечем. Какая я дура. До сорока лет жила, горя не ведая. Надо же было, глупой, мужа искать. Вот пожалуйста, совсем спятил, из дому сбежал! А ты была рада моей судьбе. Предупредила бы, что незачем на старости лет замуж выходить.

    Предупредила бы... Как будто стала бы слушать хозяйка се советы. Да по правде говоря, Боккоя тогда действительно обрадовалась. Женщина не должна жить одна — так думала. Замужем подобреет госпожа, смягчится у нее сердце. До того рада была, что даже полную рюмку выпила.

    — Все пройдет, сжалится судьба. Все худшее проходит...

    — Оставь свои утешения. Ты в них сама не веришь. Господи боже, ты же видишь, что я ни в чем не повинна. Накажи их, господи! А если ты их простишь, сама накажу. Я их заставлю ползать у своих ног, землю целовать, по которой иду. Не покорятся — тогда я встану перед тобой, всемогущий, с несмываемой виной, с кровавым грехом на душе. С кровавыми руками встану перед тобой!..

    — Что ты, — ахнула Боккоя,— что ты говоришь! Зачем грозишь? Не к лицу тебе, дочери знатного рода, такие слова!

    — Я знаю, что говорю. Права Ульяна, права!.. Открыла мне глаза на врагов моих. А я ее ничем отблагодарить не могу... Моего добра не берет, а ее конь подох, оказывается. Напоролся брюхом на сук и подох. Я думала, врет про своего иноходца, оказывается, все правда. И насчет девки она права... Вот кто мой главный враг.

    — О ком ты? — похолодев, молвила Боккоя.

    — О ком?.. «Кукушкой выросла в чужом гнезде, никто не верь се красоте». Как ты думаешь, кто это?

    — Вот уж не знаю.

    — Ой ли? Кто же вырос в моем гнезде подброшенным кукушонком, как не она?

    — Да ты про Нюргуну, что ли? Грех тебе ее в плохом подозревать. Она же совсем еще дитя!

    Боккоя тихо засмеялась.

    — Вчера меня спрашивает: бабушка, что такое золото?

    — Вот как?

    — Я говорю: а почему ты о нем заговорила? Ты разве никогда золота не видала? Отвечает: «Видать-то видала, да не пойму, зачем оно человеку?» Вот видишь, какой несмышленыш еще.

    — Несмышленыш! А где золото лежит, не спрашивала?

    Боккоя перекрестилась.

    — Не спрашивала. Да разве я скажу.

    — Смотри, старая! Головой поплатишься.

    Хоборос тяжело забегала по спальне.

    — Золотом интересуется... Вот как! Ах, права Ульяна! Ни одного слова не соврала. «Дух проходит через амбар...»

    Она приблизилась к очагу и, налив полную рюмку водки, плеснула в огонь. Взвилось синее пламя.

    — Дух огня, спаси меня! Ты видишь, мой дом разрушается, на мелкие части рассыпается. Духа земли позови, духа тайги позови, духа воды позови. Помоги мне! Помоги! Заклинаю!

    Вдруг она зашаталась. Попыталась выпрямиться, но пол неумолимо уходил из-под ног. Перед глазами вспыхнул кроваво-красный шар. Он вращался, то сгущаясь до размеров блюдца, то раздуваясь на все обозримое пространство. Потом он рассеялся, и где-то вдали Хоборос увидела порхающую, как бабочка, Нюргуну...

    Боккоя со вздохом принялась приводить госпожу в чувство...

*

    — Тпру! Стой, чертово животное! — ругался Беке, запрягая старого белого коня. — Ну и конь, норовистый — что его хозяйка!.. Стар, а брыкается...

    — Ии, милый, — пролепетала Боккоя. — Зачем бедную конягу поносишь, если справиться не можешь? Конь что надо, смотри-ка: и масть, и осанка, — старуха погладила лошадь по холке.

    — Что это ты, старая, вздумала хозяйскую скотину ласкать?

    — Конь этот был моим когда-то. Тогда ты был совсем ползунком. Никто с ним не умеет обращаться.

    Боккоя смахнула слезу.

    — Видишь, ушами шевелит? Все понимает. Хоть и скотина, а добро помнит.

    Боккоя, шаркая подошвами, побрела в юрту. Беке с сочувствием посмотрел ей вслед.

    — А ну-ка, друг, опусти башку, — обратился он к коню, надевая хомут. Потом извлек из кармана засохший кусок лепешки и сунул ему в полустертые зубы. Конь покосился, но угощение принял. — Лопай, лопай, путь не близкий. Когда-то всех должников объедешь...

    ...Быстро катилась повозка по укатанной лесной дороге. Лошадью правила Аныс, а за ее спиной бездумно смотрела в небо Нюргуна. Госпожа послала девушек за данью.

    — Ну как? — обернувшись, прокричала Апыс. — Что лучше: в амбаре сидеть или на повозке трястись?

    Нюргуна рассмеялась. Вечно эта Аныс подшучивает. Посидела бы сама без воздуха и солнца, поубавилось бы, наверно, бойкости.

