ЎЎЎ 1. Іван Ласкоў. Лета цыклёнаў. Аповесьці ды апавяданьні. Ч. 1. Койданава. "Кальвіна". 2020.

                                                                         ОСЕТРИНА

                                                                                    1

    Под ногами белел, желтел, шуршал остров — его собственный. Его собственный — на сутки ровно.

    Остров как остров — обычный песчаный холм над холодноватой голубизной реки. Длинный холм — цветная рыба, заросшая белым, черным, красным тальником. Таких на Лене — как окуней в ее глубинах. Но этот был безлюден, и по праву первооткрывателя хозяйничать здесь мог только он, Степан Николаевич Гесь.

    Степка солнечно вздохнул. В раскачанной волнами дали, то исчезая с глаз, то празднично вспыхивая, бежала «Ракета». Три минуты назад махали платком из рубки ее, и вот сама стала платком, надутым бризом.

    Там, в застекленном пенале, держит штурвал в руках, потрескавшихся от ежедневной машинной работы, человек, давший Степке фамилию свою и свое имя — то, которое у человека идет за собственным.

    Много лет пользовался Степка фамилией, не зная, откуда она. Мать звалась Копыловой, а Гесей ни среди родных, ни знакомых не было ни одного. И отчество приходилось время от времени вспоминать, но оно всегда было для Степки пустым звуком, потому что отчество было, а отца — нет.

    И вот в последней четверти шестого класса звук этот взял да и превратился в круглолицего лысоватого мужчину, дружелюбного, щедрого. Степка сразу признал отца, не расспрашивая, где был. И получил награду — остров. У капитана «Ракеты» водились острова.

    Остров!

    Прямо здесь, где высадили, Степка остаться не мог: крутой сыпучий берег — задохся аж, выбегая наверх; как с такого рыбачить? В ушах прозвучал далекий, словно сквозь детекторный треск, голос отца:

    «Прежде чем искать место для закидушек, отметь то, где сойдешь».

    Степка огляделся. Шагах в пяти, вцепившись в бугорок мускулистыми корнями, дремал комель неведомого жилистого дерева. Ни клочка коры не было на нем, принесенном сюда весенним половодьем — не от самых ли истоков Лены? Несло, несло старика тысячи миль, пока не зацепился он за Степкин остров, не зная, что станет его маяком. Он мудро грелся на солнце, подставляя лучам расщелины отшлифованного водой лба.

    Степка толкнул комель ногой: прочно ли держится? Не шелохнулся. Тогда Степка смахнул ножом тальниковую ветку и вогнал в расщелину. Ветер качнул узкие листья, словно бродяга комель и вправду зазеленел.

    Степка вскинул на спину рюкзак, подхватил ведро. Журавлиные ноги в наполовину пустых сапогах легко несли его над кромкой. Вдруг его ослепило: тальниковый густой молодняк побежал в сторону, а перед ним до самого горизонта распростерся гостеприимный пляж, омытый и приглаженный, словно специально подготовленный к встрече.

    — О, — обомлело прошептал Степка. — Это же сколько закидушек можно поставить!

    Он быстренько бросил рюкзак на песок и начал развязывать его, но откуда-то издалека вновь послышался голос отца:

    «Не забудь соорудить солнечные часы».

    Степка придирчиво выбрал две ровные тальпичины, срезал и очистил. Воткнув одну на высоком месте, он положил другую на тень столбика и старательно втоптал в песок, чтобы не сдуло ветром. Так он отметил время своего появления здесь.

     Теперь можно было приниматься за главное дело. Степка пожалел, что у него всего две закидушки. Не привык к такому раздолью! Под Якутском, за Табагой, где обычно рыбачил с Кешкой — тоже без отца, как Степка раньше, — иной раз и с одной тяжело вклиниться меж людьми. В былом заповедный рыбацкий угол, Табагинский мыс за несколько лет превратился в городской пляж: дорогу из Якутска заасфальтировали. Тридцать пять километров — расстояние для «Жигулей»?

    Ничего. Теперь у Степки такой транспорт, что никаким «Жигулям» не угнаться. Пусть попробуют — на этот остров хотя бы!

    Жаль, что Кешка в лагере. Так жаль Кешку. Да и Степку одного отец едва согласился высадить...

    Степка хорошо знал, что он рыбак несерьезный, и не оскорблялся, когда Кешка говорил так. У Кешки закидушки — чудо: каждое мотовило наждаком отшлифовано, для каждой отдельный целлофановый пакет, для крючков ямочки тоненьким шилом выдавлены... У Степки — все кучей, как схватятся в рюкзаке крючками — не распутать, не разорвать. У Кешки — лопатка саперная, ножницы, плоскогубцы, фонарик рыбацкие вещи, как ни странно! У Степки — ничего своего, только Кешкино. Потому и улов: у Кешки — двадцать ельцов, у Степки десять, у Кешки щука, у Кешки налим — у Степки ничего. Но Степка не унывал. Верил он, что придет когда-то и его час. И вот пришел. Жаль только, что без Кешки. Пусть себе Кешка и здесь бы словил вдвое больше...

    Закидушки заброшены. Что ж теперь? Может, очередь палатки?

    Степка прислушался.

    «Палатку поставишь под вечер, когда как следует прогреется песок. В кустах — на случай ветра...»

    Степка скрестил па груди руки, повернув лицо к другому берегу. Непривычно это было: немножко черных деревьев, за ними — густая щетина тальника, за той — недостижимые, едва наброшенные на голубизну горы. И — ни крыши, ни столба. Во всем огромном солнечном пространстве счастья ждал он один. Зеленовато-желтое и острорылое, как щука, плыло над Степкой облако.

    Первой же рыбой, севшей на крючок, оказался осетр.

    Степка никогда не ловил осетра, не видел его собственными глазами, но сразу узнал добычу. Длиной в две неполных четверти, это был осетр-подросток, осетр-дитя. Но Степка этого не знал, и рыбешка показалась ему богатырем-рыбой.

    То сердито сжимая, то разевая белую пасть, осетр верещал по-коростелиному, требуя свободы. Он словно знал, что охраняется государством и, несмотря на детский возраст, угрожает рыбаку сотней штрафа.

    Степка не раз видел плакаты, что грозно приказывали выпустить осетра сразу же, как поймаешь. Но ведь и в автобусе на то, чтобы взять билет, дается целая остановка. Когда еще попадется такое диво? Может, и никогда! Степка медлил с исполнением своего гражданского долга, чтобы лучше запомнить рыбу.

    По бокам и хребту рыжеватого существа шли ряды черных колючек. Вот почему осетр, как говорят, живет сто лет! Кто его такого проглотит. Странный круглый рот почему-то снизу. А там, где рот у обычной рыбы,— то ли птичий клюв, то ли свиной пятачок. Зачем он осетру?

    Сто лет живет осетр. Вот отпустит Степка его, и он переживет Степку. Ну что ж! Пусть живет! Их же, пишут, так мало!

    Степка прижал к песку голову осетра и осторожно освободил крючок. Осетр повернулся на живот и пополз в воду, вспахивая песок плавниками. Мгновение, словно отдуваясь, постоял на месте, а потом мотнул бумерангом-хвостом и исчез.

    Что ж за рыбалка будет, если начинается осетром? Степка покрутил головой и пошел ко второй закидушке. Тут ему бросилось в глаза, что спасти свои поставил слишком близко друг к другу: крепко ж сидела в нем табагинская теснота! Он выкопал из песка мотовило, вырвал палку, к которой привязал леску, и повел закидушку, не вынимая из воды. Леска напряглась, словно на другой конец ее вместо стограммового грузила кто-то подвесил гирю.

    Это был осетр примерно с первого. Почему же он показался таким тяжелым? Степка с удивлением обнаружил, что крючок торчит не из губы, а из анального отверстия! Видно, вертелся вокруг червей, да и засекся животом. Тянуть его, таким образом, пришлось хвостом вперед, осетр цеплялся за дно всеми колючками, оттого и мерещился пудовым. Степка засмеялся и швырнул неудачника в Лену.

    Вновь послав снасть за добычей. Степка пошел к первой закидушке. Леска качалась на воде не поперек — вдоль берега! По обе стороны палки! Можно было подумать, что Степка оставил ее незаброшенной, а шутница волна взяла да слизала. Так стограммовый комок свинца гонять туда-сюда могла только крупная рыба! Может, щука?

    И опять под ногами мальчика рыжеватым крокодильчиком завозился осетр. Степка переломился, чтобы освободить крючок, и с веселым недоумением хлопнул в ладоши: возле носатого рыла осетра чернели два грузила. Это был факт невероятный — и все же факт: Степка поймал одну и ту же рыбу на две закидушки!

    Выковыривая из хрящеватой губы осетра два крючка, Степка неожиданно вспомнил, словно волной выбросило к ногам:

                                                        Живую ловить осетрину...

    Что это? Что? Степка наморщил лоб: откуда-то из детства вместе с конфетами, деревянными лошадками и разрисованными обложками книжек выныривали строки:

                                                        Я буду питаться зернистой икрой...

                                                        Кататься на тройках над Волгой-рекой...

    Так это же дочка мистера Твистера! «Отлично! — воскликнула дочь его, Сюзи, — Давай побываем в Советском Союзе!» Ну и смешная девка. Разве ж бывает живой осетрина? Осетрина — это когда осетр уже не осетр, а блюдо. Вон он какой живой! Ухитрился к двум закидушкам успеть. Проглотил одного червяка, попался да и побежал вместе с грузилом к другой закидушке. А осетрина — нет. Осетрина грузила не поведет...

    Чтобы осетр стал осетриной, нужно лишить его воды. Бросай скорей. Задохнется...

    Следующий словился такой осетр, что Степка не сумел вытащить. Черноспинная, длинная, с тупым, словно обрубленным, носом, у самой кромки рыбина грозно взмахнула хвостом, тряхнула головой, и Степка пошатнулся — так неожиданно легко выскользнуло из воды грузило. Опустившись на колено, чтобы насадить свежих червей, Степка свистнул; средний крючок оказался без жальца. Рыба сломала крючок!

    Потом река удружила что-то такое, чего Степка долго не мог стронуть с места. Стараясь тянуть без рывков, чтоб не пришлось снова менять крючок, Степка чутко прислушивался пальцами, что творится на другом конце закидушки. Там шевелилось медленно, неуклюже, неравномерно.

    Когда осетр показался из воды, Степка ойкнул; у рыбы было две головы! Тут же увидел он и другой хвост. Два осетра!

    Степка твердо уверился, что стоит забросить снасть в эту щедрую воду, и будет осетр. Он переносил палки вправо, влево, забрасывал ближе и дальше — отовсюду к нему шли осетры. Это была игра, в которой, казалось Степке, никто не проигрывал: он отпускал осетров, как только снимал с крючка. Он возвращал их реке, уже начавшей темнеть, по-разному: то бросал из-за плеча, то опускал ласково, держа за тонкий мускулистый хвост, то клал головой в воду, оставляя хвост па суше, и с дружелюбной улыбкой следил, как осетр ползет, а за ним мгновенно зализывает водой глубокую перловичную борозду.

    Степка вприскочку бегал от закидушки к закидушке. Он уже научился угадывать, когда осетр позарился на наживку: об этом свидетельствовала леска — ее подсеченный осетр уводил к берегу. Более крупные всплывали наверх и били хвостом по воде — словно взрывалась глубинная бомба. Один осетр так и пошел по поверхности к Степке, как утка. Степка ликовал. Брюки его намокли от брызг, со всклокоченных волос сыпался песок, ободранные слоновьей кожей осетров руки горели. «Живую ловить осетрину...» Ну и Сюзи! Ну и дочка миллионера!

*

    И только под июльскими звездами, похожими на сиговые чешуйки, поужинав банкой сайры и уже забравшись в спальник, Степка внезапно подумал, что остался без рыбы, что за весь сегодняшний день ничего, кроме осетров, нс поймал.

    Это так поразило его, что Степка вылез из палатки, подбросил в костер хвороста и на ощупь пошел к воде. Путь в темноте показался бесконечным, Наконец песок под босыми ногами повлажнел. Спустившись ниже, Степка едва не споткнулся о звезды, мерцавшие в круглой выкройке неба. Он закатал рукав, поболтал в ведре. Вода хорошо согрелась за день и еще не остыла. Степка вздохнул и неизвестно зачем сменил воду. Потом довольно уверенно — глаза привыкли уже к темноте — подошел к закидушке, оставленной на ночь, и нащупал леску. На другом конце потихоньку задергала мелкая рыбка. Несомненно, это был не осетр, это была рыба, которую можно взять, и Степка с вдохновением потянул леску. Но ельчик или ерш, чье дерганье так взволновало мальчика, сорвался с крючка, и закидушка пришла пустой.

    Разочарованный Степка кое-как наценил при звездном свете червей. Вторую закидушку он проверять не стал и побрел к костру, густо-красно светившемуся сквозь тальник. По пути он больно ушиб босые пальцы о тонкий коварный пенек и вернулся к палатке совсем грустным.

    Тьма не молчала. То где-то слышались словно шаги, то в глубине острова что-то мычало, то ошалело пищал птенец — может, из гнезда упал, может, без причины... Нет, без причины в природе голоса никто не подает. Так скулят в минуту опасности — какой?

    Степка забрался в спальник. Ну скажи ты, как противно, что Кешка в лагере!

    Страшно было спать, а так хотелось... Степка но спал накануне ночь, чтоб не проворонить отход «Ракеты». И вот пожалуйста: за весь день не взял ни одной рыбешки. Ловил запретных осетров, а зачем они? Кто поверит, что двумя закидушками вытащил тридцать двух осетров, если в ведре ни сороги — хотя б с карандаш?

    А в «Ракете», в рубке, шутили: «Что будешь делать, рыбак, когда осетра подсечешь?», «Ты его за глаза, иначе вырвется!», «А по-моему, за уши надежней». «Какие уши? — удивился Степка. — Разве ж у рыбы уши?» Хохот... «В ведре не держи, в рюкзак клади. А то рыбнадзор...» Все эти шутки как-то спокойно прекратил отец: «Мы не такие...» Сказал — руки не снял со штурвала, глаз не отвел от реки, негромко сказал, а Степка хорошо услышал и хорошо запомнил. «Мы не такие...» А один, в капитанской форменке, посерьезнев, к Степке:

    — Значит, не будешь брать?

    — Нет.

    — Ну и правильно. Возьмешь ты, а отвечать отцу.

    Как жаль, что нельзя взять хотя бы одного. Чтоб похвастаться. А похваставшись, можно и отпустить.

    Степка на четвереньках вылез из палатки и зевнул. Солнце не встало еще, но было где-то близко. Там, где оно готовилось взойти, небо горело красным и желтым. Капельку выше фиолетовое облако, длинное и клювастое, как якутский нож, окаймовалось багрянцем. С севера дул студеный рассветный ветерок. Степка перекинулся через голову, набрав в волосы песка, и пошел к закидушкам.

    Не тупое сопротивление осетра — нет, частое дерганье пронзило пальцы его, как электрическим током. Окунь? Большая сорога? Что еще может быть? Леска бешено побежала на берег. И вот рыба выскочила из воды — так рванул Степка в последний раз, что она метра три пролетела над берегом, ахнулась головой, на мгновение замерла, но тут же взвилась в воздух. Степка отбросил ее сапогом еще дальше от воды. В руки добычу он взял только тогда, как затихла. Рыба вся спеленалась леской, все три крючка сидели в ее серебристом, широкочешуйчатом теле. Толщиной она была такова, что парень не смог охватить ладонями. Под брюхом малиной краснели плавники.

    «Да это же язь!» — поднял улов над головой Степка.

    «Язь!»

    Вода в ведре за ночь настыла, как в холодильнике, — ее не нужно было менять, не нужно. А может, сменить? Для такой добычи... Степка сунул горсть в реку — нет, в Лене вода теплее, с юга пришла. Степка вдавил крышкой в ведро язя. Тут же стукнуло звонко — крышка покатилась в Лену.

    Вернув на место, Степка придавил ее камнем. Язь сначала притих, а потом вновь хлестнул по ведру.

    «Старайся, старайся!»

    День начинался счастливо.

    Вторая закидушка пришла с пустым, и Степка подумал, что больше, кроме осетров, ничего не словит. Беда невелика. Хватит ему и язя. Он пошел туда, где вставало солнце.

    По другую сторону острова река была почти такой же в ширину, но мелее: за весь вчерашний день здесь не прогудело ни одной посудины, даже моторки. Полосы сухого песка, как сосульки, свисающие с крыши, врезались в протоку на треть ее. Степка сел на песок, прижмурил глаза. Солнце катилось под горизонтом, словно ему не хватало силы прорвать эту воображаемую линию. Но небо было уже не багровым — желто-охристая малярная кисть мазнула по нему справа налево, и фиолетовое облако в новом свете стало оранжевым. Теплая, как парное молоко, вода также светилась желтым — словно из огромного кувшина плеснули в нее сливок. Степка читал, что, когда солнце всходит, оно большое, красное, и на него можно смотреть. Что ж, может, так и бывает где-то — здесь, под боком у Полярного круга, первый же луч дня так кольнул Степку в зрачки, что брызнула слеза. А когда светило — маленькое, желтое, как хоккейный мяч,— высунулось наполовину, Степка стал слепнуть. Он побежал к воде промыть глаза, а повернувшись назад, увидел необычайное: две собственные тени — одна в другой! Внутренняя была черной, четкой, внешняя — мигала, дрожала и вообще была едва заметна, но она была! Откуда же взялась? Как могло одно солнце дать две тени? Вот оно — одно, на всей земле одно. Но стоп... Ниже в воде, тоже солнце! Не настоящее, понятно, отражено, но оно ближе, чем настоящее, потому и бестелесная тень, которую оно создает, больше. Ну Кешки нет!

    Степка двинулся по цепочке трехконечных звезд — мелких птичьих следов — и наткнулся на другие, куда большие. Пять кругловатых ямок в каждом — словно наследил не зверь, а человеческая щепоть Что за зверь? Когтей не видно. А может, их песком присыпало? Опустив нос, словно внюхиваясь в ямки, Степка с опаской пошел по следам. Что-то большое, красное выросло вдруг впереди.

    «Фу-ты! Палатка!»

    Неужели вчера он не заметил, что ставит ее на следах? Нет. Следы не шли под палатку, рядом с ней они повернули резко в сторону. Тот, кто оставил их, навестил Степку ночью. Испугался. Значит, заяц? На острове зайцы!

    На берегу ударило ведро. Это еще выражал неудовольствие язь.

    Степка вынул карманные часы, завел их и пошел к солнечным. Столбик стоял нетронутым, черту тени словно прорисовали углем, и до той тальничинки, которой Степка отметил вчера час своего вступления на остров, было далеко. Волшебные сутки не кончались.

                                                                             2

    Степка все успел: когда он засыпал песком костер, уложил палатку, смотал закидушки и собрал рюкзак, часы его показывали половину третьего. Точно в такое время он вчера сошел на остров, а сегодня через полчаса должен его покинуть. Остаток червей он сначала хотел выбросить рыбам, но, припомнив, с каким трудом они достаются — под Якутском он знал всего одно местечко, да и то небогатое: вечная мерзлота! — сунул банку в ведро рядом со слегка уже полинявшим язем.

    Вот и обрыв, где он вчера сошел, и комель неведомого дерева на месте, и ветка в расщелине... Только листья на ней привяли. Степка сел на край, свесив ноги, и всмотрелся в север. Даль, коловшая глаза огнем воды, кончалась тонкой желтой полоской — там, очевидно, из реки выскочила банка, а может, и остров. Новорожденный, он чист и свеж, но стоит воде недели на две забыть о нем, как семена тальника прорастут, просверлят стебельки песок, и желтое станет зеленым — такое Степка видел не раз.

    Вдруг на полоске этой появилось что-то белое, едва не прозрачное. Судно? Но почему по сухому? Почему так быстро? Вот тебе и раз: не узнал. «Ракета»! А мчит она, конечно, не по сухому, а за сухим, за банкой этой или островом. Степка ошалело вскочил, вскинул на одно плечо рюкзак, на другое палатку, потом снова швырнул на траву. «Ракета» приближалась, гул тысячесильного мотора наливался весом, и уже можно было разглядеть антенный столбик над горизонтом палубы. Но что такое? Почему она не сворачивает? Неужели мимо? Воду и воздух потряс долгий и мрачный, какой-то с надрывом гудок — в другой раз Степка бы удивился, что у красавицы «Ракеты» такой людоедский рык, но теперь было не до того. Он закричал и замахал руками, будто с «Ракеты» могли его услышать. Он кричал и тогда, когда «Ракета» скрылась за островным мысом, и не верил все, что она не вернется.

    Из-за мыса вместо «Ракеты» выпыхтел буксирчик с тремя баржами. Степка успокоился. И с чего он вздумал, что его «Ракета» придет первой? Сколько на Лене их? А отец всего на одной. «Ракета» прошла чужая! А гудела она буксиру.

    Мальчик застыл на обрыве. Ждать пришлось долго. Иногда над далекой банкой вырастали неясные силуэты, но это были другие суда — неуклюжие и медленные сухогрузы. За банкой их белая кормовая часть напоминала «Ракету», но только они выходили из-за нее, делалось видно, что «Ракета» такая ведет перед собой длинный черный нос с контейнерами, техникой или пригорком гравия. Сухогрузы приносили разочарование, и все ж интересно было следить, как они потихоньку гребутся ближе, шумно проходят мимо и поворачивают за мыс. Всматриваться в пустую даль было куда грустнее.

    И вот из-за горизонта снова выбежала «Ракета». На этот раз Степка суетиться нс стал. Он понял: как ни махай руками, хоть в мельницу превратись — капитаны смотрят вперед, некогда им по берегам биноклями стрелять. Подойдет только тот, кто тебя высадил.

    Вторая «Ракета» тоже не остановилась.

    Степка вцепился зубами в последнюю горбушку. Больше у него никакой еды не оставалось. Спеша на «Ракету», он забыл в холодильнике все, чего не стоило класть в рюкзак на ночь: кусок мяса, несколько вареных яиц и майонезную баночку с маслом. Отец ночевал на «Ракете», мать работала в ночную — так вот и вышло, что никто его проверить не мог. А обнаружил свою небрежность лишь на острове. Не огорчился: главное, был хлеб, а с хлебом за сутки не умрешь. Еще в рюкзаке нашлась банка сайры, ее Степка и съел перед сном вчера. Как бы теперь пригодились те мясо и яйца!

    Солнце спокойно катилось по западу на север. Оно пламенело всеми своими лучами там, откуда Степка ждал «Ракету». За спиной начинало темнеть. До ночи не хватало минут двадцати — не больше.

    Третью Степка услышал раньше, чем увидел: простор поутих, притомился ветер, перестала бить в берег волна. В салоне «Ракеты» уже горел свет, и Степка знал, что вскоре она все равно остановится где-то: ночью «Ракетам» ходить опасно, скорость слишком большая — так говорил отец.

    Больше «Ракет» не будет.

    Где ж ты, батя?

    Что делать?

    С юго-запада вместе с тьмой наплывала лохматая туча. Несколько легких капель упало на Степкин лоб. Так на вопрос «что делать» ответило небо.

    Степка впрягся в рюкзак.

    — Ничего, старик, — сказал он комлю.— Ты сторожи место. Я завтра снова приду.

    Он потащился туда, где уже ночевал и где остались колышки для палатки — строгать перочинным ножом еще одни не было желания. Над островом взад-вперед, то обгоняя Степку, то навстречу ему, носилась стая чаек. Что беспокоило их, что раздражало? По всему было видно, что в небе происходит какая-то склока. Изящные птицы с элегантно заломленными крыльями то скулили жалобно, то пищали, то ржали по-лошадиному, а одна глухим басом словно лаяла: «Гыв! Гыв! Гыв!» Это так похоже было на собачий лай, что в первый момент Степка остолбенел: неужели на острове собака?» «И-и! И-и! И-и!» — верещало слева и справа. «Гыв! Гыв! Гыв!» — бухало над головой.

*

    Дождь залопотал сразу же, как только Степка влез в палатку. Он не дал разжечь костер, выпить на ночь хотя бы чаю. Но не это мучило Степку. Над ним белесым крылом тумана нависла неизвестность. Что с «Ракетой»? Где она? Когда придет за ним?

    Как бы там ни было, остается одно: ждать. Да сколько ждать? День? Два? Как хочется есть...

    Видно, придется варить язя — единственную добычу. Степка давно подумывал об этом, да было жаль. Но не умирать же от голода! Стихнет ливень, Степка встанет, раздует костер. Наберет воды...

    Грозный звериный рык ударил по ушам. Степка подскочил в спальнике. Что такое? Что? Он лихорадочно разодрал «молнию» мешка, высунул голову из палатки. Сияло зрелое утро, можно сказать, день. Под солнцем дымился песок. Рык повторился, уже не такой страшный, как во сне, и Степке послышалось что-то знакомое. Третий раз проревело над островом — понял: «Ракета»! Так вчера, проходя мимо него, сигналила первая «Ракета»! Как был в футболке и плавках, островитянин бросился к воде. И правда: «Ракета» была, но шла она сверху, от города. Степка пожал плечами: что за сигналы? Кому? «Ракета» упала с крыльев на днище. Сначала она направилась прямо к Степке, а подойдя совсем недалеко, повернула вдоль берега, словно приглашая за собой, к более глубокому месту. Степка с недоумением потянулся вслед и в конце концов оказался под тем обрывом, где позавчера сошел и ждал вчера. «Ракета» ткнулась в берег. Из рубки на голую палубу поднялся человек в желтой форменной рубашке. Степка не поверил своим глазам: это был отец. Моторист с носа спускал трап.

    — Ну что? Жив? — спросил отец, дойдя до самого края палубы. — Как улов?

    — Не ловится, папа! Одни осетры.

    — Так давай за манатками.

    Степка переступил с ноги на ногу.

    —    Палатка не сложена. Рюкзак...

    —    Сколько времени нужно?

    —    Минут двадцать...

    — Ничего. На обратном пути тебя заберем. Я сангарский выпросил рейс, покороче. Сегодня назад. Смотри же, в четыре на этом самом месте. Возьми у Петра провизию. Петя!

    Моторист подал весомый целлофановый пакет. Степка положил его на песок, а сам вновь задрал голову.

    — Хватит до четырех?

    — Ты не думай, папа, что я голодный!

    — Ну-ну.

    — А почему вы сверху? Ночью в город прошли?

    — Я же тебе сигнал давал. Неужели не слышал?

    Степка растерянно уставился на отца.

    — Такие, сына, дела. Не могли падать. Не обижайся.

    — Почему не могли?

    — Пассажирка рожать вздумала. Не могли падать!

    Отец отступил от края и дал знак. «Ракета» вздрогнула и подалась назад. Вода за кормой вскипела желтой пеной. Отец бодро сжал кулак — держись, мол! — и неторопливо пошел к рубке.

    Но Степку уже не нужно было бодрить, зачем? Подумаешь, лишний раз на острове переночевал. Молодец батя. Разве можно падать, когда такой случай? Плохо, что Степка не понял смысла гудка: не ждал бы зря до темноты. Да главное — отец выпросил сангарский рейс. А могли послать на два дня в обратную сторону, на Олекминск... Что б тогда? Без кусочка хлеба!

    Есть хотелось по-волчьи. Степка согнулся и обомлел: пакета не было! Он ощупал берег глазами, потом руками: нет! Один песок. Холодный рыхлый песок. Еду слизало волной от винта «Ракеты».

    Степка вгляделся в омут. Нет, не видно! Может, пакет притаился под самым берегом? А может, его откатило течением? Во всяком случае, он потерян.

    Что там было, в таком большом свертке?

    Ничего, есть еще язь. Им одним целый день можно питаться.

    Ведро с язем стояло за палаткой. Степка снял крышку и отшатнулся: из ведра немилосердно воняло. Рыбьей чешуи не было видно из-за мух. Жара вчерашнего дня и теплота ночи сделали свое дело. Не выпотрошил вовремя, не посолил!

    Стараясь не дышать, Степка понес ведро в кусты, подальше от палатки. Он выбросил рыбину в яму, как выливают воду, и уже сдвинул было с края землю, как вдруг рядом с погибшим язем тускло блеснуло стекло. Банка с червями! Как же забыл о них? Живы ли еще? Как-то Кешка издевался над кинофильмом, как тот назывался — Степка не помнил. Там геологов, что ли, унесло на барже в море и долго носило, десятки дней, пока не нашли. Фильм доказывал, что парни те — герои: не умерли и не съели друг друга. И действительно, нужно быть мужественным, чтобы в таком положении но потерять головы. А Кешка смеялся: «герои» посреди океана непуганой рыбы жевали голенища сапог, варили гармошку, и ни один не догадался смастерить из гвоздя крючок, а из куска жести — блесну. Не стал ли и Степка похож на тех неумех? Перед ним катила воды одна из величайших рек мира, полная рыбы, а он...

    Черви были, хотя и немного. Степка быстренько поставил закидушку и потопал укладывать палатку. Будь спок, батя. Степка нс задержит «Ракету» ни на минуту.

    Перенеся рюкзак и палатку к воде, Степка склонился над леской. Руки его дрожали — от волнения и слабости.

    Закидушка привела осетра.

    Швырнув его назад. Степка со зла плюнул. Слюна покатилась по берегу, обрастая песчинками.

    Заинтересованный мальчик плюнул снова. На этот раз слюна расплылась там, куда ее послали.

    Дав слово выяснить, почему одни раз получается так, другой — этак, Степка обязательно продолжил бы опыт, если б не услышал чуть не над ухом мужские голоса.

    Из-за кустов по краю воды — одной ногой по воде, другой по суше — вышли трое в броднях: толстяк с рыжими бровями, бородач в зеленых очках и узкоглазый надутый крепыш в шляпе.

    — Ты кто? — встреча со Степкой, судя по всему, была для них такой же неожиданностью, как и для него.

    — Я? Рыбу ловлю, — слегка очумевший от радости, ответил он.

    — И сколько вас? — это толстяк.

    — Один.

    — Здесь что, деревня близко?

    — Деревня? Не знаю. Из города я.

    — Как же ты попал сюда?

    — «Ракетой».

    — Вот оно что!

    — Так сказать, губернатор острова, — ухмыльнулся бородач. — А мы думали, он бесхозный.

    Ясно было, что присутствие Степкино тройке почему-то не понравилось.

    — Вытаскивай, губернатор, свои закидушки. Минут на десять. Неводок заведем, — нетерпеливо бросил толстяк.

    Степка давно ненавидел тех, кто приходит к реке с неводом. Сколько такие портили настроение за Табагой! Только начнется настоящий клев — пожалуйста: грузовик. На грузовике — лодка, а в лодке — невод... Спасай закидушки! Обидно было и за рыбу, которую подвыпившие компании без труда, считай, выцеживали мешками, посмеиваясь над Степками любого возраста. Ох как мечтал Степка попасть хоть раз в такое место, где и духу их... И вот на тебе: за двести с лишним километров от Якутска — та же история. Ну что ж. Теперь посмеяться мог и Степка.

    — Зря стараться будете. Нет рыбы.

    — Шутишь?

    — За два дня одного язя взял.

    — Эт-то ты, приятель, шутить. В таком заповедном местечке... Смотри,— ткнул сапогом толстяк, — у тебя же леска к берегу сбита. Ну-к тащи! Посмотрим, что за язи.

    — Смотрите.

    Степка равнодушно взялся за жилку.

    — Язь, — захохотал толстяк. — Хитришь, губернатор!

    — Это же осетр! — воскликнул Степка, снимая с крючка шершавую рыбину. — Это не рыба.

    — Почему не рыба?

    — Брать нельзя!

    — Кому нельзя, а кому и льзя. Смотря где и с кем. Ты что, парень, спятил? Зачем бросил?

    — Как зачем? Я их третий день выпускаю.

    — И правильно делаешь! — вмешался бородач. — На то ты и губернатор. Охраняй доверенное тебе имущество. А ты не порхай, — осадил он толстяка. — Чему подростка учишь? У него же разрешения нет. Без разрешения не возьмешь. Сколько здесь твоих закидушек?

    — Две.

    — Выбирай вторую. Живей! Ты что, голодный?

    «Ага, голодный», — хотел признаться Степка, но сдержался. Не хотелось плакаться перед этими людьми.

    — Ну, хлопец, — аж подпрыгнул толстяк, увидев осетра и на второй закидушке, — не слишком ли? Нет рыбы. А? Хват, Михайлович, хват! И разрешение добыл, и место угадал!

    Он льстиво похлопал по плечу крепыша в шляпе. Тот важно молчал.

    ...Через минуту за кустами взвыла моторка. Как Степка не услышал, когда она подошла?

    Управлял лодкой бородач. Михайлович понемногу сваливал в воду бесконечную сеть. Словно привязанный к ней длинной узловатой веревкой, толстяк тяжело топал по берегу вслед моторке. Споткнувшись о колышек Степкиной закидушки, он грязно выругался.

    А невод все сползал и сползал с носа. Таких Степка еще не видел. Он был длиннее разрешенных двадцати пяти метров раза в четыре.

    Сколько же рыбы можно поймать этакой страшной штуковиной? Степка вернул в воду свои закидушки и пошел за толстяком. Описав дугу, лодка врезалась в мелководье. Михайлович спрыгнул с моторки с другой вожжой в руках и, взрывая волну, потрусил к берегу. Бородач соскочил тоже и бросился на помощь ему, но Михайлович знаком отправил его к толстяку. Невод сваливает обычно наиболее опытный — так, очевидно, было и в этой компании.

    Бородач отобрал у толстяка веревку. Двое сосредоточенно выбирали невод, а третий суетился посреди: то бросался к компаньонам, то забегал в воду и всматривался, есть ли рыба. Вскоре у пунктира поплавков глухо ахнуло, потом еще раз.

    — Ай-ай! — завопил толстяк. — Уйдет!

    Вожжи кончились, на песок с обеих сторон поползли крылья. Стопка с презрением усмехнулся: рыбы не было.

    — Ушла! Ушла! — страдал толстяк.

    — Успокойся! Какой горячий, — подал голос бородач. — Куда она уйдет из мотни?

    Невод с мотней! Рыба вся там, в длинной слепой кишке. Показалась мотня. Вода шипела и покрывалась кругами, точно в нее сыпнул дождь — это пыталась спастись мелочь: ерши, ельцы, тугунки. Крупная рыба ворочалась в мотне. Добытчики едва волокли ее.

    — Так вот нет! Так нет! — неистовствовал толстяк.

    Степка пожал плечами: чему он рад? Эти десятки осетров все равно не возьмешь. А другой рыбы в мотне не видно.

    — Ящик неси! — приказал весело бородач.

    Толстяк подбурлил к лодке и победно поднял над головой длинный фанерный ящик.

    Значит, будут брать? «Без разрешения не возьмешь». Им что же, разрешено? Разрешено ловить осетра? Стометровым неводом с мотней? Кто им разрешил и почему?

    — А этих куда? — кивнул бородач на остаток осетров, придавив коленом крышку, под которой шуршало и лопотало. — В лодку?

    — Стойте! Стойте! Может, поджарим, а? Час давно обеденный. Ты же, Михайлович, говорил: невероятный вкус. Да и обычай есть такой вроде. А?

    Михайлович подумал и в знак согласия наклонил шляпу.

     — Ветер свежеет, Гаргантюа, — озабоченно произнес бородач. — Не исключен шторм.

    — Какой шторм?

    — До палатки не доберемся. Сводку слышал?

    — Проскочим.

    — Легко сказать. Шесть баллов — не шуточки.

    — Ну что ты каркаешь! Есть охота! Я правду говорю?

    Михайлович вновь наклонил шляпу.

    — Черт с вами, ненасытные. Дрова собирай!

    «Гаргантюа» заскакал по песку, хватая все, что попадало под руку. Отправился на поиски и Михайлович. Бородач набрал горсть сучков и чиркнул спичкой, заслонив коробок всем своим неузким телом. Но ветер настиг слабый огонек.

    — Нет, так ничего не выйдет, — объявил костерный, истратив десяток спичек. Он решительно зашагал к лодке: «шух! шух!» — и вернулся с канистрой. Из тальника, сгибаясь в три погибели, вылез толстяк. За его спиной неровным концом пахала песок чудовищная ноша. У Степки расширились зрачки: это был тот самый комель с его тальничинкой.

    — Герой, — похвалил бородач, поливая комель из канистры. — Надолго хватит. Странное дело: как жрать возжаждешь — откуда что берется! Верно, гору перевернешь, если из-под нее жареным запахнет.

    — Переверну! — угрожающе поиграл мускулатурой «Гаргантюа».

    Комель занялся от одной спички. В костер полетел плавник. Волны горячего воздуха прокатились по Степкиному лицу.

    — А как их, — в замешательстве оглянулся толстяк, — потрошить или нет?

    Вскинув предостерегающе ладонь — не трогай, мол, — Михайлович взялся за готовку сам. Осетров, все еще зевающих, он густо намазал солью и бросил в огонь.

    — Ну конечно! — пришел в восхищение толстяк. — У них же броня — крокодилова! В собственном желе. А живучи, гады, смотри — изгибаются еще.

    — Тебя б на такое аутодафе. Но так изгибался бы.

    — Что я! Я же человек, житель суши. Я и в огне не сгорю. А они? Водная стихия! Им бы заснуть давно.

    К запаху дыма и бензина все гуще примешивался новый, еще не слышанный Степкой запах жареной осетрины. Степка пошатнулся от голода и сел. Он отвернулся от костра, но голова сама собой крутанулась туда, где начинался пир.

    — Ну! — бородач хлопнул по фляге. — Подставляй.

   — За Афанасия Михайловича! — с подъемом предложил толстяк.

    Глухо стукнули кружки.

    — Мендала! Ёй-богу, мендала! — «Гаргантюа» обсосал пальцы, которыми мгновение назад послал в пасть кусок. — Наш губернатор прав. Это не рыба.

    — Что такое мендала? — вдруг подал хриплый бас Михайлович. Щеки его блестели от жира. Он лег на песок, подпершись локтем.

    — Начитанный мужик! — похвалил бородач «Гаргантюа». — Вернее, — наслушанный. Мендала — пирожное японского императора. С детской пластинки о Мюнхгаузене.

    — А правда, что осетром отравиться можно? Михайлович?

    — Надо было раньше спрашивать. Вон сколько уплел.

    — Гы-ы, — засмеялся Михайлович.

    — Михайлович! Ну! Скажи правду, как она пи горька.

    — Гы-ы! Не бойся. Не угрожает. Живого можно. Даже сырым.

    — Отлегло от пуза? — пнул бородач «Гаргантюа».

    — Другое дело, если полежит. Можно отравиться. Надо вытянуть вязигу. В ней отрава.

    — А как выглядит вязига?

    — Ты ж ее в руке держишь, — развеселился бородач.

    «Гаргантюа» напуганно отбросил длинный белый шнур — спинную струну осетра — к ногам Степки. Степка с отвращением отодвинулся.

    — Эй, губернатор! — крикнул бородач. — Не превращайся в американского наблюдателя. Прими участие! Час действительно обеденный.

    Степка не шевельнулся. Когда эти люди появились, он готов был сам без стеснения просить хлеба. Теперь из их рук он не взял бы даже императорского пирожного.

    — Ух, сердитый! Нарушили владения. Зачем он тебе?

    — Не люблю есть рядом с голодным.

    — А кто сказал, что он голодный?

    — Во всяком случае, жареной осетрины не пробовал.

    — Откуда такая уверенность?

    — Он же сам докладывал, что выпускает.

    — А у тебя на лбу написано, что ты не рыбнадзор? Хотя бы общественный?

    — Гаргантюа, ты несносен.

    — Бьюсь об заклад, что у него припрятано. Копни берег!

    Степка пересел на десяток шагов, чтоб но слышать. Вакханалия не кончалась. Одних осетров поглощали, других бросали в пламя. Лица перемазались углем, ветер взлохматил волосы. Казалось, еще мгновение — и дикари пойдут в пляс.

    —    Кончай! — встал бородач. — Смотрите, что творится. А будет еще красивей.

    Ветер крепчал. Он дул с северо-запада, против течения. Небо, студено-ясное, дышало октябрем. Беловерхие волны, как тракторные борозды, полосовали речную целину от берега до берега. Лодку давно загнало туда, где в спокойную погоду воды было до щиколотки. То бешено набегая, то скатываясь назад, волна бросала моторку с борта па борт.

    — Запрягайся! — скомандовал бородач.

    Мужчины вцепились в борта и подвинули лодку на большую глубину. Первым вскочил толстяк и начал лихорадочно вычерпывать воду. Тут же взобрались и остальные. Обычно один сталкивает посудину и сам садится уже после того. Но из этих троих никто не желал набрать воды в сапоги. Так-сяк оттолкнулись веслами. Мотор не заводился, и лодка долго стояла почти на месте: здесь, на мелководье, ветер на равных спорил с течением. Но вот мотор заурчал, и кто-то из лодки крикнул что-то ему, Степке, что — Степка не понял.

    Он поднялся выше, чтоб не смыло никакой волной, и начертил на песке номер лодки. Потом подошеел к костру, уже угасавшему. Вокруг густо бросались в глаза остатки пира: обгоревшие хвосты и головы, клочки шкуры, кишки. Налети рыбнадзор сейчас — трудно было бы оправдаться Степке. Но он не стал убирать.

    Вдруг в мусоре этом что-то сверкнуло. Нож! На медведя. Широкое, обоюдоострое лезвие. Степка давно мечтал заполучить охотничий нож. Мать денег дала бы, да такие ножи продаются только по охотничьим билетам. Не о нем ли кричали из лодки? Чтоб не брал?

    Зря беспокоитесь! Степка чужого не возьмет. Вот только бросили вы свою вещь так, что ее потом и не найти. А подумаете на Степку. Степка воткнул лезвие в расщелину комля. Он был такой большой, что целиком спалить его не успели.

    Здесь, в расщелине этой, торчала тальниковая ветка. Теперь и ветки не было, и сам комель оставил место, где Степка должен ждать «Ракету», как же теперь узнать это место?

    А уж наверно пора собираться. Степка взглянул па часы. Те стояли. Не завел! Степка перебрал в памяти события утра. Он спал. Загудела «Ракета». Он выскочил. Побежал... А часы не завел. И они остановились в половине двенадцатого.

    Вот и пригодились солнечные часы. Спасибо бате! Хорошо посоветовал. Хотя бы примерно, а можно знать. Степка двинулся на пригорок. И не нашел ничего, кроме чужих следов. Следов огромных резиновых сапог. Ни столбика не было, ни «стрелки», что показывала время. Тоже пошли в огонь.

    Степку пронзил страх, что опять не попадет на «Ракету». Сколько осталось до нее? Час? Минута? Нужно бежать, бежать туда, где лежал комель! И он побежал, забыв закидушки. Впрочем, подойти к ним было невозможно: через колышки перекатывались волны.

    Предчувствие не обмануло его: без комля он действительно не мог понять, где сошел с «Ракеты». Там кусты и там кусты, там трава и там трава, там обрыв и там обрыв. Палатка в руке показалась пудовой, рюкзак давил к земле. Он упал и заплакал.

    «Зачем я бегаю, — вдруг пришла трезвая догадка. — Отец все равно увидит меня в бинокль. Только нужно сидеть на открытом месте».

    Ветер с севера лютел. Степка натянул все, что нашлось в рюкзаке, но теплей не стало. Он был как будто голым. Волны неутолимо грызли обрыв, с которого свисали Степкины ноги. Брызги хлестали лицо мальчика, а он не отводил глаза от горизонта. Ох кабы на мгновенье забиться в яму, укрыться за куст, зарыться в песок! Нельзя, «Ракета» может появиться каждую минуту, а за такой бурей не услышать и гудка.

    А что, если...

    Степка не смог довести внезапную мысль до конца.

    Что, если...

    За все время, пока Степка ждал «Ракету», мимо него не прошло ни одного судна. Ни танкера, ни сухогруза, ни каравана плотов, не говоря уж о катерах. Как по приказу, все движущееся по Лене прекратило движение.

    Приказ отдал ветер.

    Видно, и отцова «Ракета» где-то прячется от шторма, и Степка ждет напрасно.

                                                                                3

    Ветер стих только ночью.

    Степка встал на ноги и чуть не упал. Бессильное тело сломалось, пальцы царапнули дерн.

    Ветер смолк, но расходившаяся река не успокаивалась. Она била и била в податливый берег. Дерн под Степкой понемногу наклонялся: волна вылизала из-под него песок. Оставаться дальше на этом козырьке было опасно. Берег с глухим плеском рушился в воду по всей длине.

    Да и вообще нужно хоть что-то делать.

    Он вспомнил, что так и не смотал закидушек, оставил в воде. Кто знает, может, что и словилось.

    Он попытался поднять рюкзак, но не смог. Да и зачем? Все равно придется нести назад.

    Так и пошел — налегке. И правильно сделал. Ночь хватала за полы, под ноги подсовывала стальную паутину тальниковых корней, стлавшихся по песку. Долго шел, и пока достиг берега, река разгладилась.

    Осетровый берег невозможно было узнать. Вдоль него теперь тянулся уступ высотой до плеча Степке. Перелопатив тонны песка, вода не пощадила и Степкиных закидушек. Левой, как ни щупал песок, он не нашел совсем. Правый колышек, стоявший дальше от воды, оказался на самом уступе. Мотовило болталось в воздухе.

    Теперь это была единственная надежда Степки. Он загнал колышек как можно глубже, зарыл мотовило и притопнул каблуком. Глаза слипались от безлунной тьмы, руки медлили, как во сне.

    Степка ополоснул лицо.

    В черной воде дрожала тонкая дорожка от крупной желтой звезды. Степка стал так, чтобы леска попала в звездную тропку, и потянул.

    Слаб, ах слаб стал рыбак.

    Может, песком замыло грузило. Может, водорослями завалило. Может — троса виток лег на крючки.

    Не нужно спешить. Потеряешь грузило — конец; запасного нет. Рыбалке конец. А может, конец и всему.

    Тихо-тихо, по сантиметру выуживал Степка жилку. Так, не дергая, можно выволочь довольно большую тяжесть.

    Медленно-медленно: потянет — остановится. А как остановится, закидушку так же мягко — раз! — назад.

    Будто качели; туда — сюда.

    Течение, видно, шутит со Степкой. Нет сил одолеть течение.

    Течение, конечно, сносит в сторону, не назад. Да все равно из рук вырывает. Вот и кажется, что леску кто-то с другого конца тянет назад.

    Медленно-медленно. Сюда — туда.

    Но сюда, кажется, больше. Все же Степка чего-то стоит еще.

    Звездная дорожка сломалась. Что-то длинное показалось в ней. Сук! Толстый сук. Набухший.

    Сук с неприятным шорохом пополз под ноги. Степка выпустил леску и наклонился, чтобы на ощупь освободить крючки. Сук вздрогнул под пальцами. Он был живой!

    Степка схватил под жабры скользкий подарок судьбы и с трудом бросил на уступ. Не уйдет!

    Рыбина. Огромная. На много килограммов. Спасение!

    Степка сел, чтобы отдышаться, и прижался спиной к уступу. Пусть заснет добыча.

    Что ж он такое взял? Шкура у рыбины гладкая, не осетровая. Видно, налим.

    Рыба долго возилась над головой рыбака, потом грузно упала ему на колени. Степка зажал ее влажное тело сапогами и задремал.

    Снился ему солнечный день. «Ракета» идет к осетровому берегу, не нужно бежать туда, где сошел. Трап подают прямо к ногам. Степка всходит по трапу, на спине налим. Хвост до земли. Отец спрашивает: «Что ж ты его не съел?» И Степка: «Чтоб похвастаться».

    Солнце бьет в глаза. Некуда деться. Вертит Степка шеей, вертит — везде солнце. Ну что такое?

    Разодрал веки. Откуда такой свет? Не во сне, на самом деле. Степка закрыл лицо рукавом.

    «Бум-бум-бум...» — донеслось с середины Лены. Неужели «Ракета»? Прожектором ищет... Степка отклонил голову из ослепительного круга. Нет, для «Ракеты» это судно слишком громоздко. Слишком высоко на мачте зеленый сигнальный огонь. Судно стояло. Что ж ему нужно? Зачем направило оно свой прожектор в глаза Степке?

    Скорее всего, ищет пригодное место, чтобы зацепиться за берег и заночевать. Сюда не подойдет: мелко.

    Жаль!

    Луч заскользил по уступу, выхватывая из тьмы камешки и щепки. Все было видно как днем. А почему бы не взглянуть наконец, что послала на закидушку буря? Степка одной рукой за жабры, другой за скользкий хвост поднял рыбину и пошел за лучом. Догнал — и сами собой разжались пальцы: это был не налим.

    Осетр!

    Шершав и колок осетр молодой. С годами жучки на боках и брюхе заплывают жиром, иступляются на хребте. Осетр медленно шевелил хвостом, сбивая песчинки со Степкиных сапог.

    Это было чрезмерно.

    Если бы Степка понял сразу, что попало в его руки, он не задумываясь выпустил бы осетра. Он уже привык отпускать, не представлял себя в другой роли. Для него осетры были уже не запрещенной рыбой, за которую штраф и тюрьма. Осетры стали его совестью, он исключил их из списка того, на что можно было поднять руку. И какая разница, голоден или сыт, «накроют» или нет.

    Штраф там, тюрьма — предостережение для бессовестных. Таких, как те трое, что бросали в огонь осетров, не дождавшись, когда уснут. Бросали в огонь живых — возможно, и тех, что отпустил Степка. «Мы не такие», — сказал отец.

    Люди на судне! Люди! Спасите! Снимите с острова! У вас же есть шлюпки!

    Степка влез на уступ и закричал. Один раз, другой, третий... Грудь горела, горло пересохло, и изо рта выходил уже не крик, а хрипение. А Степка кричал.

    Прожектор крутнулся в сторону и погас. Громче забумкала машина. Тяжелый транспорт с зеленой звездой на мачте пошел своей дорогой. И Степка сполз вниз — к осетру.

    Какой живучий! Любая рыба давно бы уснула. А он шевелится. Отпустить! Отпустить, пока жив!

    Отпустить... И умирать самому?

    «Смерть». Это слово давно толкалось в мысли, но Степка гнал его. И вот оно выскользнуло из-под спуда, пробилось, стрелой впилось в темя изнутри.

    Смерть... Вот оно, спасение от смерти, другое живое существо. Лиши его жизни и будешь жить сам. Хотя, между прочим, сам виноват во всем. Ты оставил в холодильнике дорожный припас. Ты нс выпотрошил, не посолил язя. Ты утопил пакет, который дал отец.

    Угроза смерти... Разве ж дает право она пренебречь совестью?

    Те трое ни о чем таком не думали. Они наловили, нажарили, наелись — и пошуровали к своей палатке с ящиком осетров. Никого не боялись: ни рыбнадзора, ни Степки. Почему не боялись? Потому что у них разрешение.

    У них разрешение, а Степке не разрешено? Чем они лучше Степки? Почему он должен беречь осетров для них?

    Не может быть. Нет у них никакого разрешения. Таких разрешении никому не дают. Браконьеры это! А про разрешение плели для Степки. Чтоб не вязался.

    А отчего же они, набравшись осетров, не бросились наутек? Почему разожгли костер до неба, часами жарили?

    Видно, рассчитывали, что в этот угол рыбнадзор не заглядывает.

    Степка пошел напиться. Он понимал, что преступно медлит, не отпуская осетра. Но от этой жирной рыбины зависела его жизнь, и нужно было крепко подумать, прежде чем отказаться от нее. А думать стало так же тяжело, как и двигаться.

    Он набрал в горсть студеной, с песком воды и глотнул. В глазах посветлело. Степка поднял голову и с грустью взглянул на реку, что принесла ему столько испытаний.

    Какая-то вещь на воде притянула его внимание. Она качалась на волне, медленно уплывая вниз.

    Где Степка видел эту вещь? Совсем недавно. Хоть бы крошечку посветлело, не рассмотреть никак... Да это же ящик! Браконьерский. С осетрами! Крышка вроде отброшена. Как очутился здесь?

    Буря. Лодку перевернуло. Пусть добыли разрешение у людей — река не позволила. Она отомстила троим.

    Точно так же она отомстит и Степке! Она не пустит к нему «Ракету»: отбросит от берега ураганом или обмелеет на километры. Вернуть, вернуть реке осетра!

    Степка грохнулся под уступ за рыбиной. Та больше не двигалась. Она вяло обвисла в Степкиных руках. Плотно стиснулась пасть. Обвисли и руки у мальчика.

    Какая польза возвращать мертвое тело? Зачем оно реке? Это ведь можно посчитать и за издевку. Взял живое, отдал... Не нужно этого делать, не нужно. Спрятать — вот единственный выход. Может, река и не заметит пропажи.

    Он попробовал пальцами песок. Нет. Без лопаты? Не раскопать. Лужа! В лужах мягкое дно! Найти лужу.

                                                                             4

    Он не сразу понял, что начался рассвет. И все ж на душе стало веселей. Ночные страхи притупились, стали спокойнее мысли. Еды вялое тело не требовало.

    Он пошел взглянуть, хорошо ли спрятал. Так убийцу тянет па место преступления.

    В самом деле, из дна лужи торчал хвост. Степка сел на корточки, чтобы затереть его в дно, по-воровски оглянулся и вздрогнул. На цыпочках, словно боясь что-то спугнуть, он направился к реке. В пяти-шести метрах от берега, глубоко врезавшись в дно, накренившись, как Пизанская башня, рыжел жестяной контейнер. Упасть ему не давала открытая дверь.

    «Не кантовать», — прочел Степка. А он принял это впотьмах за браконьерский ящик. Он пошагал на бугор, где вчера записал номер лодки. Цифр не было. Их вместе с песком смел ветер.

    Из-за сжатых зубов Степки выхаркнулся старческий смешок.

    Через пять минут на месте вчерашнего костра пылал новый. Хворост, собранный недобрыми посетителями острова, под ветром высох до звона и занялся сразу.

    Помедлив, Степка взвалил на огонь и остатки комля. Ему нужен был долгий, неторопливый огонь.

    Пламя жадно охватило комель и, пробуя, плеснуло по черенку ножа, оставленного «гостями». Степка выхватил нож, ожегший пальцы.

    Этим ножом он взрыл дно лужи. Из песка во всю длину выперлась его ночная добыча. Такой можно было гордиться. А он зарыл. Глупость. Кто накажет за поступок, которого никто не видел?

    Единственный свидетель — река. Немой и равнодушный. Свидетель. Не судья. Не палач.

    Зарыл. Зачем? Этой рыбе все равно, протухать в песке или гореть в огне. Ей не суждено больше ни ударить хвостом, ни взрыхлить носом речное дно. А Степке не все равно.

    Вот только, говорили, осетром, что полежал, можно отравиться. Нужно достать вязигу. Потрошить нужно. Резать.

    Степка коснулся, примериваясь, острием ножа осетровой хребтины. Вдруг ему показалось, что рыба подняла и опустила хвост. «Чепуха... — подумал он. — Чепуха... Целую ночь не в воде...» Лезвие пошло в глубь бескостного тела, и — мороз по коже — осетр дернулся под ножом, рванулся, затрепетал. Живой! Степка оглушенно смотрел на свою руку с широченным, обоюдоострым — на медведя! — ножом, а рука сама жала вниз, обливаясь осетровой кровью. Степка напрягся, чтобы задержать руку, и осужденнно понял: поздно.

    Рыба билась под лезвием, и нужно было либо бежать от нее, либо скорее кончать се мучения. Зажмурив глаза, Степка изо всей силы надавил и почувствовал, что голова отпала. Степка отбросил ее назад, чтоб не встречаться взглядом с глазами рыбы, повернул тушу па спину и распорол живот. Оттуда плеснуло липкой грязью — драгоценной черной икрой. Степка выгреб потроха. Ему нужно было добраться до вязиги, а где она, не знал, и кромсал, кромсал то, что было осетром, и каждый отхваченный кусок, прежде чем отвалиться, вздрагивал. Что-то лезло под локоть; Степка глянул — это была голова. Степка подскочил — голова подскочила тоже. Растопырив черно-багровые пальцы, Степка, как рак, задом пошел к реке, а голова, перепрыгнув через куски осетрины, с навеки разинутой пастью покатилась за ним.

    Степка двигался пятками вперед и, понятно, видеть не мог, что посреди реки упала на днище «Ракета».

    1977

                                                                    ЛЕТО ЦИКЛОНОВ

    Нет, не здешний вы, напрасно шутите, из города вы, сразу видно. Черную рыбу ловите, никто у нас ее не берет. Здешних я в обе стороны на пятьдесят километров наперечет... Черная рыба? То, что вы собираете: окунь, сорога, тас-бас — голова каменная: вот-вот, ерш. Сордон-щука тоже. Мы тайменя следим, сига на блесну... Сиг? Конечно, хватает, еще как хватает. Не верите — проверьте. Т-так. Значит, подбросили вас? На моторке? Из Хальджая? Твердо скажу: Митэрэй вас подбросил. Саввин. Его. Митэрэево, место.

    Из Якутска, значит? В отпуск? Т-так... На допрос похоже, говорите. Милицейский. Т-так... Интересно просто. Не допрос. Хотя я и правда участковый. Не верите? Проверьте. На рыбалку форму не надеваю, зачем? А знать, что на участке делается, обязан.

    Так вы не один! Правильно это, нужно жен освежать, чтоб не ругались. Первый сорт палатка, мы в такой впятером... Двоим — дворец.

    — Сёп [Сёп — ладно (якутск.).], ловите, солите, дышите. Хорошо сегодня, а? По сердцу маслом. А стеречься надо, вот вы откуда в Якутск? Из Белоруссии! Чудесный край, яблоки, вишни. Служил два года под Брестом. Девушки. Тут вам не Брест, стеречься надо, снег в июле жахнет — держись! Не верите? Значит, недавно совсем в Якутии. Летом прошлым где были? На родине. За два года отпуск. Не слышали — туристы-авантюристы Верхоянский хребет покоряли? Газета писала.

    Т-так... Тех туристов-авантюристов спасли. А на участке моем, здесь, километров двадцать, что довелось. Собственными глазами. А что сделаешь? Такая служба. Рассказать?

    Сёп. Сядем, история долгая. Рыба моя? Куда она денется. Сеть давно стоит. Проверить недолго.

    Вот же вечер тихий-милый был — теленок буланый. Сегодняшнего родной брат. А только солнце в воду — как свистнет! Бешеным быком по Алдану топ-топ-топ! Не успел понять, что такое, гляжу — в лодке воды полно. Гэ-э... Пока не поздно, под берег да домой. Дал работы мотору, век не забудет.

    Цепь завязываю плотней, чтоб лодку не сволокло, а лязга не слышу. В ушах от ветра заложило! Ну, думаю, будет кому-то сегодня свадебная ночка.

    Вы, значит, на все прошлое лето от нас удрали. Угадали. Неважнецкое лето было.

    А я и знал, что будет оно неважнецкое, загодя знал, зимой еще, да куда удерешь? Служба.

    Знал откуда? Как же не знать, когда на участке метеопост! Недалеко здесь, километров двадцать. На той стороне. Гы-ы, на участке моем чего нет. Не верите — проверьте. Есть государство такое — Люксембург. Больше того государства. Я, известно, в государстве своем не премьер. Министр внутренних дел, считайте.

    Я, как только участок принял, метеопост засек, интересно! Я человек любопытный. Интересных людей люблю. А там начальник... начальница! Женщина. Голова! Землячка ваша. Т-так. Проверьте, если не...

    Может, на «ты» перейдем? А? Ух-х, отлегло. Не могу «выкать», нет в нашем языке такого. Говоришь с таким, как ты, все время боишься: как бы «ты» само собой не выскочило. Сёп.

    Я порой думаю: хорошо это или плохо, что на землице нашей столько наций разных? Один раз: плохо. Кабы все понимали друг друга без перевода, вот бы праздник был! И русские, и якуты, американцы, китайцы, кто там еще? Никого не стало. Одна земля — один народ. Ни ругани, ни войн... все в одной упряжке — дальше! дальше! Сёп.

    А второй раз мудришь: арабы — один народ. Никак не договорятся! На двадцать стран разделились. Почему? Зачем? А взять Швейцарию. Наоборот! Немцы, французы, итальянцы еще — от своих отвернулись и одной компанией живут, А Германия с Францией сколько дрались! С Италией Франция! С Германией Италия! Бот так.

    У нас — вообще. Вот сидим мы с тобой. Я Саха, ты нучча. Ну и что? Плохо нам?

    Я свое расскажу, ты свое... Интересно.

    Один раз сказал я вот так одному, а он; почему это ты «соха»? Почему это я «онуча»? Объясняю: соха ни при чем, онуча ни при чем. Саха по-якутски якут, а нучча — ты, русский. Ну вот, два слова якутских знаешь уже, смеюсь. А тебе, кажется, объяснять не надо — научила жена, а?

    Сёп. Заехал на пост в марте. По льду на газике. Газик есть у меня. Зимой с лодки какая польза?

    Вот и говорит она:

    — Прогноз на лето пришел, Илья Лукич. Грустный прогноз.

    Всегда «Илья Лукич». Сколько раз гостил, чаю канистру выхлебал, а все «вы» и по отчеству. Культура.

    — Грустный? — спрашиваю.

    — Зябко будет, дождливо. Ветер изо дня в день. От ледохода до ледостава. Лето циклонов, Илья Лукич.

    Интересно мне стало: как наперед такое угадывают?

    — Смотрите сюда,— и карту па стол. Якутии карту. Глянул, а республика наша вся кривыми исполосована. Где сбегаются, где врозь. А значков, значков! Как мышиных следов на пшеничном поле зимой. — Вот это, — показывает, — холодные фронты... теплые фронты... Изобары... Изотермы...

    Не повторишь, зря стараться. Для того ее голову иметь. Образование, ясное дело. В Ленинграде специнститут с отличием кончила. Слушаю, киваю, а чтоб понять — нет. Одно запомнил: лето циклонов будет.

    Есть дураки люди еще, что над метео смеются. Прогнозы как будто составляют там, на палец поплевав да на ветер высунув. Наука это! Неграмотному ясно.

    Один раз с таким вопросом я подкатился:, правда ли, когда вороны в одну сторону клювами сидят, ветер будет?

    — Когда увидите такое, — отвечает, — считайте: ветер уже начался. И дует оттуда, в какую сторону клювы. Так воронам теплее. А вообще, — добавляет, — чепуха это, будто животные лучше нас смену погоды предчувствуют. Жабы там, чайки, кукушки... Вся погода на небе, — учит. — За небом следите.

    И давай мне приметы сыпать: когда облака длинные, когтеподобные — жди дождя, когда высокие — похолодает... Всякое разное. Кое-что в памяти держу, проверяю. Пунктуально! И про лето циклонов. Как сказала — так и стало.

    Утром радист влетает:

    — На метеопосту трупы. Тебя срочно просят.

    Чуяла душа, что эта ночь добром не кончится! Соскакиваю с крыльца, как скользану! Что такое? Под крыльцом вода лежала. Гляжу — лед! Лето на свете, а тут — лед!

    Лодку в воду столкнуть не могу — к гальке примерзла. Шнур на маховик, гоню носатую в горячке: что за происшествие? С кем беда?

    Вот и ты, наверно, спросишь: почему не в поселке метеопост? Мало того: за рекой! Да такое место нехорошее! На скале. Спереди обрыв, сзади тайга. Налево-направо по берегу — ни дорог, ни стежек. Одна дорога на пост — Алданом. А в ледоход? А осенью, пока лед станет? Как туда? Как оттуда?

    — Перенесите скалу в поселок ваш, — смеется, — да аккуратненько поставьте, чтоб и там заторы создавала. Тогда и мы со своей гидрологией.

    Попробуй перенеси! Длиной штука эта километра два. Да в высоту сто метров.

    Сёп... Повихлял я меж островов, перерезал Алдан. Гляжу — Макар один встречает. Ну... неужели с Яниной Савельевной что?

    Макар каблук каблуком бьет: «Ы-ычча!» [Ы - ычча — бр-рр! (якутск.)] Повел по берегу, не наверх. Не в доме беда, сужу. Легче стало.

    Идем, плечом скалу чистим — узенькая полоска гальки под стеной, а вода под обрывом — оступишься, и с головой.

    Вот, шире стала полоска, отбежала стена. Площадка — шагов пять на шесть. Наклонная. Ручейком промыло се, водопадиком этаким. А за водопадиком, на камнях...

    — Янина как увидела, — это Макар, — молнией домой и не выходит. Трясется вся.

    Ну нашему брату службисту трястись не положено.

    — Первую помощь пытались оказывать?

    Рукой махнул:

    — Какая там помощь.

    Потом рассказывает. Спустился он в шесть. Уровень замерить. К столбику наклонился, а мимо брус несет. Отличный. Ну и пошел за ним — может, прижмет к берегу где. И наткнулся.

    Т-так... Повернул я обоих на спины, чтоб лица разглядеть. Молодые и один, и другая. А Макар:

    — Объясни, если можешь: почему одежду они поснимали да под себя положили? Так теплее, что ли?

    А у самого губы прыгают.

    Верно, девушка хоть в платье, а парень так даже рубашку снял. А под ними, на камнях, и плащ-палатка брезентовая, и куртка, и рубашка та. А подо всем — еще что-то. Разворачиваю — ребенок! Теплый. Живой!

    Проснулся, глаза таращит. Лопочет что-то. В горячке. Года три.

    — Что же ты, Макар, — говорю, — среди мертвецов живого не заметил?

    — Не думал! — отвечает.— Как подумать можно было? Боялся трогать до тебя. Мало ли что?

    Схватил малого и — шорх-шорх — на пост. И знаешь, горько стало мне так! — молодые, красивые, здоровые,— больной в такую дорогу двинется? Ну туризм, туризм! Ребенка зачем брали? Спасли, а сами? Да и неизвестно еще, спасли или нет.

    Вещи я перещупал, карманы у парня. Документов — никаких. Сюда — откуда? Конечно, с реки. Когда бы верхом шли, в такую погоду не слезли б. Там же тайга, дрова. Шалаш построишь. А под горой? Одни камни.

    Почему решил, что туристы? Я же говорил: своих — в обе стороны... Этих не видел никогда и слышать не слышал, чтобы такая пара в наших местах... Газету за день до того прочел. Про бедняг, что в Верховье. Т-так... Там — пешкодралом, а здесь — водный туризм. Сёп. Подвинулся берегом я плавсредство их искать. Может, зацепилось. Зря! Скала не дает. Вернулся к лодке своей, тр-р-р по течению. Километр, другой влево, вправо. Есть плавсредство. К острову прибило.

    Нет, не байдарка. Не яхта. Не шлюпка... Не лодка совсем. Плот. Небольшой. Зато разрисованный. Посреди — будка. С твою палатку. С одной стороны: «Кон-Тики-77». На другой: «Попробуй догони». Бревна разъехались — тряхнуло где-то на камнях. Втиснулся в будку я. Как втроем помещались? Под коньком — планшетка. В целлофан завернута, привязана будь здоров. Записка: «Если судно будет найдено без экипажа, просьба сообщить по адресу...» И дальше — куда. Судно! Горе горькое. Чувствовали-таки, что может опустеть. А ребенка взяли... Это я тогда так рассуждал, не сейчас. Ведь что я знал? Адрес только: «Нерюнгри, спортклуб». И все. Вещественных свидетельств — никаких. Смыло, видно.

    По инструкции как: потерпевших оставить на месте происшествия, вызвать следователя и врача. А у нас врач девчонка. Фельдшер. Стоит ли ее через Алдан? Ветер заходится... Следователь из района, может, завтра приедет. Может, и через неделю. Кто угадает? Погрузил в лодку... Надо ж так: посреди лета, за двести шагов от жилья — замерзнуть! Судьба.

    Позавчера ночью два градуса было, смотри. Хозяйка твоя чай собирается варить? Хорошо. Без чаю... Добрый вечер, хозяйка! Добрый вечер! Без чаю не капсе [Не капсе — не разговор (якутск.).].

    Сёп. Поднялся на пост. По инструкции как? Ребенка — в детскую комнату. А откуда у меня детская комната? В район везти. А как повезешь? Бредит парень. Янина Савельевна с Макаром стараются... Она:

    — Не думайте даже, Илья Лукич...

    — Сёп, — говорю, — примите благодарность от имени советской милиции.

    Повез. Что чувствовал? А ты что б чувствовал? Волна за волной по лодке, в лодку. Сидишь на руле, под ногами трупы, смотришь в небо, в небе тучи — лето циклонов, держись. Держись, человек!

    Трупы — в ледник. Радиограмму в район: так, мол, и так. Поняли, отвечают. Ждите.

    Два прибывают. Один из района — Сеня наш, Винокуров, другой из Якутска. Усики, джинсы — модный такой. В ледник сразу. Сфотографировали. Фельдшера зови. Фельдшер что? — переохлаждение. Они мне: на место происшествия.

    А место — что оно скажет? Были камни и остались. Плот показал, планшетку, записку. На пост вскарабкались — ребенка расспросить. А как расспросишь? Он и говорить только что научился. Так, сяк, — бесполезно. Мама! — вскрикивает да за руку Янины Савельевны. Та: тихо, тихо, мальчик мой, успокойся. Слезы на ресницах.

    Снова туда, где несчастных нашли. Винокуров: сами, наверно, сошли, надеялись — на берегу теплей. А Сигаев, из Якутска, шустрый такой: нет, кабы по своей воле, не здесь сошли бы. Ночи белые еще, хорошо видно. Бросило их, отрезал.

    Порассуждали так. Ко мне: действовал правильно. Дело ясное. Ребенка никуда не отсылай — приедут родные, возьмут. В Нерюнгри телеграмму отбей.

    Странно тебе? Что странно? Не на Алдане Нерюнгри? Здесь просто. Плот в Томмоте строили. В Томмот из Нерюнгри — просто.

    Нацарапали следователи телеграмму: «Плот кон-тики разбит экипаж погиб тела...» — а дальше — где тела: поселок, район. Фамилию мою, чтоб знали, к кому обращаться.

    Что-то у тебя, хозяюшка, с огнем. А, ты же не так дрова. Их не лишь бы как. Вот так всегда клади. Чтоб ветерком продувало. Ну теперь загудит. Городские вы люди.

    Следователей проводил, телеграмму отбил. А ребенка на посту опять оставил. Ну куда его? Сам один жил, беготня с утра до вечера.

    Сёп. Время идет. Дожди. Ветры. Дожди. Вдруг — вертолет. Покружил — снижается. Ну, такое диво не каждый день. Набежало детей, старики приплелись. Сходит мужчина, прическа с сединой. Вертолетчик. Где у вас такой-этакий — фамилию мою... Глянул я в лицо ему — все понял. Такое похоронное лицо. В ледник повел. Простыню снимаю...

    Наклонился над парнем, молчит. На девушку ноль внимания. Бросит взгляд — так, без интереса, и опять к парню. Потом — глухо: почему в телеграмме тела? Ошибка? Или он не один погиб?

    Докладываю: не один, с женой, должно быть.

    — Какой еще женой?

    Как выпрямится — чуть головой в потолок. Высокий такой.

    — Жена его грудного нянчит. Предупреждал же Татьяну я, предупреждал. Пошла замуж без согласия моего, вот результат. Новоявленный Хейердал. В одиночку до океана. Ха-ха!

    Так засмеялся — от рашпиля звук приятней.

    — Ладно, сейчас с гробом придем. Повезу дочери, пусть хоронит.

    Растерялся я...

    — А как же ее, будете брать? — спрашиваю так, глупо.

    — Зачем? Это товар не мой.

    И ненависть в зрачках. Я тогда:

    — Подскажите, кому телеграфировать. Забрали чтоб.

    Он внимательней к ней: смотрит, смотрит.

    — Нет, — отвечает, — знать не знаю и не желаю.

    Он за гробом, к вертолету, я вслед:

    — А ребенок?

    Остановился, плечами передернул:

    — Ребенок? Что за ребенок?

    — Какого зять ваш спасал.

    Вовремя вспомнил...

    — Не ваш, выходит? Не возьмете?

    Остолбенел.

    Послушал, притих. Признается:

    — Я думал, любовница это, а раз ребенок — что-то не то. Непонятно. Покажите мне то место.

    Повез я его на своем «коне» водяном. «Кон-Тики» я к елке тросом. Потом под скалу.

    — Эх, Сергей, — говорит, — прости старику. Думал я о тебе другое, а ты за чужое дитя жизнью заплатил. Недаром Татьяна тебя полюбила.

    Всхлипнул даже.

    — Зайдем на пост? — предлагаю.— Ребенка посмотреть. Узнаете, может.

    — Браток! — вздыхает. — Спешить надо. Вертолетное время дорого, знаешь? Какой смысл? Матери не знаю, а ребенка узнаю? — Свой адрес мне. — Напиши, когда распутается.

    Ого, чаек доспел! Спасибо, спасибо. С молоком? Дже бэрт [Дже бэрт — отлично (якутск.).]. Сгущенка, значит. Надо мной в армии смеялись: не могу чай без молока. Специально с поваром дружбу завел, чтоб стакан отпускал.

    Сёп. Чай не пьешь — откуда силу берешь? Чай на реке — это нечто такое... Да еще с молоком.

    Долго рассказываю! Хозяюшка зевает уже. Ты спи, спи! Начала не слышала — конец неинтересный будет. Доброй ночи. Спокойной ночи! Сёп. Я тебе по-мужски скажу, не люблю при женщинах рассказывать. Сбивают. Без того язык что колода, чуть гоняешь им, а они: как это? Почему? Когда? И так далее дальше.

    Вот телевизор смотришь — в кухне копается. В середине сунется: что раньше было? Это кто такой? А почему он злой такой? А ты почему злой?

    Т-так... Радирую в район: личность потерпевшей не установлена, что делать с телом и ребенком. Указания: тело похоронить, ребенка в Якутск. В детприемник.

    Похоронили... Зарыли. С Яковом старым. Милицейские похороны. Ни речей, ни оркестра. Написать на могиле бы; кто лежит. Да и того не знаю. Муторно стало мне так! Думаю: сам помяну. Взял бутылку. Посидели вдвоем, о жизни поговорили. Поговорили о смерти. А дождь по крыше: ды-ды-ды.

    Такое лето, — Яков говорит, — тридцать три года назад было.

    А мне тридцать три.

    Еще на ночь стакан опрокинул, чтоб снов не видеть. А завтра на метеопост: указание исполнять.

    В Якутск нам, считай, проще, чем в район. Якутск с поселком нашим на одной на речной улице. «Ракеты» гоняют. Одно нехорошо: до пристани сорок пять километров. А в район летом — хоть плачь. Бездорожье.

    На ту сторону в непогоду — тоже не мелочь. Алдан шутить не любит. День потише выбрал, пошкандыбал. Вижу — Ромка ожил уже. В теплых руках. Почему не ожить? Янина Савельевна — это... человек это. И Макар не зверь. Я его, как себя, помню. Вместе до девятого учились. Я же не здешний. Работаю, куда пошлют. Сёп.

    Одели Ромку. Детская одежда у них откуда? Детей нет. Сшили — купили. Пальтишко, сапожки. Вижу — можно везти. Закутавши, нормально. И до пристани, и до Якутска — нормально.

    — Ну, Роман, — это Макар. — Будь здоров. Не забывай нас, если сможешь.

    И руку протягивает. А Ромка — серьезно так, умора! — свою. Янина Савельевна парня обцеловала... отвернулась. Вижу, привыкли к ребенку... понятно. Правильно действовал лейтенант.

    Сёп. Не хотелось об этом, да без слова песня не получится. Не почувствуешь. Не поймешь. Вот нет у них детей. Десять лет живут, детей сох. Почему? Бывает! Почему бывает? Бывает, и все. У одних — что зайчат. У других — сох. У тебя есть. Хорошо. Один? Плохо. Если есть, нужно, чтоб были. У меня три. Маловато. Служба такая. Не дает дома спать. Ха-ха.

    Сёп. Детей нет. Но — хочется, чтоб были. Вот на пост я первый раз приехал. Вижу в углу игрушки деревянные. Самоделки: кран подъемный, экскаватор. Еще что-то. Я и ляпнул — нетактично, не знал:

    — А где же тот, кто в это играет?

    А Янина Савельевна глянула грустно в угол, на меня:

    — Макар Петрович этим играет.

    Неловко стало...

    В городе много людей, что ребенка не хотят. Истребляют. Скуки не боятся. Город! Здесь — дело иначе. Два человека. Только два. Летом. Зимой. Невесело.

    Каждый гость — радость. Пригудишь — сразу за стол тебя. Как у нас обычно. И вот заметил: войдешь, плащ на вешалку поставишь... Перво-наперво Янина Савельевна:

    — Как супруга ваша? Пишет? Младшенький как?

    — А что ему? — отвечаю. — Хорошо лежит.

    Так у нас о грудных... Янина Савельевна сначала пугалась:

    — Лежит? А что с ним?

    — Ничего с ним. Лежит — ходить не умеет.

    — Ну, Илья Лукич, выражения у вас. Вода лежит, ребенок лежит, а плащ стоит.

    — Что поделаешь, — говорю, — язык такой.

    Она:

    — Как сердце у вас не болит? Покинуть троих детей. Я бы не смогла. Лучше с работы уволиться. А ты, Макар? Или у вас, у якутов, все мужчины так?

    — Что ты, — Макар. — Илья в этом смысле, можно сказать, не якут. Якуты пат... пат...

    Слово такое, никак изо рта нс вытолкнешь. Мол, жен любят, чтоб детей много, любят. Патрихальные? Вот-вот. Макар, конечно, образование. Вместе с Яниной Савельевной институт кончал. Что ему слово. В учебниках их знаешь, слова? Вот попробуй: гидрометеорологический. Уф.

    Как детей нет, а хочется, дело простое: усынови! Я так рассуждаю? Якуты издавна: смотрят, у кого из родни слишком. Если б мне пришлось, я бы у старшего брата. Семеро у него. И брать проще — не чужого берешь, и давать проще — не чужому. От живых родителей? Конечно, от живых. Не ждать же, пока помрут. Гы-гы. Свою фамилию даешь, если разные. Имя можешь новое. У нас ведется: старшему сыну — имя отца. Значит, я Витьку Николая Ильей бы. Сёп.

    У вас иначе. Главное: никто не знал бы, что не свой. Ну и сам чтоб не знал. Тайна усыновления. Усыновят и в другой город. В республику другую. Тайну бы ту никто... Вот захожу однажды на пост. Янина Савельевна глаза вытирает. Макар хмурится. Я одно происшествие, другое. На участке происшествий много. Успокоились. Как Янина Савельевна вышла, Макар:

    — Ты не думай, что мы тут ссорились. Радио слушали.

    По радио истории такая. В войну мальчика подобрали. Вырастили. Институт окончил. Нормально. Да вот — узнал, что не свой. Надумал родных папу-маму искать. Написал куда следует. И что думаешь? Нашли. Через тридцать лет!

    Т-так... Слава нашей милиции. Я тоже думаю: зачем искали? Жил тридцать лет человек в семье, родным был... Пошел к тем, кто его сосунком потерял. Пусть себе и война. Сказали б: не сумеем, дорогой. Не получится!

    Ведь что вышло? После передачи. Макар проговорился раз: Янина Савельевна слушать даже перестала про усыновление. Чужой своим не станет, мол, и все. А до того собиралась.

    Ты вот скажешь: что там собираться? Поехал в дом ребенка, раз-другой взглянул... Нет, догор. Деликатное это дело. Сложное. Для них.

    Почему? Сёп. Сын у тебя? Сын. Какой? Показать можешь? Вот-вот. Описать. Хотя нет. Дай сам опишу. Хочешь? Слушай. Волосы у твоего парня красные, кожа белая. Здесь он нучча. Щеки — если к щекам твоим его кулаки приложить. Глазки — такие, если твои вдвое прищурить. Здесь он Саха. А целого взять: ни саха, ни ты.

    Что сделаешь? Закон природы! Как ни старайся — такой нучча, как ты, не будет. Потому как мать саха. Ха-ха.

    У них — наоборот. А закон тот же. Возьмут, например, нуччу. Крошечного, чтоб ничего не помнил. Ни слова, ни знака, что взятый. А он подрастет, посмотрит на людей и скажет: «Мать, возможно, родная мне, а отец чужой». Возьмут саха. Подрастет и скажет: «Отец, возможно...» И так далее дальше.

    Чтобы так не говорил, ребенок особенный нужен. Чтоб и саха, и нучча, и ни саха, ни нучча. А разве много таких детей? Чтоб ничьими были. А?

    Как ты думаешь: правильно мудрили? Вот и я так, кто его знает. Понятно, что это не так себе. От большого уважения, от любви. Прикинь: десять лет вдвоем, глаза в глаза на дикой горе. Никого вокруг. Ты б без ругани прожил? И я. А они жили. Хорошо видно: без ругани. Зайдешь так, посидишь, посмотришь, чайку погоняешь и видишь: тепло живут.

    Я шуткой: если так тяжело найти, может, двое брать? Один саха, другой нучча. Без обиды.

    Сёп... Теперь понимаешь ты, что не стоило Ромку у них оставлять? Я не понимал. Пусть почувствуют, думал, что с ребенком лучше. Перебирать меньше будут.

    Да еще циклоны. Лето циклонов!

    Только с Ромкой мы за порог — Янина Савельевна:

    — Нельзя, Илья Лукич, на воду сейчас.

    Даже Макар не поверил:

    — Спокойно небо!

    — А видишь...

    Тут они па своем гидрометеоязыкс как зачесали — уши я от одной к другому — что поймешь там. Да если спорят, ясно: с малышом, конечно, не время.

    И правда: вот женщина! Через двадцать минут: ур-р! Гром, значит. В жизни такой грозы не видел. Молния! Гром. Молния! Гром. И все рядом. В гору нашу бьет. Ромка сжался весь, зрачки туда-сюда. В доме тьма, молния одна за окном.

    Что сделаешь тут. Раздевайся, Ромка! Счастье наше, что предупредили. Как раз посреди Алдана застала бы. Там, брат, теперь... Держись! Держись, человек!

    Сидим балакаем. Балаканье такое: я треплюсь, а хозяева слово-другое. И в окна втыкаются, из дома выскакивают, да все с бумагой, с карандашом. Оба — выкручивай. Вот поутихло. Янина Савельевна платочком лицо вытирает, смеется счастливо:

    — Спасибо, Илья Лукич! В добрую минуту заехали. Такую грозу записали! Ей-богу же, Ромка не дал бы без вас.

    — За что спасибо, — говорю. — Вот если бы успел парня забрать, тогда бы спасибо.

    — Вам от нас его нс увезти, — смеется. — Лето циклонов не даст.

    — Прикажет начальство — даст! — шучу.

    А ночь уже.

    — Извините, — говорю. — Страшно как-то. Оставлю снова. Вы, — говорю, — составьте счет, дорогие хозяева. Что на гостя потрачено. Все оплатим, — говорю.— В райотдел направлю.

    А Янина Савельевна:

    — Что вы, Илья Лукич! Какой счет? Глупости это. Оплатите? Нам Ромка сам оплачивает.

    И к Макару: правда, мол? Макар подумал, подумал — кивнул. А я не могу догадаться. Объяснила:

    — Он у нас вместо телевизора. А ну, Рома!

    Тут Ромка давай. Песню спел, стишок прочитал, гоп — в пляс. Забыл нехорошее, думаю.

    Т-так. Время идет. Радиограмма: на пристани встречай — Сигаев. Помнишь еще, кто Сигаев такой?

    Правильно, как запомнишь. Мелькнула фамилия — и нет ее. Так и я.

    Что за Сигаев? Сёп. Почему не встретить. Залил «Нептун», канистру в запас, пошуровал. Минута в минуту. Я с одной стороны к дебаркадеру, «Ракета» — с другой. Там пристань почти посреди Алдана. Из-за мели.

    Сходит один. В форме. Гы-ы, да это же следователь из Якутска. Привет! Привет. Как живешь? Вертимся.

    Поехали.

    Доследование, значит.

    — Задала задачу потерпевшая, — Сигаев говорит. — Откуда взялась? С ребенком! Два варианта: водный и сухопутный.

    Я глаза выпучил: сухопутный?

    — А что? — отвечает.— Попала как-то на берег сверху. Тут Киселев на своем плоту. Видит — гибнет женщина с малышом. Пристал спасать. Соскочил, а плот унесло. Маловероятно? А все же вариант.

    — А зачем ей вниз сходить?

    — Надеялась на помощь с воды.

    — Там же наверху метеопост.

    — Я и говорю; маловероятно, — согласился. — Но учти погоду! Проще простого не заметить. Могла и упасть. Ветром могло сдуть. Да все это шатко. Бензин бар?

    — Бар, — отвечаю. — Есть бензин. На сколько часов?

    — Километров на сто.

    — Дома бар.

    Заехали, горючки-еды взяли. Капитан портфель разинул, гимнастерки без погон достает.

    — Не гимнастерки это, — хохочет. — Темнота ты в спортивном смысле. Бросай в лодку, пригодится.

    Р-раз! К плоту. Стоит голубчик, что ему. Обнюхал Сигаев, ничего не вынюхал.

    — Скобы давай, молоток давай, — командует.

    Сбили бревна — не скажу здорово: едва держалось. Столкнули.

    — Трос давай!

    Зачесал в затылке я: как трос привязать, чтоб мотору но мешал?

    — Что мудришь, — Сигаев советует. — За банку вяжи и по борту пускай. Точение отклонять будет, не бойся.

    Вижу — иначе сатаммат [Сатаммат — нельзя (якутск.).]. Сначала лодку чуть не боком вел. Потом — э-э, думаю, попробую. По прямой, носом вперед. Правда: плот отклонило, и трос перестал борт пилить.

    Сёп. Пошел «Кон-Тики» в обратный путь. Гору, метеопост миновали, дальше. Медленно ползем, не хватает мотора. Против течения. Сигаев на носу, зоркий человек. По фарватеру прем, так приказал. До Мегинцев достучали, капитан рукой: к поселку поворачивай.

    Начинаем расспрашивать. Сигаев расспрашивает, я переводчиком. Нужно иногда. Спрашиваем: видели этот плот? Причаливал к вам? Экипаж сходил? Никто ничего не видел.

    Правда, людей в поселке: старики, малышня. Сенокос! Да все равно, видел бы кто, знали бы и остальные.

    Насчет женщины с ребенком: у вас не исчезала? Отвечают: нет. Русской женщины с ребенком у нас не исчезало. Потому как не было.

    Кончили опрос, в лодку — дальше. В Хаджиме заночевали. Никто плот не узнает.

    В Кескиле наконец следы нашлись. Сторож пристани:

    — Как же! Как же! Швартовался. «Хлеб у вас продают?» Закрыт магазин, отвечаю. «Ах, жаль, совсем кончился. На тушенке одной до моря не доплывешь, верно?» Белый такой, улыбается. Буханку дал ему. Замерз, значит? А-я-яй...

    И так далее дальше.

    — А женщина была? — спрашиваем. — Ребенок был?

    — Нет. Твердо. Гляньте сами, спрячешься разве на этом плоту. Конечно, не спрячешься. Чего смотреть.

    — Ясное дело, — Сигаев говорит. — Потерпевшая присоединилась к Киселеву позже. Где? Это загадка. Действительно, не исключен сухопутный вариант.

    Я и сам так подумал.

    Пошли назад, голову ломаю над сухопутным вариантом. Ведь за горой с метеопостом километров на двести ни поселка, ни фермы. Тайга. Горная. Ни сенокосов, ни пастбищ.

    Размышляю, а лето циклонов не спит. Что-то рано темнеть начало, думаю. Глядь на запад: тучища, черная, зимняя, снеговая! К нам. Догоняет. Ветер — аж котелок к коленям гнет. Хорошо еще, поперек волны наш путь. А все-таки — честно: жутко. Плот же на привязи! Ну как мотор откажет? Щепки одни от «Казанки» моей полетит. Пусть себе не деревянная. А до дома — час, не меньше.

    — Товарищ капитан! — кричу.— Может, за остров укроемся? Отдышаться надо.

    — Укрывайся, — разрешает.

    Заскочил в бухту, под еловые корни. По фарватеру — цунами, а у нас благодать.

    — Товарищ капитан! — предлагаю. — Может, заночуем здесь? Дров навалом, чайник есть. Чайку погоняем, подремлем как-то.

    —    Согласен.

    И надо же — ляпнул я:

    — Уютная ночка будет. Точь-в-точь, когда потерпевшие наши.

    У Сигаева глаза как заблестят:

    — Точь-в-точь? Не ошибаешься?

    — Разница, — отвечаю, — одна: та ночь белее была.

    — А как считаешь: место не провороним? Будет видно?

    — Посветишь — будет,— шучу.

    Да он схватился уже:

    — Ветер западный был?

    — Обычный; вдоль Алдана.

    — Где «гимнастерки»?

    Вытащил я.

    — Надевай.

    А сам уже пуговицы застегивает.

    Пощупал я — «гимнастерка» воздухом надута! Для водного слалома. Чтоб не утопиться.

    — Вы что придумали, товарищ капитан? — спрашиваю. А он на плот.

    — Давай, — решительно так, — веди на фарватер. Дам сигнал — отцепишься. Ну!

    — Нет, — кричу, —если охота вам, завтра. Сегодня ни в коем случае!

    А он голос повышает:

    — Кто здесь старший по званию? Я или ты? Отцепишься, — уже спокойнее,— да следи, куда меня понесет. Понял?

    Куда денешься — понял. Наше дело телячье, участковое. Человеку из Якутска дальше видно. Оттолкнулись — сёп. Поплыли. Дает капитан сигнал. Не спешу отцепить. «Сам отцеплюсь!» — с угрозой. Дело понятное: трос на винт намотает, опомниться не успеешь. Ну отвязал я... Рванула «Казанка» — легче мотору стало, чуть не вывалился я. А «Кон-Тики» исчез. С капитаном.

    Разворот даю, ищу. Нашел. Обогнал — снова с глаз потерял. Ну что тут сделаешь? Конечно, моторка — не плот. А мотор глушить нельзя — удастся ли потом? Хожу кругами вокруг капитана. Как борт подставлю — в лодку волна.

    Ты заметил, в последнее время стали по два мотора ставить? Денег хватает! Не одобряю. Скорость больше, зато риск. Тяжелеет корма, понимаешь? На соседнем участке утопили недавно такую лодку. Воды набрала — по-ошла к рыбам. Хоть и считается непотопляемой. С поплавком вместе пошла. А мореплаватели на пустых бачках от горючки десять километров спасались, пока на банку не выбросило.

    Сёп. Ветер хлещет, а волны с пеной, и так темно — гляди и туда и сюда. Там каменюга, тут мель. Вот дерево прошумело — с ветвями-корнями. Много таких Томпо в Алдан выносит. Вот бревен стая — плот где-то размолотило. Эх ты, наш маломерный флот! Береги ты нас! Береги! Держись, человек! Держись, человек, за человека!

    Вдруг теплее стало. Волна та же — а ветер стих. Гы, да мы ж под горой! Она заслонила. Вижу — Сигаев из последней силы на руль налегает. Зубы выставил, с носа вода журчит. И представь себе: ткнулся плот как раз там, где надо! Прыгнул мой капитан на берег, а плот крутанулся и — быстрей, быстрей... Я за ним не погнался: зачем? Завтра найдем. Врезал лодку в гальку, хлопнулся рядом со следователем... цепь держу: лодку вслед за плотом не желаю. И знаешь что? Глазам не верю: инеем берег спеленат!

    — Тютька в тютьку опять. Та ночь, — говорю, а зубы лязгают.

    — Тютелька в тютельку, — поправляет, а у самого ухмылка — до ушей. Странная такая ухмылка. От страха.

    Успокоились мал-мала.

    — Вишь, какие мы молодцы, — говорит. — Твердо знаем теперь: нет, не бросило плот на гору. Ветер не туда, течение не туда. Все кости болят, вспотел даже, чтоб направить. То же самое, думаю, и Киселев. Конечно, соскочить он мог немного ниже. Под горой сюда прошел, за стену держась.

    — Почему ниже? — спрашиваю.

    —    Потому что, не доплывши, увидеть не мог. Увидел — плот пронесло уже. Стал поворачивать к берегу, а течение несет. Думаю так: метров за сто отсюда он высадился. Давай поищем.

    Затащили лодку на берег, пошли. Не нашли ничего. Если что и было, за месяц пропало.

    Рассвело, прояснилось — плот искать. Да не пришлось. За тот же остров зацепился, за то же место. Сёп. На этот раз еще больше ему попало: одно бревно совсем оторвало, будку развалило. А Сигаев и рад.

    — Твердо можно утверждать, что и в первый раз плот на камень попал после того, как Киселев покинул его. Значит, он покинул плот не потому, что терпел крушение. Киселев шел па помощь. Перед нами факт героизма. Обязательно напишу. В газету.

    Гы, да это же Сигаев тот, что заметки печатает. Сёп.

    — А еще, — капитан говорит, — стоит отметить, что потерпевший засвидетельствовал: можно плыть по Алдану на спортивном плоту. Даже такого размера. Зря только один. Вот кабы два хотя таких плота, вместе...

    Так, знаешь, нынче, неделю назад: к нашему поселку — целых три. Плоты! Капля в каплю «Кон-Тики». На среднем — гляжу: капитан. Я, смеется, теперь капитан дважды: милицейский, судовой.

