ЎЎЎ 1. Акакія Рушайла. Паўстанец 1863 году Рамаш Рагінскі ды Якуцкая вобласьць. Ч. 1. Койданава. "Кальвіна". 2020.

                                                                           [С. 78.]

                                                                       [С. 468-469.]

    Роман Рогинский /Roman Rogiński/, сын Юзефата (интендант следственной тюрьмы в Варшаве) и Изабеллы из Модзелевских – род. 29 февраля 1840 г. в Ловицком уезде Варшавской губернии Российской империи.

    Учился в гимназиях Бялы и Люблина. После окончания в 1861 г. Варшавской реальной гимназии, в которой входил в патриотический кружок польской молодежи, участвовал в патриотичных манифестациях в Варшаве и в провинции.

    Из-за угрозы ареста в январе 1862 г. Рогинский подался через Париж в Польскую военную школу в Генуе (Италия).

    После окончания школы, переведенной в марте 1862 г. в Кунео в Пьемонте, через Париж возвращается в Царство Польское, и в октябре 1862 г. Центральным Национальным Комитетом в Варшаве назначается помощникам, а в ноябре 1862 г. комиссаром по Подляскому воеводству (в Российской империи, куда входило Царство Польское, Подлясская губерния была упразднена и с 1844 г. вошла в состав Люблинской губернии. Ранее Подляшское воеводство с городом Белая входило в состав Великлого княжества Литовского и является этнографической территорией белорусского народа). Накануне начала восстания получил приказ овладеть уездным городом Бела (Бяла-Подляской) Бельского уезда Люблинской губернии Царства Польского Российской империи.

    29 января 1863 г. вошел в Бялу, которую оставил российский генерал Мамаев. 1 февраля 1863 г. провел под Белой ночью стычку с российским душителем народов Кавказа Свиты Его Величества генерал-майором графом Ностицем, который маршировал из Бреста-Литовского.

    Граф Иван Григорьевич Ностиц в январе 1863 года по личному распоряжению Александра ІІ был назначен в распоряжение Виленского генерал-губернатора В. И. Назимова. По приезде в Вильно Ностиц был отправлен Назимовым в Белосток, а оттуда через Брест прибывает в Бялу, в окрестностях которой происходит его первое сражение с Рогинским.

    Затем Рогинский ушел в южные уезды Гродненский губернии, где постоянно преследуемый Ностицем, вступал с ним в сражения. В начале марта 1863 г. не доходя до Житковичей в Мозырском уезде Рогинский, оставив отряд, с помощником Юрашкевичем пешком пошел в Туров, где помещик, отставной уланский офицер Млынский, 3 марта (18 февраля) в своем доме якобы собирал шляхту. Однако у Млынского православные крестьяне скрутили Рогинского и Юрашкевича и сдали их казакам. Вскоре они были отвезены в Житковичи, а оттуда в сопровождении капитана Альбертова доставлены в Пинск. В Пинске состоялась первая встреча графа Ностица с Рогинским.

    Пробыв несколько дней в Пинске, Ностиц под усиленной охраной лично доставил Рогинского в уездный город Брест-Литовск Гродненской губернии. Как отмечает, умиленный этим карателем, белорусский историк:

    «Генерал Иван Григорьевич Ностиц имел богатый боевой опыт, полученный на Кавказе, обладал он и везением. Но Россия всегда имела отличных боевых офицеров, и Ностиц здесь не исключение. Знаменит он стал как один из первых в империи профессиональных фотографов. В частности, все первые снимки знаменитого Шамиля были сделаны графом Ностицем. Именно в Бресте столбовой дворянин, генерал-майор Свиты его императорского величества граф И. Г. Ностиц снизошел до уровня ремесленника и сделал арестантские снимки своего знаменитого пленника. Вполне возможно, что его брестские фотографии сохранились и находятся в российских архивах». /Карпович О. В.  Рейд отряда Романа Рогинского по Беларуси зимой. // Вестник Полоцкого государственного университета. Серия А. Гуманитарные науки. № 1. Полоцк. 2013. С. 40./

    Затем Рогинского доставили в Варшаву, где 1 апреля 1864 г. он «начал давать правдивые показания, в которых подтвердил виновность многих лиц, про которых хоть что-нибудь знал. В результате таких признаний и покровительства генерал-майора Ностица смертный приговор через повешенье от 23 августа 1863 году был заменен на 20 лет каторги». /Kieniewicz S.  Rogiński Roman. // Polski słownik biograficzny. T. XXXI/3. Z. 130. Wrocław, Warszawa, Kraków, Gdańsk, Łódź. 1988. S. 430./

    «На працягу амаль 30 гадоў быў зняволены ў Сібіры: Усоль, з 1868 г. пасяленні ў Віціне, Верхнявудынску, Іркуцку». /Швед В.  Рэквіем паўстанцам 1863-1864 гг. (Гродзенская губерня). Мінск. 2017. С. 127./

    Поначалу Рогинский был доставлен в в Нерчинский округ Забайкальской области. /Список политических ссыльнокаторжных, подлежащих водворению на рудники и заводы Нерчинского горного округа. // История Сибири. Первоисточники. Вып. II. Политическая ссылка в Сибири. Т. 1. Нерчинская каторга. Новосибирск. 1993. С. 162./ Затем каторгу отбывал на солеваренном заводе в Усолье Иркутской губернии.

    «Вновь, по ходатайству Ностица, уже в 1868 г. был переведен на поселение». /Kieniewicz S.  Rogiński Roman. // Polski słownik biograficzny. T. XXXI/3. Z. 130. Wrocław, Warszawa, Kraków, Gdańsk, Łódź. 1988. S. 430./ В Усолье Рогинский женился на Людвике Нейман, которая приехала в Сибирь следом за сосланной матерью и отчимом Липпоманом, родившей ему сына Вацлава и дочь Галину-Иоанну (1884, Иркутск – 3 июня 1972, Краков), будущую литераторшу. Рогинский заготавливал и продавал ветчины, был извозчиком и переплетчиком в Иркутске.

    «В 1870 году молодожены Рогинские выехали из Иркутска по Лене до Витима, где Роман получил должность». /Roman Rogiński. // Kraushar A.  Echa przeszłośći. Warszawa. 1917. S. 136./ В то время в слободе Витим Киренского округа Иркутской губернии, сейчас поселок в Ленском районе Республики Саха (Якутия), находились склады золотопромышленников. «В 1870 г. был управляющим складами спирта в Витиме на Лене (вероятно благодаря протекции ген. Синельникова, отпущенного им во время восстания на свободу под Брестом, а который в это время был генерал-губернатором Восточной Сибири)». /Płoski S.  Działania Rogińskiego w Powstaniu Styczniowym. // Przegląd historyczno-wojskowy. T. X. Z. 1. Warszawa. 1938. 25./ [Донесение коменданта Брест-Литовской крепости командующему войсками о действиях против мятежников. 13 января 1863 года. «...11-го ж числа генерал-лейтенант Синельников проезжал из Варшавы, в 5 верстах по сию сторону Бялы остановлен был вооруженною толпою; у него и сопровождавших его двух жандармов отняли оружие и, не причинив никакого вреда, пропустили. Генерал Синельников приехал ко мне в 8 часов утра и поехал далее в Киев». / Виленский временник. Кн. VI Архивные материалы Муравьевского музея, относящиеся к польскому восстанию 1863-1864 г.г. в пределах Северо-Западного края. Ч. ІІ. Переписка о военных действиях с 10-го января 1863 года по 7-е января 1864 года. Вильна. 1915. С. 6./]

                                                           ВСТРЕЧА С ПОВСТАНЦАМИ

                                                                       10-го января 1863 г.

    «В «Русской Старине» изд. 1879 г., том ХХIV, Кн. 2, в «Записках Н. В. Берга о польском восстании, 1863-1864 гг.» (стр. 197) рассказано, «что банда Рогинского встретила генерала Синельникова, ехавшего в Варшаву на перекладной, а потом какого-то жандармского офицера с двумя жандармами; им бы несдобровать, если б не тяготело на душе Рогинского варварское бессмысленное преступление (убийство С. С. Черкасова). Он велел своим людям только отобрать у всех этих лиц оружие, а их самих отпустить». При этом объяснено в выноске: «собственные показания Рогинского».

    В видах восстановления истины этого происшествия, долгом считаю пояснить: я действительно проезжал по брестскому шоссе, 10-го января 1863 года, но не в Варшаву, а из Варшавы в Киев, и не на перекладных, а в дормезе, и как я вез в брестское комиссионерство до 30-ти т. казенных денег, то сзади дормеза на перекладной ехали, в виде конвоя, интендантский чиновник и два жандарма.

    Самое же происшествие было так:

    После тревожного дня и грустного расставания с сослуживцами, поднес. ими мне при выезде серебряное блюдо с надписями и провожавшими меня две станции, я уснул в дормезе и был разбужен каким-то странным умом, с остановкою экипажа, в лесу, не доезжая четырех верст до станции Залесье. Я еще не успел освоиться с своим положением, как чиновник и сидевший сзади дормеза человек, открыв дверцы, объявили, что на нас напали разбойники; увидав же чрез зажженные у дормеза фонари, что я окружен вооруженною бандою, я приказал им сесть на свои места и, предавшись воли Божией, ожидал последствий.

    Шум продолжался от того, что повстанцы отнимали у жандармов оружие, и только что я вышел из дормеза, чтобы узнать в чем дело, как услышал крик: «к карете!» Ко мне подошел молодой человек с револьвером в руке, спросив: «яка годность пана?» (кто вы). Я назвал бывшую мою должность генерал-интенданта и фамилию. Он отошел от меня несколько шагов и после совещания, продолжавшегося весьма недолго, ко мне подошел высокого росту старик в польском костюме, обвешанный оружием, вероятно, предводитель шайки, и, предложив мне сесть в карету, объявил, что они никакой неприятности не сделают, и при том, пожелав счастливой дороги и всякого добра, велел назначить верховых, для охранения от покушений отсталых людей банды.

    Не буду подробно объяснять, что было говорено в банде при отъезде моем, скажу только о выражении, яснее других повторяемом: «нам от пана ничего не нужно, пусть только Государь знает, что мы хороших русских уважать умеем».

    Так, по милости Божией, миновала опасность и сохранились казенные деньги, сданные в целости обер-провиантмейстеру в присутствии бывшего брестского коменданта генерала Штадена.

    В последствии, бывшие в арестантских ротах, которыми я заведовал, политические преступники подтверждали причины, по которым меня пропустили благополучно, но все подробности объяснены в моих Записках, которые будут изданы в свое время.

    С.-Петербург.

    4-го марта 1879  года.

    Н. П. Синельников. /Русская Старина. Т. XXIV. Кн. 4. СПб. 1879. С. 790-791./

    В 1881 г. Рогинский вернулись в Иркутск, затем переехали в Верхнеудинск в Забайкальской области. 1890 г. Рогинскому были возвращены прежние права и он в 1992 г. вернулся в Привислинский край. В Галиции наведал Ностица, а когда он умер поместил о нем заметку в издание “Киевские отклики”. Поселился в уездном городе Грубешев Люблинской губернии, потом работал бухгалтером в имении Браницких в Кумейках. Был в почете в ветеранов восстания, которые не знали о его «правдивых показаниях» на следствии. /Kieniewicz S.  Rogiński Roman. // Polski słownik biograficzny. T. XXXI/3. Z. 130. Wrocław, Warszawa, Kraków, Gdańsk, Łódź. 1988. S. 430./

    По предложению Александра Краусгара (1842-1931) написал свои воспоминания про события 1861-1863 годов: Z pamiątnika Romana (1859-1863). Wydał. Ɑ. Kraków. 1898; Из воспоминаний повстанца. // Исторический вестник. Т. 105. 1906. С. 422-452; Dziennik Kijowski. Kijów. 1910. Rzeczpospolita. 1913; Kartki z pamiętnika. // Powstanie styczniowe na Lubelszczyźnie. Pamiętniki. Ogłosił T. Mencel. Lublin. 1966; Roman Rogiński powstaniec 1863 r. Zeznania i wspomnienia. Przygotował do druku S. Kieniewicz. Warsawa. 1983. 149 s. Правда своих воспоминания Рогинский многое подзабыл, а так же как и все мемуаристы, сильно приукрасил собственную роль, а недружелюбных к нему людей показал с не очень хорошей стороны. /Kieniewicz S.  Rogiński Roman. // Polski słownik biograficzny. T. XXXI/3. Z. 130. Wrocław, Warszawa, Kraków, Gdańsk, Łódź. 1988. S. 430./

    После смерти жены в марте 1913 г. Рогинский поселился в местечке Сеняве у сына при внуках, где и умер 15 (20) февраля 1915 года.