    — А что, Аныс, о хозяине говорят?

    — Смотря кто. Каменная Женщина твердит: муж за лекарством для нее в город поехал, а Беке — в управу, разводиться.

    — А Беке откуда знает?

    — Ну, с учителем они друзья. Да ты что делаешь вид, будто ничего не знаешь? Небось Беке записочки носит?

    Нюргуна нахмурилась. Не выходит у нее из головы письмо Василия. Золото, золото... Почему Василий так настаивает на краже? Да и как его найти, проклятый клад? Попробовала заговорить с Боккоей, но так и не посмела спросить в открытую. Ну хорошо, возьмет она золото, убежит. А что будет потом со старухой? Какую кару обрушит на нее тетка?

    — Что закручинилась? Смотри, к Тихону подъезжаем!

    Из-за поворота показалась полуразвалившаяся юрта. Не успели девушки привязать коня, как навстречу им из ветхого жилища выскочили оборванные детишки. Нюргуна с досадой ощупала карманы: забыла захватить гостинцев. Она погладила детей по головкам, и ей стало так грустно, так тоскливо, что хоть беги на край света.

    — А, за маслом? — худая, как скелет, дрожащая всем телом, как осина, показалась из юрты Ирина, жена Тихона. — Заходите, гости дорогие!

    В словах ее не было никакой иронии, словно и в самом деле была она рада избавиться от масла.

    — А вот наш чаек. Похлебайте, — подвинула она девушкам чашки. — Березовым соком пробавляемся. Настоящего чая и запах давно у нас выветрился. Только снится — бывает.

    Она слабо улыбнулась.

    Нюргуна осторожно отхлебнула то ли сладкий, то ли горький напиток, отдающий болотом.

    — Возьми, это тебе! — проговорила Аныс, достав из торбаса кусочек чая.

    Ирина с жадностью схватила подарок.

    — Дай бог тебе здоровья! — забормотала она. — Ты, наверно, для госпожи готовишь, Аныс?

    — Меня к господскому столу на пушечный выстрел не подпускают. Знают, что после меня им ничего не достанется, — захохотала Аныс — Вот тебе еще.

    На этот раз она достала несколько листиков табака. Ирина взяла их негнущимися пальцами и отнесла в дальний угол.

    — Потом покурю, — объяснила она, засовывая в рот пустую трубку, — когда больше захочется...

    — Ирина,— вспомнила Нюргуна, — ну как ваша жалоба? Та, что я писала? Подействовала?

    — Кто ж его знает, милая, — покачала головой Ирина, — Говорят — разбирают... Только когда в пользу бедняков разбирали?..

    — Ничего. Не унывай! А масла госпоже больше пуда не давай, —добавила Аныс. — Так распорядился еще Василий Макарович, хозяин.

    — О, добрый он господин, спаси его господь! — куда-то в сторону поклонилась Ирина. — Только... теперь, наверно, Каменная Женщина все повернет по-своему!

    Долго махала рукой Ирина вслед девушкам, долго не отпускало Нюргуну щемящее чувство какой-то вины перед ней. Как будто не тетя, а сама она разорила и ограбила этих бедных людей, отняла у полуголодных детишек последний кусок хлеба. Убегут они с Василием — и останутся эти люди беззащитными. Какое уж там «больше пуда не давай!»

    Но что же делать? Жертвовать собой ради них? Да и поможешь ли им, если даже останешься?..

    Лошадь замедлила шаг — то ли проголодалась, то ли заленилась.

    — Хот! [Хот — понукание.] — прикрикнула Аныс. — Я тебя! Шевелись живей!

    Вот и река, торжественная, величавая Лена. Повеяло свежестью, стало легче дышать. Странно, подумала Нюргуна, живу у самой реки и так редко бываю здесь. Как будто в клетке живу...

    Есть у якутов легенда: давным-давно их предки, переселяясь по Лене на суровый север, уронили в синие воды дощечку. Простая с виду дощечка, а на ней все счастье якутского племени было записано, будущее предопределено. Потеряв дощечку, всё потеряли якуты: и служившие им письмена, и извечный порядок, и цель, и прошлое. С тех пор никому из их потомков нет счастья. А великая река, поглотившая их благополучие, течет как текла.

    Не будет счастья и Нюргуне, если его главным условием любимый человек считает кражу золота. Деньги рано или поздно кончаются, какая от них польза?

    — Нюргуна-а! — послышался издалека чей-то голос. А может, Нюргуне показалось. Аныс-то и ухом не повела.

    — Нюргуна! Аныс! Постойте! — раздалось ближе.

    — Бай-бай! Кому это мы понадобились в такой глуши? — Аныс натянула поводья. Нюргуна узнала бы этот голос в любую грозу, среди тысячи молний. Единственный, родной.

    Но как он здесь оказался? Или Беке соврал, сказав, что Василий поехал в управу? Что он делает во владениях Каменной Женщины?

    Из-за рощицы на полном скаку вылетел всадник. Это был, конечно, Василий. Боже, как сразу засияло солнце! Как засверкали воды великой реки! Нюргуне показалось, что она проваливается в никогда не виденный сладкий сон.

