ЎЎЎ 2-2. Іван Ласкоў. Лета цыклёнаў. Аповесьці ды апавяданьні. Ч. 2. Сш. 2. Койданава. "Кальвіна". 2020.

                                                      НА ПОДВОДНЫХ КРЫЛЬЯХ

                            Телевизионный немонотонный непрофессиональный боевик

                                                                         Друзьям моим, капитанам,

                                                                         с пожеланием лететь на подводных крыльях,

                                                                         не встречая подводных камней.

                                                                                                                   Качкин

    [Автор целиком а полностью присоединяется к этому пожеланию.]

                                                                         Для того чтобы идти на подводных крыльях,

                                                                         необходима мощность

                                                                         не менее девятисот лошадиных сил.

                                                                                           Из крылатых выражений

                                                                                                             рубк-компаний [Рубк-компанией называется компания (до десяти лиц), каковая за неимением кают-компании собирается потравить в рубке (из пояснений рубк-компании).]

                                                        ******************

                                  БОРЕЦ С ГУСЦОМ И ЖЕРТВА ОБСТОЯТЕЛЬСТВ

                                                     ЕЩЕ КАПИТАН КАЧКИН

                        В МНОГОСЕРИЙНОМ МНОГООБЕЩАЮЩЕМ ТЕЛЕБОЕВИКЕ

                                                 «НА ПОДВОДНЫХ КРЫЛЬЯХ»

                                                                  Серия третья

    С ракетоматки тревожно машут вслед босой механик и Гуля в одной туфле. За штурвалом — не склонный к суевериям капитан. Плечом к плечу — верный Фиников.

    «Ракета»-200 с боеспособным остатком экипажа берет курс на Бестях. Механик — на каптерку. Гуля — на мастерскую. Не знает, бедная, что та и сама на ремонте.

    А злой дух капитанских несчастий не дремлет, и когда «Ракета»-200 собирается грациозно выйти из канала на вольную волю, из-под носа взлетает стая чаек. Р-раз — и продукт жизнедеятельности одной из них расплывается на лобовом стекле.

    — Всем знакам знак! — подскакивает в восхищении Фиников. — Что натворил бы он с Андреем Борисовичем!

    — Это уже не знак, а свинство, — с тревогой вздыхает капитан. — Смахни тряпкой: судового хода не вижу.

*

    Поворот направо — перевалка, поворот налево — перевалка, двенадцать кэмэ по прямой — Бестях.

    — Кабы еще не острова — а, капитан? Минут за пятнадцать дошли бы?

    — Кабы еще не вода, а по воздуху, — с высоты жизненного опыта подшучивает над мотористом капитан.

                                                    Только так — не по-другому

                                            (Из интервью рубк-компонии — ей)

    — До войны Бэстээххэ [В Бестях (якутск.).] так плыви: тут туда-сюда, сюда-туда пароход бегай. Полный сутка беги. Верхний этаж — человек сиди; чемодан стой. Нижний этаж — автомобиль воняй, корова мычи.

    — Это что же: паром грузопассажирский?

    — Только так, не по-другому. Кто по-другому говори — соври. Пассажир с командой на остров сойди, мас [Дрова (якутск.).] собирай. Без мас пароход не бегай. Бэстээххэ человечка-молодца: бычка режь, мясо жарь. Знай: пароход харчы [Деньги (якутск.).] вези, все купи.

*

    Дебаркадеру в ноздри — волна. Это «Ракета»-200 швартуется в Бестяхе.

    «Где же портфели любимые?» — думает капитан, вглядываясь в монолитную толпу, ждущую переправы. С высоты рубки ему хорошо видно, что принцев на этом митинге нет. Такие всегда стоят немножко в стороне, чтоб не мешать тем, кто с билетами.

*

    Ну и кино! Подробно смотреть — стошнит. Ну стоим — ждем. Нет. Вот уже «Аржаков» идет — ноу. Отскакиваем от причала, потому как пристанет к нам «Аржаков» — конец «Ракете», бестяхцы затопчут. Нагрузился, пошел «Аржаков» — нон. Опять привязываемся, ждем. «Аммосов» идет — найн! А груза на пристани — может, голов триста, «Аммосову» под завязку. Отскакиваем от причала, потому как пристанет к нам «Аммосов»... И слышу я: что- то не то у меня под ногами. Кто-то бегает по «Ракете», бегает, бегает... Копытами молотит. Тэ-тэ-мэ!

    — Что такое там у тебя? — кричу по судовой связи.

    — Чертей поналезло! Гоняю! — отвечает Фиников.

    Тьфу, зараза. Это значит, пока дебаркадер мы боком грели, с десяток ловкачей мимо трапа прокралось. На «Аммосове», видишь ли, долго и тесно им. Принцы нашлись! Да еще: «Мы не даром! Заплатим!» Нужны мне твои деньги. Вон уже появились! Ручкой один: сюда, мол! К торцу дебаркадера. Как же пристроиться даже и к торцу, когда «Аммосов» не отвалил? Мешает, гад!

    И вот, пока я так рассуждаю, «Аммосов» отходит, а в щель, что образовалась, черт ведомо откуда вскальзывает трехсотка! Вымахивает из рубки Гусец — клюв на все тридцать два! А тот, что ручкой кивал:

    — О! Библейскому первочеловеку — виват!

    Итог: гусак впереди везет мужиков с портфелями и завтра наверняка пойдет в спецрейс, а мы везем ловкачей, которых не в состоянии обилетить (нет у нас бестяхских билетов!) и куда завтра пойдем — Шулей весть.

                                                                      После рейса

    С причала номер два работящие геологи грузят «Ракету»-300. Над трапом плывут рюкзаки, теодолиты, ящики с напитками. Довольный Гусец ласкает подбородок. В тени ракетоматки чернеет от злости и стыда «Ракета»-200. Капитан не без подвывания повествует механику, шнурующему отобранные у Финикова ботинки:

    — Тэ-тэ-мэ... Опять перепончатолапый подсидел. На причал кувыркнулся, бегу к Шулею: почему Гусца наперехват послал? А Шулей: а ты почему так долго копался, не вез? Я: некого было везти! Он: ври больше. Гусец мимо со Столбов шел, видел. Что видел? — я. Что у дебаркадера дрейфовал, завести не мог. Снова баллоны? — он. Тут я про все тэ-тэ-мэ забыл да как покрою! Стекло в диспетчерской рассыпалось. Вот так. Заработал три дня отгула. «Ракете» отгул.

    — Отгул? — с недозавязанным ботинком выпрямляется механик. — А план?

    — Для того и отгул.

    — Да за что?

    — Будешь знать, говорит, как вместо руководства зайцев возить. Тэ-тэ-мэ!

    — Ну и ладно, — неожиданно тишает философ механик. — Бог с ним, планом. Месячный без спецрейса все равно не вытянуть. Отоспимся... Тылы подтянем...

    — Какие тылы?

    — В семейном смысле.

    — От таких тылов я на любой фронт готов.

    Славный парень Андрей! Капитану не пеняет.

                                                                     Без рейса

    Улица Горелая, дом семнадцать. Двухэтажный, шестнадцать квартир.

    В углу двора — ледник, посреди — лужа.

    Ледник живет с зимы почти нетронутым. Возник благодаря человеку. Точнее, трем. По специальности — слесарям-сантехникам. Это они, ремонтируя теплотрассу, не приметили не такой уж и неприметный свищ. Так возник ледник имени этих трех сантехников, фамилии которых, к сожалению, широкой публике неизвестны.

    До настоящего времени в соседней котельной номер 13 в побитой пылью стенгазете, которую уже можно смело сдавать в Музей коммунального хозяйства (раздел: «Годы 70-е») краснеют (таков цвет чернил) неподкупные строки:

                                                  Раскинулось морс широко

                                                  Утечкой горячей воды,

                                                  И деньги далеко-далеко

                                                  Навек за водой уплыли.

    Искусственное море во дворе дома семнадцать по улице Горелой относится к тем редким водоемам, что приносят неудобства жителям их берегов круглый год: зимой оно не замерзает (тэ свища до 80°), а летом не высыхает (ее водные ресурсы пополняет ледник). Капитан не однажды мочил обувь (летом ботинки, зимой валенки) во дворе своей бывшей тещи. Не без некоторой досады теперь вываливается он из чрева «Фантомаса» и лезет в карман за ключом.

    «Тэ-тэ-мэ! — думает он. — Странный домина! Ни в одном окне света нет. А время такое, что без огня сидеть поздно, ложиться рано. Кто же его населяет? Богачи (у каждого дача) или скряги? (На лампочках экономят.)»

    Капитан, вытянув руки, шагает в черный, как угольный бункер, подъезд и шарит ключом в дверях.

    «Не приведи Посейдон ошибиться! Сунешься в чужую, а тебя чем-нибудь непуховым», — думает он, не догадываясь еще, что для него наступила ночь дум. Открывает и щелкает выключателем.

    «Все ясно. Света в доме нет. Ах ты зараза! И небо в тучах. Как же здесь раздеться без грохота?»

    Без грохота не обходится: только делает шаг капитан из прихожей — какая-то дьявольщина бросает ему под ноги чемодан.

    «Ух!»

    Капитан встает, шатаясь, как в шторм. Еще шаг! Дьявольщина бросает под ноги рюкзак.

    «Достаточно! — думает капитан. — В третий раз может бросить такое, что и без ног останешься».

    Он кладет голову на рюкзак, ноги на чемодан и закрывает глаза, чтобы немедленно удрать от дьявольщины в мечту. В тот же момент он отчетливо слышит, как за стеной что-то пудовое с кряхтеньем надает на пол. На кухне сам по себе открывается кран, выпускает спицу воды и закрывается. По потолку слаженным строем как бы марширует полчище тараканов. В подвале, которого нет, волокут мешок с молочными бутылками.

    Капитан кладет голову па чемодан, ноги на рюкзак. Теперь в подвале, которого нет, неведомый ВИА наяривает канканную тарабарщину, мешок с бутылками волокут по кухне, по потолку слаженным строем марширует полчище крыс, а за стеной слышны человеческие шаги. Странного в этом последнем при современной домашней акустике нет, но капитан ясно чувствует, что эти шаги доносятся из другого крыла здания, а он их слышит так, будто они за стеной.

    «Что за дом? С привидениями? Тэ-тэ-мэ!» — не без раздражения думает капитан и ложится между чемоданом и рюкзаком. Мгновенно засыпает.

    Капитан встает в четыре с непроветренной головой, будто намедни хватил, и не одну, а три-четыре, и явно не кваса.

    «Гм, квартирка, — думает он, оглядывая личные вещи (чемодан, рюкзак, раскладушку — вот бы что под ноги попало!) и некоторые другие мелочи, доставленные сюда из покинутого капитаном рая одним рейсом такси. — Запустила теща (бывшая). Обои обтрепались, пол разъехался, единственное окно и то разбито. Все требует твердой и умелой мужской, капитанской руки».

    Подсчитав на пальцах, что трех дней отгула на намеченную программу мало, капитан еще полторы секунды взвешивает, а потом закрывает за собой дверь и берет курс на «Ракету»-200.

    Он без спешки всходит по внутреннему трапу и поднимает люк в рубку. И надо же: первое, что видит,— две пары обуви под лежаком: новенькие шлепанцы с не оторванным еще ярлыком и туфли с уже прибитой платформой.

    «Тэ-тэ-мэ, — рассуждает с гневом капитан, двигаясь по трапу назад. — Вот он, обман жизни! Куда ни кинь — на тряпичной вещи шелковый ярлык. А ты думаешь — она вся шелковая».

    Пять часов ровно. На «Ракетах» хлопают дверцы, гремят под ногами палубы, булькают вода и масло. Экипажи готовят суда в рейс. Только Качкин идет и идет по песчаной перемычке, что каждое лето в межень соединяет здесь берега канала. Он ботинками черпает песок, а из головы все не идут платформы в соседстве со шлепанцами.

    «Снова шлепанцы принес! Почему не тапочки? — с еще большим гневом думает капитан. — Лично за борт повыбрасываю!»

    Он идет и понимает, что дело совсем не в шлепанцах, а в том, что вместо них могли бы стоять и ботинки. Он перебирает в памяти разные взгляды кассира-проводника — прямые, косые, собачьи и исподлобья, взгляды, адресованные ему, на которые не было дано ответа.

    «Стесняешься всю жизнь, а стесняться не надо. Эх!»

    А песок шуршит-шуршит, а солнце нечет-нечет, а вода блестит и слепит, и абсолютно неизвестно, что делать три дня нелепого отгула, который только начинается.

    Ну вот и другая сторона канала: тот же песок, но с кусточками. На черта нужны они, с комарами. Капитан производит левый поворот, чтоб не отрываться от судового хода, без которого, известно, капитан не капитан, а пешеход. И тут, преодолев еще двадцать мэ прибрежья, обнаруживает под ногами леску.

    «Закидушка? В порту? Так сказать, в мертвом море? Сумасшествие! — забывает капитан как обувь свою, так и чужую. А где же колышек? К чему она привязана? Это ж надо: сколько жилки истратить! Дефицитной нулевки. На три закидушки хватило б!»

    А закидушка ведет капитана в тальник, где он (капитан) не без удивления находит шалаш из контейнерных стенок, под который и ныряет леска.

    «А может, и не леска это совсем? Телефонный кабель. Прямой провод в канцелярию Нептуна. А?»

    Внимательно изучив плацдарм, прилегающий к шалашу, капитан обнаруживает:

    1) костер;

    1а) чайник на костре;

    2) стол из контейнерной стенки;

    2а) бутылку на столе.

    «Тэ-тэ-мэ! Устроился со вкусом!» — одобряет капитан, поняв, что неведомый сибарит с дефицитом расправился, чтобы держаться за леску, не выходя из избы.

    — Ну как, любитель? Клюет? — с определенной насмешкой опрашивает капитан, панибратски постучав кулаком по крыше. Из шалаша показывается сперва не под корень бритое лицо, а потом его хозяин в полном составе — с руками и ногами:

    — А почему бы и не клевать? Черви у меня упитанные.

    — Чтобы рыбу ловить, червей мало. Нужно, чтобы еще и рыба была.

    — Есть! — не сдается сибарит.— На закусь хватает! Не веришь? Бросай якорь.

    — Ну бросаю, — снимает мичманку капитан и садится на посылочный ящик с адресом: «Целиноград, улица Тракторная, дом 5, квартира 55. Петрову Петру Петровичу».

    Чего только не выудит из Лени хозяйственный человек!

    — Лей, — кивает на бутылку любитель.

    — А что тут у тебя?

    — Квас.

    — Квас?! Вот здорово. С утра кваску, разогнать тоску... А куда лить? Кружки-то нет.

    — Обязательно тебе промежуточный порт! Грузи непосредственно, прогрессивным способом.

    — Ну гружу... Ах ты зараза! — в ужасе плюет капитан. — Это не квас! Что ж ты обманываешь, так тв... так подло?

    — Для нас перцовая — квас.

    — А закусь-то, закусь где?

    — Голову задери!

    — Не вижу!

    — Ну и зрение у тебя! — с упреком говорит сибарит. — А еще капитан!

    Он поднимается на цыпочки и откуда-то из ветвей достает рыбину такой величины, что в аквариум ее уже не каждый рискнул бы посадить:

    — Лакомься!

    — Сам солил? — как от салатной ложки аджики, слегка кривится капитан.

    — Видишь, жара какая! Не посолишь — не съешь.

                                                               Как солить рыбу

                                                   (Из патентов рубк-компании)

    Петька утром, до рейса, с дебаркадера, в Олекминске, удочкой, на червя — умеет! — натаскал ельцов. На корме подвесили. Домой присвистели — полный порядок, как из магазина, первый сорт — можно есть! Что значит ракетная скорость.

*

    — Так, говоришь, улов богатый? Какую часть дневного мы с тобой сожрали?

    — Десятую ночного. Днем не рыбалю.

    — У-у! И все такие огромные? А почему только ночью? Что за кошачья привычка?

    — Жена не пускает.

    — Днем на рыбалку не пускает?

    — Да нет. Домой ни днем ни ночью. Месяц уже рыбалю. Днем на работе, а ночью здесь.

    — Вот как! Месяц! Это ужо не твоя жена,— с энергичной симпатией восклицает капитан. — Слушай, земляк, на настоящую рыбалку хочешь? Хоть за сто кэмэ, хоть за двести. На «Ракете». А? В субботу утречком туда, в воскресенье вечером назад. Плыви да радуйся! Это тебе только ракетчик устроит. Никто больш! А завтра суббота как раз.

    — Нет, — порассуждав в мыслях, не жалеет вслух земляк. — Не стоит.

    — Не стоит? Тэ-тэ-мэ!

    — Много ли радости за сто километров от магазина рыбалить?

    «Ну и чудак!» — завидует капитан, вспоминая, сколько лет не рыбачил. На воде живешь, а искупнуться и то времени нет!

    Не без опаски идет капитан мимо родного судна: не увидеть бы снова лишнее. И тут с причала как гром с ясного неба:

    — Филимон Филимонович! Такая новость!

    Еще не совсем веря, капитан оглядывается и видит перед собой кассира-проводника — как показывает осмотр, в шпильках. А Фиников из рубки — платформы в руках:

    — До полночи мусолил — готово! Бутылка кваса с тебя!

    — Спасибо, Эдик!

    — Так что за новость? — светлеет капитан непорочной «Ракеты»-200.

    — Галя!

    — Что Галя?

    — Сына!

    — Что сына?

    — Ну это самое! — краснеет несовершеннолетняя кассир-проводник.

    — Кто радировал?

    — Вот!

    И достает письмо в виде солдатского треугольника времен войны, что окончилась задолго до рождения как Гали, так и Гули. Капитан разворачивает депешу — туда же сует свой розовый поросячий нос и рулевой-моторист.

    «Здравствуй, Гуля! Пишет тебе Галя. У меня особенных новостей нет, только немножко грустно, что никто не приходит. Ну да я знаю, каждый день рейс. Я не обижаюсь. Три дня назад у меня появился мальчик. Конечно, преждевременно. Даже трех кэгэ не весит, что с моим ростом странно. Как назвать, еще не решила. Мне нравится Филимон, как у нашего капитана, но понравится ли ему? (Имею в виду сына.) Все-таки чуть-чуть старомодно...»

    «Уф! — прерывает чтение польщенный капитан. — Только этого не хватало. Такой для акулы козырь! Впрочем, какое мне дело теперь до ее козырей».

    Шевелят губами Гуля и Фиников, дочитывая послание:

    «Вообще все ничего! Только вот молока мало. Здесь советов надавали разных: и сало, мол, надо есть, и осетрину даже... От осетрины, говорят, моментом будет. Лучше, чем от сала.

    Ну пока! Привет Филимону Филимоновичу, Андрею Борисовичу, Адаму Ми...»

    — Тьфу! — прерывает чтение Качкин. — Что ж, — выносит он постановление, — капитан — не проводница, в этом смысле появление ребенка мужского пола можно только приветствовать. А мода — что мода? Она и смениться может. Да и не в моде дело. Я вот Филимон, а капитаном стал. И отец мой Филимон тоже капитанил. Так что теперь главная задача — сало и осетрина. Фиников! Отвязывай судно!

*

    Десятый кэмэ. Зацепившись якорем за остров, сыто дремлет длиннющий амбар самоходный — плавмагазин 1368.

    Экипаж «Ракеты»-200 в неполном составе (капитан, моторист, проводница) с беспокойством шагают вдоль прилавка:

    — Перец, чай, лавровый лист... Сало! Где сало? Чай, лавровый лист, перец... Где осетрина?

    — Чего захотели! — зевает за прилавком М. Пивоварова, известная всем экипажам своим исключительно теплым отношением (согласно «Кукуйскому воднику»). — Сало на рынке, а осетрина в воде.

    — Тэ-тэ-мэ! — подводит черту капитан. — Ну, дети мои, ваша задача — сало. Осетрину беру на себя.

*

    Кукуйское время двадцать два часа не ровно. Капитан в своем новом жилище, где до сих пор почему-то не горит электричество, в полумраке готовится к браконьерской вылазке: перематывает закидушки, заменяет ржавые крючки, время от времени заглядывает в банку с этикеткой «Розсольник» — не расползлись ли черви, которых накопал, не отходя от собственного дома (есть и у него свои достоинства!). С братьями ракетчиками условлено: выбросят на Авторсыт и заберут через сутки. Буханка хлеба, кэгэ «Экстры» (сыпучей! Не путать с текучей! Для сохранения улова!) — чего еще? Спи спокойно до утра, дорогой товарищ!

                                                                     Рейс без рейса.

                                                                  Не без приключений

    Неизвестный кэмэ. Авторсыт. Выброшенный на остров «Ракетой»-222, капитан движется зигзагом навстречу удаче.

    «Как же мы все-таки рано встаем! — кое-как думает он. — За штурвалом еще держишься как-то, а здесь не могу. Надо поспать».

    Он бросает рюкзак под голову, ложится носом к небу и засыпает счастливым сном старика, еще не поймавшего на свою голову проклятую золотую рыбку.

    Сороги бегут от берега, чайки кривулю делают, огибая остров, даже тальник не шевелит листвой. Спит человек! Это я, капитан Качкин, слитый с природой. А по его не запорошенным ветром следам идет нечеловек в виде человека. Это он, капитан Гусец.

    Он приближается, недоуменно смотрит на Качкина и задумывается, какое бы свинство устроить. Но в это время не без помощи Посейдона Качкин раздирает голубые, и Гусец невольно делает шаг назад.

    «Еще и снится, зараза», — не на шутку сердится Качкин. Он пытается отвернуться, но настойчивый Посейдон подсовывает ему под щеку тальниковый пенек.

    — Ну что, мириться будем или биться? — спрашивает малогабаритный, но бесстрашный Качкин.

    — Зачем биться? Я сюда рыбу ловить пришел, — делает второй шаг назад Гусец.

    — Ну, лови, — вздыхает Качкин. — Кстати! — вспоминает он. — Чем ты ловишь? Закидушками? Удочками? Ты же бочками привозил!

    — Секрет фирмы, — горделиво усмехается Гусец. — Сетью!

    — Сетью? Но для нее же лодка нужна!

    — А я с берега.

    — Жердью толкаешь? От такой добычи мало. Три- четыре мэ — не есть!

    — А двадцать пять не хочешь? — на правах коллеги- капитана впервые на «ты» хвастается Гусец.

    — Двадцать пять? С берега? Хотел бы я посмотреть!

    — Пожалуйста. Только не здесь. Мой снаряд на мелком месте лучше действует, где течения нет. Пойдешь со мной — покажу.

    — Иду!

                                                                  Как ловить рыбу

                                                         (На находок рубк-компании)

    На Волго-Доне по минутам, как часы, ходишь. Расписание, словно таблицу умножения, в памяти держишь. И рыбхоз тоже но нашему расписанию трудится. Раз задержались мы на полчаса. А они устали ждать — невода завели. Подождите! — молят. Ну, не резать же крыльями снасти. Выволокли да нам за доброту — бах! Такого осетрищу — век не забуду! Всем экипажем неделю закусывали.

    Вот так: на полчаса отчалься позже — будешь с осетриной!

*

    Острова речные всегда кончаются мелью — сносит теченьем сюда песок и слева, и справа. Остров долго бугрится еще под волной, как подводная лодка.

    Так рассуждает Качкин на берегу пустынных волн. А пока он это делает, практичный Гусец занимается, как кажется Качкину, непрактичным делом — забрасыванием с берега двадцатипятимэвой сети.

    Ироничный Качкин ждет, что сейчас Гусец достанет из рюкзака снасть, будет долго и нудно ее разматывать (какие там двадцать пять! Было бы десять!), а затем продемонстрирует чудеса ловкости — то ли дискобольские, то ли метателя молота. А Гусец достает из рюкзака туристский топорик, сваливает тальничину, вырубает кол толщиной с ведущий вал, обухом загоняет в землю, привязывает тросик (по виду металлический, а гибок же — как змея!) и разжимает ладонь:

    — Вот моя сеть.

    А на ладони — ком паутины (и не разглядишь! как у модниц на прическах) да бугорок дроби. Правда, дробь блестит как импортная. Ну и что?

    — Проводниц такой штукой ловить, — открыто смеется Качкин.

    А Гусец из-за плеча дробинки фр-р-р! Полетели, полетели... Паутинка на солнце блеснула, потом: буль-буль-буль! Все дальше и дальше. И как ничего и не было.

    — На ершей капкан, — не сдается Качкин.

    — Ершей, сударь, будете сами на закидушки ловить, — суховато откликается Гусец. — В моей сети они не задерживаются. Слишком дырява для них.

    — А какое очко?

    — Меньше кило не берем. Хоть щука, хоть сиг.

    — Порвется сопля! Ты ее не из собственных кудрей мастерил?

    — Шутите, сударь? Так знай, что скорей твои закидушки порвутся. Шведы, знаешь ли, качество на первом месте держат. Я на Алдане однажды пудовый комель вытащил. Хоть бы что! Вот тогда и убедился: не зря двести карбованцев загнал.

    — Двести? Тэ-тэ-мэ!

    — За подходящую вещь и двести двадцать не жаль. Окупится! Одно нехорошо: озерная. На течение не рассчитана. На мели приходится ставить. А здесь и рыбы меньше, и мельче она.

    — Тэ-тэ-мэ! — еще раз восклицает униженный капитан и идет забрасывать свои самодельные, в сравнении с Гусцовой, можно сказать, детские снасти.

*

    Люди как люди грузила в алюминиевых ложках льют, как оладьи снимают. Качкин не тот: алюминию не доверяет, железные ложки берет. Свинец расплавленный пристает к железу — зубами не отдерешь. Качкин ложкам ручки зубилом отрубает. Грузила его, особенно ночью, как бомбы бабахают — никакой конспирации. Зато, считает Качкин, за дно держатся лучше.

*

    Авторсыт — если сверху взглянуть — как слеза, что падает и падает против течения. Моя или, дай господи, его? — поэтично думает Качкин, ожидая рыбы. А река течет, и солнце печет, и рыба то ли спит, то ли дремлет.

    Вот, проснулась. Наконец! Вытаскивает Качкин одну закидушку — без червей. Другую вытаскивает — тоже. Вытаскивает третью...

    — Нет на вас акулы моей! — злится Качкин на рыбью мелочь, что облизывает крючки не подсекаясь. Только швырнет закидушку, потянет назад — готово: чисты крючки, как из магазина.

    А от мели Гусец шествует, словно прохаживаясь, мимо шествует, а все же задержится, бросит:

    — Богатеешь?

    — Мелочь жизни не дает! — не скрывает Качкин.

    — А у нас окунек.

    Или:

    — А у нас сижок.

    Или:

    — А у нас таймешок.

    И наконец:

    — А у нас осетерчик.

    — А куда ты его? — не выдерживает неудачник Качкин, отправившийся на Авторсыт именно за этим товаром.

    — Не в реку же назад!

    — Где маскировать будешь?

    — В ведре.

    — У тебя что, и ведро из Швеции? Осетров невидимками делает?

    — Рыбнадзора боишься? Напрасно. Здесь его не бывает. Мертвая зона. Случайно, думаешь, писака наш тут лазит? Я сразу догадался, что этот островок осетринкой попахивает.

    — Кто писака?

    — Да поэт, которого весной из воды за уши вытаскивали.

    — А мне кажется, он не за осетрами.

    — Идеализируешь, Уткин! Пардон — Качкин. Нет человека, чтоб осетра поймал и выпустил. А здесь его и не хочешь — поймаешь. Я, рассчитываю, десятка два возьму.

    — Тьфу, зараза! — плюется Качкин, когда Гусец берет курс назад, к своей добычливой шведке.

*

    Уже и солнце на запад повернуло, уже и комарики ожили, а Качкин по-прежнему: как не было, так и нет. Только червей вдвое меньше стало. Тают на глазах, как обломки льдин в июне.

    «Еще впереди вся ночь», — утешается Качкин, отложив на потом неприятную мысль — на что ловить, когда скормит всю наживу.

    А тут «Ракета» подваливает, снизу идет, по времени — из Сангара. Трехсотка! Гусец к судну идет, сверток под мышкой. Серьезный сверток, полпуда потянет. По-морскому бредет, вразвалку. Капитаном стал — походку степенную завел. Ему собственный механик трап спускает (собственный дублер за рулем). Рядом два моториста вьются, чтоб под локотки поддержать. А Гусец:

    — Нет, друзья! Не сяду. У меня еще день отдыха! И ловится. Вот, возьми, — это он механику. — Положи в холодильник, и чтоб без меня не трогать. А завтра вам опять на Сангар — с Шулеем договорено. Будете туда идти — подойдите. Пока!

    И механик без звука сходит в салон — там, в конце его, холодильник; мотористы без звука втаскивают трап; одна «Ракета»-300, ложась на курс, как взвоет!

*

    И вот наступает ночь, а Качкину незачем бояться рыбнадзора, что он и делает. Не боится и Гусец. Кладет да кладет себе осетров в ведро: пастями в воду, хвостами в небо. Те хвосты Качкин за двести мэ видит.

    «Чем же тебя привадить? — спрашивает он у непойманной рыбы.— Тэ-тэ-мэ! Насмешка судьбы. Один в порту из мазута окуней таскает, другой и в аквариуме не подло¬вит. Такое кино».

    А тут Гусец будто бы мимо шествует, щучищу под мышкой несет. Черная щучища такая в сумерках, хлеборезка (рыборезка точнее) — как у камнедробилки. Без почтения бросает на песок, сам рядом садится, пальчиками щуке ребра перебирает.

    — Видишь, что попадается? — бахвалится. — Не говори, что рыбы нет.

    А Качкин как раз закидушку на контроль вернул и сам убедился: есть-таки рыба! Правда, такая, что лучше бы без нее. Ерш напоролся, да такое страшилище — рыбоящер среди ершей. Так и этак Качкин его — не снимается с крючка: проглотил до пупа, не иначе! Обрыбился Качкин. Хоть и жаль, рванул поводок да вместе с крючком ерша через плечо — шмяк!

    — Ай! Ая-яй! — взвивается вдруг Гусец.

    — Что с тобой? Какая муха укусила? — будто ничего не знает Качкин.

    — Муха... Щука тяпнула! Я ее, гадину, глажу, а она!

    — Н-да. Неблагодарное создание. Я бы на месте твоем ее ремнем, — советует мстительно Качкин.

    — Смеешься! Смешно тебе! А тут вся рука в крови.

    — А ну покажи, — склоняется над потерпевшим Качкий, отбрасывая сапогом ерша и не без удовольствия даже при звездах убеждается, что хотя Гусец и соврал, но не очень. — За этакое не ремнем бы стоило — палкой.

    — И главное, щиплет! Ядовитая скотина. Не рыбина, а кобра!

    — Такие раны излечиваются только спиртом. Другое ничто не поможет, — пугает Качкин трезвенника Гусца, затирая ерша в песок.

    — Откуда знаешь?

    — Был на моей памяти случай. Зоопарк в Новосибирск привезли. Пошли мы с Васькой. Васька в клетку с тигром кукиш сунул. С тигром шутки плохи. Но залечили. Даже гангрены не было.

    — А что ты в Новосибирске делал? — с недоверием впивается взглядом Гусец.

    — Как что? Диплом заочно выколачивал.

    — Ая-яй! Ую-юй, — стонет Гусец. — А как его: примочками или вовнутрь?

    — Да какая тебе разница, — настораживается Качкин. — Все равно ведь нет. Что ж ты думаешь, Качкин на судне — квас, а на острове — это самое?

    — Есть энзэ! — ошеломляет Гусец.

    — Ну уж, если есть... Тогда вовнутрь. Только вовнутрь! Как противоядие, — моментально советует Качкин.

    «Ах ты ходячая добродетель! — не устает удивляться он, едва поспевая за Гусцом, что волком мчится к своему рюкзаку. — Интересно, излечишься ль ты от жадности, когда лекарства своего хватанешь?»

*

    А ночь идет сама по себе, мигая падающими звездами.

*

    — Зачем тебе столько осетров? — спрашивает Качкин, когда непьющий Гусец приканчивает свой энзэ.

    — А тебе зачем? — добрым голосом спрашивает Гусец.

    — На молоко.

    — Товарообмен?

    — Галя вот родила. Не твоего ли? Кормить нечем. А осетрина, говорят, помогает.

    — Так сказать: сочные корма способствуют доению. А сколько тебе?

    — Да пары-тройки хватило бы, думаю.

    — Трех, пожалуй, для байстрюка слишком. А двух я тебе отделю.

    — Да ну?

    — Бывшему своему капитану для бывшей своей проводницы не отделю? За кого ты меня принимаешь, Качкин?

    «Ай да Качкин молодец! — радостно скалится в темноте Качкин. — Великолепное лекарство присоветовал!»

    — А если и сам хочешь добыть, — поучающе продолжает Гусец, — выбрось ты к бису червей! Вон в луже вьюнов полно. Местные же, слыхал, только на них и ловят!

*

    Утро идет на Авторсыт не только с востока, но и с севера: там же полярный день. Слаженное наступление двух лавин света не страшно Гусцу: спит Гусец в шелковой импортной палатке. Правда, пятки торчат, и если бы был не Гусцом Гусец, Качкин бы их обязательно пощекотал.

    Качкину не до сна. Самолюбие его распалено как дизель. Энергично и не без результата роет ведром лужу, показанную доброжелателем Гусцом. Летят черные брызги. Лужа понемногу превращается в котлован. Вскоре сюда можно будет пускать домашних уток (тэ-тэ-мэ. Гусей!).

    Наконец Качкин с облегчением выпрямляется и поворачивается назад, чтобы собрать вьюнов, которых победно швырял за спину. И что ж? Ни одного!..

    — Сквозь землю, что ли, провалились, — ошеломленно бормочет он.

    Вдруг его осеняет: конечно! Провалились! В песок! Это же их обычное занятие!

    Разгорается утро. Несгибаемый Качкин роет новый котлован.

*

    Спит Гусец в шелковой палатке. Спит и Качкин: замучился, бедняга. У него дворец из тальниковых кольев и подручных средств, найденных в новой квартире (от тещи остались): клеенки, бельевой веревки и прищепок.

    Дремлют в ведре Гусца осетры, вяло шевеля подсыхающими хвостами. Более гуманный и, как ему кажется, более осмотрительный Качкин своих двоих от рыбнадзора спрятал: насадил на кукан и на длинном шнуре пустил пастись в Лену.

*

    Кукуйское время меж девятью и десятью. Точнее знает Гусец, потому что свои часы Качкин забыл дома. Он старательно хлещет реку закидушками, но осетры не обращают внимания и на вьюнов. А рыбе помельче вьюны не по пасти. А вот и Гусец, на лице тревога:

    — Филимонович! Сколько «Ракет» вниз пошло?

    — Как заведено: три. На Вилюй, Хандыгу и Сангар.

    — Что ж мои не остановились? Я бы еще в холодильник порцию добавил. Ну я им! — показывает один из своих многочисленных когтей бывший дублер Качкина.

    «Тэ-тэ-мэ, — предвидит Качкин, если ты им, то и они тебе. Железный флотский закон».

*

    Сидит Качкин на берегу, отдыхает. Надоело зря закидушничать. Сидит мечтает, что все ж таки поймает своих, а Гусцовых Гусцу отдаст. Вдруг глядит — по Лене веер моторок. Три, четыре, пять, десять... Да горланят что-то.

    «Куда это они?» — лениво думает Качкин, перетирая песок жерновами ладоней.

    Еще одна... Три! Пять! Удирают. Ей-богу, удирают!

    Забеспокоился Качкин, корму от песка оторвал. Поздно! Два «Прогресса» прямиком, один к нему, другой к Гусцу. Другой впереди даже. Атлет с пистолетом! На ходу ногу за борт выносит, рука на кобуре.

    «Пропал гусак», — не без некоторой жалости думает Качкин: торчат же хвосты из ведра! Над собой топора не чувствует: спрятал!

    Вот моторка на песке как губная гармошка сыграла. Буц! — на берег человечек. Короче Качкина, а усы запорожские до шеи и до колена кобура.

    — Инспектор рыбоохраны Пуповкин! Досмотр улова!

    — Какой там улов, — безоблачно скалится Качкин.

    — А что в ведре? Вьюны? Осетров добываете?

    — Угу, — добродушно соглашается Качкин, уверенный в своей безопасности. — А как догадались?

    — Вьюн — приманка на осетра.

    — А на щуку не приманка?

    — Гм... — спотыкается на слове Пуповкин. — Возможно. Вытащите закидушки.

    — Пожалуйста!

    И Качкин берется за леску. Одной рукой. «Бух!» — слышится с Лены. «А-я-яй! — вспыхивают вихры па голове Качкина. — Это ж надо: подсек! И когда!» Он лихорадочно выбирает леску, словно работает пилой, и вытаскивает под ноги Пуповкина трех осетров! Эх, кабы на полчаса раньше!

    — Это не считается! — кричит Качкин, с ненавистью швыряя их назад. — Это я, товарищ инспектор, при вас поймал!

    — Само собой, — не спорит тот, а сам облизывается. Так и зырит вокруг. Где, мол, такой умелый рыбак прежний улов припрятал?

    Ищет, ищет, а что найдешь. Видит — будто порыто. Из-за ремня лопатку — раз! два! — и яма. Экскаватор бы позавидовал.

    — Молодчина, — говорит, — хорошо прячешь.

    — Было бы что, — отказывается Качкин.

    А тут от Гусца атлет с пистолетом. Вперился Качкин — узнал: этот ж тот самый, которого Гусец в первом рейсе подобрал!

    — Здравствуйте, — суховато. — Инспектор рыбоохраны Игнатьев. Нашел? — это Пуповкину.

    — Видно, нет, — сдается запорожец.

    — Есть, — уверенно говорит Игнатьев. — У меня точные сведения.

    Поднимает бродни — и в воду! Грот-мачта, не Пуповкин. Пуп замочить не боится. Туда-сюда по десять шагов, клешню в воду — и Качкинский кол вытаскивает со шнуром.

    — Малоопытный браконьер, — Пуповкину лекцию читает, — всегда в реке утаивает. Две выгоды сразу, считает: и рыба не испортится, и наш брат не найдет.

    — Откуда же знать, что малоопытный! На лбу не написано.

    — На лбу не написано, — продолжает лекцию грот-мачта,— а в ведре его написано. Опытный браконьер вьюнов на всеобщее обозрение не выставит. Что ж, гражданин! Пойдемте к моей лодке, составим протокол.

    Идет Качкин за Игнатьевым, песок с Качкина сыплется: сидя, в штаны набрал. В голове сто рэ на двух осетров множит. Это еще ничего. Вот Гусец влип: ему не меньше как на пять множить придется. Глядь — полулежит себе у костра Гусец, как Даная, чайник греет. А хвосты осетровые из ведра как торчали, так и торчат.

    Достает Игнатьев планшетку из лодки, на нос садится. Качкин перед ним — как пятиклассник, которого в угол поставили.

    — Фамилия? Имя? Отчество? Место работы? Домашний адрес?

    Докладывает Качкин, а у самого голова в сторону Гусцовых трофеев так и крутится. «Вот как прятать нужно! Что под носом, то не видно».

    — Что же вы, Филимон Филимонович, осетровую молодь ловите? Объясните ваше поведение.

    — Да что объяснять! Все равно не поверите. И рыбу отберете.

    —    Значит, вам эта «рыба» в кавычках — позарез. Так я вас понял?

    — Ну а как же!

    — Первый раз браконьера вижу, который бы не заявлял, что поймал случайно. А то еще: это не я! Это кто-то! Другой! Может, вчера, может, позавчера! Так. Этих двух осетров поймали вы и поймали с предварительным намерением?

    — Поймал, если честно сказать, не я, но рыба моя.

    — Все-таки не вы. Может, Адам Михайлович?

    — Тэ-тэ-мэ,— спохватывается Качкин, увидев, что честность его в данном случае выглядит как нечто другое. — Я, я! Оговорился.

    — Конечно, вы. Об этом свидетельствуют осетры, которых вы вытащили на глазах у инспектора Пуповкина, и наживка, на которую вы их ловили. Так зачем вам осетры?

    — Провод... жена родила, кормить не может: молока нет...

    — Если у вас такая нужда в осетрином мясе, то почему не приобрели лицензию?

    — Чего-чего?

    — Сейчас скажете, что слыхать не слыхали. А мы уже месяца три только о них и трубим. И в газетах, и по радио, и по теле. Разве ж не выгода для вас, любителей? Платишь государству пять рублей и в продолжение трех дней можешь ловить осетра. Хочешь пять или десять — бери соответственно лицензии.

    — Газеты... Знаете, что такое навигация? Буквы забываешь!

    — А вон Адам Михайлович, ваш коллега. Тоже в навигации. А ловит по лицензиям!

    Эх, Качкин! Был же капитан, а стал не то что уткой — курицей мокрой. А гусак хвост распустил, чай в глотку со свистом: фффхх! фффхх! По лицензиям ловит. Хвосты из ведра, а он чай: фффхх! «Не бывает здесь рыбнадзора».

    А метеоусловия такие солнечные, видимость — неограниченная, и на тебе: капитан Качкин сбился с курса. Это он не сам дотумкал. Это ему рыбинспектор Игнатьев вбивает:

    — Шли бы законным путем, приобрели бы лицензию, были бы и с осетриной, и с молоком. А так ответ держать придется.

    — И большой ответ? — без большого страха спрашивает Качкин: с потерей двухсот рэ почти успел примириться («Эх! бывало, пропивалось больше»).

    — Считайте сами. Во-первых, компенсация за ущерб, нанесенный государству выловом двух осетров, — двести рублей...

    — Почему «во-первых»? — встревоживается Качкин. — Неужели и «во-вторых» есть?

    — Во-вторых, компенсация за ущерб, нанесенный выловом... Сколько миног, Пуповкин?

    — Двадцать четыре в ведре и три на крючках трех закидушек! Перед тем как насаживать, нарушитель разрывает миногу на три приблизительно равные части! — рапортует Пуповкин.

    — Компенсация за ущерб, нанесенный выловом двадцати пяти миног, — по два рубля за особь...

    — Что еще за миноги? — не поймет Качкин.

    — Минога — это то, что вы, браконьеры, называете вьюном.

    — Никогда не слыхал, чтоб вьюна запрещалось брать.

    — Обычно и не запрещается. Но если вылов рыбы ведется с нарушением, берется компенсация не только за осетра, нельму и муксуна, но и за другие ценные рыбы: тайменя, ленка, хариуса, ряпушку, сига. Последняя в этом списке минога, но это не значит, что ее можно истреблять безнаказанно.

    — Тэ-тэ-мэ! — только и может Качкин.

    — В-третьих, нарушение вами допущено серьезное, за такие налагается повышенный штраф. Думаю, все сто.

    — Мама родная! — ахает Качкин.

    — Ну и, наконец, если вы хотите оставить себе осетров, то должны уплатить за рыбу по ее розничной цене — пять рублей за килограмм. Пуповкин! Сколько мальки его весят?

    — Полтора кило! — рапортует Пуповкин, качая вещественное доказательство на безмене.

    — Таким образом, общая сумма того, что вам придется внести за ваш позорный поступок, триста пятьдесят семь рублей пятьдесят копеек. Советую уплатить как можно скорее. Так вы избежите вызова в суд и упоминания вашей фамилии в печати.

    — Я одного не пойму, — дерзко говорит очухавшийся Качкин, — почему за одно и то же трижды берете?

    — Трижды? — озадачивается инспектор.

    — За что семь пятьдесят?

    — За осетрину пять рублей кило.

    — А двести за что?

    — За ущерб.

    — Что такое ущерб? Украденная рыба? Но ведь я плачу за нее семь пятьдесят.

    — Семь пятьдесят — розничная цена. Двести рублей — ущерб.

    — Он же, этот ущерб, стоит семь пятьдесят. За что двести?

    — А это чтобы вас отучить от нарушений.

    — Значит, двести — это штраф. За что же тогда еще сто?

    — Компенсация ущерба — одно, штраф — другое.

    — Какое другое, если взятая мной рыба стоит семь пятьдесят?

    — Хватит! — звереет Игнатьев.— Тарабанить с вами. Много таких, как вы, по берегам ждет. Пуповкин! Ты его закидушки не забыл?

    — В лодке! — рапортует Пуповкин.

    — О! Мои закидушки! — заламывает руки Качкин. — Семь лет ими ловил!

    — Счастье ваше, что без лодки. А то бы забрали и лодку.

    — А «Ракету» забрали бы? — кричит вдогонку Качкин.

    — С «Ракетой» попадешься — заберем! — некорректно откликается с реки Игнатьев.

    — Черта лысого! Подавишься! Тэ-тэ-мэ! — стенает Качкин.

    Пьет Качкин чай из чужого котелка: разводить свой собственный костер — никакого желания. Чай у Гусца тоже импортный — цейлонский. Прямо красный, под коньяк. Давно не случалось Качкину такого пробовать. Пьет наслаждается.

    — С этими спорить бесполезно! — как бы утешает Гусец. — Борзые! Или, точнее, — бульдоги. Мертвая хватка. Не упросишь. Ведь у них материальная заинтересованность. Вот ты кинешь им триста шестьдесят — государству, думаешь? На эти деньги рыбоохрана живет. Двадцать пять процентов Игнатьев с Пуповинным поделят. Премия! За то, что поймали. Ну-ка посчитай. По сорок с хвостиком на рыло. Тебя пожалеть — себя не жалеть, Качкин.

    — А мне показалось, ты с ними вась-вась, — бурчит Качкин.

    — Вась-вась! Мне их лучше узнать охота, чтобы обдуривать проще.

    — А почему не сказал, что по лицензиям ловишь?

    — А что пользы тебе? — вилюет Гусец. — Ты же на острове их не купил бы. Даже у меня: выписываются на фамилию.

    — Кабы я знал, что ты по лицензиям ловишь, я бы осторожнее был. А то думаю: вон человек в ведре держит! Чего бояться.

    — Ты же не в ведре держал. Подальше спрятал, а мне не сказал. Так кто честнее?

    — Тэ-тэ-мэ, — лезет в затылок детская душа Качкин.

*

    Стоит Качкин на бугорке, «Ракету»-222 из Хандыги ждет. А погода задний ход дает: было же и небо чисто, и на земле уютно! Так вот: набежало на небо страшилищ, и уже неуютно. Стоит Качкин как конь, бугорок каблуком бьет. Не исключено, что заржет скоро. Даешь «Ракету»-222! С уютной и чистой рубкой.

    Тут Гусец подваливает, гнется под рюкзаком.

    — Что у тебя там? Коллекция якорей?

    — Осетры, — задается Гусец.

    — Когда успел? В ведре же, кажется, штук пять было.

    — Пять, — соглашается, — да те пять — для отвода глаз. Лицензий шесть, а их пять. Чувствуешь? Как будто и лицензий не оправдал. Какой там лишек, мол, — не ловится!

    — Ты же мог бы еще ловить и ловить. Сангарский рейс позже. Или набрался выше головы?

    Маленькая месть, — с монтекристовым блеском в глазах режет Гусец. — Поеду с тобой, на двести двадцать двойке. Пусть погадают мои, куда капитан девался. Будут знать другой раз, как не останавливаться, когда приказано.

    «Ну и паскудный ты все же товарищ, — думает Качкин. — Хоть и двух осетров дал».

*

    Солнце морщится, Лена чернеет всем западным берегом: из-за горизонта вылезает туча в виде Змея Горыныча (трехглавого). На перевернутом ведре угрюмый Качкин. Рядом в позе собственного памятника величественный Гусец.

    — Загнулась, видно, твоя попутка! — снисходительно изрекает он. — Придется, Уткин, тебе на моей «Ракете» прокатиться!

    — Хоть на черте, лишь бы домой, — бурчит без настроения Качкин. — В рейс завтра.

    Странный Змей: полнеба закрыл, а брызгает по-комариному. Под этим дождиком Качкин словно подрос: встал! (На того, кто стоит, меньше падает.) А Гусец фанаберию начал терять — зрачки таращит.

    — Точно говоришь, три вниз пошли? — пристает.

    — Да ну тебя! — не терпит допросов Качкин.

    — Неужели в Сангаре заночевали? Но зачем? Ну я им! — не шутя грозит Гусец.

    Сказал бы Качкин что-нибудь, да раз уж взял осетров — молчи. Лишь усмехается от удовольствия.

*

    Змей дождевальную установку на полную мощность — шшух! Да Гусец приготовился: в импортный комбинезон на «молниях» молнией влез. Стоит как эмалированный столб. Качкин подручное средство в ход пустил: клеенкой тещиной накрылся. А тут «Ракета» снизу.

    — Моя! — на полтора метра подскакивает Гусец.

    — Моя! — вздымает клеенку Качкин. Тут струя с нее Качкину в рот. Буль! — проглотил Качкин. Перестал горланить.

    А Гусец свое:

    — Моя! Моя! Моя! — словно двадцать восемь лет на острове просидел — как Робинзон.

    — Не твоя и не моя, — присмотревшись, остужает Качкин. — И вообще мимо идет.

    — Мимо? А как же рыба? — взвывает Гусец. — Прокиснет же!

    — Сахаром посыплешь — съешь, — щерится Качкин, забыв, что его двух, обошедшихся в триста пятьдесят, тоже придется сластить.

    — Остановить! Остановить! — безумствует Гусец, хотя его осетры и дались ему куда дешевле.

    — Это тебе не такси — поднял руку, и готово.

    — Ах же черт! — человеческим голосом говорит Гусец. — Из головы вон. У меня же ракета есть.

    Он развязывает рюкзак и начинает сновать в нем руками, словно корову доит. На его месте Качкин вывалил бы все, а потом уж искал. Гусец ни за что так не сделает: не хочет Качкину показать, что у него там лежит.

    — Вот она! Вот! — и достает. Для сигналов в тумане, у Качкина на судне тоже валяется где-то. Не догадался взять, тэ-тэ-мэ! Берет Гусец согласно с инструкцией патрон левой рукой, правой за колпачок, Качкин свою долю решил в дело внести: клеенкой тещиной замахал. «П-пах!» — взвилась красная, да не туда: подвела рука стрелка, в сторону швырнула. Как вдруг глядит Качкин — упала «Ракета»! Упала на корпус — и прямо к ним с Гусцом. Гусец пустой патрон на ладони подбрасывает:

    — Это тебе не клеенка.

    Вновь унизил Качкина, зараза.

    А чужая «Ракета» — здесь она! Да какая ж она чужая? Нет на Лене для Качкина чужих (кроме трехсотки). И на двести двадцать однерке все свои. Савин сам трап спускает:

    — Потерпели крушение?

    — Крушение надежд на хорошую рыбу, — почему-то лжет Гусец. Или на достижения Качкина намекает? — Ну как моя ракета светила?

    — Я вообще ничего не видел,— отвечает Савин.— Спал. А кажется, нас вы чем-то другим остановили. Сальва говорит, белым махали. Он за рулем сидел.

    — А ты, значит, спишь с утра до вечера? В пожарные собираешься? — скрывает Качкин за грубоватой шуткой клеенчатую радость.

    — Поспишь тут! Вместо профилактики на Алдан. Кузнецов со Смоляковым на мель вчера сели! Вот и погнали нас за пассажирами их.

    — А! — понимает наконец Качкин, куда девалась двести двадцать двойка.

    — А моя где? Вячеславович! Где моя?

    — Трехсотка? Дома. Что-то сломалось на ней.

    — А! — понимает наконец и Гусец.

*

    Странное дело не в своей рубке ехать. Сам, кажется, почти рулишь — все пирамиды и створы видишь, все буи отмечаешь, а ни за что не отвечаешь. Отвечает механик Сальва: за рулем он. Зорок: клеенку высмотрел на берегу.

    Дремлет Качкин на ступеньке слева от Сальвы, а справа Гусец — не дремлет. Радуется, что Качкин попался, а он нет. Счастье вместе со слюной изо рта брызжет:

    — Так что, Юрий Федорович, советую: лови но лицензиям! Выгодно. Один недостаток: покупая, ты должен засвидетельствовать, где будешь рыбачить. Поймают в другом месте — и ты все равно браконьер. Можно сказать, беря лицензию, сам на себя наводишь и место свое раскрываешь...

    «Ах ты паскуда! — соображает Качкин. — Рыбнадзора ждал! А мне сказал, что там их вовсе не бывает... Ах! И осетров дал... Подарил! Ах! А потом... Что сказал Игнатьев? Плохо ищешь, сказал. У меня точные сведения. Откуда сведения? Да все от того же Гусца! Бойся Гусцов, дары приносящих... Ах!»

    — И как ловилось? — интересуется исключительно вежливый Сальва.

    — Ничего! Хотя... Хотя могло и лучше! Да еще щука тяпнула.

    — Щука?!

    — Я думал, заснула уже, а она: цап! Со вчерашнего зудит.

    «Молодчина, слюнявый!» — хвалит не вслух ерша Качкин.

                                                             После рейса без рейса

    Чахлый лесок, пропахший карболкой. Темный хмурый вечер. На покосившееся крыльцо больничного строения поднимается здоровый человек с котелком в правой руке. Это я, капитан Качкин.

    Он воровски скользит в дверь, хотя и не собирается красть. Ему неловко навещать пикантное лечебное учреждение под покровом ночи. Но завтра в рейс, и пока вернешься, трехсотпятидесятирэвая уха погибнет.

    Он находит деревянное окошко и деликатно стучит, по-проводницки. За окошком молчание. Еще одна попытка. Результат тот же. Тогда капитан не выдерживает и бьет по-капитански. И окошко открывается.

    — Вот! Куропаткиной, — ждет удивления и даже гнева капитан.

    — Бусделано, — без того и другого отвечает юное, но уже равнодушное создание.

    — Уха! Осетринная! — все еще ждет капитан.

    — Похоже на хлестаковский суп. Из Парижа? Сколько стоит?

    — Триста!

    — Что ж так мало? Хлестаковский стоил семьсот.

    А так хочется удивить или даже разгневать юное создание...

    — Дедушка, что за переживания? Бусделано, сами не съедим. Кстати, внук ваш в полном порядке.

    И окошко — хлоп! — закрывается.

    «Дедушка?» — не без удивления и гнева думает Качкин.

                                                                          Ниже Глаз

                                                      (Из интервью рубк-коммнии — ее)

    Щуришься все время на воду, на солнце, ну и собираются морщины. Тридцать тебе — тридцать пять дают, сорок тебе — говорят, пятьдесят. А ниже глаз мы молоды все и целиком!

                    РЕЙС ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЙ (ИЛИ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЙ?),

                                                              РОЗОВЫЙ

    Мчит-летит «Ракета»-200 курсом из Хандыги. Из любимой. Дождались наконец. Пусть дыра на носу, зато радуга за кормой.

    А солнце от устали порозовело, и все вокруг розовое: и штиль под обоими крыльями, и узколистая растительность на островах. Настроение и то порозовело у капитана, хотя и шуршит в кармане предупреждение рыбоохраны, чтоб не тянул со штрафом.

    То нацепит черные очки, то на панель бросит. Хоть и слепит глаза, да неохота видеть мир в черном свете, когда он такой розовый.

    И в команде ни споров, ни дрязг: не о чем спорить. Механик ухом топчан греет — не спит, нет, машину слушает. Моторист «Щит и меч» вылизывает — повышает образование. Проводница письмо подруге строчит — укрепляет связи судна с внешним миром.

    Жить можно!

    И гонишь судно на розовый горизонт, словно навстречу бочка плывет с селедкой.

*

    А и точно: не бочка, но все же плывет — на «Ракету» похожее, только чрезмерно широкое. Механик за бинокль.

    — «Ракета»! Видно, управление потеряла. Течением поперек развернуло.

    — Номер?

    — Трехсотка.

    — Что? Не ошибся?

    — Двойку с тройкой я бы спутал еще, но два нуля? Это самое только у нас да у него.

    — Эге-гей! — вырывается из груди капитана. — Кто бахвалился, что навигацию без единой поломки отходит? Вот уже вторая. Не включай! Не видим и не слышим.

    — Может, помощь нужна? — колеблется гуманист механик.

    — Перебьется!

    — Но мы же обязаны «Каму» включенной держать!

    — Скажем, рация отказала. >

    — А что, как его «Ракета», да без него? Их же трое комсостава.

    — Размазня! Давай пятый канал.

    Механик нажимает там, где надо, и вместо отчаянного голоса Гусца оба слышат совсем иное:

    — «Ракете»-200. Прошу! Остановиться и пришвартоваться. Предлагаю! Остановиться и пришвартоваться. Приказываю! Остановиться и пришвартоваться. Папироскин.

    Что за Сигареткин? — не в трубку шутит капитан.

    — Как первый раз слышишь. Из учреждения! Кабы не включились...

    — Ого-го! — ликует капитан. — Попался-таки гусачок! С руководством на борту подзалетел!

    И сбрасывает обороты.

    И вот — глядит капитан — Гусцовы мотористы его «Ракету» к своей намертво, тройными узлами найтуют. Так стараются — Фиников хоть ничего не делай. Сам Гусец сверху покрикивает, придирчивым оком автоматные очереди пускает. «Что б это значило?» — думает Качкин. Петухов тоже думает — по всему видно.

    — Что у тебя, Адам? — как в мегафон, трубит Качкин.

    — Клапан заело, — радостно сообщает Гусец.

    — Не подарок, — не понимает Качкин.

    — Вон он, Папироскин! — шепчет механик.

    А Папироскин из Гусцовой рубки выплывает — нашивок до локтей, значков от плеча до плеча. Взгляд — как у Петра Великого. Серьезная фигура. Такого прокатить — наслаждение. Ногу под поручень — как в воду на пляже: дрыг и назад. Гусец с пол у жеста понимает: поручни и на своей, и на качкинской — в сторону, трап — шарах! Дорогу начальству. Оно и идет.

    — Кто капитан?

    — Я.

    — Фамилия?

    — Качкин.

    — Папироскин! — на значки большим пальцем. — Хорошо, что ты подвернулся, Качкин. На базу?

    — Угу.

    — И мы туда же. Товарищескую взаимовыручку покажешь!

    «Реванш! Полный и абсолютный!» — аж запела качкинская душа, припомнив разгром в Бестяхе.

    — Что ж, — как бы равнодушно, — прошу в рубку! Доставим с ветерком. У нас клапана в порядке.

    — Одного меня? И это взаимовыручка, Качкин?

    — Можно и пассажиров. Сорок два свободных места в салоне. Адам! Можешь даже билетов не передавать, — ширится душа капитана от мысли, что вот оно! — погорел Гусец на глазах у начальства.

    — А экипаж дружеский? Неужели бросишь? И это взаимовыручка, Качкин?

    — Можно и экипаж, если ему «Ракеты» не жаль. Я бы свою ни за что не оставил, — не догадается Качкин никак, куда клонит значкист.

    — Что, никогда про буксировку не слыхал? Ну с богом!

    И назад, на трехсотку. Вот тебе и раз!

    Несет течением связку «Ракет», от рубки до рубки — рукой подать, а докричишься ли?

    — Товарищ Сигареткин! — надо же: вертелось на языке, да и выскочило.— Това...

    Как высунется, как гаркнет:

    — Что за клички? Какой я вам Сигареткин?

    — Про-простите, товарищ Цигаркин! — этого еще не хватало. — Не может «Ракета» «Ракету» буксировать! Технически невозможно! Это вам и Гусец скажет!

    А Папироскин-Сигареткин-Цигаркин в рубку и дверцей — хрясь! Слушать, мол, не желаю. А из-за плеча у начальства Гусец зырь-зыръ! Стыдится, видно, что на привязи пойдет.

    На крыльях «Ракета» — голубка. На брюхе — бульдозер с ножом, провалившимся в землю на два мэ двадцать. Ну, голубка, давай впрягайся в бульдозер! Не брыкайся — приказано! Не брыкайся — кто мы с тобой?

                                                     Действительно — кто мы?

                                                    (Из аксиом рубк-компании)

    Видел на учреждении рекламу? «Пользуйтесь услугами речного флота». «У* никогда не горит, присмотрись. Случайно, что ль, над призывом этим «Ракета» белеет? Вот тебе простой и ясный ответ, кто мы.

    Как с кандалами на ногах. «Хоть берега разглядишь, все некогда», — утешает себя капитан. А механика, видно, пейзажем не успокоишь:

    — Филимон! Кончай издевательство над мотором!

    — Ты же знаешь, сколько на мне грехов. Не мне с ним спорить.

    — То, что мы делаем сейчас, не грех, а преступление!

    — Папироскин ответит.

    — А «Ракету» он отремонтирует? Тебе и мне, экипажу всему за простой заплатит? Пассажиров под мышкой понесет?

    Идет-бредет нелепая связка, капитаны встречных судов смешки в эфир отпускают. Лемзяков обогнал — у виска покрутил пальцем. Вот, «Кавказ» обставил. Самый ленивый толкач по всей Восточной Сибири. Один дым — на полсвета, за горизонтом виден. Качкин рацию — щелк! Чтоб насмешек не слышать. Тут с Гусцовой моторист топ- топ.

    — Рацию, — говорит, — включите! Бугор побеседовать желает.

    Вот же зараза! Тэ-тэ-мэ! Открыл рубку да лопочи — так нет же. Что значит не свой парень.

    — Почему так медленно? Не по-ракетному идем! — начинает Папироскин.

    «Дём-дём-дём... По всем «Ракетам»!» — воображает Качкин.

    — Добавить оборотов! Поднять на крылья!

    — Невозможно, товарищ Папироскин! — горланит Качкин, откинув дверцу. Смешно как-то: в трех шагах — по рации. А Папироскин без смеха в микрофон:

    — Не выдумывайте! При желании все возможно. Смелее будьте, капитан!

    «Тан-тан-тан...» — екает эфир.

    А капитану и самому обрыдло ногу за ногу переставлять. Взялся покрепче за рычаг, нажал — да как взвоет! Сам взвыл — не мотор. Это механик его штангенциркулем по руке:

    — Спятил? Гусцу потворствуешь! Он же надумал нам мотор спалить!

    — Гу... ты считаешь, это Гуссц? — трезвеет капитан.

    — Кто же еще? Кабы не он, портфелю бы в голову не пришло такое! Разве ж не знает Гусец, что нельзя буксировать? Знает! А почему не скажет Папироскину, если не сам придумал? Еще науськивает, наверно: не верьте Качкину, он эгоист, я с ним ходил.

    — Вишь ты, каким глубоким делает механика забота о машине, — с тревогой иронизирует капитан.

    — А ты как ребенок! Будто не ломал тебе Гусец «Ракету», еще сидя на ней. Доломать решил с помощью Папироскина. Одним словом, через три минуты не прекратишь издевательство — останешься без механика!

    Как в заколдованном сне, движутся вперед «Ракеты», соединенные братскими — куда там братскими! — морскими узами (узлами). Кончаются три минуты, а капитан все не прекращает издевательство: мутит разум его гигантская тень Папироскина. Как же с собой кончать механик будет: за борт сиганет или за кинжал (перочинный) схватится? А механик хватает реверс и на «стоп» его. Сам прекратил, значит.

    Тут Папироскин, как говорится, из себя вышел — из рубки выскакивает:

    — Что за остановка?

    Взял управление — отвечай за все. Да на это у механика мужества не хватило. Сел — за Качкина спрятался.

    — Не тянет машина! — винится Качкин.

    — Машина? А может, капитан не тянет? Скорее, не хочет тянуть? Капитан, капитан! Вы не Гусца на горбу в рай везете, а доставляете в порт государственное судно. Не переносите личных отношений на производство. Жену этим все равно не вернешь.

    Вот это аргумент! А где его Папироскин взял? Где же еще. У Гусца. Как тогда Шулей.

    Механик капитану — в бок кулаком. А у капитана во рту пересохло.

    — Товарищ Махоркин! — говорит он страшным голосом.— Как же я «Ракету» вашу на крылья подниму, когда она моей тяжелее? Пусть пассажиры с трехсотки на мою перейдут. Тогда и полетим.

    Как услышал это Гусец, в рубке своей засуетился, руками махать пошел, доказывает что-то, что — не разобрать. Клювом хлопает.

    — Не обилечены еще! — прорывается вдруг сквозь стекло.

    «Чистая прибыль!» — потирает ладони Качкин.

    — Некогда этим заниматься, — берет верх Папироскин. — Успеешь! Дорога длинная. Сходит кассир да обилетит. Гони!

    Как щука в засаде, вздрагивает от нетерпения Качкин. А народ уже топочет с судна на судно — засиделись у Гусца! Развлечение все же. Дети пищат, матери кудахчут. И конца им не видно.

    — Ясно теперь, что с Гусцом случилось? — шепчет механик. — Набрался, гад, потому и сломался. Жадность заела!

    — Всех брать не будем,— с сожалением постановляет Качкий. — Можем сами сломаться. Фиников! Считай гостей. Чтоб не больше шестидесяти.

    — Берем! — призывает пламенно механик. — Ни одного не оставим гаду! Чем они виноваты, что на Гусца нарвались?

    — Гарантируешь мотор?

    — Не дрейфь!

    — Фиников! Не считай. Следи только, чтоб кассирша Гусцова не пролезла. У нас своя есть. А потом...

    И капитан отдает на ухо Финикову секретный приказ.

    — Есть! — по-морскому отвечает Фиников.

*

    Звучит над миром победная команда:

    — Руби концы!

    Гуля и Фиников наготове. Не рубят — отвязывают. Вызволяют родное судно.

    Капитан одну руку на реверс, другую на обороты. И «Ракета»-200, как космический снаряд, стартует в сторону Кукуйска, а трехсотка, как пустая канистра, круть-верть! — с фарватера. Прощай, Гусец! Реванш состоялся.

    И все вокруг розовеет снова. И паркет водяной, по которому скачем, и Кангаласский камень вместо стены, и потолок высоты сверхтелевышечной... Розовеет дворец Вселенной.

    Может, потому, что солнце садится.

                                                                После рейса

    — Ну что с тобой делать? — спрашивает Шулей голосом отца (неродного). — Пришло указание тебя наказать.

    — Всегда готов, — с вызовом салютует Качкин. — Не привыкать. А Папироскина кто наказывать будет?

    — Не твоя забота, — отбривает Шулей. И вдруг: — Тэ- тэ-мэ! На Олекму завтра пойдешь. Ясно?

    — Ясно, — поднимает брови Качкин, хотя ему совсем неясно, почему наказание такое детское.

                                 РЕЙС ТРИДЦАТЫЙ (ИЛИ ТРИДЦАТЬ ПЕРВЫЙ?),

                                                                      ЧЕРНЫЙ

    Только от Вилюйска отошли, Андрей:

    — Держи руль, Филимон. Полежать надо.

    И бряк на топчан. Вижу — дело серьезное. Мой механик в футбол никогда не играл, симулировать не научился.

    Что у тебя? — спрашиваю. — Кажется, солнечного затмения не было. Или магнитное поле жить не дает?

    — Живот схватило, — не стонет, а только кривится.

    — Непонятно. Сегодня мы ничего не ели, а вчера что? Ей-богу же, ничего, кроме шестеренок. Неужели они так на твой желудок действуют?

    — Не желудок. Почки.

    —    Опять же непонятно. Что мы пили? Ей-богу же, ничего. Кваса и того, по милости Финикова, в рейс не взяли. Пришлось Гуле кофе варить... А! Вот в чем причина!

    — В чем?

    — В перемене этой. Кваса на кофе. Кофе-то, брат, из Гусцовых остатков. А у Гусца — все ядовито.

    — Ты знаешь, — задумывается механик, — может быть, ты и прав. Квас на меня куда благотворнее действовал. Но вообще-то не квас и не кофе. Патология это, капитан.

    — Что-что? — не верю своим ушам. Чтоб механик раньше хоть одно, кроме машинных, слово вымолвил никогда! И вот на тебе. Совсем из другой сферы.

    — Почки у меня такие,— поясняет.— Патрубки там не стыкуются, что ли. Редкое дело, но — бывает на свете. А на этой почве камни. И вот результат — время от времени барахлят мои фильтры. Но раньше так не хватало.

    Хоть и на своем языке заговорил Андрей, да легче не стало. Верю, что раньше так не хватало, потому что раньше про патологию я от него не слыхал.

    — И давно ты с нею? — спрашиваю.

    — Да лет восемь.

    — Как же ты осмотры проходил?

    — А кому на осмотрах тех в почках взбредет копаться, коль сам молчишь?

    Ракетчик! Ракетчики и не на такое способны. Чернина взять: пошел к врачу зимой жаловаться — что-то сердце стучит. А ему: «Ты же летом инфаркт перенес! Неужто не заметил?» — «Некогда было замечать, отвечает. Навигация!»

    В момент я до всего допер: и что нельзя Андрея ни в Вилюйске, ни в Сангаре — на полпути — бросать; и что все семьсот сорок шесть кэмэ мне одному дрожать за рулем без смены; и что пятнадцать часов, которые даются расписанием, нужно гнать, не останавливаясь ни на мгновение, тогда можно выкроить из них целых полтора... Нет, совсем не останавливаться нельзя: пристани, пассажиры...

    А Андрей словно мысли слышит мои:

    — Не вздумай среди пассажиров врача искать. Мне ни один не поможет, аппаратура нужна, а людей разворошишь. Какая радость ехать па судне с больным экипажем. Рули, как обычно — может, часа через два поднимусь.

    Не поднялся через два. А через три — замечаю, хотя и спиной сижу: синеть начинает механик. Пятнами и линиями — как дикарь татуированный. Хлещу судно, как мустанга. Расписание в щепки — будет от Шулея? Ничего не будет, иной раз и Сидор человек.

    Гуля-глупышка кофе несет — опять наварила. Как увидел Андрей — взмахнул рукой, как щука хвостом на берегу в первый раз:

    — Только не это! — и даже вздрагивает.

    Дурак Фиников пива бутылку несет. Как увидел механик — махнул рукой, как карась на берегу в последний раз — на щучье маханье уже нет сил. Я к Финикову:

    — Где взял?

    — У пассажира, — докладывает, глазом не моргнув.

    — Ты в каком свете, — рычу, — экипаж выставляешь?

    Кабы было на пользу оно, пиво, я и слова не сказал бы. Похвалил бы обязательно. А так — обложил моториста без аббревиатуры. Заулыбался Андрей, насмешило его, что Качкий зарок нарушил. Тут меня и осенило — на чем продержаться можно.

    — Марш, — командую Финикову, — в салон, да не зеленого змея ищи, а журналы. С юмором и сатирой, с клубом тринадцать стульев.

    — Ясно! — отвечает и «Крокодил» приносит. Разворачивает на странице третьей: — Карикатура, Андрей Борисович! Ухохочешься!

    — А что там? — приподнялся немножко механик. — Расскажи.

    Сам не хочет зрить. То ли глаза не глядят, то ли каприз больного.

    — Бюрократ за столом сидит! — сообщает Фиников. — В руках «Требование на дефицитные материалы» держит. А рядом жирный такой, с бородкой, ухмылка от уха до уха: «Какой подписывать будете — красненькой или беленькой?»

    — Не понял,— вздыхает механик.

    — Да у него, бородатого, во внутреннем кармане две бутылки: красная и белая! Вроде ручек: две бутылки!

    — Го-го-го! — ржу я в качестве детонатора. — Это же надо: красненькой или беленькой!

    — И совсем не смешно, — цедит бедняга механик. — Это не юмор, а преступление. Дача взятки служебному лицу. Расплодилось их!

    — Вот еще, на странице тринадцатой. Крокодилинки, — жизнерадостно продолжает Фиников. — Три мужика по трем дорогам с трех сторон к одному камню решительным шагом идут. А па камне надпись: «Стакан подо мной. Слева».

    — А большой ста... э-э-э, камень большой? — интересуюсь я. — По силе?

    — Втроем одолеют.

    — Го-го-го! — вновь пытаюсь я детонировать. — Го-го-го! Под камнем!

    — Не юмор, а алкоголизм сплошной, — бурчит механик.

    Что он, Фиников этот, все выбирает, что больному нельзя. Взял журнал сам, одной рукой листаю, другой штурвал кручу:

    — «Самая большая глупость — ум, направленный не в ту сторону. Гренландская поговорка». Вот! Про тебя, Фиников! Кыш отсюда! То, что будет здесь рассказано, не для твоих ушей.

    Смотался Фиников, а механик будто против:

    — За что ты его? Неплохой парень.

    — Молод для моих анекдотов.

    — Ты что, рассказывать их собрался? Неужели за десять лет, что вместе плаваем, хоть один уцелел?

    — Про козла слыхал?

    — Слыхал.

    — Про медведя маленького с большой медведицей я тебе повествовал?

    — Повествовал.

    — А про комара в известность ставил?

    — Ставил.

    Ну и ну. Как не подумал об этом? Хорошо, что сам Андрей предупредил. Ведь в его положении бородатый анекдот — все равно что серпом по почкам.

    — А про Качкина? — хватаюсь за соломинку.

    — Разве есть такие? — удивляется жертва собственных патрубков.

    — Целая серия.

    — А кто сочиняет?

    — Есть один, — тумана напускаю.— Не знаешь.

    — Автор, может?

    — Не имеет значения. Пошли Качкин и Гусец пиво пить. Качкин в баре кружку взял. Гусец бутылку с собой принес. Сидят балакают. Качкин морщится, Гусец цветет. Соблазнился Качкин на пиво Гусцово, просит: «Плесни!» «Подожди, — говорит Гусец, — этой и одному мало, я тебе из другой». Достает из портфеля бутылку масла (подсолнечного), наливает Качкину полную кружку. Не разобрался Качкин.

    — Когда это вы? — оживает механик.

    — Кто мы?

    — С Гусцом.

    — А... Этот Качкин не я и Гусец не наш. Персонажи условные. Анекдот же!

    — Ну-ну, давай, — аж на локте приподнялся.

    — Качкин что, при случае он и солярки канистру бы смог. Но запомнил. Пошли Качкин и Гусец в буфет, закуску искать. Гусец пачку халвы купил, Качкин мыла детского. Отвернулся Гусец от портфеля пиву дорогу дать. Качкин пачку Гусцову раскрыл, халву съел, взамен мыло свое пристроил и языком заклеил. Утром Гусца спрашивает: «Вкусная ли тебе халва вчера попалась? Не зря ли жалел я потом, что не взял?» — «Жалел ты, — отвечает, — не зря, и вкус, и запах — все сорт экстра, а что всего интереснее — как ни плюну, мыльный пузырь поднимается в небо. Да такие огромные — как стратостаты. С чего бы?»

    — Ах! Ох! Ая-яй! — не поймешь, смеется или стонет. — Стратостаты?

    — Пошли Качкин и Гусец рыбу ловить, — начинаю номер второй, а у самого на руле кулаки зачесались: всегда чешутся, как осетров совместных припомню. — Сидят по разным берегам протоки. Качкин таскает-таскает, закопался в окуней, а Гусец с пустым. Вот кричит из-за протоки: «Ты на что ловишь?» — «На червя». — «На какого? Дождевого или навозного?» — «На самца!» — «А как узнаешь, что он самец?» — «Сквозь зубы протягиваю: как зацепится кое-чем, так самец!» Взял Гусец червяка...

    — Ох! Ая-яй! Ах, — заходится механик, как здоровый. — Ну и что: нашел Гусец червяка-мужика?

    — Нет. Видно, когда копал, на курсы проводниц нарвался. Вот умерли Качкин и Гусец. Пошли к господу богу, а там — Шулей...

    — Ай! — как вскрикнет механик. Надо же так Шулея бояться. От имени одного сознание потерял. Бросил руль — беги, «Ракета», куда хочешь. Правда, реверс успел рвануть. Наклонился — кончается товарищ по работе, а я, чем я могу помочь? Вдруг раскрыл левый глаз, правым ухом шевельнул:

    — Зачем судно остановил? Не орудуй зря рычагами! Вот это механик!

                                                              Конец третьей серии

                            ПОБЕЖДЕННЫЙ И НЕПОБЕДИМЫЙ КАПИТАН КАЧКИН

                         В МНОГОСЕРИЙНОМ МНОГОЗНАЧИТЕЛЬНОМ ТЕЛЕБОЕВИКЕ

                                                  «НА ПОДВОДНЫХ КРЫЛЬЯХ»

                                                                 Серия четвертая

    Ели что или вовсе не ели, что пили или совсем не пили — не помню. Видимо, что-то пили все-таки, потому что душа из рубки так и просилась. Не могу от руля оторваться, некому передать: сколько Финикова учил — как сибирский валенок, только возьмет руль — круть, и поперек фарватера. Глянул в зеркальце — сам синею, как Петухов. На прямом отрезке руль ремнем прикручу, как автопилот, тем и спасался.

    А Андрей вроде бредит уже. Со светом прощаться начал. Прощайте, толкует, волны вы синие, гайки железные. Я:

    — Ты что, механик! — журю. — Будешь долго плавать еще! Я же радировал. Прямо к причалу придет машина с крестиком. Самому идти не понадобится!

    — Жить, возможно, и останусь,— да жалобно так, — а расстаться придется нам, Качкин. Припаяют группу — что за механик без почек?

    — Я тебя и без ног возьму! — утешаю. — Лишь бы руки были твои.

    — Ну раз так...— повеселел.

    Все ближе коляска с красным крестиком — кэмэ семьдесят осталось, и вдруг: т-рр-рин — звонок. Я — туда-сюда по панели.

    — Масло кончается,— говорит механик.

    — Фиников! — кричу, как при торпедной атаке: не нашей, а против нас.— Что с маслом?

    Фиников в машину нырь:

    — Картер потек!

    — Долей из запаса!

    И тут меня свиненок этот коленвалом по голове:

    — Нет запаса! — а звонок: тр-риннн... тр-рр-ринн...

    Беру за грудки поганца, гляжу в невинные серо-зеленые, примеряюсь, куда бить: в нос или под ребра. Он, конечно, ребра выбирает, девушкам нравиться хочет, но и их закрывает:

    — Филимонович! Не виноват! В Вилюйске полсотни кэгэ на дебаркадере оставил!

    — Почему?

    — Еще прошлым летом мы одолжили — не отдали. Шкипер с ножом к горлу: может, последним рейсом сюда пришли, вода сходит, отдай! Разве ж думать я мог, что Борисович ляжет?

    — А в Сангаре на бункербазе почему не взял?

    — Забыл, что в Вилюйске отдал! Спешили!

    Так всегда: когда беда — бедашка, виновник найдется. А когда беда — бедище, никто не виноват. Достала торпеда! Хлещет вода в пробоину... Кто кормой заткнет?

    — Марш в машину, — говорю.— Ложкой из-под картера собирай и в маслопровод неси. Слышишь? Не сумеешь маслом — соплями смазывай. Сгорит мотор — убью!

    Как он там ухитрялся — не знаю, да перестал звонок на страшный суд скликать. Летим и летим. Кангаласский камень с правой руки, с левой Маяк промелькнули. Вот-вот Жатай. Тут опять: тр-рринп! трр-рринн! др-рин! Не смолкая: трин-дрин! трин-дрин!

    Все параметры вверх поползли.

    — Фиников! — ору как в последний день Помпеи.— Спасай машину!

    — Нет спасения, — откликается из картера, как из кратера. Вулканическим пеплом завалило.

    Нет, думаю, рано лапки складывать. Жатай! Здесь мы маслом разживемся, смешно бояться. И вот оно, спасение! — на зачистке «Ракета». Вбиваю в берег свою:

    — Фиников! На «Ракету» за маслом — живо!

    Фиников как глянул, так и увял.

    — Не даст он, — говорит, — Это же наш.

    Тэ-тэ-мэ! Трехсотка. И главное, не без Гусца. Вот он, на палубе, тешится нашей бедой. Видно ж издалека, по своей или божьей воле судно пристает. Не своей воле пристаешь где приятнее, по господней — где получится.

    — Мне — даст, — сжимаю зубы и с ведром сигаю за борт. В тапочках! На стомэвке той меня ни Борзов, ни Сапея бы не догнали (кабы минут на пять позже стартовали).

    Песок скрипит, ведро звенит, а я бегу-бегу — весь Жатайский порт на меня дивится. Подскакиваю наконец:

    — Масла дай!

    — Сколько?

    — Ведро!

    Видит же гад, что горим, а тушить не спешит:

    — А ты мне что?

    — Два ведра! — первое, что в голову пришло.

    — Михаил! — командует. — Налей товарищу Качкину ведро масла.

    Вот бегу я назад... Нет, бежать нельзя! Каждая капля — драгоценность навроде хрусталя. Разольешь — что разобьешь. В свете дырявого картера. Фиников с борта лапами тянется: сначала ведро берет, потом меня (без трапа). Заливаю масло, Финикову на ухо:

    — Ду-бу-ду-бу... — чтоб Гусец не слышал.

    И вот завожу мотор, и не сразу на крылья — согласно с «Регистром», на брюшке... Впритирку к трехсотке — и верный моторист швыряет к ногам Гусца два ведра. Ржавые, дырявые — два года на носу своего ждали. Пригодились, Гусец их хорошо знает.

    — Держите долг! — кричит Фиников.

    У Гусца — шары на лоб.

    А я — к Петушку:

    — Родной ты мой! На кого ты меня покидаешь?

    — Учи Финикова рулить, — отвечает. Через силу.

    — Ты скажи, как с Гусцом бороться.

    — Носи, — изрекает, — камень за пазухой, а не на горбу. Если сможешь. Пока камень за пазухой, он тебе веса добавляет, а переложишь на горб — толкнут тебя, и готов.

                                                                        После рейса

    Петухов на носилках с «Ракеты» — Шулей на «Ракету» своими двоими. Сел, молчит. Насупился. И я молчу.

    — В каком составе теперь экипаж? — спрашивает, будто не знает.

    — Капитан, моторист и кассир. Каждый в одном экземпляре.

    — Ну что ж. Далеко тебе пока что не ходить. Пойдешь завтра на ту сторону, в Бестях. «Аржанова» на Вилюй отправили сегодня. Где встретил?

    — Не помню. А послезавтра?

    — И послезавтра.

    — А послепослезавтра?

    — И послепослезавтра. Не пошлю ж я тебя одного на Хандыгу.

    — Так дай хоть черта суковатого! Отшлифую!

    — Негде взять, капитан, — вздыхает притвора, будто вправду не знает, где взять. — Кассира могу найти, моториста, поискавши... А комсостав — извини. Дефицит.

    — А почему у Гусца дефицита того — полна коробочка? И сам, и механик, и дублер. Дай одного!

    — Ну, Гусец... Это экипаж молодой, ему и других трудностей хватает. И вообще, Филимон: неужели ты считаешь, что всем распоряжаюсь я?

    — Значит, так и буду с берега на берег, как маятник, до конца навигации болтаться?

    — Доживи еще до конца навигации, — встает Шулей, давая понять, что дебаты окончены.

                                                                Без счета. Туда — сюда

    Ну и кино! Смотреть не на что.

    Кукуйское время четыре часа ровно. Открыв дверцу рубки, под утренние лучи высовывает голову человек с лохматой прической. Это я, капитан Качкин, проснувшийся по привычке и теперь не знающий, как заснуть.

    Семь часов тридцать. От причала номер два отчаливает «Аммосов». Он идет на ту сторону первым, ибо если первым пойду я, на базу не вернусь: пассажиры в Бестяхе перевернут.

    «Аржанов», которого я замещаю, пилит в Бестях против течения час пятнадцать, назад по течению — пятьдесят минут. Мне в любой конец полчаса. Потому и расписание аржаковское мне не закон. Качу, как хочу.

    Мне нравится прийти в Бестях минут через десять после того, как оттуда отвалит «Аммосов». Загрузиться, посмотреть налево и направо, почесать в затылке... а потом как припустить! И догнать его, голубчика, на входе в канал. Костромин по рации:

    — Задавайся больше! Все равно на теплоходике лучше. Камбуз у нас, каюты!

    Мода у них такая, что ли, — камбузами своими хвалиться. Что Молоков, что Костромин.

                                                       Рейс без счета плюс один

    Подлетаю к Бестяху — стоит. В сторонке, как портфели те, что из-под носа забрал. Не боится за бортом остаться. Рюкзак на спине и вид такой задумчивый. Гадость задумывает.

    Королем взошел. Гулю по мягкому месту похлопал, Финикова щелкнул в лоб. Что будет делать со мной? — беспокоюсь. А он ничего. Рюкзак на топчан (мог бы и на пол. Не ваза!). Разевает клюв:

    — Парадокс парадоксов. На бывшей своей пассажиром. Билет не заставите брать? Как своего.

    — Сел — ну и сиди, — без шуток отвечает Качкин, — А в родню не лезь.

    — Что за странные гонки? — не слушает Качкина Гусец. — То вверх неслись как сумасшедшие, теперь вниз.

    — Кто?

    —    Да вон, моторки.

    Видит Качкин — и правда: мчится «Обь», аж спотыкается. А за ней, как привязанный, «Прогресс». С передней кричат, и с задней кричат, что — не слышно.

    — Отдыхает народ, — отворачивается Качкин. — Время летних отпусков.

    — Да нет, здесь что-то не то. Давно гоняются. И вдоль, и поперек, и вокруг острова того. Вот: опять за остров пошли.

    — А тебе не мерещится? Вверх одни, вниз другие.

    — Примета есть. На передней — на носу — привязано что-то. Смотри, смотри! Опять показались.

    — А что там смотреть, — зевает Качкин. — Нашего брата браконьера ловят. А на носу у него невод, метров на пятьдесят. Видно, вынул, а тут Игнатьев. Ну и рванул, не уложивши.

    — Игнатьев? Ты что, разглядел?

    — Все они Игнатьевы.

    — Как считаешь: догонит?

    — Тэ-тэ-мэ! У кого первого бензин кончится, тот и проиграл.

    — Интересно, интересно... — тянет Гусец. — Знаешь, Филимонович, почему у тебя негеройское настроение? Руль опротивел тебе. Давно никто не подменял. А я так наоборот, без руля соскучился как-то. Думал лука в Бестяхе нащипать. Лазал, лазал по лугу — а он высох уже. С пустым рюкзаком возвращаюсь.

    «Хоть раз тебе дышло поперек горла встало», — не без ухмылки думает Качкин.

    — Ну ладно, подержись, — снисходительно передает он своего верного помощника (руль) в пропахшие диким луком руки Гусца. — Заводи, засиделись мы здесь.

    Заводит Гусец по всем правилам, а беспечный Качкин душой отдыхает. «Этот Гусец не такой уж и Гусец», — думает. Глядь налево, направо. И там, и там красота. Слева вода с волнами, справа земля с кустами. В волнах рыбы, в кустах птицы. А солнце бронзовое винтом столопастным крутится, крутится — к причалу ночному своему ближе, ближе... Залюбовался Качкин.

    — Безбилетный проезд отрабатываю, — сыплет шуточками Гусец.

