Салямон Лейзеравіч Вэльтман – нар. у 1883 (1886)
г. у шматдзетнай заможнай габрэйскай ся’і. Працаваў ў Навуковай асацыяцыі
ўсходазнаўства ў Маскве, заснаванай ягоным братам Меерам Лейзеравічам Вэльтманам, які ў 1896 г. за рэвалюцыйную
дзейнасьць быў сасланы на 5 гадоў ў Верхаянскую акругу Якуцкай вобласьці.
Памёр ў 1960 г. і быў пахаваны на Новадзявочых могілках побач свайго
брата Меера Вэльтмана.
Васіліса Галайстра,
Койданава
С. Вельтман
ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ М. ПАВЛОВИЧА
(Отрывки из воспоминаний)
Есть прекрасное восточное сказание об одном
великом поэте и художнике, который явился к знаменитому индийскому факиру и
просил его об услуге.
«Когда я был маленьким, — рассказывал он, —
мой отец, часто взбирался со мной на вершину горы, и отсюда мы наблюдали за
могучим полетом орлов, которые парили в облаках, рассекая тучи и взлетая к
небу. О, как я хотел бы быть птицей, — сказал я отцу, — чтобы парить на могучих
крыльях и взлетать высоко, высоко, куда не может достигнуть ни один смертный. И
отец мне сказал: «Человек не может быть птицей, не может парить в облаках, но у
нас есть повелитель, он живет в роскошном замке, потолок у него украшен звездами,
и кто стоит близко к нему, парит высоко, высоко над остальными людьми, как
могучий орел парит над всей землей».
«Эти слова глубоко запали мне в душу. Я
стал работать, стал готовиться к намеченной цели, и вот в один день я стал
придворным поэтом и историком, первым приближенным повелителя, его главным
советником. Я начал паришь около солнца, и все остальные планеты, и луна, и
звезды поклонялись мне. Но когда передо мной проходил мой повелитель, я должен
был сгибать перед ним свою спину и подолгу простаивать в таком положении. Но
однажды моя спина так долго находилась в согбенном положении, что она не
выдержала и выпрямилась.
«Тогда я вылетел из ряда первоклассных светил
и занял место в ряду звезд второй величины. Когда передо мной проходили низшие
звезды, они поклонялись мне, но перед звездами первой величины я должен был
преклоняться в свою очередь, и тут однажды опять моя спина выпрямилась, и тогда
я снова, вылетел и опустился в ряд звезд третьей величины.
«И так я все ниже и ниже спускался по
социальной лестнице, пака, наконец, не выброшен был совершенно из ряда планет и
звезд, царящих над землей.
«Но к этому времени умер мой отец и оставил
мне наследство. И я решил его раздать всем униженным и оскорбленным, всем
бедным и беспризорным. И я написал: приходите и берите все мое имущество, все
мое богатство, но пусть никто не благодарит. Кто будет благодарить, у того возьму
обратно. И я стал делить свое богатство между бедной братией, но прослышали об
этом власти, объявили меня сумасшедшим, конфисковали все мое имущество и
бросили меня в тюрьму, где продержали долгие годы.
«И вот теперь я на воле, (старый, больной,
нищий, сил нет жить. У меня к тебе просьба, факир.
— «Что сделать для тебя?
«Слушай меня, факир. Я вижу, как каждый
день все больше и больше растет число людей, у которых спина начинает
разгибаться, я верю, что число этих людей будет все увеличиваться и
увеличиваться, пока, наконец, они встанут во весь рост страшной, непобедимой,
всесокрушающей силой и снесут с лица земли все зло рабства и покорности,
царящее над ней. Но долго еще ждать, у меня нет сил, сделай мне услугу, факир.
— «Чего же ты хочешь?
— «Пусть смежатся мои очи, пусть глаза не
видят, и уши не слышат, пока не пробьет, час освобождения.
«Факир задумался.
— О чем ты думаешь? Ты не хочешь или не
можешь исполнить моей просьбы?
— «Нет, я могу и хочу, но я думаю об одном.
— «О
чем же?
— «Я думаю о том, кто тебя разбудит. Я —
нет, далек этот час освобождения, о котором ты говоришь, а смерть уже реет над
моей головой. Мой сын — нет, мой внук — нет, мой правнук — нет, сын моего
правнука — нет, так кто же, разбудит тебя, когда пробьет этот далекий час?