    — Здравствуйте, девушки!

    У Василия оживленное, румяное лицо, радостная улыбка.

    — Здравствуйте, хозяин, — холодно отозвалась Аныс.

    — Шустра ваша лошадка, ничего не скажешь! Еле догнал.

    Нюргуна сидела ни жива пи мертва. Она впервые увидела Василия после письма, в котором он объяснялся в любви. «Что он говорит.... какая лошадка? Надо что-то сказать, иначе он уедет, умчится. Надо что-то сказать! Почему так сердита Аныс? Аныс, Аныс... Что скажешь при ней, что можно сказать при ней?»

    Василий соскочил с седла.

    — Я сейчас видел в лесу чудное озеро. В двух шагах! Пошли, посмотрим? Настоящий лесной глаз.

    — Смотрите, — все тем же ледяным тоном произнесла Аныс —Только поживее. А то лошадь ваша сбежит.

    Василий удивленно взглянул на нее.

    — Нюргуна, — робко сказал он, — посмотришь?

    — Да, да, — заторопилась Нюргуна и, пряча глаза от Аныс, спрыгнула с повозки.

    Василий протянул ей руку.

    — Вперед!

    Рука его дрожала. Но Нюргуна не замечала этого, она сама была как в бреду.

    — Вот оно, озеро! — как будто издалека доносились до нее слова Василия. — Построить бы здесь юртенку. Или просто шалаш. Да и жить припеваючи!

    Нюргуна попыталась взглянуть на озеро, но вместо него увидела бледное доброе лицо Василия, заслонившее весь мир. Это сон. Не может быть, чтобы это было правдой.

    — Тебе Петя передал мое письмо? — тихо спросил Василий Макарович.

    — Да.

    — Почему же ты не ответила?

    — Я... Не знала, что ответить... Да и не думала, что можно ответить...

    — Ты не знала, что ответить... Значит, ты не любишь меня?

    Лицо его нахмурилось, словно по озеру прошла волна.

    — Нет-нет... я люблю вас! — заторопилась Нюргуна, боясь, что он тут же уйдет с непроясненным навеки лицом. Ее окатил испуг. Она сказала, что любит! Сколько она мечтала об этом миге и боялась, что его не будет! Она с замиранием сердца ждала, что произойдет дальше.

    Василий осторожно обнял ее за плечи.

    — Вот как случилось, Нюргуна... Ты так молода... ты моя ученица... но нам друг без друга не жить. Будь что будет!

    — Мы уедем отсюда?

    — Обязательно! Мы найдем твою мать, Нюргуна. Первым делом. А потом, когда я получу развод...

    — Я боюсь...

    — Чего?

    Она подняла глаза к его тревожным глазам.

    — Я боюсь красть золото... Простите...

    Лицо Василия окаменело.

    — Ты боишься тетки?

    — Тети? Да... Но это не все. За Боккою страшно. Съест ее.

    — Об этом я не подумал.

    — И вот что еще... Это золото отцом и дедом Каменной Женщины у многих людей украдено. У Мики, у Тихона, у Аныс. Не знаю, я, кажется, путано говорю.

    — Нет-нет, продолжай. Ты говоришь правильно.

    — То есть это золото как бы общее, а пользоваться им вдвоем... Сначала его украла Хоборос, а потом украду я... Чем же я лучше ее? А если я не лучше ее, то вы и меня разлюбите...

    — Не говори так! Ты просто прелесть. Как я могу тебя разлюбить? Какая чистая, нежная у тебя душа! Как уцелела она в руках этой страшной женщины?!

    Он провел ладонью по волнистым волосам Нюргуны, и она задохнулась на мгновенье от ласки.

    — Ты права, Нюргуна... Но подумай: чтоже, взять эти деньги, чтобы раздать беднякам? Это было бы, конечно, справедливо, но как осуществить такую затею? Как только увидят у тебя в руках золото, ты сразу будешь схвачена! Да и не решится ни один бедняк принять такой подарок!

    «Как разумно, как верно он рассуждает», — потерянно думала Нюргуна, прижимаясь к его плечу.

    — Конечно, можно и не тревожить клада. Но ведь это значило бы дать вору возможность свободно распоряжаться украденным! И потом... Неужели тебе не хочется преподнести тетке такой сюрприз в отместку за ее издевательства? Представляешь? Эта жадина обшаривает свою кладовую, а там...— Василий злорадно засмеялся.— Наконец, благодаря этим деньгам можно будет помогать бедным.— Он внимательно посмотрел в глаза девушке. — Нам будет очень трудно без них.

    Нюргуна уронила голову ему на грудь.

    — Я боюсь,— прошептала она. Василий с досадой хрустнул пальцами.

    — Нюргу-на-а! — послышался с дороги крик Аныс. — Сколько тебя ждать? Ехать по-ра-а!

    Василий потер лоб.

    — Мы еще поговорим об этом. Я найду способ встретиться с тобой. А теперь беги. Если что случится, дай знать через Петю.

