Владимир Некляев
ДОРОГА ДОРОГ
поэма
1. МОСКВА
Мой БАМ начинался в музее...
Далёко от Тынды и Зеи,
у сердца
столицы столиц —
Музей Революции.
Тихо
Отечества счастье и лихо
встают с опаленных страниц.
У первого стенда, направо,
плакат:
КОМСОМСОМОЛЬСКАЯ СЛАВА,
а дальше — знакомая нам
зеленая сабля Байкала,
Амура
змеиное жало —
гостям
экспонируют
БАМ.
Высоко здесь. Гулко. Тревожно.
Свыкаюсь с заботой дорожной,
ловлю омутами очей
вагоны,
машины,
плакаты...
И смотрят в глаза мне
ребята,
дежурные
белых ночей.
Вы видели ночи в
музее?
О! Зрелище — что в Колизее.
Ах, как он гудел, Колизей!..
Но смолк, превратясь в экспонаты.
Тире, разделившие даты,
похожи на мертвый ручей.
Есть много музеев поддельных,
придуманных кем-то,
отдельных
от правды, от боли святой...
А здесь, в застекленном просторе,
Сибирь всколыхнулась, как море.
Эпоха сверкает трубой.
Как БАМ —
противузкоколейный,
музей этот —
противмузейный:
он против
музеев идей,
он против
музеев мечтаний,
задутых на время дерзаний,
раздутых на время людей.
Здесь все настоящее. Наше.
Здесь страсти огонь
не
погашен,
и камень на совесть
не лег.
Не пашня еще — перелоги,
но
веришь в реальность дороги
и в правду
великих дорог.
И в соль
ее песен рабочих...
Чугункою правда грохочет
и тянет минуту и час
навстречу
палаткам крылатым,
навстречу потомкам,
ребятам,
что
будут красивее нас.
Цвет правды
не выбелит плесень:
за ней — наша Красная Пресня,
«Аврора» — веков ледокол;
и с нею на бой и свершенья
поднялось мое поколенье,
дитя Октября — комсомол!
2.
ТРАССА БАМа. НАЧАЛО
Волков спасают ноги,
копыта — лошадей...
Рокадные дороги.
Война в стране моей.
Морозом, будто сваркой,
приварен лом к рукам.
Без телогреек жарко
на трассе Тында — Бам.
Металл не по наряду
вздымай — и ни гугу.
Войне нужна рокада
на волжском берегу.
Хрипи. Терпи.
Найдется.
Таков судьбы расклад.
Ты упадешь на рельсы,
но встанет
Сталинград.
Победа спросит строго:
Что смог ты? Что не смог?
Рокадная дорога —
проклятье всех дорог.
Глубокий тыл...
Мужчины...
Их доля — чья вина?..
Потом найдем причины.
Война-а... Идет война.
Народная.
Святая.
Народ — единый род.
Он каст не сотворяет.
Народ — как есть народ.
Народ — Купала, Ленин,
любой из нас — народ...
Не стали на колени
мы в тот военный год.
И не было на БАМе
ни кривды, ни мозгли,
когда из шпал
зубами
тащили костыли.
Голодный, околевший,
с врагом сражался БАМ
слегою, прикипевшей
к мозолистым рукам...
Отчизна!
Лес да поле...
В ключах светлынь до дна.
Одна ты — доля, воля.
Неволя — ты одна.
С тобой
тебе я ровный,
и отречешься — твой:
покличь — и встану, кровный,
как лист перед травой.
Рокадная держава!
Полусожженный дом.
Сначала
— честь и слава,
об остальном — потом.
Потом...
Не зря гадали,
когда пройдет беда.
Война и смерть — годами.
Любовь и мир — всегда.
Победы нашей слоги —
и сталь, и хлеб, и кровь.
Рокадные дороги —
артерии фронтов.
И
ни мольбы, ни стона
не вышептать губам...
По вьюжным перегонам
на фронт катился БАМ,
туда, где в битве долгой
крепчал орудий гром
и бил закат над Волгой
простреленным
крылом.
3. ТЫНДА
До столицы БАМа —
прямо!..
Лес
бежит, аж окает.
Веселеет панорама
за моими окнами.
Славно быть
молодым,
не считать года, как скряге.
Хватит жару и отваги
и на пламя, и на
дым.
Я, как рыбина об лед,
не забьюсь о край дороги.
Рано
под-
бивать итоги,
далеко прощальный год.
Поднимаясь на заре,
что полощется как знамя,
присягаю той поре,
что придет в тайгу за нами...
До столицы БАМа
скорый
не идет пока.
И нам
сквозь
таежные просторы —
на платформе в два мотора —
мчаться
с песнею про БАМ.
Месяц звезды лущит.
Вечер.
Кедрача густой настой.
Север дышит нам навстречу
вековечной мерзлотой.
Север, Север!..
Стынь да сопки.
Прорва недр.
Обвалы гор...
Может, рано век торопкий
прискакал по узкой тропке
в неоглядный твой простор?
Может быть, потомков право
слушать
трубы стуж твоих?
Что ж, разделим честь
и славу:
не чужие мы для них.
Им кладем мосты навстречу
в этот край, где мок и мерз
мой ровесник,
их предтеча,
где он
век
взвалил на плечи —
и его, не горбясь, нес.
Он не балован балами...
Все балы — у костерка,
там, где шпалы штабелями,
там, где нынче штаб на БАМе
комсомольского ЦК.
...Добираюсь в штаб при Насте.
— Гость? — спросила.
— Да.
— Беда...
За рублем?
— Да нет.
— За сча-а-стьем?
— А зачем с усмешкой,
Настя?
Или нет на свете счастья?
— Свет большой, — вздыхает Настя. —
Счастье есть,
да разной масти.
— А вообще?
— Конечно, да.
Настя в штаб —
так двери настежь.
Настя — сила.
Бог.
Прораб.
— Добрый день, товарищ Настя!
— Добрый день, товарищ Штаб!
Настя бровь вздымает хмуро,
Настя щурится на свет:
— БАМ —
не аббревиатура,
а дорога?
Или нет?
— Да.
— А как тянуть дорогу? —
повышает Настя тон. —
Слов хватает, слава богу,
а бетона...
Где бетон?!
Трое суток
загораешь,
загорел — иди курить.
Может, Штаб, ты предлагаешь
нам купальники купить?
...Строить мост — не шить обновы,
не пройдет здесь «ох» да «ах».
Хоть у Насти тон суровый
и начштаба хмурит брови —
скачут
чертики
в глазах!
У
начштаба
дух не слабый,
не сломаешь пальчиком.
Пережил уже начштаба
четырех начальников.
На него
и низ
и верх —
не сочтется! — капали.
Да сосульками со стрех
эти «капы» плакали.
Снег ли,
горе ли,
гроза,
сплетни, неудачи, —
темно-серые глаза
горячи-горячи.
А взгрустнется — он берет
свой баян
за плечики,
и вздыхает, и поет
тот с утра до вечера.
Шумно сходятся друзья
в комнату начштаба...
Говори, баян, дразня
Настеньку-прораба.
Говори-перебивай
гул многоголосый,
говори-перебирай
золотые косы.
Каб рука к руке,
как ручей к речушке,
каб щека к щеке —
голова к
подушке...
Делу срок,
потехе час.
(Час
еще
хотя бы!..)
Будет площадь у нас
имени начштаба.
От нее потечет
Настина дорога...
Время!
Начат отсчет
от крутого лога,
где летит на саночках —
кожушок, как вытканный —
бамочка что баночка
с этикеткой импортной...
4. МОГОТ
Устойчивая непогодь стоит.
На шишаках АЯМа1 воют МАЗы.
Когда машина
со скалы летит,
непросто
сохранить
спокойный вид
и на глазах
страшинки не размазать.
А мой шофер
к полетам попривык,
и я его за то не упрекаю,
я знаю: лучше придержать язык...
Летит машина — только свист,
да рык,
да надпись на бортах:
«Эх, покатаю!»
Он видит все,
шофер мой,
сукин сын:
— Романтики хотел ты — ешь от пуза,
а нянчиться с тобою
нет причин.
Пускай ты
чин,
да я, брат, тоже чин.
Мой чин:
шофер
Советского Союза!
Подсек?
— Подсек.
— Толковый человек.
Люблю толковых!
Я, брат, сам толковый...
Спроси, где хошь:
«Кто Лешка Жерносек?»
У-у, скажут, черт!..
Фигура,
одним словом.
Мне телеграммы отбивают как?
«БАМ. Жерносеку. Ждем».
И мойте стопки.
Да не люблю я тех дорог никак,
где что ни столб — торчит дорожный знак...
Японский бог!
Смотри...
Да вверх, на сопки!
Сама погибель глянула в глаза:
навстречу нам, сорвавши тормоза,
летел и выл нагруженный «Магирус».
— Все. Амба! Выносите образа...
Кого-то самосвал повез в могилу.
За нами — видел? — Чертов поворот.
Не выкрутит на скорости.
Сорвется...
Эх, дважды помирать не приведется!
Успеем развернуться?
Полный
ход!
Подставимся...
По колее — упрется.
Завыл, забился в
судорогах МАЗ,
пылищу поднял — хоть носи мешками...
И вот уже «Магирус» сзади нас
поводит опаленными
боками.
Клаксона вой
дорогу развернул.
Для детектива
лучше
нет погони.
Догнал «Магирус», буфером боднул,
сцепились две машины, как вагоны,
и
Лешка плавно тормоза качнул...
Затихла у обрыва магистраль...
Шофер лицо промокшей кепкой вытер.
— Не
подвели баранка и педаль,
вновь Лешка на своем этапе лидер!..
И вроде проясняться стала даль.
«Магирус» стукнул
дверцами.
Солдат
поднялся тяжко МАЗу на подножку.
Мазнул по векам:
— Ветер вот, а мошки...
Такое дело...
Не забуду, брат...
— Да что там... ладно... —
усмехнулся Лешка.
5. НАГОРНОЕ. ТУННЕЛЬ
Монолог бригадира Сомова
...Гранит за
годом год
мы били и зверели —
не из
диетработ
работа:
бить туннели.
Я знал:
работа — бой...
Но в этом есть знаменье,
когда
по-над тобой
на полверсты — каменья.
И с этой полверсты
(чуть спрятаться успеешь)
так ухают пласты —
до пяток леденеешь.
Известно, век машин...
А ты машину эту
возьми, повороши —
невзвидишь бела свету.
Представишь: стая птах,
дожди на сопках плачут...
Пусть платят не за страх —
за что-то ж гроши платят.
Туннель — такая фря,
в нем дух противоборца.
Не вспоминай — зазря! —
когда ты видел солнце.
Но за верстой версту,
судьбу не попрекая,
вгрызайся в пустоту
до тупика, до края.
Отсюда —
испокон,
чтоб не было так пусто
—
туннель бить
с двух сторон
придумано искусство.
Под лесом, под водой
спеши на зов работы —
и справишься с бедой,
и станет ясно, кто ты.
Вот так.
Пиши, пиши...
Скажу тебе открыто:
туннели
для души
еще не всем пробиты.
Еще немало, брат,
такого есть народа:
от головы
до пят —
скалистая порода.
И вот когда рванет
скалу такую сдельщик,
и стыд в нее войдет —
тогда ты наш.
Туннельщик.
Теперь пиши:
артель
живет как надо, дружно,
бьют насветло туннель
Кравцов, Санько, Деружный...
Пусть слог как из газет.
Ты доверяйся слову.
Ищи,
коль ты поэт,
за фактами основу.
Не выйдет — вновь начни
рубить свою породу,
но помни: трепотни
мы не прощаем сроду.
Сыны своих отцов,
не ценим мы искусство
звенящих рапортов,
составленных искусно.
Шуметь — вот их устав,
хвалиться бестолково.
А ты пускай состав,
когда
туннель готовый.
Тогда и будешь сметь
по праву, как рабочий,
без срама посмотреть
своим сомненьям в очи.
Мое, приятель, слово
одобрит вся артель.
Подписываюсь:
Сомов.
Нагорное.
Туннель.
6 НАГОРНОЕ. СТАНЦИЯ
Небо зорькою близкой яснится,
лучик выронив
из рукава.
Веска2 Красница!
Веска Красница...
Стужей выжженная трава.
Вышло так, что в родимом крае
жизнь ни разу нас
не свела.
Знал я только:
была такая...
Здесь увидел, какой была.
Садануло болью под дыхало.
На крови стою,
на золе!..
Ты сгорела в районе Быхова,
головешки
по всей земле.
...Прибиральщица
Ганна Свиридовна
плачет —
голоса не
слыхать.
Спит история в шкуре выдры,
спит,
страницу из книги выдрав,
чтобы прошлое не читать.
Память сметана белыми нитками.
Хочешь — иглами заколи.
Называют себя
недобитками
уроженцы моей земли.
...Как спалили немцы людей и деревню,
собрались мы, недобитки, в лесу. Кто и целый, а больше покалеченные. Я мужика
своего на плечах тянула. Он свалился в снег, а я все ползу, все мне тяжко.
Только когда люди спросили: «Ганна, ты чего ползешь?» — спохватилась. Боженьки,
где ж я потеряла его? За полверсты нашла, он уже коченеть начал. Сказал: «Могла
б и не вертаться, все одно помру». Крови больно много из него вылилось.
Покалеченным, знаете, нужно, чтоб тепло было, чтоб поесть хорошо. А тут
холодина — и есть нечего. Одна кора с деревьев. Мужик мой, чуть живой еще,
просит: «Сходи ты на дорогу, может, яблоков конских насобираешь». Так со мной
много кто вместе пошел, и потом ходили. Наберешь этих яблоков мерзлых, сядешь у
костра — и трешь их, трешь, трешь... Когда и овса найдешь немного, если овсом
коня кормили, — и лускаешь, как семечки. Ой все у меня в ушах мужиков голос
стоит:
«Чуешь, Ганночка, помираю...»
Вот... Осталась без мужика...
Словно молния шаровая
вдруг ударила Дашука3.
Как там, Витя, кино снимают?
Не работа, поди, а страх.
Не выдерживают, сгорают
ленты в черных прожекторах.
Километрами смерть...
Довольно!
Не воскреснуть тем, кто убит.
И не мертвым —
живущим больно.
Мертвым — сказано —
не болит.
...От голода Стасина Анюта, соседки моей
дочушка, на третий день померла. Где ей ту кору, хоть и пожеванную, есть —
четыре годика было. Животик так вспух — она уже ручонками обнять его не могла.
И не плакала уже, не просила ничего. Только спит все, а проснется, глаза
расплющит и прошепчет тихо, едва услышишь: «Мама...» Схоронили мы ее. Через
день, может, снова слышим: на дороге стрельба. Мы тогда что ж — дальше в лес...
Ночью будто толкнул меня кто. Подымаю голову, а Стася кругами по поляне кружит,
кружит, будто идти куда хочет, а не знает, в какой бок. Я к ней: «Стася,
Стася...» Как кинется она ко мне: «Ой, Ганна, нехорошо мы с тобой Анюту
похоронили. Камень возле животика оставили, давит ей — слышишь? — бедная,
плачет...» С того так и не отошла она. И после войны такой осталась...
Витя, что это?
Где мы, Витя?..
Нас поставили у стены?..
Все летит он, и все свистит он,
раскаленный
осколок войны.
Хлопцы слушают — взгляд темнеет.
Рассыпается пепел слов.
Витя! Мы ж про другое умеем!
Про веселое!
Про любовь!
7. ЗОЛОТИНКА
Что ни девушка — то картинка!
Входит в пляску с любой ноги.
Белорусочка-Золотинка
бьет о камушки сапоги,
Ой ты, бамовская власть,
перестань стесняться.
Научила рельсы класть —
учи целоваться.
Бригадир, бригадир,
золотые зубы,
я за мир, и ты за мир —
не кусай мне губы.
В небе плавала луна,
я подумал, что жена.
Звал-кричал — она не чует,
пусть с архангелом ночует...
Смолкла музыка. Передышка.
Поднялись сигарет дымки.
Ходят улицею Кедышко
белорусы —
мои земляки.
Отзвеневшей частушки эхо
проблеснет, как в кострище жар:
...А
ко мне вчера приехал
на дрезине комиссар...
Что ты мрачен, Микола Бусел?
Даже шутки не веселят.
...Так далёко до Беларуси,
что и гуси не долетят...
— Как дела у тебя, земляк! —
Долго к слову он примеряется:
— Каждый день начинаю так,
будто главное начинается.
...Сверху
звезды
спелыми яблоками
тихо падают из прорех.
Снизу шпалами, будто
ямбами,
Золотинка взлетает вверх.
Гул прерывистый,
гул громовый
бездна
выдохнет в тишине,
гул, что с эры доледниковой
залегал у нее на дне.
Что здесь?..
Стланик
да мхов проплешины,
край якутский — пока не рай.
Ну-ка
силой своей потешимся,
Ну-ка песню, песню давай вздымай!
Из дверей — стылый пар,
сизый дым — из
дола.
Верховодь, комиссар,
не тяни, Микола.
Не прокручивай вновь
старую пластинку...
Наша плоть.
Наша кровь.
Наша Золотинка.
Здесь нам правду нести,
рокотать моторами,
здесь дорогу вести,
создавать Историю.
Снова пляска,
и смех,
и вздох,
будто в старом вине горчинка...
Я без песен твоих оглох,
Золотинка.
Как за окнами паутинка,
ты летишь в перекрестье снов.
Белый парус твоих ветров —
над судьбой моей, Золотинка.
Сон с реальностью обручится
в той дали снеговых полей,
где, покинутая, золотится
золотинка
печали моей.
8. БЕРКАКИТ
До поры, когда мамонты вымерли —
проломав хребтиной гранит,
на поверхность рванулся
и вынырнул
из глубин
черный кит
Беркакит.
Долго-долго лежал он, окутан
ледяною замшелой
землей.
Подходили к нему якуты,
удивлялись ему: о-ой-ой!
А потом
у костра прокопченного
нашептал им легенду
лес:
«Чтоб кита загарпунить черного,
великаны
сойдут с небес».
И они пришли, великаны,
укротители
мерзлоты.
Всколыхнулась земля вулканом,
будто вновь ожили киты.
Закачалась долина, вздыблена,
чахли скалы в слепом огне.
Било долгим хвостом,
как рыбина,
эхо
гулкое в глубине.
...Слушал грохоты старый Берка,
видя смерч,
что крутился, как бес.
И сказал, сощурясь, как беркут:
«Я не верю, что вы с небес.
Ваша сила — железная, злая.
Не о ней наших предков сказ.
Я, потомок шамана Баркая,
не признал вас...
Не знаю вас!
Что вы ищете? Мяса? Хлеба?..»
Вышел Лебедев4,
спутник звезд:
«Я недавно
вернулся с неба.
Вот звезду оттуда привез».
Берка звездочку тронул — диво!
Пыхнул трубкою:
«Ну, смелей...»
«Небо звездное очень красивое,
но земля все равно милей.
Дорога она сердцу, мятная,
тракторами и танками мятая,
и цветущая, и в золе...
Тропы летчика и оратая
по земле идут, по земле.
Виноваты разве солдаты,
что под танком болит она?..»
Вновь звезду
Берка тронул свято,
пыхнул трубкой:
«Не виноваты...
Только в этом и есть вина.
Я, потомок шамана Баркая,
до небес не дорос...
Нет сил.
Думал:
зверь живет убегая,
рыба — плавая,
птица — летая...
Для чего? — сам себя спросил.
Для того лишь, чтоб жил я,
мудрый,
все живое кругом губя?..
Гляну в Берку —
а вижу тундру,
гляну
в тундру — вижу себя.
Долго думал...
Теперь дознался,
сам дошел головой седой:
с кем бы я в этой жизни ни дрался —
я отчаянно дрался с собой.
Силы больше в нас, чем доверья,
и в борьбе за тепло и свет
не щадим мы
ни птицу, ни зверя...
Вот —
вина.
И прощения нет».
Смолк якут, как земля его, древний.
Тек над сопками дым густой.
Искореженные деревья
шелестели сухой листвой.
Вечер полнился тихим звоном —
и
почудилось: видит земля,
как летит
листочком зеленым
конус звездного корабля.
9. ДВИЖЕНИЕ
Движение — не просто бег.
Оно — всесущего основа.
Как в теле дух,
восходит век
к движенью мысли,
сердца,
слова.
Движенье мысли — вечный бег
времен, племен, протуберанцев.
Его я начал, бросив в снег
потертый ватник первых станций.
Движенье сердца — бег разлук,
обвалы встреч,
дрожанье тела,
смятенье душ,
сплетенье рук,
начало музыки несмелой.
Движенье слова —
первых двух
движений
радостные силы.
Их триединство, как треух,
судьба носить мне до могилы.
...Этой исповедью дороге
распрощался я скоро с ней,
успокоившись
на пороге
новых далей
и новых дней.
Но гудело вокруг движение
вещим голосом предупреждения:
бойся признаков замедления,
замедление — преступление.
Страшно
—
вдруг под откос сорваться!
Но страшней
на месте
стоять,
не уехавши — возвращаться,
не покинувши — покидать.
Стихнет скорость — убудет
вера.
Сгаснет вера — и разум умрет.
Замедление—вид барьера
на пути движенья вперед.
Жизнь — движенье от края до края.
И когда переводится дух —
смерть ползет
из
библейского рая,
где в затишье
овца и пастух.
Не ягнята — ракеты средь лилий.
Всходит призрак нейтронных бед.
Бег — противник иллюзий,
идиллий,
суетливых подделок под бег.
Как глубинный родник
не сужается,
не замедлится жизни разбег.
По дорогам земли
продолжается
Революции бег.
10. ВМЕСТО
ДАТЫ И МЕСТА НАПИСАНИЯ
Строка последнего листа...
Отсчет годов — не от Христа,
история
меняет
вехи:
под шпалами
дороги века
шестидесятая верста.
*******
1
АЯМ — Амуро-Якутская магистраль.
2
Веска — деревня (белорус).
3
Виктор Дашук — кинорежиссер, снимавший документальный фильм о деревне Краснице.
4
Космонавт В. Лебедев был на БАМе со строительным отрядом студентов МАИ.
Перевод Вад. Кузнецова
/Владимир Некляев.
Местное время. Стихотворения и поэмы. Москва. 1983. С. 101-126./
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz