ЎЎЎ 32. Адубарыя Ігідэйка. Эдуард Пякарскі ў жыцьцяпісах. Сш. 32. 1936. Койданава. "Кальвіна". 2022.

 

                            НЕКОТОРЫЕ ПРОБЛЕМЫ ИСТОРИИ ЯКУТИИ XVII ВЕКА

    ...Важнейшей и первоочередной задачей историков Якутии является изучение общественного строя туземного населения. Хотя по этому вопросу имеется довольно большое количество работ, но, как мы указали выше, по преимуществу они принадлежат этнографам XIX в., строившим свои схемы без ясного представления об основных этапах истории человеческого общества и на материале преимущественно фольклора, взятом без строгой исторической критики.

    Якутский фольклор, действительно, очень богат, а состав его чрезвычайно сложен. Наряду с переживаниями очень древнего порядка, восходящими к матриархату, мы находим в нем ряд несомненно поздних наслоений, возникших уже в период русского владычества. Поэтому пользоваться им нужно с чрезвычайной осторожностью. Между тем, представление об общественном строе якутов к моменту русского завоевания строилось на фольклорном материале в довольно механической интерпретации. Так возникло представление о якутском роде.

    Исходя из существования в XIX в. родовой организации, носившей по существу чисто фискальный характер и созданной в XVIII в. комиссией Черкашенникова, этнографы проецировали единую линию развития рода в предшествующие столетия. Наиболее выпукло сформулировал эту точку зрения Э. К. Пекарский в своей работе «Якутский род до и после прихода русских». [* Памятная книжка Якутской области на 1890 г.] Согласно взгляду Пекарского, род, существовавший к моменту завоевания, в дальнейшем начал разлагаться, вследствие борьбы якутских родоначальников за власть. «Во главе его стоят по прежнему „лучшие”, „почетные люди”, но интересы их начинают обособляться от интересов рода, не поняв действительных намерений правительства, — водворить в крае гражданский порядок в духе русских законов, — и приняв их за слабость и уступчивость, они делали попытки освободиться из-под контроля по крайней мере ближайшей власти и захватить власть в свои руки». [* Ор. cit., стр. 47.] На этой почве и стал разлагаться род. причем, по мнению Пекарского, «процесс этот продолжается». [* Ibid., стр. 46.]

    Точно так же признавал наличие родовых отношений у якутов и Серошевский, хотя он, по-видимому, чувствовал, что наблюдаемые им «роды» сходны с этапом доклассового общества только по названию. Фикция родового строя тем не менее продолжала тяготеть почти над всеми якутскими этнографами, приводя фактически к типичному для народников смазыванию классовой дифференциации и классовой борьбы в якутском обществе.

    Выработанные этнографами представления оказали большое воздействие па историков Якутии, строящих «предисторню якутов обычно на некритически воспринятых этнографических конструкциях, в особенности Пекарского. Можно без труда проследить, как созданное последним на основании фольклорных данных определение состава якутской семьи к моменту завоевания безоговорочно повторяется историками, часто даже без указания на источник Идеи этнографов XIX в. оказали влияние и на советских этнографов. Так, например, М. Косвен, хотя и считает, что «в ту эпоху, когда русские познакомились с якутами, древний родовой строй уже разлагался», [* М Косвен, Якутская республика, М.—Л., 1925, стр. 105.] вместе с тем утверждает, что выделение тойоната в самостоятельную группу происходит только в результате завоевания: «это право (раскладки и сбора ясака — И. Т.) дало им, конечно, неограниченную власть над своими сородичами и выдвинуло их на положение особо привилегированного, имеющего огромные возможности класса. В результате поощряемые и покровительствуемые русской властью, тойоны стали злейшими угнетателями и эксплуататорами своего народа». [* Ibid., стр. 23.]

    И. Троцкий

    /Колониальная политика Московского государства в Якутии XVII в. Сборник документов под общей редакцией Я. П. Алькора, Б. Д. Грекова. Вступительная статья И. М. Троцкого. Ленинград. (1935) 1936. С. ХХ-ХХІ./

 

 

    Л. Я. Штернберг

                                           КУЛЬТ ОРЛА У СИБИРСКИХ НАРОДОВ *

    [* Напечатано в «Сборнике Музея антропологии и этнографии Академии Наук», т. V, 1925. Ред.]

                                                   Этюд по сравнительному фольклору

                                                                               V

    ...У других сибирских инородцев о теогоническом положении орла сведений не имеется. Известно только, что у большинства из них (у остяков, тунгусов [* Пекарский и Цветков, Очерки быта приаянских тунгусов (Сборник музея антропологии и этнографии, I, 1913), стр. 113.], инородцев Архангельской губ. ... , также у народов Кавказа) орел считается неприкосновенным...

                                                                              VII

    ...По поводу «шаманского дерева» важно отметить еще следующее. Замечательно, что и у якутов, и у разных тунгусских народов (а может быть, окажется, что и у некоторых других народов Сибири) оно носит одно и то же название — турý, тóра.

    Откуда взялось это слово и что оно собственно означает? В. Н. Васильев неправильно переводит его ничего не объясняющим словом «стояние», смешивая его, как любезно мне сообщил Э. К. Пекарский, с другим якутским словом турý (от тур — стоять). Гольды, амгунцы и друге народности тунгусские, при расспросах о турý, все мне отвечали: это — «дорога», желая выразить этим, что это — дорога, по которой шаман или его молитва восходят к небу. Очевидно, это — слово, которое не имеет обыденного, бытового значения. Вернее всего, смысл этого слова находим у орочен Забайкалья. У них упомянутое изображение на шаманском нагруднике, представляющее все три мира и на котором фигурирует мировое дерево, называется, по сообщению Широкогорова, турý, и они прямо переводят это словом мир. Отсюда, по-видимому, и дерево мировое, корни которого — в нижнем мире, а крона — в верхнем, тоже получило название турý...

                                                                             VIII

    ....10) Большой интерес представляет любопытное совпадение некоторых черт в культе орла у сибирских народов с некоторыми североамериканскими. У многих народов северо-западной Америки орел не только пользуется поклонением, но часто служит тотемом отдельных кланов; с ним, как в Сибири, связывают происхождение шаманства. Но все это, пока мы больших деталей не знаем, еще не является показательным. Поразительно только крайне близкое сходство следующего мифа, который находим у приаянских тунгусов и у индейцев Северной Америки.

    «Вначале земля была, — рассказывала одна тунгуска, — потом в течение семи лет огонь был, земля кончилась. Все сделалось потоком, морем; все тунгусы сгорели, только мальчик с девочкой взлетели на небо, а из птиц, не умирая, орел взлетел. Мальчик и девочка летая спустились туда, где море испарилось; вместе с ними спустился орел» (Пекарский, ор. cit., 114).

    Аналогичную легенду рассказывают индейцы Дакоты в связи с потопом. Все люди, рассказывается в этой легенде, погибли, остались только одна женщина да орел, за ногу которого она ухватилась и была вынесена им на высокую гору. От этого орла и женщины произошли все краснокожие. Несмотря на различие в деталях, общее в обеих легендах — что после мировых катастроф на земле остаются только человек и орел. В данном случае легко можно предположить заимствование через американских палеоазиатов крайнего северо-востока Сибири.

    В заключение позволительно выразить пожелание, чтобы, в виду важности вопроса, будущие исследователи дополнили наши сведения о комплексе культа орла, особенно в связи с мировым деревом у разных народов Сибири. Относительно некоторых народностей мы никаких сведений не имеем, а о других очень мало. В общем, за исключением разве якутов, детальное обследование этого вопроса у каждого отдельного народа весьма настоятельно.

    *

    Л. Я. Штернберг

                                                  ИЗБРАННИЧЕСТВО В РЕЛИГИИ *

    [* Напечатано в журн. «Этнография», № 1 за 1927 г. Ред.]

                                                                                  V

    ...Эти смутные сведения получают полное освещение в исчерпывающем материале, добытом мною от лучшего знатока быта якутов, М. Н. Слепцовой [* М. Н. Слепцова — интеллигентная 67-летняя якутка, проведшая большую часть своей жизни среди своего народа и интимно знакомая со всеми сторонами жизни якутов. В течение многих лет она была информатором своего мужа, известного якутолога В. М. Ионова. Ее показания, написанные ею по-якутски, любезно переведены для меня составителем якутского словаря Э. К. Пекарским.].

    Прежде всего она утверждает, что не в сказках только, а в действительности, согласно общенародной вере якутов, духи абāсы, парни и девушки любят вступать в половую связь с людьми земли, и она картинно описывает, как это происходит. «Абāсы-мужчина, — пишет она, — явственно залезает в пазуху женщины в то время, когда огонь на очаге едва мерцает. Держа на локте плеть с побрякушками, открывает дверь, громко ступая, подходит к лежащей на северной половине юрты женщине, сильно дует ей в лицо, после чего она засыпает. Вот тогда, войдя к ней за пазуху, заставляет себя любить, и тогда, превратившись в очень красивых видом и хороших по манерам юношей, на которых, они днем глядели с любовью, вступает в половое сношение [* Представление о том, что духи, приходящие к человеку с сексуальными вожделениями, являются не в собственном образе, а в образе обыкновенного смертного, встречаются не у одних якутов. По представлениям, например, египтян, к женам фараонов бог Амон, от которого они рожали своих детей, являлся не в собственном образе, а в образе самого фараона. Аналогичные представления встречаются и у русского народа. См. сборник дел XVIII в. о «колдовстве», издавнный покойным Антоновичем (Труды Этн.-стат. экспед. в Западно-русский край, т. I, вып. 2), имеется дело (№ 9) по обвинению дьячка в обольщении девицы. Дьячок доказал свое alibi, но в объяснение того, как могло возникнуть обвинение против него, высказал предположение, что «может быть, бес принял на себя мой вид и в моем образе ходил к ней совершить грех». Характерно, что судьи отнеслись к этому заявлению как к чему-то совершенно обычному.]...

    «Каждый шаман, даже самый слабый и ничтожный, — говорит известный исследователь якутов В. Серошевский, — обладает äмäгäтом. Эти — его дух-покровитель, составляющий его неотъемлемую часть» [* См. словарь Пекарского — слово äмäгäт.].

    Что за существо этот äмäгäт, мы уже знаем: это - одна из дочерей хозяина верхнего «исступленного неба», самого главы духов абāсы, вдохновляющая шамана, вступая с ним в сексуальное общение. Может показаться странным, что амагатами являются только лица женского пола. Слепцова даже категорически утверждает, что про äмäгäтов-мужчин она никогда не слыхала, но это объясняется тем, что, по ее же словам, на ее памяти ни одной женщины-шаманки не было, и потому в äмäгäттах мужского пола и надобности не было. Как у гольдов, äмäгäт у якутов вселяется в своего избранника и является духом его языка; все, что говорит шаман во время камлания, все это говорит его äмäгäт. Когда шаману необходимо выполнить какое-нибудь важное поручение на расстоянии, например, убить своего соперника-шамана, он вселяет своего амагата в соответствующее изображение и отправляет его по назначению. Эта практика, по-видимому, привела к тому, что на якутском шаманской костюме, как это мы видели у гольдов, имеется принадлежность, являющаяся обиталищем äмäгäта и носящая то же название äмäгäт. Это — медная пластинка с человеческим изображением, пришиваемая на месте сердца на шаманском кафтане. Этому изображению придается такое большое значение, что при посвящении молодого шамана изображение это прилепляется старым шаманом к одежде посвящаемого и, наоборот, снимается старым шаманом с того, кто отказывается быть шаманом [* Там же.]. Наконец, интересно отметить, что, по словам Слепцовой, у якутов, как у гольдов и, как увидим далее, у шактистов в Индии, сексуальный дух шамана, его äмäгäт, является в виде ребенка, именно двухлетней девочки, что вместе с тем подтверждает, что äмäгäт шамана-мужчины — всегда лицо женского пола.

    *

                                   УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ И ИСТОРИЧЕСКИХ ИМЕН

    Пекарский Э. – 123, 126.

    /Л. Я. Штернберг. Первобытная религия в свете этнографии. Исследования, статьи, лекции. Под редакцией и с предисловием Я. П. Алькора. [Научно-Исследовательская Ассоциация Института Народов Севера ЦИК СССР им. П. Г. Смидовича. Материалы по этнографии. Т. IV.] Ленинград. 1936. С. 120, 123-124, 126, 148, 150, 568./

 

 

                                       ШАГ ВПЕРЕД В РАЗВИТИИ ЯКУТСКОГО ЯЗЫКА

    (По поводу «Русско-якутского термино-орфографического словаря», составленного П. А. Ойунским при участии С. П. Харитонова и Г. С. Тарского, Москва, Учпедгиз. 1935).

    *

    Якутская письменность и якутский литературный язык являются в полном смысле слова детищем Октября. До революции якуты фактически были бесписьменным народом. Количество грамотных едва ли .превышало 1%. Якутский язык, как и многочисленные другие языки, был в царской России запрещен для школ. То незначительное количество школ, которое существовало в Якутии, находилось в руках попов: это были церковноприходские школы. Преподавание в них велось на русском языке, По данным 1910 г. во всех школах обучалось всего около 3 тыс. детей, из которых якутов было не больше половины. При этом детям бедняков обучение было почти недоступно.

    Первая книга на якутском языке вышла в 1821 г. Это был Катехизис, напечатанный церковно-славянскими буквами. Позже в 60-х годах попом Хитровым был составлен для якутов алфавит на основе русской азбуки, на котором изредка, печатались церковные книги («священная история» и др.).

    Почти одновременно академик Бетлинг составил научную транскрипцию для академических изданий. По этой транскрипции Академией наук издавались образцы якутского народного творчества. Но это были исключительно научные академические издания, рассчитанные лишь на узкий круг специалистов. На этом же алфавите издавались и церковные книги и др.

    В годы революции 1905 г. якутская интеллигенция начала издавать журнал, в котором помещались главным образом переводные сочинения. Журнал некоторое время влачил жалкое существование, из-за отсутствия массового читателя: подавляющая масса якутов была неграмотна. Переменив раза три свое название, журнал, под давлением реакции, был вынужден закрыться.

    Лишь после Октябрьской революции и после ликвидации контрреволюционного восстания генерала Пепеляева начинает развиваться якутская национальная письменность, как один из могущественных рычагов приобщения якутских трудящихся масс к социалистической культуре...

    *

    В августе 1933 г. в Якутске было созвано второе широкое совещание о вопросах терминологии. По докладу автора настоящих строк было принято постановление, которым установлены основные принципы терминологического строительства в якутском языке и разграничены источники пополнения языка новыми словами. Было также уточнено, на основе какого якутского диалекта надо орфографировать слова. Это последнее необходимо отметить ввиду того, что в Якутии имеются «окающие» и «акающие» говоры, и у разных авторов иногда получается разнобой. Было постановлено также начать серийное издание терминологических словарей по крайней мере в объеме, достаточном для чтения периодической печати и для учебной литературы средней школы.

    Из имеющихся словарей ни один не удовлетворяет этим требованиям.

    Начиная с 1911 г. по 1930 г. Академией наук был издан в количестве 13 выпусков большой словарь, составленный известным якутоведом Э. К. Пекарским. Словарь представляет собой капитальный труд; он включает все словарное богатство всех якутских говоров. Однако, собранный и составленный еще задолго до революции, он, понятно, содержит лишь старый запас слов, запас, правда, весьма богатый, но не могущий удовлетворить современные потребности. В 1916 г. был издан «Краткий русско-якутский словарь» Э. К. Пекарского, составленный им на основе его же большого якутско-русского словаря.

    Что касается послереволюционных словарей, то в 1927 г. был составлен небольшой якутско-русский словарь И. Поповым, но без учета новых слов. В 1931 г. этот словарь был издан, причем в конце, в виде добавления, был напечатан небольшой словарик новых терминов. В том же 1931 г. был издан русско-якутский небольшой словарь С. Н. Донского, в котором включены также новые термины и новые слова, но в весьма недостаточном количестве.

    Над специально терминологическим словарем работал недавно скончавшийся якутский поэт Кюндэ-Иванов. Словарь этот (русско-якутский) дает не только термины, но и краткое их толкование. Работа т. Кюндэ была предметом многих обсуждений, так как некоторые работники Учебно-методического сектора не соглашались с тем способом орфографической передачи слов, который был применен автором. Словарь этот до сих пор не издан, несмотря на то, что еще на совещании 1933 г: говорилось о желательности его издания.

    Таким образом фактически нет ни одного словаря якутского языка, который мог бы служить справочником для авторов, переводчиков, газетных работников и составителей учебников в их повседневной работе.

    *

    При таком положении шагом вперед в развитии якутского литературного языка является «Русско-якутский термино-орфографический словарь», составленный т. Ойунским П. А.

    Словарь этот, составленный согласно производственному плану Института национальностей но заказу ВЦК НА и изданный якутским сектором Учпедгиза, содержит свыше 13 тыс. слов и обширное введение на 101 странице...

    /Революция и Письменность. Сб. 2. Москва. 1936. С. 81-82, 84-85./

 

 

                               ПИОНЕР ЯКУТСКОГО КРАЕВЕДЕНИЯ И. А. ХУДЯКОВ

                                                       (К 60-ЛЕТИЮ СО ДНЯ СМЕРТИ)

                                                                     (1842—1876)

    Когда И. А. Худяков попал весной 1867 г. в верхоянскую ссылку, ему было только 25 лет. Он уже успел занять к этому времени довольно видное место среди русских фольклористов.

    В 1860 г. он издал первый выпуск «Великорусских сказок», в 1861 г. — второй, а в 1862 г., когда ему минуло лишь 20 лет, — третий. В этих сказках он уже выступал как самостоятельный собиратель народного творчества непосредственно у его истоков — в деревне.

    В 1861 г. он издал «Великорусские загадки», а в 1862 г. подготовил к печати «Сборник народных легенд», «зарезанный» цензурой. Архимандрит, на усмотрение которого был передан сборник, заявил: «Это — материализм», и не пропустил его в печать.

    Однако научная деятельность Худякова скоро оборвалась. Он был из тех пионеров-шестидесятников, которые задумали «бороться с правительством, низвергнуть его, создать новый порядок вещей». В апреле 1866 г. он оказался в Петропавловской крепости, а через год в Верхоянске.

    Вместо Петербурга он очутился в «городе», все население которого состояло из 160 с чем-то якутов, из русских там были исправник, поп да фельдшер.

    Худяков и в Петербурге жил в нужде: длинный ящик, наполненный книгами, служил ему днем библиотекой, а ночью, кроватью. В Верхоянске он жил в якутской юрте, рядом со скотиной; не получая пособия от казны, он был «поставлен в невозможность по приобретению для своего пропитания хлеба и других самых необходимых жизненных предметов» [* Сообщение якутского губернатора осенью 1870 г.].

    «Мысль, однако, не поддается никакому ограничению», — писал в ссылке Худяков. Прибыв в Верхоянск, он первым делом подводит итоги прожитому: он пишет автобиографию и заканчивает ее 10 декабря 1867 г. [* Автобиография была впервые напечатана в Женеве в 1882 г. В 1930 г. она издана в СССР «Молодой гвардией» под заглавием «Записки каракозовца».].

    В то же время он готовится к краеведческой работе на новом месте: он всецело отдается изучению якутского языка.

    «Первое время своего пребывания здесь, — рассказывает знавший его в Верхоянске Горохов, — Худяков ни с кем из русских не хотел знакомиться... Я застал Худякова окруженным якутами, при детском шуме и крике. Он заговорил со мной на ломаном якутском языке, сказав, что он теперь избегает встречаться с русскими, чтобы не говорить по-русски».

    Он уже тогда записывал якутские слова для своего будущего русско-якутского словаря. К весне 1868 г. уже был готов словарь в 5 тыс. слов, но в печати он не появился: власти не считали возможным предавать гласности произведения «политических преступников».

    Так были похоронены в полицейских канцеляриях все краеведческие и филологические сочинения Худякова верхоянского периода: якутская грамматика, статьи «Описание г. Верхоянска и округа» и «Об устройстве в Сибири железной дороги», написанные уже в 1867 г.» и пр.

    Пытался И. А. Худяков расширить свою краеведческую работу за пределы литературы. Он оказал существенную помощь барону Майделю, который изучал северо-восточную часть Якутии в 1868-1870 гг. Худяков производил для него термометрические и барометрические наблюдения в Верхоянске. На основании его наблюдений была вычислена температура Верхоянска;

    Был даже момент, когда у Худякова блеснула надежда стать участником ученой экспедиции, отправлявшейся в Чукотский край. Но и здесь вмешалась рука начальства: генерал-губернатор Восточной Сибири заменил ученого Худякова... миссионером Аргентовым.

    «Человек, способный чувствовать, — писал Худяков в конце своей автобиографии, — поймет, какие тяжелые чувства должны сопровождать мою жизнь, и потому я часто повторяю мысленно желание Михайлова, обращенное к молодой России:

                                                           «Будь борьба успешней ваша

                                                            Встреть в бою победа- вас,

                                                            И минуй вас эта чаша:,

                                                            Отравляющая нас».

    Худяков был окончательно отравлен этой чашей: он сошел с ума в Верхоянске и умер в Иркутской больнице для умалишенных 19 сентября (1 октября) 1876 г.

    Одному произведению Худякова верхоянского периода посчастливилось стать достоянием общества: мы говорим об известном «Верхоянском, сборнике».

    Давно было известно, что Худяков, живя в Верхоянске, собирал и записывал якутские сказки, загадки, песни и пословицы. По-видимому, результат этой работы попал в канцелярию якутского губернатора в виде рукописи на 93 листах — «материалов для характеристики местного языка, поэзии и обычаев». В недрах какой-то канцелярии и пропала эта рукопись, и все попытки отыскать ее оказались тщетными.

    К счастью, другая рукопись Худякова такого же характера оказалась в руках знакомой Худякова по Верхоянску Гороховой. Эта рукопись и была наконец напечатана в 1890 г.

    «Верхоянский сборник» содержит в основном образцы якутского народного творчества: пословицы и поговорки, песни, загадки (230), саги и сказки. В последних отделах «Сборника» находятся некоторые русские сказки в якутской передаче и русские сказки и песни, записанные со слов русских, живших в селении «Русское Устье» близ впадения Индигирки в Ледовитый океан.

    Знаменитый литературовед А. Н. Пыпин писал об этом произведений И. А. Худякова:

    «Верхоянский сборник» представляет собою плод громадного труда и до сих пор стоит совершенно одиноким в своей области. Бог весть, когда найдется другой подобный исследователь, который с такою подготовкою, такою любовью и в столь обширных размерах соберет и обработает народную поэзию и якутов и тамошних русских».

    Если «Верхоянскому сборнику» суждено было появиться в свет хотя бы с опозданием свыше чем на 20 лет, то для нас, по-видимому, навсегда погибла другая большая якутская работа Худякова — «Описание Верхоянского округа».

    Она в числе прочих работ ссыльного Худякова была представлена генерал-губернатору Восточной Сибири, который нашел «неудобным помещать в печати статьи государственного преступника».

    Как видно из изложенного, гораздо больше приходится говорить о погибшем верхоянском наследстве Худякова, чем о сохранившемся. Тем не менее Худяков должен занять видное место среди пионеров якутского краеведения.

    Его перу принадлежит первое крупное собрание образцов словесного творчества якутов в оригинале и в переводе на русский язык. Его труд дал возможность Э. К. Пекарскому познакомиться с верхоянским говором и использовать его при обработке своего знаменитого якутского словаря. Наконец, и это, может быть, самое важное, Худяков своим примером показал дорогу плеяде ссыльных, позднейших обследователей Якутии: тому же Пекарскому, Ионову, Левенталю, Кону, Ястремскому и многим другим.

    «Большое дерево, — говорит китайская пословица, — начинается с тонкого стебля; далекое путешествие — с одного шага».

    Деятельность И. А. Худякова была одним из первых и крупных, шагов на пути якутского краеведения.

    Г. Лурье

    /Советское краеведение. № 11. Москва. 1936. С. 107-108./

 

 

                                                         ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА

    Предлагаемый вниманию читателей сборник образцов якутского народного творчества является первым томом задуманной инициаторами этого издания серии по фольклору северных народностей СССР.

    Своей основной задачей составители сборника поставили дать такое качество перевода, при котором последний, отвечая всем требованиям научного перевода, явился бы одновременно и вполне литературно-художественным. Этой главной задачей был обусловлен и принятый бригадный метод работы, состоявший в общих чертах в следующем.

    А. А. Попов, владеющий якутским языком и автор части записей подлинных текстов, знакомил не знающую этого языка Б. М. Тагер с этими текстами путем многократного чтения их вслух. Чтение это сопровождалось возможно более точной разметкой ударных и неударных, долгих и кратких слогов, в результате чего возникала точная ритмическая запись, передававшая своеобразные напевы якутской народной речи. Поповым же был выполнен и точный, максимально приближенный к подлинникам, так называемый подстрочный (дословный) перевод текстов.

    Работа Е. М. Тагер состояла в соединении этих двух материалов (ритмической записи и дословного перевода) в один, отвечающий требованиям художественного слова, литературно воспринимаемый текст. В этом тексте, который возник в результате изучения как ритмической, так и словесной фактуры подлинников, необходимо было отразить высокий и торжественный строй якутской народной поэзии, сохранить ее напевы и богатые образы и метафоры, передать на русском языке инструментовку подлинников и соблюсти, наконец, характерные синтаксические особенности языка. Разнообразные и сложные трудности этой двойной — научной и художественней — работы были разрешены Е. М. Тагер путем изучения якутской грамматики и ряда консультаций с А. А. Поповым и ныне покойным крупнейшим знатоком якутского языка — академиком О. К. Пекарским.

    Обработанные таким путем образцы переводов поступали на окончательную редактуру к М. А. Сергееву, выполнившему и организацию всего материала.

    Настоящее издание является, таким образом, результатом совместной и согласованной в мельчайших своих деталях работы его участников — исследователя-этнографа, литератора-переводчика и редактора-североведа. Кропотливый труд этот, сопровождавшийся неоднократными пересмотрами, проверками и переработками, занял свыше двух лет.

    Что касается содержания сборника, то последнее состоит в основном из неопубликованных до сих пор материалов. Они дополнены, как это видно из «Указателя текстов», несколькими произведениями из изданных ранее сборников народного творчества якутов (сборника С. В. Ястребинского «Образцы народного творчества якутов» и «Верхоянского сборника» И. Худякова).

    Составители издания выражают благодарность Музею Института антропологии и этнографии Академии Наук СССР за разрешение использовать хранящиеся в Музее экспонаты в качестве материала для заставок и виньеток к настоящему изданию, а равно якуту студенту Г. А. Неустроеву за разнообразную помощь в работе.

    [С. 5-6.]

                                   ЯКУТСКАЯ СТАРИННАЯ УСТНАЯ ЛИТЕРАТУРА

                                 I. Из истории изучения якутов, их языка и литературы

    Политический ссыльный царского времени в бывшую Якутскую область, В. Л. Серошевский, писал в девяностых годах прошлого века, что «литература об Якутской области разрослась в настоящее время до размеров целой библиотеки; можно насчитать более полутора тысяч номеров книг, брошюр, статей, вышедших отдельными выпусками или разбросанных в периодических научных и популярных изданиях. К сожалению, добрая треть, если не больше, представляет компиляции или повторение одних и тех же первоисточников» [* В. Л. Серошевский, Якуты. Опыт этнографического исследования, т. I, СПб, 1896, стр. XI. Т. II остался неизданным.]. Другой политический ссыльный, В. М. Ионов, один из лучших знатоков Якутии, характеризовал в 1914 году обширный (в 719 страниц, с рисунками) труд самого В. Л. Серошевского (Якуты» тоже как, в значительной своей части, компиляцию и подверг резкой критике главы X-ХV, посвященные описанию родового строя, семьи, устного художественного творчества и верований [* В. М. Ионов, Обзор литературы по верованиям якутов. Журнал «Живая старина», 1914, в. 3-4, стр. 317-372.], заключив свою статью словами (стр. 372): «Из этих качеств труда В. Л. Серошевского непосредственно и с полной очевидностью вытекает, что на его работах нельзя строить, на них нельзя ссылаться».

    Признавая вслед за В. М. Ионовым большие недостатки в работе В. Л. Серошевского, особенно в отношении передачи терминов и выражений на якутском языке, я, однако, не считаю возможным полностью ее игнорировать, в частности по вопросу об устной художественной литературе якутов, как не игнорировал ее Э. К. Пекарский и другие.

    В более позднем, коллективном труде, подводящем итоги изученности страны якутов к 1927 году [* Издательство Академии Наук СССР, Ленинград, 1927.], в сборнике статей «Якутия» (746 страниц с рисунками и картами), который по ряду вопросов заменяет и дополняет труд В. Л. Серошевского, устное художественное творчество якутов вовсе не затронуто, хотя печатные материалы на эту тему за время после выхода труда В. Л. Серошевского значительно возросли, как увеличилась и вообще историко-этнологическая литература о якутах [* См. П. П. Хороших, Якуты. Опыт указателя историко-этнологичеческой литературы о якутской народности. Под редакцией и с предисловием Э. К. Пекарского, Иркутск, 1924, стр. 48. Фольклора касается № 451-518. Указатель имеет немало пропусков.].

    Первое и особое место по заслугам в деле изучения языка и устного художественного творчества якутов принадлежит третьему политическому ссыльному прошлого века, умершему 29 июня 1934 года, почетному члену Академии Наук СССР, Э. К. Пекарскому [* См. мою заметку «Памяти Э. К. Пекарского», «Известия Акад. Наук СССР», 1934. Отделение общественных наук, стр. 743.]. Примерами из устной литературы насыщен его капитальный, известный специалистам всего мира и переводимый в настоящее время на турецкий язык «Словарь якутского языка», «едва ли не самый монументальный из лингвистических трудов» по языкам северо-восточной Азии, как писал о нем академик В. В. Бартольд [* «сокровищница языка якутов» — по отзыву академика В. В. Радлова [* «Живая Старина», год XVI, в. 4, Ленинград, 1908, стр. 65. Словарь издан Академией Наук СССР и состоит из тринадцати выпусков (1907-1930 гг.), содержащих до двадцати пяти тысяч слов.]. «Немного народов Востока имеют еще такие словари... Якутский словарь навсегда связан с именем Эдуарда Карловича Пекарского, который положил на него почти пятьдесят лет своей жизни, так как с 1881 года он начал работу над словарем», — писал академик С. Ф. Ольденбург [* Предисловие к в. 13 Словаря.]. Строго говоря, капитальный труд Э. К. Пекарского представляет в значительной степени материалы по якутскому словарю, которые подлежат еще дальнейшей обработке.

    Под редакцией Э. К. Пекарского изданы Академией Наук СССР «Образцы народной литературы якутов» на якутском языке, собранные как самим Э. К. Пекарским (т. I в пяти выпусках, 1907-1911 годов), так и И. А. Худяковым (т. II в двух выпусках, 1913 и 1918 годов) и Б. Н. Васильевым (т. III в одном выпуске, 1916 год).

    Первое крупное собрание образцов словесного творчества якутов в переводе на русский язык политического ссыльного И. А. Худякова «Верхоянский сборник» (сказки, песни, загадки, пословицы) было издано в 1890 году.

    Работе славной плеяды политических ссыльных по изучению якутов, их хозяйства, быта, обычного права, языка и литературы, плеяды, к которой, кроме вышеперечисленных, деятелей, относятся также Виташевский, Левенталь, Ястремский, И. И. Майнов, Осмоловский, Иохельсон, Ефремов и др., предшествовала, как первое по времени крупное научно-исследовательское предприятие в этой области, снаряженная Академией Наук для исследования крайнего севера и востока Сибири экспедиция 1842-1845 годов во главе с профессором Киевского университета, естественником по специальности, впоследствии академиком А. Ф. Миддендорфом [* А. Ф. Миддендорф, Путешествие на север и восток Сибири, ч. 2,. отд. VI, СПб., 1878.], которая, по словам академика В. В. Бартольда [* Истории изучения Востока, стр. 235.], относящимся к 1925 году, «до сих пор занимает первое место среди ученых путешествий; в Сибирь, совершенных в XIX веке». На основе собранных Миддендорфом материалов по языку и литературе якутов академик Бетлингк, по специальности лингвист-индианист, написал и издал классический труд на немецком языке [* Uber die Sprache der Jakuten, 1851.] «О языке якутов».

    В предисловии к своему труду «Якуты» В. Л. Серошевский писал (стр. XI): «Самую существенную помощь и самые ценные указания я получил в трудах высокоуважаемого покойного А. Ф. Миддендорфа... Все это побудило меня посвятить мой труд незабвенному ученому». Оговариваясь, что «к сожалению, научная ценность обширного труда г. Серошевского не соответствует высоким заслугам путешественника, памяти которого труд этот посвящен», Э. К. Пекарский [* Миддендорф к его якутские тексты, Записки Вост. Отд. Русск. Археол. Общ., т. XVIII, 1908, стр. 045.] заявляет: «Можно, без преувеличения сказать, что именно Миддендорa положил начало основательному изучению быта якутов». О труде же Бетлингка следует сказать, что он не только положил начало научному изучению якутского языка, но и открыл новую для XIX века эру в исследовании системы тюркских языков вообще, подобно тому как следующую эру в этом исследовании в XX веке, после Октябрьской революции, открыл академик Н. Я. Марр своей работой по чувашскому языку и своими дальнейшими туркологическими изысканиями. Автор нового учения о языке в связи с историей мышления и материальной культуры, академик Марр, не обращался к определению места якутского языка ни в системе тюркских языков, ни в едином процессе языкотворчества вообще, но он дал в 1922 году заметку [* Журнал «Христианский Восток», т. VI, в. 8, 1922, стр. 852-353.] «Якутские параллели к бытовым религиозным явлениям у кавказских яфетидов» в связи со статьей В. М. Ионова «Дух — хозяин леса у якутов». Институт языка и мышления имени академика Н. Я. Марра при Всесоюзной Академии Наук уделил внимание якутам в новейшем своем издании «Язык и мышление. I» (1933 год), поместив статью якутского ученого Г. Ксенофонтова «Расшифровка двух памятников орхонской письменности из западного Прибайкалья», в которой автор пытается прочесть эти памятники с помощью своего родного якутского языка, о чем речь будет еще дальше.

    Выдающаяся работа по изучению якутов в дореволюционное время была проделана так называемой Сибиряковской экспедицией 1894-1896 годов, организованной Восточно-Сибирским Отделом Русского Географического Общества под руководством политического ссыльного, известного Д. А. Клеменца. Большинство материалов этой экспедиции, составлявших по плану издательства тринадцать томов, оказались за отсутствием средств не изданными или увидели свет значительно позже, отчасти после Октябрьской революции, в изданиях Академии Наук, частью же утрачены.

    К числу первых по времени собирателей якутского фольклора надо причислить известного декабриста и писателя A. А. Бестужева (Марлинского), прожившего в Якутске в политической ссылке полтора года (1828-1829). Он напечатал в 1891 году небольшую статью [* Полное собрание сочинений Марлинского, изд. А. А. Каспари, в двух томах, т. II. стр. 305-306.] про якутский кумысный праздник — «Сибирские нравы. Исых», обработал в стихах якутскую легенду [* Н. Котляревский, Декабристы. Кн. А. Одоевский и А. Бестужев, 1907, стр. 153,161, 234-235. Кубалов, Декабристы в Якутской области. Сборник трудов профессоров и преподавателей Гос. Иркутского университета, в. 2, 1921, стр. 130-131.] «Саатарь», приступил к изучению якутского языка и сообщил ряд этнографических материалов в письмах к родным и знакомым [* М. Семевский, Александр Бестужев в Якутске, «Русский Вестник», т. V, 1870, стр. 213-264.].

    Октябрьская революция, открывшая перед якутским народом путь к новому, счастливому будущему, внесла решительное изменение и в дело научного изучения Якутии во всех отношениях.

    Сравнительно с великими задачами хозяйственного и культурного строительства, ставшими перед трудящимися Якутии после окончания гражданской войны во исполнение требований национальной политики Ленина-Сталина, изученность природных богатств этой страны и особенностей ее населения, несмотря на ряд перечисленных выше научных предприятий, оказалась совершенно недостаточной. По инициативе Совета Народных Комиссаров Якутской АССР Всесоюзная Академия Наук провела в 1925-1931 годах комплексное экспедиционное обследование Якутии, в результате которого появилась в свет целая новая библиотека печатных трудов по ЯАССР, заключающих в себе материалы не только данной экспедиции, но и некоторых предшествующих путешествий. Состоявшей при Академии Наук Комиссией по изучению ЯАССР под председательством сначала академика С. Ф. Ольденбурга, а затем академика В. Л. Комарова, издано более тридцати выпусков «Материалов» и до пятнадцати томов «Трудов». Словесному художественному творчеству якутов посвящен т. VII «Трудов» (1929 год) — «Образцы народной литературы якутов» С. В. Ястремского (только в переводе на русский язык) со статьей того же автора «Народное творчество якутов» (стр. 1-10) и с предисловием профессора С. Е. Малова. Нельзя не пожалеть, что С. В. Ястремский не последовал примеру академика Б. Я. Владимирцова, давшего подробную вступительную статью к своему «Монголо-ойратскому героическому эпосу» (1923 год) и что он не осветил в отношении якутского словесного художественного творчества ряда вопросов, затронутых в отношении ойратского эпоса академиком Владимировым: с какими классами якутского народа связаны различные виды литературы; имеются ли профессиональные исполнители отдельных видов литературы, если имеются, то как они подготовляются к своей профессии, какова биография хотя бы некоторых из них, каков репертуар отдельных певцов; в какой стадии расцвета или упадка находятся отдельные виды литературы в различных районах Якутии в связи с переменами в общественном строе якутов и как эти перемены отражаются на содержании и форме соответствующих произведений; при каких обстоятельствах, в какой обстановке и каким образом (сказывание, пение, сопровождение аккомпанементом на музыкальных инструментах) исполняются те или иные произведения, и как на них реагируют присутствующие; проявляют или не проявляют исполнители литературных произведений, и в частности профессионалы, известной доли личного творчества и т. д. Проф. Малов в своем предисловии вскользь коснулся лишь небольшой части этих вопросов.

    Том IV тех же «Трудов» Якутской Комиссии Академии Наук (1929 год) заключает в себе «Материалы по обычному праву и по общественному быту якутов», собранные Д. М. Павлиновым, Н. А. Виташевским и А. Г. Левенталем, двумя последними главным образом во время упомянутой выше Сибиряковской экспедиции конца XIX века. В предисловии к этому труду И. И. Майнов дал историю изучения якутского обычного права и привел подробную справку о судьбе Сибиряковской экспедиции. В материалах Н. А. Виташевского имеется указание (стр. 135), что к числу «специалистов», пользовавшихся в семье особыми правами, относились кузнецы, писаря, шаманы, лекаря и сказочники.

    При разработке некоторых вопросов обычного права Н. А. Виташевскпй пользовался данными устной художественной литературы (например, стр. 168, 207).

    Как известно, политические ссыльные, сделавшие очень много для изучения якутов, принадлежали преимущественно к группе народников, и это обстоятельство определенно отразилось на освещении собранных материалов в смысле известной идеализации якутской «общины» и игнорирования классового характера якутского общества XVII-XIX веков.

    В работах В. Ф. Трощанского, особенно в его «Набросках о. якутах Якутского округа» (1911 год), бросается в глаза необоснованное или неправильно обосновываемое подчеркивание «первобытности» якутов (стр. 19) и даже, можно сказать, известная «европейская» «якутофобия», выражающаяся в причислении якутов к «низшей расе» (стр. 86, 98), к «действительным дикарям» (стр. 40), к народам, находящимся «в зоологическом периоде» (стр. 36, 49). С особым удовольствием в связи с этим прочел я в новом труде иркутского профессора Н. Н. Козмина, полученном мною как раз во время составления настоящего предисловия, «К вопросу о турецко-монгольском феодализме» (1934 год) следующие строки: «В отношении сибирских туземцев... в буржуазной этнографической литературе установилось совершенно определенное представление как о живших, да и продолжающих жить, в условиях патриархально-родового строя. Их быт представляется как быт «примитивный», а хозяйство — еще не вышедшим из рамок замкнуто-натурального и насыщенным элементами «первобытного коммунизма»... Почтенные «ученые» мужи считают большинство сибирских туземцев первобытными дикарями... Что всего курьезнее, аналогичные представления популярны и среди части самой туземной интеллигенции... Поэтому, чтобы правильно оценивать историческую перспективу, нужно отбросить мысль, что население Сибири... представляло дикарей... И турки, и монголы, и тунгусы не раз создавали сильные государства и жили... для своего времени достаточно высокой культурной жизнью» (стр. 78-90). Дал отповедь Трощанскому и якутский ученый, ранее упоминавшийся Г. В. Ксенофонтов, в своей книге «Хрестес. Шаманизм и христианство» (1929 год), язвительно коснувшись попутно моего собственного практического описания (1916 год) якутского звука «кх» с неосторожным, как я теперь понял, с моей стороны использованием, без всякого злого намерения, стиха Крыловской басни «Ворона и лиса» (стр. 141).

    По мере роста успехов хозяйственного и культурного строительства в ЯАССР растут и крепнут научные учреждения и научные кадры в самой Якутии, прежде всего в ее столице — Якутске, ширится участие самих якутов в научном изучении своей страны, развивается местная научная литература на русском и якутском языках по различным дисциплинам и в том числе по литературоведению, включая фольклор.

    Отдельные представители якутской национальной интеллигенции, преимущественно из среды полуфеодалов-тойонов, содействовали изучению их языка и литературы и до Октябрьской революции, особенно после 1905 года, когда усилилось национальное движение среди якутов и когда зародилась некоторая печатная литература на якутском языке.

    Следующие якуты содействовали Э. К. Пекарскому в составлении его словаря и в собирании образцов устной литературы: Б. Д. Николаев, В. Е. Оросин, сообщивший между прочим заклинание при игре в карты, И. В. Оросин, ведший в 1892 году дневник погоды на якутском языке, И. Е. Оросин, К. Е. Оросин, записывавший сказки, П. Ф. Порядин, автор якутско-русского словаря 1877 года (рукопись), Н. С. и С. В. Слепцовы.

    Особого упоминания заслуживает знаток быта, языка и литературы якутов, поныне здравствующая в Москве якутская женщина Мария Николаевна Слепцова-Андросова-Ионова, которая много содействовала своими знаниями работам своего мужа В. М. Ионова и его друга Э. К. Пекарского и которая после Октябрьской революции участвовала в переводе на якутский язык брошюр по сельскому хозяйству. Якут С. А. Новгородов, ныне покойный [* См. написанный мною его некролог в журнале «Жизнь национальностей» (1924, кн. 1): «Памяти первого якутского ученого лингвиста».], речь о котором еще впереди, получивший высшее образование в Ленинградском университете и в Институте живых восточных языков, в свои студенческие годы напечатал две работы по якутскому фольклору: «Дух — хозяин леса у якутов» (1914 год) и «Призывание Баяная» (1916 год).

    В послеоктябрьское время дал ряд интересных печатных работ по истории и религиозному фольклору якутов член Восточно-Сибирского Отдела Географического Общества, упоминавшийся ранее Г. В. Ксенофонтов: «Легенды и рассказы о шаманах» (вышло двумя изданиями в 1928 и 1930 годах), «Хрестес. Шаманизм и христианство» (1926 год) и др.

    Ряд материалов по языку и фольклору якутов обнародовал якутский поэт А. Б. Кулаковский, в том числе обширное собрание на якутском языке с переводом на русский «Якутские пословицы и поговорки» в «Сборнике трудов исследовательского общества» «Sаqа Kеskilе», в. 2 (Якутск, 1925 год). Современный якутский поэт и лингвист П. А. Оюнский дал в том же научном якутском органе, основанном в 1925 году, статью: «Якутская сказка, ее сюжет и содержание» (1927 год).

    С полным основанием можно сказать, что в настоящее время первое место в изучении языка, литературы и верований якутов принадлежит самим якутам, которые и ранее широко содействовали приезжим исследователям в их изучении истории якутской культуры.

                                          II. Якутская устная художественная литература

    Якуты не имели к моменту завоевания их страны русскими в XVII веке национальной письменности, но в их языке сохраняются: 1) весьма древнее по форме, родное слово для обозначения «начертания, письма, буквы, писания, грамоты, книги» — «сурук», которое еще чувашеведом Золотницким было сопоставлено, чего не заметил Э. К. Пекарский, с чувашским словом в значении «письмо, записка» — «сьыру» и которому в других языках тюркской системы соответствуют слова «йазгу», «джазув» и т. д., и 2) еще одно слово «бичик», которое по-якутски значит «узор», «украшение», а по-монгольски («бицик») и в некоторых языках тюркской системы (уйгурском и др.) «битиг» — «письмо». У якутов кроме того существуют предания об утрате ими некогда своего письма. Вот отрывок одного такого предания: [* Э. К. Пекарский, Из преданий о жизни якутов до встречи их с русскими (Записки Русск. Геогр. Общества по отделению этнографии, т. XXXIV, Сборник в честь семидесятилетия Г. Н. Потанина, 1909, стр. 115. Имя Огой, иначе Омогон, ср. с названием бурятского рода (кости) Обогон (Бурятоведение, № 3-4, 1927, стр. 85).] «Среди бурят Омогой, сын Каяранга, отличался большим умом и тяжелым, упрямым нравом. У него было три жены, четверо сыновей, две дочери и много невесток. Враждуя и ссорясь со своими сородичами, он стал думать о том, что хорошо было бы найти подходящее место в какой-нибудь отдаленной земле и поселиться там. И вот, посоветовавшись с друзьями-сородичами и домочадцами, он склонил их на свою сторону, и они бежали, не зная даже, куда именно они направляются. Идя таким образом, набрели они на большую реку (Лену), по течению которой пошли, дальше. Во время этого путешествия они потеряли свои тогдашние ученые письмена». По другому преданию [* М. Овчинников, Из материалов по этнографии якутов. I. Легенды, сказки, предания («Этнографическое Обозрение», 1897, кн 3, кн. XXXIV), стр. 148.] Эллей, появившийся на Лене после Омогоя (или Омогона) и происходивший из бурят [* Э. Пекарский, Предания о том, откуда произошли якуты, Иркутск, 1923, стр. 5.], сообщил Омогою, что на своей прежней родине он был бы грамотным и обладал бы книгами, но он бросил свои книги в реку, когда бежал из дому. По третьему преданию, изданному Э. К. Пекарским [* См. выше сноску 3.], Омогон принадлежал к племени киргизов, а Эллей, как указано выше, и его отец Дархан — к племени бурят. Во время бегства на реку Лену Дархан заболел и умер, а его сын Эллей, согласно завещанию отца, «уложил отца в висячий гроб вместе с их письменами» (стр. 6). Якутский писатель Оюнский в своей статье, которую я упоминал в конце главы первой, приводит интересные данные из героических поэм — «олонгхо» о том (стр. 138), что первый легендарный якутский «повествователь» был грамотным и пользовался для писания орлиным пером, что, по некоторым версиям, у него были «каменные скрижали», что вторым грамотным лицом был «Огонь Джурантай» и что, по смутным преданиям, у якутов существовали «берестяные и зеленые ведомости».

    В собрании пословиц, изданных Э. К. Пекарским в якутском тексте с польским переводом [* Rocznik Orjentalistyczny, II, Львов, 1925, стр. 197, № 68.], имеется интересная пословица с упоминанием слова «сурук» (письмо), очевидно из числа сравнительно новых:

    «У русских расписка (сурук), а у якутов — слово».

    Г. В. Ксенофонтов в своих докладах на тему «Происхождение якутов» ссылался на упоминаемые в «олонгхо» восьмигранные каменные столбы с письменами и рассматривал эти упоминания наряду с преданиями об утрате якутами письменности, как свидетельства уйгурского происхождения якутов [* Бурятоведение, I-III (V-VIII), 1928, стр. 279.], а в ранее отмеченной нами статье в сборнике «Язык и мышление» остроумно пытается приписать предкам якутов в западном Прибайкалье надписи енисейско-орхонским алфавитом или древними турецкими рунами на двух каменных пряслицах (веретенных катушках).

    Российские миссионеры, проводники руссификации, распространяли среди якутов через переводы на якутский язык религиозных христианских книг сначала церковно-славянский, затем русский алфавит. Политические ссыльные, занимавшиеся изучением якутского языка на основе грамматики и словаря академика Бетлингка, познакомили представителей якутской интеллигенции с алфавитом Бетлингка, в основе которого лежал также русский алфавит, осложненный рядом дополнительных букв. «Бетлингская транскрипция» применялась якутами в национальном письме и в печати при возникновении после 1905 года печатной национальной литературы, которая до Октябрьской революции не получила значительного развития.

    После Февральской революции 1917 года питомец Ленинградского университета, якут С. А. Новгородов, убедил якутское учительство принять составленный им якутский алфавит на основе латинского, но с рядом крайне условных знаков, применяемых исключительно в западноевропейской научной транскрипции. Новгородовский алфавит применялся в Якутии и после Октябрьской революции до 1922 года, когда он был заменен более простым и практичным «новым алфавитом» на латинской же основе, распространявшимся Всесоюзным Центральным Комитетом нового алфавита при ЦИКе СССР.

    В настоящее время развивается якутская печатная литература, школьно-учебная, научно-популярная, научная, политическая, художественная, вырабатывается и развивается новый якутский литературный язык.

    Произведения художественной литературы якутов, утративших, по сказаниям, свою старую письменность в незапамятные времена и приобревших новую письменность совсем недавно, существовали до завоевания Якутии русскими и долго после этого в устной форме (фольклор), передаваясь из поколения в поколение по памяти и подвергаясь при передаче различным изменениям в зависимости прежде всего от происходивших изменений в состоянии якутского общества и его классов.

    Литературные произведения, представленные в настоящем сборнике, будучи записаны на протяжении второй половины XIX и начала XX века русскими и другими европейскими исследователями Якутии или представителями современной якутской интеллигенции, принадлежат якутской литературе периода разложения родового строя, полностью, однако, до недавнего еще времени не исчезнувшего, зачатков раннего феодализма, не получившего дальнейшего развития, и зарождения в условиях российского колониального режима якутской торговой буржуазии, получившей только после революции 1905 года некоторую, весьма слабую возможность создавать новую национальную литературу. Таким образом, перед нами находятся образцы литературы докапиталистического общества, принадлежащей народу, не объединившемуся в феодальное государство, разделенному на роды и родовые группы, но сознававшему свое племенное «урянхайско-якутское» (ураангай-сах) единство при наличии вместе с тем внутри этого единства класса эксплуататоров-тойонов и класса эксплуатируемых.

    Отражая в себе пережиточно еще более старые периоды истории якутов и их культуры, литература рассматриваемого нами периода, определенно переходного, состоит из ряда отделов (жанров), на состоянии которых более или менее по-разному сказывается этот переходный характер отошедшей ныне в историю эпохи.

    Столетия хозяйничанья в Якутии агентов российской колониальной политики — чиновников, миссионеров и коммерсантов — были временем, когда национальная якутская культура не только не развивалась, но с возрастающею силой угнеталась и падала, и это обстоятельство ускоряло внутренний процесс отживания и разложения отдельных видов якутской литературы феодально-родового периода...

    Мне самому, к сожалению, не приходилось еще бывать в Якутии и слушать исполнение старинных литературных произведений на месте из уст якутских сказителей, но, знакомясь впервые с этими произведениями по докладам Э. К. Пекарского в Ленинграде и сравнивая их с аналогичными произведениями тех тюркских народов, среди которых я путешествовал и фольклорную литературу которых я изучал, я выносил впечатление, что героический эпос якутов, несмотря на все неблагоприятные обстоятельства, сохранился в еще более художественно богатом и своеобразном состоянии, чем у киргизов Средней Азии с их пользующейся заслуженной известностью героической поэмой Манас или у тюрков Алтая с их героическими сказками [* См. Н. Я. Никифоров, Аносский сборник. Собрание сказок алтайцев. С примечаниями Г. Н. Потанина (Записки Зап.-Сиб. Отд. Геогр. Общества, т. XXXVII), Омск, 1915. См. еще «Алтайский эпос. Когутай», «Асаdemia», 1935, с хорошими, но излишне «монголофильскими» введением и комментариями проф. Н. К. Дмитриева.].

    Большинство видов (жанров) якутской старинной литературы упоминается в героических поэмах, хорошо воспроизводящих старую якутскую жизнь и составляющих наиболее интересный и ценный в художественном отношении отдел старинной якутской литературы, как явствует и из вышеприведенных отзывов...

    Современное состояние изученности устной якутской литературы, и в частности эпоса, не дает возможности осветить в настоящем предисловии ряд вопросов, поставленных мною в предыдущей главе в связи со сборником С. Ястремского. Литературоведческие организации Ленинграда, Москвы и Якутска должны принять срочные меры к планомерному и интенсивному собиранию и исследованию остатков якутской литературы докапиталистического периода во всем ее многогранном объеме на всей территории обитания якутов, с соблюдением всех требований, предъявляемых к такому изучению современным литературоведением [* См. А. Н. Лозанова, К ближайшим задачам советской фольклористики («Советская Этнография», 1932, № 2). Проф. Андреев, Фольклор. Программа-задания для заочного отделения языка и литературы пединститутов, 1933.]...

    До сих пор в литературе по якутоведению не установлены еще с достаточной точностью и не характеризованы жанры якутской докапиталистической художественной литературы. Относящаяся к этому вопросу якутская терминология (олонгхо и т. д.), подробно представленная в словаре Э. К. Пекарского и в других работах, также является пока сырым, неисследованным надлежащим образом материалом. Новейшая попытка классификации некоторых жанров с учетом и якутской терминологии принадлежит Э. К. Пекарскому [* Сергею Федоровичу Ольденбургу к пятидесятилетию научно-общественной деятельности. Сборник статей, Ленинград, 1934, стр. 421.]:  «Якутская сказка». Признаваясь в том, что он, в подражание Худякову, сам объединил в первом томе своих «Образцов якутской народной литературы» под одним названием «олонгхо» три рода якутских произведений, Э. К. Пекарский отмечает (стр. 423), что якуты применяют «к своим сказочным произведениям» четыре термина: 1) «былыр» — «былое», то есть повествования, отчасти легендарные, отчасти исторические, иногда со следами художественной обработки. Худяков называл эти произведения «сагами», которые представлены в его «Верхоянском сборнике» пятью образцами: «Бярть-Хара» (в этом повествовании среди других якутских героев упоминается и Тыгын, организовавший сопротивление русским при их первом появлении в Якутии), «Хоро» (прародители якутов) и др. Очевидно, эти произведения относятся к категории якутских сказаний, преданий, легенд, и истоки их более поздние, чем олонгхо. 2) «Устуория» — сказки, проникшие к якутам от русских, например о Жар-птице, Иван-царевиче. К этой же категории относятся якутами рассказы о Петре I, легенда об Александре Македонском и др. Серошевский говорит (стр. 603): «Сторья (история), которая в сущности не что иное, как русская объякученная сказка, бледнее всех остальных по изложению. Она переполнена руссицизмами и какая-то вялая в действии». 3) «Кэпсээн», по словам Э. К. Пекарского, «якутская сказка, сильно русифицированная. Если устуория — русская сказка, попавшая в якутский оборот, то кэпсээн — якутская сказка, подвергшаяся изменению под влиянием русских, привнесений» (стр. 424). Я считаю, что такая характеристика «кэпсээн» может относиться далеко не ко всем произведениям этой категории. Во-первых, в категорию «кэпсээн» входят не только сказки, но и, судя по словарю Э. К. Пекарского, «сказания, анекдоты, предания, легенды, былины», как мне представляется, связанные своим бытованием, в отличие от олонгхо, со средою широких трудящихся масс. Серошевский (стр. 604) объявляет «кэпсээн» «настоящей якутской сказкой», а Виташевский [* «Живая старина», год XXI (1912), в. 2-3, стр. 451.] считает «кэпсээн» «рассказом». Во-вторых, не все «кэпсээн» руссифицированы. Так, Серошевский указывает (стр. 604), что «самые остроумные якутские кэпсээны, в которых больше всего заметно отличие их от сторьи и олонгхо (былины), это — сказки из животного мира», и вот, в частности, среди последних сказок имеются такие, в которых нельзя обнаружить никаких «русских привнесений». 4) «Олонгхо», на которых Э. К. Пекарский в разбираемой статье подробно не останавливается (стр. 426), не давая и перевода этого якутского термина, имеющего, по словарю Пекарского, значения: «героическая былина, эпическая песня о подвигах богатырей, героическая поэма, имеющая стихотворный размер, сказка, вымышленный рассказ, история, басня». По-моему, олонгхо — эпические поэмы в прозе со стихотворными вставками — песнями, сочиненные особым эпическим языком на потребу господствующего класса — тойонов. Опыт классификации Э. К. Пекарского базируется в основном на данных Серошевского. Последний в разных местах своей книги «Якуты» то подробно, то вскользь касается следующих видов якутской устной литературы: 1) предания (стр. 190, 209, 252, 450, 463) и легенды (стр. 523); 2) сказки (стр. 252) и 3) былины (стр. 252, 449); 4) песни (стр. 449, 462): песни свадебные (стр. 542), колыбельные (стр. 529), «кумысовые песни» (стр. 463), «родовые военные песни», (стр. 471), мужские и женские любовные песни (стр. 582); 5) причитания по умершим (стр. 515-516); 6) детские скороговорки (стр. 533). В специальной главе «Народное словесное творчество» (стр. 587-613) Серошевский подробнее говорит о песнях мужских и женских, которые распадаются на героические, любовные, описательные, игривые, плясовые, шаманские, торжественные хоровые гимны (стр. 590), и описывает при этом песенные состязания. Аккомпанирования на музыкальном инструменте не существует, так как единственный якутский музыкальный инструмент — «хамыс», соответствующий украинской друмле, для аккомпанемента не годится...

    При установлении различий между олонгхо и кэпсээн, попытки чего делались Серошевским и вслед за ним Э. К. Пекарским в упоминавшейся выше статье «Якутская сказка» (стр. 425), необходимо считаться с тем, что олонгхо, соответствующие в известной степени русским былинам, являются достоянием преимущественно господствующего класса тойонов якутского общества периода начатков раннего феодализма и плодом творчества профессионалов-олонгхосут, обслуживавших тойонов, с использованием материалов и дофеодальной формации, а в разнообразном составе кэпсээн имеются, с одной стороны, связанные с дофеодальным периодом сказки мифологического характера, в том числе отмеченные Серошевским «животные сказки», а с другой стороны, среди других произведений, те же олонгхо, но изменившие свою форму (простой язык, отсутствие пения, сокращенный размер) в связи с проникновением их в другую социальную среду — в трудящиеся массы...

    При классовом характере якутского общества в момент завоевания Якутии в XVII веке русскими, значительно позднее записанные якутские пословицы должны также носить на себе отпечаток классовости, но, насколько мне известно, с этой стороны якутские пословицы еще не изучались.

    В среде аристократов, знати сложилась, надо думать, пословица Верхоянского сборника (стр. 6) и «Образцов» Ястремского (стр. 181, 193): «Орленок всегда орел: вороненок всегда ворон» [* Эта пословица имеется и в собрании Э. К. Пекарского (Rocznik Orjentalistyczny, II, стр. 200, № 98).]. В недрах трудящихся и эксплуатируемых масс должна была сложиться пословица сборника Худякова (стр. 9) и А. Е. Кулаковского (стр. 17, № 83): «С верхового берет плетку, с пешехода — посох», как и пословица в «Образцах» Ястремского (стр. 180, № 147): «Богатый, и варнаком будь, — господин; бедный, и умным будь, — дурак, как говорится» [* Вариант в сборнике Кулаковского (стр. 20, № 16): «Хозяин юрты, хоть и варнак, а все же владыка (басылык); хозяин шалаша, хоть и разбойник, а все же барин» (тойон).], или пословица сборника Кулаковского (стр. 19, № 8): «Богатый не жалеет бедняка, бедняк не жалеет богача»...

    Не замечал я в литературе по якутам и якутских скороговорок, о которых упоминает Серошевский (стр. 533). Нет примеров на скороговорки и в словаре Э. К. Пекарского при словах: «чабыргах» — «скороговорка» и «чабыргах-таа» — «говорить скороговоркою».

    Г. В. Ксенофонтов в своих «Легендах» (стр. 112) сообщает, что «якуты отличают обыкновенное пение от шаманского. Последнее передается словом «кутурар», что значит — бесноваться. Напев при кутурар значительно отличается от простого пения: поют грубым голосом, порывисто, с беспрестанным мотанием головой, не глядя на людей». В словаре Э. К. Пекарского, кроме глагола «кутур» — «шаманить», приводится еще выражение «тоюк туой» — «импровизировать шаманский напев»...

    Не останавливаясь на вопросе о метре якутского стихосложения, ограничусь указанием на то, что в стихах богато применяется аллитерация, выражающаяся прежде всего в том, что все слова внутри стиха начинаются с одного и того же звука, а затем в том, что гласные в одном стихе бывают только твердые или только мягкие, и, наконец, в том, что новые стихи начинаются одними и теми же звуками. Вот отрывок из хороводной песни на кумысном празднике по записи Миддендорфа в издании и переводе Э. К. Пекарского [* Эд. Пекарский, Миддендорф и его якутские тексты (Записки Вост. Отд, Археол. Общества, т. XVIII, 1908), стр. 049 и 053. Русская транскрипция мною переделана на латинскую.].

                                                                       Kägä käksyätä,

                                                                       Ötön üöttä,

                                                                       Toyon čorguyda,

                                                                       Kuragačči kuyaarda,

                                                                       Küörägäy kölčüydä...

                                                                           Кукушка закуковала,

                                                                           Горлица заворковала,

                                                                           Орел заклектал.

                                                                           Кулик закуликал,

                                                                           Жаворонок стал делать трели...

    «Правила якутского стихосложения» А. Е. Кулаковского, опубликованные в 1925 году [* Сборник трудов Исследовательского Общества «Sаqа Kеs Kilе», в. 1, Якутск, 1923, стр. 76.], дают достаточно полное представление о форме якутских стихов, хотя вопрос о метре нуждается в дальнейшем исследовании.

                                                               III. О настоящем сборнике

    По просьбе составителей настоящего сборника я взял на себя смелость написать к нему предисловие, хотя и не принадлежу к числу знатоков якутского языка и якутской литературы.

    Сборник составлен при участии моего бывшего ученика по Географическому Факультету Ленинградского Госуниверситета, сотрудника Института антропологии и этнографии Всесоюзной Академии Наук, специалиста по якутам и уроженца Якутии, автора ряда работ по этнографии Сибири, А. А. Попова.

    В сборнике представлены все главнейшие отделы старинной якутской литературы, литературы докапиталистического общества: героические поэмы (олонгхо), сказки (кэпсээн), предания и легенды (былыр), песни (ырыа), шаманские заклинания (алгыс), поговорки и пословицы (öс хосооно), загадки (таабрыын). В конце сборника, наряду с примечаниями, указателем якутских слов и оборотов речи и указателем собственных имен, дан и указатель источников настоящего сборника со всеми подробностями. Большинство произведений сборника издается впервые по переводам, исполненным А. А. Поповым. Часть произведений и в якутских оригиналах записана тем же А. А. Поповым; часть записана студентом Ленинградского Института Автомобильно-дорожного транспорта, якутом Г. А. Неустроевым; по одному произведению записано студентом Ленинградского Педагогического Института им. Герцена, якутом Н. Романовым, и студентом Ленинградского Института народов Севера при ЦИК СССР, якутом Г. Никитиным.

    Составители сборника стремились не только издать главным образом доселе неизвестные образцы якутской литературы, но и представить их в художественной обработке на русском языке, без искажения их якутского колорита.

    В такой же переработке даны в сборнике и некоторые ранее изданные переводы С. В. Ястремского, И. А. Худякова и др. Художественная обработка производилась Е. М. Тагер.

    Чтобы подготовить читателей к ознакомлению с двумя героическими поэмами (олонгхо), самыми крупными по объему произведениями сборника, освоение которых затрудняется сложностью их построения, я даю их краткое содержание, в дополнение к «остову-плану», предложенному профессором С. Е. Маловым в предисловии к «Образцам» С. В. Ястремского.

    Поэма первая. Эр-Соготох (герой-одиночка) был создан без отца и без матери. После того как он побывал у священного дуба и поговорил со своей старшей сестрой, духом земли — кормилицей, созидательницей, к нему явились с неба среди грома от Айыы-Тойона три вестника на белых конях и сообщили ему повеление своего господина ехать на запад к родоначальнику девяти кузнецов, Черному-Кузнецу-Гибель-Дуодарба, и заказать ему кольчугу, саблю, лук, стрелы и булаву с ядром. Выполнив этот заказ, Черный-Кузнец-Дуодарба потребовал в качестве платы дочь старика демона Арсаан-Дуолана, девицу Никы-Харахсын, и Эр-Соготох поехал далее на запад, в страну мрака, чтобы добыть для Черного-Кузнеца эту девицу. Победив в борьбе сына Арсаан-Дуолана, которого отец освободил для борьбы из оков, Эр-Соготох получил девицу, вернулся на лыжах к Кузнецу, и тот, взяв девицу, отпустил героя с пожеланием ему счастья и с рядом наставлений. Снова явились небесные вестники от Белого-Создателя-Господина — деда героя и от Ясной-Почтенной-Госпожи — бабки героя и передали их повеление ехать на восток за своей суженой, за дочерью Медного-Божьего-Господина по имени Мотылек-Красотка-Белая-Юкэйдээн. Получив у священного дуба напутствие от своей старшей сестры — владычицы земли, герой поехал на восток и по дороге повстречался со спустившимся с облаков демоном по имени Громадный-Верзила, который направлялся к Медному-Божьему-Господину сватом от соперника Эр-Соготоха, Господина Кулута, сына Почтенного-Громадного-Господина. Устроили состязание в стрельбе из луков. Эр-Соготох победил, прибыл к отцу суженой, узнал, что у него имеется второй соперник, владыка моря, Нюргун Могучий, отправился на север, чтобы его уничтожить, а Кулут, его первый соперник, ранее его направился туда же и с той же целью, но, узнав о поездке Эр-Соготоха, отлетел на небо, так как считал этого соперника непобедимым.

    Близ северного моря Эр-Соготох убил караульную птицу, племянницу Нюргуна, в гнезде на Гибель-Осине обернулся в Гибель-Ерша, переплыл море до бугра, где жил Нюргун, а оттуда перелетел соколом на восточный край моря, вступил в борьбу на «пальмах» — боевых ножах с одноногим и одноглазым демоном, который оказался Нюргуном, победил его с помощью небесных вестников, но старуха-мать Нюргуна воскресила своего сына и баюкала его в колыбели. Эр-Соготох вторично убил Нюргуна, на этот раз вместе с его матерью, но не сразу вернулся с суженой, а предварительно, по указанию Гибель-Черного-Ворона, спас дочь Харахаан-Господина, по имени Хаачылаан-Куо, от сына демона Длинноногого, за владениями Юедюеня, хозяина Червивого Моря, с помощью Юедюеня, превратил последнего из старика в молодого и женил его на спасенной красавице. Наконец, Эр-Соготох направился на юг и женился сам на своей суженой Белой-Юкэйдээн. По дороге из родительского дома на запад в землю мужа красавица рассказала Эр-Соготоху виденный ею зловещий сон; муж не обратил внимания на сон и в результате чар таинственной женщины лишился своей красавицы, которую похитил демон-владетель Ледовитого моря Джессин-Богатырь. Будучи беременной от Эр-Соготоха, жена его отказалась отдаться демону-похитителю под предлогом беременности.

    Спустившиеся с неба три шаманки вывели Эр-Соготоха из зачарованного состояния, и он отправился на серых лыжах искать свою похищенную жену, а той порой красавица родила прекрасного сына, которому дала по указанию трех небесных шаманок имя Басымджи-Богатырь. Демон-похититель хотел его съесть, но красавица сумела отговорить его от этого. Еще дважды спасался ребенок от покушений демона, превращаясь то в лисицу, то в Ексекю-Птицу. Возмужавший Басьшджи вступил в единоборство с демоном. В этот момент прибыл Эр-Соготох, увез жену, а Басымджи стал одолевать демона, который, чтобы спасти свою жизнь, согласился пойти к Басымджи в работники, превратился в однорогого быка, и Басымджи поехал на нем верхом на юг к своему отцу, а приехав, убил демона-быка. Девять дней пировали.

    Три небесных вестника на белых конях явились к Басымджи-Богатырю, доставили ему молодого коня Джабын-Тугуй, рожденного от небесного жеребца Хан-Джэргэстэя, и передали повеление ехать на восток за суженою по имени Ясная-Туналынгса, дочерью Джагалыыма-Богатого-Господина. Молодой богатырь, доселе нагой, оделся в шкуру убитого им отцовского быка Тойон-Той болуну, захватил лук и налуч своего отца, сел на коня, простился с родителями и устремился на восток по материку, по долине, потом по тундре прибыл к золотой юрте Красивого-Богатого-Господина. Устроив костер из священного дуба, Басымджи стал жарить на нем лучших жеребца, кобылу, быка и корову хозяина усадьбы. Домочадцы хозяина отказались из страха вступить в переговоры с гостем, сам хозяин-старик не мог выйти к нему из-за своей тучности, пошла к нему старуха-служанка, обратившись в жертвенную корову, узнала его имя, его происхождение и цель его приезда.

    Красивый-Богатый-Господин не возражал против брака, но появился соперник, потомок Гибель-Боя шамана и Гибель-Зла шаманки, сын Арсаан-Дуолана и Глыбы-Громады-Госпожи, по имени Мерзлый-Торольджун-богатырь. Месяц длилось единоборство. Басымджи победил, получил красавицу Солнце-Ясное и вернулся к родителям. Девять дней пировали, а затем «богато и широко зажили».

    Поэма вторая. «Шаманки Уолумар и Айгыр» (запись Э. К. Пекарского, 1886 года). Жили в теплых краях в полном довольстве, проводя время в играх, в прогулках, на конях по имени Щебечущие-Подорожники, две сестры шаманки Уолумар и Айгыр. Однажды младшая увидела кошмарный сон, рассказала его старшей сестре, та пошаманила, а потом обе они про сон забыли. Раз подъехали они к священному дубу, и тут сон сбылся. С неба пала железная кобыла, родила зеленое место и исчезла. Старшая разрезала место, появился демон и увез Уолумар. Айгыр же осталась дома, стала шаманить — камлать об ушедших, а затем отправилась им вслед сначала лесами, потом сенокосами, наконец, тундрой, вступила в борьбу с демоном и спасла сестру. Снова появился демон и увел Уолумар, а Айгыр превратилась в стерха и полетела за ними, но, увидав, что оба спустились в подземный мир вместе с конем Подорожником, вернулась домой. Уолумар спаслась на своем коне, улетела из-под земли, оставив демона с его женой, Бабой-Ягой, попала на двор к богачу Баай-Харахаан-Тойону, застала в его доме больного его сына, красавца Кюн-Эрилика, исцелила его своим камланьем, предварительно получив от отца его обещание женить на ней Кюн-Эрилика, в то время как присутствовавший шаман Кыыкыллаан оказался бессильным исцелить Кюн-Эрилика, да и сам стал умирать. Уолумар согласилась исцелить и Кыыкыллаан-шамана, если он отдаст ей своего сына, лучшего человека Бэрэт-Бэргэна. Кыыкыллаан исцелился, а сын его Бэрэт-Бэргэн и Кюн-Эрилик таинственно исчезли, шаманка Уолумар вернулась домой к сестре Айгыр. Погадали на гадальных ложках, и ложки «на счастливую сторону пали». Уолумар поворожила, и появилось два красавца. Кюн-Эрилик стал мужем старшей шаманки, а Бэрэт-Бэргэн — младшей. Красавцы стали собственниками-владельцами земель и скота, а шаманки — по дому хозяйками. Родилось у шаманок по сыну. Богиня родов нарекла сыну Кюн-Эрилика имя Кюлюктэй-Бэргэн, а сыну Бэрэт-Бэргэна — имя Бэрбээкэй-Бэргэн..

    Снова увидала Айгыр зловещий сон, Уолумар пошаманила, предупредила отцов об опасности и не выпускала из дому сыновей. Прибежали мужчины к священному дубу, и вещий сон сбылся. С облака к дубу пала железная кобыла, породила зеленое место, оборотилась в восемь железных верблюжат и в восемь концов неба разлетелась, а зеленое место лопнуло, и появился страшный сидящий человек, который оказался Суодалба, посланным с неба для ухода за детьми в качестве дядьки. Когда дети подросли, они заявили родителям, что отправляются на восток к Джагалын-Баай-Тойону и Томороон-Баай-Тойону. К последнему прибыл свататься за дочку его Буура-Дохсун, сын Грозного Грома, а с востока прибыл еще Мученый-Казненный Эр-Соготох, говорили они. Поехали на конях Подорожниках, а Суодалба следовал за ними пешком и ухаживал. Достигли жилища Джагалын-Баай-Тойона и его жены Джагалыыма-Баай-Хотун, и Бэрбээкэй-Бэргэн женился на их дочери (Нарын-Нюргустай) Айталын-Куо без всякой борьбы. Молодые богатыри поехали дальше на восток доставать в жены Кюлюктэй-Бэргэну дочь Томороон-Баай-Тойона по имени Туярыма-Куо. Произошло состязание скороходов: со стороны Кюлюктэй-Бэргэна бежал Суодалба, со стороны его соперника Буура-Дохсуна — Джэргэльгэн, из коих победил первый. Состязались в борьбе: со стороны Кюлюктэй-Бэргэна — Суодалба, со стороны соперника — Сюдюё-Ботур, и снова победил Суодалба. Суодалба в вечерней суматохе увез дочь хозяина, молодые богатыри вслед за ним выехали, а Буура-Дохсун послал свою девицу Кыбый-Эрэмэх, чтобы передала Суодалбе его требование оставить Туярыма-Куо, но Суодалба изнасиловал вестницу, а девицу Туярым-Куо повез дальше и по дороге отбил нападение сватов Буура-Дохсуна по имени Кытыгырас-Бараанча и Хаарджыт-Сокол, да и самого Буура-Дохсуна. Прибыли два богатыря и их дядька с красавицей к Джагылын-Баай-Тойону. Девять дней тянулся свадебный пир Бэрэбэкэй-Бэргэна и Айталын-Куо. Джагалын-Баай-Тойон отправил к Томороон-Баай-Тойону своего конюха Этири-Май с предложенном разрешить свадьбу Кюлюктэй-Бэргэна и Туярымы-Куо, и тот привез согласие. Суодалба поехал вперед известить родителей своих питомцев о происшедшем, а затем прибыли и богатыри с женами и приданым. Начался великий пир. Суодалба в награду за свою службу попросил у Уолумар-шаманки себе в жены ее тайную дочь и, не получив ответа, скрылся в лес. Когда Кюн-Эрилик и Бэрэт-Бэргэн его нашли, он их прогнал.

    Конец этой второй поэмы, по-видимому, сообщен собирателю в сокращенном и испорченном виде.

    Из этих двух героических поэм особенно популярной и распространенной среди якутов является первая — «Эр-Соготох», судя по тому, что она имеется в ряде собраний во многих вариантах, как это отмечено профессором С. Е. Маловым в предисловии к «Образцам» Ястремского (стр. II-III). Сокращенный пересказ этой поэмы в форме сказки, как полагает профессор С. Е. Малов, или, по-моему, вернее — в виде предания в издании В. Л. Приклонского [* «Живая старина», II, 1890, стр, 174-176. Еще три варианта там же, III, 1891, стр. 165-174.], изображает Эр-Соготоха как первого якута, «с седьмого неба сотворенного» (стр. 174), от которого «произошли теперешние якуты» (стр. 176). Нельзя не сопоставить этого варианта поэмы «Эр-Соготох» со «Сказапием о происхождении якутов», записанным в 1907 году И. Н. Малыгиным и изданным в его переводе Э. К. Пекарским [* Предания о том, откуда произошли якуты, Иркутск, 1925.].

    В этом сказании один из легендарных предков якутов, бурят Эллей, о котором мы уже упоминали во второй главе, именуется «Эр-Соготох-Эллей» (стр. 5), как он именуется и в «Сказаниях о древних богатырях и битвах» настоящего сборника...

    А. Н. Самойлович

    [С. 7-24, 27-37.]

                                                               ДВЕ ШАМАНКИ

                                     УКАЗАТЕЛЬ ТЕКСТОВ, ЗАПИСЕЙ И ПЕРЕВОДОВ

                                  ОБРАЗЦОВ ЯКУТСКОГО НАРОДНОГО ТВОРЧЕСТВА

    Олонгхо (былина, эпическая поэма) Эр-Соготох (Одинокий) записана С. В. Ястремским в 1895 году в Дюпсюнском улусе Якутского округа (б. Якутской области) от певца Г. Н. Свинобоева, родом из Мегинского улуса Мегеренского наслега Якутского округа. Былина диктовалась в течение шести дней. Первоначальный прозаический перевод сделан С. В. Ястремским при помощи жителя Оспетского наслега Дюпсинского улуса, знатока якутского фольклора, якута А. П. Афанасьева, организовавшего встречу Г. Н. Свинобоева с С. В. Ястремским. Перевод С. В. Ястремского опубликован в Трудах Комиссии по изучению Якутской АССР, т. VII, «Образцы народной литературы якутов», издание Академии наук СССР, Ленинград, 1929. В настоящем издании перевод С. В. Ястремского дается с некоторыми сокращениями повторений.

    Олонгхо «Две шаманки» записана Э. К. Пекарским в 1886 году от певца Н. Абрамова, якута Жулейского наслега, Боторусского улуса Якутского округа. Якутский текст опубликован в изданных Академией наук «Образцах народной литературы якутов», т. I, СПб, 1908. Прозаический перевод С. В. Ястремского напечатан в вышеуказанном сборнике комиссии по изучению Якутской АССР, т. VII, «Образцы народной литературы якутов». Переводчик при выполнении, этого труда пользовался помощью А. П. Афанасьева и словарем якутского языка Э. Пекарского.

    В настоящем издании перевод обоих олонгхо дан в литературной обработке, преследующей максимальное приближение к подлиннику путем возможного сохранения его лексики, ритмики и синтаксического строя; восстановлены, в частности, стихотворные монологи — песни, обезличенные прежним переводом...

    «Лучшее из лучших». Очень распространенная детская сказка, которую одну из первых рассказывают в раннем детстве. Запись на якутском языке Г. А. Неустроева, который слышал ее в детстве в селении Енер у сказочника, старика Давида (Давида Кононовича Васильева). Перевод А. А. Попова. Русский перевод этой сказки Э. К. Пекарского был опубликован в «Живой старине» (1906, в. 2) и значительно отличается от принятой в настоящем издании записи...

    «Песня о реке» — импровизация 13-летнего якутского мальчика, Николая Петрова. Записал в 1894 году на якутском языке Н. А. Виташевский, во втором Игидейском наслеге Баягантайского улуса. Запись представлена для настоящего издания Э. К. Пекарским, переведена А. А. Поповым...

    «Благословение невесте»  — из собрания Н. П. Припузова передана Э. К. Пекарским. Переведена с якутского А. А. Поповым.

    [C. 317-319.]

    /Якутский фольклор. Тексты и переводы А. А. Попова. Литературная обработка Е. М. Тагер. Общая редакция М. А. Сергеева. Вступительная статья Акад. А. Н. Самойловича. Москва - Ленинград. 1936. С. 6, 8, 10, 14-17, 20, 22-23, 28-30, 34, 317-319./

 

 

 

 

                                                                      ГЛАВА ТРЕТЬЯ

                                                                         В ЯКУТКУ

    Партия уголовных в Якутскую область была отправлена из Александровского централа. Нам предстояло ее догонять, и за нами тремя — Галкиным, Стефановичем и мною — приехали в тюрьму жандармы, старые знакомые по Каре, и на почтовых покатили нас на какую-то станцию, названия которой уже не помню. На этап мы явились уже поздно вечером. Нары были заняты уголовными и нам пришлось бы лечь под нарами, если бы уголовные по предложению жандармов не очистили нам места на нарах. Наутро мы обычным порядком отправились на следующий этап, а дня через два пришли в Качуг — обычное место погрузки арестованных на паузки...

    [С. 301.]

                                              ЯКУТСКИЙ ПРОТЕСТ И ССЫЛЬНЫЕ

    В тюрьме, когда нас туда перевели, нас радостно встретил единственный находившийся там политический заключенный — Гейман, осужденный но «делу 22 марта», один из тех, которых суд осудил более мягко и этим уготовал ему более тяжелую кару. Другие, осужденные по этому делу на каторгу, сидели вместе в Вилюйской тюрьме, сдружились, сблизились; он был от них отделен и только путем переписки поддерживал связь с ними. Болезненный, нуждавшийся в привязанности к людям, он сильно тосковал и только с освобождением из тюрьмы Н. О. Коган-Бернштейн, регулярно его посещавшей, он немного ожил. От времени до времени к нему приходили и другие ссыльные, но ввиду выявленных ими отношений к протесту он был настороже в разговоре с ними.

    Гейману было известно, что я один из участников карийского протеста, и это, как он сам сознался, было одним из моментов, побудивших его к откровенности в вопросе о якутском протесте. На такого впечатлительного юношу, как Гейман, якутская мартовская трагедия сама по себе не могла не произвести глубокого и потрясающего впечатления, но не меньшее, несомненно, впечатление произвело то, что «старая», по его терминологии, ссылка относилась к протесту в высшей степени отрицательно. Для него все те «старики», с которыми ему пришлось встретиться в Якутке, были легендарными героями, о которых он слышал на воле, которых его воображение наделяло такими чертами, каких у них и быть фактически не могло. И вот они-то осудили то действие, которое он, Гейман, считал достойным революционера подвигом. Сознание этого причиняло ему страдание.

    Встречи с ссыльными и беседы по поводу мартовской трагедии мною велись позже, но для того, чтобы отношение ссылки к этой трагедии было яснее, я попытаюсь уже сейчас осветить этот вопрос.

    Состав ссыльных в Якутской области был довольно разношерстный во всех отношениях. Народники — мирные пропагандисты, участники «процессов 50-ти и 193-х», бунтари, народовольцы, пролетариатцы и случайные люди, сосланные административно лишь по подозрению в неблагонадежности. Были «старики», проведшие целые годы в Петропавловке, в Белгородском централе, на Каре; были поселенцы, которых за «дурное поведение» в прежнем месте ссылки постепенно передвигали на восток, пока они не очутились в Якутской области; была и молодежь, ссылаемая административно, менее мыкавшаяся по тюрьмам и сохранившая молодой революционный задор. Были люди, измученные многолетними репрессиями, не мечтавшие уже о деятельности в будущем и ограничивавшие свои стремления лишь тем, чтобы с честью дожить свой срок ссылки. Были женатые, семейными условиями вынужденные тяжело работать, чтобы прокормить семью. Были, наконец, и опустившиеся.

    Самое страшное в Якутской области было то, что люди были обречены на бездействие. Не было идейной деятельности, дающей исход и разрядку накопившейся энергии. Не из любви к лингвистике занимался Пекарский в течение десятков лет собиранием материалов для якутского словаря, а десятки ссыльных начали заниматься изучением Якутского края, как бы мы все ни пытались объяснить это идейными побуждениями. Не оттого Войнаральский, а вслед за ним и кое-кто из менее выдающихся ссыльных занялись торговлей, а Ковалик строил глиняные печки, что питали особенное расположение к этого рода занятиям... Пустота жизни, невозможность вести ту работу, к которой влекло, заставляли цепляться за жизнь тем, чем оказывалось возможно, а уже после под это подгонялось идеологическое основание. Этим люди спасались от ужасов безделия, от ужасов жизни без внутреннего содержания.

    Но и материальные условия не оставались без влияния. Тюрьма снимала с человека заботу о куске хлеба, о крыше над головой. В ссылке эти вопросы заедали людей.

    Ссыльным выдавалось пособие — 12 рублей в месяц и 22 рубля в год так называемых «одежных денег». Не касаясь даже вопросов о дороговизне таких продуктов, как мука, сахар, не говоря уже об одежде, не трудно догадаться, что на такие средства прожить было немыслимо...

    [С. 305-306.]

                                               УБИЙСТВО ПЕТРА АЛЕКСЕЕВА

    Обратный путь на Чурапчу был значительна труднее путешествия в Мединский улус. Выпал снег, тропинки исчезли, мы плелись, то и дела скользя и спотыкаясь, пока наконец не добрели до своих изб, где надеялись порядком отдохнуть. Но отдохнуть не пришлось. Оставшиеся на Чурапче товарищи сразу огорошили нас известием об убийстве Петра Алексеева...

    В Якутской области уже раньше были случай убийств и избиений политических ссыльных, которых принимали либо за хайлаков — уголовных поселенцев, как это было с Щепанским и Рубинком, зверски избитыми, либо «по ошибке» принимая их за других, как это было с Павлом Орловым.

    Петр Алексеев был первым из убитых политических ссыльных, которого убили, зная, что он политический ссыльный. Это обстоятельство, если уже оставить в стороне то, что первой такой жертвой пал именно Петр Алексеев, прославившийся на весь мир своим выступлением на «процессе 50» [* Рабочий-ткач, который на «процессе 50» произнес замечательную речь, закончив ее следующими пророческими словами (приводим по стенограмме, напечатанной в сб. «Речи и биографии». Изд. 1907 г.): Петр Алексеев (говорит, подняв руку): «Подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда...» Председатель сенатор Петерс волнуется и, вскочив, кричит: «Молчать! Молчать»! Петр Алексеев (возвышая голос)... «и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!..»] произвело удручающее впечатление на всю ссылку. Многие, до этого никогда не думавшие о принятии мер предосторожности, обзаводились револьверами. Были случаи, что ссыльные, ложась спать, ставили возле кровати заряженное охотничье ружье и топор, другие не отлучались ни на шаг из дому без револьвера...

    Чурапчинцам в связи с убийством Алексеева пришлось пережить еще другое.

    Чурапчинцам в связи с убийством Алексеева пришлось пережить еще другое.

    Следствие по делу об этом убийстве вел «заседатель» Атласов. Он явился к нам, опросил Новицкого и вместе с ним уехал для производства следствия в наслег, где жил Петр Алексеев, а в недалеком расстоянии от него — Пекарский, Ионов и Трощанский. Для того, чтобы добиться результатов, Атласов счел необходимым совершенно изолировать заподозренных в убийстве Сидорова и Абрамова не только от их сородичей, но и от якутов, опасаясь, что они через якутов установят связь с теми, которых еще только предстояло допросить и которые могли их уличить. Каталажка при батурусской управе не давала гарантии в этом отношении, и Атласов добился от Новицкого согласия на то, чтобы заподозренные провели несколько дней у нас на Чурапче, в наших избах...

    Их привезли, и нам, только недавно вышедшим из тюрьмы, пришлось волей-неволей в течение двух-трех дней играть роль тюремной стражи...

    По этому вопросу у нас возникли большие разногласия.

    И не только у нас, на Чурапче, но и повсеместно в колониях ссыльных Якутского округа. Часть ссыльных настаивала на необходимости всеми мерами содействовать следственным властям в обнаружении виновных и добиться «примерного наказания» убийц, «чтобы другим повадно не было»; другая часть находила, что как ни тяжела для нас потеря такого человека, как Петр Алексеев, да и вообще каждого товарища по революционной деятельности и по ссылке, но активно содействовать следствию, играть роль тюремщиков при существовавшем режиме, способствовавшем таким преступлениям, ссыльным нельзя. После увоза заподозренных в Якутск эти споры хотя и стали беспредметными и приняли скорее принципиальный характер, но долго еще волновали ссылку, не приведя в итоге к какому-нибудь определенному решению.

    Я в то время чувствовал еще себя стопроцентным «арестантом» и резко реагировал на предложение стать караульщиком арестованных. Это вызвало некоторое охлаждение между мною и Новицким и Осмоловским, которое вскоре побудило меня подумать о перемене места жительства, и я под предлогом болезни снова поехал в Якутск.

    Убийство Петра Алексеева вскрыло еще одно крупное разногласие между мною и очень многими из товарищей по ссылке. Этот единичный случай был обобщен, и кое-кто поднимал вопрос в такой постановке, с которой я ни в коем случае примириться не мог: якуты убивают русских и русским необходимо принять меры самозащиты. При этом упускалось из виду, кем были русские, кроме политических ссыльных, для якутов. Под впечатлением споров по этому вопросу мною была написана новогодняя сказка, напечатанная мною впоследствии в «Сказках сибирской действительности».

    Привожу ниже эту сказку, как отражающую тогдашнее мое отношение к вопросу о сибирских «инородцах», но тут же должен оговориться, что, натыкаясь на произвол администрации по отношению к якутам, политические ссыльные сразу меняли точку зрения и превращались в опекунов и защитников якутов, о чем я говорю ниже...

    [С. 329-331.]

                                                       ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ «ПОЛИТИКОВ»

    Я, быть может, дольше чем следовало бы остановился на отношениях и к якутам, и к различным категориям ссыльных, но, когда я в настоящее время вспоминаю о тех давно минувших временах, для меня становится ясно, что многие из заброшенных в то время на далекий северо-восток политических ссыльных уцелели только благодаря тому, что им удалось зацепиться за жизнь, найти хоть бы только суррогат содержания в изучении окружающих и в оказании им хотя бы крохотной помощи в их тяжелой борьбе за существование.

    Будущему историку ссылки много придется поработать над решением вопроса, чем вызвано то, что из среды политических ссыльных выдвинулось такое огромное количество ученых исследователей, беллетристов, публицистов и т. д. и т. п.

    Ведь большинство ссыльных еще с шестидесятых годов и до девятидесятых, когда движение начинало принимать массовый характер, — это не окончившие курса студенты, семинаристы и даже гимназисты...

    А между тем на всем протяжении Сибири из года в год выдвигались все новые и новые имена ссыльных, внесших определенный вклад в науку... Особенно выделилась в этом отношении Якутская область, о чем свидетельствует далеко не полный перечень имен: Худяков, Короленко, Серошевский, Трощанский (статья о верованиях якутов), Пекарский, Ионов, Виташевский, Иохельсон, Левенталь, Майнов, Геккер, Горинович, Стефанович, Ястремский, Сосновский, Свитыч (двое последних печатали свои беллетристические очерки в «Русском богатстве»), Дионео (Шкловский), Осипович (беллетрист) и многие другие, если не упоминать о журналистах, которые принимали весьма деятельное участие во всех сибирских периодических изданиях.

    Когда я пишу это, припоминается мне рассказ Рехневского о приезде для ревизии на тогда только строившуюся Забайкальскую железную дорогу какого-то путейского превосходительства.

    — Откуда вы в этой глуши людей берете на строительство? — недоумевал путейский генерал.

    — Из Карийского университета, — последовал тут же ответ.

    Кара, как и сотни тюрем, разбросанных по всему лицу земли русской, была университетом, в котором недоучившиеся студенты и гимназисты запасались знаниями, а многие рабочие проходили здесь курсы и начального образования, и гимназии, и университета. Эти воспитанники тюрем по выходе на волю, не имея возможности продолжать свою революционную деятельность, брались за научную работу, за все, что так или иначе их связывало с жизнью. Весьма многим со стороны могло показаться, что эти доморощенные ученые и публицисты окончательно потеряны для революции...

    Кое-кто действительно настолько увлекся научной работой, что по возвращении в Россию даже волны революции 1905 года не смогли снять их с этой научной мели. Но это были лишь единицы. Огромное большинство ссыльных во время революции 1905 года на деле доказало, что они были прежде всего солдатами революции.

    За время пребывания в Якутской области и я увлекся научными исследованиями, подвизался и как публицист и даже как беллетрист и продолжал работу на всех этих поприщах, сочетая ее лишь с весьма незначительной революционной работой, поскольку она была возможна в медвежьих углах Сибири. В высшей степени характерно, что, когда о моих научных исследованиях начали попадаться отзывы в печати, кое-кто из знавших меня раньше обеспокоился. Уже в Минусинске я получил письмо от Яновича и Стружецкого, в котором они с определенной тревогой зондировали меня, желая убедиться, действительно ли я с головой зарылся в науку, и, получив от меня ответ, сознались, что они сильно беспокоились, не превратился ли я в заправского ученого...

    В описываемое мною время уже серьезно занимались изучением жизни якутов Виташевский, Ионов, Пекарский; много материала по изучению экономического быта якутов собрал Левенталь; специально вопросом о земледелии в Якутской области занимался Иохельсон.

    Перечисляя всех этих лиц, я совершенно сознательно не упомянул о Вацлаве Серошевском.

    Он среди исследователей занимал совершенно особое место.

    Как художник он интуитивно воспринимал общую картину своеобразной якутской жизни, не исследуя точно деталей. На этом основании его обвиняли в дилетантизме, вылавливая в его трудах массу неточностей и упрекая его в поверхностности.

    Эти обвинения свидетельствовали лишь о том, что критики Серошевского из-за деревьев не замечали леса, из-за деталей проглядели целое, а это целое было и остается до сих пор весьма ценным вкладом в науку.

    Как известно, Серошевский гораздо более известен как беллетрист-художник, чем как ученый. Но и в беллетристических произведениях Серошевского заметна та черта, которая вызывала недовольство его научной работой. Для получения эффекта он настолько не стесняется поступиться точностью, что, хотя это и находится в противоречии с верованиями якутов, он заставляет шамана в полном облачении плясать над телом умершего сына («На краю лесов»). В «Хайлаке» он не довольствуется картиной убийства, а для эффекта рисует добавочную картину, как поселенец хлюпается в крови убитого. Чудесную тунгусскую легенду о том, как человек для спасения своего племени приносит себя в жертву богу, он портит заключительным, чисто оперного характера аккордом, влагая в уста старинного жреца-тунгуса слова:

    «Нет, не погиб еще народ, в котором бьются такие сердца!»

    Все же, несмотря на все это, Серошевский — крупный художник-пластик, описываемая им природа живет, дышит. Наблюдательная способность сильно развита...

    [С. 358-361.]