— «Меня разбудит время. Когда настанет оно,
падут все цепи, под гнетом которых тысячелетия стонали трудовые массы, рушатся
капища Ваала и храмы всех ложных богов, земля дрогнет в своем основании, и от
грохота падающих цепей и рушащихся зданий, от радостных целиков миллионов и
миллионов освобожденных людей я проснусь».
Это оказание — один из тех художественных образов,
к которым тов. Павлович неоднократно возвращался, когда ему хотелось наиболее
ясно, убедительно и популярно рассказать своей рабочей аудитории о
первоисточниках народных революционных движений.
Я не знаю, откуда он взял это восточное
сказание — слышал ли он это в детстве, позаимствовал ли из какого-нибудь
литературного произведения, — но важно то, что он жил почти всегда, что
называется в окружении этого образа и как бы положил его в основу
художественного оформления своих мыслей до последних дней своей жизни; он
постоянно старался найти ту наиболее выразительную, живую и простую форму,
которая давала бы ему возможность без всяких преград в виде непонятных слов и
замысловатых фраз, общаться с широкими массами своих слушателей. Наблюдая его
изо дня в день в течение многих лет, я часто думал, что публицист-теоретик
погасил в нем те, быть может, чисто художественные дарования, которых,
казалось, он не был лишен, и отзвук которых проявлялся во воем его отношении к
окружающему.
Сейчас передо мной его записная книжка,
когда он сидел в Московской тюрьме в 1907 г.
Пометка начальника тюрьмы: «в сей тетради
прошнурованных и скрепленных шестьдесят восемь листов», естественно, не давала
возможности особенно много распространяться, но эти тюремные записи раньше
всего говорят о том, как старые революционеры стремились не терять даром
времени и за тюремной решеткой изучали всякого рода вопросы о профессиональном
движении, о забастовках и т. п., а в отношении М. Павловича они выявляют и его
неиссякаемый интерес к художественной литературе, к народному творчеству,
именно ко всему тому, что давало ему впоследствии возможность вносить в свои
научные труды и политические выступления тот популярный тон, который необходим
в таких случаях. Он всегда возмущался теми работами, в которых всякого рода
«научный аппарат» и сложнейшие примечания, превышающие основной текст, не дают
возможности следить за ходом изложения.
Огромная жизнерадостность, широчайший
интерес ко всему живому, постоянно как бы выводили его за круг тех проблем,
которые были положены в основу его работ, связывали его и с другими
проявлениями культурной жизни.
Не было буквально ни одного образца
художественной литературы, которого бы он не знал, ни одной оперы, которой бы
он не слышал, и чрезвычайно любопытно, что еще за несколько дней до своей смерти
придушенным, парализованным голосом он спорил со мной о Толстом и затем мне дал
вырезку из одной немецкой газеты, в которой имелась краткая рецензия о новом
романе, вышедшем в Америке и посвященном проблеме медицины — ее достижениям и
поражениям. «Я себе представляю, сказал он, какой успех этот роман будет иметь
среди наших рабочих, зайди в ГИЗ и посоветуй его перевести».
В его упомянутой выше записной книжке вы
находите целиком переписанную песню «Московские громилы», воровскую песню,
которую ему препроводил какой-то уголовный, а затем выписки из романа Уайльда,
из лекции Джона Рескина об искусстве, из статьи Георга Брандеса, посвященной
творчеству Вальтера Скотта, и т. д. и на ряду с этим заметки о «причинах
усиления анархо-синдикалистских течений в среде германских рабочих», о
резолюции Бебеля по поводу всеобщей забастовки, о книжке С. Булгакова
«Хозяйство и право», К. Каутского «Потребительское общество и рабочее движение»
и, наконец, «будничные» картинки царской России: «В заседании Государственной
Думы 8 июня член Думы, бывш. тов. министра Урусов, сообщил к сведению киевлян, что
погром, который должен был разыграться в феврале, был рассчитан на 10.000
жертв»,
* * *
У меня есть основание полагать, что т.
Павлович лет 20 тому назад делал попытку в беллетристической форме изобразить
историю зарождения с.-д. движения на юге России, описать ту среду, в которой он
вырос, и обстановку, способствовавшую выработке его мировоззрения. Он как будто
задумал написать «историю одного юноши» (повесть из современной жизни), но, чувствуя,
что у него не хватит, по-видимому, достаточных художественных данных для такого
рода произведения, он зачеркнул написанные страницы и не дописал того, что
думал. Но все же по некоторым автобиографическим записям можно вскрыть эту
«историю одного юноши».
М. Павлович старается подчеркнуть, что вся
обстановка, его детства, годы в гимназии не давали толчков к размышлениям.
«До 10 лет я рос, воспитывался, как
остальные дети, никакие вопросы не волновали мой ребячий ум, все было так
просто и обыденно в окружающей жизни, что я, понятно, не отвлекался никакими
посторонними мыслями от своих мирных детских забав. То было время совершенно не
похожее на теперешнее [*
Писалось в 1907 г.], когда шестилетние и пятилетие дети, забавляясь, разыгрывают
одни студентов «ливоционеров» или «лабочих» и с красной ленточкой или бумажной
в руках разгуливают по двору, а другие верхом на палочке, изображая из себя
казаков, с криками «бей, бей, руби» нападают на первых. Сколько раз в Питере во
дворе, где я жил, я был свидетелем таких сцен. Один мальчик говорит другому:
«Ванька, ты будь генералом, а я тебя бомбой ударю, снежками, значит, ну, ты и
закричи: убили, а потом прибегут Митька и Федька и меня арестуют». Изо дня в
день я видел, как подобная игра, варьируясь на разные лады, повторялась в
различных углах Петербурга. Наше время не было похоже она это. В наши игры мы
не вносили такого элемента, и в них отражалось то мирное безмятежное настроение,
которое царило в широких массах населения и всего окружающего нас общества».
Это «безмятежное настроение», по словам
Павловича, покинуло его в день убийства Александра II. 10-летний возраст не
давал ему возможности сознательно разобраться в этом событии, и он не нашел также
ответа у родителей, которые были напуганы всем происшедшим и говорили «это тебя
не касается, иди, готовь уроки». Убийство Александра II дало, однако, толчок к
развитию в нем интереса к революционной работе, которой он стал заниматься чуть
ли не с первых классов гимназии. В прошлом году, когда он уже был поражен
тяжелой болезнью, за 2 мес. до того, как врачи определили у него раковую
опухоль, зревшую до того чуть ли не два года, он в течение 3 часов, стоя на
ногах, давал показание Одесскому суду в качестве свидетеля по делу провокатора
Богаевского и развернул перед аудиторией картину организации нелегальных
ученических кружков и революционной пропаганды, приведшей его и его соучеников
по Одесской 3 гимназии, тт. Ю. Стеклова, Цыперовича, И. Шифа и др., ранее к
тюрьме, а затем к ссылке в Сибирь. Сведения об этом первом крупном соц.-дем.
процессе можно найти в различных словарях революционных деятелей, но мне все же
попутно хотелось бы зафиксировать одну черту т. Павловича, которая запомнилась
мне с детских лет в связи с многочисленными обысками, бывавшими на квартире
наших родителей и арестами Павловича. Ночью каждый звонок вызывал тревогу,
всегда ждали «гостей», а когда они приходили и забирали с собой Павловича, он в
ответ на плач родителей хватал подмышки подушку и, быстро выходя впереди
жандармов, скороговоркой бросал «до свидания, до свидания», — точно хотел
сказать «эко важное дело».
Для иллюстрации этой чисто «нутрянной»
бодрости при всяких условиях, характерны некоторые строки из статьи Павловича
«(В тюрьмах царской России» (из воспоминаний заключенного), помещенной в
журнале «Каторга и ссылка», № 2 за 1926 г.
«В 1894 г. я вместе с моими товарищами по
гимназической скамье — Цыперовичем, Нахамкесом (Стекловым), Шифом, штурманом
дальнего плавания Калашниковым, Волошкевичем и другими, были арестованы по делу
о пропаганде среди рабочих в Одессе. Это был первый большой социал-демократический
процесс в России. Вместе с нами было арестовано человек 50 рабочих. Это была
колоссальная цифра для того времени. В то время жандармским полковником в Одессе
был знаменитый Пирамидон, прославившийся своей жестокостью, хитростью и
ловкостью. Этот человек пошел бы далеко. Он был бы, вероятно, давно министром
внутренних дел, (сделался бы, может быть, временным диктатором, если бы его не
постигла катастрофа — он был убит упавшей мачтой во время спуска или освящения
броненосца. Этот человек вел наше дело, допрашивал нас, Следил за тем, чтобы в
тюрьме нас содержали строже строгого. Другим человеком, следившим за порядком в
одесской тюрьме и часто навещавшим ее, был знаменитый одесский градоначальник
Зеленый. Это была типичная фигура, какой нельзя было сыскать даже позже, когда
губернаторы и градоначальники назначались на свои посты полусумасшедшим
Пуришкевичем. Главным методом Зеленого в управлении Одессой была площадная
брань, которая вечно изрыгалась из его уст, как только он показывался на улице.
Градоначальник требовал, чтобы все обыватели снимали перед ним шапки. Лишь
только кто из лиц простого звания не соблюдал этой обязанности, градоначальник
набрасывался на него при всей публике и начинал избивать. Бывали случаи, когда
градоначальник избивал малолетних детей, стариков и т. д. Александр III
назначил Зеленого одесским градоначальником из ненависти к евреям, чтобы этот
полусумасшедший старик издевался над населением, сколько его душе будет угодно.
И этот маньяк пользовался таким престижем в глазах царя, что когда у Зеленого
произошло столкновение с одесск. генерал-губернатором и командующим войсками
округа, генералом Роопом, последний, несмотря на свои связи в придворных кругах,
несмотря на свое высокое положение, должен был покинуть Одессу, и
генерал-губернаторство было отменено.
«Казалось бы, что при таком жандармском
полковнике, каким был Пирамидов, при таком градоначальнике, каким был Зеленый,
старая Одесская тюрьма — деревянная тюрьма с клопами, крысами и прочими
прелестями — должна была представлять какой-то ад кромешный. Но это было не
так. Правда, на другой день утром, после того как привезли в тюрьму партию
арестованных, Зеленый примчался в тюрьму и, бегая по коридорам, неистово
кричал:
— А покажите мне этого Цыперовича, а
покажите мне этого Нахамкеса! Но дело ограничилось этими криками. Очевидно,
градоначальник боялся, что, если он войдет в камеру, заключенные запустят
тарелкой или чем-нибудь другим в голову. Вместе с моими товарищами по делу я
просидел в одиночном заключении 1½ года, пока нас не отправили в Сибирь. Скажу
откровенно, жилось в общем недурно. Нас часто тянули на допросы, во ни к одному
из нас не применяли никаких мер насилия. Обращались с нами очень вежливо.
Свидания с родными мы имели каждую неделю. Правда, старая деревянная Одесская
тюрьма имела много неудобств, каких не было в позже выстроенных но европейскому
образцу тюрьмах. Одному заключенному так надоели крысы, что он придумал
следующий способ для избавления от них. Он поймал одну крысу, вымазал ее маслом
и пустил обратно в нору. Через некоторое время крыса выскочила, наполовину
изъеденная своими сородичами и издохла тут же. С той поры крысы не надоедали
этому заключенному.
«Но если отбросить в сторону эти неприятные
и неизбежные аксессуары многих старых тюрем, которых не было в такой степени в
позднейших каменных зданиях, выстроенных во всех более или менее крупных
городах, приходится сказать, что в старой Одесской тюрьме периода Пирамидова и
Зеленого жилось не так уж плохо».
* * *
Ссылка и тюрьма были для т. Павловича, как
и для многих революционеров, той «остановкой» на пути их кипучей работы,
которую они стремились использовать для пополнения и приобретения знаний, пользуясь
здесь невольным тюремным «отдыхом». Этот период жизни Павловича заполнен
бесконечной кропотливой выборкой из различных книг по многочисленным отраслям
знания. Первая книга Павловича; как известно, не была посвящена Востоку. В 1901
г. появился его первый труд «Что доказала англо-бурская война» (Регулярная
армия или милиция), а первая статья, поскольку мне известно, была напечатана в
небольшом одесском журнале «Вопросы общественной жизни» и также не касалась
Востока. Но уже в 1895 г. он как будто уже начал
заинтересовываться восточными проблемами, и в его записной книжке, относящейся
к периоду Верхоянской ссылки, имеется выписка «Смуты на Востоке», из речи
Бебеля: «Турция обнаружила полное свое банкротство в качестве
самостоятельной страны; она в буквальном смысле помеха культуре. Для нашей
партии существует обязательное требование. Мы все признавали за всеми
народностями право самостоятельно распоряжаться своей судьбой, неужели же мы
должны поддерживать порядок, при котором народностям, находящимся под турецким
игом, запрещается сбросить с себя чужое иго. Нельзя защищать интересы труда и
поддерживать внешнюю политику, опирающуюся на пушки и броненосцы, а не на
разумные интересы трудящегося человечества». С этого момента Павлович
устремляет свои взоры на Восток. Свой труд о русско-японской войне он написал в
1905 г., что называется, в один присест, без перерыва, не выходя из своей
комнаты. Не будучи военным профессионалом, он ожесточенно в частной полемике
спорил с военными специалистами, всякого рода артиллерийскими инженерами и т. д.,
уличавшими его в военных неточностях, отстаивая свою точку зрения насчет «наступательных
и оборонительных войн». Отличаясь беспримерной рассеянностью приобретавшей
иногда анекдотический характер, он тем не менее обладал исключительной
способностью подлинного журналиста — концентрировать и группировать тот
материал, который ему нужен был для работ, и отыскивать, как лунатик, те
цитаты, которые необходимы были для иллюстрации его мысли.
Весь эмигрантский период своей жизни в
Париже он посвятил изучению и освещению проблем Востока, ведя широкую в этом
направлении агитационную работу, завязывая крепкие связи с персидскими,
турецкими, индусскими и др. революционерами. Вся его работа в этот период,
нашедшая отражение в заграничных журналах и русских журналах «Современник» и
др., являлась тем фундаментом, на котором он построил свои дальнейшие научные
труды. Он откликался на Восток не только углубленными и кропотливыми
исследованиями, но и в порядке путевых записей, быстрых «будничных» откликов на
события дня, как, например, написанные им впоследствии брошюры «На высотах
Красного Дагестана», статья о Зелимхане и др.
Меня часто занимал вопрос, что привлекало
Павловича в Востоке, кроме того огромного материала, который ему давал
многомиллионный восточный мир для постановки восточных проблем в связи с общим
международным положением и т. п. Я пытался проверить его отношения к Востоку,
главным образом, на том, как он реагировал на проявления народного творчества:
песни, музыку, танцы, и т. п. Должен сказать, что, признавая все своеобразие и
прелесть музыкальных образцов национальностей Союза, он часто возражал против
их «европейской обработки». Он считал, что разница в темпе, отличающая
музыкальные произведения Запада и Востока, не должна изменяться. Считая, что в
восточной музыке имеется монотонность и однообразие, которое иногда может
утомить слушателя, он постоянно подчеркивал, что этот темп является полнейшим
отражением быта Востока, его вековой скорби и угнетения. Павлович находил, что
литературный отдел «Нового Востока» должен продолжить уже начатое в республиках
собирание материала, отражающего Ленина в эпосе Востока, и полагал, что одной
из основных задач Ассоциации Востоковедения должно быть собирание материалов
народного творчества послереволюционного периода. О том, как он реагировал на
подлинные образцы народного творчества Востока, свидетельствует его отношение к
недавно выпущенному Центроиздатом переводу «Коза
Кирпич и Баянслу». Несмотря на ужасные страдания во время тяжелой
болезни, он с захватывающим интересом прочитал эту книжку, и на мое замечание,
что стиль и пафос этой поэмы достойны Пушкина и Лермонтова, — он подчеркнул: «да,
современным поэтам не мешает учиться на таких образцах. Но сумеют ли они
проникнуться этим специфическим восточным колоритом?».
М. Павлович старался в пределах возможного
использовать народный восточный колорит в своих выступлениях и трудах,
оперировал в той или иной вариации образами народного восточного творчества.
«Товарищи, — сказал он на Съезде Народов
Востока в 1920 г. в Баку, — восточная фантазия создала сказку, в символах как
бы указывающую на те условия, при которых человек или народ, поставившие перед
собой определенную задачу, могут добиться осуществления последней. Эта сказка
рассказывает о трех чудесах природы, находившихся на вышине волшебной горы.
Многие отважные герои собирались овладеть этими сокровищами, но, как только
кто-нибудь ступал на волшебную гору, начинали раздаваться толоса, звавшие
отважного назад. Это были или жалобные стоны и призывы детей, жен, отцов,
матерей, звавших смельчака вернуться назад, не подвергать свою жизнь опасности
из-за химеры, или грозные окрики, похожие на страшный рев бури и удары грома.
Тысячи и тысячи смельчаков не выдерживали испытания, оглядывались назад, откуда
раздавались эти звучат, и превращались в каменные истуканы. И вся гора от
подножья и до вершины была усеяна этими каменными бездушными статуями в которые
превратились когда-то живые люди. Но вот нашелся мужественный и сильный
человек. Он стал подниматься на гору не обращая внимания ни на нежные мольбы
близких ему людей, ни на грозные крики и страшные голоса, раздававшиеся сзади и
грозившие ему всеми египетскими казнями и самой мучительной смертью. Он не
оглядывался и шел вперед, вперив свой взор в вершину горы. И он достиг своей
цели — овладел сокровищами, находившимися на вершине.
«И вот, товарищи, вы начинаете восхождение
на гору, чтобы овладеть всеми сокровищами мира. И вы услышите голоса близких
вам людей, которые будут умолять вас не рисковать своей жизнью, вы услышите
устрашающие крики всякого рода мусульманских ханжей, фанатиков, пантюркистов,.
панисламистов, грузинских и армянских меньшевиков, дашнакцаканов, которые будут
пугать вас всякими жупелами, но вы будете идти вперед, не обращая внимания на
эти крики, будете подыматься в гору с. оружием в руках, не оглядываясь назад,
иначе вы превратитесь в каменные истуканы».
* * *
Павлович, по выражению т. Иоффе, «один из
глубоко-штатских и мирных людей». Но военная полоса занимала все же одну из
важнейших страниц его жизни. Он нередко с юмором рассказывал о своем пребывании
на фронте гражданской войны, о своих агитационных выступлениях и беседах с
красноармейцами, и во всех его передачах постоянно сквозила та легкость,
подвижность и свойственная ему особая радость жизни, которая, быть может, не
совсем вязалась с его «ученой фигурой», но которая давала ему возможность
перескакивать жизненные барьеры, не всегда и не всем доступные.
Будучи на южном фронте в 1919-1920 гг. в
качестве уполномоченного Реввоенсовета, он с тщательностью, соответствующей его
обычному исследовательскому подходу, записывает каждое продвижение Красной
армии, детализируя все моменты ее борьбы и все трудности, сопряженные с военным
походом. Описывая путь от Харькова до Крыма, он указывает, что Красной армии приходилось
передвигаться при необычайно тяжелых условиях. «И тут я лишний раз убедился,
записывает он, в преступной небрежности царского правительства, в ничтожной
работе наших хваленых земцев, которые не позаботились о проложении шоссейных
дорог в областях, прилегающих к Азовскому морю. Я лишний раз увидел, как
отстала наша страна в области шоссейных и грунтовых дорог не только от
передовых европейских стран, но и от какой-нибудь Испании. И вот в этих
невероятных условиях, при отсутствии шоссейных дорог, наша доблестная червонная
казачья армия, несмотря на самые страшные препятствия, совершила в декабре -
январе 1919-1920 гг. свой эпический поход от Харькова по направлению к берегам
Азовского и Черного морей, овладела Бердянском, Мариуполем, Мелитополем,
прорвалась в Таврический полуостров и быстро двигалась к важнейшим в
стратегическом отношении береговым пунктам Крыма. Ни одна регулярная армия не
была бы способна при данных обстоятельствах совершить такой же переход». Эти
чисто военные записи перемешиваются в дневнике с рядом бытовых зарисовок, из
которых видно, что автор их все время не изменяет себе и проявляет интерес к
малейшей детали окружающей его действительности. Здесь и разговоры с «дивчатами»
о житье бытье, беседы с крестьянами о евреях, пострадавших от погромов,
организованных белыми, картинки будничной жизни еврейской бедноты и т. д.
* * *
Ряд последних лет М. Павлович вел свою
работу на многочисленных мирных фронтах, и он, как было отмечено в речах, как
бы возглавлял «восточный консорциум» — Научную Ассоциацию Востоковедения,
Российско-Восточную Торговую Палату, Институт им. Н. Нариманова. В каждое из
этих учреждений он вносил свое «востоковедное я», но, не разбрасываясь в своей
работе, несмотря на то, что каждое из учреждений требовало своего подхода и
своего направления. Научная Ассоциация Востоковедения и «Новый Восток» — были
первыми из тех востоковедных организаций, которыми он руководил; он неизменно,
постоянно подчеркивая, старался их выделить. Сейчас, когда уже прошло 5 лет с
момента основания «Нового Востока», можно и позабыть те организационные
«мелочи», которые сопровождали появление этого востоковедного органа, но в 1921
году преодоление этих деталей было далеко не легкая вещь, ибо не было кредитов,
не было денег на бумагу, и было немало противников нового востоковедения, стало
быть, и «Нового Востока». Павлович осуществлял задачу объединения востоковедных
сил вокруг Научной Ассоциации Востоковедения и «Нового Востока». Он, что
называется, ловил авторов на ходу, убеждал их давать статьи, сам ходил с
сотрудниками в типографию, когда нужно было нажать, чтобы ускорить набор
журнала и т. п. — одним словом, проводил в жизнь свое постоянное указание в
работе — «главное, не нужно спать». В редакционной работе он быстро ухватывал
тонкий дефект и верно нащупывал пути к его исправлению. Как публицист, он
отличался большой плодовитостью и быстротой выполнения намеченных тем. Насколько
мне помнится, за все время существования «Нового Востока» он ни разу не запаздывал
со своими статьями, и его последняя статья «Задачи советского востоковедения» в
№ 16-17 «Нового Востока» была написана к сроку тогда, когда одна рука уже не
действовала. До самых последних дней он продолжал работать над собиранием
материала для дальнейших томов собрания своих сочинений и в письме Госиздату
указал предполагаемые сроки сдачи рукописи, сохраняя, по-видимому, где-то в
глубине уверенность в том, что он выздоровеет. Такого рода заявления были
сделаны и в целый ряд научных учреждений по поводу того, что «пока» он не может
принять участия в активной работе, но думает приступить к ней в недалеком
будущем.
Этот постоянный неисчерпаемый запас энергии
бросался всегда в глаза всем знавшим его и вызывал шутливые надписи, подобно
следующей, сделанной Сергеем Городецким на его книге «Дети, Лето»,
преподнесенной М. Павловичу:
В неделю сорок выступлений
И триста семьдесят речей,
А под Эльбрусом бродят
тени
И под Казбеком бьет ручей.
Семь дней и семь ночей недели
Доклад, статья, опять доклад.
Но знаю, перед сном в постели
Павлович детским песням рад.
* * *
Он приблизился к смерти, когда физически
страшная болезнь не оставила уже ничего, но не сдал ни одной позиции из своего
интеллектуального запаса. «Голова — говорили врачи, — работает за счет всего организма».
М. Павлович стремился всеми силами противопоставить умирающему телу
неиссякаемую веру в то, что он непременно победит болезнь, и по этой линии
протекала эта ожесточенная борьба жизни и смерти. «Надо придумать способ, —
говорил он за несколько часов до смерти, — как бы спастись», и это была,
собственно говоря, первая фраза, в которой он говорил о конце жизни. Его
могучий организм как-то не мирился с мыслью, что для него может наступить конец,
и поэтому он никогда не называл настоящим именем своей болезни, хотя и, вероятно,
знал ее. Он умирал как востоковед — опять-таки в окружении восточный образов,
не переставая думать о Востоке и о судьбах мировой революции. Последний момент
его жизни напомнил о той неисчерпаемой энергии, которая была в нем. В ту минуту,
когда он умирал, мимо дома, где он жил, проходил оркестр музыки. Павлович
поднял голову, будто хотел уловить звуки, и закрыл глаза.
/Новый Восток.
Журнал Научной Ассоциации Востоковедения Союза ССР. Кн. 18. Москва1927. С. XLV-LVI./
/Памяти М. П.
Павловича (Вельтмана). Сборник статей. Москва. 1928. С. 56-69./
ЯКУТСКАЯ АССР
Якутский народ на протяжении веков создал
выдающиеся образцы устного народного творчества. Чрезвычайно разнообразны жанры
якутского фольклора: героические поэмы, сказки, предания и легенды, песни,
шаманские заклинания, поговорки, пословицы. Якуты — один из наиболее передовых
и культурных народов нашего Севера — оказали влияние на литературное творчество
других северных народностей, на так называемые «малые народы Севера», которые
сейчас, благодаря ленинско-сталинской национальной политике, выявили свои
творческие возможности.
Якутский
фольклор. Тексты и переводы А. А. Попова. Лит.
обработка Е. М. Тагер. Общая ред. М. А. Сергеева. Л. «Советский писатель».
1936. 317 стр. 13 р. 50 к.
В двух наиболее значительных произведениях
героического эпоса в поэмах «Эр-Соготох» и «Уолумар и Айгыр» народное
творчество развернуло богатую фантастическую картину: герои ведут борьбу с
силами природы, злыми духами и т. д. Якутские сказки насыщены богатым
географическим и этнографическим материалом. В сказке «Лучшее из лучших», где
старуха беседует с солнцем, тучами, ветром, злым духом, шаманами, показывается,
что лучшая из лучших — земля. Имеются детские сказки, «чудесные»,
юмористические. В якутском фольклоре нашла отражение «шаманская культура»,
веками державшая якутский народ в религиозной кабале. В легендах о шаманах
народ раскрывает «механику» шаманских камланий и порой зло издевается над
беснованием шаманов. В одной из таких легенд шаманская «ловкость» метко
охарактеризована в нескольких словах: «Когда камлал, умел себе голову срезать и
отдельно на полку положить».
Народное творчество отразило в своих
образцах моменты завоевания края русскими, создало сказания о древних богатырях
и битвах.
БЕЛОРУССКАЯ ССР
Богатое устное народное творчество
дореволюционной Белоруссии достаточно убедительно характеризует всю обстановку
жизни и быта белорусского народа вплоть до самых последних лет,
предшествовавших Великой Октябрьской социалистической революции. Здесь та же
картина, которую мы видим в устном творчестве других народов, — капиталистический
и национальный гнет, эксплуатация бедноты. В жанровом отношении фольклор
белорусского народа чрезвычайно богат. Белорусский фольклор так же, как
украинский, не получил у нас пока широкого распространения. Несмотря на то, что
после Октября выявлен значительный материал, мы не имеем сборников, антологий,
которые ознакомили бы читателя с дореволюционным устным творчеством
белорусского народа. Старые же сборники и исследования по белорусскому
фольклору не дают надлежащего освещения дореволюционного фольклорного
материала. Он часто затушеван тенденциозным подходом буржуазных исследователей
к самым текстам, стремлением выдвинуть на первый план произведения на религиозные
темы и т. д. Назовем отдельные издания, где можно найти образцы
дореволюционного белорусского фольклора:
Белорусские
песни, собранные И. И. Носовичем. В кн. «Записки
русского географического общества по отделу этнографии». СПБ. 1873, стр. 45-280.
Здесь
дан довольно разнообразный материал, но в самом освещении песен, их подборе и
комментариях ясно чувствуется «патриотическая», «казенная» обработка материала.
Тем не менее отдельные песни представляют значительный интерес не только в
художественном смысле, но и по своему социальному содержанию. Вот отрывок одной
из них, записанной И. И. Носовичем и рассказывающей о том, как народ относился
к окружающему:
Не по правде бедных гонюць,
И не к
правдзе суд свой клонюць.
Запытайся правды в судзе,
Поглядзим, что с того будзе!
Много
есць таких на свеце,
Что по злосци лихо плеце,
Язычком своим поганым,
Своих брацций перед
паном
Уедаець ни за што,
Штобы самому за то
Ласку заслужиць у пана.
Пан послухаець сатана,
Здерець спину аж до пят,
Хоць бы хто й не виноват.
После Великой Октябрьской социалистической
революции устное народное творчество Белоруссии обогатилось многочисленными
песнями, сказками, легендами, в которых нашли отражение Октябрь, гражданская
война, социалистическое строительство. В отдельных песнях отражены: колхозное
строительство, новые люди социалистического труда.
В песне «За горою у криницы» говорится о
новой женщине, ударнице социалистических полей.
Ой, вязала девка, пела,
Что
на свете любо жить,
Если дело честно делать,
Если труд свой полюбить.
В народной белорусской сказке «Ленинская
правда» («Правда», 1936, № 21, 21/І) рассказывается о двух братьях, которые
«поле пахали, землю слезами поливали и горбы себе наживали», о том, как их эксплуатировали
и обманывали помещики, купцы, фабриканты. Искали братья правды и нашли ее у
Ленина. И с тех пор стали проповедовать ленинскую правду.
«А в октябре 1917 г. объявилась эта правда
громкими залпами на весь мир».
В сборник «Творчество народов СССР» вошли
белорусские песни: о Сталине — «С тобою весь народ», о гражданской войне —
«Крикнул войско Ворошилов», «Семен Буденный», о колхозной жизни, об
ударнике-стахановце, о женщине-колхознице.
/С. Вельтман. Устное творчество народов СССР. Обзор
литературы. Москва. 1938. С. 43-44, 53-55./
Вельтман,
Соломон Лазаревич (1886 - ?) — востоковед.
Псевд.: С. В.
/Масанов И. Ф.
Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. В
четырех томах. Т. 4. Алфавитный указатель авторов. 1960. С. 100./
УЧАСТОК 3
Ряд 59
7. Павлович (Вельтман) Михаил Павлович
(1871-1927). Ученый-востоковед, деятель рев. движения, чл. КПСС с 1898, пред.
Науч. ассоциации востоковедения, ректор Моск. ин-та востоковедения.
* Ск. С. Меркуров.
Вельтман Соломон Лазаревич (1883-1960). Ученый секр. Науч.
ассоциации востоковедения.
/С. Е. Кипнис. Новодевичий мемориал.
Некрополь Новодевичьего кладбища. Москва. 1995. С. 121./
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz