ЯКУТСКАЯ ТЕМА
В
ТВОРЧЕСТВЕ ВАЦЛАВА СЕРОШЕВСКОГО
В своем интересном и содержательном труде «Русско-якутские
литературные связи» Н. П. Канаев посвящает творчеству Вацлава Серошевского
десять с лишним страниц. Эта глава ценна, прежде всего, потому, что она
является первой за многие годы попыткой подойти к этому писателю с трезвых
непредвзятых позиций. Привлекает доброжелательное отношение автора книги к
замечательному романисту, большому другу якутского народа В. Серошевскому.
Конечно, 10 страниц о Серошевском – это
очень и очень мало. Мне хотелось бы дополнить его исследование, а кое в чем и
позволить себе легкую полемику с Н. П. Канаевым.
Несомненно, только неполное представление о
творчестве Серошевского могло вызвать фразу, которой начинается очерк: «Упоминавшийся
нами известный этнограф Вацлав Леопольдович Серошевский был также и писателем».
По логике этого предложения, литература была как бы второй профессией, второстепенным
делом этнографа Серошевского. Но, хотя этнографические труды В. Серошевского
представляют исключительную ценность, все же и начинал он как писатель и писал
всю жизнь. О размахе творческой деятельности В. Серошевского свидетельствует
хотя бы тот факт, что в настоящее время в Польской Народной Республике
предпринято издание его сочинений в 20 (!) томах, и это еще не полное собрание.
А если учесть, что его наиболее активные в творческом отношении годы прошли в
изгнании, в поездках, в эмиграции, что окончательно на родину он вернулся лишь в
47 лет, то итоги его работы становятся еще более поразительны. В. Серошевский —
писатель, и притом в европейской литературе с экзотической повестью нового типа.
Н. П. Канаев соглашается с мыслью
профессора Азадовского, что имя В. Серошевского в равной мере принадлежит как
польской, так и русской литературе. Эта характеристика, мне кажется, неверна.
Вацлав Серошевский не был русским писателем, и его имя принадлежит только польской
литературе. Да, до 1918 года его книги печатались на русском языке без указания
на их переводное происхождение. У читателя могло сложиться впечатление, что
автор их — русский писатель. Однако даже самый поверхностный анализ текста показывает,
что это — несомненный перевод, и, притом, с грубыми ошибками, свойственными
человеку, в недостаточной степени знающему русский язык. Так, частое отсутствие
личных местоимений при глаголах, характерное для польского языка вследствие
того, что польский глагол имеет личные окончания во всех временах, в том числе
и в прошедшем. Часты ошибки в использовании предлогов, например, «дом стоял над
берегом», вместо «на берегу» (специфическая польская конструкция). Сравнение
русского и польского текстов повести «Na kresach lasów»
(«На краю лесов») показало, что русский вариант во многих местах является
грубой калькой с польского. Не повезло в русских вариантах и заглавиям: они,
как правило, хуже, чем в польских. Например, польский «kraj» — это не русский край чего-то,
это «рубеж», «граница», «окраина» — словом, есть в нем нечто такое, что
перевести невозможно. «Na kresach lasów» — это
звучит энергично, почти по-военному, и действительно, повесть начинается
описанием великой битвы стихий — леса и воды. В русском же варианте «край»
звучит, чуть ли не как «опушка». Аналогичная история и с названиями «Dno nędzy» («У предела скорби», «W matni» («В сетях»). Все это наводит на мысль, что
все произведения В. Серошевского были задуманы и написаны по-польски и уже
потом переведены самим автором на русский язык. Да и ссыльные герои у
Серошевского по преимуществу поляки. Правда, прямо об этом не говорится, только
вскользь. Вот, например, герой повести «На краю лесов» Павел Щербина. Якуты
зовут его русским, и Павел не опровергает их. Но в конце повести, только в
одном месте и только одним словом проясняет автор его происхождение: «Он изо
всех сил стучал в дверь, кляня всех по-якутски, по-русски, и, наконец,
по-польски».
Все сказанное приобретает особое значение
при рассмотрении жизненного пути Серошевского и его позиций после 1905 года. Но
об этом позже.
