.png)
.png)
.png)
.png)
Вацлав Серошевский
ССЫЛКА
ПОБЕГ
(Фрагменты из воспоминаний)
*******
От переводчика
Побег политических ссыльных из Верхоянске
оставил след в литературе. Он довольно подробно описан С. Лионом в книге
«Революционеры за полярным кругом» (М., 1925). Но событие это такого порядка,
что на него интересно взглянуть и глазами другого очевидца.
Участник одного из первых польских социалистических
кружков В. Серошевский был осужден на пожизненную ссылку в Восточную Сибирь с
лишением всех гражданских прав. В марте 1880 г. он прибыл по этапу в Верхоянск.
Условия ссылки на полюсе холода были очень
тяжелыми. Изгнанникам поначалу не выдавалось даже положенного пособия. Ссыльные
голодали. Отсутствие каких-либо интеллектуальных занятий, беспросветное будущее
приводили к тому, что подверженные алкоголю опускались. Бывали среди ссыльных и
случаи самоубийства. Вот почему наиболее непокорные и сильные духом стали сразу
вынашивать планы побега.
Впечатления тех лет легли в основу повести
Серошевского «Побег». Но, разумеется, они вошли в повесть далеко не полностью и
не в достоверном виде: во-первых, «Побег» — произведение художественное, во-вторых,
в условиях царской цензуры далеко не обо всем еще можно было писать.
Предлагаемые воспоминания закончены автором
«Якутов» в 1941 году. Несмотря на преклонный возраст (Серошевскому шел
восемьдесят третий год), ученый и писатель сохранил в памяти множество
интереснейших подробностей и создал увлекательное, яркое, высокоэмоциональное
повествование.
**********************
Не помню уж ни числа почтовых станций, ни
их названий, знаю только, что почти через месяц дороги, настигаемые постоянно
весенней распутицей, достигли мы, наконец, Верхоянска. Почтово-торговый тракт,
а скорее тропинка, едва заметная в тайге и обозначенная затесами на деревьях,
тянулся все время правым, гористым берегом Яны. В одном месте казаки
задержались и, указывая мне на просвечивающую сквозь лес внизу поляну, объявили
напыщенно:
— Город!..
Хоть и был подготовлен к скромному виду не
слишком пышным обликом самого «столичного» Якутска, изумился я, однако, этому «городу».
— Где же он? — спросил я у казаков, которые
гордым жестом показывали на десяток с лишним убогих плоскокрыших юрт и скромных
домов, окружающих просторным кольцом продолговатую трясину. Самым лучшим,
крытым островерхой крышей был, разумеется, дом полицейского управления, место
исполнения служебных обязанностей исправника, его помощника и нескольких
подвластных им урядников. Здание это имело большие стеклянные окна и приличную
дверь, к которой поднимались по нескольким ступенькам. Наш караван подъехал к
этим ступенькам; казаки, поправив на себе мундиры и пояса, повели нас за собой.
Местные жители, уже издали увидев нас, бежали толпой со всех сторон.
«Почта» приходила сюда раз в месяц и реже и
всегда вызывала подобную суматоху. Вместе с другими прибежали и сосланные сюда
раньше политические. Не помню, кто был первым, но помню, что на их просьбу
исправник, поляк Качоровский, в обход формальностей, отпустил нас тут же к ним
на обед. Качоровский был порядочным человеком; насколько мог, избегал излишнего
формализма, разрешал недоразумения и стычки, возникавшие между нами и местной
полицией, казаками, обывателями, которые не раз пробовали нам докучать, чтобы подчеркнуть
свою солидарность с правительством, сославшим нас сюда. Его помощник Ипатьев
также был умным и человечным. Доктор Белый, который прибыл в Верхоянск намного
раньше нас, исполнял обязанности окружного врача, хотя закон и полицейские
инструкции запрещали ему врачебную практику. Но другого врача в течение многих
лет не было, а больных хватало и среди населения, и среди чиновников. Юрта, в
которой жили ссыльные, стояла напротив не слишком благовонного болота,
называемого иронически «навозным морем» (сах-байкал). Мы вынуждены были
двинуться в обход болота и попросить, чтобы вещи доставили нам лошадьми. Десятник и казак
конвоя заверили нас, что ничего не пропадет, что они сами проследят за этим и
придут «проститься».
Должно это было означать, что они ждут от
нас богатого приема, ну и... дождались. Такие тогда были обычаи! В юрте с
маленькими окошками, заклеенными частью вощеной бумагой, частью пузырем, жила
самая многочисленная колония изгнанников: Царевский, Зак, Борисов, Морозов.
Предложили поселиться и нам с Кларком. (Кларк —
политический ссыльный, шотландец по происхождению. С ним Серошевский прибыл в
Верхоянск. Кларк отличался большой бесцеремонностью по отношению к своим товарищам
и даже присваивал их деньги. — Примечание переводчика). Кларк не принял
приглашения и попросил, чтобы ему до времени, пока найдет жилье, разрешили жить
вместе с казаками в так называемой караулке, которая одновременно служила и
тюрьмой.
Изгнанники не получали в то время никакой
правительственной помощи и терпели большие лишения. Вот почему они с большим
интересом расспрашивали, что мы привезли. Сухарей у нас уже почти не
оставалось, но несколько кирпичей чая и остатки листового табака были встречены
криками радости: за чай и табак здесь все можно достать, даже проще, чем за
деньги. Также с большим одобрением были встречены привезенные мной слесарные
принадлежности.
— Будете здесь иметь немалый доход от
починки ружей! — объявил мне Царевский.
Был это довольно высокий, худой, горбоносый
молодой человек в очках, с маленькой бородкой и усиками, с достаточно густой
русой шевелюрой. У его приятеля и неразлучного спутника Зака, провизора аптекарского,
была лысая голова и красное лицо, окаймленное светло-рыжей бородой. Царевский
окончил духовную семинарию и готовился поступать в университет, чему помешал
арест. Е. Борисов — смуглый брюнет — был кандидатом права киевского
университета, украинофилом, образованным и начитанным человеком. Морозов был
крестьянином, земским писарем или чем-то в этом роде, террора вместе с Царевским
и Заком не признавал, считался народником, поклонником теории писателя
Златовратского. Все ссыльные жили коммуной, спорили часто и заядло, готовили
пищу, убирали и содержали жилье в порядке и чистоте по очереди. Казначеем был
Зак. Он обязан был добывать продукты, дрова и лед на воду. Лед зимой привозили
с Яны, либо с озер, поскольку вода из «навозного моря», отвратительно пахнущая,
для питья не годилась. Летом воду доставляли в бочках с Яны. Дрова нужно было заказывать
заранее осенью и вывозить понемногу на санях из лесу, где они, нарубленные,
сохли, сложенные в поленницы. Беспокойство обо всем этом при постоянной
нехватке денег проявляли, разумеемся, все, но взвалено было оно, главным
образом, на казначея, что добродушный Зак принимал с беззаботной улыбкой.
Царевский был намного брюзгливее и попрекал нас, что не привезли совершенно
муки и сухарей, что мало купили чая.
— Нужно было на все деньги купить чай! —
говорил он. Но кто же мог знать — ведь Верхоянск но напыщенным описаниям
казаков был городом, где есть все.
Не успели мы распаковаться, как уже начали
объявляться охотники. Узнав, что среди приезжих есть «ус» — мастер, кузнец —
они приносили в ремонт оружие.
— Когда начнешь работать? Ты должен
спешить! Теперь перелет — ружье надо. Потом и собака хромая не вспомнит о нем —
напирали на меня.
Царевский также настаивал, прежде всего,
заняться устройством мастерской. Он даже присмотрел соседнюю юрту, где можно
было из толстых досок смастерить стол под тиски, а в камельке устроить горн. Но,
прежде всего, надлежало подумать о кузнечном мехе. К мехам, употребляемым
якутами, мы относились с большим пренебрежением и, как оказалось, совершенно
зря.
После короткого отдыха и шумного разговора,
в котором принял участие и Лион — студент из Одессы, прибывший раньше, но
разместившийся отдельно у какого-то казака — я начал мудрить над устройством
меха и всей мастерской. Я убедился, что привез из Якутска слишком мало
принадлежностей, а здесь, на месте, ничего раздобыть невозможно. Серьезную
помощь мне оказал якут, тоже «ус», главным образом серебряных дел (кюмис-ус),
улусный писарь. Хотя моя мастерская грозила ему конкуренцией, он под нажимом
исправника предоставил в мое распоряжение наковальню, молотки, клещи и даже
якутские мехи, которыми, впрочем, я не умел пользоваться. Мехи такие
представляли собой два «чулка», содранных целиком с задних кобыльих ног и
соединенных между собой общей трубой, которую клали в гори. Кузнец либо его
помощник садился между этими чулками, поднимал один из них вверх, напускал в
него воздух, расширяя снаряженное двумя планками отверстие, после чего зажимал планки
пальцами и воздух, запертый в чулке, выпускал в горн. Затем другой рукой
поднимал другой чулок и поступал с ним так же. Через соединительный носик
воздух тек в горн непрерывной струей и давал достаточный жар для разогревания
железа.
У кузнецов-кожевников единственно такие
мехи были пригодны благодаря простоте перевозки и установки. Со временем я
приспособился к ним, но сначала никак не мог справиться, и мой коллега по
ремеслу — писарь-якут — смотрел на меня сверху вниз с понятной гордостью: уже
не боялся конкуренции. (...)
Работы было много, поскольку мне снесли все
оружие, какое только было в городе. Царевский мне помогал.
В том же самом доме, что и мы, в половине,
построенной по-русски в сруб, с застекленными окошками, поселился Бать —
студент, приехавший через месяц после меня, а также пожилой нечаевец, отбывший
каторгу (одиночное заключение — кажется, в Орле) Фамилии не помню. Молчаливый,
угрюмый, держался он в стороне. Кларк не стал жить с нами; отдельно жил и Лион,
у которого было немного денег. Отдельно поселился также Стопани, певец и
танцор, заядлый выпивоха. Так что главная колония состояла из молчаливого,
углубленного в книги и свои заметки Е. Борисова, Царевского, Зака, Морозова и
меня. Морозов — хмурый, молчаливый — был известен речью, произнесенной на
большом процессе «ста девяноста семи» (Правильнее
ста девяноста трех. — Прим. пер.).
Часто навещал нас пан Ян Заборовский,
ссыльный еще с 63 года, сторож при больнице для сифилитиков, одновременно
занимавшийся сапожным делом, страстный охотник и рыбак. У него черпали мы все
сведения, касающиеся охоты и рыболовства. Он рассказывал о своей жизни в
изгнании, а я также об участии в восстании с большим пылом и юмором. Несмотря
на столько лет, прожитых в России, он плохо говорил по-русски — с
многочисленными полонизмами, а по-польски — с русизмами. (...) Все любили его
за юмор и доброту. Он был женат на якутке и имел двоих детей. Скромного
жалованья не хватало ему, отсюда постоянная погоня за заработком, за охотничьей
и рыбацкой добычей. Все в городе и мы также звали его «пан Ян». У него я
научился ставить силки на зайцев, куропаток, рябчиков, уток, а также сети и
удочки. Нас связала искренняя дружба. Пан Ян любил поговорить со мной
по-польски и о Польше, а я учился у него сапожному ремеслу зимой, когда наша
слесарная мастерская бездействовала.
В начале моего пребывания в Верхоянске наша
«коммуна» переживала тяжелое время. Грозил нам попросту голод, поскольку
небольшие деньги, которые остались у нас от дороги, исчерпались, получать новые
средства от родных было запрещено, а правительственной помощи, несмотря на
хлопоты и представления исправника, нам не назначали. Питались почти исключительно
хлебом и чаем, забеленным слегка молоком. Муку на хлеб в небольшом количестве
нам выдавал в кредит исправник. Хлеб мы отдавали печь соседке, богатой казачке
Большовой, а со временем научились замешивать и выпекать сами. (...)
Счастливыми были дни, когда пан Ян давал знать: «Рыба на реке клюет!» Царевский
и я, запасшись удочками и червями, бежали тут же на Яну, текущую примерно в
километре, и присоединялись к уже
царящему на берегу пану Яну.
(...) Всех нас спасала молодость и
связанное с ней хорошее настроение. После года тюрьмы и нескольких месяцев
дороги этапом под неусыпной стражей относительная свобода опьяняла меня. С
ружьем либо с удочкой я руке целыми днями бродил я по окрестностям в компании
пана Яна или даже один. Не очень нравилось это Царевскому, который рассчитывал
научиться у меня слесарному делу и тем самым обрести определенную самостоятельность.
Наши доходы долгое время были такими мизерными, что, как вспоминаю, мы
буквально голодали. Продавали все, что было, но наша европейская одежда не
имела спроса. Перелет птиц закончился, оружие перестали приносить в починку,
остался мелкий ремонт металлических вещей, котлов, ведер, замков и т. д.
(...) В конце лета нам определили по три
рубля пособия в месяц, и то только благодаря представлениям исправника, который
опасался какого-нибудь отчаянного шага со стороны умирающих от голода. Было нас
тогда в Верхоянске почти столько же, сколько местных казаков. Пособия этого ни
на что не хватало: ведь пуд ржаной муки здесь стоил три рубля.
(...) Батю, благодаря, по-видимому, хлопотам
его родных, было позволено вернуться в Россию. Морозов вышел из нашей коммуны и
стал жить отдельно. В общем, с назначением нам крошечного пособия внутренние
отношения в нашей коммуне стали портиться. Все чаще стали вспыхивать споры.
Стычки между лавровцами и народовольцами становились все более острыми. Я не
имел с ними ничего общего и слушал молча.
(...) Привезли нового ссыльного, Арцыбышева
(правильнее Арцыбушев. — Прим пер.). Мы
побежали его встречать, но нас опередил Лион и триумфально повел прибывшего в
свое жилище Арцыбашев, по слухам, происходил с казанских татарских князей,
принадлежал к русской аристократии и владел поместьем где-то в орловской губернии.
Был это стройный, привлекательней, смуглый брюнет с пышной шевелюрой вьющихся
волос цвета воронового крыла над широким, белым лбом. Сухощавое лицо окаймляла
черная борода, на прямом носу сидели очки, которых он из-за сильной близорукости
никогда не снимал и даже как будто спал в них.
Когда мы его накормили и напоили он нам,
прежде всего, дал отчет о политическом положении в России. Согласно его
взгляду, на первое место среди всех партий определенно выдвинулась «Народная
воля». Другие партии либо самораспустились, либо прекратили свою деятельность,
которая, впрочем, стала невозможной при острой и безоглядной террористической
борьбе. Но террористы тоже не были единодушны, они начали делиться на
террористов-конституционалистов, чистых террористов и террористов-народников.
Все они помогали друг другу и работали совместно, но конституционалисты, особенно
народовольцы, требовали единственно созыва Думы, ограничения абсолютизма и
постепенных реформ. С момента объявления всероссийской конституции обещали
прекратить террор. Чистые террористы (pur sang) — так их называл Арцыбашев — утверждали,
что единственно путем непрекращающегося террора возможно проведение в России серьезных
реформ, что они этого оружия не сложат, пока не достигнут социалистического
строя. Наконец, небольшая группка террористов-народников, возникшая из остатков
анархической партии бакунинцев, утверждала, что в русских народных массах живет
подсознательный социалистический идеал, который тут же выкристаллизуется, как
только освободить его от гнета царизма, бюрократии и помещиков. Поэтому нужно
террор расширить, нужно преследовать не только царизм, но и всех чиновников, а
так же землевладельцев.
Арцыбашев, правда, не сказал, к какой из
этих фракций принадлежит сам, но по характеру изложения можно было
почувствовать, что ближе всего ему фракция «Народной воли», а во вторую очередь
чистые террористы.
Тут же вспыхнула горячая дискуссия. (...)
Иронические замечания Лиона подливали масла в огонь; Зак и Царевский, прозванные
им «чужим государством», остро огрызались. Белый старался смягчить грубость;
Борисов, Морозов, Стопани, нечаевец и я молчали; слушал, но также молчал и
Арцыбашев, чем очень меня расположил. Поселился он, однако, не в нашей
«коммуне», хотя мы и предлагали ему свое гостеприимство, а у Лиона, убеждения
которого были ему ближе.
Жизнь вернулась в прежнее русло. Из «коммуны»
выбыл вскоре Борисов, которому разрешили вернуться в Россию, благодаря
хлопотам, как кажется, киевского земства. Коммуна окончательно распалась.
Царевский и Зак перешли к казаку Якушкину, я в кузницу. В старой нашей юрте
жили пока Морозов и Делиль. (Делиль — политический
ссыльный, по национальности француз, в связи с чем был прозван ссыльными
«Мусей» — от фр. «месьё». За что был сослан и когда прибыл в Верхоянск, у
Серошевского не сказано. Думается, одновременно с Арцыбашевым. — Прим. пер.). Содержали
мы ее (юрту) на всякий случай, поскольку к Арцыбашеву
должна была приехать жена. Всем нам стало хуже, но зато у нас появилось больше
свободы — перестали докучать друг другу своим видом и бесконечными спорами. Я перестал
рыбачить и вместе с паном Яном ставил по окрестным лесам силки на зайцев-беляков
и куропаток. В кузницу приходил время от времени Царевский и что-то там пилил. (...)
К этому времени я ближе познакомился с Анной, милой двадцатилетней девушкой,
сестрой жены Яна, и мы стали жить вместе.
Нужда среди ссыльных зимой еще больше
выросла. Благодаря охоте и небольшим заработкам мне, можно было подумать,
жилось легче, но так не было, поскольку мои расходы удвоились, а охотничья
добыча оказалась малонадежной: то ее было обилие, то совершенно, в течение
долгого времени, не было совсем. Я хватался за любую работу. Помню, принесли
мне как-то от богатого якута в ремонт часы с кукушкой Часы ходили, как хотели,
но главное — не выскакивала и не куковала «кукушка». Мне была обещана какая-то
сказочная награда. Я взялся с жаром за работу, хотя и не был уверен, что сумею
заставить птичку выполнять ее обязанности. Однако после многих попыток случилось
чудо: птичка выскочила и, запинаясь, прокуковала. Я продолжал свои попытки и
добился того, что она стала выскакивать вовремя и куковать положенное число
раз. Весть об этом возбудила весь городок. Непрерывная процессия казаков,
купцов, даже чиновников пошла через мою мастерскую. Якуты подолгу выстаивали
перед часами, чтобы дождаться полного часа. Когда кукушка выскакивала вдруг,
они сами отрыгивали назад и непроизвольно кивали по мере ее кукования. Просили
меня, чтобы я еще раз это сделал, и очень обижались, когда я отказывал, не
желая надрывать механизм, ремонт которого стоил мне столько усилий.
Репутация моя как мастера выросла до
небывалых размеров — работы, однако, было мало, хотя я начал отливать из
серебряного лома украшения, серьги, крестики, перстни, печати, которые научился
гравировать и покрывать эмалью по тамошней моде.
Поскольку трудно было мне отапливать мою
мастерскую — дрова надлежало заказывать летом и заранее их оплачивать — мы
перешли жить в крошечную каморку в обширной юрте казака Большева, с женой
которого моя Аннушка была в дружбе. Было там тесно, но тепло. В большом
камельке посреди помещения горел беспрерывно огонь, и скопища людей собирались
вокруг него. Шум разговоров их и смех часто мешали мне читать, но что было
делать?
Настали самые грозные морозы, доходящие
здесь до -60° по Цельсию. Верхоянск считается «полюсом холода».
(...) Бездеятельные, запертые в юртах
адским холодом и непривычным мраком, мы переживали неслыханную тоску, которая снова
всех нас в какой-то мере сблизила. Уж не помню, в чьей голове и сердце возникла
страстно высказанная жажда побега. Страх перед возможностью провести здесь еще
много подобных зим лишал нас всяческого благоразумия. Кажется, проект
коллективного побега первым предложил Царевский. Вся первая полярная зима,
мрачная и морозная, прошла в обсуждении разнообразных планов освобождения.
Некоторые были просто фантастическими — например: овладеть силой полицейским
управлением и отдать приказ якутам доставить нам лошадей и оленей. Не пришли мы
даже к единому мнению, в каком направлении бежать: одни твердили, что нет
другой дороги, кроме той, по которой нас привезли — через верхоянский перевал,
другие считали, что следует достичь Лены, а оттуда золотых приисков на Витиме,
где несложно укрыться среди множества прибывающих с юга старателей либо спиртоносов.
В золотоносных округах продажа спирта была запрещена, и торговля им приносила
неменьший доход, чем добыча золота.
Все это были, однако, несбыточные грезы, от
осуществления которых нас отделяло пространство безлюдной тайги, болот, гор и
страшного климата. Царевский, а за ним Зак, заявили, что они попросту возьмут
мешки с сухарями и пойдут в тайгу в любом направлении, так как предпочитают
погибнуть чем пережить вторую такую зиму! Даже начали сушить понемногу сухари.
Успокоил их Арцыбашев, доказывая, что такое самоубийство нелепо, что нужно
обдумать что-нибудь стоящее что позволило бы объединить все наши силы с
определенными шансами на успех, что нужно, прежде всего, купить несколько
лошадей — сколько возможно и узнать о дорогах, которые знают якуты, а также
купцы, привозящие, с юга товары.
При помощи Аннушки я начал собирать
сведения об окрестных горах, лесах, озерах, реках и болотах. Были это мои
первые заметки, на которые со временем оперся мой научный труд о якутах и Якутии.
Солнце заблестело, морозы смягчились,
настроение поднялось; даже Лион, меньше других принимавший участие в наших
спорах и все время сидевший с книгой перед носом, начал выходить на прогулки.
Каждую минуту ждали приезда жены Арцыбашева — Александровой. Она тоже была
ссыльной, поселенной в другой части Сибири, и хлопотала о переводе в Верхоянск,
Насколько неохотно соглашалось правительство на самое малое облегчение в судьбе
ссыльных, настолько легко шло на ухудшения. Вследствие этого мы были уверены,
что Александрова приедет, и очень тянулось для нас время в ожидании ее и
новостей «с родины».
(...) В одну из поздних весенних метелей,
что случаются в Верхоянске даже в апреле, прибыл из Якутска заснеженный,
перемерзший казак с известием, что царь убит, и распоряжением немедленно
привести жителей округа к «верноподданнической присяге» новому царю Александру
III. В полицию тут же вызвали именитых
обывателей. Ссыльные собрались в самой обширной юрте, где жила коммуна. Лион
триумфовал, Арцыбашев плакал радостным, истерическим плачем, Царевский и Зак
держались неопределенно. Белый доказывал, что надо готовиться к возвращению,
Морозов молчал, Стопани твердил, что такое торжество обязательно нужно обмыть,
что водка на это должна найтись. Делиль глупо усмехался... Не было обычных
споров, не было шума, скорее ошеломление...
— Что дальше?
— Идти в полицию и требовать, чтобы нам
немедленно дали подводы, что хотим возвращаться!
— Поднялось ворона, да посмотрим, далеко ли
полетит — пробурчал Царевский словами народной поговорки.
— Как бы там ни было, но с именем этого
царя было связано освобождение крестьян! — добавил кто-то. — Могут быть
народные волнения!
Замечание это обошли молчанием. Взгляды
всех были направлены на Лиона и Арцыбашева, но те ничего не говорили, греясь у
огня.
— Нужно подождать! — пробормотал наконец Лион.
— Посмотрим, что сделают власти!
Почти в ту же минуту дверь отворилась и через
высокий порог в юрту вошел казак в парадном мундире и при сабле. Он коротко
объявил, что исправник просит всех явиться в восемь часов вечера в полицию.
— Зачем?
— Не знаю!
— Пусть исправник пришлет нам официальный
вызов с указанием причины! — отрезал законник Лион.
Мы собрались ставить самовар. Вскоре казак
принес требуемую бумагу с объяснением, что речь идет о даче присяги и подписании
на верность новому царю. Только теперь начались споры и дискуссии, которые выявили
огромную разницу во взглядах. Тем не менее, никто не захотел присягать и никто
не пошел в полицию, даже Белый, хотя это грозило ему утратой практики и всех знакомств.
Уже на другой день правоверный, богатый
казак отказал в жилье Царевскому и Заку. Обыватели явно начали нас избегать:
даже те приезжие якуты, которые считали обязательным, будучи в городе,
появиться хотя бы на минутку у нас, чтобы посмотреть, как живут и что делают
«государские преступники», не появлялись больше у нас. Узнали мы, однако, что
исправник послал запрос в «губернию»: приводить политических к присяге или нет?
Дело, таким образом, приостановилось, и
большинство из нас были убеждены, что окончится оно тем, что нас вывезут по
одному в отдаленные северные улусы. (...) Арцыбашев и Лион решили, что не
только не присягнут, но и окажут вооруженное сопротивление, если их к этому
вынудят. Я должен был доставить им из своей мастерской оружие и проделать у
дверей «бойницы» — щели в стенах юрты: сами они не сумели бы этого сделать.
Что-то, однако, из приготовлений к
«вооруженному отпору» — очень модному в те времена в России — проникло в
полицию. Через несколько дней исправник вызвал меня под каким-то предлогом к
себе и сказал, что он хорошо понимает — верноподданническая присяга не имеет значения
для политических ссыльных, но вынужден придерживаться формы и т. д., что ведь
всегда был к нам снисходителен и доброжелателен и готов пойти на всяческие
возможные уступки... Я повторил сказанное им Арцыбашеву и Лиону. В результате
мы решили бежать, как только в горах растает снег. Желание присоединиться к
побегу подтвердили Царевский и Зак. Морозов отказался, Белый тоже расценил
предприятие как безрассудное; Стопани мы в известность не поставили, опасаясь
его болтовни в невменяемом состоянии и панибратство с казаками.
Мы сложились и купили неплохую лошадь за 40
рублей. Исправнику сказали, что лошадь требуется для вспашки земли, поскольку
весной собираемся сеять хлеб. Он видимо поверил и даже сообщил, что были уже в
прежние года такие попытки, но без успеха. «Впрочем, этим занимались простые, необразованные
люди». Будет очень рад, если нам повезет, а он со своей стороны окажет нам
всяческую помощь.
(...) Назначенная минута приближалась; мы
поспешно сушили сухари в большой печи юрты, где раньше жила коммуна, а теперь
Царевский и Зак. Долго выбирали направление побега, наконец, на основе карт и
сведений, полученных от якутов при посредстве Аннушки, выбрали речку Бытантай,
левый приток Яны, исток которой находился недалеко от долины Лены. Оттуда, считали
мы, запросто можно достичь витимских золотых приисков или Иркутска. Дальше — не
сомневались — нам помогут местные ссыльные. В этом смысле царила чрезвычайная
солидарность. Беглецы из тюрьмы либо ссылки считались в Сибири едва ли не святыми
и пользовались всеобщей поддержкой.
Меня послали в предварительную разведку.
Долинку, по которой мы должны были отправиться, я знал уже по охоте с Яном на
рябчиков. Речь шла о том, чтобы с самого начала проскользнуть незамеченными и
оставить после себя как можно меньше следов. Вот почему мы не могли идти до
устья Бытантая вдоль Яны, так как там были хорошие пастбище и сенокосы,
довольно густо заселенные. Мы выбрали маленькую речушку, текущую с лесистых,
малоизвестных гор; у нее было то достоинство, что она вела в направлении долины
Бытантая и была совершенно не заселена. Мы рассчитывали, что утонем без следов
в тайге где нас никто не выследит. Ошибались, но так жаждали бежать, что не желали
видеть никаких преград.
(...) С нетерпением ждали мы, когда Яна
очистится ото льда и мы сможем переправить вещи на ту сторону, на левый берег.
Для переправы у пана Яна одолжили маленькую лодочку. Запакованные во вьюки вещи
мы незаметно ранним утром перевезли через реку. Много хлопот было с лошадью,
которая ни за что не хотела сойти по крутому берегу; напрасно мы тянули ее за
узду, держа крепко у рта — она тряска нами, как грушами, над пропастью и
вставала на дыбы, а идти не хотела. Я вынужден был провести ее дальней окольной
дорогой, рискуя наткнуться на людей. Вследствие этого мы запоздали и когда уже
находились в тальнике на другом берегу, солнце поднялись высоко и среди жителей
околицы началось движение.
Лошадь мы переправили через разлившуюся на
полкилометра реку, крепко придерживая на уздечке ее голову у борта лодки, как
видели то у якутов. Разожгли костер, чтобы как-то отогнать уже появившихся
комаров, накосили для лошади травы, вытерли ее досуха и легли спать. Лион и
Арцыбашев вернулись на ночь в город. Было нас, беглецов, пятеро: Лион,
Арцыбашев, Царевский, Зак и я. Лучше других знакомым с жизнью в тайге был я, в
также Царевский, сын попа, родившийся и выросший в деревне. Остальные были
городскими интеллигентами совершенно беспомощными в чаще и не умеющими даже разжечь
костер из того влажного хвороста, который единственно был под рукой. На нас
свалилась вся тяжесть пути. Арцыбашев хоть с лошадью мог управляться, а Лион и Зак...
мне показалось, они боятся этого животного. Только после захода солнца,
следовательно, около полуночи Лион и Арцыбашев вернулись, принесли нам немного
еды и известие, что в городе ничего не замечено, что все спокойно. Летней
полярном ночью видно, как днем, и было нелегко проскользнуть незаметно через
безлесные перешейки, ведущие на большие луга и пастбища Бурунака. Труднее всего
было обойти юрту перевозчика Галки; но как-то удалось — никто не вышел.
Достигли мы, таким образом, речушки и углубились в тайгу, которой поросли
окрестные пригорки. Сначала так-сяк дело шло; мы попали на охотничью тропу, на
которой то и дело встречались треугольники жердей от ловушек на зайцев и
небольшие перегородки с силками на куропаток. Все это было заброшено, поскольку
употребляется только зимой.
Солнце взошло, и вместе с теплом появились
докучливые комары и слепни. Лошадь раздражалась и лягалась, бросалась в стороны.
Тропка исчезла, сменившись бледным следом среди мхов. Лошадь каждую минуту
цеплялась за деревья и кусты вьюками, пока не свалила их. Мы вынуждены были
задержаться, чтобы привести в порядок седло и вещи, облегчить поклажу лошади и
часть необходимого переложить в свои заплечные мешки. Разожгли костер,
поставили лошадь в дым и послали Зака за водой для чая. Долго не было видно
его, и уже забеспокоились мы, что с ним что-то случилось, тем более, что в
окрестностях шлялись медведи, как вдруг услышали его голос, но с совершенно не
той стороны. Высунулись мы из кустов и увидели неподалеку красное лицо Зака,
который взывал к нам: он заблудился!
Много смеялись мы над «блужданием в трех
соснах», но это было первым предостережением. Так-сяк приведя в порядок седло и
вьюки, подкрепились чаем с сухарями и, забросив за спины мешки, двинулись
дальше. Тропа совершенно исчезла; местами, хотя лес был довольно редким, мы
вынуждены были торить дорогу топором. Утешались тем, что скоро достигнем
гольцов — возвышенных мшаников, лишенных леса. Комары нам уже порядочно надоели.
Товарищи, опустили на лица сетки из черного конского волоса; я, не любивший
сетки, обвязал щеки и затылок, оставив открытыми рот и глаза. Речушка вела
вокруг горы, боялись мы ее оставить, чтобы не лишиться воды. Так путешествовали
мы почти весь день. Заночевали, наконец, под невысоким перевалом. Лошадь
выдержали, пока не остыла, потом я погнал ее пастись. Очень трудно было найти
хотя бы маленький лужок: дно долины заполнял болотный мох, низкорослый ивняк, в
лучшем случае лохматые кочки с твердой, несъедобной травой. Я вынужден был
спуститься от нашего лагеря больше чем на километр, чтобы попасть на клочок
более-менее подходящего луга. Я привязал лошадь посреди него на длинном шнуре
так, чтобы она не смогла напиться воды, как то велит лошадиный якутский
тренинг. Когда я вернулся в лагерь, товарищи вовсю пили чай, один Царевский
лежал у огня. Разложили мы свои полости и одеяла, но я перед сном сходил к
лошади и привязал ее в другом месте, поскольку на старом траву она уже выгрызла
и вытоптала. Когда отойдем дальше вглубь тайги, будем пускать ее свободно, без
привязи, а здесь слишком близко от города, и лошадь могла вернуться.
Когда мы назавтра проснулись, я первым
делом пошел к лошади, чтобы ее напоить и еще немного попасти. К моему
изумлению, я не нашел ее: лошадь сбежала. Я устремился следом за ней по уже
пробитой нами дороге и вынужден был сделать добрых несколько километров, прежде
чем увидел ее. Невдалеке я спугнул небольшой табун якутских лошадей. В таком
соседстве наша лошадь наверняка не дала бы себя поймать, если б не конец шнура,
который запутался в кустах и задержал ее. Я привел ее к воде, но она не хотела
пить, все время оглядывалась на уходящих лошадей и тихонько ржала. Я боялся,
что это ржанье выдаст нас, если хозяева ищут своих лошадей, и побыстрее погнал
нашу сивку к лагерю. Там уже начали беспокоиться, почему меня так долго нет, и
встретили с большой радостью. Я рассказал о приключении, и, навьючив лошадь, мы
двинулись дальше. С трудом преодолели
небольшой перевал, так как ноги наши и копыта лошади скользили, сдирая тонкий моховой
покров с ледяной земли. Это нас убедило, что путешествие гольцами или горной
тундрой не обещает больших удобств, поэтому вернулись в лес и — о радость! —
вышли опять на тропку. Мы приняли ее за звериную, но вскоре брошенные треноги
из жердей для заячьих ловушек и загородки для куропаточьих силков убедили нас,
что это тропа охотничья. Мы установили по компасу ее направление: не отвечало
оно нашим намерениям, не вело на северо-запад, а наоборот — шло на юг. Мы
решили, однако, продвинуться еще немного, так как на опушке леса что-то
светлело. Вскоре перед нами открылся просторный вид, какая-то река текла по дну
долины. Не мог это быть ни в коем случае уже Бытантай! Так что же это! На нашей
карте не было никакой реки!.. Когда мы так ломали головы и совещались, что-то
блеснуло в черноте противоположного края долины.
— Смотрите: церковь! — воскликнул
Арцыбашев.
Действительно: в солнечных лучах сиял
крест. Всмотревшись, как следует, в очертания построек, мы узнали Верхоянск.
Нас охватило отчаяние.
— Нужно держатся не тропинок, а компаса! —
резонно заметил Лион.
Мы повернули на запад. Дорога, а скорее,
бездорожье было тяжелым. Комары, как только солнце пригрело, снова навалились
на нас. Мы с Арцыбашевым вели лошадь, другие плелись за нами, с трудом таща за
плечами мешки. Вдруг мы заметили, что нигде не видно Царевского. Мы задержались
и, пока другие разжигали костер, я пошел его искать. Нашел в нескольких километрах,
лежавшего рядом с мешком, лицом вниз. Когда он услышал мои шаги, голову поднял,
но тут же снова опустил. Я тронул его за плечо:
— Что с тобой!
— Оставьте меня! Идите себе, а меня
оставьте!
Меня поразила его бледность. На его губах я
заметил кровь и много крови на земле.
Я понял — Царевский тубериулезник, и у него
пошла кровь. Я побежал за товарищами, чтобы вернулись; мы разбили лагерь рядом
с больным и начали совещаться.
Решили возвращаться в Верхоянск.
На краю бурунакских лугов под горой жили в
маленьком домика два скопца (ссыльные. — Прим пер.)
Мы знали их, так как они не раз бывали у нас в Верхоянске и мы бывали у них
иногда. Лошадь мы решили оставить на их попечении. Зак с Царевским
переправились перевозом, а я с Арцыбашевым и Лионом перевезли вещи на лодочке
через Яну.
Такой была наша первая попытка побега.
Какое-то время все мы были глубоко подвалены. К Царевскому вызвали врача
Белого, а сами лежали по углам, уткнувшись в книги и газеты, залечивая мозоли
на ногах и натертые мешками плечи.
Аннушка очень обрадовалась моему
возвращению. О чем то она догадывалась, но не расспрашивала ни и чем. Была это
добрая, умная и самоотверженная женщина. Ян, который тоже догадывался, сказал
только при случае:
— А что? Не говорил ли я? Если б это было
так просто, я бы давно здесь не сидел.
(...) Тогда-то (с
первым снегом. Прим. пер.) неожиданно прибыл с моря гонец и привез
открытку, написанную по-английски и адресованную послу Соединенных Штатов. Поскольку
в полиции никто ее прочесть не мог, обратились к нам. Один Лион знал немного
английский. Собрались мы на совет и постановили потребовать рапорт, присланный
из Устьянского улуса. Рапорт сообщал, что «у рыбака якута появились неизвестные
люди на окованной медью лодке, которые не говорят по-русски и разговаривают
знаками. Ободраны, но хорошо вооружены. У них нет никакой еды, так что мы
вынуждены были выдать им муки и рыбы из государственных запасов. Не знаем, что
с ними делать, быть может, это спиртоносы или контрабандисты, торгующие табаком
илии другим запрещенным товаром. Ведут себя спокойно, но много едят, а лодки их
для нас не годятся — глубокодонные, морские. Очень просим открытку передать по
телеграфному проходу... Ждем приказа и поступим согласно воле вашего
высокоблагородия».
Изо всего было видно, что это какие то
жертвы кораблекрушения либо из научной экспедиции, либо с торгового судна,
искавшего по примеру Норденшельда пути вокруг Азии через Ледовитый океан.
Депешу понять было невозможно: мы догадались, что она составлена шифром.
Исправник по нашему совету выслал срочно гонца с депешей и рапортом в губернию,
а местным властям приказал проявить к пришельцам заботу и приязнь. Через
несколько дней после этого прибыл первый американец, который очень спешил, так
как у него был поврежден глаз, и он мог вовсе его потерять. От него мы узнали,
что он является членом американской научной экспедиции Де-Лонга, отправленной на
судне «Жанетта» к северному полюсу известным издателем Беннетом. Офицер был довольно
неразговорчивым, к тому же знал только английский, а Лион в этом языке не имел
большого навыка. Американец предупредил о приезде высшего офицера, сэра
Мэлвилла, начальника группы экипажа. Он поставил также в известность
исправника, что есть еще другая группа, которая плывет под началом самого
капитана Де-Лонга, но где она сейчас, неизвестно: буря в последнюю минуту
разделила шлюпки. Команда, после того как разбилась «Жанетта», плыла на трех
шлюпках. Лодки эти с огромным трудом пробились сквозь ледяные поля к чистой
воде, но тут страшная снежная буря затопила одну из них; остальные две держались
вместе, но уже у берегов новая метель
разделила их. Мистер Мэлвилл высадился на западном берегу устья какой-то реки,
а мистер Де-Лонг на восточном. Соединиться снова не позволили льды, плывущие
широкой рекой.
Прошло еще несколько недель ненапряженного
ожидания, прежде чем прибыл отряд американских моряков, что-то человек девять
под началом старшего матроса; сам мистер Мэлвилл по пути встретил двух моряков
из потерянной части команды. Больных, почти без сознания, их везли на санях
тунгусы. Как выяснилось, товарищи выслали на их поиски местных жителей. Узнав
от них об отчаянном положении группы Де-Лонга, Мэлвилл взял рулевого и двух
более расторопных матросов и двинулся в тундру к берегу моря искать товарищей.
Долго его не было. Тем временем из губернии
пришло распоряжение как можно сердечнее отнестись к потерпевшим кораблекрушение
и оказать им всяческую помощь в возвращении на юг. Вынуждены были, однако, ждать
Мэлвилла, а тем временем купцы, мещане, даже казаки сдирали с американцев, за
что угодно невозможные деньги. Предел этому положил приезд Мэлвилла. У него
состоялся долгий разговор с исправником при посредничестве Лиона, где было
решено, что американцы будут выдавать квитанции за купленные предметы, а расчет
за все будет производить полиция. Даже наш Муся (Делиль) вынужден был
подчиниться этому соглашению, в
результате которого цены на его изделия из мамонтовой кости резко упали.
Впрочем, жертвы кораблекрушения пробыли
после этого в Верхоянске всего несколько дней, Мэлвилл отвез их в Якутск, а сам
вернулся в Верхоянск вместе с рулевым Бартельсом, чтобы вести дальнейшие поиски
потерявшихся товарищей. Перед тем он побывал несколько раз у нас и тактично дал
нам сведения об условиях морского путешествия вдоль берегов Ледовитого океана.
— Льды даже летом северный ветер гонит к
суше, но всегда остается узкая полоска, свободная от них, по которой небольшое
судно может пройти... Путешествие не должно длиться дольше двух месяцев, при
благоприятных условиях — две недели!
Когда кто-либо из нас пробовал ему
намекнуть, что воспользуемся его сведениями, он отвечал:
— О том мне и знать ни к чему! Я просто
сообщаю вам об условиях морского путешествия, которое совершил сам. Наш рулевой
Бартельс на корабле все время делал чертежи. Может, есть у него чертеж
прибрежной лодки. Попросите его!
Рулевой Бартельс не только дал чертеж, но и
пояснил нам, как приступать к постройке лодки, как приготовить киль, доски,
ребра и т. д., как ставить парус и пользоваться веслами и рулем. Словом, прочел
маленькую лекцию прибрежного каботажа. Рассказал нам также, как делается
«пеммикан» — сушеное, смолотое в порошок мясо, смешанное с жиром, сколько нужно
его на человека, как упаковать пеммикан, сухари, сахар, чай, чтобы они не промокли
при случае. Слушали мы его, как завороженные.
— Так вы считаете, удастся? — спросил его Лион.
— О да!.. Наверняка! Я бы минуты здесь не
сидел. В одиночку бы двинулся. Но вам я дал чертеж лодки на десятерых! Чем
больше, тем лучше!
Мэлвилл снарядил экспедицию из моряков и
якутов и отбыл на север, забрав Бартельса, а на месте оставил для связи
интеллигентного моряка.
Мы после их отъезда сразу же взялись за
работу. Было ее уйма, а времени до весны оставалось не так много. Прежде всего
установили состав нашей будущей команды. Доктор Белый не согласился принять
участие, то же самое и Морозов. К Стопани не обращались — боялись, что он нас
под пьяную руку «засыплет». Кларк держался от нас далеко и жил в улусе (на
Дулгалахе). Пан Ян не входил в расчет — слишком врос корнями в местную жизнь,
имел двоих детей, жену; впрочем, он отказался. Переговоры нужно было вести
очень осторожно, чтобы не выдать себя раньше времени. Ограничились своими: Арцыбашевым,
Лионом, Царевским, Заком, мной. Перед самым отъездом взяли «Мусю». Сушить мясо,
шить парус, вить и смолить канаты должны были мы. Оковать лодку железом,
переделать карту из сферической, которая у нас была, на морскую было поручено
мне как технику. Немного денег нам выслали ссыльные из Якутска. Я написал по-польски
письмо с просьбой о помощи Адаму Шиманскому,
который жил тогда в Якутске. Намекнул, для чего нам нужны деньги, и письмо
вручил Мэлвиллу перед отъездом с просьбой передать лично. Через некоторое время
мы получили несколько сот рублей. Хуже было с отысканием плотников, которые бы
выполнили всю деревянную работу.
На левом берегу Яны, почти напротив
городка, на краю бурунакских лугов под горой жили два русских сектанта, скопцы.
Фамилий их не помню. Один интеллигентный, молодой, способный, но неуверенный,
пугливый и уступчивый перед властями. Он умел все: стриг, брил, шил белье и
одежду, ремонтировал обувь, прекрасно выращивал овощи, косил сено, доил коров,
был искусным столяром. Другой пожилой, седой, был в секте начетчиком (что-то вроде
священника), серьезный; он считал себя и все мы его считали опорой и опекуном
младшего. Кажется, именно он ввел младшего в секту и исполнил на нем ритуальный
обряд. Честный, твердый, с фанатическими, но спокойными убеждениям — он вызывал
всеобщее уважение и доверие; звали его, насколько помню, Александром. Был он неразговорчивым,
не общался, в городе не бывал и все внешние дела устраивал через своего
младшего единоверца.
Так вот, эти скопцы приносили нам время от
времени в мастерскую разные вещи для починки. Младший любил приходить, чтобы
узнать, что в газетах пишут, послушать наши споры. Часто жаловался на
презрительное, неприятное обхождение с ним не только исправника, но и низших
полицейских чинов, купцов, казаков, всего населения в целом.
— Что мы сделали им плохого?.. Чего от нас хотят?..
Мы рискнули сказать им о затеваемом нами
побеге в Америку.
— В той свободной стране и вы сможете
свободно и открыто исповедовать свою религию! — доказывали мы.
Говорили мы все это, ссылаясь на Мэлвилла,
но не пересказали его мнение о них:
— Кто бы их преследовал?.. Сами страшнее всего наказали себя!
Скопцы попросили несколько дней для
раздумья, на что мы охотно согласились. Договариваться ходили я и Лион; потом,
однако, когда скопцы выразили согласие, навещали их также и другие, чтобы
развеивать их возможные сомнения. У скопцов был маленький, чистенький,
застекленный домик, укрытый в леске; при нем огородик, где выращивали разные
овощи, у них были даже парниковые огурцы и дыни, которые съедал обычно
исправник. Рядом с домиком стоял хлев для коров (якутский хотон). Впоследствии
здесь возник наш «сухой док».
Разделили мы работу и сразу же взялись за
нее. Младший скопец — назовем его Трофимом — должен был найти в лесу дерево с кручеными
смолистыми слоями, пригоднее для киля, затем, согласно чертежа, который я
сделал для него, вырубить развилины соответствующей кривизны под ребра,
заказать у якутов доски соответствующей длины и толщины, а также руль.
Он должен был говорить что это мы заказали
ему все эти вещи, так как намерены весной строить по желанию американцев
метеорологическую станцию. Мне и Царевскому были поручены все работы с
металлом, в том числе изготовление спиртовой кухни, так как «вдоль берегов на
пространстве во многие километры не найти куска дерева» — поучали нас
американцы. Чертеж такой кухни предоставил нам бесценный Бартельс. Остальные
ссыльные должны были заняться приготовлением и сушением, пеммикана, сухарей,
осторожно закупать порох, олово, спирт и т. д.
Прежде всего переделали в сушилку нашу
баню. Это не представляло большой трудности, достаточно было переделать немного
печь-каменку. Под потолком мы развешивали на
шнурах очищенные от жил и внутреннего жира тонкие куски мяса, которые
быстро сохли. Мясо мы закупали у якутов целыми тушами. У меня в мастерской были
свои трудности, так как я не предвидел такого поворота в наших планах и не
запасся достаточным количеством древесного угля, зимой же его выжигать
неудобно. Приходилось отложить это до весны, а пока довольствоваться запасами
того, что было под рукой — как угля, так и железа, жести, цинка и т. д. Всего
этого в городе было очень скупо, мы гонялись за каждым кусочком, а ведь нужно
было еще и конспирироваться, чтобы власти не догадались о наших намерениях. К
счастью, все это можно было свалить на американцев, которые в течение всей зимы
находились в Верхоянске либо приезжали в него.
(...) По берегам Ледовитого океана мистер
Мэлвилл вел энергично поиски, в которых принимал участие помощник исправника.
Сам исправник Качоровский к тому времени по собственному желанию перевелся в
Колымск. Позднее, уже в Колымске (за попытку побега
из Верхоянска трое бежавших: Лион, Делиль и Серошевский были сосланы еще дальше
— в Колымск, причем Лион и Делиль были поселены в самом городе, а Серошевскому,
признанному «зачинщиком», было запрещено находиться «ближе чем в трехстах
верстах от города, в ста верстах от реки или почтового тракта», и он был
отправлен сначала в урочище Андылах, а затем Енжу .— Прим. пер.) он
признался мне, что догадывался о нашей затее, но помешать не мог и перевелся, чтобы
избежать ответственности.
На место Качоровского был назначен Ипатьев
— местный сибиряк, вполне порядочный человек, хотя и менее уступчивый, чем
Качоровский.
Смена исправника и его временное отсутствие
ослабили деятельность полицейского управления, что нам также было на руку и
позволило сделать много покупок, без труда их укрыть. Между прочим, я выписал
из Якутска плоское, круглое, сортовое железо для изготовления заклепок и зубила
для нарезания винтов, в также белую жесть на коробки для пеммикана. В этой
работе прошла зима. Спиртовку с медным рефлектором для экономии тепла и топлива
после многих трудов мы с Царевским смастерили, банки для пеммикана запаяли,
сухие дрова на уголь заготовили в достаточном количестве.
После того, как Качоровский уехал, а
исправником стал Ипатьев, прибыл и занял место помощника исправника бывший
офицер Каразин, человек довольно ограниченный, но смелый. Полиция начала
функционировать нормально; волна американских гостей прошла, надзор за нами
усилился, но наша работа продвинулась настолько, что помешать нам бежать уже
никто не мог. Простейшие навигационные приспособления для определения
географической широты, морскую карту побережья, подзорную трубу со скрещенными
внутри волосками для определения расстояния, прибор для измерения скорости
течения и скорости судна, плывущего под парусом — все, что можно было сделать
зимой в нашей скромной мастерской, мы уже сделали по чертежам и указаниям
рулевого «Жанетты». Он осмотрел приборы и похвалил. Похвалил также наш
пеммикан. Мы смешивали мясной порошок с говяжьим жиром в пудовых банках,
которые тут же запаивали и незаметно вывозили к скопцам. Там их прятали в
снегу. Был это самый большой наш багаж, так как банок таких мы должны были
взять около десяти. С нетерпением ждали тепла, которое позволило бы нам выжечь
достаточное количество угля, чтобы приступить к отковке винтов, заклепок,
металлических частей руля и т. д.
Наконец пришла весна. (...) Мне удалось вырубить
некоторое количество пластов дерна и закрыть им предназначенные на уголь
тлеющие дрова. Над ними я повесил берестяной колпак для собирания и конденсации,
хотя бы небольшого количества столь нужного дегтя. Все удалось неплохо. Я
приготовился к усиленной кузнечной работе, так как времени уже оставалось
немного. Мы наняли двух якутов, которые орудовали мехами. Царевский бил молотом,
когда требовалось, но главным образом следил за греющимся в горне железом. С
утра до вечера ковал я согласно мерке болты с плоскими головками и гайки к
ним... Было этого много: несколько сот. Под конец взялся за якорь, на который
пожертвовал старые тиски и часть наковальни. Жар в нашей маленькой мастерской
стоял адский. Обнаженные до пояса якуты шпарили на четырех чулках мехов; искры
пылающего железа разлетались во все стороны, буханье молотов разносилось по
всему городку... Никто не обращал внимания на нас. Ведь мы говорили, что
сооружаем для американцев метеорологическую станцию.
В
недолгом времени железные части лодки были готовы и перевезены за реку к
скопцам. Там в большом старом сарае был уже установлен киль и к нему
присоединено несколько ребер. Остальное мы решили собирать на берегу реки, в
удобном, укрытом среди тальника заливе, который во время паводка наполнялся
водой. Тальник — высокий, густой, прямой, как бамбук, служил нам идеальным
укрытием. (...) Моя Аннушка не догадывалась, что я вскоре ее оставлю, была
скромной, милой, доброй и нетребовательной, как всегда.
Мы жили тогда у казака Большова, где снимали маленькую каморку. Там родилась у нас
дочурка Маня. (Из другой части воспоминаний — после
того, как беглецы были схвачены и доставлены в село Казачье: «Жители села
хотели избавиться от нас как можно быстрей, что летом было довольно трудно, так
как путешествие водой вверх по реке на расстояние в тысячу километров бечевой
было невозможно, а сухопутная дорога летом не существовала. Я решил искать способа пораньше вернуться в
Верхоянск, где ждала меня Аннушка, которую я намеревался выписать вместе с
дочерью в Америку и с которой теперь ждала меня несомненно долгая, может быть,
вечная разлука как кара за побег. Хотел быть вместе с ней как можно скорее». —
Пер.).
Вся наша работа перенеслась на другой,
левый берег Яны. Мы перевезли к реке киль, установили ребра и начали обшивать
судно. Стук молотков и топоров разносился громким эхом по долине. Мы боялись,
что этот стук окажется услышанным и выдаст нас. Каждый день по очереди один из
нас или двое возвращались в городок, чтобы показаться, протопить печи, сделать
вид, что кто-то там живет в наших юртах, убирает и готовит пищу.
В одну из таких побывок мы узнали, что
исправник устраивает пикник на берегу Яны, чтобы созерцать ледоход. Пикник
назначен был как раз напротив нашего «дока», и стук топоров наверняка обратил
бы внимание необычностью работы, выполняемой на левом берегу. Требовалось любой
ценой остеречь товарищей. Лед уже двинулся и с громким шумом быстро шел вниз.
Поскольку я лучше других управлялся с нашей маленькой «пирогой» и был сильнее
всех, то, дело простое, я и должен был пересечь реку. Я выждал, когда льдины
расступились, и толкнул челнок. Но не сумел переплыть я и часть реки, как со
страшным скрежетом надвинулась сверху огромная, громоздкая льдина и прижала
меня к целому ледяному полю. Я быстро вытащил пирогу на лед, который начался
под моими ногами, будучи разбитым на
куски. Зак рассказывал мне, с какой тревогой следил за мной, уверенный, что в
любую минуту пойду под лед вместе с лодкой или меня раздавят льдины. Но я каким-то
счастьем перебрался на большее ледяное поле и позволил течению отнести меня к
зарослям, где трудились друзья. (...) Стук топоров прекратился, но мы потеряли
на этом полдня дорогого времени.
Разнообразных трудностей было много, так
как никто из нас не имел малейшего опыта в сооружении лодок. Кое-как мы
справились с этим; лодка была почти готова, мы нагрузили ее древесным углем,
так как спирта не смогли достать столько, сколько советовали нам американские
моряки. Оставалось заткнуть щели паклей и засмолить.
(...) Аннушка очень обрадовалась моему
возвращению: ведь я предупредил ее, что вернусь нескоро, что работаю... в метеорологической
станции, как мы говорили всем.
Переночевал. Утром появились Арцыбашев с
Александровой. (...) Возвращаясь, мы забрали с собой Мусю, который ничего не
подозревал и очень удивился, когда мы подвели его к нашей большой, уже
построенной лодке.
— Как же вы перетащите ее через Верхоянский
хребет? — спросил он.
Мы объяснили ему, что намерены плыть морем.
Это ему чрезвычайно понравилось.
Река очистилась ото льда; мы спустили ладью
на воду, загрузили ее и тотчас двинулись, чтобы еще ночью пройти мимо городка.
Ночи здесь в мае белые, и нас как будто
заметили, но все думали, что это какие-то «новые американцы». Сначала наша
лодка сильно пропускала воду, и мы вынуждены были все время откачивать ее
приспособленной для этого по указаниям американцев помпой. Лодку мы гнали
длинными (от трех до четырех метров) веслами и обязанности распределили так: по
очереди два гребца, один рулевой, один повар, остальные спят.
Течение несло нас быстро, весла ему
помогали. Мы боялись, что вскоре догоним льды и нас схватит погоня. Но страхи
оказались напрасными, река разливалась все шире, льдин ни следа, плыли мы очень
быстро, и опасение погони уменьшалось с каждым днем. Другие стали нам грозить
опасности. Мы знали от местных жителей о порогах на Яне и бурных скалистых
«быстрях», грозящих разбить о прибрежные скалы. Не могли мы, однако, допытаться,
какого берега нам надлежит держаться,
чтобы избежать тех течений. Отвечали, что делать это нужно «по-разному». И были
правы. Пока вздувшаяся река текла одним руслом, мы старались держаться посреди,
чтобы избежать по возможности любопытных глаз, но после впадения Адычи (правый
приток) и Бытантай (левый) река
разбилась на несколько русел. Мы не знали, какое выбрать. За нас решило мощное
течение, швырнувшее нас на скалистый порог. Лодка несколько раз проскрежетала
килем, задержалась, повернулась боком, накренилась, и вспененные волны начали
захлестывать ее, грозя потоплением. Мы выскочили и поддержали лодку, но
протолкнуть ее через каменистую банку нам не хватило сил. Ледяные волны сбивали
с ног. Мы вынуждены были облегчить лодку, для чего на время сняли часть
пеммикана. Протолкнули. Были мы, однако, так измучены, так озябли и промокли,
что решили в первый раз пристать к берегу, обсушиться и переночевать. Это был
роскошный отдых; Арцыбашев подстрелил куропатку, мы подкрепились и выспались.
Мы считали, что после нескольких дней побега находимся в безопасности. В течение
следующих пяти дней блуждали по обширной долине, заполненной десятками больших
и малых островов, разделенных быстрыми потоками. Лодка была слишком большой,
слишком тяжелой для наших сил и умения. Она постоянно застревала на каменистых отмелях,
так что мы вынуждены были все время ее разгружать, чтобы протолкнуть через пороги.
Очень измучились мы, перемерзли, изранили ноги. Удивило нас очень, что,
несмотря на быстрое течение, так медленно продвигаемся вперед, что после дня
пути видим вдали дым нашего вчерашнего костра. Мы решили избавиться от части груза, выбросить по крайней
мере половину древесного угля, взятого нами взамен спирта. Наконец, наши
мучения кончились: река вновь вошла в
одно русло. Но течение здесь было, таким мощным и грозным, шум волн был таким
громким, что нас охватила тревога.
— Видно здесь тот водопад, о котором нам
говорили! — думали мы. Не имели понятия, какого берега держаться, и безрадостно
двигались по воле судьбы, стремясь единственно удержать лодку носом вперед.
Река мчалась глубоким ущельем, заполненным
мглой, среди отвесных скал. В случае крушения не могло быть речи о спасении:
высадиться было негде. Впереди гремело и выло все грознее; лодку окутал
непроницаемый туман, густой, как вата.
— Все серо: скалы, воздух и вода! Ничего не
вижу, перестаньте грести! — приказал Царевский, стоявший на руле.
— Водопад! — произнес кто-то.
Мы сгрудились на носу судна, всматриваясь в
клубящуюся мглу, вслушиваясь со страхом в усиливающийся рык и плеск. Вдруг мы
увидели необычайное: высокая чаща замыкала ущелье и, казалось, поглощала реку,
которая исчезала под ней с глухим рычанием.
Рулевой приказал самым сильным гребцам заложить
весла а уключины и быть наготове.
— Правым греби, левым тормози! — крикнул он
вдруг. Лодка завертелась на месте, накренилась, прижалась со скрежетом к скале
и вдруг выбежала из тумана сквозь широкие скальные ворота на залитую солнцем
равнину. Горы ушли с одной стороны далеко на восток, а с другой закруглились и
сбежали спокойно к реке.
Царевского ударило рулем; у него пошла
кровь. Лодке тоже досталось, и она начала протекать. Мы изо всех сил выкачивали
воду и старались найти и заткнуть щели. Было их столько, что удалось это не
сразу.
Не задерживались мы, однако, отложив
серьезный ремонт до выхода в море.
На берегах появились немногочисленные поселения.
Задержались мы в одном, чтобы навести справки, но людей не застали. Часть рыбы,
которую нашли в юрте, мы забрали, оставив в качестве платы полкирпича
чая и немного табака. Недалеко от села Казачьего наткнулись на рыбака, который
сообщил нам, что до моря осталось всего 200 верст. Река текла одним руслом,
мощная, широкая, спокойная, черная от глубины. Горы и леса отошли на восток и
запад, исчезли. С обеих сторон, насколько хватало взгляда, тянулась бесконечная
серо-зеленая тундра.
Когда мы прошли несколько меньшее селение
Усть-Янск, река опять разбилась на несколько протоков. Мы поплыли по узкому, но
зато самому восточному, рассчитывая, что он скорее приведет нас к мысу, наиболее
выдвинутому на север. Здесь на нас обрушился бешеный ветер. Лодка не
продвигалась почти совершенно. Мы пытались тянуть бечевой, но высокие волны
неустанно ее заливали. Мы вынуждены были вновь задержаться и переночевать. Нас
это выводило из терпения, но что было делать — мы чувствовали себя измотанными
и слабыми. Ночью ветер прекратился; мы тут же двинулись дальше.
Вскоре земля оборвалась; перед нами открылась
бесконечная морская голубизна. День был теплым, ветреным, солнце сияло. Вдали,
на горизонте мы увидели как бы цепь белых тучек. На некоторых из них вспыхивали
время от времени золотые искры солнечного блеска...
— Льды! — крикнули мы весело, не предвидя,
что нас ожидает.
Мы выбрали на берегу сухое высокое место,
причалили лодку, вытащили ее на песок. Решили хорошенько ее осмотреть, дать
ремонт, заткнуть щели засмолить. Мы были уверены, что уйдем от любой погони.
Разбили лагерь, наносили плавника; я и скопец взялись за ремонт лодки, кое-кто
пошел на охоту... Погода благоприятствовала; солнце кружило над горизонтом, не
заходя совершенно; ветер притих и шел за солнцем. Вернулись те, кто пошел на
охоту, и, кроме нескольких уток, принесли ко всеобщей радости большое число
яиц. Солнце опустилось низко к самому горизонту и покатилось по льдинам,
огромное и красное. Подкрепившись обильной яичницей, мы легли спать, решив
отправиться рано утром. Долго мы отдыхали, согреваемые все выше возносящимся
солнцем. Когда встали, увидели, что нет Делиля. Мы подумали сначала, что он
отошел недалеко, чтобы собрать дров, но когда он не пришел к завтраку и не
отозвался на наши крики, забеспокоились серьезно. Может, отошел неосмотрительно
и заблудился, а может, упал в воду?! Целый день прошел в напрасных поисках.
Наконец, под вечер мы увидели в отдалении дым и пришли к убеждению, что это
Муся дает нам знак. Тут же я с младшим
скопцом двинулись на челне в этом направлении. Нашли полупогасший костер
и вытоптанную землю, но француза ни следа. Вернулись с грустным известием в
лагерь. Было решено оставить французу немного запасов и не ждать его дольше.
Тем временем погода изменилась; с севера
начал дуть сильный ветер и пригнал ото льдов целый вал густого, как облако,
тумана. Вскоре из тумана вынырнули белые, сверкающие ледяные чудовища, и мы
стали их узниками. За минуту перед тем я поплыл на нашем челне на соседний
остров, где было много птиц, чтобы собрать немного яиц и подстрелить птиц на
завтрак. На небольшом пригорке я нашел там целый птичий город с тысячами гнезд,
построенных на земле ровными шеренгами, с узкими тропками между ними. Кода я
начал выбирать яйца, на меня напали тучи больших и малых чаек и вынудили к
отступлению. Ветер все усиливался: он был таким холодным, пронизывающим, такой
густой гнал с собой туман, что я решил вернуться в лагерь. Это не было просто:
ветер сумасшествовал, волны вздымались высоко и заливали берег. Мою маленькую пирогу
неудобно было спустить на воду, выбрасывало ее назад и грозило залить. В это
время из тумана появился якут или юкагир с луком и стрелой, положенной на тетиву.
Он низко поклонился, помог мне столкнуть челн, но одновременно завладел моим
ружьем. Я удивился немного, но подумал, что это товарищи прислали его ко мне на
помощь, тем более, что якут все время кланялся и показывал на лагерь. Мы
пересекли пролив и только тогда увидел я целую толпу одетых в меха, вооруженных
луками и стрелами туземцев, а во главе их помощника исправника Каразина, фельдшера
и казаков с карабинами... Я понял, что это погоня, что это конец нашего побега...
Оказалось, что нас не нашли бы, что решили
преследовать только до моря, но, ища среди островков янской дельты, наткнулись
на Делиля и по его следам нашли нас. Француз испугался моря, испугался льдов и
решил идти в Америку сушей. Взял коробок спичек, немного сухарей в заплечный
мешок и двинулся берегом моря.
В заключение привожу предисловие, которым я
снабдил мою повесть под названием «Побег»:
«Побег» основан на действительном событии,
но послужило оно мне единственно фоном для изображения жизни политических
ссыльных в Сибири. Отсюда частый отход от фотографической точности, отсюда
появление вымышленных лиц, собирательных типов ссыльных и ввод сцен, которые
произошли в изгнании в других местах и с другими людьми. Чтобы отвести заранее
возможные недоразумения, свидетельствую, что Арканов является как раз такой
собирательной фигурой, созданной мной из разных наблюдений, так что он не
является ничьей копией. Прошу читателей, знающих подлинную историю события, не
искать никакого сходства, которое было бы для меня очень неприятной
неожиданностью».
Добавлю, что я исключил совершенно участие
скопцов в подготовке нашего побега, так как сектанты эти очень сурово
преследовались царизмом, а поскольку они находились еще в руках властей, когда
появилась в печати моя повесть, я боялся, что их подвергнут новым
преследованиям. Их роль я заменил участием пана Заборовского, ссыльного 1863
года. Он отказался присягать царю Александру III, но в побеге нашем совершенно
не участвовал.
Оба скопца как будто в 1905 году эмигрировали
в Америку вместе с другими своими единоверцами. Доктор Белый отнюдь не
застрелился, а вернулся в Украину и даже обнародовал воспоминания о своем
пребывании в Верхоянске.
12 марта 1941 г.
Перевел
с польского
Иван Ласков.
/Полярная звезда.
№ 4. Якутск. 1979. С. 118-131./
Вацлав Леопольдович Серошевский (Wacław
Sieroszewski) - род.
24 августа 1858 г. в имении Вулька-Козловская Радзиминского уезда Царства
Польского Российской империи. За участие в рабочем движении был сослан в Якутскую область, где провел 12 лет
(1880-1892). Здесь он стал писать рассказы из жизни местных жителей и собирать
этнографические материалы. В это же время в Якутии находился и Эдуард
Пекарский. [Кстати, в статье Людмилы Рублевской
«Белорус на краю света» (Советская Белоруссия. 07.12.2011.), вместо
изображения Пекарского помещен портрет Серошевского.]
В 1895 г. Серошевский поселился в имении
Святск /Сейчас околица д. Радзивилки Гродзенской
обл. Республики Беларусь/ у Петра Гурского, а в следующем году нанёс
визит Элизе Ожешко в Гродно. В это время произошел острый обмен мнениями на
тему - годиться ли польскому писателю также писать и на русском языке, причем
Серошевский защищал право к такому двуязычному творчеству. В Святске им также
было написано несколько «сибирских» рассказов.
В конце
1890-х гг. Серошевский путешествовал по Кавказу, побывал в Японии, Корее,
Китае, на Цейлоне, в Египте и Италии.
В 1914 г.
Серошевский вступил в легионы Пилсудского, в 1918 г. был назначен на
пост министра информации и пропаганды во Временном правительстве Дашинского. В
1935—1938 гг. член сената Польши.
В межвоенное время Серошевский был
председателем польско-китайского общества. Он разъезжал по всей Польше с
лекциями о Китае, выступая на них страстным сторонником польско-китайского
сближения. Так, 26 апреля 1926 года Вацлав Серошевский читал в брестском театре
Сарвера лекцию «Польша в Маньчжурии», которая иллюстрировалась многочисленными
фотоснимками. Интересно содержание этой лекции: Варшава
или Рига. Опасности и удовольствия поездки через Россию и Урал. Сибирские
станции. Путь 5-й польской дивизии Колчака. Золото и чехи. Иркутск. Вокруг
Байкала. Станция Маньчжурия. Страна Маньчжурия. Харбин. Мукден. Лаоян.
Порт-Артур. Дальний. Судьбы поляков в Маньчжурии во время мировой войны и
революции. Теперешнее положение, что делать? Поляки китайские подданные.
Китайский рынок открыт для Польши. Генерал Чанг-Тео-Лин - друг поляков. Как
Китай искал Польшу.
Скончался Вацлав Серошевский 20 апреля 1945
г. от пневмонии в больнице городка Пясечно недалеко от Варшавы и был похоронен
на местном кладбище, а в 1949 г. был перезахоронен на кладбище Повонзки в
Варшаве.
Анэта Жубар,
Койданава
ИВАН АНТОНОВИЧ ЛАСКОВ
(19 июня 1941, Гомель, БССР
[СССР] - 29 июня 1994, Якутск. [РС(Я) РФ])
Иван Антонович Ласков - поэт, писатель,
переводчик, критик, историк, автор «угро-финской» концепции происхождения
белорусов. Награжден Почетной Грамотой Президиума Верховного Совета ЯАССР. Член
СП СССР с 1973 г. [Также член СП ЯАССР и БССР]
В три годы Иван самостоятельно научился
читать, но ввиду материальных затруднений пошел в школу только в восемь лет. В
1952 г., после окончания 3-го класса, самостоятельно сдал экзамены за 4-й класс
и был сразу переведен в 5-й. Еще из Беразяков, в которых жил до 1952 г., Ласков
присылал свои корреспонденции в русскоязычную газету пионеров БССР «Зорька»,
хотя стихотворения и не печатали, но на письма отвечали. По инициативе
редактора газеты Анастасии Феоктистовны Мазуровой Ивана в 1952 г. отправили во
Всесоюзный пионерский лагерь «Артек» имени В. И Ленина, где он проучился с
ноября 1953 г. по март 1953 г. Затем воспитывался в Могилевском специальном
детском доме № 1, потом в школе № 2 г. Могилева, которую закончил в 1958 г. с
золотой медалью.
Поступил на химический факультет
Белорусского государственного университета, который закончил в 1964 г. и при
распределении пожелал поехать в г. Дзержинск Горьковской области, где работал в
Дзержинском филиале Государственного научно-исследовательского института
промышленной и санитарной очистки газов. В июне 1966 г. уволился и вернулся в
Минск. Работал литсотрудником газеты «Зорька», на Белорусском радио. С 1966 г.
обучался на отделении перевода в Литературном институте имени А. М. Горького в
Москве. В 1971 г., после окончания института с красным дипломом, переехал в
Якутскую АССР, на родину своей жены, якутской писательницы Валентины Николаевны
Гаврильевой.
С сентября 1971 г. по февраль 1972 г.
работал в газете «Молодежь Якутии», сначала учетчиком писем, затем заведующим
отделом рабочей молодежи. От февраля 1972 г. до лета 1977 г. работал в Якутском
книжном издательстве старшим редакторам отдела массово-политической литературы.
С лета 1977 г. работал старшим литературным редакторам журнала «Полярная
звезда», с 1993 г. - заведующий отделам критики и науки журнала «Полярная звезда».
За полемические статьи про
отцов-основателей ЯАССР весной 1993 г. был уволен с работы и ошельмован
представителями якутской «интеллигенции». Перебивался случайными заработками.
Последнее место работы - заведующий отделом прозы и публицистики в двуязычном
детском журнале «Колокольчик» - «Чуораанчык», который возглавлял Рафаэль
Багатаевский.
29 июня 1994 г. Иван Антонович Ласков был
найден мертвым «в лесу у Племхоза», пригороде Якутска по Вилюйскому тракту за
Птицефабрикой.
Иосафа Краснапольская,
Койданава
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz