Масей Сяднёў
ЗАБЫТЫЕ
СТРОКИ.
Раздел из книги
В этом разделе помещены стихи,
которые не вошли ни в один из моих сборников - я считал их не стоящими этого. Я
выбросил их как бы навсегда. Но со временем, возвращаясь к ним, перечитывая их,
и каждый раз они подкупали меня своей неповторимой непосредственностью, непринужденностью
- всем тем, чего мне не хватает теперь, к чему я уже не могу вернуться. Мне
интересно было посмотреть на себя со стороны, на себя, прежнего, проследить,
так сказать, свою эволюцию. И скажу - тот, прежний, в каком-то смысле мне
больше нравится, несмотря на всю его не совершенность. «Забытые строки» - это
как бы возвращение в молодость, возрастную и поэтическую, а может ещё больше -
это мои «этапы», не в смысле развития, а в смысле доли. «Забытые строки» мне
дороги, как боль, как радость, испуг, шок. Сожалею, что это только
незначительная часть этих строк, большинство их не сохранилось, это только то,
что сбереглось в памяти. В «Забытых строках» читатель найдет и мои стихи по-русски,
сложенные в ссылке, часто по просьбе иноязычных заключенных. Полагаюсь на
снисходительное отношение уважаемого читателя к моим «Забытым строкам»
Автор
ПАЗНАНЬНЕ БОГА
Як зачыніліся за мною дзьверы
турмы, душой як занямог,
усёй сардэчнай сілай верыць
я стаў, што ёсьць на сьвеце Бог.
Агонь сьвяты, агонь таемны
мне веру ўліў, пазнаць мне
дапамог,
што ўсім зямным і ўсім надземным
валодае адвеку толькі Бог.
Няхай прабачыць мне магутны,
што верыць я раней ня мог.
О так. Я грэшнік, раб пакутны,
я прад Табою на каленях, Бог.
Карай мяне за ўсе мае хімэры
і дай глядзець на Твой сьвяты парог.
Пазбаў жыцьця, а
толькі веру
Табе, усемагутны Бог.
Менск, турма, 1937
НА РАЗЬВІТАНЬНЕ
Бывай, Міхал! На разьвітаньне
табе мой гэты верш, як дар.
Ён — кроў мая і
хваляваньне,
душы маёй патухшы жар.
Куды твой лёс цябе закіне,
якія ўбачыш берагі?
Што стрэнеш ты пад небам сінім —
ці шчасьця дні, ці дні тугі?
І мне нядоля напісала
няшчасьце злое на раду:
праз дзён крутыя перавалы
у даль дарог і я пайду.
Бывай-жа, брат! На разьвітаньне
табе мой гэты верш, як дар.
Ён — кроў мая і хваляваньне,
душы маёй патухшы жар.
Менск, турма, 1937
ЯНІНЕ БРАНЕЎСКАЙ
Тым
шляхам, якога ніхто не адзначыў —
пад яркімі зорамі сініх нябёс —
Вас вецер заходні на крыльлях гарачых
дзівоснаю казкай, жар-птушкай пранёс.
Штоночы у сьне я Вас бачу такою
на нашай зямлі забялеўшых садоў.
Вы, поўная палу, красы, непакою
агні запалілі юнацкіх гадоў.
Пачуцьцямі к Вам сваё сэрца
руйную
і ў стоме згасаю бясьсільна адзін.
Аддаў-бы я ўсю сваю радасьць зямную
за шчасьце агульнае
нашых гадзін.
Хай лёс у нас розны, затое імкненьні
і думы, і мары, і сэрцы адны:
хвалююць
нас даўнасьці сумныя цені,
паэзіі яснай чароўныя сны.
Дазвольце-ж руку Вам, вяльможная пані,
пяшчотную, белую мне цалаваць...
Лісты яшчэ з клёнаў на дол не апалі
і гусі на поўдзень яшчэ не ляцяць.
Менск, турма, 1940
В КАМЕРЕ
Волнуются силы во мне,
хотят во что то излиться,
но бьется в тюремном окне
души моей гордая птица.
Ей в мире красивом не быть
с горящими ярко очами:
лежит ее жизни незримая нить
в руках человека с ключами,
что ходит за дверью и ночью и днем,
покоя и сна не давая.
Шаги его слушает всем существом
тюрьмы тишина гробовая.
Как будто пришиб меня грозный обвал,
когда я подумал в темнице,
что ключник, быть может, ключи потерял
и буду я вечно томиться.
Менск,
тюрьма, 1936
ГОРЫ НАД БАЙКАЛОМ
Они столпилися безмолвно,
как рыцари былых времен,
прошедших лет зеленым волнам
задумчиво рассказывая сон.
Как будто бы готовясь к бою,
застыли вдруг, собой поражены.
Вонзаясь в небо голубое,
стоят, как памятники старины.
Стоят, готовые к паденью,
но силой удержимые иной,
в каком то неожиданном смятеньи
поникли над бездонной глубиной.
В их назначеньи есть одно:
пресечь все озеру пути,
чтоб вечно возмущалося оно
и никуда чтоб не могло уйти.
1937.
Сложено в памяти во время
переезда через Байкал.
БАЙКАЛ
Неволей робкою томимый,
я на тебя смотрел издалека.
Хотел я быть таким невозмутимым,
как ты, вошедшее в века.
Хотел я быть сильнее, шире,
чем ты, смущавшее мой взор.
Хотел я отражать все в этом мире,
как отражаешь ты вершины гор.
Чтоб знал я мира цель, стремленье,
чтоб им я жил, его любя,
чтоб видел мир свое отображенье,
как видят горы в озере себя.
Чтоб с воплощенною мечтою,
дивясь, как зыбь твоя легка,
как ты блистая красотою,
войти в грядущие века.
1937.
Сложено смотря через решетки
«Пульмана»
МОЕЙ УЧИТЕЛЬНИЦЕ
Я помню речь твою божественную. Мне
она, как откровение, как шум дождей звучала.
Тогда в моей душевной глубине
созрело жизни вдохновенное начало.
Ты дала азбуку. Глаза
мои, увидев мир, задумчивыми стали.
Познанья первая скатилася слеза,
и на чело упала тень волнующей печали.
Но радость
буйная веселья, торжества
на что только меня беспечно на водила.
Хмельная, юная кружилась голова,
искала выхода бунтующая сила.
Ввела ты в жизнь меня. Звезда
моя горит и мир так интересен.
Он не исчезнет никогда,
коль будет мир и грез, и песен.
1937
Сложено в памяти на пароходе в Охотском море, по дороге на Колыму.
В стихотворении высказана радость по поводу выздоровления.
* * *
Уходит день. Уходит ночь. Ему
иного нет пути.
Уходит всё по назначенью своему.
Куда же мне уйти?
Колыма, 1938
МНЕ ВСЕ РАВНО...
Мне всё
равно, куда теперь идти,
мне всё равно, какое знамя реет.
Мне б через пагубность перипетий
дойти
до моего конца скорее.
Пускай сжигает землю зной
или морозом сковывает ночь глухая –
мне бы, взметнувшися над крутизной,
катиться вниз, по камням громыхая.
Куда деваться мне с моею головой?
Кольцо становится все уже, уже.
Пред неизбежной смертью роковой
хочу я испытать паденья ужас.
Скорее ж ночь и вечность, и покой!
Вон дожидается земля и преет.
Путь мир беснуется взбешенною рекой,
пусть знамя развивается и реет.
Колыма, 1938
КРОВАВЫЙ ЦАРЬ
(сказка для детей)
Есть в мире сем одна страна,
большая, с солнцем и лесами.
И красное, как кровь, она
над головою держит знамя.
Хозяин той страны могуч:
он всю, с лесами и осокой,
облек ее в лохмотья туч
и тишине предал глубокой.
О нем молва давно идет,
как о разбившем все оковы,
но слова молвит не дает,
снимает людям он головы.
Земля страны орошена
кровавой, мутною волною.
И потому вот та страна
названа красною страною.
Подвластны люди все ему,
подвластно
даже и сознанье.
Убийство, кровь... Вот почему
Кровавый Царь ему названье.
Колыма, 1938
* * *
Собой я не доволен потому
что все дремлю, и мимо
проходит жизнь. Уму
простое самое непостижимо.
В душе - невозмутимость и покой,
ничто не трогает и нет противоречий.
Доволен всем. Заботы никакой
и вид почетной глупостью отмечен.
Но втайне думаешь, что это все ведь вздор,
что ты не хуже всех, а лучше даже.
Ты, зная
это, тот же вор,
не сознающийся перед собою в краже.
Как тяжела такая жизнь. Она –
небытие. Зачем я знаю это?
Где голубая неба глубина?
Где откровение ликующего света?
Мокрае, 194?
/Масей Сяднёў. А часу больш, чым
вечнасьць. Глен Коў – Нью Ёрк. 1989./
Масей Сяднёв
ЧТО ЕСТЬ
БОГ, ЛИБО КАК Я ПОСТИГАЛ ИСТИНЫ
Что есть бог – на этот вопрос
нет, и не может быть какого-то определенного ответа. Он открывается нам, когда
мы его открываем. Он принимает нас, но может и отвергнуть. На это Его Воля. В
детстве моя бабушка учила меня: «Боженька добрый, милостивый, но Он и карает...
Ты думаешь, кого? Таких неслухов, как ты». Если что с моей стороны было не так,
пугала меня Богом: подожди, так тебе не пройдет, боженька покарает тебя.
Недовольная моим поведением, злая, в довершение обзывала меня почему-то
«демократом». Отсюда в моём представлении Бог был Персоной, которая любит тебя,
но может и наказать. На языке у моей бабушки было частое: «господняя кара».
Так все-таки, что есть Бог?
Бог есть, когда у нас есть
уверенность, что есть Бог. Нет уверенности, нет и Бога, Его нигде Нет. Значит,
Бог есть то, что есть в нас самих. И бога открывает каждый по-своему, если
открывает вообще...
Припоминается мне здесь мое
колымское «открытие» Бога.
Из якутской юрты на
лесозаготовках меня брали на этап: вызывало менское НКВД на новое следствие.
Конвоя над нами не было – куда убежишь? – И бригадир сказал мне: «Иди сам без
конвоя до совхоза «Колымский», а оттуда тебя уже под конвоем доставят в
Магадан. Надеюсь, не заблудишься». А до того совхоза было ни больше ни меньше
25 километров. Притом дороги никакой, и я боялся, что не дойду заблужусь. Даже
не верилось мне, что за четыре года подконвойной жизни я иду без конвоя, один,
свободный... Действительно, было даже жутко. Но радость, что меня вызывают, что
возвращаюсь в Беларусь, в Менск, гнала меня. Я не шел, а летел, как на крыльях:
может впереди меня свобода, воля. Сколько времени шел, не знаю, как вдруг вижу
впереди юрту и возле нее – человека с ружьем на плече. Собственно, я не успел
еще его воспринять, как пронизал меня, как будто ток, не то мой собственный, не
то чей-то голос: «Не бойся. Иди! И я иду на человека с ружьем. Тот снимает с плеча ружье и встречает меня с
нацеленным на меня стволом. «Стой», - приказал. Осматривает меня. «Пошли!», -
скомандовал. Гонит меня с ружьем на изготовку. Куда? Да во мне тот же самый
голос: «Не бойся!» Человек с ружьем приказывает: «Стоп! Ты из какого лагеря
убежал? Так, убежал? Но от меня ты не убежишь. Я заведу тебя в тот лагерь,
откуда ты убежал. Я заработаю на тебе. У меня дети голодные». Потом: «У тебя
есть закурить?» Начался разговор. Человек с ружьем был якутом. За каждого
пойманного беглеца он получал награду. Я говорю ему: «За меня ты ничего не
получишь – я отпущенный». Якут всмотрелся в моё лицо, взглянул в глаза и будто
бы с сожалением произнес: «Твой облик не обманывает меня». Взял за ствол своё
ружье и с размаху ударил им о сосну рядом. Оружие упало сломанное. «Иди, куда
шел».
И я пошел. В сердце моем всю
дорогу я нес якута.
...Я никогда в своей жизни не
пользовался самолетом – боялся, да и не было нужды, моя жизнь до некоторого
времени была оседлой. Но подошло время, когда я должен был лететь. Университет
в Мизули (штат Монтана) вызвал меня для интервью, и у меня не было иного
выхода, как только прибегнуть к услугам самолета. Жена и дети уговорили меня, и
я еду на аэродром в Индианаполис. Прохожу необходимую обработку. Начали
выпускать пассажиров на посадку. Когда я еще не видел самолета, то как-то
держался. А завидел – у меня уже было готово решение: никогда, ни за что.
Пассажиры поднимаются по трапу на самолёт, будто бы на Голгофу. Толпа напирает
на меня; я дошел до трапа: шагнуть или не шагнуть на него? Нет, ни за что. Это
не для меня.
Не полетел. Вернулся домой, к
великому удивлению моей семьи.
Что тут было? Боязнь погибнуть?
Страх очутиться замкнутым, зажатым в дьявольском устройстве? В Новом завете
сказано, что есть страх человеческий и страх Божий, и в основе страха лежит
подлинное религиозное чувство. Что было в моем случае, не знаю.
Однако отвертеться от самолета
я все-таки не смог, когда заимел работу в Германии. Моя компания оплачивала
только самолетное сообщение, как более дешевое чем пароходное. Моя справка от
доктора, что из-за больного сердца я не могу лететь, не выручила меня: хочу ль
не хочу я был вынужден сесть в самолет. Но какое это было мучение! И в этом
мучении я и «открыл», увидел Бога.
Из Мюнхена лечу в Нью-Йорк.
Удивила меня непомерно большое количество пассажиров на мой самолет, и это уже
одно насторожило: как может самолет взять такое количество людей, поднять их?
Наивно, скажите, но я ставил под сомнение благоразумие этого предприятия. Ждем
взлета. Я весь в неимоверном напряжении – взлетим ли? Жена что-то хочет сказать
мне, но я прошу ее , чтобы молчала, думал, разговор может повредить взлету и моей
сосредоточенности. Выводили из себя дети, что все не прекращали своих игр. Я
хотел, чтобы в этот момент царила полная божественная тишина, поскольку это та
минута, когда должно разрешиться все. Самолет набирает разгон для взлета. Я
затаил дыхание. Молюсь за себя и за летчика, чтобы он не сделал какой-либо
ошибки. Да неожиданно сообщают: самолет не набрал необходимой скорости для
взлета и должен делать второй заход. Я куда-то провалился, мня не было.
Очнулся, когда почувствовал плавный взлет самолета. Пассажиры. притихнув было,
оживились, возобновилась суетня, что вызывала у меня недовольство, даже злость:
как эти граждане не понимают, не имеют Божьего страха, когда мы уже в
поднебесье, в ином измерении. Пройдет, кто в ботинках тяжелой походкой мимо,
боюсь: это же может отразиться на равновесии самолета. Замыкаюсь в себе.
Закрываю глаза и вижу вереди нашего самолета Богородицу, такой, как Она у нас
на иконке, только куда краше, за Ею на некотором расстоянии Сам Бог, ведут наш
самолет, показывают ему путь. Я спокойный. Они остерегают наш самолет от
опасности. Даже когда идет самолет на спад, кряхтит, знаю, самолет не упадет,
он на божьих волнах. У Бога ничего не падает. Держится в Божьей согласности. А
открою глаза – Богородица и Бог исчезают с небосвода. Я уже в самолете: те же
самые пассажиры, то же самое все. Реальность. Закрываю глаза снова: вижу в
поднебесье снова Богородицу и самого Бога. Богородица вся в светлыни,
радостная, Бог в какой-то хмурости, ведут будто бы на своих ладонях, наш
самолет. И я, кажется, не лечу, а мягко плыву под божьей охраной. Жена рядом
молчит, знает: вызвать меня на разговор невозможно.
И так до самого Нью-Йорка.
Пилоту удается мягкая посадка. Мы уже на земле. Образ Богородицы и Бога исчезли
в поднебесье, но еще долго буду видеть их в своем воображении.
Бабуся учила меня: Бог
долготерпеливый, но это не значит, что Он может терпеть бесконечно. Так ты
должен иметь это в виду. Придет время, когда за все наши провинности нужно
будет расплачиваться. Но я тебя не пугаю. Я тебе уже говорила, что Бог и
милостивый, что, если ты будешь молиться Богу искренне, крепко, всей душою - а
от Бога ничего не спрячешь, Он видит, искренне ли ты молишься, - будешь просить
его в чем-то тебе помочь, твоя просьба может исполниться. Но, говорю, нужно
молиться так, чтобы твою молитву Бог услышал, у Бога нужно вымолить то, что
просишь.
Расскажу тут про то, как я
«вымолил» у Бога Америку.
Я уже прошел все американские
комиссии и подкомиссии и, сидя в лагере для перемещенных лиц в Бакнангу (Вюртембергия)
ожидал вызова из Людвигзбурга, где должен был пройти еще одну, окончательную
проверку, от которой зависело допустят меня в Америку или нет. Но из
Людвигзбурга вызова все не было, вместо вызова – уведомление: все мои
документы, все мое дело пропало, украдено, и просьба чем побыстрее заполнить
заново необходимые бланки и спешно отослать их в Людвигзбург. Наши лагерные
секретарши не медлили, собрали все, что требовалось, и отослали. И вот я в
Людвигзбурге, в последней инстанции, где главный какой-то начальник должен
поставить только свою подпись на моих бумагах. Подпишет, значит еду в Америку,
не подпишет - будет беда. Строгий главный начальник листает мои бумаги. Я перед
ним за столом. И он неожиданно: «Год рождения? В одном месте у вас 1913, а другом
– 1915».Я в растерянности, и не заметил, кода заполняли бланки, разбежки в дате
моего рождения, не заметил ошибки. Начальник не подписывает мои бумаги, бросает
мне в руки и выходит в коридор. Я следом. Начальник остановился. В руках у меня
бумаги и шляпа. Высокий, смотрит на меня с этими вещами сверху вниз, а я,
растягиваясь перед ним в своей просьбе, смотрю ему в глаза – прошу, молю.
Что-то произошло в нем в этот момент. Он берет бумаги из моих рук и, стоя,
прикладывает к стене, достает карандаш и спрашивает, так какая из этих дат
рождения правильная. Я ответил. И он ставит свою подпись – я еду в Америку.
Закончу этот разговор ролью
чувственности в познании Бога, ролью художественной литературы в постижении
божеского. В мои школьные годы наибольшее влияние на меня производило
творчество Якуба Коласа, особенно его «Сымон-музыка». Судьба Сымона вызывала у
меня самые глубокие чувства соболезнования ему. Не мог удержаться от слез,
читая. как он покидал дом, родителей, чувствовал себя изгнанным. Его доля художника
трогала мое сердце. Я знал на память целые разделы из поэмы Якуба Коласа В
многоголосом оркестре белорусской литературы творчеству Янки Купалы один критик
отводил роль бубна, творчеству Якуба Коласа – роль скрипки. Сердце мое более
всего трогала скрипка. Между прочим, в Новом завете сказано, что сердце – это
место, где человек встречает Бога. На еврейском языке сердце означает
«внутреннюю сущность человека. Я хочу сказать, что эстетическое воспитание, а в
нем – художественная литература усовершенствуют нас чувственно, ибо, прежде
всего через чувства мы познаем Бога. В философии сенсуализма есть такое
положение: ничего нет в нашем сознании, чего бы не было ранее в наших чувствах.
1999, Глен Ков, США.
/Голас Радзімы. Мінск. № 10. 8 сакавіка 2000. С. 7./