    Ну это нынче. А тогда...

   — Будем, — сурово так, — сухопутную версию разрабатывать.

    Наказал ребенка в Якутск отослать, поехал.

    Так вот. Опять за Ромкой! Дождался доброго дня, еды взял, бензина: с поста — па пристань, рассчитываю. Домой не заезжая.

    Не сел бы за чай — забрал бы, видно... Чай дело долгое. Чашку одну, другую. Там третью. Рассказываю, как с капитаном плавали. У Янины Савельевны глаза — зачем вы, говорит, так. Ну объяснил я...

    — Так что же, — спрашивает, — теперь совсем надежды нет?

    — На что?

    — Ромкиных родных найти.

    — Мало надежды, по-моему, — отвечаю.

    — У парня отец где-то, — голос Макар подает. Сердитый какой-то.

    — Случаются дети и без отца, — это Янина Савельевна.

    Как будто спорят. Ромка у нас под ногами туда-сюда, мячик гоняет.

    — Неужели ничего, — спрашиваю, — не узнали от пацана?

    — Как вам сказать, — задумалась, — мало, очень мало. Смутно город вспоминает: большие дома, машины. Для ребенка такой стресс.

    — Тут и у взрослого б память отшибло, — это я. — Что ж, Роман Чеевич, пора.

    Выходим... Что за черт? Ниагара дождя над Алданом. Гора сухая, ступеньки сухие, а к воде, к лодке не подойти. Первый раз такое происшествие. Перекрестился бы, если б знал, как это делается: слева направо или справа налево. А шума-шороха! Шипит Алдан, кипит Алдан, по воде пузырьки катаются. Брызги в лицо... Небо чернеет, капли, гляжу, на глазах тяжелеют. Град! Лодка моя стонет — ду-ду-ду! Ду-ду-ду!

    —    Ах, Янина Савельевна, — кричу, — правду вы говорили: не дает лето циклонов! Как в воду глядели!

    — Каждый день в воду глядим, — усмехается. Тоскливо усмехается. — На то гидрологи. А этот град быстро минет. Не стоит беспокоиться, Илья Лукич.

    Я уже верить привык. Полчаса: смыло тучу, солнце на весь мир.

    — Больше сегодня такого не будет. Везите.

    Отвернулась. Я Ромку на руки, к лодке. Дно от града белое, выгребать некогда. Растает. Ромка в резиновых, ничего. Вдруг как заревет!

    — Не хоцу, не ходу, вода, вода, не хоцу!

    Не забыл, значит.

    — Вода, вода!

    Тут подскакивает Янина Савельевна, вырвала Ромку:

    — Не плачь, сынуля, не плачь! Не поедешь никуда, не отдам я тебя!

    Я на Макара... Он глаза в сторону, потом глухо:

    — Езжай, Илья. Не мучь души.

    Рванул я шнур, лечу по Алдану, думаю: про чью душу Макар? Янины Савельевны или свою? И в чем мучение: что забрать не могу или забрать грожусь?

    А назавтра сам приезжает. Есть у него моторка, неплохая. Ну да он якут аласный — таких много. Степняк. Воды боится. Я тоже боялся. Однако: без лодки на участке моем речном... не работа. И Макар: как ни крути — хотя б за крупой в магазин. Понемногу гоняет все ж. Раз в месяц.

    — Что, Макар, за сахаром?

    — Сахаром,— говорит,— не все посластишь... Пусти в дом, потолкуем.

    За стол сели, чайник на стол. Макар один раз, другой хлебнул... Вижу, чай в рот не идет. Недоброе что-то.

    — Ромку, Илья, Янина усыновить хочет,— и стакан отодвинул.

    Я, признаться, не ждал. Я ж говорил, какого ребенка искали. Ромка — чистый нучча, саха — ни следа.

    — А ты? — спрашиваю.

    — Я? Я... — помолчал, — другого мнения.

    Т-так... Лето циклонов. До беды довело. А может, я довел? Я Ромку на метеопосту оставил, я не забрал.

    — Ты мне прости, — прошу.

    Вот ты думаешь, не беда. Не думаешь? И я. Беда! Они же как в космосе: двое. Каждое слово: или крылом за спиной, или на ногах гирей. А тут не слово.

    — Тебе? Что тебе прощать? — удивился. — Здесь моя вина.

    Рассказывает:

    — Мы с Яниной в институте поженились. Поэтому вместе сюда попали. Пока учились — конечно, о детях разговора не было. Ну вот, послали по распределению. На постах такого класса должны четверо работать. Да никто не задерживался, кроме нас. А нам что? Молоды были, любили...

    И так дальше, рассказывает. Первую зиму перезимовали без никакого. А как вторая началась, Макару телеграмма: на свадьбу брат зовет. В наш с Макаром район. Километров триста отсюда. Ну Макар и поехал: Янина Савельевна отпустила.

    — Будь на шестом там, пятом месяце, я бы не поехал. А на четвертом — незаметно как-то было. Добрался до Улахан-Тита, а там — две свадьбы. Сначала брата, через день — твоя. Помнишь, я на твоей свадьбе был?

    — Помню,— отвечаю.

    — Прогулял неделю с лишком. Возвращаюсь — чуть жива Янина в постели. Сводки два дня не отправляла.

    — Почему ж так? — не понимаю.

    — А ты хозяйство наше гидрологическое видел? — это Макар.

    Видел, показывали. Целый амбар приборов.

    — Все это таскать, думаешь, легко? А лед бурить? Легко? А воду из Алдана по скользким ступенькам наверх... А дрова...

    — И что же, — спрашиваю, — больше уже не было?

    — Два раза было, — это Макар, — с тем же результатом. Женский организм повредить недолго. Особенно у нас, на Севере. Меня бросай, если Ромки не хочешь — Янина говорит.

    — Так что: бросишь?

    Макар вздохнул.

    — Другой жены мне не надо. Да и сына другого.

    Такой разговор...

    — Ты ж сам: против, говорил.

    — Я не говорил: против. Я другого мнения, говорил. С чего я буду против? Что родным считать не станет? Лишь бы отцом считал. Мы же Ромку на ноги подняли — согласен?

    — Еще как, — отвечаю.

    — Жизнь вернули, можно сказать. А велика ли разница — вернуть жизнь, дать жизнь — родить?

    — Ты это от чистого сердца? — проверяю.

    Еще вздохнул.

    — От чистого.

    — А мнение твое? Другое?

    — Мнение мое — это просьба моя к тебе, Илья. Одно из двух докажи: или мальчик ничей, или есть все-таки человек, который на него претендовать может.

    Такую задачу поставил. Трезвый человек! Определенность нужна. Да и кто усыновить позволит, если хоть какое сомнение есть? Сёп. А я что могу сделать? Наше дело участковое... Свой участок облазил, ничего нет. Взял еды, бензина, вниз — тр-р-р! К соседу, участковому. Комаров там комарит. Повествую.

    — Не-ет, — врастяжку так: всегда так... — Же-енщина с ребенком у нас не пропа-адала. А вот де-евушка без ре-ебенка как будто про-опала.

    — Почему «как будто»? — это я.

    — Пото-ому, — ну хватит, что это я его дразню... — Потому что неизвестно: пропала или не пропала. К Терентию старому внучка из Хандыги собиралась. Телеграмму дала: встречай на пристани. Ну, «Ракета» пришла, а девушки нет. Ии в тот день, ни после.

    — Так, может, в Хандыге она? — это я.

    — Нет ее в Хандыге. Отпуск взаяла.

    — Из Хандыги ее никто не искал?

    — Кто будет искать? Незамужняя.

    Тр-р-р! К деду. Далеко, сатана... Сто с копейками отсюда. Деревушка там такая: умирает. Обычное явление сибирское. Много изб забито уже. Пять-шесть живых. Старики по ним. Молодежь, даже среднего возраста — в города, райцентр.

    Такой древний дед... Сектант. Все они такие. Я в избу, а он меня — вон. Ну успел-таки я на стене фото увидеть. Она... Позвал деда. Вышел.

    — Погибла внучка твоя, — говорю.

    Железный дед. Перекрестился — двумя, слезу пустил — и все.

    — Бог дал, бог и взял, — поучает. — Мне давно явление было: утонула Манька. Я уж оплакал.

    — Не утонула,— поправляю. — Замерзла.

    Рассказываю. Да вижу, неинтересно старому. Слишком стар.

    — Бог дал, бог взял, — повторяет. — Жену взял, сына взял, сноху взял. Теперь внучку. Скоро и я туда же.

    Да так горько:

    — Твердил же я им: не ходите в свет! Не примет вас! Не послушали. Вот и расплата. Жили бы поживали.

    — Терентий Силыч, — спрашиваю, — а как же с мальчиком? Будете воспитывать или нет?

    Как вскинется:

    — Я? — Незаконного растить? Это ж надо: без мужа завела. Безбожница! Три года, как дитя родила, а мне неведомо! От тебя первого слышу!

    Потом потише:

    — Не считай, солдатик, что пред тобой змий подколодный. Мое зло от горя моего. Один помираю. Дитя безгрешное рад бы взять. Да срок кончился мой. Пусть держава позаботится. Пригодится ей.

    — Что ж, — говорю, — тогда, пожалуйста, заявление: прошу органы народного образования взять на государственное воспитание моего внука...

    — Правнука, — подсказывает.

    — Правнука Сизых Романа Макаровича.

    — Соблазнитель ведом, выходит? — с угрозой так. — Что за Макар?

    — Да нет, — объясняю. — Придумал сейчас, чтоб документ полным был.

    Тут дед пошутил:

    — На бедного Макара все шишки валятся.

    Нацарапал Сизых, подписал, с твердыми знаками на конце; до семнадцатого года учился. И я эту бумажку повез. Закончил дело, можно сказать. На могиле пирамидку поставил: Сизых Мария Дорофеевна. Годы жизни. Как положено. Двадцать три года. Маловато.

    Ну, болтаю, язык затек. Как чай там, остался еще? Ничего, пусть холодный. Теин-кофеин. Половина твоя, наверно, уже третий сон смотрит. Люблю говорить, когда слушают. Не всякий слушает.

    Т-так... Ну тут почти ничего. Лето кончилось. Циклоны кончились. Другое лето началось. Бабье. Теплынь такая — загорай.

    Дорога высохла. Макар в район. Вернулся — спокойный, задумчивый. Паспорта показывает: у него и ее — сын, значит. Такого, мол, г. р. День рождения придумали: летом. В тот самый, как нашли.

    Вот что я натворил! От широкой души. Ты не смейся. Я себя не хвалю, ругаю. За что хвалить? Мог же в Хандыгу. День бы потерял — и все. А т-так...

    — Заходи к нам, — Макар говорит. — Не забывай. Янина тебе так рада будет.

    Ну что ж... Мимо стрекотал — почему не заглянуть? Поднимаюсь на гору, вхожу. Ставлю плащ как положено. Не разглядел: сидят как на поминках. Думал, просто сидят.

    — Как жизнь? Роман Макарович где? Что поделывает? — бодро так.

    Молчат.

    — Что-нибудь случилось? А?

    Тут Макар:

    — Забрали Рому, кхы, кхы, — осип.

    — Кто забрал? Почему? — Начальство с инструкциями перемудрило, думаю. — Что за ловкач? Я за лето целое не смог, а тут с первого захода? — шутить пробую.

    Не до шуток людям.

    — Родители Ромины забрали. Час назад.

    Признаюсь: в глазах поплыло. Родители! Такой брак в работе. Дело до конца довел! Лентяище. Т-так... На то выше стоят, чтоб ошибки наши исправлять. Молодчина Сигаев. Не бросил на полпути. Действительно, до конца, довел. Нашел «Ракету», с которой ребенок упал и девушка прыгнула. Погода кислая была, все в салоне. За мальцом папа с мамой не пошли. А он на борт влез — тут «Ракету» тряхнуло или ветром, может. Никто не видел. «Ракета» — знаешь какая скорость? Пока эти «родители» спохватились, километров двадцать отлопотала. Ну прошла «Ракета» назад, покружилась — нет. На воду, не на берег смотрели. Сумерки. А что Маша исчезла, никто и внимания не обратил. Одна ехала.

    И вот скажи ты... Два человека из-за ребенка на тот свет. Два других на всю жизнь не разлучились чуть. А достался третьим. Тем, из-за кого вся беда. А что сделаешь? Родители!

    А ты бы на месте Сигаева тех родителей искал?

    Надо же, нашел!

    — Случай. Какой нелепый, — говорю.

    А Янина Савельевна как заломит руки.

    — Не случай — кричит.— Не случай! Это кара мне! За предательство кара.

    А потом:

    — Ты простишь ли мне когда, Макарушка?

    И — из комнаты.

    Ну — лови, собирай, отдыхай. Второй час... Намолол. Сёп. Чай? Не надо. Скучно стало. Как вспомню лето циклонов — скучаю. Всегда так...

                                                                             * * *

    Я взвалил на огонь сушняку со смешной надеждой, что он осветит путь моему собеседнику.

    Впрочем, в этом уже не было нужды. На севере, за ночной чернотой приалданских гор, понемногу разгоралось пламя близкого утра. Безмерный небесный посох из трех звезд на востоке таял.

    Резвый ветерок подхватывал дым моего разошедшегося костра и нес на ту сторону протоки. Так его встречал неровный гребешок островного первобытного ельника, отчесывая от синевы. Протока полнилась дымом моим, как туманом.

    Я устроился на доске возле огня, подложив под голову березовый обрубок. Можно было, конечно, спать и в палатке, но не хотелось нечаянно разбудить «хозяйку», говоря словом Ильи Лукича. Намаялась она за минувший день. Правду говоря, я тоже, потому, и надеялся уснуть на доске.

    Но сон ко мне не спешил. Чтобы не замерзнуть, я подсунул доску поближе к костру и время от времени открывал глаза, боясь шальной искры. Было уже со мной такое.

    Слишком долгий рассказ разговорчивого участкового утомил, и я слегка злился, что повествует столь подробно; теперь же, когда его невозможно было вернуть,— жалел, что он скомкал финал. Мне хотелось знать, чем же все-таки кончилась драма на том берегу Алдана. В самом деле; что натворило лето циклонов с героями этой история, к чему привело? Усыновили другого ребенка, и если так, то какого? Или живут, как жили? Или совсем не живут вместе? Всякое бывает. На то и лето циклонов.

    В рассказанном не было конца.

    Мне представилось, как моя землячка выходит ранним утром или поздним вечером на свою гору и смотрит па непрозрачную равнину Алдана, ожидая — чего?

    Негостеприимная, неуютная река.

    Не хватило ей мощи, видно, чтобы перемолоть в песок свое глинистое ложе, смыть навеки в океан мрачный волчий ельник берегов и островов.

    Недаром в прошлом столетии здесь размещали политических изгнанников. Мы приехали для того, чтобы найти остатки усадьбы одного из них.

    Тщательно изучив мемуары ссыльного, я пришел к выводу, что юрта его стояла как раз напротив Хальджая, на конце большого луга, неподалеку от песчаной горы, падавшей круто в Алдан. Пока все эти сведения переводились старому Саввину, луг превратился в болото, а гора отскочила от Алдана на несколько километров. Саввин сказал: «Знаю!»— и отвез нас по своим соображениям.

    Когда шел разговор, мне часто слышалось «бадран», но я не обратил на это надлежащего внимания. И вот, когда треск Саввинской моторки затих, мы обнаружили, что оказались на краю бадрана — гнилого болота с чахлым подлеском. Дороги от берега не было, а сам берег, поросший жесткой и густой — до груди! — травой, был слишком влажным, чтобы на нем ночевать.

    Изнеженный солнечными, шелковыми пляжами Лены, я сначала почувствовал злость, которую тут же выплеснул на переводчицу, а потом — отчаяние. Замысел наш не осуществился, и вместо интересного поиска мы вынуждены были до завтрашнего утра неизвестно что делать в этом гиблом месте. Впрочем, дело нашлось: борьба за существование.

    Мы стащили дрова со всей доступной околицы и выжгли площадку. Потом мы перенесли костер, а выжженное место застелили тальниковыми ветвями. Сверху поставили палатку. Теперь в ней можно было спать.

    Все было сделано правильно, как говорят, «по уму». Да и ночь приключилась не слишком знобкой. И я не понимал, откуда возникло во мне предчувствие тревоги.

    Может, страшила тайга, мрачный мир которой так близко двигался к нам, к огню и палатке? Что-то хрустнуло в этом мире. Говорили, здесь, в безлюдном углу, встречаются медведи. Рука потянулась к топорищу.

    Я лежал без сна на подсохшей доске и, конечно, знать не мог, что славный старик не заметит завтра топляка, что жердь попадет под винт, и Саввин подрулит к нам сомлевшим от боли, с рукой, перебитой маховиком. Что встану я перед нелегким выбором; или доверить жизни наши одной уцелевшей руке семидесятилетнего Саввина, или управлять моторкой самому, а делу этому, как многому другому, обучиться не удосужился. Грести же против течения Алдана.

    Конечно, я этого знать не мог. Тревогу мою принесло мне рассказанное лето циклонов.

    Тишина.

    Но зреет в дали морей, растет в глубине небес недобрая сила. Непонятная, неодолимая.

    Держись, человек! Держись, человек, за человека!

                                                         ВОЛЬНЫЕ ПТИЦЫ

                                                                   И вот поднимается стая,

                                                                   с шумом крыла распахнув,

                                                                   с криком уносится к лесу,

                                                                   словно прощаясь со мной. И вослед ей другая

                                                                                                                                   взлетает

                                                                  прямо от ног. Прощайте, прощайте! И третья,

                                                                   прыгнув  с  земли,  отделяется  в  воздух.  Все

                                                                                                                     дальше и дальше

                                                                   птицы летят, и солнце косыми лучами их зали-

                                                                                          вает и в розовый красит оттенок.

                                                                                                                   Н. Заболоцкий.

                                                                               I

    Мерно тюкая, как дятел, тенором, Атарба не сразу услышал за лесом моторный гул. Услышал — поднял непроходимый, как зимний оюр [Оюр — молодой лиственник, обычно густой, как хлеба (якутск.).], обложенный белизной чуб: самолеты над его аласом летали редко, это он успел заметить. Куда летит?

    Самолет не показывался; урчал, урчал себе за горизонтом, словно забуксовал. Атарба понял наконец: верно, буксует. Конечно, никакой не самолет. Машина скулит. Там, в леске, как раз бадран. Но кому понадобилась его глушь? Никого Атарба не ждал.

    — Денис!

    Из балагана [Балаган — юрта (якутск.).], нагнув голову, вывалился сын — как обычно в последнее время, мрачный и злой:

    — Чего?

    — Машина под лесом увязла. Сходи помоги.

    — Еще чего! Километр переть, чтобы дурня из болота вытаскивать.

    — Почему дурня?

    — Умный в болото полезет?

    — Сходи, сходи. Может, невесту тебе везут.

    На далекой опушке мелькнуло что-то приземистое. Через минуту оно выскользнуло на открытое место и осторожно сползло в алас.

    — Сам извернулся! Гляди ты. Кто б это мог? Из начальства?

    — Такси! — раздраженно бросил Денис.

    — Какой такси?

    — Обычное. Городское.

    — За сто сорок от города? В тайге?

    — Зеленое. Шашечки на боках.

    Атарба приложил ладонь к глазам. Задубевшая кожа руки словно напильником царапнула лоб.

    — Вот зрение! Одним, что двумя. Без разницы!

    По лицу Дениса промчалось бешенство:

    — Когда ты кончишь издеваться! Отец еще!

    Он сжал кулаки и пошел в юрту. Атарба смутился и потянулся было за ним, но машина под цвет молодой лиственничной хвои приближалась. За ней, словно догоняя, дымилась змея пыли. Атарба старательно стряхнул с брюк щепки.

    Над ухом, перелетая с юрты на сэргэ [Сэргэ — коновязь в виде столба, украшенного резьбой.], пискнула сылгы- чычага — «лошадиная птичка», белая трясогузка, которой так по нраву селиться возле людей. В начале лета, когда Атарба через долгие годы пришел на пустое дедовское гнездовье, их и духу не было. А устроился — на тебе: птенцов успели выкормить. И воробьев налетело. Откуда ?

    Такси резко осело. Пыль наконец догнала его и окутала. Три недели дождя не было. А бадран не опушке не высох.

    Из машины шагнула беловолосая ловкая женщина лет двадцати пяти, в узких серых брючках. Она медленно повернулась вокруг себя. Атарба вслед за ней и сам осмотрел все свое: балаган с пристройкой для скотины — давно пуста, а запах еще стоит; непочиненную ограду; обрушенный ледник — все здесь нужно было чинить, не хватало рук на все.

    Приезжая подняла глаза выше, и Атарба вместе с ней заново обозрел алас: трава как трава. Без цветов заморских. Озеро как озеро. Карась есть, купаться нельзя.

    Ничего интересного для молодухи — такой городской, беловолосой — не было. Заблудилась, видно.

    Но молодуха сдвинула тоненькие, в три волоска, брови, ткнула Атарбе сложенную два раза бумажку, сама к шоферу:

    — Багажник!

    Атарба растерянно развернул:

    «Ко всем организациям и гражданам.

    Просьба оказывать всяческую помощь таксидермисту А. И. Грошевой. Тов. А. И. Грошева выполняет важное задание филиала Академии наук и Республиканского краеведческого музея.

    От филиала АН СССР

    От Республиканского краеведческого музея».

    Дальше шли не слишком разборчивые подписи.

    «Такси-директор, — перевел для себя незнакомое слово Атарба. — Не диво, что такси по тайге гоняет».

    — А этот как здесь оказался? — услыхал Атарба сзади голос Дениса. Не утерпел-таки. Вылез!

    — Ты про кого?

    — Про кого же еще.

    «Бэлеркэ?»

    Свертки и ящики из багажника вынимал младший Атарбы! Почему? Он же в речное поехал сдавать. Неужели экзаменов так мало?

    Но Атарба был не из тех, кто спешит с расспросами.

    Такси-директор отсчитала водителю горсть бумажек — не денег, именно бумажек! — это Атарба хорошо видел. Шофер недовольно забурчал про дороги, на которых черт баллоны спустит и по которым назад придется одному, без пассажиров. Беловолосая протянула ему еще несколько бумажек, через опущенное стекло похлопала по плечу. Взвыл мотор, и через минуту там, где стояло такси, в пыли подскакивали неумельцы ходить — воробьи.

    — Чай поставь.

    Денис без охоты побрел к сбитой наспех летней кухне — они с отцом успели уже пополдничать. Но обычай есть обычай: первым делом, когда появляется гость, дай подкрепиться.

    Бэлеркэ по знаку такси-директора стал переносить ее добро — не в юрту, а под небольшой навес, который Атарба смастерил вчера, чтобы не стучать топором на палящем солнце. Похоже было, что приезжая вознамерилась окопаться в «мастерской» Атарбы основательно: так аккуратно одну к другой ставили вещи.

    Долговязый Бэлеркэ, как пушинку, вскинул на плечо тюк. В том что-то брякнуло. Беловолосая с тревогой:

    — Осторожно!

    Проходя мимо, Бэлеркэ все время отворачивался от отца, точно его за узду тянули.

    — Ты что? Не поступил? — не выдержал Атарба.

    Сын нехотя придержал шаг.

    — На втором срезали. Физика.

    — Так, так, — радостно ощерился Атарба. — Так чего кислый?

    — Мама рассердилась. Видеть меня не хочет.

    Парень, казалось, сейчас захнычет.

    — А к этой как пристал?

    — Директор совхоза проводить велел. Дорогу показать.

    — Ничего. Проживешь и без мамки.

    Атарба молодо выпрямил спину: победил! Не вышло у жены. Да еще помощника получил, пусть себе и неважного. Научим! А там — чем черт не шутит — может, и такси-директора удастся к котлу приспособить. Она же в отпуск, наверно. Бумажка — глупость, чтоб уважали больше. Какое такое важное можно делать здесь, в аласе Атарбы, для академии наук?

    Одна загвоздка: чем кормить ее, цацу этакую? Ничего ж нет: мука да караси. Ни конфеток тебе, ни молока хотя бы. Одно сухое — чтоб чай белить. Сбежит, наверно. «Что ж, — веселился Атарба. — Проводим с музыкой. У Дениса транзистор».

    Атарба еще раз взглянул на гостью и охнул: та расправляла крылья огромной черной птице с горбатым наростом на носу. Анды [Анды — турпан (якутск.).]! Самая большая, самая вкусная утка. Сколько стрелков коченеет ночами в ожидании весеннего их пролета! Да давно уж не выстилают гнезд бархатным пухом своим анды в округе. Слишком людно, дорожно, машинно стало. Лететь летят: весной — на север, осенью — наоборот. И вот рядом где-то, на дороге, считай, — девчонка! — добыла анды. Конечно, она, не Бэлеркэ же. С детства боится ружья.

    Здесь же, на рюкзаке, самодовольно поблескивала вещь, укоротившая жизнь горбоносой птице — изящная, как хозяйка, малокалиберка с оптическим прицелом. С такой и на «деда» [«Медведь» и «дед» по-якутски одинаково.] пойдешь, для птицы ее остроклювой пульки, пожалуй, многовато. Нет, не обычной асфальтовой фифой была беловолосая гостья. А это что? Еще одна винтовка! Духовая, что ли? И тоже с оптическим. Так вооруженную женщину можно уважать. А когда такси-директор откуда-то из-под ног подняла второго анды, Атарба едва не вскрикнул «хо!».

    —Однако, — отважился он пошутить подходя, — охотничий сезон еще не объявлен.

    — Для научных целей, — сухо ответила беловолосая.

     «Для научных или других, а ощипывать будешь сама. Или Бэлеркэ запрячь?» — рассуждал Атарба: неловко как-то гостью приспосабливать с первой минуты.

    Но такси-директор взвалила грузную птицу на незамысловатый верстак Атарбы, развела по хребту красно-желтым ногтем перья и без нажима тронула пробор узким лезвием игрушечного ножа. Кожа анды сразу поехала в стороны, как по шву перепревшие черные штаны; сквозь длинную прореху — от крыльев до хвоста — блеснула жирная плоть. Женщина впилась глазами в разрез; для верности даже сняла зеркальные очки. Атарба аж цокнул языком: не своя ли сестра, но с толку сбили белые патлы. Атарба как завороженный следил за каждым движением ловких пальцев. Что-то хрустнуло, хрястнуло, и из перьев на свет появилась голая птица — без головы и лап. Такая же судьба через минуту постигла и другого анды. Женщина откинулась на скамейке и уронила руки, как после операции хирург. На них не было ни одной капли крови.

    — Можете употреблять в пищу. Готовьте.

    — А вы...

    Атарба хотел спросить, будет ли «употреблять в пищу» она сама, но беловолосая поняла его иначе:

    — Мне еще шкурки обработать.

    И когда через час сготовленное мужчинами хлебово было на столе, отказываться не стала. В юрту вошла, неся завернутое в газету, подала — Атарба разодрал газету. Спирт!

    Когда стало ясно, что такси-директор остается, Атарба с досадой подумал: почему не мужчина? Напрасный труд ждать от девки такого. И вот на тебе.

    Атарба налил себе и ей в чашки, плеснул в свою воды и замахнулся черпаком над посудиной гостьи, но та отвела черпак:

    — Не развожу.

    Она подняла чашку и медленно процедила сквозь сжатые зубы спирт. Захваченный этим зрелищем, Атарба не заметил, как и сам опрокинул в горло тепловатую жидкость. Глаза полезли на лоб: маловато добавил воды. А этой чистый спирт — вода!

    — Парням почему не наливаете?

    — Бэлеркэ? Э-э. Молод еще!

    — Другой, кажется, взрослый.

    — Денис отпил. Баста! Жениться будет — в рот не возьмет.

    — Что ж так?

    Атарба взглянул на сыновей. Оба сосредоточенно работали ложками, не поднимая головы.

    — Отца но слушал. И допрыгался.

    Денис шевельнул губами, но Атарба уже вступил на свою проторенную тропку:

    — Ты молчи! Стыдно стало? Не стыдился, как под заборами ползал. Все расскажу, все!

    Денис бросил ложку и пересел в дальний угол юрты, на орон [Орон— деревянные нары. В юрте идут вдоль стен (якутск.).].

    — В школе учился — парень как парень был. А из армии вернулся — одно на языке: не хочу в деревне жить. А почему бы не жить? Работы в совхозе хватает, зарабатывают люди — дай бог каждому из тех, кто асфальты утюжит. Иди в трактористы, говорю. Да мать: я тридцать лет в деревне гибну, хочешь, чтоб и дети твои. Науськала! Поехал. В автоинспекцию записался. Что же! Тоже дело. Общежитие дали, форма, оклад. Расти можно, кабы голова. Да город — не тетка. Там следи и за собой, и за всем, что вокруг. Дружков насобирал отпетых каких-то. Дорвался до городской жизни! Что думаешь? Догулялся раз: случайного человека па улице побил.

    — Отец! — простонал Денис.

    — Сиди, сиди. Слушай. Поехала мать, замяла как- то. Связи там у нее. Судить не судили, а из милиции — будь здоров. Ну, спрашиваю, что делать будешь? Шоферить, говорит. Добро. Специальность. Совхозу нужная. Послал в автошколу. Без этого же нынче нельзя. Триста пятьдесят за обучение. Общежития — нет. У старого друга устроил на те пять месяцев. Держись же, говорю. Держался: месяца три. Да уже испортил город, не дотерпел! Опять набрался, из столовой выходит — автобус, значит, стоит. Шофер пообедать заехал. А ключ не взял. Взбирается ваш герой в кабину, по-ошел автобус. Через двадцать метров заснул за рулем! Хорошо, автобус сам остановился. Из автошколы — будь здоров. Ну, говорю, теперь в совхоз пойдешь? Нет. Хоть кочегаром — а городским. Ну, насосался в смену... Перекочегарил! Ахнуло. С одним глазом ходит. Вот когда к отцу. Вези меня, говорит, в дебри любые, спрячь меня, отец!

    Атарба грохнул кулаком.

    — Бэлеркэ — моложе, а ума больше. Его мамка тоже: в город! В город! Ты, поучает, лучше всех мальчиков в классе учился. Гы-гы! Директор школы, а не понимает, почему у сына четверки одни да пятерки. Кто же ему хуже поставит? Бэлеркэ с головой. Поехал в речное — провалил. Молодчина! Старая карга места себе не находит.

    И Атарба подмигнул младшему.

    — Нарочно провалил? — холодно спросила гостья. Совсем невозможно было подумать, что она пила.

    История об этом молчит!

    — Дурак!

    — Дурак?

    — Можешь учиться — учись.

    — Чему учись? Водку хлестать?

    — А в совхозе вашем не пьют?

    — Пьют, конечно. Среди своих! Без обид и несчастий. Незнакомых по морде не бьют, автобусов не угоняют. Руки-ноги на месте, глаза тоже. Бэлеркэ молодец! Насмотрелся на брата — все понимает!

    — Денису просто не повезло. Попал на плохих приятелей. А у Валерия все могло быть иначе.

    Валерка поднял на гостью заинтересованный взгляд.

    — Да, да! Город теперь кишит деревенщиной. И не вся она первого сорта. Есть и совсем экземпляры так себе. А прижились.

    Атарба открыл рот, но не знал, с какого еще козыря ходить, и промолчал.

    — Не считайте, что в городах сплошь алкоголики да развратники. Много людей хороших и участливых. Но хватит об этом. Ваши сыновья сами найдут себе дорогу. Они вольные птицы. Меня другое интересует. У самки турпана, которую я сегодня добыла, на ноздрях потертости. Что б это значило? Ваше объяснение, охотник!

    Атарба обрадовался новому колену беседы: он не знал, как спорить с этой удивительной женщиной. «Молодая, а... ух!» — думал он, не в состоянии определить, что хотелось высказать этим «ух!».

    — Подсадка! Манная! От волосяной веревки след. Это так делают: весной, как прилетают они, пустят по озеру плотик: вот такой... малюсенький... — Атарба показал руками. Заговорив о своем, он молниеносно перешел на родной язык. Гостья не прервала: понимает! Выходит, своя! — Такой вот: с петлями плотик. Анды сушиться влазит, ловится анды. Целое лето служит. На живой манок лучше летят, чем на деревянный или резиновый.

    — Как же ей удалось освободиться?

    — Хозяин освободил! Осенью, когда анды на юг собираются. Такой обычай.

    — Неплохо придумано. Жизнь — в награду за предательство. А вообще птиц здесь много?

    — Есть, конечно! Да не столько, как раньше. Тех же анды взять. Годов так тридцать назад тысячами каждое лето добывали. Молодняк — сетями. У них такая повадка, у анды: вылупятся малые, мать их поводит дня три, в ясли сдаст и фр-р-р...

    — Об этом я читала. За сотнями птенцов наблюдают три-четыре старые самки, которые сами уже не выводят.

    — Вот такую компанию охотник подсмотрит, загонит в заводь, на выходе обгорелый кол в дно воткнет да еще лохматую кочку на него насадит. До самой осени такое пугало и сторожит. Пока летать не умеют, голыми руками бери.

    Атарба прищурил глаза, припомнив:

    — Ох же сколько их некогда было, анды! А нынче, — он с сожалением заглянул в миску, — первый раз вижу. Город это! Его длинные руки. Машины его, вертолеты. Его браконьеры...

    — Не город турпанов истребил.

    — Кто ж тогда?

    — Вы.

    — Мы?

    — Каждое лето по тысяче. Где ж природа вам наберется? Впрочем, турпанов мне больше не нужно. Других птиц много?

    — Крякв, чирков?

    — Вообще птиц, необязательно промысловых.

    — Тех, само собой, навалом. Которых не стреляют, навалом! Хоть ворон, хоть кукушек — навалом. Только зачем они?

    — Это мое дело.

    Приезжая встала, выпрямилась, прошлась по юрте.

    — Долго у вас я не задержусь. Но, во-первых, мне нужен ассистент. Помощник.

    — А что он будет делать?

    — Прежде всего показать охотничьи угодья. Завтра же. Тайгу, озера, дороги, тропы.

    Атарба задумался. Ему очень не хотелось отрывать от хозяйства Дениса, но младший сын совершенно не знал окрестностей. Наконец гостеприимство и почтение к такси-директору победили.

    — Сёп. Бери, — махнул он рукой на старшего. — Я тебе не помощник — ноги старые. А Бэлеркэ сам заблудится.

    Такси-директор придирчиво заглянула в мрачное лицо Дениса.

    — Спасибо. Во-вторых, помещение. Сухое, чистое и отдельное.

    Это требование Атарба давно предчувствовал и боялся.

    — Отдельное? Уважаемая, где ж его взять? Я в аласе с июня только. Тридцать лет никто в камельке не жег! Истлело, все, чиню да чиню. Когда было новое строить?

    — Не могу же я жить в одном хлеву с тремя мужиками. Палатку поставить, что ли? Жить я, конечно, могу и в палатке. Но мне еще работать.

    Она нагнулась к окошку:

    — А тот пятистенный амбар? Что в нем?

    — В том?

    Атарба сцепил пальцы и придавил их подбородком, придумывая.

    — Туда... нельзя.

    — С какой стати?

    — Замкнут.

    — Кто замкнул? Не вы?

    — Дед.

    — Чей дед? Ваш?

    — Нет.

    Атарба воровски глянул на далекий амбар сквозь потресканное, словно в паутине, стекло и быстро отвел глаза.

    — Дедов дед.

    — Ничего себе! Когда ж это?

    — Давно.

    — И с тех пор никто не открывал?

    — Ключ потерялся, — виновато развел руками Атарба.

    — Пошли.

    — Куда?

    — К амбару. Все, все пошли. Это ж подумать. Неолит! — Такси-директор разгневанно толкнула дверь, та с визгом отшатнулась. Атарба засеменил за гостьей, сыновья — ошеломленные — за ним. Видно, не только не открывали — сто лет обходили амбар, со всех сторон оброс он чертополохом и крапивой, но стены его из вековой лиственницы, казалось, время совсем не тронуло.

    — Ну, где замок?

    Замка не было. На невысокой дверце крестом чернели трухлявые доски.

    — Денис! Топор!

    — Постой, сын.

    Атарба со страхом шагнул вперед:

     — Нельзя! Нельзя его открывать! Наказ предков!

    — Да почему, в конце концов?

    Атарба, как волк, оглянулся вокруг. Он не мог повторить слова предания — таким страшным было оно, не мог ничего и взамен придумать.

    — Нечистый амбар. Абаасы [Абаасы — злые духа якутской мифологии.] жилье, — только и смог он.

    — Что?!

    Такси-директор села на корточки. Неодолимый хохот не давал ей встать.

    — Не могу... Не могу. Жилье абаасы. Ах ты боже мой! Неолит, я сказала? Нет. Это паалеолит! — Злые «ха-ха» летели от нее во все стороны, как щепки из-под топора. Резко подскочив к амбару, она рванула доску голой рукой. Доска сломалась. Скрипнула дверца. Столетнюю тьму прорезала солнечная полоса.

    — Ну? Где она, нечистая сила?

    За времена пяти поколений амбар врос в землю, опустился вместе с полом, и беловолосая гостья упала в него, как в могилу. Атарба зажал ладонями уши в ожидании женского вопля. Страшная легенда гласила — и как не верить ей? — что в этом амбаре, влюбившись и не добившись женщины на старости лет, удавился знаменитый шаман. Идя умирать, он наказал не открывать амбара двести лет, а если откроет кто, он покарает того, кто переступит первым порог надгробия, жуткой карой.

    — Нет абаасы. Нет! — послышалось из черноты.

    Застучали каблуки — такси-директор исследовала помещение.

    — Еще одна дверь! На ту половину. Тоже забита!

    «Там кости. Там. За той дверью».

    — Ну, кто смелее? Мужики! Здесь руками не возьмешь.

    «Нет, голубушка. Нет. Не дождешься. Не пойду. И Денис не пойдет. Знает. Вот только... О!»

    Бэлеркэ провалился в амбар. Ему Атарба не успел рассказать.

    «Бэлеркэ, назад! Ты еще не перешагнул второй порог! Твоей вины еще половина!» — зашелся криком Атарба. Беззвучным криком.

    Треск сломанных досок.

    — Нет абаасы. И здесь нет!

    — А в подземелье ход? — фистульнул Атарба.

    — Для хлеба амбар. Зачем в нем подземелье?

    Слова беловолосой утраивало мрачное эхо.

    — Тогда у нас хлеба не сеяли!

    Половицы застонали совсем близко, и из амбара показалась такси-директор. Атарба взглянул на нее и обмяк:

    — Э-э-э...

    Нарушительница шаманского запрета вся — с головы до ног — была осыпана отвратительной серо-зеленой трухой.

    — Пыль!

    Приезжая отряхнулась как собака, вышедшая из воды.

    — Подводим итог. Помещение просторное. Не старое: весьма сомневаюсь, что амбар мог служить деду вашего деда. Скорее всего, строению лет семьдесят. Мне пригодится. Необходимо прорубить окна. Сейчас и займемся этим.

    ...В амбар Атарба в тот вечер так и не зашел. Он нашел бугорок неподалеку от двери и с опаской следил, как сыновья под присмотром гостьи приводят в порядок амбар. «Ух, девка! Столетний запрет, как доску гнилую, сломать. Ух, девка!» Атарба испытывал глубокую признательность такси-директору, которая одолела прошлое скорее для него, чем для себя: приехала и уедет, а амбар останется Атарбе. Ну а уж если предание не лжет... пусть сама себя клянет. Первой и последней попадет в когти призраку.

    «А Бэлеркэ?»

    Страх за младшего кипятком ожег сердце, но Атарба скоро успокоился:

    «Он же не первым перешагнул порог».

    Взмокшая, раскрасневшаяся такси-директор шмякнулась рядом.

    — Странный вы человек. Какое суеверие! Неужели в самом деле верите в существование абаасы? Вы же, говорят, учитель.

    — Какой там!

    — Это что: самокритика?

    — Семилетку кончил перед войной, ну и приставили к младшим. Чему учил, сам не помню.

    — Преувеличиваете.

    — Правда, правда! Я бы давно в охотники. Не видел разве: с дипломами люди приходят, что я перед ними? Семь довоенных классов, курсы время от времени. Да жена: ни в коем случае! Из школы в тайгу? Не пущу! И не пускала. Чуть дотерпел до пенсии. А как проводили — сбежал. Сюда сбежал, за тридцать верст. Ветер свистел в ушах!

    — На мотоцикле?

    — Почему на мотоцикле? На своих двоих. Спешил!

    — А что здесь хорошего, чтоб бежать?

    — Вы, как Петров, директор совхоза наш. Уговаривал даже: зачем тебе этот сухой алас. Надумал в охотники, так будь охотником настоящим. Командируем на север, в Анабарский район, дадут участок тебе настоящий, будешь зверя добывать настоящего: песца, горностая, лису. Тебе прибыль, совхозу слава, тебе слава, совхозу прибыль. А в твоем аласе что? Ни шерсти, ни мяса.

    — Разумно.

    — Не пушнина мне, не мясо нужно! Мне вот дедовский угол отстроить. Тут я сам родился, дед мой и прадед жили. Потом землю поливали! Почему она брошена? Только потому, что до совхозной усадьбы тридцать верст. Что бездорожье. В поселки люди с аласов стянулись, топчут околицы тех поселков, друг другу ноги давят, а сколько брошенного пропадает! Должен же кто-то первым вернуться. Многие пойдут за ним.

    —    Я поняла вас так: вы за фактическое распоселкование. А?

    — Можно и так назвать.

    — Это уже не суеверие. Это позиция. Вы, значит, считаете: якуты, жившие семьями по таким вот аласам, переселились в деревни напрасно. Своим поступком вы агитируете за то, чтоб они назад — в аласы. Да?

    — Когда откровенно...

    — Не выйдет.

    — Не выйдет?

    — Никто не пойдет за вами.

    — Никто?

    — Ну во имя чего?

    — А земля? Во имя земли. Во имя тайги. Думаете, ничего нет? Соболей нет, согласен. А зайцы? Тысячи зайцев. Ондатры! Тысячи ондатр. Вокруг аласа этого. Вот стукнет мороз. Посмотрим, что возьмет Атарба!

    — Что за имя?

    — Такое отец дал. Древнее.

    — И в школе вас Атарбой звали?

    — В школе Антоном Михайловичем был.

    — А здесь, значит, вновь Атарбой стали. Вернулись в доисторическую эпоху. Нет, уважаемый Атарба. Никто не пойдет за вами. Даже сыновья ваши. И зайцами вы ничего не докажете!

                                                                               II

    Она постоянно забегала вперед, точно не Денис вел ее, а она Дениса. Не то чтобы его раздражало именно это: Денис устал. Два месяца, зря погубленные в больнице, размягчили руки и ноги, все его литое, пружинистое тело: был же парень что надо, не ровня неуклюжему Валерке. Красивый был парень Денис, красавец, можно сказать, не носатик Валерка, любимчик матери и отца — всю жизнь Валеркину воюют за младшего. Почему? Тихоня, готовый исполнить все, что посоветуют или прикажут. Денис таким никогда не был: делал, что сам хотел, напрасно отец считает, что мать его в город выставила. Нет, желание Денисово с материнской мечтой совпало, только и всего.

    Время от времени спутница исчезала, словно соскакивала с его, не такого уж широкого экрана. Забывая, Денис таращил левый глаз, пытался открыть, хотя он и не был закрыт. Он был пуст: вместо живого, зрячего, никогда не мутившегося — таким он был здоровым — теперь помещался мертвый кусок стекла.

    Пространство, которым шли, сияло густою теплой красой, что приносит начало августа. Неизмеримая долина Лены — река текла одним из рукавов через этот лог в незапамятные века, а теперь переборчиво отшатнулась аж километров на двадцать — встречалась здесь с извечной тайгой коренного берега. Здесь соприкасались два непохожих лица якутской природы: мягкая ласка травы и старичных тальников — внизу, наверху — шершавые, пересохшие ветви лиственниц и сосен. Без тропинок — старые давно заросли, новых отец с Денисом натоптать не успели. Перед единственным глазом Дениса открывались то длинные озера — остатки ленских проток, то перестоявшие луга, то пригорки, а с пригорков — густо-зеленая пойма, окаймленная по краю окоема голубизной реки.

    Но весь этот мир, увиденный одним глазом, казался плоским и неинтересным. То и дело проворная спутница взбиралась на коренной берег, Денис вынужденно тянулся за ней, хотя уже едва переставлял ноги. Наверху стоял зной, редкие ветви не заслоняли от солнца, и Денис с нетерпением ждал, когда его погонщица повернет вниз.

    Отовсюду — и из тайги, из долины слышались голоса птиц: позднее кукованье кукушки, сытое кряканье уток, мерная работа дятла, черное карканье ворона. Чуткий слух Дениса, не поврежденный аварией, выделял из общей многоголосицы близкое чивиканье и далекое клохтанье, боязливый писк и поднебесный клекот. Где-то как будто доили корову, в другом углу наждаком драили старую кастрюлю, за кустом лозы капля за каплей пинькала в воду вода, посреди берез сигналил грузовик. Все это были птицы: они заканчивали летние дела, чтобы с легкой душой покинуть на долгую стынь якутской зимы кусок земли, такой пустынный людьми, такой уютный для них. Жаль: не мог Денис сказать, кому принадлежит тот или иной звук. Тени крыльев, широких и узких, скользили по лицу, заслоняя на мгновение солнце.

    — Какое разнообразие видов! — воскликнула Грошева. Глаза ее жадно пылали. Она остановилась и закрыла их биноклем.

    Она, несомненно, знала всю живность наперечет, эта городская. Она и вообще много чего знала, много чего видела, через многое прошла — уверен был Денис. Ловкая, быстрая, за спиной винтовка, на груди бинокль, обрезанные желтые волосы прячутся все под тесной кепчонкой с целлулоидным козырьком — с двадцати шагов не поймешь, девка или парень, много таких в асфальтовом раю, ставшем для Дениса адом.

    Не хотелось, до ярости не хотелось вспоминать, вновь возвращаться в то, куда ни за какие игрушки не вернется Денис, а память, как бездонная трясина, засасывала его мысли, с криком рвавшиеся на поверхность.

    ...Два месяца, как снял солдатскую шинель, два дня, как надел милицейскую. Простенькое задание: дежурство па посту. Пост у кинотеатра. Мечталось не это. В мечтах видел себя кем-то вроде Шерлока Холмса или Знатоков. Мудрым, несгибаемым, неподкупным. Большие дела, серьезные противники. А тут — пыль из-под машин, что придерживают скорость перед постом, редкие стычки с подвыпившими шоферами. У кинотеатра — пижонистая детвора, мальчишки в таких широченных брюках, что напоминают девчачьи юбки. Слово за слово — издевки-подковырки, друг над другом, надо всеми, кто вокруг. Интеллигенция во втором поколении.

    Еще — обычная шпана, давно не мытая, не чесанная, зуб золотой, в пятнадцать лет окурок к губе прилип навеки. Грязь на лицах, грязь в головах: нечистых слов больше, чем обычных.

    Постоял, посмотрел: а что там на них глядеть? Пошел в вагончик — посидеть, почитать. Вдруг дверь нараспашку:

    — Милиция!

    Успел заметить: кричала из пижонистых. На бегу — свисток к губам: «Тр-р-р!»

    Драку — как корова языком. Кто нападал? Кто защищался? Некого. Только стояла с поднятыми руками отчаянно:

    — Петенька! Витенька!

    Так началось долгое, нелепое, ненужное знакомство.

    Для чего сдался он капризному птенцу этому? Тешилась, видно, что такой могучий, от опасности способный заслонить, в форме — перед ней как ребенок. «Мой человек со свистком», — шутя знакомила с подругами. Целовала — каждый раз сначала отрывисто, словно клевала, а потом, как мыльница к стене, прилипала надолго. Не хватало воздуха, темнело в глазах, молнии ломались с громом в голове, и желалось нечто такое сделать, чтобы весь мир в восхищении ревел: «Это он сделал! Для нее!»

    Не верил, что будет конец. Верил: не будет конца!

    Но конец пришел. Пропустила одно свидание, другое... Бросила приходить совсем. Без объяснений.

    Объяснение, конечно, было. Денис и сам чувствовал, как быстро исчерпал себя перед ней, жадной до нового, неиспытанного. Мало, к беде, помещалось в нем: деревенское детство да служба в армии. Знаний внешкольных не было. Мыслей — неожиданных — тоже. Человек со свистком — и все. Но он не мог примириться с тем, что она попадет теперь не в его объятия. После всего, что было между ними, девушка не бросает парня! Во всяком случае, в совхозе такого не случалось.

    Вышвырнуть бы из головы, да не давала. Кончила культпросветучилище — диктором стала. Каждое утро, крутнув рычаг, затаив дыхание ждал местных известий. «Вчера состоялось заседание...», «Доярка Харитонова надоила две тысячи килограммов молока...» Не имело значения, что читала. Слушал все как волшебную музыку, ловя немного гнусавое «н», городское ее, старательное произношение. На уроках политграмоты стал активнейшим слушателем. По вечерам, свободным от службы, пил.

    Потом голос ее из эфира исчез. Думал: в отпуск ушла. А отпуск так затянулся, что догадался наконец: не отпуск. Фамилию на афише увидел. Артистка! Передвижного театра...

    С той поры довелось встречаться только три раза. И каждая новая встреча толкала Дениса в более глубокую пропасть.

    Первый раз — на улице, лицом к лицу. Не заметила даже — так интересно было ей то, что громко рассказывал рыжебородый спутник. Денис на мгновение остолбенел: бежать вслед? Поздороваться? Молча еще раз в лицо заглянуть? Кто-то резко двинул в бок:

    — Что стоишь как пень посреди тротуара? Дай пройти!

    Повернулся — верзила. Небритый. Шрам через всю щеку. Задерживал как-то — бушевал в автобусе.

    — Ага! Товарищ мусор?

    Без формы узнал! Показалось: в руке блеснул нож. Был бы трезв, может, и не показалось бы. Всю силу свою, тогда немалую, вложил в одну оплеуху...

    — Тсс... — послышалось рядом.

    Денис очнулся. Грошева целилась в куст орешника. Бахнул безобидный воздушный выстрел.

    — Есть!

    С куста, трепеща пером, упала птица. Она была величиной с лист и падала, как лист, как бумажный самолетик, пущенный детской рукой. Коснувшись земли, она попыталась забиться в траву, но добытчица сунула пальцы под крылья и сжала. Подранок невыразительно чирикнул и разинул клюв.

    У Дениса заколотилось сердце. Он украдкой подобрался ближе, чтобы посмотреть, ради чего сегодня бил ноги. Птица лежала вся на узкой женской ладони, не зависая ни головой, ни хвостом. По губам Грошевой блуждала счастливая улыбка:

    — Ошибки нет. Соловей!

    Она протянула трофей Денису. Денис принял на ладонь невесомый трупик птицы и поднял к глазам.

    — Видишь? Окраска оливково-бурая, брюшко белое. На подбородке длинные ярко-красные пятна. А главное — вот: горловые перья. Сами красные, кончики белые. Красношейка. Наш, якутский соловей.

    — Неужели их едят? — пробормотал Денис.

    Захохотала:

    — Ох ты боже мой! Надо ж придумать. Что тут есть?

    — Тогда зачем?

    Отобрала добычу и подняла над головой:

    — Этой убитой птице суждено бессмертие!

    «Сумасшедшая», — подумал Денис.

    —    Ты что, не веришь? А знаешь, что до наших дней сохранили борзую Петра Великого?

    «Бредит. Помешанная!»

    — В музеях бывал? Хотя бы в одном?

    — Был.

    — И ни одного чучела не видел?

    Денис начал понимать.

    — Ты это... для чучела?

    — Ну.

    — А что значит «таксидермист»?

    — То и значит. «Таксис» по-гречески изделие, «дерма» — кожа. Неплохое слово, верно? Хотя в старой БСЭ его нет. Таксидермист! Не чучельщик. Вот если бы еще вместо «чучела» что-то придумали. Несимпатичное слово.

    Она взяла у Дениса рюкзак, достала флакон. В нос Денису ударил кислый дым, как из силосной ямы. Грошева осторожно влила несколько капель в клюв соловью, намочила из флакона ватный тампон и вставила птице под хвост.

    — Так лучше будет. Жаркий день. Пока донесем...

    — А потом что? — мрачно спросил Денис.

    — Когда потом?

    — Как донесем.

    — Сниму шкурку, обработаю. Потом набью чучело. И займет наш соловей почетное место в главном музее Якутии. На сто лет! А может, и больше.

    — А что, нельзя там устроить живого соловья?

    — Живого, дорогой гуманист, кормить нужно. Это будет уже не музей, а живой уголок.

    — А фотоснимок?

    — А сам ты пойдешь в музей, где одни фотоснимки?

    — Не знаю.

    — «Не знаю», — передразнила Грошева.

    Она вскочила легко, как воробей, забросила за плечо пневматичку и потрусила дальше. Денис медленно поднял малокалиберку и рюкзак, потяжелевший на целого соловья.

    Мелькнула среди кустов и исчезла. Денис ускорил шаги. Не так ли год назад?

    В столовой со случайными дружками часа два уж делил вино. Вдруг — за окном пролетела, птицей. Выскочил на крыльцо — нет. Бросился вслед — не догнать, далеко. Кто-то автобус поставил, обедать пошел. Влез в кабину — ключ! Ногу на сцепление...

    Трудно сказать, далеко ли заехал бы и чего натворил, да неожиданно отказал карбюратор. Чужая машина все же. Обессиленный, упал носом на руль, потерял сознание. Так и нашли.

    И была еще одна встреча, собственно, и не встреча.

    На смену в котельной заступил в шесть вечера, хорошо «наевшись». Под ровное гудение котлов и труб задремал. Разбудил телефонный звонок:

    — Але! Котельная? Спите вы там или как? Зуб на зуб не попадает.

    Сколько не слышал — сразу узнал. Хриплым спросонья голосом:

    — Какой дом?

    Назвала и бросила трубку.

    «Будет сейчас тепло тебе», — подумал мстительно. Вентиль газа — до упора. Все — на одну линию. Замигали красные лампочки, запрыгали стрелки на шкалах... Очнулся в больнице.

    «Пах!» — хлопнуло впереди. «Пах!» Денис рванулся на выстрелы. Под выворотном, ломая крылья, катался огромный филин. Он, казалось, превратился в круглый комок перьев, из которого во все стороны торчали желтые когти.

    — Не тронь!

    Добытчица минуту присматривалась к птице, бившейся под ногами. Резко бросила вниз левую руку — к шее филина. Ночной владыка с шипением разинул пасть. В то же мгновение туда вошли длинные ножницы и щелкнули глубоко в горле. Из клюва хлынула брусничная кровь. Грошева подняла филина за хвост, следя, чтобы кровь не попала на перья.

    —    Вот как нужно! — возбужденно повернулась она к Денису.— Ты же, видно, головой о дерево собирался?

    — Ничего я не собирался, — враждебно отрезал Денис.

    — Расколотить голову птице недолго. А что за чучело с такой головой? Как ни маскируй, такой изъян не спрячешь. Вообще подранки — проблема. Лучше всего усыплять их хлороформом. Неохота только носить гадость эту. Можно самой случайно заснуть.

    Денис невольно отшатнулся от рюкзака.

    — Не волнуйся. Во флаконе формалин. Для консервации.

    Она положила добычу в рюкзак.

    — Крылья выпрямим потом, кипятком. Сломанные перья в кипятке быстро приобретают прежний вид. Везет нам сегодня с тобой! Две особи — и обе ночные.

    Сцепила руки за головой, мечтательно глядя в небо.

    — Если так пойдет дальше, останется время просто отдохнуть, побродить без всякой цели. Сопровождать будешь? А?

    Засмеялась.

    Денис помедлил с ответом — ему хотелось придумать что-нибудь поязвительней, что сразу поставило бы городскую на место,— и не успел ответить. В небе появилась черная точка. Она стремительно росла.

    — Сапсан. «Тозовку» сюда!

    Что понадобилось на земле острокрылому летуну с клиноподобным хвостом? Что притянуло его дальнозоркие глаза?

    Закаленное дуло вскинулось в небо и заходило воронкой. Денис понесся прочь, не глядя под ноги.

                                                                                        III

    С высоты, на которую он взобрался, открывался весь алас, да Валерке некогда было стрелять глазами по сторонам. С юга двигалась туча. Конечно, облака в Якутии — необязательно дождь, небо хмуриться может неделю без единой капли, но уж коль пойдет, так пойдет.

    Никто эту штуку Валерку не просил делать и не приказывал. Отец, глядишь, еще тумаков надает: Валерка освоил под навес столбы и доски, приготовленные совсем для другого. Да отец уже несколько дней ковырялся где-то в тайге, даже ночевать не приходил. Ничего не знала о Валеркиной затее и Ариадна Игнатьевна, это был для нее сюрприз. Поветь должна вырасти, как в сказке, за день, пока не вернулась та, ради кого она и росла.

    Дождь грозился совсем некстати: во-первых, придется бросить работу — на скользких жердях не поработаешь; во-вторых, спасай шкурки, что сушатся под отцовским, дырявым навесом; в-третьих, он мог раньше обычного прогнать с охоты Ариадну Игнатьевну — прощай сюрприз. Валерка пристроился удобней, набрал полный рот гвоздей и стиснул молоток.

    Он потихоньку гордился собой. Наворочал сколько! Четыре ямины тупой лопатой, столбы соединил вверху и внизу и теперь кончал крышу, которую задумал и осуществлял со скатом, пусть себе и не крутым.

    Если бы ему сказали раньше, что его руками можно намастерить столько всего за один день, он ни за что бы не поверил. Ладони пылали от мозолей и заноз, волосы пожелтели от опилок. Лишенное мускулатуры тело, над которым посмеивались одноклассницы, ныло. Посмеивались! Никуда не годен как будто. А пришла умная, серьезная женщина, не пискухам этим ровня, взглянула раз — поняла: может пригодиться Валерка городу даже. Только бы старался.

    Ах, какие руки у Ариадны Игнатьевны! Валерка часами мог смотреть, как они работают. Такое, казалось бы, грязное дело — снимать шкурки, чистить мездру, потрошить желудки, а пальцы ее всегда оставались белыми. Ножи, ножницы, пинцеты украшали их, как перстни.

    — А что вы сейчас делаете? — не утерпел однажды Валерка, когда Ариадна Игнатьевна, полоснув скальпелем по животу жаворонка, наклонилась над внутренностями с лупой.

    — Определяю пол.

    — Что?

    — Гляжу: мальчик или девочка.

    Она слегка усмехнулась, и Валерка залился краской. После этого он ни о чем не спрашивал. Он упорно молчал, а говорила одна она, то словно отвечая на его немые вопросы, то споря с кем-то:

    — Таксидермия не забава и даже не ремесло. Это наука, это искусство, историография живого... Человеческая история из чего складывается? Из деяний лиц и народов. Этого никакими вещами, орудиями, даже рисунком не передашь. Нужны слова. Другое дело — история вида животного. Здесь достаточно знать, как выглядел он в разные отрезки времени, разные эпохи. Вот для чего нужны чучела!

    Кивком она показывала, что подать, и Валерка бросался исполнять приказание. Наградой были чужие знания и мысли, которые Валерка жадно поглощал.

    Он знал уже, что сохранить птицу в жаркий день лучше всего в целлофановом мешочке, набитом свежим луком, чесноком, можно и еловой хвоей; что случайную кровь с пера нужно смывать холодной водой, присыпая крахмалом. Знал, какую птицу обдирать, начиная со спины и какую с живота, как удалять глаза и мозг, чем скрести череп и ноги, остающиеся со шкуркой. Знал, что шкурку мало снять, хотя бы и квалифицированно: это только начало пути, на котором живая птица превращается в точно такую же мертвую. Все знал он уже и, казалось, все умел, не коснувшись еще ни одной шкурки руками. Одного не видел — самого важного: как набиваются чучела.

    — Знаешь, сколько в нашей стране музеев? — продолжала Ариадна Игнатьевна, аккуратно записывая в блокнот размеры птицы. — Больше четырехсот. Только государственных! А сколько общественных? И везде нужен опытный таксидермист. В вашей школе есть музей?

    — Ага.

    — А чучела?

    — Это... сова и глухарь.

    — И здесь глухарь! Где их только нет. Кособокий, конечно?

    — Не... помню.

    — Безусловно кособокий, уверена. Это же преступление! Убить живое существо, чтобы смастерить карикатуру на него. Берутся лишь бы кто. Ни орнитологических знаний, ни художественного вкуса. А ты как считаешь?

    — Я... тоже так считаю. Всякое дело нужно делать со знаком качества.

    — Ого. Рассуждаешь! Это хорошо. Слушай, неужели ты в самом деле нарочно завалил экзамены?

    Валерка огляделся, хотя и помнил, что отец в тайге.

    — Нет.

    — А я сразу подумала: не может быть! Недочитал, недозубрил — в это поверю. Но чтоб интеллигентный, симпатичный парень такую глупость отмочил — не может быть! Прости, но твой отец смешон. Нашел пугало — город. Советую: не слушай его! Сколько тебе?

    — Что?

    — Лет.

    — Семнадцать.

    — В семнадцать лет пора жить своим, а не чужим недалеким умом.

    Целый день после того разговора Валерка парил как на крыльях: его назвали симпатичным! Правда, так раза два говорила и мама, но это же совсем другое! Для мам дети всегда красивы. Когда посторонняя женщина, не намного старше тебя, признает симпатичным — это совсем другое!

    И все было чудесно. Он не пробился в город с первой попытки, но это не имело большого значения. Четыреста музеев во всех городах страны ждали его умелых рук. Одно не давало покоя: он не видел, как делают чучела. И он боялся, что, когда возьмется за это, натворит вреда, как те, о которых говорила с гневом Ариадна Игнатьевна. Снятые шкурки намазывались пикелем — смесью кислот, вывешивались под навесом и сохли. Их было уже много, но Ариадна Игнатьевна не спешила браться за чучела, и Валерка однажды понял, что она и не будет заниматься этим здесь, в аласе: разве не проще взять в город шкурки? Посмотреть бы хоть раз! Попросить бы как следует! Не давала просить стеснительность. Вот кабы заслужить такую милость...

    Так возникла мысль о новом, более просторном, чем отцовский, хорошо крытом навесе.

    Валерка спрыгнул со своего сооружения за рулоном толя. За этот толь попадет, видимо, вдвойне, но Валерку ничто не могло остановить. Он поднял голову и ойкнул: над аласом сияла радуга. Необычная — круговая, праздничное колесо, откуда же она взялась? Дождя-то не было! Или брызнул все же, а вспотевший от работы Валерка и не заметил? Он бросился через все подворье к отцовскому навесу, где сушились шкурки, тронул одну-другую. Нет! Перо сухое. Дождя не было. Что же это такое? Может, добрый знак, что в Валеркиной жизни, только бы не ленился, будет всегда радуга без никакого дождя?

    Молоток жеребенком заскакал по стропилам, прихлопывая толь. Стукнув десять — пятнадцать раз, Валерка вновь и вновь поворачивал голову к радуге. Наконец он нашел такую позу, когда она все время сияла перед глазами. Сидеть было неудобно, работать тоже, каждую минуту он вообще мог загреметь на землю, но Валерка не сдавался. А голубой диск, обведенный радугой, вдруг начал темнеть, и сама огнистая лента почернела, словно обуглилась, мгновенье — и ударил дождь.

    Задыхаясь, Валерка побежал за шкурками. Из щелей в отцовском навесе журчала вода. Валерка сунул за пазуху одну, другую шкурку... Когти и клювы жестоко царапали голый живот. За ворот плеснула холодная струя. Валерка набычил голову, защищая ею то, что держал под рубашкой, и ринулся под ливень. Из-под ног, как из поливочной машины, поднялись крылья воды.

    Лучше бы бежать в юрту или амбар, но Валерке не терпелось убедиться, что его навес не течет. Он перемахнул через бревно, положенное для прочности между столбами, выпрямился — перед ним стояла Ариадна Игнатьевна в легкой розовой куртке с откинутым капюшоном. Щеки ее блестели дождем, но белопенные волосы были абсолютно сухими.

    — Куда? Откуда?

    — Вот, — похлопал Валерка себя по животу.

    — Что это?

    Он молча поднял рубашку, придерживая шкурки свободной рукой.

    — Клади... клади на траву. Боже! Грудь в крови. Так ободрать!

    — Ничего.

    Она достала из кармана рюкзака пузырек с йодом.

    — Не дергайся! Как маленький. Жениться завтра, а йода боишься. Будешь жениться?

    — Н-не на ком.

    — Найдется. Ну, не дергайся, говорю тебе.

    Она обхватила его за пояс сухой горячей рукой, и Валерка перестал ощущать холод и боль.

    — А этот дворец? Кто возвел? — Она обвела жестом навес.

    — Для работы. Тот... совсем в дырках.

    — Неужели никто не помог?

    — Отец ловушки на зайцев строит. Денис сено косит.

    — Не приходили, значит?

    — Нет.

    — Честно — по хозяйственным нуждам ушли?

    — Ну... а чего ж еще?

    — Не лги.

    Валерка молчал.

    — Дураки. А ты... молодчина. За такое геройство положена награда. Проси что хочешь!

    Она смеялась в лицо, светя зубами. И Валерка почувствовал: другой такой минуты не будет.

    — Научите делать чучела, — вырвалось у него.

    — Научу.

    Грузные капли дождя барабанили по толю, цокот отдельных ударов сливался в один непрестанный гул. Четыре стены дождя с четырех сторон заслонили от мира созданье Валеркиных рук, и оно вправду показалось ему хрустальным птичьим дворцом.

    — Я тебя много чему научу.

    Защемив шею сильной рукой, она наклонила Валерку к себе и поцеловала в губы.

                                                                      IV

                                              Из блокнота таксидермиста

    14/IХ. Зинка говорит, что я до пятого курса и осталась «девушкой-колхозницей».

    16/IХ. Черный цвет слишком мрачен. Выбелить волосы.

    17/IХ. Телефон портнихи: 4-17-17.

    24/IХ. Все страшно только первый раз.

    25/IХ. Иметь дело с лицом другого пола стоит, но ведь не каждый день!

    5/IХ. «Новый метод изготовления чучел»:

    Создавая чучела, рассчитанные на века, современная таксидермия позволяет сберечь для потомков образцы редких и удивительных животных. Вымирающие виды могут остаться хотя бы в облике прекрасно выполненных произведений таксидермического искусства».

    «Плохие, неграмотно выполненные чучела приносят несравнимо больше вреда, чем пользы. Они никак не могут содействовать воспитанию хорошего вкуса и любви к родной природе. Такие чучела способны ввести в заблуждение. Напомним случаи с чучелом сайгака-самца, которому неизвестный мастер из-за незнания биологии сделал вымя. В таком виде чучело простояло в Зоологическом музее (Ленинград) более ста лет».

    6/Х. «Олени, рыси, без которых не обходится ни один музей, являются, как правило, не украшением и гордостью экспозиции, а ее позором, ибо это почти всегда самые неудачные и некрасивые экспонаты. Даже лучшие столичные музеи — МГУ, Музей имени Тимирязева — в этом отношении не исключение».

    7/Х. «Наиболее идеальным следует считать тот случай, когда отстрел объекта, снятие шкурки и ее предварительную обработку ведет сам таксидермист».

    10/Х. Учиться стрелять.

    15/Х. Хирург, инструменты: Пояркова, 40. 3-88-20.

    20/I. Третий разряд выполнен.

    20/IV. Второй разряд выполнен.

    30/VI. Прощай, биофак! Ты дал мне все что мог.

    10/VII. Музей МГУ. Можно лучше.

    11/VII. Музей биологии. Можно лучше.

    13/VII. Ленинградский зоологический. Потрясающе.

    26/VII. Якутский краеведческий. Убожество!

    27/VII. Нужно быть мастером. Иначе — зачем?

    10/VIII. Первая попытка. Купила у соседки галлюс [Курицу. Латинские названия, занесенные в блокнот по всем правилам, для удобства набора и чтения даем в своей, несовершенной, зато легко читаемой транскрипции.]. Не смогла убить: боюсь крови.

    12/VIII. «Таксидермия птиц:

    В стране функционирует свыше 400 государственных краеведческих музеев, многие сотни музеев организованы на общественных началах — и всюду требуется опытный квалифицированный таксидермист, без которого создание отдела природы невозможно».

    15/VIII. Вторая попытка: добыла корвус короне ориенталис [Ворону.].

    2/IХ. Первый разряд выполнен. Чего не может женщина?

    5/Х. Зинка говорит, что я фанатичка. Неужели стремление к мастерству — фанатизм?

    15/Х. Сменила квартиру. Надоело ворчание хозяйки.

    20/Х. Тема утверждена. Придется и этим заниматься.

    23/ХI. Добыла: лягопус лягопус [Куропатка.] — 2.

    6/ХII. Сменила квартиру. Надоело.

    7/ХII. «Нужно всегда помнить, что убивать птиц и зверей только для того, чтобы сделать чучело для забавы, — практически становиться на путь истребления жизни леса, поля, степи.

    Если ваша спортивная страсть требует удовлетворения удачным выстрелом, умением красиво выследить и добыть зверя или птицу, не превращайте это в способ обогащения, не уничтожайте ни в чем не повинных животных!»

    За чучело крупной птицы — от 25 руб. до 40. Забыть.

    25/I. С. пришлось дать отставку. Не понимает.

    26/I. Ух, Зинка! «Не женское занятие». Почему не женское? Тем более у нас, на Севере. Охотился, естественно, чаще мужчина, но и женщин-охотников хватало. А уж шкурку снять, обработать... Когда мужчина занимался этим?

    3/II. Сменила квартиру. Все-таки стоит таксидермией заниматься в лаборатории.

    7/VII. Д. пришлось уволить в запас. Не понимает.

    25/VII. Еду в две командировки сразу. Женщина может все!

    1/VIII. В заданном районе. Хозяева: старик с двумя сыновьями. Старик: интеллигент-дикарь. Ойдемиа дегленди дегленди [Турпан.] —2.

    2/VIII. Старший из младших: дикарь, напуганный цивилизацией. Лусциниа каллиопе каллиопе [Соловей-красношейка.] — 1, бубо бубо якутензис [Филин.] — 1, фалько перегринус клейншмидти [Сапсан.] — 1, тетрастес боназиа сибирукус [Рябчик.] — 2.

    4/VIII. Младший из младших: понимает? Но — пошла одна: еще спугнешь. Анас крекка [Чирок-свистунок.] — 2, анас акута [Шилохвость.] — 1, фалько гирфалько интермедиус [Кречет.] — 1, кукулюс канорус [Кукушка.] — 1.

    5/VIII. Грус грус лильфорди [Журавль серый.] — 1, грус монахус [Журавль черный.] — 1.

    .................................................... [Точки ставим на месте простого перечисления птиц.]

    9/VIII. Цигнус цигнус [Лебедь-кликун.] — 2, дриокупус марциус [Желна.] — 1, гомо не слишком сапиенс — 1.

    10/VIII. Гомо еще не сапиенс. Учу.

    ......................................................

    20/VIII. Мотоциклист из совхоза. Мне — телеграмма. Более чем странная: «Выезжайте неотложно онкологический симпозиум. Академия наук». Орнитологический? Не планировался. Может, шутки Д.? Хорошо, что есть на кого оставить шкурки. Еду с мотоциклистом.

                                                                             V

    Уже стояла полная тьма, когда Атарба спустился в свой алас. Впрочем, он знал здесь каждую кочку и не боялся ни поскользнуться, ни оступиться.

    Ночи августа, что идут впритык за белыми ночами, особенно кажутся черными — это Атарба заметил давно, еще в молодости. За три месяца — май, июнь, июль — привыкаешь как-то, что ночь — это тот же день, только тусклый. Можно читать, заниматься любой домашней работой. Постепенно крепнет чувство, что так будет всегда. И вот приходит август, а вместе с ним осознание, что вечного ничего нет, что белые ночи прошли, как твоя юность, которая тоже мерещилась бесконечной, и хотя белые ночи будут опять и опять, в отличие от юности, да ждать их такую долгую, такую недобрую зиму...

    Две недели ночевал Атарба в шалашах и теперь с удовольствием думал, как вытянется не на голой земле, а на теплом ороне. Пусть не перина — а все ж не лиственничные ветки, что подстилал на ночь.

    Никто не принуждал Атарбу скитаться, но дома он остаться не мог. Когда в первую ночь, спасаясь от духоты, молодая женщина раскрыла дверь амбара, подогретого спиртом Атарбу, несмотря на пятьдесят пять пенсионных, так потянуло к этой двери — не спал до полночи. Тут же вспомнил жену, обычную ревность ее — загрустила душа: как отнесется баба, узнав, что он — не на один день! — дал пристанище городской крале? Отговорку придумал: мол, чтобы Дениса расшевелить. Но Денис назавтра сбежал от такси-директора и объявил: пока она здесь, ноги его в аласе не будет. Атарба даже онемел от удивления. Он послал Дениса косить — из совхоза обещали лошадь, без лошади зимой не наохотишься. Десятки ондатровых ловушек на себе не понесешь. И хотя якутская лошадь пасется круглый год, запас кормов не повредит. Послал сына, а сам присматриваться стал к такси-директору. Дня через два наконец дошло, что к такси гостья не имеет никакого отношения, но все равно в мыслях звал такси-директором: никак не мог запомнить, кто она на самом деле. Такси-директор по- прежнему не закрывала амбар на ночь. Трезвого в шаманский намогильник не вело, вдобавок от него теперь тянуло чем-то неприятно-кислым — но ведь попробуй убеди жену, что отослал сына не для того, чтобы без молодого ловчее строить шашни с молодой. И Атарба решил вслед за сыном уйти из дому.

    Он не считал, что нарушает обычаи гостеприимства. Не говорила ль она сама, что могла бы жить и в палатке, посреди тайги, одна? Каждый день приносила то рябчиков, то чирков и прокормить могла себя сама. Пусть сама и готовит, жепщина все же. А наколоть дров — Бэлеркэ. Не скажет, что без помощника осталась.

    Так рассуждал Атарба, удирая в тайгу. Сам себе не хотел признаться, что боится не жены, а непонятной девки, от которой жди неизвестно чего.

    Так хорошо поработал эти две недели — руки и ноги сладко млели. Шестьдесят сохсо — заячьих пастей поставил на опушках. Не шутки! Это больше сотни тяжелых бревен, сотни жердей, тысяча с гаком кольев. Ладони зудят от топорища. Можно, конечно, мастерить и позже — летом сохсо бесполезны, да какая разница? Все равно когда-то надо. Сохсо лучше петель: придавленного бревнами зайца не заметит ни лиса, ни ворон. Из петли вынимаешь порой одну голову. Повалит снег, и вступят в строй действующих сохсо Атарбы. Вот заяц стремглав несется... Некуда! Завал! Единственная дырка в «завале». Туда! И падают с кряхтеньем два лиственничных бревна, настороженные рукой Атарбы...

    Отец приносил за раз по тридцать — сорок зайцев. Что же! Может повести и Атарбе. Урожайное лето. Куда ни глянь — заячьи уши торчат.

    Присматривался Атарба и к озерам. И здесь его ждала удача. Особенно много было ондатр в долине, на озерах- старицах. Высокие берега словно нарочно кто-то поднял для того, чтобы зверьки рыли в них поры. Вода кишела рыжими пловцами. А в детстве Атарбы здесь не было ни одной ондатры — не завезли еще.

    Хорошего настроения не портили бродяжьи неудобства. Атарба чувствовал себя молодым и добычливым. День в тайге, вечер у костра, ночь в шалаше — чем не жизнь? Как раз то, о чем долго мечтал. Да ударил заморозок — стало ясно: все. Домой. А такси-директор? Пускай. Если она и тут, вряд ли еще открывает амбар на ночь.

    Завтра он возьмется за туу — морды на ондатр.

    Вот и усадьба. Атарба с досадой передернул плечами: не с той стороны зашел. Мимо шаманского амбара придется. Вдруг до него долетел неприятный ржавый звук: скрипнула дверь.

    «Значит, все-таки тут? Понесла ж меня нечистая сила».

    Он деликатно замер, чтоб не напугать женщину, вышедшую по ночному делу.

    Из строения послышались глухие шаги и осторожный мужской кашель. Что-то серое, человечьего роста, но не похожее очертаниями на человека, выскользнуло из амбара и исчезло в темноте. Атарба шагнул не дыша и понял: это был все-таки человек — с чем-то громоздким на плече. Неизвестный опустил ношу — что-то металлическое брякнуло — и повернул назад.

    «Вор?»

    Человек тайком светанул под ноги себе фонариком.

    «Бай [Бай — междометие, выражающее удивление (якутск.).]! Да это ж мои сапоги!»

    Тут же Атарба вспомнил, что сапоги все лето таскает Денис.

    «Смельчак! — с иронией подумал о себе Атарба. — Откуда взяться чужому?»

    Странно, что в такой пикантный момент его не навестила мысль о шамане.

    — Денис! Что делаешь?

    — Ты, отец?

    — Кто ж еще?

    — Тише!

    — Боишься гостью разбудить?

    — Нет ее.

    — Так почему тише?

    — Валерка услышит.

    — Он что, в амбаре?

    — В юрте. Услышит — не даст.

    — Чего не даст?

    — Иди сюда!

    Атарба нерешительно шагнул за сыном из темноты подворья в еще более глубокую тьму амбара — впервые за всю жизнь. Пол оказался ниже, чем ожидал, и Атарба чуть не вывихнул ногу.

    Денис вырубил из темноты фонариком дверцу, ведущую на другую половину амбара. Одного сюда Атарбу не загнали бы оглоблей. Денис потерял терпение:

    — Ну!

    Атарба содрогнулся, но заставил все же обмякшие ноги двинуться навстречу неведомому.

    — Ах, чтоб тебя...

    Вялый луч погас — Денис уронил фонарик.

    — Хана! Раскокал.

    — Этого еще не хватало, — вдруг возмутился Атарба. Шел-шел, как на привязи, а тут возмутился. — Зачем сюда загнал?

    — Сейчас!

    Сын забухал сапогами из амбара, потом в амбар. Чиркнула спичка — полыхнул длинный свиток бересты:

    — Смотри!

    Во всю стену — из угла в угол, от потолка до земляного пола — на тонких жердях, как косточки счетов, густо сидели птицы. Атарба покосился на другую, третью стену — там было то же самое; только на той, через которую они вошли, жерди, считай, пустовали. Это был птичий базар — странно молчаливый, оцепеневший.

    Метрового роста и мелкие — с комочек, черные, серые, зеленоватые, с оранжевыми подпалинами па груди или сизыми щеками; с клювами остренькими, как гвоздь, широкими, как топор, плоскими, словно туфля, кривыми, точно сапожный нож; с шеями высокими и незаметными, голыми и косматыми, шершавыми и шелковыми; с крыльями тонкими, словно бумажными, ветроломными, будто парус; с хвостами ровными, как ладонь, островерхими, как шалаш. хвостами-саблями, хвостами-лирами, хвостами-шилами, хвостами-вилами, хвостами, что лучше сказать — половина хвоста; с ногами прозрачными и мясистыми, с полным набором когтей: безобидно-ломких, зловеще-стальных, обтянутых кожей, тупых — все они смотрели на Атарбу белыми ватными глазами.

    Много было среди них давних знакомых Атарбы. Вот кукушука-кэгэ в неизменной нестираной тельняшке, медногорлая бобылка, любимица якутских поэтов. Издавна якуты считали грехом убивать кэгэ. Две чубатые свиристели — милые пташки, утеха одинокому - не скучают в клетке, поют потихоньку; а как признаются в любви! Одна присядет, другая привстанет и из клювика в клювик подружке — ягодку рябины, потом наоборот; та, что с ягодкой, встанет, первая сядет; возвращается ягода вновь и вновь... И здесь их посадили рядом. И ты, брат ворон, попал в переплет! А сколько нервов ты истрепал Атарбе, крадя из ловушек добычу. Так тебе, черный, и надо. Хотя сам Атарба воронье никогда не стрелял... Не стрелял никогда и в выпь — неуклюжую птицу с бычьим голосом: есть, говорят, нельзя ее. Чечевица, дерзко-красная с головы до пят, только слышишь, что грозит: «Тимофея съем!» Птичка-болтупша — что, съела? Еще компания: тетерев — больше мяса, чем перьев, грузный, невзлетный; рядом сторож его, тетеревятник, больше перьев, чем мяса. А это... Неужто туллук — тундровый воробей, пуночка, под цвет снега, крылышки одни да спинка в саже? Что заставило тебя летовать так далеко от родимой тундры? У всех у них вместо глаз белели ватные бельма.

    — Смотри, смотри, — зловеще повторял сын, размахивая вонючим факелом.

    Он смотрел... Вспоминалось разное. Туллук... Первая добыча. Мальчишеская. По октябрям, когда пуночки белой струей из тундры текут на юг, сколько их перебил из рогатки, поймал в силки! Ах, каким вкусным казался этот трофей. Как-то тогда же у дороги спугнул тетерку, серую и суетливую, как курица. Дал себе слово выследить — и выследил. За это особенно хвалил отец.

    Атарба перевалился с ноги на ногу — чуть не стоптал утку. Уток на жердь не посадишь. Им нашлось место на полу. Этих Атарба знал как свои пять пальцев. Он и высоко над головой отличал свистунка от трескунка, а нырка красноголового от чубатого. Тут он сам бы мог поучить ученого.

    Атарба закрыл глаза, припоминая убитых им уток. Пожалуй что не поместились бы в этом амбаре они, клади их даже навалом, не говоря уж о полках-жердях. Много живого, как предки, истребил за долгую жизнь Атарба; нет, далеко предкам со стрелами их, с луками их до Атарбы. Много живого уже истребил Атарба, а перечень истребленного не кончался. И на эту зиму он запланировал себе добыть не меньше тысячи ондатр.

    А что, собственно говоря, плохого сделали ему птицы? Хлеб Атарба не сеял — воробьям и то ничего не перепало от Атарбы. Учил детей любить природу, лелеять зверя и птицу — по учебникам. А сам мечтал: как развяжется с этой скучищей, как забросит ружье за плечо — вот станет хорошо!

    Дождался.

    Приклад к щеке, глаз не мушку, палец на курок..

    Хватит!

    — Смотри, смотри,— не унимался Денис.

    — Ты что кадилом машешь? Запалишь еще.

    — Пусть горит!

    — Пусть горит?

    — Пусть! Я уж и вещи вынес.

    Вещи вынес. Это вещи выносил он.

    — Значит, считаешь, как спалим, души очистим?

    — Какие души?

    — Что птичьей кровью залиты.

    — Не я же убивал их!

    — А зачем палишь?

    Денис открыл рот, но Атарба остановил его:

    — Нет... Не стоит. Пусть будут. Пусть будят.

    — Что будят?

    — Души.

    — Отец! Птиц пожалел?

    — Пожалел. Пусть будут.

    — Это не птицы уже! Чучела это!

    — Пусть будут. О, это мудрая женщина. Она умеет будить совесть.

    — Убийца она!

    — Не понимаешь. Она убивает, чтоб больше никто не убивал. Кто увидит это, убивать не будет. Я — не буду.

    — Не она это делала!

    Атарба уставился на сына:

    — А кто же?

    — Валеркина это работа!

    — Бэ... Шутишь? Откуда!

    — Научила.

    — Зачем?

    — Чтоб убийцей сделать, как сама. На себя затащила — для того же. Лаборантскую должность обещала. В город свезет — увидишь!

    — Зачем ей?

    — Я же говорю: убийцей сделать.

    — Какой с него!

    — Не станет убийцей — бросит его. Новое чучело найдет. Я таких видел. А он погибнет. Как я! Хочешь, чтоб он погиб?

    — Только не это... Как спасать?

    — Сожжем чучела, отец. Она на раззяву смотреть не захочет.

    Атарба шире поставил ноги, чтобы более прочно стоять на них. С трех сторон на него смотрели безглазые птицы, над которыми нависла смерть после смерти, и ждали его приговора. Отомстил шаман! Отомстил! Он не стал карать смертью, ведь Бэлеркэ вошел не первым, изобрел другую кару, да кто без промашки скажет, какая страшнее? Черно было впереди, черно, как в амбаре этом. Может, Денисова береста разгонит мрак?

    А сын шептал в ухо, навалившись на плечо:

    — Он ничего не поймет, верь! Я все сделал. Это я отправил телеграмму. В город съездил! Вернулся: нет ее. Ах, хорошо! Гляжу: набивает. Чучела! Валерка набивает. Думаю: что? Что могу? Только так. Огнем! Я ему вечером сонных таблеток в чай. От лечения моего остались. Ничего не услышит! Изнутри подожгу, чтоб долго видно не было. Ты в тайгу иди. Утром вернешься. С солнцем! Обоих разбудишь. Я тоже спать буду. Скажешь — вот, чемоданы только успел... На тебя не подумает. Понял? Пусть на бога, на черта, на шамана думает!

                                                                             VI

    День шел за днем, а Валерка все не знал, какая расплата его ждет. От Ариадны Игнатьевны не было никаких вестей.

    И почему не заночевал в амбаре? Одиночества побоялся? Что за беда. С ним невидимо была бы Ариадна Игнатьевна, ее твердые руки сжимали его шею, ее волосы сияли во тьме. Оставил без присмотра то, что беречь должен был как зеницу ока, да еще не заметил в амбаре что-то, отчего все и пошло. Отец говорил, что пожар, безусловно, начался с середины, потому что не видел огня, идя через весь алас, а подошел — ничего, пожалуй, не осталось. Едва успел манатки выхватить.

    Так пустил на ветер три недели труда — Ариадны Игнатьевны и своего. И исправить это было невозможно: птицы летели на юг. Они летели на юг, вольные птицы, им не было дела до горя Валерки.

    Они летели днем и ночью — какие как: одни вдоль реки, другие не чурались и леса; одни летели клином, другие безо всякого порядка; одни летели с песней, другие молча. Год почти нужно было ждать их возвращения. Летели те, на чьих крылах хотел Валерка сам подняться над светом. Пустели леса, поляны, молкли озера, мшанища.

    Он старался не выходить из юрты. Под высоким морозным небом его душила тоска. Все валилось из рук. Отец и брат переглядывались и не упрекали. Отец даже простил истраченный толь и прикладывал, как использовать навес.

    Плыла налаженная жизнь. Отец изо дня в день плел из алюминиевой проволоки морды на ондатр, два-три часа отдыхая в тайге. Возвращался — смеялся довольно:

    — Белеют понемногу зайчики. Скоро мы их...

    Денис косил, сушил и стоговал сено. Он заметно успокоился, а другой раз и подшучивал над Валеркой. Без злобы.

    Хорошо было им, видно, обоим, занятым с утра до сумерек. А Валерка не мог найти себе работы. Отец успокаивал:

    — Не скучай. Пойдут зайцы, ондатры... Будет работа! Обдирать, чистить... Пригодится твое уменье.

    Сбежать бы к матери, в село, но это значило потерять надежду встретиться с той, кого так ждал и так боялся.

    Шли недели. Бесконечными ночами траву устилало скрипучим инеем. Озеро в аласе, как близорукий глаз, вооружилось ледяной линзой. Она была совсем незаметна издалека, только удивляло, почему на воде в любой ветер ни волн, ни ряби.

    Бросил косить Денис. Теперь он обмазывал глиной юрту, чинил крышу. Камелек посреди балагана ненасытно пожирал дрова, и у Валерки наконец нашлось занятие. Он с уханьем колол тяжелые лиственничные метровки, выписанные из совхоза. Шофер смеялся: «В тайге без дров!» «Попробуй потаскай на себе», — бурчал в ответ отец.

    Валеркин навес стал дровяником.

    Дрова он колол и тогда, как в лесу послышался моторный гул и в алас соскользнул небольшой автобус с тупым, словно отпиленным, носом. В совхозе таких не было, и Валерка понял: «Она!» На звук вышли из юрты отец с Денисом, перемолвились — видимо, поняли и они; Денис направился к холодной пристройке, где стояли вещи.

    Автобус подъехал — Валерка нырнул за поленницу. Сквозь щели, водя головой то вправо, то влево, он мог видеть половину двора. Ариадна Игнатьевна легко соскочила с подножки. Шофер остался в кабине — это означало, очевидно, что пассажирка его не собиралась даже пить чай. От волнения Валерка понимал через слово. Отец извинялся, что-то объяснял. Денис вынес рюкзак и прочее. Потом все трое пошли к остаткам амбара. Это было совсем близко от навеса, и Валерка прямо сжался весь, чтобы его не заметили.

    — Значит, ночью?

    — Под утро.

    — Темно было?

    — Светало.

    — Так... А все-таки отчего?

    — Кто ж его знает? Мог и сам по себе загореться. За сто лет высох! Да Бэлеркэ вечером копался. Может, свечку оставил?

    — А где он?

    — Бэлеркэ? Бэлеркэ тут... Не в тайгу ли подался? Денис! Бэлеркэ не в тайгу подался?

    — В тайгу.

    — К вечеру вернется... Подождете?

    — Нет.

    Все гуськом двинулись назад: женщина впереди, мужчины за ней.

    Ариадна Игнатьевна открыла один чемодан, другой...

    — Удивительно. Все на месте!

    — Конечно, конечно! — закивал отец. — Нам чужого не надо!

    — Как же вам удалось ночью вынести все из огня, повторяю: все! Ничего не повреждено, не обгорело!

    Она говорила отчетливо, строго. Валерка все слышал.

    — Старался, однако.

    — Молодчина. Ничего нс скажешь.

    «И правда... — подумал Валерка. — Как он сумел? Они же стояли в разных углах, эти вещи. А ящик с реактивами — на другой половине, с чучелами...»

    Ариадна Игнатьевна склонилась к рюкзаку. В руках двустволкой блеснули стекла бинокля.

    — Погляжу напоследок на ваш алас. Щедрый уголок!

    Из ее груди вырвался легкий вскрик:

    — Что там?

    Не отрывая бинокля от глаз, она шагнула раз, другой, потом побежала. Она бежала к озеру спотыкаясь, бинокль мешал ей, а она не опускала, словно боялась, что вместе с биноклем исчезнет и то, что видела в него. Волосы цвета лета взвились над головой копной одуванчиков. Валерка встал из-за поленницы и, как был с колуном в руках, пошел вслед.

    Ариадна Игнатьевна, сидя на корточках, гладила розовые перья никогда не виденной птицы.

    — Фламинго. Вырубай, — прошептала она, не удивившись появлению Валерки.— Не зацепи!

    Лед вздрогнул под колуном, и по всему озеру, как по стеклу, побежали змеистые трещины.

    — Невероятно. Тропическая птица. Ближайшие гнездовья — в Казахстане. Это всемирная сенсация!

    Она прижала заледеневшую птицу, как ребенка, к груди и медленно побрела к автобусу. Деревянные ноги фламинго били ее по коленям, деревянная шея с крючконосой головой, как кривой сук, торчала из-за плеча. Неземная улыбка раздвинула губы. И эта улыбка повернулась к Валерке:

    — Ты где прячешься? Собирайся. Все устроено.

    «Собирайся. Она говорит: собирайся!» — остолбенело повторял Валерка, не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой, точно его связали. Беспомощно оглянувшись вокруг, он встретился взглядом с Денисом, полным сожаления.

    «Зря смотришь. Одно дело ты, другое я,— с раздражением подумал Валерка. — Нормальных людей в городе больше, чем одноглазых».

    — Что это такое? — удивился отец.

    Ариадна Игнатьевна утомительно и любовно положила фламинго на рюкзак.

    — Одна эта птица стоит всех, которых вы сожгли, — спокойно произнесла она. — Вы и Денис.

    — С чего... С чего вы взяли? Я ведь рассказывал!

    — Не прикидывайтесь.

    — Бэлеркэ... Сынок! Неужто поверишь?

    Валерка молчал. Так вот оно что! А он упрекал себя. Конечно, это они сожгли. Не могло быть иначе.

    — Ну скоро ты? Собирайся!

    — А что мне собираться?

    Он швырнул колун в сторону дровяника, словно отсекая себя от аласа, от балагана, от отца и брата, подхватил ящик и двинулся к автобусу. Сомнения и страхи свалились с плеч — он ощущал себя вольной птицей.

    1979

    /Иван Ласков.  Лето циклонов. Повести, рассказы. Перевод с белорусского автора. Москва. 1987. С. 3-335./

    Иван Антонович Ласков – род. 19 июня 1941 года в областном городе Гомель Белоруской ССР в семьи рабочего. После окончания с золотой медалью средней школы, он в 1958 г. поступил на химический факультет Белорусского государственного университета, а в 1966 г. на отделение перевода Литературного институт им. М. Горького в Москве. С 1971 года по 1978 год работал в отделе писем, потом заведующим отдела рабочей молодежи редакции газеты «Молодежь Якутии», старшим редакторам отдела массово-политической литературы Якутского книжного издательства (1972-1977). С 1977 г. старший литературный редактор журнала «Полярная звезда», заведовал отделам критики и науки. С 1993 г. сотрудник детского журнала «Колокольчик» (Якутск), одновременно работая преподавателем ЯГУ (вне штата) и зав. отделом связей с общественностью Якутского аэрогеодезического предприятия. Награжден Почетной Грамотой Президиуму Верховного Совета ЯАССР. Член СП СССР с 1973 г. Найден мертвым 29 июня 1994 г. в пригороде г. Якутска.

    Юстына Ленская,

    Койданава