    — Хорошо,— сдавленно проговорила Нюргуна.

    Она быстро взглянула на Василия и опрометью бросилась к дороге.

    Аныс решительно хлестнула лошадь, когда Нюргуна села.

    «Что же делать... что мне делать?..» — чуть не рыдала Нюргуна.

    Отъехав на порядочное расстояние, Аныс придержала коня и смахнула слезы со щек подружки платочком не первой свежести.

    — Чуяло мое сердце, что ничего хорошего это озеро не сулит, — ворчала она. — Господа — они все такие: начинают с красоты природы!.. Ты, Кыыс-Хотун, держись от него подальше. Тетку надул и тебя до гроба доведет! И что ты в нем нашла такого? По мне, так Беке в тысячу раз лучше.

*

    Они вернулись в усадьбу к полудню следующего дня, объехав еще несколько арендаторов. Встретить их на крыльцо вышла сама госпожа.

    — Ну как? Чем порадуете? Много масла запасли должники? Когда еще ждать? — нетерпеливо спросила она.

    — М-много...— выдавила Нюргуна. Мысли ее были далеки от масла.

    — Однако у Тихона не все коровы доятся! — солгала Аныс — Да и сами чуть живы.

    — Что ты говоришь? Заболела Ирина? — встревожилась Хоборос. — А кто же будет доить коров?

    — Ирина ничего, — чувствуя, что переборщила, исправилась Аныс. — Дети покатом лежат.

    Хоборос успокоилась.

    — Ах, дети!.. Ну, этого добра хватает. Не страшно. А где вы ночевали?

    — У кузнеца Тита!

    К крыльцу приковылял толстогубый Ланкы и уселся прямо на ступеньку. Девушки, воспользовались его появлением, шмыгнули за угол. Ланкы, развязав кисет и затолкав в нос большую понюшку, оглушительно чихнул.

    — Что это ты расчихался? — неодобрительно произнесла госпожа.

    — Ээ, крепкий табак... крепкий, его, однако, не нюхают, курят, наверно. Сын кузнеца Тита угостил.

    — Где это ты успел с ним встретиться?

    — Да вот только что, за тем озером. Коня потерял — ищет. Табачок-то ему хозяин отсыпал.

    — Василий? Он у кузнеца?

    — Был, наверно.

    — Сегодня ночевал?

    — Не знаю, однако. Может, и ночевал.

    Ланкы с удивлением воззрился на госпожу. Он никак не мог понять, отчего Каменная Женщина так изменилась в лице.

    — Э-э, наверно, не сегодня! — врастяжку заговорил он. — Только сейчас вспомнил — ты же сама говорила, что в город уехал.

    Но Хоборос его уже не слушала. Схватившись за голову, она бросилась в дом. Грохнула дверь, содрогнулись тяжелые бревна. Через мгновенье из дому выскочила Боккоя. Она беспомощно огляделась вокруг.

    — Где Нюргуна? Хоборос кличет.

    — Однако там, — показал Ланкы за угол большим пальцем. — Нюргуна!

    — Что ты натворила? — с тревогой прошептала Боккоя. — На Хоборос лица нет. Иди! Она тебя зовет! Но смотри, поосторожней!

    — Я? Ничего не натворила, — удивленно вскинула брови Нюргуна.

    Госпожа стояла посреди комнаты, сжимая в руке тяжелую трость, украшенную серебром. Не раз гуляла эта трость по спинам провинившихся холопов.

    «Что это с ней», — успела подумать Нюргуна.

    — Ну, — послышался свистящий от гнева шепот Хоборос, — что скажешь?

    — А что я могу сказать? — отозвалась Нюргуна, делая невольно шаг назад.

    — Расскажи хотя бы... как с моим мужем ночуешь под чужой крышей.

    — Что вы, тетя!..

    — Говори! Мне все известно. Где Василий?

    — Н-не знаю, — пробормотала Нюргуна, с ужасом следя за тем, как толстая трость вздымается над головой хозяйки.

    — Знаешь!

    — Нет!

    — Признайся, он подговаривает тебя украсть золото?

    — Нет!

    — Задушу, змею! — взвизгнула Хоборос и что есть силы ударила тростью. Нюргуна и сама не могла потом вспомнить, как успела подхватить с пола табуретку и заслониться. Только во дворе, бессмысленно глядя на ножку, оставшуюся в руке, она поняла, что ей грозило.

    Хоборос бессильно опустилась в кресло. Позвала Боккою, но никто не отозвался. Женщина тихонько завыла. «Господи, как это? Что это было? Чуть не убила. Нет, нет, хоть и много зла принесла эта девчонка, так нельзя. Надо избавиться от нее... иначе...»

    Она повертела трость в руках и решительно заперла ее в сундук. Затем величественно выплыла на крыльцо:

    — Ланкы, лошадей!

                                                                       XVII

     По узкой лесной тропе, погоняя коня босыми пятками, мчится девушка. Покраснело лицо от хлестких веток, перепутались черные волосы. Дорога знакома ей, но все равно пугает. Сердце замирает от неясного страха, и Аныс отчаянно торопит коня, чтобы скачка кончилась побыстрее.

    Что она скажет страшной шаманке? Как оправдает свое вторжение? Чем смягчит жестокосердную женщину, от нескольких слов которой зависит жизнь Кыыс-Хотун? Говорят, что Ульяна доводится Аныс родней, но Аныс даже не знает, с какой стороны. Да это и не повод, чтобы заявиться к могущественной шаманке, держащей связь с потусторонним миром.

    Вот и ее небольшая юртенка, заросшая мхом, оплетенная какими-то растениями и паутиной. Рядом — огромный амбар, в который Ульяна складывает дары прибегающих к ее помощи. Примет ли она скромное приношение Аныс?

    Девушка в нерешительности остановилась у двери, вросшей в землю. Прислушалась: тишина. Неужели грозной хозяйки нет дома?

    Вдруг чья-то рука опустилась на плечо Аныс. Девушка в ужасе отпрянула и оглянулась. За ее спиной стояла улыбающаяся белолицая женщина.

    — А-а, прибыла служанка богатой госпожи, — голос ее мелодичен, даже приятен.— Что же так бедно одета? Плохо стараешься, что хозяйка платьев не дарит, или так здорово работаешь, что на тебе одежда горит? Что за наряд, девка?

    — Я, я... — стуча зубами, выговорила Аныс. — Говорят, ты тетя моя... Я к тебе за советом прискакала.

    — Советы денег стоят.

    — Имею подарок. — Девушка разжала руку — на ладони лежало несколько медных монеток. Шаманка подхватила их, с усмешкой подбросила в воздух и ловко, как фокусница, поймала в рукав.

    — Украла?

    — Нет, что ты!

    — А где взяла?

    — Боккоя дала.

    — Ну ладно, поверим. Заходи!

    Аныс с трепетом вошла в жилье шаманки. Ничего особенного в юрте не оказалось, изнутри она выглядела еще проще, чем снаружи. Да и сама Ульяна, присевшая к очагу, чтобы подбросить дров, на мгновенье показалась обыкновенной якутской женщиной, домовитой и приветливой.

    — Попей чаю.

    Аныс сжала в потной руке чашку.

    — Ну, что привело тебя, племянница?

    Аныс приободрилась: все-таки признала родню. Но сразу заговорить о Нюргуне она не решилась.

    — Я замуж выхожу, — сорвалось у нее с языка.

    — Вот как? За кого же?

    — За Беке... сына Ланкы.

    — Гм. Ну что ж, погадаем, что из твоего замужества получится.

    — Нет-нет, гадать не надо!

    — Так что же тебе надо? — удивилась Ульяна. — Ты попроси хозяйку, может, даст что-нибудь в приданое: корову, телку там...

    — Я не о себе хлопочу!

    — О ком же?

    — Защити Нюргуну, Ульяна! Защити Кыыс-Хотун! Каменная Женщина с ней расправиться хочет.

    — С чего ты взяла?

    — Тростью чуть не убила. Ульяна, я знаю, это твоих рук дело. Ты наговорила, будто все несчастья госпожи из-за Нюргуны. Мне Боккоя сказала.

    Шаманка сурово поджала губы.

    — Ну и что? — отрывисто и зло бросила она. — Какая тебе печаль, если одна гадина из рода Таскиных перегрызет горло другой?

    — Каменная Женщина гадина, я согласна. Но Кыыс-Хотун не гадина! Она добрая, нежная... Она моя лучшая подруга. Как же мне ее не пожалеть? Потолкуй с госпожой, возьми свои слова обратно, а если Нюргуна погибнет, то и мне не жить. Вместе росли, вместе умрем.

    — Ты в гроб не спеши... Еще належишься в свое время, — оборвала шаманка.

    — Спаси Нюргуну! Иначе я... приду сюда и юрту твою сожгу... А тебя — убью! — в отчаянии вырвалось у Аныс.

    — Ого-го! Полегче! Ты кому вздумала грозить? Забыла, с кем разговариваешь?

    Аныс втянула голову в плечи.

    — Подумай, дура, за кого стараешься. Ну, дружите вы, пока девушки. А потом замуж выйдете: ты — за батрачонка Беке, а она — за какого-нибудь князя. Вот и дружбе вашей конец. Глядишь, и на порог свой золоченый тебя, замухрышку, не пустит.

    — Нет! Нюргуна не такая! Она сама, как батрачка!

    Шаманка задумалась.

    — Ну хорошо. Допустим, я бы что-нибудь и сделала. Но ведь не могу же я сама, без приглашения явиться в дом. Это просто унижение.

    — Спаси! Придумай, что сможешь!

    — Ладно. Дня через три приду.

    — Завтра! Только завтра! Потом будет поздно!

    — Цыц, девка! — рассердилась Ульяна. — Не слишком ли много ты хочешь! Сказала — через три дня, так и сделаю.

    Аныс, рыдая, вскочила на ноги.

    — Злая! Злая ведьма! Ты ненавидишь Каменную Женщину, но при чем тут Нюргуна?! Она-то перед тобой ни в чем не виновата!

    — Пей чай, девка.

    Ульяна прошлась по юрте, остановилась против Аныс и задрала ее подбородок.

    — Скажи Хоборос... Нет, сама ты все испортишь. Пусть скажет Боккоя: шаманка Ульяна ждет у себя госпожу. Есть важные новости из нижнего мира...

                                                                              XVIII

     Не успела Аныс: за два часа до ее возвращения из дальней поездки вернулась Хоборос. Она молча прошла к себе. Лицо ее на этот раз ничего не выражало. Озадаченные батраки бросились каждый к своей недоконченной работе: всегда страшновато, когда не знаешь, что на уме у госпожи.

    Боккоя робко остановилась в дверях.

    — Подойди поближе, старая,— скупо улыбнулась Каменная Женщина.— Что смотришь на меня, как на волка? — Она тяжело приподнялась в кресле.— Была я у кузнеца Тита... Догадываешься, по какому делу? Сбил меня с толку шут Ланкы. Табак-то сын Тита выпросил у Василия еще две недели назад! В общем, виновата я перед Нюргуной. Хочу загладить свою вину. Беру Нюргуну на ту сторону — у князя Левого Глаза завтра праздник. Сейчас же едем. Может, повезет ей, найдет наконец жениха... Да и сам князь сейчас вдовец, не раз нашей кралей интересовался. Если хозяин пожалует... без меня... Ты Василию о наших бабских распрях ни слова. Незачем ему все знать. А Нюргуну принаряди как следует. Я от Тита привезла украшения — для нее по моему заказу из моего же фамильного серебра отлил. Славно у него получилось... Смотри.

    Хоборос вытащила из дорожного ларца тяжелые наплечные подвески и тусахту [Тусахта — украшение на женской шапке.].

    — Да, умеют люди делать,— вздохнула Боккоя, перебирая сухонькими пальцами увесистые дольки наплечников.

    — Видишь — ничего для нее не жалею! Ты ей скажи об этом. Всегда ей счастья желала... Ну, иди.

    ...Боккоя нацепила на Нюргуну подвески, продела в ушные мочки тяжелые серьги. Забренчали серебряные кулоны. И вдруг от их мелодичного звяканья у Нюргуны стало так горько на душе, что она всхлипнула.

    — Что с тобой, дитя мое?— встревожилась старая хлопотунья.

    — Не хочу на тот берег... Не хочу! Я знаю, она собирается меня выдать за Левого Глаза. Он двух жен замучил и меня съест!.. Зачем я родилась девушкой, господи!

    — Ии, напрасно ты, милая, — ласково проговорила Боккоя.— Ты сейчас с госпожой не ссорься. Знаешь сама, какова она во гневе. Не поедешь — по кусочку отвезет. Да и будет ли свадьба, еще бабушка надвое сказала. Зачем князю молоденькая девушка! Ему подавай бабу в годах, ровню, хозяйку... У него уж дети взрослые, куда ему тебя?

    — Ну, если женится на мне, я его Федоту уши оборву, как пасынку! — развеселилась Нюргуна.— Припомню, как он меня в школе по кивку попа на бревно таскал!

    — Дай бог тебе чаще улыбаться,— перекрестилась Боккоя.

    Снаружи послышался голос Ланкы: «Лошади готовы». Боккоя и Нюргуна выбежали во двор. Грузно опираясь на трость, вышла из дома Хоборос.

     Вдруг по двору промчался порыв холодного ветра. Боккоя взглянула вверх и покачала головой.

     — Что-то небушко хмурится. В такую погоду опасно на ту сторону.

    Хоборос ничего не ответила. Дорога извивалась змеей между густыми кустами тальника. С каждой минутой нарастал ветер. Небо покрылось черными грозовыми тучами. Хоборос равнодушно смотрела перед собой, не ощущая холода.

    — Колпак-то совсем прохудился! — брякнул Ланкы, указывая кнутовищем в небо. — Да и плот новый, еще не испробован... Каков-то он на быстрине?

    — Погоняй! — грубо оборвала его тираду госпожа. — Рассуждать потом будешь!

    — Темнеет!

    — Гони лошадей!

    Нюргуна с наслаждением вдыхала влажный речной воздух. Она подставила лицо свежему предгрозовому ветру. Мощный воздушный поток с такой силой рванул назад волосы, что невольно запрокинулась голова. На мгновенье мелькнуло каменное лицо госпожи.

    «Неужели поплывем на ту сторону? — подумала Нюргуна. — Нет, вряд ли... Сама побоится. Из упрямства понукает Ланкы. Как же: собрались — и возвращаться назад. Мыслимое ли дело — в такую погоду. Не удастся на этот раз тетке сплавить меня замуж: река на моей стороне».

    А Хоборос в эти минуты думала о старом князе. Крепкий старик. Обе его жены в свое время ходили как шелковые. Обломает рога и строптивой девке...

    Как гнется под ветром прибрежный тальник! До самой земли. Кажется, все — конец слабому деревцу. Ан нет — распрямляется снова и снова принимает на ветви колючий от песчинок порыв урагана.

    — Нюргуна,— разжала губы Хоборос, — забери из управы жалобу, которую писала за Тихона.

    Нюргуна удивленно взглянула на тетку: с чего она вспомнила об этой жалобе в такую минуту?

    — Ты слышишь, что я говорю? Забери жалобу из управы, — зло повторила Хоборос.

    Нюргуна молчала. Перед ее мысленным взором возникла худющая Ирина, ее голопузые детишки. Припомнился вкус странного чая, которым угощала жена Тихона, и луч надежды в ее глазах, когда зашла речь об этой жалобе.

    — Как я могу ее взять? — пожала плечами Нюргуна. — Жалоба не моя. Я только писала. Мне ее не дадут.

    — Дадут. Кто не знает, что Тихон не кончал семинарий? Скажешь: писала ты, а не Тихон, все выдумала, чтобы меня позлить.

    — Но ведь это будет неправда!

    — Боишься солгать в мою пользу? А сколько мне лжешь?

    — Не лгу.

    — Лжешь... притворщица.

    — Они же от голода умирают!

    — Тихона тебе жаль... Меня не жаль. Пусть тетка позорится. Ну что ж. Я нарочно об этом заговорила, чтобы тебя проверить. Ты ведешь себя как чужая — пеняй на себя!

    Страшная угроза прозвучала в ее голосе. Нюргуна похолодела. Вдруг ветвистая синяя молния озарила полнеба, грянул гром в четыре раската. Лошади встали на дыбы и дико заржали. Ланкы натянул поводья и испуганно воззрился на Хоборос.

    — Езжай... Что стоишь! — гневно крикнула госпожа, взмахнув тростью.

    Бедный Ланкы изо всех сил огрел кнутом лошадей — обеих сразу.

*

    Дождя еще не было, но казалось, он уже хлынул — это хлестали брызги, сорванные ураганом с поверхности реки. У берега качался новенький плот. Нюргуна промокла до нитки. Она со страхом смотрела на разбушевавшуюся стихию.

    — Ты еще будешь целовать мои ноги! — заорала Хоборос. — Будешь ползать еще передо мной! Будешь знать, как делить мое добро с нищими. Опомнись! Будет поздно!

    Нюргуна молча пожала плечами.

    Хоборос подняла глаза к небу. Ей показалось вдруг, что высоко над ней, среди набухших свинцовой влагой туч парит шаманка Ульяна. Она хохочет и шутливо грозит ей пальцем.

    — О, ты знала, Ульяна, что говорить! Давным-давно, еще в молодости, желая узнать свою судьбу, позвала она Ульяну и щедро отблагодарила заранее. Тогда-то и выложила шаманка все будущее Хоборос. Все грядущие годы госпожи были ей видны, как круги на пне. Не все из предсказаний шаманки запомнилось, еще меньше осуществилось, но главное врезалось в память. «Если хочешь оградить себя и потомков своих от несчастий, — зловеще шептала Ульяна, — ты должна принести в жертву духам самое дорогое, что у тебя есть». Шли годы, а жертва оставалась непринесенной: Хоборос было неясно, что же она должна приподнести духам. Золото? Но зачем хозяевам бездонных подземных кладовых желтые побрякушки? Скот? Не станут Духи мараться такой мелочью... Да что обманывать себя: речь шла, конечно, о человеческой жертве. До сих пор Хоборос не выполнила указания свыше: вот откуда все ее беды. Вот почему от нее, от ее богатства уходит муж.

    Она встряхнула головой, отгоняя страшные мысли, перевела взгляд на Нюргуну. Девушка стояла у самой воды. Набегавшие волны перекатывались через ее ступни. Казалось, она не чувствовала холода. Ее лицо было спокойное.

    — Ты будешь женой старого князя! — в бешенстве топнула ногой Хоборос.

    — Посмотрим, — слегка улыбнулась Нюргуна.

    — Посмотрим, — с угрозой повторила Хоборос и, сняв с воза огромный туес, сунула его в руки Нюргуне: — Грузи на плот!

    Нюргуна в нерешительности остановилась: плот качался па волнах, он то тыкался в берег, то отходил от него. Уплыть ему не давала грубая просмоленная веревка.

    — Ну! Что же ты? Смелости против моей воли идти хватает, а на плот ступить боишься? Прыгай! — Хоборос с ненавистью толкнула девушку в спину. Нюргуна упала коленями на грубо отесанные бревна, не выпуская из рук туеса. Хоборос тут же вырвала из земли кол, за который была привязана веревка:

    — Отдаю тебя в руки бога!

    Нюргуна попыталась схватиться за склоненную к воде верхушку ивы, но в руках осталось лишь несколько листьев. Мелькнуло и исчезло багровое лицо Хоборос. Потом плот поставило чуть ли не стоймя, и Нюргуна вцепилась в веревку, соединившую бревна. Подпрыгнувший туес, повиснув на миг перед ее глазами, исчез в пучине. Вцепившись в веревку намертво, Нюргуна потеряла сознание.

*

    — Оо, мать-река, великий океан, смойте мой смертный грех! —завопила Хоборос и, как подкошенная, рухнула на берег. Подбежавший Ланкы, ничего не понимая, огляделся вокруг. Почему как мертвая лежит госпожа? Где Кыыс-Хотун? Где плот? Только весла, широченные, как лопаты, белеют под ивой. Неужели плот сорвало? Но как же это могло случиться, если он сам до половины загнал кол в песок? Он бросился к воде. Саженях в двадцати в волнах мелькнул плот, на нем старик ясно различил распростертую девушку.

    — Оо,— застонал старик Ланкы и бросился к госпоже.

    Он схватил ее за плечо и стал трясти, но обморок не проходил. Вдруг старика осенила догадка: он оставил Хоборос и кинулся к колу. Глубокие следы Каменной Женщины вокруг сказали ему все.

    — Свою же племянницу...— с ужасом пробормотал он и подскочил к Хоборос. — Вставай, падаль! Вставай! Утопила девчонку! Ничего, поплывешь когда-нибудь и сама без весел!..

    Впервые в жизни он кричал на хозяйку.

    Хоборос с трудом приподнялась и первым делом толкнула в грудь хамначита. Ланкы скорчился и тихо заплакал.

    — Спятил, что ли? Как ты мог подумать? Все договорено заранее. Ты же знаешь, какая разборчивая невеста наша девка. Сказала: пусти  меня по Лене к Большому острову.

    А там пусть ожидают юноши. Кто плот поймает, тот и будет моим мужем. Не бойся! Ее уже караулят.

    — Э-эх, не нашего это ума дело! — скис Ланкы. — Байские прихоти!

    «Зачем же тогда было собираться на ту сторону?» — мелькнуло у него в голове. Но Хоборос не дала ему раздумывать:

    — Хлебни! Согреешься!

    В ее руках тускло блеснула бутылка спирта, извлеченная из-под сиденья брички.

*

    Придя в себя, Нюргуна приподнялась и оглянулась — кругом вода, вода... Туман скрывал берега. Течение несло рядом с плотом мусор и пену. Время от времени через плот перекатывались волны, обдавая девушку ледяными брызгами. Впрочем, она их почти не ощущала. Ее праздничная одежда набухла и покрылась слизью.

    Куда несет ее неуклюжее судно, к какому берегу пристанет оно? Или разобьется? Будь хоть одно весло, можно было бы что-нибудь сделать. Но на плоту ни щепки. Нюргуна, закусив губу, попробовала оторвать одну из поперечин, но лишь до крови расцарапала руку. Сработано надежно, как и все в хозяйстве Каменной Женщины.

    Ветер почти стих, река успокаивалась, словно пожалела девчонку, брошенную в ее могучие объятья. Раздвинув лучом тучи, блеснуло солнце. И тотчас запылала вода. Стало больно смотреть на волны. Нюргуна упала ничком на середину плота.

    Она стала перебирать в памяти все, что случилось. Виновата, конечно, она сама: слишком поторопилась, прыгнула на плот без весел. Плот отвязался и поплыл. Наверно, за ней уже мчится в тревоге целая лодка гребцов. Среди них, конечно, смельчак Беке, а командует ими Василий. Все они зорко всматриваются в речную даль...

    Она не заметила, как заснула. Когда очнулась, солнце сияло вовсю. Река стала еще шире. Не надо бояться, догонят, найдут... Но почему до сих пор не догоняют?

    Сколько плыла? А может, не плыла? Может, плот прибило к острову, а она и не слышала? Может, те, кто ищет ее, разминулись с плотом? Может, им и не суждено найти?

    Это божья кара за ее смертный грех. Она полюбила женатого человека — разве это не грех? Она отбивала мужа у тети — разве это не преступление? Она любила слепо, она думала только о себе. А разве Хоборос не человек? За что она должна страдать? Лишь за то, что Нюргуна моложе ее и крепче здоровьем?

    Василий говорил, что человек должен желать того, что велит ему сердце. Но разве сердце никогда не ошибается?

    Сколько придется ей скитаться по ленским волнам? Вдруг она заметила, что лежит на каком-то меху. Это был тулуп. Словно знала Хоборос, что в середине лета он может понадобиться. Нюргуна поплотнее закуталась в шубу.

    Но что это? Шуба рысья? Почему рысья? В старину в рысий тулуп обряжали умерших. Значит, ее хоронят?..

    Плот — это гроб. Гроб для живого человека. А может, она уже мертва? Может, она плывет на своем плоту в царство мертвых?

    Вот посреди реки возвышается гора, па ней — ни деревца, ни кустика. Наверно, на северном склоне ее, невидимом для людей, в хрустальном ледяном дворце восседает бог. Давно поджидает он душу Кыыс-Хотун, отягощенную грехом. Скор і суров будет его суд.

    Под горой, у самой воды, мечутся какие-то фигурки. Это, наверно, слуги бога...

    Течение легко повернуло плот к подножию страшной горы.