Как было уже сказано, В. Серошевский стал в
европейской литературе зачинателем экзотической повести нового типа. Чем же она
отличалась от прежней? Вот что пишет, об этом «История польской литературы»,
изданная в 1969 г. Академией Наук СССР: «Серошевский описывает экзотические
далекие страны, жизнь не затронутых цивилизацией племен. Но он относится к ним
без тени высокомерия европейца. Он воздает дань уважения постоянному героизму, нравственной
силе, верности и дружбе этих людей — всему тому, что попирается и обесценивается
в буржуазном мире».
К этому следует добавить, что впервые В. Серошевский
делает главным героем повествования именно представителя «не затронутых
цивилизацией племен». Сравним его творчество хотя бы с проведениями таких
прогрессивных писателей, как Фенимор Купер, Майн Рид, Жуль Верн. Как ни
доброжелательно относятся эти писатели к «не затронутым цивилизацией племенам»,
а все же индейцы, негры, папуасы и т. д. у них играют лишь побочную роль, и
характеристика туземцев полностью зависит от того, какую занимают они позицию
по отношению к положительному главному герою.
Совсем другое дело у Серошевского. Здесь
полновластный хозяин произведения — именно туземец. Его мысли, его поступки,
его чувства анализирует писатель. Здесь, как привило, подчиненную роль играет
европеец: выступает либо как рассказчик («Осень») либо как свидетель («Чукчи»).
Эти два рассказа интересны еще и тем, что формально европеец занимает в них гораздо
больше места, чем местные жители — якуты или чукчи, и все же мы чувствуем, что
основное внимание автор уделяет именно им. В 16-страничном рассказе «Осень»
история бесстрашного охотника Хахака занимает всего 4 страницы, но мы явственно
ощущаем, что именно ради нее написан рассказ. То же самое и в рассказе «Чукчи».
Формально он — о неудавшемся побеге политических ссыльных Осипа и Степана. Но
вот появляются фигуры буйного, неистового Китувьи и его соперника Аймуринга — а
ссыльные как бы отступают на задний план, и читатель со все возрастающим
интересом следит за трагической схваткой молодых чукчей. В повести «На краю
лесов» много места уделено переживаниям Павла Щербины, но в сюжете он
практически не участвует, он является только свидетелем драмы, которая разыгрывается
перед его глазами (судьба Лелии), кроме того, во многих повестях В. Серошевского
европеец совершенно отсутствует («Украденный парень», «У предела скорби»).
Единственной «якутской» повестью, где
европеец занимает главенствующее положение в сюжете, является «Хайлах». Но
насколько же он гадок, этот «Хайлах» Костя, насколько он по всем душевным
качествам ниже хрупкой, бессильной, и в то же время несгибаемой Керемес!
Второй особенностью экзотической повести
Серошевского является то, что эта повесть — как бы «экзотика без экзотики».
Разумеется, В. Серошевский не отказывается от описания обычаев и нравов, от отображения
необычной природы, от использования собранного им фольклорного материала, но
все это для него не самоцель, все эти подробности включаются в сюжет либо, по
меньшее мере, представляют собой живописный фон повествования. Особенно
плодотворно использует В. Серошевский свой метод — «экзотика без экзотики» — в
изображении основных своих героев, коренных жителей описываемых стран.
Можно сказать, Серошевского интересует
скорее не то, чем якуты, чукчи или тунгусы отличаются от других, цивилизованных
народов. Твердо убежденный в равенстве всех народов земли, он ищет и настойчиво
разрабатывает те черты и качества своих героев, которые подчеркивают их родство
со всем человечеством. Человек, где бы он ни жил, каким выглядел бы лицом и в
какую одежду ни был одет — всегда человек, и ничто человеческое ему не чуждо.
Вот основная философская платформа Серошевского, выдвигающая его в первые ряды современных,
ему писателей. Вот почему герои Серошевского — не схемы, не носители каких-то
национальных отличий, а живые люди, каждый со своим характером, привычками,
вкусами. Все они резко индивидуализированы — в этом Серошевский достигает
высшей ступени мастерства. Взять хотя бы для сравнения образы братьев — Джьянхи
и Уйбанчика — из повести «На краю лесов». Разве можно спутать их —
жизнерадостного весельчака, песельника, и получившего начальное образование и
оттого задумавшегося: из чего делает фарфор? Из чего делают ситец? Что такое
земля? Что такое человек? И поступки братьев находятся в полном соответствии с
их характерами. Уйбанчик видит, что жизнь тяжела, грязна, неустроенна, что ее
надо бы как-то улучшить, он даже пытается «на краю лесов» вырастить ячмень —
Джьянха живет как живется, ему и так хорошо. Уйбанчик, только вздыхает,
поглядывая на красавицу Лелию — Джьянха смело уводит ее от богача Андрея;
Уйбанчик думает и заботится обо всех — Джьянха заботится только о себе.