    Литература:

*    Преступленія въ Польшѣ. // Колоколъ. Лондонъ. Листъ 157. 1 марта 1863. С. 1304.

*    Giller A.  Spis Polakóm będącym w Usolu w ciążkich robotach od 17. kwietnia 1866 do września 1868 roku. // Stuletniej niewoli rok pierszy. Dzielo zbiorowe. Poznań. 1872. S. 174.

*    Польское возстаніе въ 1863-1864 гг. Записки Н. В. Берга. // Русская Старина. Ежемѣсячное историческое изданіе. Т. XXIV. Февраль. С.-Петербургъ. 1879. С. 196-200.

*    Синельниковъ Н. П.  Встрѣча съ повстанцами 10-го января 1863 г. // Русская Старина. Ежемѣсячное историческое изданіе. Т. XXIV. Апрѣль. С.-Петербургъ. 1879. С. 790-791.

*    Маркъ-евич А.  Изъ воспоминаній о польскомъ мятежѣ 1863 года. // Киевская старина. Ежемѣсячный историческій журналъ. Т. XXIV. Iюль. Кіевъ. 1889. С. 280-285.

*    Суворов П. П.  Сенаторъ Н. П.  Синельниковъ. (Біографическій очеркъ). // Историческій Вѣстникъ. Историко-литературный журналъ. Т. LVI. Апрѣль. С.-Петербургъ. 1894. С. 216-217.

*    Записки сенатора Н. П.  Синельникова. // Историческій Вѣстникъ. Историко-литературный журналъ. Т. LX. Апрѣль. С.-Петербургъ. 1895. С. 56-57.

*    Rolle M.  Z pamiętnika Romana 1859-1863. Wydał A. w Krakowie, 1898. Nakład i druk W. L. Anczyca i Ski, star. 97. // Kwartalnik Historyczny. Organ Towarzystwa Historycznego. Rocznik XIII. Lwów. 1899. S. 130.

*    Изъ воспоминаній графа И. Г. Ностица о Польскомъ возстаніи (мятяжѣ) 1863 года. // Русскій Архивъ издаваемый  Петромъ и Юріемъ Бартеневыми. Кн. II. № 8. Москва. 1900. С. 566-571. 
*    Графъ И. Г. Ностицъ.  Изъ воспоминаній о польскомъ возстаніи 1863 года. Москва. 1900. С. 6, 8.

*    Walery P[rzyborowski].  Rogiński Roman: Kartki z pamiętnika (Biblioteka Warszawska z r. 1907, tom II., 417-451. // Kwartalnik Historyczny. Organ Towarzystwa Historycznego. Rocznik XXV. Lwów. 1911. S. 119-121.

*    Bitwy i potyczki 1863-1864. Na podstawie materyałów drukowanych i rękopiśmiennych Muzeum Narodowego w Rapperswilu opracował Stanisław  Zieliński Bibliotekarz Muzeum. . Rapperswil 1913. S. 56-58, 314, 319-321.

*    Pamętniki Jakóba Gieysztora z lat 1857-1865. T. II. Wilno. 1913. S. 16, 261-262, 303, 348.

*    Виленскій Временникъ. Издается при Муравьевскомъ Музеѣ въ гор. Вильнѣ. Кн. VI Архивные Матеріалы Муравьевскаго Музея, относящіеся къ польскому возстанію 1863-1864 г.г. въ предѣлахъ Сѣверо-Западнаго края. Ч. І. Переписка по политическимъ дѣламъ Гражданскаго Управленія съ 1 января 1862 по май 1863 г. Составилъ А. И. Миловидовъ. Вильна. 1913. С. 295, 316-317, 334-335, 342, 364, 392, 451.

*    Виленскій Временникъ. Издается при Муравьевскомъ Музеѣ въ гор. Вильнѣ. Кн. VI Архивные Матеріалы Муравьевскаго Музея, относящіеся къ польскому возстанію 1863-1864 г.г. въ предѣлахъ Сѣверо-Западнаго края. Ч. ІІ. Переписка о военныхъ дѣйствіяхъ съ 10-го января 1863 года по 7-е января 1864 года. Вильна. 1915. С. XXXIX, XL, 12, 54-55, 73, 105-108, 396, 401, 403, 457.

*    Za spokój duszy ✝Romana Rogińskiego weterana 63 roku. // Dziennik Kijowski. Pismo polityczne, społeczne i literackie. Kijów. Nr 49. 19 lutego (4 marca) 1915. S. 1.

*    Paszkowski E.  Za duszu Rogińskiego... // Dziennik Kijowski. Pismo polityczne, społeczne i literackie. Kijów. Nr 49. 19 lutego (4 marca) 1915. S. 1.

*    Roman Rogiński. // Kraushar A.  Echa przeszłośći. Szkice, wizerunki i wspomnienia historyczne. Warszawa. 1917. S. 127-137.

*    Rogiński Roman. // Ilustrowana encyklopedja Trzaski, Everta i Michalskiego. T. IV. Warszawa. 1927. Słp. 897-898.

*    Rogiński R. 3296, 3297, 3298, 3299, 3300, 5138. // Maliszewski E.  Bibljografja pamiętników polskich i Polski dotyczących (druki i rękopisy). Warszawa. 1928. S. 273.

*    Виленский-Сибиряков В.  Нерчинская каторга времен Чернышевского. // Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 11-12 (96-97). Москва. 1933. С. 91.

*    Lasocki W.  Wspomnienia z mojego życia. T. 2. Na Syberji. Kraków. 1934. S. 191, 204.

*    Płoski S.  Działania Rogińskiego w powstaniu styczniowym. // Przegląd Historyczno-Wojskowy. T. X. Z. 1. Warszawa. 1938. 1-49. 
*    Миско М. В.  Польское восстание 1863 года. Москва. 1962. С. 116, 164, 189, 330.
*    Rogiński Roman, 225. 1572, 1960, 1961, 1962. 1963, 1964, 1965, 1966, 2032, 2643, 2824, 2937. 3019, 3020, 3021, 3022, 3023, 8597, 9682. // Kozłowski E.  Bibliografia powstania styczniowego. Warszawa. 1964. S. 589.

    Восстание в Литве и Белоруссии 1863-1864 гг. Москва. 1965.

    Góra S.  Poczatki powstania styczniowego na Litwe i Bialorusi oraz dzialania oddzialu Romana Roginskiego na tych terenach w okresie od 7 lutego do 3 marca 1863 r. // Studia i Materiały do Historii Wojskowości. T. 28. 1985. S. 199-211.

    Góra S.  Partyzanka 1863-1864 na Podlasiu. Warszawa. 1976.

*    Kieniewicz S.  Przedmowa. // Roman Rogiński powstaniec 1863 r. Zeznania i wspomnienia. Przygotował do druku S. Kieniewicz. Warsawa. 1983. S. 5-22.

*    Gajkowska C.  Rogińska Halina Joanna. // Polski słownik biograficzny. T. XXXI/3. Z. 130. Wrocław, Warszawa, Kraków, Gdańsk, Łódź. 1988. S. 427-428.

*    Kieniewicz S.  Rogiński Roman. // Polski słownik biograficzny. T. XXXI/3. Z. 130. Wrocław, Warszawa, Kraków, Gdańsk, Łódź. 1988. S. 429-430.

*    Кісялёў Г.  На пераломе дзвух эпох. Паўстаньне 1863 года на Міншчыне. Мінск. 1990. С. 10.

*    95) Роман Рагинский, из дворян, 20. // № 93. Список политических ссыльнокаторжных, подлежащих водворению на рудники и заводы Нерчинского горного округа. 3 октября 1864 г. // Политическая ссылка в Сибири. Нерчинская каторга. Т. 1. Нерчинская каторга в середине 1820-х - середине 1890-х годов. [История Сибири. Первоисточники. Вып. II.] Новосибирск. MCMXCIII. 1993. С. 162.

*    Рагінскі (Rogiński) Раман. // Энцыклапедыя гісторыі Беларусі. У 6 тамах. Т. 6. Кн. І. Мінск. 2001. С. 43-44.

*    Хурсік В.  Трагедыя белай гвардыі. Беларускія дваране ў паўстанні 1863-1864 г. г. Гістарычны нарыс і спісы. Мінск. 2001. С. 78.

*     Хурсік В.  Трагедыя белай гвардыі. Беларускія дваране ў паўстанні 1863-1864 г. г. Гістарычны нарыс і спісы. Мінск. 2002. С. 78.

*    314. Rogiński Roman (1840-1915). // Powstanie styczniowe i zesłańcy syberyjscy. Katalog fotografii ze sborów Muzeum Historycznego m. st. Warsszawy. Cz. I. Powstanie styczniowe. Oprac. Krystyna Lejko. Warszawa. 2004. S. 164. 
*    Повстанческое движение в Гродненской губернии 1863-1864 гг.  Брест. 2006. С. 28, 57, 97.

*    Карпович О. В.  Рейд отряда Романа Рогинского по Беларуси зимой 1863 года. // Вестник Полоцкого государственного университета. Серия А. Гуманитарные науки. № 1. Новополоцк. 2013. С. 37-41.

    Матвейчык Д. Ч.  Паўстанне 1863-1864 гадоў у Беларусі: нарыс баявых дзеянняў. Мiнск. 2013. С. 27.

*    Рагінскі Раман. // Швед В.  Рэквіем паўстанцам 1863-1864 гг. (Гродзенская губерня). Мінск. 2017. С. 126-127, 134, 140-141.

    Акакия Рушайла,

    Койданава

                                                ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ПОВСТАНЦА

                                                                             * * *

    Человек, которому принадлежат настоящие воспоминания, не избежал общего патриотического увлечения, охватившего Польшу в 1863 г. Жестоко поплатившись за это увлечение и искупив рядом тяжелых испытаний свои политические «грехи», он, спустя слишком 30 лет после событий, в которых принимал участие, когда и пыл остыл и страсти поулеглись, мирно доживая свой век где-то в Украине, взялся за перо и записал свои «воспоминания» [Об авторе воспоминаний упоминает Ягмин («Воспоминания бывшего повстанца».), называя его то Кочинским («Исторический Вестн.» 1892 г. кн. Х, 75, 76, 77, 83), то Рочинским (ibid., XI, 427) или по забывчивости, или просто по ошибке типографии и корректора.].

    Из них читатель узнает немало любопытного и об организации восстания 1863 г. и о деятельности некоторых его вождей, в ряду которых автор мемуаров играл довольно значительную роль, и о действиях правительственных войск и в конце концов, разумеется, согласится со старым «довудцой», что «все это уже, слава Богу, миновало и повториться уже миновало и повторится не должно».

    Г. В.

                                                                              * * *

                                                                                  I.

    Получили с родины приказание вернуться: «время, — писали нам, — приближается»... И вот с Сигизмундом Падлевским мы выехали из Парижа через Берлин (где я в последний раз виделся с Иосифом Наржимским) в Варшаву. Падлевский направился через Познань и Краков, а я через Торунь (Торн). В Торуни я должен был вручить Гутри (Gutreini) письмо генерала Высоцкого и посоветоваться кое о чем с Саладицким, помещиком из-под Торуни, принимавшим тогда горячее участие в нашем деле.

    Снова съехались мы с Падлевским в Варшаве 15 октября 1862 г. Он остался тут, а я тогдашним центральным комитетом [Komitet centralny еще года за два до восстания принял на себя роль представительного правительства царства Польского, западной и южной России. Г. В.] был назначен комиссаром Подляскаго воеводства [«Царство Польское в это время, - пишет Ягмин, - было разделено на воеводства. Каждое воеводство (губерния) в свою очередь разделялось на уезды, округи и парафии (приходы). Воеводы и уездные начальники (powiatowe) избирались жондом народовым в Варшаве и от себя уже назначали окренговых и  парафиановых. Воеводы и уездные начальники наблюдали за порядком во вверенных им областях, творили суд и расправу. Позже были установлены комиссары от  жонда народового, власть которых в воеводстве была неограниченна». (Воспом. повстанца «Ист. Вестн.», т. L, 85, 86).]. В состав последнего входили уезды Бяльский, Седлецкий, Луковский и Радзинский. Пред тем временем агентом комитета тут был Эдвард Лисикевич, студент Киевского университета, товарищ Игнатия Хмелинского. Жил он с матерью в Збуржим под Седлецом, где у них была своя деревенька. Старший брат держал почту, а зять Лисикевича — Ян Матлинский, тоже проживавший при матери, принимал деятельное участие в общем деле.

    Прибыв на место, я нашел тайную организацию восстания еще только в зародыше. Задача заключалась в том, чтобы, пропагандируя в среде застянковой шляхты [Szlachta zaściankowa — один из видов мелкопоместной шляхты (дворянства), которая сама пашет землю. - Г. В.], которая так многочисленна в ІІодляском воеводстве, вовлечь в дело мещан, дворовых, особенно же деревенский люд. Для этого надо было из отдельных лиц, проживавших в разных пунктах, организовать небольшие кружки, ознакомить их с собою и указать им, что должны дальше делать. Первое такое собрание, в котором принимали участие агенты из четырех уездов, состоялось в Лосицах, у д-ра Чарковского. Это был чрезвычайно энергичный деятель. Впоследствии его расстреляли в Седлеце, вскоре после свадьбы с молодою интеллигентною женщиною. Она не перенесла смерти мужа помешалась.

    На этом собрании были произведены выборы на разные должности. Воеводою подляским избрали Бронислава Дескура, а уездными гражданскими начальниками выбрали: седлецким — Яна Матлинского, луковским — известного ксендза, викария Брзоску (впоследствии начальник отдела, схваченный в Ленде и расстрелянный), радзинским — помещика Зелинскаго и бяльским — тогдашнего помощника начальника уезда N.

    От них уже зависели дальнейшие назначения сотников и десятских. (Организационным комитетом была принята десятичная система). Для сбора денег избрали для каждого уезда отдельного сборщика.

    Центральный комитет установил всеобщее в крае обложение. В приеме денег выдавались квитанции, номера которых объявлялись в тогдашнем подпольном издании «Ruch» («Мятеж»), органе центрального комитета. Редакция этого издания помещалась в Варшаве, на улице Видок, под № 11, в квартире г-жи Гейнрих, тетки Бронислава Шварца.

    Шварц, интеллигентный юноша, инженер, был сыном эмигранта и служил на варшавско-петербургской железной дороге (французского общества). Его арестовали в декабре 1862 г., когда была обнаружена типография «Ruch»’а, при помощи французской полиции, состоявшей в то время на послугах у русского правительства, арестуя подозрительных личностей из поляков в Париже.

    Своею резиденцией я выбрал Бялу, откуда и разъезжал по подчиненным мне уездам. В то время в Бяле был настоятелем ксендз Млечко, у которого я квартировал. Время летело, события предвещали скорое наступление бури. Организация делала свое дело. Все были проникнуты рвением, и каждый искал для себя работы. Мещане в местечках, застянковая шляхта, дворовая челядь — все сплотились в одно целое. Один простой народ оставался упорным, не проявлял никакого рвения и спокойно выжидал грядущих событий.

                                                                                   II.

    В продолжение нескольких месяцев в Подляском воеводстве шла деятельная работа, требовалось подготовить умы к общему делу. Важное значение имел в этом случае съезд ксендзов в Мацеёвицах. Здесь так же, как и на съезде в Сандомире, духовенство единогласно признало власть центрального комитета, от имени которого присутствовал Ян Майковский. Другим таким съездом, имевшим еще более значения для Подляского воеводства, был устроенный мною съезд униатских священников. Он состоялся 22 декабря 1862 г. в 10 м. от Бялы в дер. Лешне, в монастыре паулинов (впоследствии упраздненном).

    Об этом съезде немногие знали в Варшаве, кроме Сигизмунда Падлевскаго, Оскара Авейды и Стефана Бобровскаго. Об нем нигде не упоминается, даже Гиллеру съезд этот не известен. А ведь на нем участвовало 150 униатских священников, людей бедных. Все они приняли присягу на верность народному правительству (rządowi narodowemu), общий труд и преданность делу, что и доказали впоследствии.

    Этот съезд вызвал довольно интересный розыск. О том, что съезд состоится, узнали русские власти в Люблине и сейчас же дали знать жандармам в Бялу с приказанием не допускать его. Не знали только, где он будет. Бяльский жандармский начальник получил уведомление 23 декабря, т.-е. на другой уже день после съезда. И вот, сообразив, что съезд может быть только у епископа в Янове Подляском, он собрал своих подчиненных и сотню казаков и 24 декабря поехал в Янов. По прибытии на место он окружил костел. Был уже вечер, а у епископа большое освещение. За столом сидит он сам, все ксендзы и целая семинария. Это была вилия [Общая братская трапеза накануне Р. Х., устраиваемая во всех мало-мальски набожных польских домах. - Г. В.]. Жандармский начальник готов был арестовать собравшихся, но ему вовремя объяснили, в чем дело.

                                                                             III.

    Между тем люди были навербованы. Оставалось позаботиться об их вооружении. Приказали вооружить косами на манер косиньеров Гловацкого [Косы превращали в оружие таким образом. Обыкновенную косу прикрепляли к древку так, чтобы лезвие косы находилось на одной прямой с древком, так что получалось нечто в роде большого, несколько своеобразного, копья. С другого конца такого копья приделывался еще железный крюк, предназначенный для стаскивания неприятельских кавалеристов с лошадей. - Г. В.]. Только... косам этим приходилось иметь дело со штуцерами, бьющими на две тысячи шагов!.. Огнестрельного оружия на Подлясье не было. Желая помочь беде, комиссар Плоцкого воеводства, Эдвард Руликовский, собрал немного денег, поехал в Льеж, в Бельгии, и там на одной фабрике заказал 15 тысяч ружей. Дав задаток, он обязался остальную сумму уплатить к 1 января 1863 г. в Париже. Фабрика, со своей стороны, обязалась доставить это оружие на границу царства Польского. Чтобы не потерять задатка и оружия, центральный комитет, хотя и с большим трудом, собрал остальную сумму и послал с Франц. Годлевским. Последний приехал в Париж и остановился в отеле Gorneille. Тут жило много поляков и в числе их Ал. Чверчакевич и Владимир Милович. Французская полиция следила за поляками и таким образом, как я уже сказал, помогала России. Отель окружили, арестовали поляков и забрали у них деньги и документы. Таким-то способом и узнали о варшавском адресе типографии «Ruch»’а.

    Этот арест и захват денег могли дурно отразиться на подготовительных к восстанию работах.

    Нас всех — воеводских комиссаров — вызвали в Варшаву. Из Киева приехал представитель молодежи, Юрьевич, тот самый, для освобождения которого впоследствии был сделан из киевской крепости известный подкоп в 27 саж. длины, при помощи которого Юрьевич получил свободу и, несколько лет спустя, умер в Швейцарии.

    На этом-то общем собрании комиссаров и членов центрального комитета, в состав которого входили: Сигизмунд Падлевский, — президент (naczelnik) Варшавы, Оскар Авейда, — министр внутренних дел, Стефан Бобровский (впоследствии убит на дуэли с Грабовским из Галиции), Агатон Гиллер и др., порешили приготовиться к восстанию, которое вспыхнет не раньше весны, в виду того, что Литва и Русь не будут готовы раньше. Решение это последовало 11 января 1863 г. В виду распространившихся слухов о рекрутском наборе нашли необходимым лиц, подлежавших воинской повинности, прятать путем переселения из одного уезда в другой. Для этой цели я, в качестве подляского комиссара, получил 3.000 паспортных бланков и с ними выехал из Варшавы. Тем временем начали удалять молодежь из Варшавы; то же самое делалось в Плоцке. Призывные собирались в Кампиновской Пуще... Но большинство их не успело выйти из города и попало в набор. Тогда-то Сигизмунд ІІадлевский, видя, что план организации восстания испорчен, и получив одновременно известие, что в крепости Модлине [Ныне Новогеоргиевск на Висле, между Варшавою и Плоцком. - Г. В.] заговорщики только дожидаются сигнала, чтобы пристать к мятежу, настоял в комитете, где, надо заметить, он пользовался огромным влиянием, начать восстание ночью 22 января [22 — по нов. ст., а по старому — 10 января. - Г. В.] 1863 г.

    О Сигизмунде Падлевском теперь не многие даже и знают, а между тем этот человек приказал Польше восстать 22 января, и одного его слова оказалось достаточно. Не входит в мою задачу вдаваться в критический разбор такого приказания и указывать несчастные последствия, какие оно вызвало. Я хочу лишь выразить здесь безграничное свое уважение к памяти патриота, который за свою любовь к родине и готовность на все для нее жертвы заплатил мученическою смертью [С. ІІадлевский расстрелян в Плоцке в 1863 г. - Г. В.]. Я желаю воздать почтение его благородной душе, его вере в будущее страны и в те идеалы, которым он служил въ течение своей, к сожалению, короткой жизни. Он жаждал освобождения своей отчизны от оков неволи. В других странах таким апостолам свободы и любви к родине, искупленной жизнью, воздвигают монументы, память об них, как священное предание, переходит из поколения в поколение, у нас же много уже значит, если на могилу их не бросают грязью.

    С. Падлевский происходил из Украины, из деревни Чернявки, Бердичевского уезда. Отец его, Владислав, шляхтич старого закала, когда вспыхнуло восстание, вскочил на коня, стал начальником своего собственного отряда, потом попался в плен и расстрелян вскоре после смерти сына. Он оставил жену, двух дочерей и младшего сына — Романа.

    Одна из дочерей вышла замуж за Михаила Подхорскаго. Когда император Александр II был в Киеве, она бросилась ему в ноги, умоляя принять ее сыновей в Пажеский корпус...

                                                                                   IV.

    Приказ взяться за оружие я получил в Бяле 17 января 1863 г.

    Читая бумагу, я не верил собственным своим глазам и немедленно поскакал в Варшаву, где застал еще Падлевского.

    — Что ты делаешь? — спросил я. — Ужели не понимаешь, что нас разобьют в пух и в прах, что у нас нет ни войска, ни оружия! Не ты ли сам внушал нам в Кунео, что побеждает только солдат с хорошим оружием [По мысли Мирославского и при поддержке Гарибальди, в конце сентября 1861 г., в Генуе открыта szkoła podchorązych polskich, с целью подготовки офицеров для предполагавшегося восстания в Польше. Школу эту потом перенесли в Кунео (в Пьемонте). Руководителем ее сначала был Мирославский, а когда, благодаря своим интригам, сделался невозможным, руководство над школою принял на себя генерал Иосиф Высоцкий. Учили военные-поляки. Некоторые из преподавателей школы впоследствии получили громкую известность, как, например диктатор Мариан Лангевич (ум. в 1887 г.). С. Падлевский также состоял преподавателем школы в Кунео. Число учащихся достигало 120 человек. Школа существовала только девять месяцев. 26 июня 1862 г. итальянское правительство, по настоянию России и Пруссии, ее закрыло. - Г. В.].

    — Совершилось! — ответил мне на это Падлевский. — Спеши назад! Если Бог поможет — победим. Ведь невозможно, чтобы Европа дала нам погибнуть [Вот новое доказательство, что попытка поляков отвоеваться от России в 1868 г. была вызвана не верою в собственную мощь, а успешным вмешательством Второй Французской империи в дело итальянского освобождения и уверенностью, что такая интервенция последует и в пользу поляков. - Г. В.]! Прощай! Может быть, в последний уже раз видимся. Помни только: раз мы дали клятву — не сдадимся.

    Мы обнялись. Сигизмунд сел в бричку вместе со своим адъютантом, офицером русской артиллерии. Сейфридом.

    Я еще забежал к Авейде.

    — Зачем ты согласился? — спросил я его.

    — Сигизмунд одержал над нами верх на баллотировке. Знаю, что рано, но жребий брошен. Если проиграем — встретимся на эшафоте, но идти надо, рассуждать некогда.

    Авейде удалось, впрочем, избегнуть виселицы. После он описал историю нашей организации. Сосланный в Вятку, он (кажется) жив еще и теперь (1896 г.) [Его дочь Мария Оскаровна Авейде, которая род. 14 февраля 1884 г. в Вятке, с 1908 г. вела большевитскую партийную работу в Самаре. В сентябре 1918 г. была арестована белогвардейцами и направлена на Дальний Восток, но под Иркутском бежала. Приехав в Екатеринбург, стала секретарём комитета РКП(б), вошла в состав подпольной группы. 31 марта 1919 была арестована белочехами и 8 апреля расстреляна вблизи Верх-Исетского завода. /Сергеев Н. Мария Оскаровна Авейде. // Вечная Слава. Москва. 1967. С. 9-24./ - А. Р.].

    Распрощавшись с Авейдой, побежал на почту заказать лошадей. Там встретил Леона Франковского, величайшего из всех нас энтузиаста. Он бросился мне на шею с криком:

    — Итак, едем биться за родину!

    — Биться не штука, — ответил я, — а только — чем?

    — Шапками их закидаем! Все Люблинское воеводство поднимется, как один человек, еду туда! Прощай!

    И мы расстались.

    Я отправился проститься с родителями и сестрою.

    Благословили они меня, я их обнял, сел в бричку и покатил на Подлясье.

    Остановился на ночлег в Седлеце. Встретил Левандовского, офицера времен венгерской кампании, эмигранта. Он был назначен, в чине подполковника, «начальником Подляского воеводства». Кроме него, встретился там же со своим товарищем по Кунео, Вл. Яблоновским, студентом Киевского университета. Отрядил его в Соколов — поставить молодежь на военную ногу. Времени оставалось так мало, что мы едва только в общих чертах могли посоветоваться касательно способа дальнейших наших действий. Порешили, что Левандовский ударит на Седлец. С ним будут некоторые местные жители, население Соколова и Венгрова, под начальством Вл. Яблоновского, а также окрестных деревень с Матлинским во главе, да сверх того часть застянковой шляхты из Лосицкаго округа, под начальством Чарковскаго. Всех повстанцев, если бы они собрались вовремя, набралось бы до двух тысяч. Вооружение их состояло из кос и отчасти охотничьего оружия.

    Покончив с Левандовским, я поспешил в Луков сообщить ксендзу Брзоске, что восстание начинается. Брзоска имел в своем распоряжении достаточно людей, но трудно ему было собрать их к назначенному часу. Между тем он должен был ночью напасть на город, при содействии нескольких десятков солдат-поляков, находившихся в рядах русского войска. Декуру я послал приказ ударить на Радзин, а сам поспешил воротиться в Бялу. На этот пункт я наиболее надеялся. В течение двух месяцев моего здесь пребывания мне удалось поднять всех мещан. В уезде, исключая чиновников да дворовых, вся застянковая шляхта была вовлечена в наше дело. Можно положительно сказать, что не было ни одного, который бы всей душой не отдался ему

    В Бяле я рассчитывал застать офицера-сапера Мрочека (Мroczka), назначенного начальником Бяльского уезда. Но расчет мой не оправдался. Вследствие переданного из Петербурга нашими желания центральный комитет внезапно командировал Мрочека в Казань. Тогда надеялись вызвать на Поволжье мятеж и таким путем произвести военную диверсию [Т.-е, отвлечь военные силы. - Г. В.]. Мрочек отправился. Но нашел Казани всего на все 18 революционеров. Через них были пущены в народ так так называемые «золотые грамоты». Скоро их всех перехватали, а Мрочека с тремя заговорщиками расстреляли в Казани.

                                                                                  V.

    Таким образом, приходилось действовать по своему усмотрению. Лишь только началось восстание, я стал набирать отряды, собирать их вместе и посылать туда, где нуждались в помощи. Паша цель заключалась в том, чтобы овладеть двумя линиями: варшавско-брест-литовской и варшавско-люблинской в направлении Устилуга, Волыни и Руси. Если же не удалось бы сразу удержаться на которой-нибудь из этих линий, то переправиться за Буг и там сколь можно шире распространить восстание, дабы тем самым раздробить силы неприятеля. В наших занятиях в Бяле принимали участие два офицера русской службы: командир артиллерийской батареи Суходольский и его адъютант Залевский. Кроме того, в этой же батарее находилось 16 канониров, поляков, да несколько пехотных солдат. Русские силы в Бяле состояли из артиллерии, роты пехоты (250 человек), роты инвалидов (200 человек), сотни казаков и жандармов, всего 800 человек. Командовал ими генерал Мамаев. В уезде же квартировали: в Ломазах — эскадрон улан, в Кодне на Буге батарея артиллерии да 400 человек, вооруженных винтовками, в Мендзырече — два эскадрона уланов; четвертый эскадрон стоял в Седлеце.

    Я — повторяю — очень надеялся на Бяльский уезд, как наиболее подготовленный, по крайней мере, в Подляском воеводстве. Не хватало ему огнестрельного оружия, но кос и амуниции было достаточно. То и другое достали через солдат из Бреста при помощи еврейчиков. По списку значилось три тысячи человек, которые должны были явиться по первому требованию.

    Распорядился я следующим образом. В Мендзырече начальником города (naczelnikiem miastu) состоял сын тамошнего чиновника, Крысинский, энергичный, дельный юноша. Под его-то начальством мещане должны были ударить на уланские казармы, сжечь их и забрать, что удастся. На помощь к нему должен был придти застянок Боярув в составе слишком ста человек. По взятии казарм Крысинскому надлежало спешить в главный лагерь, в Бялу. Этот Крысинский затем командовал отдельною частью и отличился во многих битвах.

    В Кодень я назначил Ненцкого, управляющего коденским имением Крысинских, бывшего солдата одного из оренбургских батальонов, дослужившегося до унтер-офицера. Для нападения отрядил коденских жителей и два застянка Тучна и Визки, в составе 250 человек.

    В Ломазы послал своего товарища Чапинского, уроженца Бялы, с шляхтою из застянка Хущи (250 человек) и с ломазскими мещанами на придачу. Во главе же отдела там встал ксендз-настоятель помянутых застянков — Навроцкий, бывший капелланом II уланского полка в 30-хъ годах, — прекрасный священник, солдат и гражданин. Сосланный в Сибирь он впоследствии умер в России.

    Первую ночь я провел в Бяле один. Кроме мещан, я поджидал еще застянок из-под Лосиц. Туда я командировал Бальтазара Волянина, учителя уездной бяльской школы. Из Янова-Подляского ожидалось до 400 повстанцев, под начальством ксендза Розвадовского, настоятеля из Немирова на Буге, да из Залесья около 100 человек с Казимиром Богуславским. Таким образом я мог рассчитывать на подкрепление в 800 человек, не считая тех, что находились в городе.

    Пока я делал свои распоряжения, наступил памятный день 22 января... Предстояло объявить горожанам, что сегодня ночью, в 12 часов, мы сделаем нападение на русские войска. Двадцать человек вместе со мною ворвутся в квартиру Мамаева, а остальные нападут на батарею, стоявшую на конце города, на сотню казаков, квартировавших в отдельных казармах, и на пехоту. Я не терял надежды на успех, во-первых, ожидал, что наше внезапное нападение вызовет переполох, и Суходольский и Залевский обязались, в случае тревоги не оставлять своих квартир, а а канониры — наши соумышленники, обещали выстрелами распугать артиллерийских лошадей. Но судьба судила иное.

                                                                                 VI.

    Когда я объявил жителям, что день восстания наступил, они бросились в костел получить благословение и разрешение от грехов. Не трусость ими руководила, а истинно-христианское чувство. Ксендзы-реформаты перепугались и не хотели на исповеди дать разрешения, отговаривали от гибельного шага и от убийства ближних. Мне дали знать об этом. Можно себе представить, как это меня взбесило! Бросился я в костел; за мною толпа народу. Вижу — ксендзы разговаривают... но остаются непреклонными... В запальчивости обещаюсь сжечь их живыми, если станут отказывать в разрешении. Ксендзы уступили и начали исповедь. Однако, мои настойчивые требования вызвали нежелательные последствия для дела: уже вечером из 200 настоятелей едва 80 оставалось на приходах.

    Суходольский и Залевский, когда я зашел к ним вечером для последних переговоров и объявил, что под утро начальство примет Суходольский — струсили оба и после моего ухода поспешили к Мамаеву предупредить, что через несколько часов вспыхнет мятеж, что нужно пушки вывезти на рынок и собрать войско...

    Десять часов утра... Тревога... Трубят. Войска стягиваются на рынок. Зажигают костры. Я с 80 человеками на том же рынке, около костела, жду подкрепления, которое должно подойти к 12 часам.

    Когда началась тревога, сбежались ко мне все канониры. Эти не изменили — пристали к нам... Тут только я заметил, что кос у нас достаточно, зато огнестрельного оружия всего одиннадцать штук: семь двуствольных ружей и четыре одноствольных, да у одного бельгийский револьвер и кинжал...

    Силы наши неравны, чтобы отважиться ударить на рынок. И я ждал подкрепления до 12 часов. Но вот пробило 12. Никто не показывался. Опоздали, думаю, что же удивительного? Каждый, ведь, хочет проститься с родными, проститься, может быть, навеки!.. Прошел и полдень, а подкрепления нет, как нет! Отправляю три экстра-почты с приказами. Войска на рынке их пропускают... Приказываю отрядам спешить в направлении Янов-Бяла. Я имел намерение их встретить, если бы, конечно, мне удалось выйти из города.

    Прождал еще около часу. Напрасно. Надо было на что-нибудь решиться. Предполагая, что в рядах русского войска, лишь только нас увидят, произойдет переполох, я вытянул в линию своих косиньеров и скомандовал: «марш вперед!» Пойдем — думал себе — через рынок, не затрагивая войска, а пока оно опомнится, пройдем через город в направлении Янова и там встретим своих. С ними, если будет возможно, вернемся сюда назад. Поднявши револьвер кверху, крикнул: «Без моего приказания ни одного выстрела... Братья, вперед! Во имя Божие!»...

    Вышли на рынок. Там стоял генерал Мамаев со своею в десять раз превосходящею нашу, силою: с 8 пушками, 400 винтовками и 100 пиками.

    Проходим в 30 шагах перед фронтом русских. Глухое молчание. Слышен только топот наших мерных шагов. Так мы прошли Яновской улицей до конца города.

    Тогда только Мамаев, когда мы уже скрылись из глаз, опомнился и выслал в погоню за нами казаков. Казаки с гиканьем налетели на нас. Но мы устояли. Одно: «Стой! Целься!» и казаки обратились врассыпную. Снова: «Ребята, вперед! не стрелять! пороху жалко!» И снова пошли дальше. Казаки провожали нас 5 верст по Яновской дороге до деревни Роскоши, не причинив выстрелами вреда. Тут я встретил оба отряда: Розвадовского из Янова и Волянина из-под Лосиц. Всего с ними было 300 человек. Разбиваем тут лагерь, разводим костры, расставляем часовых и ждем белого дня, чтобы силы свои привести в порядок. Русские нас не преследовали, так что мы могли остаться в Роскоши до утра. Отсюда я перешел на шоссе, идущее к Залесье, чтобы встретиться с Казимиром Богуславским и узнать о положении дел на других пунктах. Когда мы стали под Залесье, мне пришло в голову уничтожить мост через реку Крзну и болота, чтобы лишить русских сообщения между Брестом и Бялою. Только что мы тут остановились, прибыл из Бреста почтовый экипаж. Сидел в нем Черкасов, один из важных русских чиновников из Варшавы. Это был первый русский, который попал в наши руки... Я был раздражен, находился под впечатлением неудачного начала восстания. На вопрос: кто он? — вижу, лжет, прикрываясь именем Вишневского. Рука задрожала, инстинктивно схватил револьвер, спустил курок, и Черкасова не стало... Упрекали меня, зачем я это сделал сам, а не велел его расстрелять. Одно у меня на это оправдание: было мне тогда всего 24 года, и жаждал я крови неприятельской... Черкасов вез важные бумаги в Варшаву — приказы и распоряжения, касавшееся набора и дислокации рекрут, общая численность которых определялась в 25 тысяч человек. Труп Черкасова вместе с найденными при нем бумагами положили в тот же экипаж и отослали в Варшаву.

                                                                                VII.

    Расположившись лагерем под Залесьем, я оставил своих под командою Волянина, а сам отправился в застянки Тучну, Виски и Хущу узнать, что там делается, и забрать оттуда людей. В Тучне нашел Ненцкого. Он ночью сделал нападение на Кодень. Русские не были приготовлены. Выстрелом из револьвера Ненцкий положил на месте часового при гауптвахте и ударил в барабан тревогу. Шляхта бросилась с косами на караул и овладела гауптвахтой. Русские бежали со своим комендантом. Ненцкий, овладевши Коднем, захватил до 300 ружей, правду сказать, старых, переделанных из кремневых, но все же со штыками, и значительное количество готовых патронов и пистонов. Кроме того, он взял в плен 80 солдат. Их отправил в Тучну. Велика была моя радость. И это понятно. Подобная победа придавала мужества нашим!.. Собрав шляхту, приказал ей готовиться к выступлению. Сам тем временем поскакал в Хущу, главный застянок, которому дал приказ ударить на Ломазы. Хуща — длинное, растянувшееся на две версты селение. По одной стороне его стоят жилые дома, а по другой хозяйственные постройки.

    Когда я въехал в застянок, моим глазам представилась такая картина. У каждого дома, сообразно тому, сколько человек из него принимало участие в восстании, стояли косы, опертые на стены. Это была улица кос. Проехал Хущу во всю длину до костёла. За мною бежал народ с косами в руках. В костельном доме застал нескольких мещан из Ломаз, Чапинского и Шанявскаго, помещика из Красувки. Последний рассказал мне, что по сигналу к восстанию [Таким сигналом, по большей части, был удар в колокол. - Г. В.] он собрал дворовых людей и вместе с ними и шляхтою напал на Ломазы. Энергичный, храбрый и живой, он, несмотря на свои 60 лет, вместе с кс. Навроцким являлся душою нападения на Ломазы [После одномесячной деятельности его настигли правительственные войска близ почтовой станции Сощина по дороге в Варшаву, и он пал в стычке. Жена его, ревностная патриотка «курьерка» (почтальон rząd’а), в конце 1803 г была арестована и выслана на жительство в Сибирь. - Г. В]. Русских и тут захватили врасплох. Не успели они даже оседлать лошадей и бежали в Мендзыречь, оставив в наших руках вахмистра, трех солдат, седла на 70 лошадей, сабли и множество пик.

    Так отличилась наша шляхта в эту ночь! Если бы у нас было оружие и хотя бы один на сто человек, ознакомленный с тактикой, чтобы поставить нестройные толпы на военную ногу, то — говорю это по прошествии с лишком 30 лет, когда уже пыл остыл, и человек хладнокровно смотрит на прошлое — мы вышли бы победителями. Мы были проникнуты энтузиазмом, а русские, сверх ожидания, проявили непонятную, просто, вялость. При таких условиях перевес непременно склонился бы на нашу сторону. Недостаток оружия все испортил. Даже теперь, как вспомню эту толпу, которая пошла за мною из трех застянков, с одними косами в руках против пушек и штуцеров, оставив дома беззащитных жен, стариков и детей, — слезы невольно навертываются на глазах, как выражение почтения к людям, которые пылая любовью к родине, решились на величайшие для нее жертвы

                                                                             VIII.

    Собрав застянки, я повел их в отряд, оставленный у Залесья. Там нашел своего товарища по Кунео, Адама Радовицкого [А. Радовицкий, помещик Кобринского уезда Гродненской губ., отставной офицер русск. армии, назывался иногда Мирославчиком. Впоследствии расстрелян в Седлеце.], Валерия Голяна, эмигранта (брата покойного каноника Сигизм. Голяна), унтер-офицера алжирских легионов, и некоего Павловича, молодого офицера русской армии, только что выпущенного из артиллерийского училища. Оба ехали из Варшавы в Киев и оба пристали к отряду. Радовицкаго я назначил начальником кавалерии, Голяна — начальником штаба. Шанявскаго — всех стрелков, с титулом полковника, Волянина — капитаном стрелкового батальона, Ненцкаго — командиром косиньеров и Павловича — своим адъютантом. Другим при мне адъютантом состоял Стасякевич, ех-клирик из Янова. Кроме того, назначил несколько офицеров и унтер-офицеров, как, например Богуславского, Жуковского и др., фамилий которых теперь не могу припомнить.

    Тогда же я получил от народного правительства воззвание к мужикам, или манифест, объявлявший, что кто добровольно примкнет к восставшим, тот получит в вечное владение пять моргов земли. Воззвание написал Гиллер.

    Затем я двинулся к Янову-Подляскому запастись лошадьми из тамошней казенной конюшни, да кстати заняться обмундированием своих рот. В Янове я пробыл три дня. Отряд наш возрос до тысячи чел. Поэтому я решил напасть на Бялу и овладеть ею. Хотелось взять с собою из Янова епископа Вениамина, ех-капуцина, но он сказался больным... [Любопытные сведения о личности этого епископа сообщает в своих записках бывший повстанец Ягминъ («Ист. Вестн.», т. ХLI, X, 575; т. L, 84). - Г. В.]. Тащить его силою не хотел, хотя для меня было очень желательно иметь его при себе в виду его огромного влияния на народ. Дорогою узнал, что Мамаев в тот же день выступил в Седлец, и я занял, таким образом, Бялу без боя. Наступил уже вечер. В городе всюду огни. Все население — на улице. Гауптвахта занята евреями. Они держат караулы, прицепив к шапкам национальные значки. Повсюду ликование. Прошла ночь. На другой день утром, еврейские депутации пригласили меня в синагогу, там евреи приносили присягу народному правительству. Во время молитвы я держал руку на талмуде (?), а евреи, молясь, выкрикивали несколько раз мое имя. Потом отправили богослужение в костеле. Ксендз Млечко освятил наши знамена. Согласно данной мне инструкции, я вызвал помещиков на выборы местного народного правления. В состав уездного управления должны входить семь членов: один крестьянин, один еврей, один мещанин, один ксендз и трое помещиков-дворян. Съезд был большой. Приехал и Буховецкий, уездное светило. Но не явился Станислав Александрович. Вместо того, чтобы выбрать значительных помещиков, собравшиеся выбирали преимущественно своих служащих. Когда стала заметна такая трусость, желание заслониться другими, отозвался один из них, некто Лойко из-под Пищац.

    — Выбирайте сами из своей среды! — крикнул он. — Мы к партии мятежа не принадлежим, и до восстания нам нет никакого дела!

    Такая выходка могла иметь печальные последствия для Лойки. Я уже хотел отдать приказ Радовицкому арестовать Лойку, как вдруг получил известие, что русские, под начальством генерала Ностица, в составе 7 рот пехоты, 1 роты саперов, с двумя пушками и сотнею казаков, вышли из Бреста и к вечеру будут в Бяле. В ожидании битвы отложил распоряжение касательно Лойки до следующего дня и распустил собрание.

    Прошло несколько часов.

    К вечеру появились русские и расположились лагерем в 3 верстах от Бялы, на шоссе, у корчмы Бялки. Одну роту пехоты с ротой саперов Ностиц оставил у моста через Крзну, чтобы починить его. Видя, что неприятель имеет намерение заночевать и только на следующий день напасть на нас, я решился предупредить его, понимая, что выгоднее нападать, чем защищаться. Так я и сделал. Обоз оставил в городе, а сам с отрядом в 10 ч. вечера выступил против Ностица. Я мог идти или прямо по шоссе вплоть до корчмы, у которой стоял противник, или по дороге на Воскрсеницы. Выбрал последнюю дорогу. Неприятель расположился на поляне, против корчмы, окруженной небольшим лесом. Следуя параллельно, мы были отделены от него небольшими кустами. Когда же подошли и находились на одной с ним линии, увидели разложенные костры. Построив своих фронтом к неприятелю, я разделил их таким образом. Левое крыло — под начальством Шанявского. К нему же присоединил Чапинского с его людьми (230 чел.). Ему поручил занять шоссе между Бялкой и мостом и таким образом прервать сообщение между главным обозом противника и саперами и пехотой, занятыми наводкою моста. С правого крыла отделил 50 стрелков под командою Богуславского. Им приказал подойти к противнику лесом и открыть против него фальшивый огонь со стороны Бялы. Я полагал, что этим способом мне удастся обратить внимание неприятеля на Бялу и тогда-то с остатком отряда ударить на него с боку.

                                                                               IX.

    Стрелками командовал Волянин, косиньеров вел Ненцкий, кавалерию в 80 лошадей — Радовицкий, при мне находились Голян и Павлович. Подходим к неприятелю близко-близко. Уже ясно его различаем у разложенных костров. Богуславский, опередив нас на 300-400 шагов, открывает огонь. Неприятель, словно обваренный кипятком, гасит огни и стреляет в лес наобум. Спешим вперед. Волянин со своими стрелками занимает ров при шоссе против поляны и начинает атаку. Ненцкий с косиньерами овладевает корчмой, вытесняет оттуда врага, берет двоих офицеров в плен, убивает и ранит нескольких солдат. Неприятель отступает на поляну. Косиньерам следовало направиться туда же, выбить оттуда врага, и тогда сражение было бы выиграно. И действительно косиньеры идут вперед. Против них направлены два орудия. Противник открывает из них огонь картечью. Несколько человек падает. Шляхта с криком ура оставляет шоссе. Ненцкий собирает рассыпавшихся в разные стороны и снова двигается на шоссе. Снова залп картечью. Снова выбывает из строя несколько человек, а остальные отступают. Недоставало у нас унтер-офицеров, которые бы понимали, что орудия страшны только до выстрелов, после же выстрелов их легко можно брать... Видя, что косиньеры не справятся, обращаюсь к Радовицкому.

    — Адам, — кричу ему, — надо взять эти пушки, иначе проиграем сражение!

    Пройти бы могли только между корчмой и стоявшим с боку ее овином (stodoła). По сторонам заборы и изгороди, так что идти развернутой линией невозможно. А тут еще вдобавок наступили сумерки. Составляю шестерки (szóstki). В первой — я, Радовицкий, Павлович и трое солдат. Выскакиваем на шоссе. Тут нас встречает пушечный залп. Подо мною убита лошадь. Я падаю. Хотя не ранили, но лошадь придавила мне ногу. Высвободиться не могу. Раздается новый залп. Происходит замешательство. Радовицкий, будучи уверен, что я убит, отступает. Солдаты за ним. Один из солдат заметил меня и подал коня. Сажусь на него. Но уже момент потерян, тем более, что и по отряду разнеслась весть, будто я убит. Ненцкий отступает с косиньерами. С тех пор я его уже больше не видал. Знаю, что позднее он погиб в одном из сражений в Люблинском воеводстве. Волянин, хотя и не спеша, но тоже ретируется, отстреливаясь без перерыва. Собираю отряд тут же под Бялкой. Хотел еще раз повторить атаку, но должен был отказаться от этой мысли, так как отряд находился в самом беспорядочном состоянии. А тут еще подоспело известие, что к неприятелю подошли подкрепления со стороны моста. Их встретил Шанявский, но атаку вел чрезвычайно слабо и позволил им соединиться. Таким образом силы генерала Ностица значительно увеличились. Поэтому я решил вернуться в Бялу и там подготовиться снова. Ностиц за мною не пошел. Он ждал наступления дня. В Бяле мне пришлось и приводить в порядок свой отряд и наблюдать за Ностицем.

    Был уже полдень, а он не показывался. После оказалось, что генерал Ностиц сам поджидал подкреплений из Бреста. Не возвращался и Шанявский. Я видел, что трудно будет удержаться со своим отрядом в Бяле, забрал, что только было возможно: патронов, муки, овса, и выступил к Янову, предполагая там встретить Шанявского. Действительно, мы встретились на следующий день по занятии Янова. В качестве трофеев нам достались два офицера, захваченные в корчме косиньерами. Бялу занял Ностиц и там похоронил 140 убитых солдат и 2-х офицеров. Погребальный обряд исполнили ксендзы-базилиане, коих костел с мощами св. епископа Иосафата находился в Бяле.

    В Янове я пробыл снова несколько дней, обучая солдат и изготовляя мундиры для стрелков. Кавалерия моя здесь увеличилась на сто слишком лошадей. Было у меня 40 конюхов из яновской конюшни. Все оказались отличными наездниками. Из кучеров и молодежи я сформировал недурной отрядец. Радовицкий, человек вообще очень отважный и превосходный наездник, служил для других примером. В Янове я узнал о сражении под Венгровым, —сражении, хотя и не выигранном, но в котором наши дрались геройски. Предводительствовал нашими Влад. Яблоновский. Обыкновенно приписывают командование войсками в этой битве Янку Соколу (Матлинскому), но он только принимал в ней участие, войсками же не командовал. Узнал также, что после боя отряд переправился за Буг к Дрогичину, и что за Бугом собираются значительные силы.

    Я имел распоряжение центрального комитета: в случае невозможности удержаться на варшавско-брестской линіи — переправиться за Буг и там распространять восстание. Теперь я решил сделать это.

    Итак, собираю отряд, забираю серебра на несколько тысяч рублей. Лишь только наш обоз выступил из города к Немирову, узнаю от разъезда, высланного под Бялу, что Ностиц двигается к Янову. Отступая к Бугу, мы каждую минуту ожидали нападения. До Немирова оставалось 7 верст. Войска Ностица прошли через Янов и настигали нас. Казаки старались затруднять нам движение. Ностиц, по-видимому, хотел встретиться с нами в открытом поле и там дать битву. Я спешил к Бугу. Отстреливаясь от казаков, дошли мы до Немирова. Это — деревня, расположенная по обеим сторонам Буга, известная, как пограничный пункт трех государств, участвовавших в разделе Польши. Берега Буга — слишком покатые, поросли ветлами. Впереди деревни — несколько холмов. На берегу нашли паром. Обоз начал переправляться. А так как я имел при себе сто возов, ибо одних кос вез 2.000 штук, то переправа шла медленно. Отряд я выстроил напротив деревни фронтом к противнику. На левом фланге, на холме, стала кавалерия Радовицкого, середину заняли стрелки Волянина, на правом фланге часть стрелков Шанявского, за ними косиньеры Голяна.

    В таком порядке мы отступали к Бугу. Казаки назойливо атаковали стрелков, желая дать возможность ген. Ностицу настигнуть нас. Посылаю приказ Радовицкому рассеять казаков. Тот строит колонну шестерками и атакует казаков. Казаки не струсили. Есаул их развернул линию, по обычаю, татарским полумесяцем. По-видимому, он хотел наших окружить. Но тут случилось то, что может случаться разве только с отрядами повстанцев, а не с обученными солдатами. Встали они, как вкопанные, в облаках пыли, поднятой лошадиными копытами. Тогда Шанявский бросился вперед и выстрелил из пистолета. Это послужило сигналом. Наши ударили, и битва продолжалась не многим более двадцати минут. Перевес оказался на нашей стороне. Тридцать три лошади достались в наши руки, несколько раненых казаков осталось на поле. Есаула убил один из конюхов. Впрочем и сам был ранен: сперва есаулом — саблею, а потом одним из казаков — пикою. Кроме него, у нас было еще несколько раненых, но ни один из них не пропал. До боя на штыках не дошло. Неприятель только издали обдавал выстрелами.

    Переправив обоз за Буг, переправились и сами поочередно. Кавалерия перешла вплавь, осыпаемая гранатами. Когда последний взвод стрелков сел на паром, мы с Воляниным переехали на лодке. Мне дали лошадь. Приказал всем собраться на приходе (nа рrоbоstwіе), а Волянину наблюдать за берегом. Паром вытащил на берег, наделал в нем дыр и только что сел на коня, как какая-то шальная пуля ударила Волянина в лоб и уложила на месте...

    Это была немалая для нас потеря. Лишились мы энергичного и очень отважного товарища. В первой битве под Бялкой он все время находился на шоссе, у рва, из которого наши стреляли, стоя на коленях. Одежда его была прострелена, как решето, но сам он вышел невредимым. И вдруг теперь, после битвы, падает, сраженный шальною пулею! Если гибнет такой один, с ним гибнут тысячи. Вечная тебе память, брат, Бальтазар Волянин! Похоронили мы его на другой день, после богослужения, в Немирове.

    Выстрелы уже достигали до нас, лопались даже гранаты. Два русских офицера, взятые нами в плен под Бялкой, закрывали головы плащами, чтобы не видеть смерти от пуль собственных солдат. Это смешило наших, мы уже так к этому привыкли, что перестали обращать внимание. Так прошла ночь. Отдых — похороны Волянина. Двигаемся к Высоко-Литовску. Не доходя семи верст, делаем привал в деревне, принадлежавшей Земкевичам. На другой день с несколькими конными еду в Литовск к Сапеге. Застаю его дома и умоляю посвятить себя делу обороны, стать во главе тысячного отряда, который уже два раза был в огне, убеждаю, что достаточно ему отозваться, чтобы восстала вся Литва. Ничего не помогло. Увы! Это не был уже потомок тех Сапег, которые всегда имели сабли наготове для защиты родины. Дал он нам шесть коней, две двустволки да 250 р. денег. Вот жертва, которую он принес на алтарь отечества! С этим я воротился к своему обозу.

                                                                                   X.

    Узнав, что в Семятичах, в расстоянии 35 верст от Высоко-Литовска, стоит отряд повстанцев, неизвестно под чьим начальством и какой численности, я послал туда письмо такого содержания: «Начальник подляскаго отряда просит начальника отряда в Семятичах безотлагательно прибыть со своим отрядом для дальнейших совместных действий». Затем следовали подпись, печать и подпись начальника штаба Голяна.

    Если бы этот начальник послушался меня тогда, то, быть может, и последствия были бы более благоприятные для нас. Я имел тогда намерение идти к Беловежи, жилищу не одних только зубров, но и людей, которые помнили еще 1830 год.

    К несчастию, в Семятичах начальствовал человек надменный, случайно попавший в начальники, какой-то архитектор из Лап. Собралось там много варшавской молодежи и окрестной шляхты. Предводителя не находилось. Этот им подвернулся, понравился, и все бросились к нему. Высокомерие, с каким он трактовал восстание, достаточно выразилось в его письме ко мне, присланном с Юлианом Ходоровичем, моим школьным товарищем. Ответ гласил: «Главный вождь подляской армии начальника подляскаго отряда приглашает настоящим письмом безотлагательно явиться в Семятичи, в главную квартиру, для дальнейших совместных действий. Замечек vel Цихорский. Начальник штаба Сейфрид».

    Такой ответ чрезвычайно меня удивил. Спрашиваю Ходоровича:

    — Сколько там вас? Что делаете?

    Отвечает, что их, наверное, до трех тысяч человек, что они шьют мундиры и изготовляют панцири для уланов.

    — Наш генерал, — прибавил он, — имеет уже прекрасный мундир с огромной лентой на груди, поэтому примкни к нам, иначе будет плохо...

    Я колебался. Я мог воспользоваться своими правами правительственного комиссара и идти туда, где мне нравилось. Но, любя родину и дело, которому я отдался, я оставил личные соображения. В надежде, что мой отряд останется мне послушным, и я буду иметь перевес над семятичским сборищем, — пошел туда.

    Приходилось пройти 35 верст с отрядом в 950 человек и сотнею повозок. Переход нелегкий. Было уже темно, когда я остановился на ночлег в придорожной корчме, не доезжая верст 10 до Семятич.

    Едва мы начали размещаться, как услышали гул пушечного выстрела. Догадался, что это сигнал к бою в Семятичах. Перебежать 10 верст ночью с тысячей человек представлялось невозможным. Однако, нравственно связанный в своих действиях, я послал тех, которые могли поспеть вовремя: Радовицкого с кавалериею и Голяна. Те вбежали в город в ту минуту, в ту минуту, когда неприятель оттуда уже выступал.

    Прежде чем описать это ночное нападение, мне следует остановиться на топографии Семятич. Город расположен на дороге к Бугу, между Дрогичином, Белостоком, у широких болот. Следуя из Высоко-Литовска, Бельском надо перейти и болота и реку по мосту, переброшенному через них и ведущему прямо на рынок. Отсюда налево идет аллея к дворцу (рałacu) и суконным фабрикам, а дальше — дорога в Дрогичин. Направо два костёла, католический и униатский, а за ними два кладбища, опоясанные стеною. Уже на окраине города, за кладбищами, при дороге на Бельск и Белосток, начинаются и тянутся на большое пространство помянутые болота. На рынке тогда стояла большая каменная корчма, а со стороны Высоко-Литовска, впереди болот, большой деревянный госпиталь из нескольких павильонов, в то время пустой. Город был майоратом барона Фаусхаве (Faushawe). Начальник Замечек стоял уже в Семятичах десять дней, забавляясь шитьем мундиров и изготовлением панцирей из жести, обшитых клеенкой. Окружил он себя несколькими десятками молодых людей, назвав их своим штабом, назначал офицерами таких господ, которые не могли быть и рядовыми. О том, где — противник, что он делает, — не имел ни малейшего понятия. Никаких караулов! Никаких разъездов! Поэтому неудивительно, что, когда русские вошли со стороны Бельска в город и были уже на рынке, молодежь, расквартированная по домам, заметила их только тогда и начала стрелять из окон наобум. Темная ночь и рана, полученная полковником, предводительствовавшим неприятелем, заставили последнего отступить. Тогда молодежь, никем не руководимая, опьяненная успехом, пускается за отступающим противником в поле и наскакивает прямо на орудия. Следует выстрел. Несколько наших падают мертвыми, остальные бегут. Русские, со своей стороны, ошеломленные песнею: «еszczе Роlskа nіе zginęła!» тоже отступают.

    Утром Замечек решил оставить город. Он выслал обоз с кавалерией в Дрогичин, под начальством Плюцинскаго, начальника железнодорожной станции на Праге. И хотя он знал от Радовицкого, что я всего в 10 верстах от него, однако не воздержался от высылки кавалерии в 200 коней, чем немало ослабил отряд.

    Радовицкий возвращается с рапортом, что врага уже не застал. Является с ним и Сейфрид (начальник штаба Замечека). Смотрю: тот самый, что выехал с Сигизмундом Падлевским из Варшавы. После оказалось, что это был человек малой отваги, а большого самомнения.

    Повертевшись недолго, Сейфрид вернулся в Семятичи. Таким образом Замечек знал и от начальника своего штаба, с каким я иду отрядом и что к утру буду. Однако, это не удержало его от намерения оставить Семятичи.

                                                                                 XI.

    Восемь часов утра. Подхожу к городу и занимаю помянутые строения госпиталя. Привожу в порядок обоз и раздаю стрелкам все, какие имел, патроны... Является ко мне Ян Матлинский (Янек Сокол) с несколькими всадниками. Он приехал от Яблоновскаго, который стоял лагерем с 800 человек в 6 верстах от Семятич. После битвы под Венгровым он переправился за Буг. Посылаю приказ Яблоновскому прибыть немедленно, так как сражение ожидается с минуты на минуту. С этим приказом поехал Матлинский. Я был уверен, что ожидаемое подкрепление подойдет самое долгое через два часа. Расквартировав отряд, отправился в город. Въезжаю на рынок, а с другой стороны входит в город с 400 человек Левандовский. Он после недавнего дела под Седлецом также переправился за Буг. При нем находился доктор Чарковский из Лосиц, о котором я уже упоминал.

    Слезаю с коня и вхожу в корчму, где помещалась квартира главного вождя подляской армии, Замечека. В избе, переполненной табачным дымом, застаю до 50 молодцов в ярких одеждах и уланских мундирах. Среди них замечаю под окном человека с черною бородою, в белой шапке, в темно-зеленом мундире с красным воротником, с широкою голубою лентою через плечо. Это и был Замечек.

    На мой вопрос, что значит это собрание, — один из юношей ответил, что это — штаб генерала.

    Возмущенный виденным, оборачиваюсь к Радовицкому, с которым стояли также Голян, Шанявский и Левандовский, и говорю:

    — Сейчас же отправь их всех в строй. Нам нужны солдаты, а не штабные.

    Послышался ропот. Но когда Радовицкий скомандовал своим кавалеристам, стоявшим на улице: «долой с коней!» — все оставили корчму.

    Тогда произошел между мною и Замечеком горячий разговор. Я отрекомендовался правительственным комиссаром и представил Левандовского, как главного начальника, назначенного народным правительством для Подляского воеводства. Замечек уступил.

    Выехали мы с ним за город осмотреть позиции и посоветоваться насчет обороны. Время было дорого. В подзорную трубу мы различали направлявшиеся к нам  русские колонны.

    Порешили так: Замечек со своими силами займет часть города со стороны Бельска (откуда надвигался неприятель), заночевав на кладбищах. За последними встанут косиньеры. Середину города — рынок, займет Левандовский со своим отрядом, а я займу левый фланг — дворец.

    Спешу к обозу. Вручаю начальство над косиньерами Голяну, отдаю часть стрелков Шанявскому, над остальными принимаю команду сам, забираю их и веду через город и рынок аллеею к дворцу.

    Это была уже третья наша битва. Шли мы весело и в порядке. Когда вышли на рынок, отряд Левандовского приветствовал нас криками: «nіеch żуją!» [«Да здравствуют!» - Г. В.].

    Бежим к дворцу и занимаем его. Шанявский стоит на окраине города, между мною и Левандовскимъ, Радовицкий с кавалериею — в аллее, а Голян со своими косиньерами — снаружи дворца.

    План у нас был такой. Ежели нам удастся отбить атаку неприятеля, то мы со всеми косиньерами выйдем в поле и там с ним расправимся окончательно...

    Я рассчитывал на переполох противника, когда с тылу на него ударит Яблоновский, о котором неприятель ничего не знал. Таким образом, все сводилось к тому, чтобы храбро отбить атаку. Русские приблизились, окружили город и начали к нему подступать развернутою цепью.

    Тут я заметил, что силы их гораздо значительнее, нежели это казалось. К ним пришел на помощь генерал Манюкинъ [Дивизионный генерал, начальник Августовского военного отдела в 1863 г. - Г. В.] из Белостока с двумя эскадронами уланов, шестью орудиями, двумя батальонами пехоты и двумя сотнями казаков.

   Численностью мы их превосходили, но наше оружие было плохо, а солдаты не имели никакого понятия о военном деле. Кроме того, нашим воинам недоставало отваги.

    Пушечный выстрел. Граната ударила в дворцовую крышу. Мусор посыпался на наши головы. Началась битва.

    Русские бросились в атаку. Ружейные пули начали свистать, гранаты стали лопаться над головами. Мы же принуждены были ждать, пока неприятель не подойдет на расстояние наших двустволок. Иначе какая была бы польза отстреливаться?..

    Но вот на атакующих двинулись косиньеры... Надо признаться, ударили они ловко, ибо враг на минуту поколебался... Мне хотелось знать, так ли было на всей линии, но дым не позволял окинуть взглядом позиции. Посылаю к Шанявскому узнать, как идет оборона. Вдруг вбегает Радовицкий с запискою от Левандовского. Последний уведомляет, что наш правый фланг — Замечек, отступил, выбитый с кладбищ двумя ротами неприятельской пехоты, и что неприятель собирается атаковать рынок.

    Итак, Замечек отступил... Отступил, не уступив силе, а просто по трусости. Этим он погубил целый отряд и был причиною проигранной битвы под Семятичами. Отступая по болотам, он потратил понапрасну массу свинца.

    Тем временем Шанявский со своими отбивает русских стрелков. Они уже два раза отступали перед его выстрелами... Осыпали нас градом пушечных и ружейных выстрелов, однако по-прежнему не подходили под наши пули... Такой неравный бой длился целый час.

    Смотрим, неприятель снова собирается произвести атаку главным образом на наш правый фланг, и направляется прямо на рынок, где стоял Левандовский. Новый гонец от него: «Отступаю. Нас окружают. Атаки не выдержу!»... Перед нами все силы неприятеля. Наши стрелки, прикрываясь решеткою, окружающею дворец, метко посылают пули и, благодаря этому, несколько задерживают поступательное движение противника. Снова прибегает Радовицкий с известием, что враг уже на рынке, что Левандовский отступил и спрашивает, что делать. И что же, должны были, хотя это и было очень тяжело, отступать и спешить к обозу, которым могли овладеть казаки.

    Минута настала критическая. Радовицкий стремительно перебегает рынок, мост и достигает обоза в тот момент, когда казаки уже успели отрезать постромки у нескольких лошадей. Радовицкий отбивает обоз, забирает его и выводит на дорогу, по которой мы пришли, к той самой корчме, где ночевали. Я тем временем освобождаю Шанявского и собираю отряд.

    — Ребята! — обращаюсь к своим: — мы отступим, но нога за ногу, отстреливаясь.

    Этим способом мы заслоняем косиньеров, идущих впереди с Голяном. Выходим на рынок. По одной стороне — неприятель, по другой — мы... Идем на мост. Тут в нашей сомкнутой колонне падает от неприятельских выстрелов несколько человек. Спешим в беспорядке за город. Город, между тем, пылал. Загорелся от выстрелов. Пожарище освещало наш путь отступления. Скорбь и гнев овладевали нами... Приходилось отступать, когда еще так недавно мы были уверены в победе! Замечек позволил выбить себя из позиции, а Яблоновский не пришел, несмотря на приказание... Вот что нас погубило. Этот Яблоновский с тех пор совсем нас оставил. Ушел за границу, сделался агентом одной французской компании и, года два тому назад, умер в Турции.

                                                                              XII.

    Проигранное семятичское сражение дурно отразилось на развитии восстания в Гродненской губернии. Я остался без патронов. Стрелки имели их едва по нескольку штук. Порох мы еще имели, но не имели времени приготовить патроны. Между тем солдаты были измучены и настоятельно нуждались в отдохновении. Останавливаюсь на ночлег в корчме на дороге к Высоко-Литовску. Там застаю Левандовского с частью остатков отряда Замечека, его самого и Сейфрида, приготовившихся бежать. Как только нас заметили, бегом пустились к Бугу. И с этих пор их след простыл.

    Жалею, не велел их тогда расстрелять!

    После я узнал, что они добежали до Дрогичина и, соединившись там с обозом, отправленным вперед, пошли дальше, что Замечек, пристав к отряду Падлевского, снова струсил и был причиною нового проигранного сражения... Что стало с Замечеком, — не знаю. Вероятно перестал называться этим именем. Сейфрид добился команды в Мазовецком воеводстве, но кто дал ему такое назначение, — также не знаю. Знаю только, что в памятной битве, в которой погиб Юнг де-Бланкенхейм, а Влодек едва спас часть отряда (в мае 1863 г.), Сейфрид плохо отличился, покинул центр и дозволил неприятелю окружить того и другого. За это был приговорен народным правительством к расстрелянию, но вследствие бессилия комиссара, которому надлежало привести этот приговор в исполнение, был только разжалован, лишен команды и из-за позора ушел за границу.

    Переночевав в корчме, собрал свой отряд и остатки других и двинулся назад к Высоко-Литовску. Мне хотелось или переправиться назад в Подляское воеводство, или идти в Беловежу, куда меня словно что-то тянуло... Меня особенно занимала мысль: распространить возможно шире восстание на Литве, сделать район его больше... Под вечер, не доезжая нескольких верст до Зенкевичей, узнаю, что русские, под начальством генерала Ностица, расположились там бивуаком. Не в завидном я очутился положении: нечем было атаковать и нечем было обороняться. Решил уже направиться на Беловежу. Схожу с дороги и останавливаюсь в деревеньке, в 3 верстах от Ностица, так что только небольшие болота да березняк нас разделяли, пикеты же могли между собою разговаривать. Разбили обоз и прежде всего занялись приготовлением патронов, ожидая каждую минуту Ностица. Но он уже два раза с нами встречался и думал, что мы снова на него ударим. Притом, как оказалось после, он не знал о нашем поражении, был уверен, что я, собрав семятичские силы, вернулся его атаковать... Так мы стояли недалеко друг против друга почти сутки.

    Тутъ-то собственно и завязалось между нами что-то в роде знакомства.

    Получаю от пани Зенкевич записку, что бывший офицер русской армии, какой-то Янишевскій, татарин, родом из-под Бялы, бывший у меня в отряде и раненный под Немировым, когда возвращался домой, был взят в плен генералом Ностицем, находится у него и, как офицер, вероятно, будет расстрелян.

    У меня было двое русских офицеров, взятых в плен под Бялкой.

    Мне пришло в голову предложить Ностицу размен пленных.

    Сажу на бричку одного из этих офицеров, а на козлы косиньера с письмом к генералу:

    «Генерал! Предлагаю размен. Отпустите Янишевского, а я отошлю к вам второго офицера. Если же нет, то расстреляю».

    В течение двух часов офицер возвращается, привозит письмо от Янишевскаго, что он свободен, едет домой, и записку от Ностица следующего содержания: «Прошу сдержать слово».

    Разумеется, я сдержал. Сажу другого офицера в бричку и отсылаю обоих. Косиньер с бричкой, отвезя пленников в лагерь, воротился обратно.

    Это было, как я сказал, мое первое знакомство с Ностицем, — знакомство, которое имело для меня после важные последствия.

    Прошли целые сутки. Надежды выиграть сражение я не имел и решил идти в Беловежу. Там я рассчитывал на позицию в лесах, на местное население и на поголовное восстание.

    Приказал сняться и двинулся к пуще. К ночи достигли села помещика Снежка. Самого его я не застал дома. Приехал он только ночью с каким-то чиновником. Снежка был вдов и имел сына, хорошенького мальчика 12-14 лет.

    Здесь, у Снежка, я хотел передать главное начальство Левандовскому, как избранному народным правительством, желая этим показать пример послушания. Но все, которые были со мною с самого начала, единогласно восстали против этого, прося меня остаться. Под утро направились в сторону пущи. Ностиц, узнав, что мы вышли, не атаковав его, двинулся следом за нами и к вечеру был уже у Снежка. Казаки его первыми ворвались во двор. Перед домом встретили помещичьего повара. Он будто бы в них выстрелил. Снежко выскочил на дверь, чтобы предупредить бурю. Один из казаков ударил его саблею и положил на месте. Началась тревога. Подошло войско. Стали стрелять наобум из пушек, зажгли село и расхитили имущество. В одну минуту молодой Снежко потерял и отца и состояние. Это — тот самый Снежко, который еще не так давно привлекался к ответственности за диффамацию против земского кредитного общества и был оправдан судом. В настоящее время он состоит на службе где-то в России.

    Только что мы вошли в пущу, как Левандовский вдруг заявил, что дальше не пойдет, что он должен вернуться за Буг, в царство Польское, так как назначен там командиром. Не желая делать раздвоения, я объявил отряду, что освобождаю его от дальнейшего похода, но, имея въ виду, что нужна диверсия, я вызвал охотников, которые пожелали бы идти со мною. Тогда ко мне пристало 160 молодых людей, часть литвинов из-под Семятич, с Брониславом Рыльским и Легиным (Leginem), управляющим имением из-под Семятич. Остальные были те, что находились при мне с первой ночи восстания. Я знал, что генерал следует за нами по пятам, поэтому немедленно выдвинулся, взяв с собою две повозки — одну с амунициею, а другую с серебром, захваченным в Янове. Это были великолепные сосуды, стоимостью в несколько тысяч рублей. Выступил немедленно, желая обмануть Ностица. Но вот что случилось. Войдя в пущу, я взял одного из пограничных стражников в проводники. Проводник видел, что мы разделились, и бежал к Левандовскому. Попал на Ностица и рассказал ему, что я (т.-е. тот, что был в красной гарибальдійской рубашке) пошел к сторожевому посту, называемому Крулевым мостом, а остальные повернули в царство. По-видимому, Ностиц считалъ меня важной особою, когда пропустил подле себя Левандовского, так что тот беспрепятственно переправился за Буг, и пошел за мною с 2 батальонами пехоты, 2 орудиями и казаками.

    Ночуем на сторожевом посту при начале пущи. Отделяют нас от нее болота и канал, через который переброшен помянутый выше мост. Привожу в порядок отряд, назначаю офицеров и унтер-офицеров. Все это была отважная молодежь, готовая на что угодно, немножко уже даже обстрелянная, так что полезно было помещать в ее среду новых солдат. Перед утром приезжает некто Толачко, проживавший тут вблизи, и заявляет, что оставил русских в 10 верстах отсюда. Действительно, не прошло и часа, как выстрел с пикета дал знать, что неприятель подходит. Хватаемся за оружие. Вижу — неприятель хочет нас окружить и развертывается цепью, чтобы отрезать нам дорогу к лесу. Между тем нам надо перейти плотину и мост. Выходим цепью. Начинается канонада. Два батальона открыли против нас огонь. Нас значительно менее, и поэтому отступаем, отстреливаясь. Теряем несколько человек на плотине, входим в лес и сейчас же останавливаемся.

    Проходит несколько часов.

                                                                               XIII.

    Казаки и солдаты бросились за нами в дом, где мы ночевали. На дворе увидели повозки с сундуками. Разбили один, увидели серебро и начали грабить. От выстрелов загорелась солома. Вспыхнул пожар. Разбивают другой сундук, а там порох. Последовал взрыв. В результате несколько десятков раненых и убитых. По крайней мере, даром не забрали порох!

    Вижу, Ностиц отправляет отряд по дороге к Беловеже. Чтобы избежать нападения и выиграть время, не иду вглубь пущи, а двигаюсь по ее краю. Уже поздно вечером добираюсь Шерешева (Szсzerzewа). Это — уже Пружанский уезд, и гор. Пружаны — отсюда всего в 10 верстах.

    Мы голодны, оборваны и снова без патронов и пороху. Шерешев совершенно неожиданно дал нам всего в изобилии: и обуви, и белья, и провианту. Все местечко сбежалось нас накормить, а евреи доставили остальное. Когда же я заявил, что плачу за все, дали нам то, в чем больше всего ощущалась надобность: пороху, патронов и множество пистонов для ружей. И вот снова было чем стрелять. Прошло несколько часов в приготовлении патронов.

    Нечаянно узнаю, что в Пружинах, в казармах посереди города, стоит гарнизон в 250 ч. Следовало показать, что мы живы и отомстим за «Крулевин мост». Пригласил мещан приготовит для нас, как можно скорее, повозки. Через час мы уже были на пути в Пружаны. Рассветало. Входим в спящее еще местечко и прямо к казармам. Я — на первой повозке. На карауле — солдат. Надо, чтобы он не поднял тревоги. Соскочил я с повозки, и через минуту солдата как не бывало. Мой кинжал его успокоил. Врываемся в коридор казарм. Там лежат полусонные солдаты. Выстрелы. Все сдаются. Нам, выносят на возы все оружие и амуницию... их было вдвое более нас, а стоят, как бараны...

    Идем в казначейство. Забираем всю наличность — 12 рублей, и с полною аккуратностью расписываемся у кассира, не трогая там же хранившихся денег вдов и сирот. Обезоруживаем тюремный караул и отпускаем всех на волю. Я положительно не знал, что делать с заключенными...

    В полдень выступаю из Пружан, где к нам примкнуло только двое охотников, и направляюсь к Кобрину. Хотел пойти на Волынь, чтобы замести след за собою. По дороге заходил в имение Шемиота, майора 30-хъ годов, старого вояки, человека еще крепкого. У него ночуем. Тут я узнаю, что Ностиц следует за мною, был уже в Пружанах, и что из Кобрина вышло войско с другой стороны, чтобы заступить мне дорогу.

    Приходит Гофмайстер из-под Пружан. Когда-то он был послан в оренбургские батальоны, человек в высшей степени благородный и справедливый, гражданин, искренно любящий свою родину. Привозит ящик сигар. Я никогда не был страстным курильщиком, и вот мне пришла в голову оригинальная мысль написать Ностицу письмо:

    «Генерал! Так как вы, не застав меня, вероятно, будете скучать, то оставляю вам сигары, чтобы вам было веселее скоротать время».

    И в самом деле, когда Ностиц пришел, Шемиот вручил ему письмо и сигары. Таким образом мои отношения к Ностицу стали еще теснее.

    Избегая встречи с неравными силами, я шел все вперед и вперед. Хотел во что бы то ни стало пробраться на Волынь. В это время Сангин, коего родственники оставались под Семятичами, заявил, что хочет вернуться к своим. Все мои убеждения оказались напрасными. За ним последовал и Бр. Рыльский с 50 молодыми людьми из-под Семятич. С грустью отдал им часть оружия, забранного в Пружанах, половину амуниции и денег.

    — Возвращайтесь! — говорю. — Помоги вам Бог! Я иду вперед.

    Они пошли назад. Их постигла печальная участь. На другой же день встретились с русским отрядом, шедшим из Кобрина, и все погибли.

                                                                                  XIV.

    Тем временем я дошел до Любешева. Тут представились две дороги: идти на Волынь или к Пинску. Известия, полученные мною (после они оказались ложными), побудили меня идти к Пинску. Гарнизон в Пинске был невелик: рота инвалидов, рота пехоты и сотня казаков. Городское население, по-видимому, хорошо подготовлено к восстанию. Но доходя верст 10 до Пинска, посылаю туда Воловича, который хорошо знал положение дел в городе. Сам же пишу письмо к предводителю дворянства Любомирскому. Прошу помочь мне, когда я сделаю нападение на город наступающею ночью. Нас было 130 человек. Городской гарнизон собрали под стенами православного собора. Любомрский в содействии отказал, а город, как оказалось, не имел никакой организации. Ко мне примкнули двое: учитель гимназии Остроменцкий и гимназист 7-го класса Круликовский. Трудно было и рассчитывать на победоносную атаку!.. Простояв под Пинском два дня, перехожу на другой конец города, на дорогу, ведущую к Слуцку и Минску. Тут перехватываю эстафету от городничего к губернатору. Из нее узнаю, что через час высылают 36 тысяч рублей, опасаясь моего нападения. Жду. Снова эстафета с деньгами. Забираю деньги и иду к Слуцку. Ночую в имении Любомирского. На рассвете приказываю готовиться в путь и снять караулы. Обозным при мне находился некто Закржевский. При нем состоял бывший клирик из Янова, Жуковский, дельный молодой человек. Начали снимать караулы. Один из них занимал Остроменцкий. Раздался выстрел. Выстрелил Остроменцкий и ранил крупною дробью из двустволки Жуковского и Закржевского, а сам бросился бежать. Потом я узнал, что после двухдневного скитания он, помешанный, попал в руки русских и умер в тюрьме. Раненые, пока их смотрели, отняли у меня несколько часов времени. Взяли их с собою, но дорогою принуждены были оставить у одного шляхтича, так как у них появился сильный жар. Двигаемся безостановочно.

    Наконецъ, как-то раз ночью останавливаемся в Борках, хуторе из нескольких курных изб.

    Ночь лунная, звездная. Видно все равно, как днем. У нас много повозок и бричек. Одного оружия 18 возов. Расставляем пикеты. Все полусонные спешат отдохнуть. Не тут-то было! Неприятель идет на нас. Будет битва. Вскакиваем в ту же минуту. Устанавливаем повозки. Из-за них и из-за углов хат, с ружьями в руках, поджидаем врага. Из лесу показываются русские ужом, подвое. Это были три роты Ревельского полка и сотня казаков. Казаки загораживают нам тыл, а пехота двигается на нас. Нас в семь раз менее неприятеля. Тут уже не было речи о победе, каждый думал только о том, чтобы продать свою жизнь, как можно дороже. Начинают стрелять.

    — Ребята! — кричу своим. — Стрелять не спеша! Метить прямо в грудь!

    Выстрелы, надо правду сказать, были метки. Редели наши ряды. Не проходило минуты, чтобы кто-нибудь из нас не падал мертвым, нс успев даже крикнуть. Остаток наших строится клином и начинает отступать. Казаки хотят нас окружить, но мы их выбиваем выстрелами из седел и, в конце концов, достигаем леса. Тем временем неприятельская пехота расхищает на хуторе обоз.

    Это была последняя битва.

    Честь вам, отважные товарищи из-под Борок! Вы все легли по-рыцарски, с кликом: «Jeszcze Polska nie zginęła!»

    Окрестности Пинска на всем пространстве, какое я прошел, покоились сном. Организации там еще не было. Вильно и литовские комитеты только что принимались за дело. Русь едва просыпалась. Одни лишь коронные земли были подготовлены, но там были люди, а не было оружия; здесь же было оружие, а не было людей, приготовленных к бою.

    Я со своим отрядом прошел такое расстояние, какого не проходил еще ни один из отрядов повстанцев. Вертелись они, обыкновенно, на небольшом пространстве, пока их не разбивали, не понимая задачи, какую преследовало наше восстание... Все это уже, слава Богу, миновало и повториться не должно. Наш край иным путем должен достичь независимости.

    Избежав погони, попадаем в лес, в имение Обуховича, потом, через пинские болота добираемся до берегов Присти имения Антона Еленского. Тут окружает нас толпа враждебно настроенных против нас мужиков, так что пришлось оружием прокладывать себе дорогу. Узнав, что в Турове, у Млынскаго, завтра состоится съезд шляхты, я с одним из товарищей отправился в Туров, а своих людей оставил ночевать у управляющего.

    Млынского, бывшего уланского офицера, застал дома. У него был какой-то спор с мещанами. Последние все — православные. Вижу, Млынский трусит. Сажусь на коня и назад. Впоследствии, как я узнал, он примкнул к отряду ксендза Мацкевича [Ксендз Владислав Мацкевич — один из самых выдающихся польских партизанов на Литве в 1803 г. Сам Муравьев («Записки», гл. I, вступл.) о нем говорит: «Человек необыкновенно ловкий, деятельный, умный... он пользовался большим влиянием в народе, беспрестанно формировал шайки и появлялся в разных местах»... А князь Имеретинский (Воспоминания о графе М. Н. Муравьеве, «Исторический Вестник», т. L, 615) прибавляет, что Мацкевич был «человек недюжинного ума, одаренный непреклонною волею и  несокрушимою энергиею, в стычках с нашими войсками он часто высказывал несомненный военный талант». Пойманный в конце 1803 г., он был повешен. - Г. В.], и, взятый в плен, был расстрелян.

    Наконец пробил и мой роковой час. Мужики с попом во главе окружили меня и держали целый час до самого приезда командира Альбертова, сына полоцкого губернатора. Не будучи в силах защищаться, я сдался.

    Должен признаться, что Альбертов обошелся со мною по-рыцарски. Приехал и адъютант Ностица. Последний после сражения при Борках воротился в Пинск. Сейчас же снарядили поезд из восьми повозок. На одну из них посадили меня и под конвоем солдат и казаков отвезли в Пинск.

    Здесь в первый раз я встретился лично с генералом Ностицем.

    Он вошел в комнату, где собралось много офицеров, с любопытством рассматривавших меня, и, обращаясь ко мне, сказал по-русски:

    — Г-н Р., я вашу храбрость уважаю. Подал бы вам руку, но руки ваши обагрены кровью моих соотечественников. Вы подняли мятеж против нашего государя и народа. Если вам это будет прощено, останемся друзьями...

    Спросив, не устал ли я и не голоден ли (36 часов я был в походе), вызвал меня в другую комнату, позволил мне умыться и начал разговор о судьбе нашего отряда. Окружили нас офицеры, и стали мы толковать о стратегии, о подробностях нашей кампании и т. д.

    В Пинске пробыл я несколько дней. Отсюда генерал Ностиц лично отвез меня в Брест и, сняв с меня фотографию, приказал меня отправить в Варшаву.

    Там со станции железной дороги под конвоем кавалерии и пехоты меня, как одного из первых предводителей восстания, взятых с оружием в руках, доставили в цитадель.

    Открылась следственная комиссия под председательством Витковского. Объявленный мне смертный приговор был заменен, благодаря заступничеству Ностица, пожизненною ссылкою в Сибирь. 14 августа 1863 г. вывезли меня из цитадели. О военной комиссии, о Сибири и некоторых эпизодах из времени восстания расскажу после, когда-нибудь, ежели силы позволят.

    Через тридцать слишком лет, разрешенный от грехов молодости, я получил свободу и известил генерала Ностица, ныне (1896) уже старичка, доживающего век в своем поместье в Украине. Встретил он меня с непритворною радостью и радушием...

    Сообщил Г. А. Воробьев

     /Историческій Вѣстник. Историко–литературный журналъ. Т. CV. Августъ. С.-Петербургъ. 1906. С. 422-452./

                                                                       Рогинский

                                                                                Ностиц