    Отшутился бы Качкин, да видит — гонщиков догоняем. Взял бинокль, подкрутил — вот нечистая сила: точно Игнатьев! Насторожился носом вперед, в руке оружие поблескивает: то ли пистолет, то ли авторучка (для составления протоколов). На моторе Пуповкин. И он, кажется, так бы и катапультировал вперед. Беглец же один, потому и упирается: лодка легче.

    — Кабы Игнатьева за борт, то Пуповкин, может, и догнал бы, — вносит предложение Качкин.

    — Игнатьев? — прямо вскидывается Гусец.

    — Не узнал дружка?

    — Дружок... Качнуть бы его как следует, — сердито гудит Гусец. — Не дает льготных лицензий. Я уж и так, и сяк... Дороговато пять рублей за хвост! Говорит: поймаешь еще двоих-троих — порекомендую начальству.

    — Кого двоих-троих? Осетров?

    — Браконьеров! Рыбоохране подсказать.

    — А кого ты уже поймал? — заподозривает Качкин.

    — Уже? Никого.

    — Тебе ж Игнатьев говорит: «Поймаешь еще...»

    — А! Оговорился. Что я, отличник — на двоечников наговаривать?.. — выкручивается Гусец, да Качкина не обманешь. Знает он, что хотя бы всего одного, а подловил-таки Гусец.

    — Дай-ка руль, — без благодарности за услугу говорит он.

    — Куда спешить? Поворот к каналу выполню.

    — Дай, говорю...— а Гусец не дает, как будто в шутку. А моторки мчат сломя голову: ни буев, ни бакенов не замечают. Одно в голове — удрать и догнать. Такие головы. А мы заднюю перегоняем и — выходим на поворот.

    — Пропусти! — визжит, как сирена, Качкин, а Гусец с ухмылкой: «Фью-фью». Свистнул, значит, да влево руль как крутанет!

                                                             Камикадзы наши

                                              (Из вечных жалоб рубк-компании)

    Только из канала вышел, один перед носом — шасть! Километров через десять другой — шусть! Объяснил бы кто-нибудь им, камикадзам, что из-за штурвала «Ракеты» пятьдесят ближайших мэ не видишь, а тормозной путь с выключенным мотором и задним реверсом — сто пятьдесят!

                                                              Крушения наши

                                                  (Из бывальщин рубк-компании)

    Когда моторка под крыло попадет, то идет враспыл со страшной силой. А когда, сохрани господи, в борт ее сатана направит, да еще с несчастливым углом атаки — беги за пластырем! Со мной два раза было. Влезает в салон: «Здравствуйте, я ваша тетя...» Дырка всегда треугольная.

                                                              Закон за нас!

                                               (Из отдушин, рубк-компании)

    В Сангаре стою себе, вдруг — хрясь! Раскурочил борт — и ходу. Не то что протокол — не успели номера заметить. Сутки ремонтировались. А через два дня — кто бы подумал? — иск катит. Мол, что-то мы там ему поломали. Тут за хобот его: «Ага! Тебя и ищем». Оценили дюраль-заклепки, рейс отмененный. Насчитали голубчику тысячу шестьсот. На эти деньги можно две лодки купить, с моторами отличными, да еще не на одну поллитровку останется!

                                                         Покаяние Качкина

    Встань на колони, Качкин, и кайся перед «Ракетой» своей и экипажем. Что натворил?

    Гусца в рубке пригрел. Святая святых — штурвал солнцеподобный — доверил чужим волосатым. Что натворил?!

    Хорошо, что «Ракете» живот не вспороло; хорошо, что рыбнадзорщики в непотопляемых были — поплавками под бортом прыгали, пока не выудили их; хорошо, что закон за нас... А все остальное дрянь!

    Да и как не дрянь, когда это тот самый Игнатьев! Втащили на борт — мокрехонький, словно плюшевый, а как затопает ногами:

    — Догнать! Не догоним — под суд! При исполнении служебных!

    Какое там догнать! Уж и фарватер — как конькобежная дорожка разгладился. А он свое, как попка:

    — Догнать! Под суд!

    Попробовал Качкин пугнуть:

    —Кого под суд, товарищ Игнатьев, судоходная инспекция скажет.

    Узнал — как затрясется:

    — Ага! Капитан Качкин! Какая мелочность! За триста рублей двух человек топить!

    Вот где расчет. Не Игнатьеву мстил за какие-то там льготы, а Качкину за доверчивость. И попробуй прижми его! Ну кто поверит, что Качкин Гусца в рубку пустил, штурвал дал? Вот где расчет!

    А протокол начали писать — откуда-то вынырнул, вьется миногой. То Игнатьева подтолкнет: «Громче кричи! На твоей стороне правда», то Качкину подмигнет: «Ловко мы его проучили!»

     А свидетелей — пол-«Ракеты». Все всё видели: шли моторки, мол, параллельным курсом, и вдруг... Одна надежда — закон за нас.

    Встань на колени, Качкин!

    Солнце будто никелированное. Порт потеет и млеет. Стоит Качкин перед «Ракетой» своей и экипажем. Стоит на коленях: кается.

    Листва тальниковая сжата. С палубы дождь водопадом. Стоит Качкин перед «Ракетой» своей и экипажем. Стоит на коленях: кается.

    Ветер четыре балла. Мороз семьдесят градусов. Стоит Качкин перед «Ракетой» своей и экипажем. Не встает с колен: кается.

                                                            РЕЙС ПОСЛЕДНИЙ

                                                                       До рейса

    Двадцать два часа ровно. Негасимым бенгальским огнем сияют окна речного вокзала. На «Ракете»-200 тьма. Сидит капитан в рубке, электричество экономит.

    За штурвалом сидит не крутя. Положил подбородок на колесо, носом дышит. Страшно капитану.

    Двое суток минуло уже, как с Игнатьевым поцеловались, а что-то ни слуху ни духу. И начальство единственное не трогает: вот — даже с Бестяхской на Соттинскую линию перевело. На Соттинцы ходить — это уже не бадьей в колодце. Семьдесят кэмэ в один конец — почти по-нашему.

    Привык Качкин к карам, а не карают. Потому и страшно.

    А на причале номер два ящик из горбыля. В три аршина длиной. Кто ни пройдет мимо — зацепится, споткнется, обматерит.

     — Видишь, Фиников, вот тот контейнер, что на спине лежит?

    — Вижу, а что?

    — Как ты считаешь, что в нем?

    — Холодильник, а что?

    — Графин ты, Фиников! Кто же холодильники кантует?

    — Так что?

    — Пирог.

    — Какой пирог?

    — С тухлым мясом. Гроб это, Фиников! Цинковый. Как бы не нам привалило счастье везти. Тэ-тэ-мэ... Давай спать. Фиников.

    — Ага, напугали да «давай спать». Я теперь всю ночь не засну.

    Кряхтит Качкин, сам не спит. Видимо, молод еще — в гроб не хочет. Особенно в цинковый. Чтоб лежать на причале номер два, а кто мимо не шел, спотыкался, цеплялся и матерился.

    Рубк-компанию перебирать начал — повеселее ищет.

                                                           Берегись буксира

                                                (Из серьезный рубк-компании)

    Загрузились белым в Покровске, пошли. Экипаж в каюте клопа давит, капитан за рулем. РБТ навстречу ему. Разошелся честь по чести: отличительные огни зажег, отмашку сделал — да и пошел на перевалку, к левому берегу. А того недовидел подпухшими, что РБТ две баржи тащит. Ну и врезал катер свой в буксирный конец, буль- буль — экипаж из каюты так и не выскочил... Одного капитана выловили. Как дохнет — все, кто в трех шагах стоял, попадали и лапы вверх.

*

    Ф-фу! Нашел веселенькое, ничего не скажешь.

                                                           Багажник для багажа!

                                                     (Из осводин рубк-компании)

    Под Намцами семья на моторке по ягоды отправилась. А тут шторм. Придумали — двух маленьких в багажник, чтоб, значит, дождем не мочило. Перевернуло лодку их. Отца с матерью на остров вынесло, а дети в багажнике и остались.

*

    Тэ-тэ-мэ! Еще лучше.

                                                         Ничего не бойся!

                                              (Из оптимистин рубк-компании)

    Это еще тогда, как я на «чехе» упирался. Ковырялись как-то в машине целый день. Легли спать. Слышим вдруг — кашляет где-то. Кто? Загадка. Пошли цугом по судну искать. Нигде никого, а кашель есть. Тьфу! Моторист в цилиндр залез да пригрелся. А что? Диаметр триста шестьдесят, позволяет.

*

Вот! Наконец.

                                                                  Рейс

    Кукуйское время восемь часов сорок. Не без явной горделивости «Ракета»-200 с семьюдесятью пассажирами на борту подходят к пристани Соттинцы (так называемый ракетный Клондайк). Отсюда начинает свой длинный путь извилистая дорога в глубь Борогонского района (территория — 18,3 тысячи квэ кэмэ). Плоский берег за дебаркадером уставлен автобусами, грузовиками, частными и служебными, тракторами, бульдозерами, сеялками. Все, кто на них приехал, приветствуют Качкина криками радости (тревожной: влезем ли все?).

    — Товарищи пассажиры, прошу сохранять спокойствие. Тех, кто не поместится, возьмем следующим рейсом! — с тревогой (радостной: хлебная линия!) надрывается в мегафон Качкин.

    Одно ему нс нравится: дебаркадер. Облупленный какой-то, стекла выбиты. Трап на одном стержне висит — как по нему люди пойдут?

    — Что здесь, шкипер не просыпается? До такого баржу довести. Где он, кстати? Тэ-тэ-мэ. Кто этот трап держать будет?

    — Разве вы не знаете, капитан? — неожиданно крестится Фиников. — Убили здешнего шкипера.

    — Как? Когда?

    — В первую же ночь. Сегодня, допустим, растащили дебаркадеры по пристаням, назавтра первым рейсом Литвинцев сюда. Как и вы, серчает: где шкипер? Почему трап не подает? Слезли, глянули, а он в зале как в узел завязан. Мне Толька с тройки рассказывал — волосы дыбом!

    — Ммм, — стесняется капитан.— Верно, слыхал и я, да за своими счастьями забыл. Пусто кругом — помочь-то некому. Такова шкиперская жизнь. Что ж, приятель, прыгай, обеспечивай устойчивость трапа. А я сверху пассажиров буду страховать. Тэ-тэ-мэ! Как бы купаться, черти, не заставили...

                                                 Можно ли упасть за борт?

                                         (Из техбезопасны рубк-компании)

    Это получается так: когда по доске к тебе на «Ракету» лезут человек сорок и ты наклоняешься, чтобы поддержать наиболее приятную, остальные вцепляются в твои трико, дергают, и ты, вырываясь, в одних трусах валишься за борт. Не поддерживай никого!

*

    Девять часов ровно.

    — У-уф! — не без облегчения с полным грузом пассажиров отчаливает от страшноватого дебаркадера капитан. — Пора связаться с Кукуйском. Эх, не люблю ж я с ним разговаривать, за штурвалом сидя! Шею вывихнуть можно. Фиников! Дай трубку. Ого! Почему это шнур вдвое длиннее стал?

    — Сюрприз! — сияет Фиников. — Вчера без вас Пантелей Петрович заходил. Ну и исполнил заявку.

    — Т-так...— не сияет капитан. — А ты, между нами, девочками, говоря, не за квасом бегал?

    — Зачем? И без того он под парусом был.

    — Был ты Фиников, Финиковым и остался. Невинное дитя природы! Сейчас посмотрим, что тут напантелеено. Включай «Линду»!

    Молчит рация, как воды в динамик набравши. Молчит и Фиников — нечего сказать.

    — Отличительные огни не включаются...

    — Днем они и не нужны, — бормочет Фиников.

    — А отмашка? Тоже не нужна? Смотри — ни левая, ни правая не горят. Как это повезло — семьдесят кэмэ до Соттинцев дошли и ни с одним судном не встретились.

    Молчит моторист, а капитан закипает:

    — Сам флажком отмашку будешь давать!

    — Где же их взять, флажки? — восклицает Фиников. — Когда они были у нас!

    — Эх, так твою ммм... — вздыхает капитан.

    А судно летит-летит, не обращая внимания на дискуссию в экипаже, и уже Кангаласский камень не за островами.

    — Как же он мог? — чуть не рыдает моторист.— Это же преступление!

    — Преступление в рейс отправиться, не проверив сигнализацию. Это я о себе говорю, — не рыдает капитан.

    Растет-растет Кангаласский камень заплесневевшим ломтем в сто миллионов тонн. Греет солнце его, а он холодный. Там, у камня, глубина наибольшая, да капитаны не любят ходить под самой стеной, закрывающей небо. Качкин — не исключение. Ближе к середине держится.

    Девять часов двадцать.

    — «Ракета»! «Ракета» навстречу! — спокойно сообщает Фиников. Своих не боится.

    Не боится и капитан: «Ракеты» на Лене — все равно что мотоциклы-одинарки на автостраде. Правда, бывает, что и одинарки лоб в лоб.

    И рука сама по себе к неисправной отмашке тянется. Щелк! Загорелась. Только включал левую, а загорелась правая.

    Еще раз — с нервами — щелк! Снова включал левую, а правая моргнула. Правой щелкнул — правая и загорелась. Правая снова!

    А «Ракета», что сама три раза левой моргнула и навстречу шла демонстративно левым бортом, вдруг перекладывает курс, чтоб разойтись правым, и мчит наперерез, как зенитный снаряд, выпущенный по самолету.

    — Что он делает? Слепой, что ли? Пилил бы своим коридором! Свободен же! — заходится Фиников.

    — Все он видит, — сквозь зубы цедит капитан.— Это же Гусец!

    И на раздумье, может, две, может, одна секунда: до Гусца остается метров сто, а суммарная скорость двух «Ракет» — сто двадцать кэмэ.

    Все видит Гусец и уверен, что не допустит Качкий беды, а допустит — сам и ответит: кто отмахивался правым бортом?

    И, спасая восемьдесят пассажиров своих, а за одним махом не знает сколько Гусцовых, — тэ-тэ-мэ! вззз — разгоняет влево руль, как пропеллер, неудачник Качкин и выбрасывается на песок.

                                                                      Через сутки

    Небо журчит слезой. Тальники шепелявят прощанье. Волны поют вослед полонез Огинского.

    Сидят на палубе СП-332 несгибаемый Качкин и верный Фиников. Не плачут. А под бортом — такая родная, такая маленькая «Ракета»-200. Как мама, когда умрет. Сколько лет казалась сильной и быстроногой.

                                                            Еще через сутки

    Кукуйский порт. Под «Ракету»-200, как вожжи под гроб, подводят тросы и плавкраном поднимают на причал номер два.

    Капитан Качкин и моторист Фиников отворачиваются, хотя именно сейчас желательно смотреть как можно зорче: был случай, когда тросом чуть не пополам перерезало «Метеор».

    — Ну я домой, — безрадостно говорит Качкин. — А ты?

    — Я? В общежитие.

    — Ну будь здоров! До следующей навигации!

    — До следующей, капитан!

                                                                На мели

    Который час — черт знает. Может, семь, может, восемь. Бросил часы в карман и не достает. Кто бросил? Кто не достает? Это я, капитан Качкин.

    Впрочем, какой он капитан, если судно на арангасе. Был у якутов такой обычай: шаманов на дереве хоронить.

    Собьют помост да беднягу втащат. Дождем его поливает, вороны клюют. Как «Ракету»-200.

    Просто Качкиным стал капитан.

    Шлепает просто Качкин по дамбе, под ноги смотрит. А голова сама круть! — влево, к порту. Качкин ее за вихор назад. Да уж такая непослушная попалась: круть — опять. Качкин ее за ухо и вправо, на Луг Зеленый.

    А навстречу Качкину автор. С рюкзаком от протоки топает, аж гнется. Жалеет, видно, что не на «Ракете». И пешком, и не ловится. Все на порт глядит.

    Так и прошли б не заметив, да между черная кошка пронеслась. На обоих мяукнула — оба и оглянулись.

    — Халимон Халимонович! Куда курс?

    Все двадцать восемь поблескивают (мудрости там и не выросли).

    — Да так, — мучительно вспоминает Качкин, как же его зовут. — Могу и назад.

    — Как жизнь?

    — Жизнь — как кино.

    — А кино как?

    — Точь-в-точь рифма.

    — Не капитанский какой-то пессимизм!

    — А что? Ни жены, ни друга, ни судна.

    — О жене и друге я слыхал. А что с судном?

    — Хана. Зимой мотор ставить буду. Если с материка привезут.

    — А тот, что был? Капитану руку подал? — показывает некоторую осведомленность автор.

                                            Чтоб тебе руки никто не подавал, кроме мотора!

                                                            (Из проклятий рубк-компании)

    Комментарий Чернина: вот представь, вода в твою солярку попала. Бух! Взрываются капельки, взрываются, и поверхность цилиндра становится шершавой. И наступает однажды момент, когда поршень — раз! и засел. А шатун дальше пошел. Да без поршня он идет куда хочет. Р-раз! — пропорол цилиндр и из него кулак свой: «Здорово, капитан!» Это и называется у нас протянуть братскую руку.

*

    — Нет. Еще хуже, — вздыхает Качкин. — Коленвал от удара искрошило. И вообще. Не мотор, а куча металлолома. Шулей выговор с последним предупреждением закатил. Да в отпуск выгнал. Вишь, какое дело. Первый раз в жизни отпуск летом получил.

    — Так развлекайся!

    — Какое там развлечение. Ни жены, ни друга, ни судна. Один выговор. Да и тот не один, — упрямо буксует Качкин.

    — А квартира хотя бы осталась?

    — Есть квартира. Да черти в ней.

    — Черти?!

    — Не могу спать. Шуршит. Шастает кто-то. Тэ-тэ-мэ!

    — Пошли вдвоем. Выгоним.

    — Не-ет, голыми руками не сможем.

    — А кто сказал голыми? Вооружимся!

    И достает из кармана половину цены! (Ресторанной.)

    Думает, думает Качкин...

    — А пропади оно пропадом! — говорит.

    И достает оставшуюся половину!

    Нет у Качкина мебели. Теща свою вывезла, а жена качкинской не привезла. И не привезет: своей считает. Мелочь это — в микроскоп не видим. Чемодан свалили, стекло па чемодан, на стекло — оружие свое единственное. И пошло: динь-динь-динь... Тоненько так.

    — Слышишь? — Качкин спрашивает. — То ли шутят, то ли предупреждают.

    — Глупости! — режет материалист автор. — Это коленки твои дрожат, а от них пол трясется. Смягчим суставы.

    Вмазали — кто быстрей? Автор первым оказался. Заел рукавом:

    — Ну как оно, Халимонович? После поста?

    — Да знаешь... Квас лучше.

    — Не распробовал, значит. Давай еще!

    На этот раз Качкин опередил.

    — Сдыхал, за что ракетчики пьют?

    — Так за что ракетчики пьют?

    — Да хотя бы за буи. Чтоб как следует стояли.

    — А объясни ты мне, Халимонович: где пестрый буй я где полосатый ставится?

    — А ты их видел? — пытается Качкин до скумбрии дотянуться.

    — Слышал1

    — А мог бы и видеть. Как канал кончается, как раз пестрый. Четырехсегментный: два сегмента белых, два красных.

    — А зачем он там плавает?

    — Показывает вход в приток или затон.

    — А полосатый...

    — Да ну их! Полосатый, волосатый... Зачем они тебе?

    — Ну а как же! Разве напишешь производственный роман без технических знаний?

    — А ты что, роман про нас пишешь?

    — Да черт его знает! Не получается что-то. Третий год изучаю, а сюжета не вижу. Где новатор? Где консерватор? Где техническая идея, вокруг которой бы все вертелось? Где проблемы? Вот скажи: какая у вас главная проблема?

    — Чтоб план отменили.

    — Почему?

    — Разве ж он от меня зависит? Я, что ли, билеты в кассе продаю? Сам маршрут выбираю? Иду, куда погонят. Ну откуда, скажи, возьму пассажиров, когда их нет? Вокруг каждой пристани буду с дубиной бегать да на борт кто попадется загонять? Ты от меня требуй соблюдения расписания, комфорта для пассажиров. А про план сам заботься: рекламируй «Ракеты» в печати, спецрейсы организуй... Сам за него и отвечай. Зачем на капитана валишь? Я могу погоду заказать, а? Летом выдастся погода экстра. Думаешь, радость мне? Какая там радость, если аэрофлот половину пассажиров перехватывает. А сколько рейсов осенью срывается из-за тумана, из-за штормов? Ты об этом напиши. Обязательно.

    — Тут, конечно, проблема, но... Извини, Халимонович, несюжетная какая-то. Ну что получится: Качкин против плана, Шулей — за. На этой почве между ними вспыхивает спор. Одновременно Шулей уводит у Качкина жену...

    — Какую жену? Давно не живу.

    — Ну это я так. Фантазирую... Нет, не то.

    — Конечно, не то, — ловит наконец банку Качкин. — Хочешь, я лучше тебе расскажу, как первый раз женился? Вот это роман! Сатирический.

    — Сатирический? Интересно, — без большого интереса говорит автор. — Давай.

     — Вот скажи ты мне, — начинает высказывать муки сердца Качкин, — почему Качкиным так с женщинами не везет? Из поколения в поколение. Несем и несем крест. Вот от отца моего мать моя — тэ-тэ-мэ! — сбежала. Я подрос да от нее назад, к отцу. Думаешь, легко было нам, двум Филимонам? Хорошо летом, ходим с отцом на СП...

    — Кстати, а что такое СП? Расшифруй, Халимонович! Сколько слышу, а не знаю.

    — Сухогруз палубный.

    — А СК?

    — Сухогруз-контейнеровоз.

    — А СТ?

    — Да ну их, аббревиатуры эти, к дьяволу. Вот послал бог поэта. Один на всю акваторию, а человека послушать не умеет.

    — Слушаю, слушаю! — а сам за банку, тэ-тэ-мэ.

    — Так вот, летом кок на СП кормит, а зимой? Сами с отцом по очереди готовим. Один пересолит, у другого подгорит. Вечный смрад на кухне. А отец каждый раз: «Нет, Филя! Не женюсь больше! Пусть нам даже кишки завернет!» Вот и завернуло. Взял да умер.

    — Скажите пожалуйста, — равнодушно бросает автор, выгребая из банки коркой.

    — Я, правда, лоб уже здоровый был, лет семнадцать, мотористом на пассажирском работал. Ну была там буфетчица... Лет на пять меня старше, но ниже на полголовы. Тем, брат, и соблазнился Качкин! Раз, другой, а потом, значит, — если ты благородный человек и так далее. Пошли расписываться, а в загсе не хотят: дождись, мол, восемнадцати! А я: некогда ждать, особые обстоятельства. Говорю — краснею, но говорю, ибо какой же тогда я благородный человек? Мне бы знать, что те обстоятельства до меня старпом сотворил! Сам признался после, аж стакан в руке дрожал: «Женился б я, Филя, на твоей жене, кабы своей не было!»

    — Соврал, может?

    — Такой что-нибудь хорошее соврет, а нехорошее у него всегда правда. Гусец того времени.

    — Платишь?

    — Тэ-тэ-мэ! Но кончится скоро. Где-то через год. Будто манны небесной жду. А как второй раз я женился...

    — На акуле?

    — Нет. Акула — это уже третий раз. На «Аммосове» механиком ходил, как теперь Костромин. И вот навстречу идет «Аржаков»...

    — Кстати, Халимонович, почему это так: для «Ракет» в Вилюе воды мало, а «Аржанова» отправили. «Ракета» же, считай, по воздуху летит, а у «Аржакова» осадка...

    — Я твой роман читать не буду, если меня не слушаешь! — брызжет гневом Качкин, — Ну что мне сейчас до чужой осадки, когда я сам на мели? Ни жены, ни друга, ни судна... Дал бы лучше совет, как жить! Думал, посочувствовать идешь, а ты? Информацию вытягиваешь! Знаешь, как называется это? Экономический шпионаж!

    — Ну-ну, разошелся, — не без миролюбия говорит автор. — Дам я тебе, дам. Совет хочешь? Пожалуйста. На первый случай отремонтируй квартиру. Видишь, штукатурка валится? Я недавно тем же самым занимался. Интересное дело, скажу тебе! Сначала сваливаешь все, что само свалиться хочет. Смешиваешь цемент с алебастром... Кстати! У тебя же и кельма есть.

    — Кельма?

    — Ну да! Вон она, под батареей валяется.

    — А! Сырорезка это, — вздыхает Качкий. — Когда-то тещу умаслить хотел, подарки купил: рыбочистку с приемником для чешуи и эту. А теща: «Какой же ты непрактичный, Филя! И то, и другое можно заменить обыкновенным ножом». Практичная, тэ-тэ-мэ. Видишь, бросила даже, переезжая.

    — Тем лучше! Говорю тебе — кельма. Самая настоящая. Так вот. Перемешиваешь цемент с алебастром и мажешь как можно быстрее, пока не взялось камнем...

    — А под какие слова?

    — Слова?

    — Всякое дело под слово делается. В машинном, например, очень помогает «тэ-тэ-мэ».

    — А! Понял. Нет! Здесь слов не надо, лучше песенка. Например: «Кацілася чорна галка па бару, па бару». «Кацілася» — раз! «Бару» — два! И так далее.

    — Это ты что за песню поешь?

    — Нашу, белорусскую.

    — Песню Качкину не запомнить. Качкину рубленое слово давай! Слушай, одолжи слова два, а? Чтоб никто не понимал. На своем языке этом. А? Что-нибудь морское. Просто неловко: по паспорту белорус, а ни одного слова не знаю, — подлизывается Качкин. Может, оттает да послушает, как второй раз женился?

    — Слово? Хм... — копается в котелке, даже смотреть тошно. Набит словами, и не найдет. — «Так трымаць» пойдет?

    — Что такое?

    — «Так держать» значит. Кажется, морское?

    — Морское.

    — Ну вот и трымай.

    Взял, на банке ножом нацарапал. Листка блокнотного пожалел! У такого льда зимой не допросишься, посреди реки воды не подаст! Это ж надо — так и не послушал.

    — А насчет жизни, — говорит,— это, значит, как жить, — говорит, — ты к Гене Мухину обратись. Черт знает, кто его научил жить! На мине фашистской мальчишкой подорвался: без ноги, без руки и без глаза, кажется, а вот женился, двух дочек вырастил и ни минуты без улыбки. Ты зайди к нему, он в ВОХРе бригадиром, — говорит.

                                                                       На мели

                                                                  (продолжение)

    Солнце в комнату заглядывает, скаля зубы. Качкин с подушки поднимает похмельную голову, что перед сном казалась шар-зондом, а за ночь превратилась в глубинную бомбу. Он свешивает ноги с раскладушки, мучительно вспоминает, что нужно делать, и идет в ванную. В половине зеркальца, забытого тещей, некоторые свои принадлежности видит: увитый морщинами лоб, нос торчком и над ухом среди золотых прядку цвета яйца.

    «Вот и седина», — с бездонной грустью думает он и поднимает руку, чтобы помолодеть. Р-раз! — и, не почувствовав никакой боли, выхватывает предвестницу старости.

    «Тэ-тэ-мэ... Это ж перо из подушки!» — не без радостного подъема обнаруживает он. Еще посражаемся!

*

    Бум-бум-бум! — слышится стук в дверь. Открывает Качкин, а перед ним — женщина. Самая настоящая. Правда, не в бальном платье и не духами пахнет — не разнюхать: подсолнечным маслом или керосином. В штанишках комбинезонных — как клоун Таня из АБВГДейки (первого состава). И такая вся размалеванная — как дошкольница, что у старшего брата акварельный набор стянула. А в остальном — женщина, без никаких сомнений: и сзади, и спереди бугрится.

    Подтянулся Качкин:

    — Слушаю вас!

    — Хозяев ищу! — не без сердитости объявляет гостья. — Что за дом? Ни души. Даже электричество не работает. Звонки не звонят!

    — Здесь хозяин я, — докладывает Качкин.

    — Какой из вас хозяин! — изрекает гостья, переходя из прихожей в комнату. — С таким хозяином — все равно что без. Ремонтировать надо квартиру!

    «Прилипли с ремонтом своим, — насупился Качкин. — Вчера автор, а сегодня эта».

    — Вы посмотрите только, где живете! Обои ободраны, с потолка известь сыплется... А могла бы быть квартирка как конфетка. Как вас жена терпит?

    — Да так... Терпит как-то, — почему-то лжет Качкин — видно, из самолюбия задетого.

    — Я вам советую обои вообще ликвидировать. Рассадник клопов. А? Покрасить маслом. Стены и потолок. А?

    — Говорят, сыро в масле, — слабо защищается Качкин.

    — Глупости! Сыро в Англии. А у нас такой сухой климат, что немножко сырости совсем не повредит. Я вам краски принесу. Вам какой? Выбирайте. Доставим согласно образца.

    И коленку поднимает. А коленка — как палитра: вся в мазках. Согнулся Качкин, каждый пощупал. Ничего коленка.

    — Каждая — дефицит, — рекламирует гостья, — давний и надежный.

    — А где же найдете тогда? — сомневается Качкин.

    За десять рублей любую найдем. Редакцию рядом красим.

    — А! — понимает Качкин. — А здесь у вас какая? — тянется он ко второй коленке.

    — Без разницы. Полный дубляж.

    Вижу, вижу, — не без удовольствия пощипывает Качкин.

    — Значит, желтой? Под цвет ваших волос. Пойдет?

    — Пойдет, — соглашается Качкин, не без тайной надежды провожая женщину-палитру до дверей.

*

    Бум-бум-бум!

    — Вот она. Две! Золотая и серебряная. Будет вам не комната, а дворец! — с грохотом сгружает товар в прихожей женщина-радуга.

    — Прошу извинить! — оспаривает слегка обеспокоенный Качкин. — Мы же, кажется, на одну банку договаривались? Да еще разные. Как это понимать? Что ж я, один угол золотым сделаю, а другой серебряным?

    Ага. Это сегодня модно. Но если не нужно, могу и обе назад. Наше дело предложить, ваше отказаться. Дефицит — не пропадет! За каких-нибудь два червонца.

    — Два червонца, конечно, не деньги, — бормочет Качкин, спасая честь нашивок. — Хорошо! Беру обе. Но с условием, что зайдете взглянуть, как у меня получится. Глазом специалиста.

    — Принять работу? Можно. Когда?

    — Да так часиков в пять.

    — Ударный труд. Шестой разряд. А олифа у вас есть?

    — А зачем она?

    — Без олифы нельзя. Прежде чем маслить, надо олифить. Тогда краска не осыплется. Хорошо. На червонец приносу.

    — Раз без нее нельзя, приносите, — соглашается Качкин, чувствуя, как панически шевелятся в кармане отпускные.

*

    Бум-бум-бум!

    — Вот! Везет вам. Последнее! — решительно ставит ведро рядом с банками женщина-спектр. — На десятку ровно.

    — Так вы ж не забудьте, — льстиво похлопывает по коленке гостью Качкин. — Буду ждать.

    — Так...— задумывается та. — А чем же вы будете руки мыть? Или пол, что краской заляпаете?

    — Мылом, видно!

    — Мылом не выйдет. Это вам не лишь бы что — дефицит. Не отмоется. Высший класс прочности. Ладно. Есть у нас растворитель. Японский. Литровку на трехрублевку.

    — Несите, — на все соглашается Качкин.

*

    Бум-бум-бум!

    — Вот! — протягивает Качкину стеклянную банку с заграничной жидкостью разноцветная женщина, от которой, чувствует Качкин, тянет теперь не только олифой, но и чем-то таким знакомым — может, тем, от чего голова болит. — Ну, кажется, мы вас обеспечили всем. Успеха! Пока.

    — Подождите! — пытается задержать счастливое мгновение Качкин. — У меня встречная просьба. Кисти мне! Чем красить буду?

    — Это дело серьезное, — вдруг мрачнеет женщина-радуга. — Орудия труда! Не обещаю. Должна посоветоваться с коллективом.

    И без улыбки выходит!

*

    Лежит Качкин на раскладушке один, кистей ждет. Вот и пять минуло, шесть, семь...

    «Тэ-тэ-мэ! — себя ругает. — Зачем про кисть сказал? Действительно, куда им без кистей. Все равно как если бы у меня штурвал попросили. Не просьба, а диверсия».

    Встает Качкин, понимает — пора за ремонт браться. Есть и без кисти занятие — обои ободрать. Ну и обои! Как среди них теще жилось? Одни лохмотья. Будто заранее знала, что с любимым зятем меняться будет. Лучше бы газетами обклеила, чем на такое каждый день любоваться. Рубля на бумажки пожалела!

    Правильно палитра подсказывает вместо клоповых угодий золотосеребряную красоту навести. Пусть себе будет сырость. Капитану к сырости не привыкать.

    К одной стене приближается Качкин, к другой — с которой начать? С той, где — хорошо помнит — портрет акулы висел. Посреди обои аж закудрявились — как борода лешего. Набрал в горсть да как дернет!

    Бу-ду-бу-ду-гух!

    Смотрит Качкин — глазам не верит: нет стены! Вся штукатурка селем киргизским обрушилась. Голый кирпич сквозь пыль краснеет — видно, от стыда, что раздели.

    «Что это я такое сделал? — растерянно думает Качкин. — Откуда столько силы взял, день не евши? Где я цемента возьму, чтобы это замазать? Осторожнее, Качкин, шевелись. Хоть и кельма есть».

    К другой стене подходит. Для начала простучать решил. Поднял руку — опустил: страшно. Погладил мизинчиком — нормально! Расхрабрился да снова как дернет!

    Бу-ду-бу-ду-гух!

    Вновь штукатурки как не бывало. Мало того — по всему дому: шшухх! Шшух! Дыр-быр! Бур-дур! По всем шестнадцати квартирам.

    «Землетрясение!» — молниеносно определяет Качкин и прыгает в окно (хорошо, что раскрытое!).

    Стоит во дворе Качкин, дрожит, земля под ногами волнами. Второго толчка ждет. Дождался: толк в плечо. Не со зла, а скорее по-дружески:

    — Из кочегарки?

    —  Какое там! Из собственной квартиры! Землетрясение — ты что, не слышишь? Спасайся, если можешь!

    — Землетрясение? — посмеивается прохожий. — Глянь-ка вокруг.

    Глянул Качкин и видит: нет землетрясения — здания не качаются, дети не плачут, собаки не лают.

    — А теперь посмотри, что с твоим домом мерзлота наделала, — по-ученому так. — Подтаяла под правым крылом. Геокриологический процесс!

    Глянул Качкин па дом свой — обмер. Весь второй этаж подъезда его отделился и к земле в зятья идет. Стекла в окнах растерял, а трещин!

    — И вообще, что ты здесь делаешь? — продолжает геокриологический сосед. — Прочие с месяц уже как повымелись.

    «Вот и квартиры нет», — падает духом Качкин.

*

    Кукуйский порт. Ровно полночь. Нелюдимой коренастой тенью скатывается по ступенькам человек с рюкзаком. Это я, капитан... Виноват. Просто Качкин.

    Он подкрадывается к воде и долго плещет ею, ловя скользкие доски. Потом взваливает их на правое плечо (легче все-таки, чем на левое!) и идет на причал номер два. Там он связывает две в одну подручным ремнем, вытянутым из брюк, и вздымает к носу мертвой двухсотки, на трехметровую высоту. Потом швыряет на нос рюкзак и с ловкостью слона лезет вслед за своим последним имуществом.

    Дверца в салон закрыта, но Качкина этим не остановишь. По железной лесенке он взбирается еще выше — на палубу, снимает ботинки и, согнувшись, движется к рубке. Его главная цель — чтоб никто но увидел его и не услышал.

    Вот и рубка... Но прежде чем нырнуть в свой дюралевый саркофаг, Качкин смотрит на звезды — в небе и на воде. Качкин не лирик, его интересует погода, потому что в дождливую ночь в рубке без Финикова будет холодновато.

                                                                        На мели

                                               (продолжение, которому конца не видно)

    Может, утро, может, день. Жара тридцать градусов. На просторное крыльцо учреждения нерешительно всходит небритый человек в неглаженой капитанской форме. Это я, Качкин.

     Он деликатно тянет на себя стеклянную дверь в чугунной окантовке. Не скрипит, не квакает. Тянет сильнее — мало каши ел сегодня, Качкин! Учреждение тебе не рубка, на пустой желудок не войдешь.

    «Вишь ты, как сделано, — топчется Качкин перед стеклянным занавесом. — Кажется, рукой достанешь! А попробуй. На то и учреждение».

    Он вцепляется в ручку, подскакивает и отталкивается от косяка. Бух! Изнутри помогли. Теплоход-толкач отечественного производства. Могучая посудина! Начотдела, не меньше. Как шуранул — отлепился Качкин от ручки, чуть с крыльца не поехал.

    Проплыл мимо толкач — думает Качкин: путь свободен! Отерся, двинулся вперед. А там — еще дверь. Присмотрелся — а за ней третья! И такие же прозрачные.

    Ну да Качкин уже учен, не стал силу тратить. Притаился в засаде, толкачей ждет. Бух! — за второй дверью. Бух! — за третьей.

    А ему кричат:

    — Дверь! Дверь закрывайте! Сколько раз повторять!

    Хоть и в первый раз услышал, не взялся доказывать Качкин, что не ему повторяли. Осторожненько дверь р-раз! — на себя. А она руку чугунными челюстями — цап! Не будь лопухом, мол. Взвыл Качкин, да осокся: не на «Ракете». Завязал платочком. Пошел по коридорам власти счастья искать. А навстречу толкач за толкачом: на нашивках одних — все золото мира. Сверх того золото у иного и из-под губы блеснет:

    — А что такое, в сущности, вал? Главное — чистая продукция.

    — Если перебросим те сто тысяч из Пеледуя в Алексеевну...

    — Прощайте, товарищи! Полетел мылить холку Жиганску.

    Серьезный народ! Не подступись.

    Вдруг один сам подплывает:

    — Качкин! Ты ли это?

    — Я, — с удивлением узнает Качкин механика, ходившего года два назад на соседней «Ракете».

    — Ну что? Все баранку крутишь?

    — Кручу, — как на данный момент, то врет Качкин.

    — Н-да.. Как вспомнишь — что за работа! Ни сна, ни обеда.

    — А здесь как? Чем занимаешься?

    — Ого! Чего захотел. Это, брат Качкин, производственный секрет. Даже для нас. Вот перейдешь сюда, тогда и узнаешь, — загадочно усмехнулся бывший механик. — Ты зачем тут?

    — С квартирой история. Развалилась.

    — С ремонтом, брат, к Папироскину, на четвертый. Пока!

    «Тэ-тэ-мэ... — думает Качкин. — И в самом деле! Почему бы не перейти? Механика взяли — возьмут и капитана!»

    А ноги к лестнице, на четвертый этаж, да им Качкин: стой! Вспоминать начал, где с Папироскиным встречался. Вот же слыхал такую фамилию, а когда? Тэ-тэ-мэ! Вспомнил!

    Испугался, разогнался, толкачей не ожидая, сам те двери: бух! бух! бух! — и на улице.

*

    Может, день, может, вечер. На причал номер два с рессорой досок на загривке спускается Качкин. У «Ракеты»-200 выпрямляется. Доски с медным грохотом валятся на железо. Потом Качкин козлом прыгает по ним. Это тест. Тот горбыль, что испытания не прошел, Качкин собирает и несет назад, на берег. Ему не нужен материал, не способный выдержать тяжесть недряхлого тела.

    Он возвращается к «Ракете», достает из кармана гвозди, из-за пазухи молоток, из-за пояса топор.

    Крак! Квак! Кляк! — работает топор.

    Дум! Дым! Дом! — орудует молоток.

    Хотят не хотят — соединяются доски. Качкин у них вместо загса.

    И вот вздымается трап к самой рубке, в которой вознамерился Качкин не только найти приют, но и открыть рубк-компанию.

                                                              Все еще на мели

    Когда «Ракета» на барже стоит, из рубки далеко видно. Особенно если делать нечего.

    Вот богатыри идут с двести второй: Курдутов, Доржеевич, Коваленко. Хотя... Где я Доржеевича вижу? Болеет, говорил.

    Вот экипаж двести пятьдесят восьмой: Корниенко, Горбачев... Двести третьей: Оболкин, Бицура!.. Тоже третьего не хватает.

    А все-таки другая у них жизнь: залезли в рубки, погудели Качкину на прощанье и разлетелись: одни — на север, другие — наоборот.

    А ты сиди в своей голубятне, пока терпится. По совсем плевой нужде и то слезай: в домик с водой не пойдешь — не на воде.

    Электричество тоже недостижимо: живи световым днем. А он все короче. Впрочем, зачем он, свет? Делать же нечего.

    Тэ-тэ-мэ... А руки чешутся. Чешутся, тэ-тэ-мэ! Да рубк-компания непоколебима. Тэ-тэ-мэ! Не товарищ голодному сытый. А иной раз и полуголодный:

    — Нет, Качкин, нет!

    — Не думай даже, Филимон!

    — Зачем тебе? Ехал бы в Сочи, как большинство порядочных отпускников.

    — Палеонтолог нашелся! Но одному ребру динозавра реконструировать хочешь?

    — Нет у нас ничего, Качкин. Сами кукуем.

    —Если ты здесь шевелиться начнешь, я на свою «Ракету» собаку посажу. Чтоб ты ночью не лазал.

    — Качкин! Что хочешь: ружье, кинжал, жену... Только не запчасти!

    — Да не горюй, Филимонович! Привезут тебе новый мотор. А может, и новую «Ракету».

    Вот когда взовьешься:

    — «Ракету»? Новую?

                                                          Последние домучиваем

                                                      (Из грустинок рубк-компании)

    Последние «Ракеты» домучиваем — больше их не выпускают! «Метеоры» пошли, «Восходы». Оно конечно, каюты на них и рубка впереди — обзор лучше. А не лежит к ним душа! Почему — не понимаю. «Метеор» крокодилом кажется, «Восход»... «Восход», конечно, ничего, да рубка слишком тесна. Даже третий не влезет. А что за рубк-компания вдвоем? Вся красота речная в «Ракету» вложена. Нигде ее больше нет!

                                                                   Пока на мели

    По трапу имени Качкина на «Ракету»-200 влезает девушка семнадцати лет. Цвет волос — золотой, как песок на Алдане. Цвет очей — голубой, как волна реки Олекмы.

    — Качкин?

    — Я.

    — Новость, Качкин! Тебе не нужно больше платить алименты.

    — А что случилось? — от неожиданности пытается бледнеть Качкин. Попытка бесполезна: не для того загорал Качкин в рейсах навстречу солнцу. — Несчастный случай?

    — Смотря для кого! Для Катамаранова — возможно.

    — Кто такой Катамаранов?

    — Мой муж. Я вышла замуж, Качкин!

    Смотрит Качкин, смотрит... Не узнает. Да и как узнаешь, если шестнадцать лет не видел. Ну отсылал четверть. Точней, бухгалтерия отсылала. А что на те деньги растет — не думал даже.

    — Ты... Значит, ты... Олимпиада, так сказать?

    — Я, папа!

    — Фу-ты, напугала.

    — Дай я тебя поцелую, папа!

    — Тэ та... Да зачем? Да я небрит три дня. Вот куплю механическую...— пытается вырваться Качкин из не сказать чтоб совсем неприятных объятий. — Ну чего приехала?

    — Меня мама выгнала, — радостно сообщает дочка де-юре. — Из-за Катамаранова.

    — Как же замужем, если тебе восемнадцати нет? Кто вас расписал?

    — Папа, какое в наше время это имеет значение!

    — Вот как... — задумчиво тянет Качкин. — Теперь понимаю, почему ты здесь. Когда ждешь?

    — Кого? Катамаранова?

    — Катамаранова ты, видно, теперь вовек не дождешься. Если у него ноги такой же длины, как и фамилия, то он уже на другом конце света. Пополнения когда ждешь?

    — Просто закон предков — только плохое думать. То мама, то ты. А Катамаранов, между прочим, джентльмен и рыцарь. Иначе разве поехала бы я с ним? Да еще сюда!

    — С ним? Сюда? А где же он? — восклицает Качкин с непонятным волнением, словно знает, что это новое действующее лицо сыграет в его кино особенную роль.

    Документы Шулею понес. Так вроде ваше начальство кличут?

    — Кто он, кто?

    — Говорит, диплом такой, что на любых речных судах...

    — Ракетчик! — перехватывает дыхание у финотца, — Неужели? Зачем же он... Зачем же он к Шулею? Тэ-тэ-мэ... Почему не ко мне?

    — А что, ты назначаешь?

    — Ершей щуками я назначаю! Ах ты черт, сунет же его куда-нибудь Шулей! На всех «Ракетах» в комсоставе дырки... На ломаную не пошлет!

    — Ну что ты так переживаешь? Папа! Гляди, вон он ходулит.

    И точно: на таких уж длиннющих — аисту далеко — идет и не падает, спускается на причал молодой и красивый в мичманке с крабом. Подходит к трапу — как по азимуту без ошибки. Раз-два — и здесь.

    Нет Шулея, — без большого горя.

    А Качкин так даже:

    — Ура!

    Взвод воробьев с палубы: фр-р-р... (Дожил Качкин! Сухопутными птицами обзавелся.) Помолчал мгновение Качкин, подыскал формулировки:

    — Ну что ж, дети мои. Зачисляю вас в экипаж дважды ломанной, трижды заслуженной «Ракеты»-200! До спуска на воду — без оклада, премиальных и пайка. Квартира у самого на капремонте, так что ночлежное место совместим с рабочим. Катамаранову О-Фе...

    Папа, пока что Качкину! До восемнадцати! — влезает с поправкой дочка де-юре.

    — Качкину О. Фе. назначаю кассиром-проводникон с возложением обязанностей технички и кока. Катамаранова... как там дальше?

    — Те-те. Тимофей Тимофеевич.

    — Катамаранова Те-те, — вторым помощником механика, капитаном-дублером с возложением обязанностей слесаря-ремонтника.

    — А почему не механиком? — обижается Те-те.— Я же слыхал, вакансия на судне есть?

    — Нет вакансии, — разводит руками Качкин. — Даже для ближайших родственников. Механик Петухов А. Бэ. приказом капитана Качкина навечно зачислен в экипаж. Возражения не принимаются.

    — Ну хотя бы временно? Не все ли равно: условный дублер, условный механик. Ну что вам? А мне на сердце теплее, — льстиво заглядывает сверху вниз в лицо капитану новоиспеченный дублер.

    — Даже условно. Память механика для «Ракеты»-200 священна.

    — Ну хотя бы ради моей морской фамилии! — молит Катамаранов.

    — Фамилия, братишка дублер, дело скользкое, — вздыхает капитан. — Вот живешь и думаешь, что ты Качкин, а оказывается, на отцовском языке ты... Не стоит уточнять. Ты с какого поколения Катамаранов?

    — Из глубины веков.

    — Врешь! Кто в глубине веков на Рязанщине твоей про катамараны знал? Был твой предок Котаморилов, а может, и еще удивительней.

    — Черт его знает, — бормочет пристыженный Катамаранов.

    «Кто сказал, что Русь людьми оскудела? Дефицит, дефицит... — рассуждает не без удовольствия Качкин. — Вот — на пустом месте взял да расстарался на дублера и проводницу. А это ж, считай, половина команды!»

*

    Кукуйское время шесть утра. Пошел в рейс «Метеор», «Восход» пошел. Отчалила двести вторая, скоро тройка отчалит... С «Ракеты»-200 слышится необъяснимое звяканье.

    Полдень. Ни одной «Ракеты» в порту. С «Ракеты»-200 слышится необъяснимое звяканье.

    Шесть вечера! Пришел из леса «Метеор», «Восход» пришел. Тройка вернулась из Соттинцев, Сугак па своей двести тридцать восьмой. С «Ракеты»-200 слышится необъяснимое звяканье.

*

    Полночь! То задремлет ракетный флот, то вновь насторожит ухо: с «Ракеты»-200 слышится необъяснимое звяканье.

    — Нет, так мы до ледостава не кончим, — не выдерживает Катамаранов, не в состоянии найти копеечную шайбу при свечке. — Свет давай, капитан!

    — Иди бери, — бурчит Качкин.

    Пошел дублер к столбу с мотком провода, вернулся с электричеством. Даже стремянки не понадобилось — длиннющий.

    «Может, и правда Катамаранов? — с похвалой думает Качкин. — Что-то на Котаморилова не похож».

    — Что за кухня на электроплитке! — несдержанно говорит Качкина, не в состоянии сварить макароны. Пошла на берег с куском мяса, разожгла костер — вернулась с шашлыками.

    «Может, и правда Качкина? — с надеждой думает Качкин. — Как я, от матери сбежала, в семнадцать замуж вышла... Волосы золотые, глаза голубые».

    Качкин перед молодежью в долгу не остается, делится с нею бесценным опытом. Катамаранову в области технической, Качкиной в кулинарной советы дает.

    — Ты зачем под «Ракетой» вал ходовой бросил? — упрекает Катамаранова. — Приволок, так взволоки, без волокиты.

    — Кто его возьмет? — оправдывается Катамаранов, — Железяка как железяка, во-первых. Во-вторых, не крючок вязальный! Только мне под силу.

    — Паромы целые исчезают, не то что ходовой вал. Это — в-третьих.

                                                     Как без паромов остаются

                                                 (Из мемуарии рубк-компании)

    Послали меня в Осетрово новый паром принимать. Предыдущей навигацией не успели перевести, зазимовал там. Капитаном назначили, значит. Три года мечтал. Хоть на пароме, а капитан. Прибываю. Спрашиваю: где? Показывают. Влезаю... Какой там паром! Разве ж чужое перезимует? Машину — по винтику, палубу — по доске растащили. Дал я рапорт по инстанции, а сам с горя на «Ракету» переучиваться пошел.

*

    — Знаешь, — говорит Качкиной Качкин, — что лучше всего идет к шашлыку? Брусничный морс.

    — Где ж ее взять, бруснику?

    — Вот поставим судно на крылья, найдем! Нам берега не чужды.

                                                                Берег тоже наш!

                                                  (Из экологии рубк-компании)

    На сорок пятом кислица, на семидесятом елки для Нового года, на двести сороковом шиповник, а на триста пятнадцатом песочек... Вот где песочек — стоит пристать, чтобы пузо погреть!

*

    Отрастил и сбрил бороду Воронкевич. «Ракета»-200 звякает.

    Горбачев из Сангара бочку ельцов привез. «Ракета» -200 звякает.

    Лемзяков из Исити три пуда белокачанной привез. «Ракета»-200 звякает.

    Вот уж и зайцы пошли белеть. Кто-то привозит их! А « Ракета»-200 звякает.

*

     — Конца не видно, — жалуется Катамаранов, выгружая из машины очередную порцию металлолома.

    — На, — протягивает Качкин.

    — Зачем мне веревка? — удивляется Катамаранов.

    — Не веревка, а конец. Даю, потому что просил, — веско говорит Качкин.

*

    — Так всю красоту потеряешь, — жалуется Качкина, снова выпачкавшись возле мужа в неотмываемо черное.

    — На трехсотом кэмэ пемзой отчистишь, — утешает Качкин.

*

    Тянет холодом с севера, не тепло струится с юга. Все ýже обзор — причал опускается. Сходит вода и больше уже до весны не прибудет: перемерзли верховья.

    А «Ракета»-200 звякает.

    На двести второй мотор капитану руку подал. Взвалили бедную на причал, рядом с двухсоткой. Лично Курдутов чехол надел.

    А «Ракета»-200 звякает.

    Вот и «Восход» не своим ходом прибыл на отстой. Взвалили бедного на причал. Зачехлил рубку Карпов, пошел. Остановился, оглянулся, рукой махнул, отвернулся.

    А «Ракета»-200 звякает.

    «Метеор» из-за Сангара уже зачехленным пригнали. На причал не умещается — крокодил. На спецбаржу взвалили. А «Ракета»-200 звякает...

    Один капитан знает, где и за что запчасти берет.

    И навигация не кончается!

                                                 Три — ноль под конец матча

    По причалу номер два между «Ракетами» и «Восходом» пробирается пожиловатый, но все равно хитрый азиат. Это он, шкипер Стручков. Увидел, что трап имени Качкина не для его семидесятилетних ног, — в днище кулаком: бум! Качкин сразу из рубки нырь:

    — Кому жить, тэ-тэ-мэ, надоело?

    — Это я, Филя!

    И таймений хвост из мешка: слезай, мол! А Качкин еще хитрее: из рубки рылом стеклянным — сверк. Влезай, мол! Победил капитан.

    —    Ну что, Багылаич, бабку нашел?

    — Есть бабка!

    — Да ну? Где взял?

    — Адам привез. Твой. Бабка Алдан-город к внуку ехал, билет па Алдан-река брал. Не знал, что Алдан-город не на Алдан-река.

    — Ну, ну?

    — Едет бабка по Алдан-река, Алдан-город нет. Час без билет едет, второй без билет. Адам услыхала, на первая пристань бабку — плюх! Делай, бабка, что хочешь. Пристань мой был.

    — Вот же гусак! Не мог на встречную «Ракету» пересадить.

    — Теперь бабка огород копай, опытом делись. Очень довольный. Шкипер у бабки учись, тоже довольный.

    —  Отблагодарил Гусца?

    —    Отблагодарил, но не обрадовал. Отвез в место один. Тайменя на тайменя. Осётра тоже есть. Тайменя не брала, осетра брала. Игнатьев поймала, нерусский сеть забрала. Триста рублей стоит.

    — Ого-го! — ликует Качкин.

    — Теперь Адам на «Ракета» с билетом не пустит. Я навел, считает. Отвези, Филя, а? Бабка ждет.

    — На чем я тебя отвезу?

    — Не беднись, Филя! Весь порт знает: спустит Качкин «Ракета». Пойдет Качкин! А я тебе тайменя.

    — Ну если спустим... Заходи, интересуйся! — добреет Качкин, а сам думает: «Один — ноль! Мы с рыбой, Гусец без сети!»

*

    По причалу номер два между «Ракетами» и «Восходом», как обезьяна, лавирует пижон в тельняшке. Это он, моторист Фиников. Тельняшка для форса: под голубой ее полосатостью два однотонных свитера.

    Он взбегает к рубке и Качкина в лоб:

    — Филимонович! С трехсотки команда разбежалась!

    — Разбежалась? — не понимает Качкин. — Как?

    — Как галактики! Кто куда. Не хотим, говорят, Гусец, с тобой ходить. Все-все! И механик, и дублер, и проводницы. Один моторист остался. Я его знаю. Тоже гусак.

    — Ого-го-го! — ликует Качкин. — И из-за чего ссора?

    — Из-за сети какой-то. Гусца рыбнадзор сцапал, он и решил, что экипаж навел. Начал пилить всех по очереди, а они... И без того всю навигацию стонали!

    — Тогда трехсотке конец, — предрекает Качкин, а сам думает: «Два — ноль! Мы с Финиковым, Гусец без экипажа!»

*

    Среди кустов вдоль канала пробираются двое в мичманках с крабом и один в тельняшке. Это они, мужчины двухсотки. Впереди нетерпеливый Качкин, за ним спортивно одетый Фиников, третьим — Катамаранов в лакированных полусапожках. Жаль ему обувь, лужи обходит. Фиников наоборот: ни одной консервной банки не пропустит — футболит. Где замерзло — как по катку: жжж! Качкин один ни на что внимания не обращает, прет с ускорением, как бык на тореадора.

    И вот кончается тальник, и ужо невооруженным глазом видна неуклюжая, как перевернутая черепаха, такая смертельно-белая на черном заледеневшем песке «Ракета». А Качкин без всякого сочувствия:

    — Ого-го-го-го!

    Фиников, как папуас, три раза в своей тельняшке подпрыгнул, ладонями по коленкам:

    — Ого-го-го!

    Катамаранов не все еще понимает:

    Ого-го?

    Спрашивает, в чем дело.

    Качкин подводит, как гид, вместо указки мазутным пальцем чертит (в воздухе):

    — Когда команда его бросила, я сразу сказал: конец трехсотке. Правда, Фиников?

    — Микронной точности правда, — когда Фиников Качкину не поддакивал.

    — Потому как что Гусец без команды? Я и то, а он!.. Не унялся, один с мотористом пошел. И был это его последний рейс в нынешнюю навигацию, — сходит вода, и до весны его отсюда не снимут. И грош цена его хвастовству, когда говорил, что последним придет на отстой. Так серьезный ракетчик никогда не скажет, каждый мечтает, а промолчит.

    И мичманку долой. Техники жаль.

   Катамаранов тоже долой. Фиников патлы дернул свои: за неимением шапки скальп в мыслях долой.

    Стоят втроем, думу думают: про правду и кривду, подлость и доблесть, бесчестье и честь, доброту и злость. Знают, что ни без того, ни другого не бывает жизни. И если чужую «Ракету» сломал, свою не убережешь.

    Стоят втроем, философствуют, в смысл жизни пытливым оком глядят. Что ж! Подумали-подумали — довольно. Работать нужно. Тут еще двое — на моторке. Такой огромной — катером считай. Руководская. Один — Богатиков, зам Шулея, а второй в плащ завернулся — ни уха ни носа: узнай попробуй.

    — Эй, мужики! — кричит Богатиков. — Сюда давай! Разговор есть.

    Подошли.

    — Ну, капитан, — к Качкину Богатиков, — спускать пора. Ледостав начинается. Сегодня не пойдешь — завтра река не пустит. Садитесь, волки морские! Я уж плавкрану команду дал. Несется на полных своих парах.

    — А куда, собственно говоря, идти? — упирается вроде Качкин, — И почему ты распоряжаешься? У нас единственное начальство — Шулей.

    — Вот и пойдете за ним. Неделю с Алдана забрать не можем, неужто не слыхали? Да пассажиров поднабралось. Смешно сказать — послать некого. Только что Корниенко двести пятьдесят восьмерку на отстой поднял. Клапана полетели.

    — Как же я пойду на Алдан? — все еще упирается Качкин. — Не положено в этакий рейс одному!

    — А товарищ Катамаранов?

    — У товарища Катамаранова допуска нет. Ни на Алдан, ни на Лену даже. Стажировку не прошел.

    — Филимонович, под мою ответственность! — упрашивает, да чувствует Качкин: держит козырь в рукаве — усмехается.

    — Нет, Богатиков, нет! И не думай! Я не Гусец — один ходить, да еще под ледостав. Вот найди кого-нибудь, пусть Корниенко того же или Горбачева, раз у них отстой.

    — А этот подойдет? — и на того, что в плащ форштевень прячет, пальцем.

    — Этот? Гм... Посмотреть бы поближе...

    Тут хламида распахивается, вот и нос, и уши... Чьи? Как взвоют Качкин и Фиников! Не понимает Катамаранов, что с ними творится:

    — Уууу! Аааа!

    А тот, что в лодке, руку Катамаранову:

    — Будем знакомы. Петухов Андрей Борисович. А на причале, — это Качкину уже, — Гуля ждет.

                                                          РЕЙС НЕ ПОСЛЕДНИЙ

    Туда — капитан ничего не вспомнит: как в небо смотрел. Вот только Стручкова доставили — сумкой вяленого тайменя отблагодарил, да мимо Шулея прошли — кулачищем с берега помахал. А ночью в Хандыге снег пошел. Да и не в одной Хандыге — по всему Алдану. Да и не по одному Алдану — по всем притокам, речкам и ручьям, по акватории всей. Как проснулись, глянули — белое наперечет, глазу не за что зацепиться. Вода одна чугуном чернеет. Как ни старается снеговей, никак ее не застелет. Это дело (с виду белое, а подумаешь — черное) нужно вдвоем делать, с Дедом Морозом.

    Валит и валит, как из комбайна. Такие снега на Лене с Алданом — густые, разлапистые — осенью только. Зимой, когда и бывает, — снег как мука порошит.

    Рубку слепит. Придется сегодня Финикову полазить, померзнуть на полном ходу, очищая ветровое. Дворник этого не одолеет.

    Слепит глаза свежей белизной (где черные очки?). Не так ли бело в Белоруссии, родине предков? Недаром же, видно, Белой Русью зовется. Черт, ни разу но съездил. Сколько выездов [Выезд — одна из северных льгот: тем, кто работает на Севере, через два года оплачивается проезд в любой уголок страны (замечание автора).] сгорело!

    А уже пассажиры всей гурьбой на цыпочках — не понимают, почему им трапа не подают. Петухов деликатно объясняет:

    — Нельзя, товарищи, нельзя! Самолетом летите. Сами не знаем, что с нами будет. Никакой гарантии! Сядем где-нибудь на мель и простоим до весны.

    Все равно не понимают. Раз судно идет — должно везти. Взял микрофон Качкин — в горле закололо:

    — Прощайте, граждане! Спасибо за любовь! До следующей навигации!

*

    Валит валом — липучий как чаячий помет, прибивает его встречным ветром к стеклу. Где теплее — течет как мороженое. Но нас не запугаешь.

    «Так трымать!» — вспоминает вдруг капитан.

    —Так трымать! — повторяет вслух на никому не понятном языке.

    — Так трымать! — и трымает (держит)! И идет «Ракета»-200 белым коридором на половине скорости, а черная-черная, как остывшая лава, вода дымится.

    — Что, капитан, долой зарок? — спрашивает вооруженный тряпкой Фиников. То снаружи снег счищает, то изнутри вытирает — потеет стекло.

    — Какой зарок?

    — Аббревиатурный! Все лето боролись, а под конец на открытый текст перешли?

    — Какой открытый? — не понимает капитан. — Ты что плетешь?

    — Ну а как же. Раньше «тэ-тэ-мэ» да «тэ-тэ-мэ», а теперь матерей трех сразу пускаете!

    — Гм... Нет, Фиников! Это другое. Это, если хочешь знать, такая расшифровка «тэ-тэ-мэ», которая мне больше всего нравится!

*

    Ну вот и Шулей. Начальству всегда жить приятней — ни снега над ним, ни дождя! Куртка на волчьем меху, сам как Топтыгин — встретишь в тайге, перекрестишься. Облака и те бочком, бочком.

     — Качкин! — говорит. — Это ты, Качкин?

    — Я.

    — Ну конечно! Кто же еще бы вчера мимо прошел? Почему прошел мимо?

    — В зимовье теплей ночевать, чем на «Ракете».

    — Конечно, теплей! Я бы в Хандыгу и не потащился. Да успокоить человека, что помнят о нем, — неужели у тебя, Качкин, и на это сердца не хватило? Негуманный ты человек, Качкин!

    Ухмыляется Качкин, знает — теперь ему сам черт не страшен. А начальство за неделю бородой обросло, никакого шика.

    — Эх, Качкин, — вздыхает, — что с тебя возьмешь. Хорошо хоть, без пассажиров притопал. Груз у меня нежный.

    Присмотрелся Качкин: оказывается, не под деревом начальство стоит, а держит его, чтоб не упало. Черемуха! С духмяными листочками там-сям, с блестящими ягодками на ветках. Из перемерзшего куба земли, как детские пальчики, покрасневшие корешки торчат.

    — Перед вокзалом посадим, — объясняет Шулей. — Что за речпорт? Ни одного деревца. Знаешь, как весной пахнет?

    Качкин рот разинул: не ждал подобного от Шулея.

    —Трудновато в салон, — рассуждает. — Можно ветки поломать.

    — Зачем в салон? На корме устроим. Ей в тепло и нельзя. Растревожим зря.

    — А рыба твоя, зайцы?

    — Рыба? Зайцы? — пожимает плечами Шулей, — Я же за черемухой сюда. О зайцах спрашивай Евгеньева. Где-то здесь, похвалялся, — тридцать восемь за три часа настрелял.

    — А! Из сенсаций рубк-компании, — припоминает Качкин.

*

    И снова аспидная дорога между кисейных обочин, дорога бесконечная, когда идешь на половине скорости. Не сдается Фиников с тряпкой, не спит капитан за штурвалом, хоть и клонит ко сну мелькание назойливых капустниц. И поет басом мотор — сойди на корму да послушай. А механик не отходит — крутит что-то там на ходу, щупает, перестукивает...

    А вот еще один несчастный — стоит в лодке, как мельница, сигналит. Подрулил Качкин — тьфу ты, Игнатьев! Но не бросать же человека.

    — Каждый раз на этом самом месте, — жалуется.— То катер сломается, то лодка! Хоть по воздуху устье Алдана облетай.

    — А лодку бросишь?

    — Может, возьмете? На буксир.

    — Взял однажды Молоков на буксир моторку (из анекдотов рубк-компании). Знаешь, что в моторке было? Киноаппарат на пятьсот рэ и ружье на триста. А знаешь, что осталось, когда перевернулась?

    — Что же делать? — вцепляется в волосы инспектор.

    — Фиников! Катамаранов! Принайтовить лодку к борту!

*

    Белое судно в белом снегу... Как покрывалом застелено. Идет как привидение по черной воде. Правда, скорость не для привидения и урчит.

    Так трымать!

    — Капитан! Капитан! — отрывает от твердых мыслей Фиников. — Кто-то на берегу флагом машет.

    — Какого цвета флаг? — выясняет капитан.

    — Белый! В снегу, наверно.

    — А сам?

    — Как снеговик. С головы до пяток! Никогда такого белого не видел.

    — Сдается, значит. На милость. Ну что ж. Лучше взять человека, чем грех на душу.

    Так трымать... Да это же Авторсыт! А снеговик? Где он? Ага, уже и без бинокля хорошо виден. Ну и заядлый же рыбак! Это только одежка белая. А физия — хоть оладьи пеки. Намахался колом-флагштоком. Вот наконец бросил под куст — поверил, что будет жить.

    — Шулей дерево, Игнатьев лодку, а у тебя какое добро? — спрашивает Качкин. — Грузи, пока капитан в настроении.

    — У меня, Халимонович, груз огромнейший. Даже СП не поднимет.

    — Неужели перед снегом так ловится?

    — Попробуй слови! Пальца в воду не сунешь, какая там рыба. Знаешь, Халимонович, хоть и против физики это, да здесь вода холоднее нуля.

    — Так какой груз?

    — Остров, Качкин! Остров!

*

    И вот уже чернота воды сливается с чернотой неба. И мы на семидесятом кэмэ становимся под высокий берег, привязываемся к перемытым тальниковым корневищам и открываем рубк-компанию.

    Первое слово, известно, начальству:

    — Хм... Что говорить, капитан Качкин, сам когда-то на «Ракете» работал и был уверен, что глупость порешь, отпуск на ветер пускаешь. Да на «Ракете» живешь незаконно. Но не трогал. Хотел, чтобы в глупости своей и сам ты убедился. А ты меня в обратном убедил. За тебя, Качкин!

    Вторым слово жертва крушения берет:

    — Хм... Как увидел я, что «Ракета» качкинская, как вспомнил летнее все, сердце провалилось, и думаю: зимовать мне в кустиках. А ты меня, Качкин, пожалел. Спасибо тебе от имени живности той, которую охраняю. За тебя, Качкин!

    Третьим — единоплеменник:

    — И мне позвольте! Как я попал на остров, когда — долго рассказывать. Но уже разрабатывал планы! Первый: как подмерзнет протока несудоходная, выйти на берег и пешком домой. Второй: построить плот и сплавляться до Сангара. Оба довольно-таки утомительны. За тебя, Качкин!

    Клюкнул кваса трижды капитан — загордился:

    — Вам от меня тостами не откупиться! За заслуги мои перед вами ты, начальник, — говорит, — чтоб дублера моего никому не передавал — разве что в капитаны. Ты, инспектор, чтоб закидушки мои вовеки не трогал. А ты, товарищ поэт, стих про меня в газете своей напечатай!

    Переглянулись от такого нахальства. А качкинцы ответа ждут: в капитана теперь, как в бога, верят и кто против капитана — против них.

    — Я бы, конечно, с радостью, — осторожно начинает, — да знаешь, Халимонович! Лет пять не пишу стихов. Рифма опротивела! Давай лучше так договоримся: ты сам напишешь. Не стихотворение, понятно, — очерк. О своем труде. С воспоминаниями, с раздумьями, с выкладками экономическими. А я тебе обработать помогу. Это будет интересно для широкого читателя. Так сказать, голос ракетных масс!

    — Я бы пообещал, — продолжает инспектор, — да перехожу в водный надзор, Филимон Филимонович! Буду заводы и фабрики контролировать, как они о чистоте нашей Лены заботятся.

    — И меня, — со вздохом заканчивает начальник, — в Пеледуй, брат Качкин, переводят. Так что судьбу твоего Катамаранова буду уже не я решать.

    Остолбенели все слегка: такая новость! А за окнами — ночная стылая тьма, октябрьская тьма кукуйского градуса как широты, так и долготы.

    — Что ж это делается? — не без отчаяния говорит Качкин. — Целое лето в черной рубашке ходил и никакой прибыли?

    — А ты думал, — посмеивается начальство, почти бывшее, — что как судно отремонтируешь, Полярный круг Южным тропиком станет? Для этого не такой труд нужен.

    — Живут же и на Полярном круге! Взять хотя бы Гусца.

    Поперхнулись, переглянулись снова. Автор с возмущением:

    — Этот Гусец — ничего себе штучка! Больше недели по милости его пришлось на острове просидеть. Слыхал я, конечно, разное о нем, но что купило: непьющий! Такой, думаю, не забудет. И что же? Забыл! Мимо как стрела просвистел. Да еще никому не наказал, чтоб забрали.

    — Гусец — штука, — делится и инспектор. — Все вы, бесспорно, слыхали, как я сети заморской его лишил. Одного не знаете — как возвращать пришлось. Я на законных основаниях реквизировал: лицензий две, а осетров — пятнадцать. Тут не то что штраф — условный срок! Привожу сеть с протоколом через три дня (бывает, и больше рыщем), а меня вызывают и говорят: «Ты зачем гражданина честного ограбил? Отдай сеть Гусцу да не забудь извиниться». И в нос мне корешки от тринадцати лицензий, купленных Гусцом за день до инцидента. Льготных, между прочим!..

    — Не штучка Гусец и не штука, — поправляет начальство (ах же черт — почти бывшее!). — Вредитель он. Ты что, Филимон, думаешь: я с закрытыми глазами, с завязанными ушами работаю? Все, брат Качкин, я видел и слышал. Правда, сначала поддался было, считал — и в самом деле ты на него из-за жены катишь, а потом... Когда ж это я скумекал? После истории с Папироскиным. Ясно было, что в тот раз поставил цель Гусец твою «Ракету» сломать. А какая польза порту от того? Мне лично какая польза? Потом — борт товарищу Игнатьеву подставил. Да-да, дорогой инспектор, за штурвалом тогда сидел Гусец! И опять удар по порту, по отделу моему... Тут он, правда, своего не достиг: «Ракета» не пострадала и лодка не пострадала, даже в суд никто ни на кого не подал.

    — Какой там суд! Я ведь тоже не без вины. Мчался как угорелый, — стыдится Игнатьев.

    — Ну а когда он выпивоху Пантелея науськал отмашку тебе из строя вывести, а после, использовав это, на мель тебя выбросил — вот тогда и решил: или я, или он. Нам двоим не работать рядом!

    — Так чего мы нянькаемся с ним! — восклицает полной грудью Качкин. — Ты, начальник, из порта его гони. Поводов же выше головы и еще выше! Ты, инспектор, в нарсуд его волоки. Знаешь, сколько он осетров за лето взял? Ты, поэт, фельетоном бабахни. Принайтуй к позорному столбу!

    Переглянулись опять. Кому охота гусей дразнить?

    — Нельзя мне о нем фельетон. Из-за личной неприязни, скажут. Мол, за то, что с острова снять не смог.

    — Как поволокешь? Не пойман — не вор. Вот и поймал вроде, да не дали поймать.

    — Запомни, Качкин: формально Гусец ни в чем не виноват! Потому что бюрократ. Что, думаете, бюрократ обязательно за столом с гору Мамонтовую сидит? Бюрократ и за штурвалом может скрываться. Вот команда его разбежалась. Скажешь, Гусец разогнал? Попробуй докажи. Так что бороться с Гусцом бесполезно. Это не человек, а явление! Я вовремя это понял и перевожусь в Пеледуй. Со дня на день Скачко дела сдавать буду.

    — А мне что делать? Тоже перевестись? Но ведь в Пеледуе «Ракет» не держат.

    — Тебе... Тебе, дорогой Филимон Филимонович, вот что могу сказать: на то и Гусец на Лене, чтоб Качкин но дремал. Не спи — и будешь здоровехонек до самой смерти. И если бы даже Гусец на мое место встал, тебе бояться нечего. На водителей транспортных средств у нас на Руси та-а-акущий дефицит! Пусть от Гусцов коллеги мои трясутся, а ты, брат Качкин, на своей должности непотопляем!

    «Верно!» — думает Качкин, и сердце его полнится счастьем.

*

    — Говорит «Ракета»-200! Говорит «Ракета»-200! Вызываем порт. Вызываем порт! Прошу разрешения на вход в канал.

    — Психи какие-то эти ракетчики, — слышится из рации. — Целое лето хотя бы один, заходя в порт, аукнулся. А теперь, когда в канале ничто не движется, на тебе: «Прошу разрешения»!

    Слушает Качкин, смеется в душе собственной шутке.

    А на корме зрелое дерево черемуха. Кто ни протиснется мимо ягодку отщипнет.

    А канал шугою забит.

    Мы идем, поднимая волну, и льдинки звенят-звенят, выплескиваясь на берег.

                                                                      КО...

     Стоп-стоп! Задержитесь немножко. Прошу вас! Не выключайте! Слово берет автор.

    Два-три замечания!

    Дорогие друзья, мы смотрели с вами телебоевик по чужому непрофессиональному сценарию узкого специалиста. И я побаиваюсь, что кое-что для вас осталось непонятным. Честно говоря, я и сам не все до конца понимаю. Например: как узнал Шулей, что «Ракету» под лодку Игнатьева подставил Гусец? Качкин же не говорил никому. Или Финикову проговорился?

    Но вот что удалось выяснить дополнительно.

    Транцевая корма — обрезная. Чаще бывает корма типа «ложка». Транец употребляют тогда, когда обтекаемость кормы не увеличивает скорость: на «Ракетах», катерах или, наоборот, на очень медленных судах. За транцевой кормой создается завихрение. Если пустую бочку бросить за транцевой кормой медленного транспорта, она благодаря этому завихрению может идти как привязанная за судном десятки кэмэ (объяснение Литвинцева). А почему не снижает транец скорость «Ракеты»? Потому что, когда «Ракета» на крыльях, корма над водой.

    ДМ — дебаркадер металлический (объяснение Савина).

    Полосатый буй (белый с красной или черной полосой) — показывает резкий поворот судового хода (объяснение Литвинцева).

    СТ — сухогруз тентовый.

    РТ — рейдовый теплоход.

    РБТ — рейдовый буксирный теплоход.

    РТТ — рейдовый теплоход-толкач (объяснения Судакова).

    Действительно, «Ракета» на крыльях летит почти по воздуху, а у теплоходов типа «Аммосов» и «Аржаков» осадка мэ шестьдесят сэмэ. Но если «Ракета» прекращает движение, ее крылья погружаются на два мэ двадцать. Потому и бывает, что туда, где «Аммосов» и «Аржаков» пройдут, «Ракету» посылать рискованно (объяснение Костромина).

    Справка. За рейс в финансовом плане экипаж отчет дает деньгами, вырученными по пути, и справкой, которую выдает касса предварительной продажи.

    Турбина. Дизель «Ракеты» заводится сжатым воздухом (два баллона по 150 атмосфер). После этого мотор переходит на самообслуживание: воздух в цилиндры качает турбина, которую крутят выхлопные газы.

    Управление. Ракетный руль не колеса вертит, как на автомобиле, а перекачивает в гидросистеме масло с борта на борт. Потому и приходится иной раз разгонять его как пропеллер.

    Черная рубашка. «Ходить в черной рубашке» — заниматься ремонтом. «Мы всю нынешнюю навигацию в белых рубашках отходили» — такое хвастовство услышишь редко.

    Ну, кажется, все. Если найдется еще что-нибудь этакое, попросите у Чернина «Справочник судоводителя». Не верьте, если скажет, что я его не вернул. А справочник не поможет — пишите Качкину или мне.

    Да! Тридцать восемь зайцев за три часа без загона добыть можно только в рубк-компании. Эта цифра дутая!

                                                                            ...НЕЦ

1979-1980

    /Иван Ласков.  Лето циклонов. Повести, рассказы. Перевод с белорусского автора. Москва. 1987. С. 193-335./

    Иван Антонович Ласков – род. 19 июня 1941 года в областном городе Гомель Белоруской ССР в семьи рабочего. После окончания с золотой медалью средней школы, он в 1958 г. поступил на химический факультет Белорусского государственного университета, а в 1966 г. на отделение перевода Литературного институт им. М. Горького в Москве. С 1971 года по 1978 год работал в отделе писем, потом заведующим отдела рабочей молодежи редакции газеты «Молодежь Якутии», старшим редакторам отдела массово-политической литературы Якутского книжного издательства (1972-1977). С 1977 г. старший литературный редактор журнала «Полярная звезда», заведовал отделам критики и науки. С 1993 г. сотрудник детского журнала «Колокольчик» (Якутск), одновременно работая преподавателем ЯГУ (вне штата) и зав. отделом связей с общественностью Якутского аэрогеодезического предприятия. Награжден Почетной Грамотой Президиуму Верховного Совета ЯАССР. Член СП СССР с 1973 г. Найден мертвым 29 июня 1994 г. в пригороде г. Якутска.

    Юстына Ленская,

    Койданава

                                                                  ПРИЛОЖЕНИЕ

                                                                    Предисловие

    Новая книга Ивана Ласкова не может не импонировать речнику, каковым я являюсь: ведь она вся почти о реке и людях на реке.

    На Лене и Алдане разворачивается действие рассказов «Осетрина» и «Лето циклонов», в долине Лены - повести «Вольные птицы». Но, конечно, для меня и тысяч моих коллег ближе всего повесть «На подводных крыльях», посвященная экипажам «Ракет» - скоростных пассажирских судов на подводных крыльях.

    Несправедливо мало в художественной литературе произведений о речниках и в частности об экипажах пассажирских судов. Повесть И. Ласкова в какой-то степени этот пробел заполняет.

    Место действия повести - Лена и ее притоки, неназванный порт, в котором читатель узнает Якутский. Время действия - самый что ни на есть сегодняшний день, но не позже 1980 года - года опубликования повести в журнале «Полярная звезда».

    Я подчеркиваю это специально, так как в наше быстротекущее время и за несколько лет на речном транспорте меняется многое.

    Вот и в Якутском порту появились новые «Восходы», «Зори», более высокого класса теплоход «Москва», присоединившийся к «Аммосову» и «Аржакову», обслуживающим линию Якутск-Нижний Бестях. Улучшается ремонтная служба флота, ослабляется острота жилищного вопроса.

    В составе экипажей скоростных судов появилось много молодежи, окончившей речные ВУЗы. В то же время старательно, ответственно трудятся и те, кто упомянут в повести.

    Я не оговорился. Хотя «на подводных крыльях» и художественная повесть, а не документальный очерк, в ней наряду с вымышленными персонажами действуют или упоминаются вполне реальные судоводители.

    Почему же писатель прибег к этому? Здесь надо понять не простую проблему, вставшую перед ним, когда он приступил к работе над повестью. Ведь Якутский порт как база «Ракет» в пределах Якутии один и, как бы не старался автор его «зашифровать», все равно этот порт угадывался бы без труда людьми, работающими в нем. Неизбежны были бы гадания этих ладей, с кого списан тот или иной вымышленный персонаж, кого имел в виду автор, говоря о каких-то недостатках в работе, нарушениях судоводительской дисциплины и т.п. Поэтому писатель пошел на определенный риск в повествовании практически ввел всех «ракетчиков», работавших в Якутском порту в 1979 году. Тем самым он ясно дал понять, что под Качкиным, Петуховым, Гусцом и Щулеем отнюдь не подразумеваются какие-то реальные лица.

    Насколько мне известно, риск оправдался. Упоминание их фамилий не послужило для «ракетчиков» поводом для обид на автора.

    А автор между тем выполнил и вторую свою цель - увековечил в художественном произведении имена людей, которые несомненно заслуживают этого.

    В использовании «ракет» на якутских водных артериях имеется ряд существенных особенностей, отличающих его от эксплуатации скоростных судов в других районах страны. Здесь обычное дело - рейсы на 600-800 километров в один конец, ночевки на конечных пунктах - в Олекминске, Хандыге, Вилюйске, а иногда и в Сангаре. Ничего подобного нет не только на Волге, Днепре или Дону, но даже и на других сибирских реках - Оби, Иртыше, Енисее. Это связано со слабой заселенностью Якутии я недостаточным количеством портов.

    Многозначительной фразой начинается повесть: «Для того, чтобы идти на подводных крыльях, необходима мощность не менее 9 девятисот лошадиных сил». Эти слова применимы не только к самим скоростным судам, но и к людям, работающим на них. Когда белоснежная «Ракета на своих скрытых в воде крыльях буквально летит над рекой, вряд ли кто из глядящих на нее с берега подозревает, как много человеческого труда стоит это стремительное движение. Огромная скорость не дает оторваться от руля, заставляет безотрывно смотреть вперед, на слепящую гладь. В рубке постоянный шум и вибрация. Лена река большая, здесь не редкость штормы или крупная волна, осенью - туманы и снегопады, а в конце навигации - шуга. Возвращаются «ракеты» на базу чаще всего к вечеру, а иногда и ночью. Назавтра же в 5-6 утра - снова в рейс. В связи с этим «ракетчики» и в родном порту частенько ночуют в своих судах, бытовые условия которых весьма ограничены.

    Поколение «ракетчиков», о котором рассказывает И. Ласков, трудностей не боится. Все оно росло либо в военные, либо в послевоенные годы и с лихвой хватило разнообразных тягот своего времени. Эти тяготы не согнули их, а закалили.

    Судоводитель, допущенный к управлению «Ракетой», имеет право принять в командование любое речное судно. Это - высший класс судовождения; для того, чтобы сесть за руль «Ракеты» требуется высшее или среднее специальное образование Поколение, о котором идет речь, начинало с мотористов, заканчивало ремесленные или речные училища, работало на различных судах и уж через них шло на «Ракеты», а в ВУЗах училось потом, заочно. Основа его успехов - не зубрежка учебников, а громадный опыт практического судовождения. Именно благодаря ему выросли такие отличные специалисты, как П. Г. Голубцов, П. Г. Кузнецов, Ю. Н. Литвинцев, А. А. Москвин, Е. Т. Курдутов, Е. А. Лемзяков, Ю. Ф. Сальва и многие другие. В эту когорту прекрасно вписывается и главный герой повести Филимон Качкин.

    Он сибиряк по рождению («сибирской выделки» - говорит о себе он), и характер у него сибирский. Трудное детство, раннее сиротство не убили в нем не только мужского оптимизма, но и здорового юмора.

    Он абсолютно честен, добр, незлопамятен, по-отечески относится к младшему плавсоставу. Но главная его черта - самоотверженная любовь к труду, к технике, своеобразный «ракетный патриотизм». К своей «Ракете-200» он относится как к живому существу. Небрежное, а еще хуже, намеренно пренебрежительное обращение с ней со стороны Гусца приводит его в ярость. Это отнюдь не вспыльчивость вообще, так как в других не менее острых ситуациях (например, обнаруживая неверность жены) Качкин держится куда более выдержанно.

    Жизнь бьет и мучит этого человека, но «жив курилка», говоря словами роллановского Кола Брюньона, которого Качкин чем-то напоминает. Лшь когда «Ракета» его ломается и Качкин остается без дела, он на какое-то время впадает в уныние, но ненадолго, тут же дело находит: своими руками, без помощи ремонтников, как-то раздобывая дефицитные запчасти, жертвуя отпуском, он возвращает в строй свое крылатое судно и спускает его на воду перед ледоставам.

    Совсем не таков Гусец, поначалу дублер Качкина, а затем каштан «Ракеты-300». У него отношение к судну противоположно. Он готов даже выбросить его на мель, которую «астигматик увидит», если за это отвечать будет не он, а обстановочная служба. Он непрочь «поторговать» рубкой, перевозя за мзду безбилетных пассажиров. Именно здесь и кроется невозможность примирения Качкина и Гусца. Гусец показан как случайный гость в «ракетном флоте». Он пришел за длинным рублем и уйдет, убедившись, что этого рубля не добудет. Автор верит, что таким как Гусец, на «ракетах» не место. Какую-бы поддержку не оказывали Гусцу его влиятельные дружки из «учреждения» (подразумевается пароходство), он все равно не сможет работать на «Ракете», ибо его не приемлет собственный экипаж. Таким образом, автор поднимает весьма важную проблему - отношения к труду, к государственной собственности, вручаемой в руки каждого из нас. И этого ни в коей мере не заслоняет тот факт что повесть написана в юмористическом жанре. Иронический тон повести - это здоровое мироощущение капитана Качкина, признак и символ несгибаемости его.

    Порт и реки, техника я производственные вопросы, труд судоводителей – «ракетчиков» - все в повести описано достоверно. Недаром автор изучал материал целых четыре года.

    Невозможно переоценить ту громадную роль, которую сыграли на реках Якутии быстроходные «Ракеты». В течение двадцати с лишним лет они устанавливают прочную и быструю связь между пристанями Лены, Алдана, Вилюя, удаленными друг от друга на сотни километров. Эта роль сравнима с той, которую играет в Якутии авиация, особенно в нелетную погоду, продолжающуюся у нас неделями.

    Перевооружение речного флота идет постоянное вот уже не за горами полная замена «Ракет» более удобными для пассажиров и экипажей «Восходами». Пройдет не так уж много времени и поэтические силуэты «Ракет» исчезнут с просторов Лены. Но их сохранит для будущих читателей повесть «На подводных крыльях».

    14. 01. 83.

    В. А. Минеев,

    начальник Ленского объединенного,

    Ордена Трудового Красного знамени,

    речного пароходства.

                                                                Дорогой Иван?

    Ты нам говорил, что скоро войдет твоя книга «На подводных крыльях», а недавно мы случайно узнали от одного товарища, что выход этой книги задерживается. Речь идет о том, что речники якобы против. Художественной литературы о работе и жизни речников Лены в наше время мало. Одна из немногочисленных - твоя повесть «На подводных крыльях», которая нам очень понравилась, и надо сказать порадовала нас, вышла только журнальным тиражом. Многие речники хотели бы иметь твою книгу в своей библиотеке.

    Мы надеемся, что наше письмо поможет в издании книги.

    С пожеланием твои друзья и герои:

    Голубцов, Москвин, Чернин, Козырь, Сальва, Федюхин, Судаков, Казимиров, Тостоновский, Бицура, Аболкин, Курчатов и другие.

    26 января 1983 г.