Закономерен и финал повести, в котором Уйбанчик погибает от оспы, а Джьянха,
один из немногих оставшихся в живых, грузит добро Андрея на свои сани... Время
Уйбанчиков еще не пришло, только Джьянхи в силах выжить в жестоких условиях
национального и социального гнета — такова горькая мысль Серошевского.
Сравнивая якутские повести Серошевского с
произведениями других писателей о Якутии, нельзя не заметить гораздо большей
широты и глубины материала у польского романиста. Он не страдает
односторонностью, присущей его предшественникам и современникам, он изображает
не только муки, беды и горести якутского народа, он берет жизнь во всем ее
многообразии. Жизнь состоит не только из одних страданий. Есть свои радости и у
якута, есть очарование и у северной природы в любую пору года, а особенно
весной. Описания природы у Серошевского часто выливаются в настоящие гимны
якутской земле.
Так же всесторонне Серошевский изображает и
человека. Галерея его якутских образов поистине универсальна. Здесь и герои, и
трусы, и мудрецы, и шуты. Здесь озорники, ленивцы, модники, увальни, провидцы,
хитрецы, добряки, — словом, все, чем богата природа человеческая, щедро раздает
Серошевский своим персонажам.
И вместе с ними незримо сам автор — живет с
ними, мучается их муками, радуется их радостям, лишь иногда позволяя себе
теплую иронию по отношению к своим друзьям. Образы представителей коренного
населения у Серошевского глубоко реалистичны. Отдавая должное их лучшим
качествам, он ничуть не приукрашивает своих героев. Часто, даже невозможно
определить, к какому «разряду» — положительному шли отрицательному — отнести
персонаж. Вот, например Андрей из повести «На краю лесов». Он — наслежный
родовой князек, богач, он, разумеется, не пропускает прихватить что-либо в свои
руки; можно сказать, порой он просто обирает свой род — но он же и постоянно
выручает неимущих. Еще более сложен Хабджий из повести “Хайлах”. Он,
безусловно, хороший человек, он безумно любит свою жену, но он слаб,
беспомощен, он не может противостоять физически «Хайлаху» Косте, и когда
узнает, что «Хайлах» изнасиловал жену, избивает... ее, не находя иного выхода
своей бессильной ярости. И так, до конца повести: он ненавидит Костю и боится
его, он хочет — и не может ничего сделать. Маленькая, хрупкая Керемес настолько
же выше мужа, как и своего насильника. Она погибает непобежденной — Хабджий не
сумел защитить ее.
Повесть является ярким обличением политики
царизма ссылавшего уголовных преступников в якутские поселения. Но только этим
она не ограничивается. Здесь мы сталкиваемся с характерной особенностью
Серошевского: основную мысль выражать не декларативно, а замаскировано, через
персонаж, благодаря чему она проясняется лишь при внимательном чтении. В самом
деле, погибла ли бы Керемес, будь Хабджий смелее, воинственнее, решительнее?
Вряд ли, ибо и «хайлах» в глубине души трус и, почувствовав сопротивление, он
отступил бы. Будьте борцами, — призывает угнетенных своей повестью Серошевский,
— не поддавайтесь врагу, иначе с вами случится то же. Этот призыв автор усиливает
безусловным осуждением Хабджия в последних фразах повести.
... Выломана дверь, за которой угас
последний стон Керемес. Хайлах бессмысленно плещет в крови рукой. «Масло
пахтаю», — говорит он. Его связывают.
«Дайте мне убить его!» — кричит Хабджий и
бросается к «Хайлаху».
«Но
князь оттолкнул его».
Как видим, революционный призыв повести
спрятан достаточно глубоко, как и в других произведениях В. Серошевского. Но
могло ли быть иначе? Нельзя забывать, что Серошевский был политическим
ссыльным, более того — ссыльным неблагонадежным, делавшим попытки бежать. Еще
более того — и это обязательно надо иметь в виду — В. Серошевский был поляком,
а к польским революционерам царизм всегда относился особенно жестоко. Жизнь
Сершевского была постоянно на виду у жандармерии, а творчество подвергалось
тройней цензуре.
Однако объяснять отсутствие идейных
деклараций у Серошевского только этим было бы односторонне. Желание не
рассказать, а показать, не назвать идею, а выразить ее через изображаемый
материал очень скоро стало творческой манерой писателя. В этом он близок к
таким писателям, как Флобер или И. А. Гончаров, автор «Обломова». Творческой
манере Серошевского свойственно внимание к детали в широком смысле этого слова:
деталь природы, деталь быта, деталь характера. Это придает его произведениям
такую достоверность, при которой автор может как бы отступить в сторону и
ничего не объяснять. Серошевский редко прибегает к пересказу душевного
состояния героев, хода мыслей. Все это выражается через поступки и диалог.
... Все достоинства творческой манеры
Серошевского слились воедино в его самом сильном произведении, написанном на
«якутскую тему» — повести «Dno nędzy. В настоящее время слово «нэндза» значит
«нищета», «убожество». Но перевести «дно нэндзы» как «дно нищеты» было бы
ошибкой: во времена Серошевского «нэндза» значило «отвержение», «изгнание».
По-русски «дно отвержения» или «дно изгнания» звучит плохо, поэтому Серошевский,
переводя повесть, вынужден был искать другие варианты. Остановился он, на мой
взгляд, не на самом лучшем: «У предела скорби». Современному переводчику этой
повести придется уточнить название.
Однако о самой повести. Она была написана в
1899 году, через три года после того, как Серошевский смог оставить Сибирь. Уже
первые страницы свидетельствуют о том, что произведение выполнено зрелым
мастером и не несет на себе никаких следов ученичества. Действительно, у
сорокалетнего Серошевского было в то время за плечами около шестнадцати лет
писательского труда и целый ряд сибирских повестей и рассказов: «Осень», «Украденный
парень», «В жертву богам», «На краю лесов», «Чукчи», «В сетях». Работа над ними
обогатила творческий опыт писателя, а сами повести послужили своеобразным
трамплином к «Дну нэндзы».
Сравнение это с трамплином нужно понимать в
том смысле, что между предыдущими произведениями и этим существует теснейшая
связь. Во-первых, в «Дне нэндзы» почти совершенно отсутствуют этнографические
сведения, пересказы преданий и песен, описания обрядов, — словом, все, что обычно
называют экзотикой. Серошевский считает, что всему этому было достаточно уделено
места в ранних повестях и повторяться не имеет смысла. В повести европейцы не
только не участвуют, но о них даже нет никакого упоминания.
Герои ее — небольшая группа якутов. И если
не знать фамилию автора, не смотреть на обложку, где она обозначена, —
невозможно представить себя, что это произведение написано не якутским
писателем, настолько оно лишено комментариев к изображаемому. Так бывает только
тогда, когда какой-либо народ, какое-либо явление его жизни изучается не со
стороны, а изнутри.
Во-вторых, в «Дне нэндзы» находят
логическое завершение философские поиски Серошевского, начатые в ранних произведениях.
Человек — всегда и всюду человек, кто бы он ни был и в какие бы условия он не
попал — его ум, его чувства, его страсти, не выходят за пределы
общечеловеческого. Эта, ранее не совсем четко выраженная мысль здесь находит
конкретное и впечатляющее воплощение.
Повесть рассказывает о судьбе прокаженных,
отвергнутых обществом из-за их страшной заразной болезни. Действие ее
ограничено в пространстве; прокаженным запрещено выходить за пределы отведенной
им местности. Запрещено им не только вступать в какие-то контакты, но даже и
приближаться к здоровым людям. Но беспокойная мысль автора раздвигает узкие
границы, в которые заключены несчастные; она делает, казалось бы, невозможное —
объединяет с человечеством людей, этим человечеством исторгнутых, отверженных,
лишенных почти всякой, как моральной, так и материальной поддержки.
Да, эти люди обречены на медленное умирание.
Одни раньше, другие позже — но пройдет несколько лет, а их не станет. Сначала «умрет
старик Салбан — у него уже почти все пальцы отвалились, за ним, наверное, его
жена Кутуяхсыт, а может быть, и рыбак, прозванный в насмешку за свою
медлительность Потоком — он уже едва ходит. Умрет и совсем молодой еще парень
Григорий. Он как будто здоров, но на лице у него и на руках расплываются
голубоватые пятна — примета страшной болезни. И обе вполне здоровые женщины,
Анка и Мергень, тоже в конце концов заболеют, потому что обратный путь — к
здоровым людям — им отрезан».
Но и в этих жутких условиях, где нет и не
может быть никакой надежды на лучшее, где каждый новый день приносит лишь новые
страдания, где душа должна окаменеть и покрыться пеплом, — жизнь человеческая
продолжается, и в ней есть место и любви, и ненависти, и доброте, и вражде, и
презрению, и снисхождению, — словом, всему, что есть и в обычной человеческой
жизни. Только трагический фон подымает все чувства до уровня страстей, а
житейские стычки разрастаются до уровня шекспировских конфликтов.
Как и прежде, В. Серошевский главное
внимание уделяет психологической разработке образов и, как и прежде, не дает
однозначного решения. Деление героев на положительных и отрицательных у него
крайне условно. Для сравнения возьмем наиболее яркие образы повести — Анку и
Мергень.
Обе эти женщины занимает в повести гораздо
больше месте по сравнению е другими персонажами, а конфликт между ними
превращается в движущую силу сюжета. Оно и понятно: обе они здоровы, и,
следовательно, меньше ограничены в действиях, чем больные. По-разному попадают
они в лагерь прокаженных. Гордая, неукротимая, буйная Мергень оказалась здесь в
результате чудовищной подлости мужа: считая, что у них нет детей по ее вине, он
связанную отвозит ее в лагерь, чтобы иметь возможность жениться вторично. Анка
же приходит в лагерь сама вслед за заболевшим мужем Григорием — и потому, что
горячо ее любит, и потому что среди здоровых ей не нашлось места: подозревая в
болезни, все гнали ее от себя. Работящая, кроткая, из жалоб принимающая на себя
удары судьбы, она и в лагере продолжает свою хозяйственную деятельность:
заботится обо всех, добывает корову, собирает ягоды, — словом, витает над
больными как добрый ангел. Но за то время, когда она скиталась одна среди
людей, Григорий в лагере от тоски успел сойтись с Мергенью, и та забеременела.
Так начинается борьба этих женщин за Григория, которая заканчивается тем, что
отвергнутая (отвергнутая отвергнутыми!) Мергель сжигает юрту со всеми
обитателями и гибнет сама.
Но так ли уж и виновна она, эта «дьяволица»,
как все ее называют, неужели ей нет никакого оправдания? И так ли уж безгрешна
Анка, эта красавица с поистине голубиной душой? Нет, числится и за ней, хоть и
невольная, но вина, Вот как рассуждает Мергень перед своим страшным поступком:
«Если бы эта белолицая не появилась тогда, во время голода, нам хватило бы
пищи, и мой ребенок был бы жив... Тогда и Григорий не отвернулся бы от меня».
Серошевский, разумеется, мыслит глубже своей героини. Он любит Анку, хотя
сочувствует и Мергени. Но и он не может простить Анке ее добровольный отказ от
борьбы там — «на свете», как говорят прокаженные.
Эта
повесть может показаться на первый взгляд глубоко пессимистической. Но при
более внимательном чтении нельзя не заметить замечательной веры Серошевского в
человека, сохранившего все человеческое в самом аду. Не потому ли и
заканчивается она такими словами: «Но слабый зеленый росток жизни не вырван с
корнем, не уничтожен в зародыше. Он снова расцветет на телах человеческих, и
снова наполнятся людьми и застонет выклятая пустыня».
Лучшие качества якутских повестей снискали
большое уважение к В. Серошевскому у польской и русской критики. Как та, так и
другая единодушно отмечали гуманистический характер его творчества и большое
настоящее мастерство. И хотя впоследствии им было написано огромное количество
повестей и романов, — лучшим среди них оставался якутский цикл. Это он дал В.
Серошевскому ключ к изображению других народов — монголов («В краю цветов»),
корейцев («Оль-Сони-Кисань»), японцев («Любовь самурая»), китайцев («Боксер»,
«Кули») и других. До первой мировой войны на русском языке не раз выходили
собрания его сочинений, в т. ч. в товариществе «Знание», руководимом М. Горьким.
Связи Серошевского с русской литературой
продолжались и после гражданской войны. В 1927 году в Ленинграде вышел его
роман «Беневский» (в переводе Р. Абкиной), написанный уже в 20-е годы в
буржуазной Польше. Впоследствии отношение к Серошевскому резко меняется в связи
с близостью В. Серошевского в 20-е годы к окружению Пилсудского.
Каким же образом совершился в сознании
писателя этот поворот — от участия в первых польских марксистских кружках до близости
ж буржуазно-помещичьему правительству Пилсудского?
Выше было уже сказано, что Серошевский был
не русским, а польским писателем. Соответственно нужно рассматривать его и как
польского, а не русского революционера. Не следует забывать, что в Польше,
порабощенной царским правительством, которое за столетие учинило три кровавых
разгрома польских сил (1794, 1830, 1863-1864 гг.), рабочее движение шло рука об
руку с национально-освободительным. И когда в 1905 году социальная революция не
принесла желанного освобождения, значительная часть польских социалистов
объединилась с мелкой буржуазией для борьбы за национальное освобождение.
Серошевский всегда был патриотом Польши. И
право, стоит ли ставить ему в вину, что он в 1914 году, в возрасте 56 лет,
вступил в легионы Пилсудского? Скорее к этому поступку нельзя отнестись без
уважения. Всю жизнь В. Серошевский воевал пером за свободу и счастье угнетенных
народов, а когда пришла пора, он, будучи уже стариком, взял в руки оружие,
чтобы бороться за свободу своего народа, терзаемого в течение 150 лет Австрией,
Пруссией и Россией.
Да и личностью Пилсудского нельзя было не
увлечься. При всех недостатках его грубой солдатской натуры Юзеф Пилсудский
заражал сподвижников неукротимым патриотизмом и верой в успех. В огне мировой
войны из разнородных лоскутков воскресала Польша, а в этом была большая заслуга
Пилсудского.
Вскоре после прихода Пилсудского к власти
(1925 г.) В. Серошевский отходит от активной политической деятельности. В 80-е
годы он — президент Польской Академии наук. Умер Серошевский в 1945 году в
возрасте 87 лет. Но как бы мы ни относились к «междувоенному» периоду жизни В. Серошевского,
нас в первую очередь должен интересовать Серошевский до 1905 года, Серошевский —
революционер и писатель-гуманист. К слову заметим, что творческим своим идеалам
он не изменял никогда.
Из 16 лет сибирской ссылки Серошевский 12
провел в Якутии. Здесь он близко узнал ее трудолюбивый и мужественный народ,
жил с ним одной жизнью, дышал одним воздухом, изучал его историю, нравы и
обычаи. В результате был написан этнографический труд «12 лет в краю якутов»,
разработанный впоследствии в капитальный двухтомник «Якуты», и более десятка
художественных произведений, в основном повестей, созданных в интервале от 1886
до 1921 года. Но если этнографические труды Серошевского пользуются заслуженным
авторитетом в современных научных кругах, то художественным произведениям,
воплотившим в яркой и законченной форме жизнь якутского народа второй половины
XIX века, не повезло. Ни одно из них не было издано на якутском языке и
фактически неизвестно якутскому читателю. Русские же дореволюционные издания
давно уже стали библиографической редкостью, их экземпляры уцелели лишь в
крупнейших библиотеках.
Время и справедливость настоятельно требуют
переиздания Вацлава Серошевского, и в первую очередь по-якутски. Якутский народ
должен быть приобщен к числу читателей В. Серошевского, своего замечательного
друга и певца.
Иван Ласков.
/Машинопись/
Иван Антонович Ласков – род. 19 июня 1941
года в областном городе Гомель Белоруской ССР в семьи рабочего. После окончания
с золотой медалью средней школы, он в 1958 г. поступил на химический факультет
Белорусского государственного университета, а в 1966 г. на отделение перевода
Литературного институт им. М. Горького в Москве. С 1971 года по 1978 год
работал в отделе писем, потом заведующим отдела рабочей молодежи редакции
газеты «Молодежь Якутии», старшим редакторам отдела массово-политической
литературы Якутского книжного издательства (1972-1977). С 1977 г. старший
литературный редактор журнала «Полярная звезда», заведовал отделам критики и
науки. С 1993 г. сотрудник детского журнала «Колокольчик» (Якутск),
одновременно работая преподавателем ЯГУ (вне штата) и зав. отделом связей с
общественностью Якутского аэрогеодезического предприятия. Награжден Почетной
Грамотой Президиуму Верховного Совета ЯАССР. Член СП СССР с 1973 г. Найден
мертвым 29 июня 1994 г. в пригороде г. Якутска.
Юстына Ленская,
Койданава
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz