ЎЎЎ 3. Валянціна Гаўрыльлева. Краіна Ўот-Джулустана. Ч. 3. Койданава. "Кальвіна". 2020.

                                                      СТРАНА УОТ-ДЖУЛУСТАНА

                                                                  Повесть-легенда

    Скоро, скоро, может быть, завтра, развалины юрт с полуразрушенными очагами, еще чернеющие по краям аласов [Алас — глубокая долина ледникового происхождения, луг, окруженный лесом], сровняются с землей. Останутся лишь неглубокие ямы на месте старых погребов да стаи ворон, каркающие вокруг с вершин скрипящих лиственниц. Дождливые сентябри и трескучие январи довершат работу времени, и раскатятся бревна гнилые по многострадальной, все помнящей земле.

    Может, приду я в следующий раз и не найду старой лесной усадьбы, в таинственных закутках которой играла со сверстниками в детстве. Уже и сейчас одряхлевшие жерди стен качаются от робких шагов. Ветер свистит в трубе очага, заунывно поет олонхо [Олонхо — якутский героический эпос, былина]. О чем твое олонхо, ветер?

                                                                                  I

    Нет в округе богаче человека, чем Одноглазый. Здесь всему он хозяин. Одноглазый — князь [Князь — в дореволюционной Якутии — родовая выборная должность, нижнее звено царской администрации в национальных якутских районах]. Его огромный бревенчатый дом с застекленными окнами виден отовсюду. Почему князя зовут Одноглазым — никому не известно: оба глаза его на месте, да и видит он зорче многих. Во всяком случае, выгоды своей никогда не упустит. Везде рыскает, как волк, успевая всюду,— быстрый, энергичный, с пудовыми кулаками, с луженой глоткой. Его боятся батраки, ближние соседи, даже окрестные богачи — все, кроме Ульяны. Наоборот — князь под пятой у жены. И это уж совсем непонятно — почему Одноглазый, могучий и ловкий, не может дать отпор хилой, болезненном женщине, от которой так и не дождался ребенка за двадцать лет супружества.

    Ульяна из дому выходит редко. Только время от времени появляется за стеклом ее бледное, осунувшееся лицо. Бросит взгляд во двор и исчезнет, но и одного этого взгляда достаточно, чтобы попавшего под пего батрака окатило холодом.

    Напротив господского дома, среди сугробов, сама, как сугроб, белеет батрацкая юртенка с нелепо длинной, словно вставшей на цыпочки, трубой. То и дело слышен скрип открывающейся двери: в юрте живет много людей. Ульяна в ней почти не бывает, и хозяйка здесь не она, а Фекла — маленькая, сухонькая старушка с вечно занятыми руками. Она всем вместо матери: заваривает и разливает чай, штопает батракам лохмотья, мнет заячьи шкурки. И так же, как не устают ее крохотные руки, похожие на птичьи лапки, не закрывается ни па минуту и рот с давно съеденными зубами: то Фекла кого-то ругает, то убеждает, то дает совет, то рассказывает что-то...

    Но сегодня Феклу словно подменили: она большей частью молчит, а если и говорит, то коротко и отрывисто. Зато рукам ее, кажется, работы еще прибавилось: она топчется по юрте из угла в угол, перебирает какие-то тряпки, подбрасывает в очаг дрова. Согревшуюся воду она переливает в таз и носит куда-то за полог. Там мучается и стонет семнадцатилетняя Иречай.

    Тяжелая оледеневшая дверь часто распахивается, и вместе со стылым туманом в юрту вваливаются люди. Еще не расстегнув одежду, они спрашивают:

    — Что, какие новости?

    — Нет еще, — хмуро отвечает старуха.

    — Э-эх, бедняга, третий день у ней никак не получается.

    Фекла уходит за полог, поправляет мокрые от пота волосы Иречай и шепчет:

    — Терпи, девушка, терпи! Только сквозь муки счастье улыбается. Запросто оно не дается...

    Иречай это слышит, как во сне. «Какое уж счастье»,— думает она и хочет сказать что-нибудь резкое, но сил нет, и она лишь снова стонет.

    — Хозяин заходил, — шепчет Фекла, — посмотрел и вышел... Ты слышишь?

    Иречай хватает воздух руками. В этот момент ей совершенно все равно, кто рядом и что думает о ней.

    — Фекла, помоги... — вскрикивает она и вскакивает, но твердые руки батрачки прижимают ее к постели.

    — Лежи... потерпи... скоро уже. Потерпи и будешь счастливой... Если ребенок мучит рождаясь — потом осчастливит...

    — Не хочу! Не хочу! Никакого счастья не хочу! — кричит Иречай сквозь слезы.

    — Не к добру все это, — бормочет про себя Фекла и вновь принимается за хлопоты.

    Смеркалось. Наступала четвертая ночь мучений. Батраки возвращались с работы, раздевались, укладывались спать, но заснуть было невозможно. У Феклы слипались глаза, которые она ни разу не сомкнула с тех пор, как раздался первый крик роженицы, но она, превозмогая себя, сновала по юрте и жгла столько дров, что иногда даже сердце замирало от мысли о расточительстве: что, если снова войдет хозяин? Но тут же проводила ладонью по лицу, словно смахивая с побледневшего лица страх:

    — Не ему сегодня ругаться... не ему...

    Да, впрочем, Одноглазый больше и не заходил. Массивный хозяйский дом мрачно молчал, оттуда не доносилось ни звука.

    Только к полудню следующего дня, когда все жильцы юрты были на работе, успокоилась Иречай и наконец уснула, а Фекла, улыбаясь, принялась укутывать новорожденного в заячьи шкурки.

    — Мать чуть не сгубил, — приговаривала она, присматриваясь к лицу ребенка. — А похож на нее — как вылитый. Только глаза отцовские, прыткие.

    Фекла поднесла ребенка лицом к окошку. Будь это летом, из него можно было бы увидеть хозяйский дом, но сейчас, сквозь кусок льда, заменявший стекло, даже солнечные лучи пробивались совершенно обессиленными и не освещали юрту. «Э, ладно, — подумала седоголовая Фекла, — может тебе лучше на этот дом и не засматриваться... Да, пожалуй, так оно лучше».

    И, словно подтверждая ее мысли, в юрту, неожиданно громко для ее тщедушной фигуры хлопнув дверью, ввалилась хозяйка.

    — Ага, вот ты какой... — зло просвистела она, взяв ребенка из рук оцепеневшей Феклы. — Вот ты какой... разрушитель моего дома...

    — О чем ты, Ульяна... Опомнись! — выдохнула дрожащая Фекла.

    — Как будто не знаешь о чем... Но ничего... не бывать этому... живой не сдамся! Где Иречай? — вдруг гаркнула она и почти швырнула мальчика Фекле.

    — Спит... измучилась... Четверо суток ведь...

    — Так ей и надо... Хорошо бы и не выжила.

    — Зачем ты, Ульяна? Она же ребенок совсем. Разве виновата... Ты виновных в другом месте ищи.

    — Молчи! Вспомни, кого учишь. Или меня с кем-то перепутала?

    И женщина, так же неистово хлопнув дверью, исчезла. Ребенок заплакал. Фекла принялась укачивать его.

    — Тихо, дружок, тихо... Мама спит, тихо...

*

    Прошло несколько дней. Никто ничего не подозревал. Только Фекла однажды увидела странный блеск в глазах Иречай — и сразу же догадалась.

    В ту страшную минуту Иречай кормила ребенка и приговаривала:

    — Смотри-ка, пальчики какие крохотные... И ножки, как у настоящего человека... И глазки у него, и ушки... Все есть... как у настоящего.

    Вдруг она бессмысленно уставилась в лицо ребенка и стала медленно подносить к его глазам указательный палец, словно намеревалась ткнуть. Все ближе и ближе...

    Окрик Феклы испугал ее, она спрятала руку за сипну и вдруг затряслась, как от сильного холода. Фекла бочком, осторожно подкралась к Иречай и отняла младенца.

    — Хватит-хватит... наелся уже... — пробормотала она и медленно отступила.

    А Иречай так и осталась сидеть, поддерживая грудь, словно и не заметила пропажи. С того дня с нее уже не спускали глаз. Ребенка Фекла отнесла в другую юрту. Батраки не знали, что делать. Хозяин куда-то уехал и, видимо, ни разу не вспомнил о бедной девушке. А Иречай, поглаживая ладонями набухшие молоком груди, целыми днями озабоченно заглядывала во все углы, шарила в тряпках и повторяла:

    — Как же так, как же так... Ведь он у меня был, я его сама родила... Где я его положила? Такой крохотный, с ручками, с ножками... Совсем как настоящий...

    Фекла отворачивалась, смахивала рукавом слезы и, отведя Иречай в угол, сцеживала молоко. Сколько так продолжалось бы — неизвестно, но вернулся из отлучки князь, и по усадьбе поползли слухи:

    — Хозяева скандалят...

    — Ульяна требует прогнать Иречай...

    — О господи! Куда же ее, больную?

    — Что с ребенком будет?

    Через три дня из господского дома вышел хмурый князь и бросил несколько слов батракам. Иречай завернули в волчью шкуру, посадили в сани, бросили туда же ее немудрящие пожитки и куда-то увезли. Но уже вечером стало известно, что князь поселил Иречай у одиноких стариков, живших в пяти-шести верстах от усадьбы.

    — Все же совесть не позволила выгнать, как собаку. Устроил, — облегченно вздохнула Фекла, услышав об этом. Она перепеленала мальчонку, сунула ему бутылочку с молоком и задумалась. Ребенок быстро высосал молоко, вытолкнул бутылочку изо рта и требовательно закричал.

    — Еще просишь? Это хорошо. Расти большой, — бормотала старуха, снова наливая молоко. — Расти... Может, вправду когда-нибудь мать осчастливишь... если она дождется.

                                                                             II

     Жизнь мальчика была странной, но сам он не догадывался об этом.

    У него были живы отец и мать, но ему сказали, что отец его умер, а матерью он считал старуху Феклу. Но, несмотря на то что у других детей были отцы и молодые матери, одевали его и кормили почему-то лучше других. Нюкус был дружен с ними, хотя и замечал, что к нему дети относились иначе, чем друг к другу: вместо того чтобы дать сдачи в драке, убегают от него и не слишком разговорчивы, когда он рядом.

    Больше всего он любил старую Феклу, больше всех не любил больную хозяйку: увидев его, она частенько с ненавистью крутила ему ухо или давала подзатыльник, даже если Нюкус ни в чем не провинился.

    Князя, расхаживающего по двору с грозным видом, Нюкус боялся. Ему было страшно взглянуть на обвисшие усы хозяина, на длинный ременный кнут, вечно волочащийся за ним. Порой этот кнут хлестко опускался па хребет лошади или человека, и тогда Нюкус затыкал уши и опрометью бросался в юрту. Князь никогда не подходил к мальчику, но Нюкус часто ощущал на себе странный, сковывающий взгляд его колючих глаз. В таких случаях Нюкусу становилось не по себе, и он прятался.

    Но однажды все изменилось. Началось, казалось бы, с пустяка: он дернул в шутку за волосы батрачонка, а тот заплакал и сказал:

    — Уу... мать свою погубил, теперь маленьких обижаешь...

    — Что ты говоришь? — удивился Нюкус.— Как это я мать погубил? Она жива и здорова.

    — Как будто не знаешь... сынок безумной Иречай, — крикнул батрачонок и бросился удирать.

    Нюкус не погнался за ним. Он улучил минуту, когда остался с Феклой наедине, и спросил:

    — Мама, почему меня называют сыном безумной Иречай? Ведь ты не Иречай и не безумная.

    Чашка с молоком выпала из рук старухи, и она растерянно опустилась на скамейку.

    — Уже знаешь... — пробормотала Фекла. — Что ж. как тут скроешь... Все равно — рано или поздно... Да и пора, двенадцать лет парню...

    Она прижала мальчика к себе:

    — Правда это, сынок, правда! По ты Иречай безумной не зови, не зови мать безумной...

    — О чем ты, мама, — вывернулся из ее рук Нюкус.

    — Завтра, завтра... завтра все поймешь, погоди.

    На другой день они тайком выбрались из усадьбы. Фекла, тревожно оглядываясь, повела Нюкуса по еле заметной лесной тропинке. Нюкуса все эти предосторожности удивляли и забавляли: он не раз и сам, и с ребятами бегал по этому лесу и не понимал, чего боится Фекла. Но когда он громко запел, старуха, цепко схватив за руку, прикрикнула на него. Нюкус замолчал. Фекла почувствовала обиду в его угрюмом молчании и зашептала:

    — Потом, потом все поймешь... Пока не шуми!.. Не надо, чтобы нас кто-нибудь услышал.

    В руке она несла узелок с гостинцами: кусок вареного мяса, туесок с маслом и горсть муки. Шли долго. Сначала Нюкус считал аласы, которые они пересекали, но сбился со счета. К тому же он очень устал, ему хотелось посидеть на молодой, только что пробившейся майской травке, но Фекла торопливо тащила его за собой. Наконец лес расступился еще раз, и перед Нюкусом заплескалось озеро, настолько широкое, что противоположный берег едва угадывался в дымке. Нюкус ни разу еще не видел таких озер и в восхищении замер.

    — Идем, идем,— подгоняла Фекла.

    На самом берегу к обрыву прилепилась черная хижина. Вокруг сушились сети, в осоке качалась лодка. У дома сидела молодая женщина с распущенными волосами и смотрела на озеро.

    — Тс! Это она, — прошептала Фекла.

    — Кто?

    — Иречай. Твоя мать.

    Нюкус впился глазами в сидящую. Глаза ее были полузакрыты, руки на коленях мелко дрожали. Черные, мягкие волосы трепал ветер.

    — Какая красивая, — вслух подумал Нюкус.

    — Да, да, — подхватила Фекла. — Правда, красивая. Ты люби ее, не смотри, что она болеет... Мать любить надо...

    — А ты, — растерялся Нюкус, — ты разве не мать мне?

    — Это уж как ты сам решишь, — вздохнула седая батрачка и пошла к Иречай. Нюкус не мог двинуться с места. Он переводил взгляд с Иречай на Феклу, ничего не понимая. «Мама... Кто моя мама? Кто? Неужели моя мать — эта женщина? Но почему говорят, что я ее погубил?»

    — Здравствуй, Иречай! — сказала Фекла. — Как поживаешь? Я тебе муки принесла. Оладий напечешь.

    — Фекла? Фекла? — очнулась Иречай. — Ты пришла? Я тебя ждала. Я забыла в прошлый раз спросить, — она вскочила на ноги. — Я хотела тебя спросить... О чем, а? Опять забыла, да?

    — Спрашивай, спрашивай... — ласково погладила ее по плечу старуха.

    — О чем, а? Да, куда я положила мальчика? У меня был такой маленький, но совсем, совсем как настоящий... С ручками, с ножками...

    — Я его привела. Нюкус! Иди скорее сюда.

    Нюкус боязливо подошел и опустил голову. Ему почему-то было боязно взглянуть в лицо Иречай.

    — Он? Не-ет, — протянула Иречай и оттолкнула Нюкуса. — Нет. Тот был маленький, совсем маленький...

    — Он вырос, Иречай. Двенадцать лет прошло.

    — Двенадцать лет? Ну что ты, — засмеялась Иречай. — Это же вчера было... Ну, давай в дом пойдем. Я сейчас здесь живу. Хорошо здесь, правда?

    Нюкус поплелся за женщинами в темную юрту. Она была такой же маленькой, как та, в которой он жил, только здесь отовсюду — от земляного пола, от закопченных стен, от потолка тяжело пахло рыбой.

    — Ну что, Иречай? — злобно сверкнула глазами поднявшаяся с нар старуха. — Где дрова?

    — Дрова? Дрова? Они в лесу, в лесу... — забормотала Иречай и выбежала.

    — Прямо беда с сумасшедшей. Все забывает. Князь, когда привез, говорил — помощница будет. Какая там помощница. Двенадцать лет мучаюсь. Каждый день — мýка, — уныло сказала хозяйка. — А это кто с тобой, Фекла?

    — Да парень ее.

    — Э-э, Нюкус, значит! Ничего мальчонка, крепкий будет. Значит, двенадцать годочков красавчику? Эх, время летит.

    Фекла развязала узелок. Потекла неторопливая беседа. Нюкус не слушал. Он мучительно размышлял над странным совпадением: ему двенадцать лет, и его мать — если она действительно мать — живет у этого озера тоже двенадцать лет... А где она была раньше? Почему его бросила?

    На обратном пути он задал их Фекле.

    — Рано, Нюкус, тебе об этом, — уклонилась старуха. — Но мать свою не забывай... Она перед тобой ни в чем не виновата.

                                                                         III

    С того дня Нюкус зачастил к далекому озеру. Обычно он ходил один, без Феклы — батрачке было некогда. Нюкуса же работать никто не заставлял. Теперь он не съедал лакомые кусочки, а прятал их, чтобы потом захватить с собой. Он и сам не знал, что тянуло его к продымленной рыбацкой юрте, в которой жила его настоящая, хотя и безумная мать. Она мало-помалу привыкла к нему и даже узнавала. Очень скоро Нюкус почувствовал, что Иречай живется нелегко: сам рыбак, почти не бывавший дома, относился к ней сочувственно, зато старуха шпыняла без конца, заставляла делать самую черную, самую грязную работу, издевалась над забывчивостью Иречай. Впрочем, сумасшедшей было все равно: она не обижалась на ругань и довольствовалась тем, что ей давали. Нюкус старался, как мог, помочь Иречай и брал на себя ее работу.

    — Молодец, молодец, парень, — скалила прогнившие зубы рыбачка, — грех свой замаливаешь...

    — Почему ты так говоришь? — не выдержал однажды Нюкус.

    — Э-э, парень, пора бы и знать. Спятила твоя мать, когда тебя рожала. Ну что стоишь как вкопанный? Смотри, старик вернулся. Помоги лодку вытащить.

    Глотая слезы, Нюкус побежал к берегу. Старый Бетюр вернулся с богатым уловом, лицо его лоснилось от радости. Отчаяние, переполнявшее Нюкуса, было так красноречиво, что добряк сразу его заметил.

    — Ты что, малый? Нюкус упал на траву.

    — Почему, почему, — всхлипывал он, — все говорят, что мать стала такой... из-за меня?

    — Это не все, — закряхтел старик, — это, наверно, моя ведьма так говорит. Уж как скажет, так скажет. Не слушай ты ее. Ты здесь ни при чем. Пойдем-ка рыбу чистить.

    Он потрепал волосы Нюкуса. Мальчик покорно встал и, взяв ведро с рыбой, пошел за ним. Старуха разжигала огонь в юрте, хотя уже было лето, — она любила тепло и духоту. Нюкус пристроился в углу и принялся за скользких, еще живых карасей. Иногда они сильно вздрагивали и падали из рук Нюкуса в ведро, обдавая лицо мутными брызгами.

    — Эгей, хозяева, — послышался со двора зычный голос, — дадите ли кров усталому путнику, а его коню клок сена?

    — Кто это так заважничал, что кричит, не перестудив порога? Посмотри-ка. Нюкус, — сказал Бетюр.

    Нюкус, бросив недочищенную рыбу, выскочил из юрты и чуть не столкнулся с высоким, плечистым незнакомцем.

    — Ха-ха-ха! — раскатисто засмеялся тот. — Ты что вытаращил глаза, зайчонок? Испугался, что ли? Не бойся. В вашу хибару пожаловал знаменитый олонхосут [Олонхосут—сказитель, сочиняющий и исполняющий олонхо] Охоноон со своим знаменитым пегим скакуном.

    Он махнул рукой в сторону могучего, как и его владелец, жеребца, привязанного, к сэргэ [Сэргэ — коновязь].

    — Олонхосут Охоноон? — переспросил Нюкус, привстав на цыпочки от любопытства.

    — Да, он самый, — крикнул олонхосут и, зажав Нюкуса под мышкой, влез в юрту.

    — Ого! А я думаю, кто это ревет, как бык весной! Заходи, — старый рыбак расплылся в улыбке. — Какие новости? Рассказывай! Нюкус! Живей с рыбой управляйся!

    — Да новостей никаких нет, — Охоноон уселся на скамью. — Ехал мимо — дай, думаю, загляну. А ты, старина Бетюр, все в озере своем копаешься?

    — Что делать, жить надо, не всех же кормят, как олонхосута.

    — Тебя бы на мои харчи, — вновь засмеялся Охоноон, — ты бы и весла не поднял! Ну скажи мне, отчего у всех только одна забота — брюхо набить?

    — Так уж устроено на белом свете...

    — Согласен, Бетюр, согласен! Кстати, я и сам перекусить непрочь. Что у тебя сегодня?

    — Вчера караси и сегодня караси. Нюкус, готово? А что же огонь не горит? Эй, старуха!

    — Да вот Иречай за дровами пошла и не возвращается. Ну, я ей!

    Разгневанная старуха выбежала из юрты.

    Нюкус, забывая о рыбе, во все глаза смотрел на Охоноона. Он впервые видел олонхосута, о котором вокруг ходили легенды. Гуляка и картежник, вечный бродяга, почти не бывавший дома, Охоноон был из тех людей, кто не только сочинял и любил олонхо, но и свято верил в существование выдуманных им героев. Наверно, поэтому они получались такими убедительными, что вера олонхосута передавалась слушателям. Некогда Охоноон был частым гостем в окрестных аласах, но как-то проторил дорогу в город и теперь почти не появлялся в родных местах.

    — Олонхосут Охоноон, — пробормотал Нюкус. Охоноон повернулся в его сторону.

    — А это что за парень? А, старина Бетюр? Уж не разродилась ли твоя на старости лет?

    — Э-э, моя уж никуда не годится давно. Иречай нашей сынок, вот кто это.

    — Какой Иречай?

    — Давненько же ты не бывал. Девушка помешанная у нас живет. Присматриваем. Князь приказал. Одеждой платит.

    — А, припоминаю. А мальчик тоже у вас?

    — Нюкус нет, он там, у Одноглазого. Митрия то есть, — покосился старик в сторону Нюкуса. — Приходит вот к матери.

    — Слыхал, слыхал... — покачал головой олонхосут. — Бедная женщина... Да и малому, наверно, не сладко. А, Нюкус? Как живешь? Ульяна колотит?

    «Откуда он знает...» — подумал Нюкус. Напоминание об Ульяне заставило его поежиться. День шел к закату, пора было возвращаться. Но ему не хотелось уходить от этого веселого и, по-видимому, доброго человека.

    Распахнулась дверь, вошла Иречай с охапкой дров. За ней семенила старуха.

    — Здесь клади! Здесь! — крикнула она. — О, черт бы тебя...

    Она выхватила дрова. Несколько поленьев упали и больно ударили Иречай по ногам. Помешанная схватилась за ушибленное место и застонала.

    — Ну зачем, зачем ты кричишь на нее, зачем бьешь! — вскочил Нюкус и, сжав кулаки, бросился к старухе, но, опомнившись, заплакал и вылетел из юрты. Его единственным желанием было как можно дальше скрыться от человеческих глаз, остаться наедине со своим горем. Он заскочил в тесный, пахнущий навозом хотон [Хотон — хлев] и забился в самый темный угол. Никогда он так не плакал: жизнь по-настоящему еще не била его. Вдруг раздались тяжелые шаги, и чья-то железная рука приподняла его за шиворот. То был Охоноон.

    — Идем, приятель, идем, — сказал олонхосут. — За мать страдаешь? Это хорошо. Но на бабушку ты не обижайся. Попробуй понять ее... Ты вот часто ли бываешь здесь? А старуха возится с твоей матерью двенадцать лет. Так-то. Ты вот столько бы выдержал?

    — Я... я всю жизнь могу... всю жизнь... — всхлипывал Нюкус.

    — Так ты только сейчас говоришь... Да и то: тебе она мать, а старухе — кто?

    Нюкус затих. Но слова Охоноона не успокоили его, они будоражили, вызывали желание доказать, что он совсем не такой, как о нем думают, что он никогда не забудет о матери и будет заботиться о ней бесконечно.

    — Пошли, мальчуган, — олонхосут подхватил Нюкуса. — Я спою тебе олонхо. То есть я буду петь всем, и все будут думать, что я для них пою, но ты знай: это олонхо для тебя. Ты когда-нибудь слыхал об Уот-Джулустане?

    — Не-ст. Не слыхал.

    — Как же ты живешь, не зная об Уот-Джулустане? Как ты будешь жить, ничего не зная о нем? Вперед, парень, и никаких отговорок.

    — Солнце заходит. Мне домой пора.

    — Дом — подождет. Олонхосут ждать не может.

    Когда в тесной, вечно пахнущей сыростью и рыбой юрте окончательно стемнело, рыбак Бетюр разжег в очаге большой, торжественный огонь. Он смеялся и трещал, разбрасывая во все стороны искры.

    О маленький камелек, обмазанный глиной! Как иногда не хватает мне тебя, как хочется протянуть к тебе руки, согреться твоим жарким дыханием... Хочется, как в детстве, стоять перед тобой на коленях и чуть слышно бормотать священные слова заклинания... Искать у тебя защиты и помощи в угрюмый холодный день и час своей жизни... Будь вечно со мной, мой незабвенный огонь, согревай мое сердце, обмазанный глиной очаг!

    — О славном богатыре Уот-Джулустане, пришедшем в Средний мир [По представлениям древних якутов, Вселенная делилась на три части: Верхний мир (небо), Средний мир (земля) и Нижний мир (подземное царство)] в самую жуткую минуту, о том, как он сражался-боролся с несправедливостью земной и свою мать-родительницу вынес из Нижнею мира, царства злых духов и чертей, собрался говорить я, буду говорить я, и голос настроил я... — олонхосут сидел перед огнем, подавшись вперед и уставившись неподвижным взором в одну, ему самому известную точку. Время от времени он откашливался и сплевывал на пол.

    Нюкус не отводил глаз от Охоноона. Глаза певца странно блестели, сдвинутые черные брови перерезали красное от огня лицо на две неравных половины, из которых верхняя была неподвижна и мертва, а нижняя, с шевелящимися обветренными губами, стала в этот момент для Нюкуса вулканом, извергающим невероятные видения.

    В тесную убогую юрту вошел человек с могучими руками и ясным взглядом. Это он, Уот-Джулустан! Это его огонь пылает в камельке. Он пришел совсем из другой, непохожей на Нюкусову, жизни, из другого мира.

    В этом мире до прихода Уот-Джулустана правили чудища подземного царства. Все было в их руках, все зависело от них, говорят. По однажды прослышали злые духи, что в Среднем мире — мире людей — родился мальчик, которому судьбой предопределено одолеть их. Тогда они, не в силах справиться с юным богатырем, украли женщину Айталы-Хотун, мать его, и уволокли в зловонное свое подземелье. Всю землю объехал Уот-Джулустан в поисках своей родительницы, обыскал небо, и стало ясно, что она может быть только в Нижнем мире. Он пошел туда один и один обрушился па подлых чудищ и сокрушал их сотнями, и когда их осталось совсем немного, уцелевшие решили спастись хитростью. Они вынули душу из Айталы-Хотун и спрятали ее, а бездушное тело выбросили на землю, говорят.

    Лишь увидел это Уот-Джулустан — бросился вслед за телом матери своей в Средний мир, полный солнца, цветов и травы. Но не радовали его ни цветы, ни травы. Стоял над матерью богатырь и плакал, говорят, невиданными до того слезами. И обмытая теми слезами мать-родительница Уот-Джулустана воскресла, говорят...

    Огонь угасал, остался лишь пепел да несколько красных углей. Охоноон умолк. Черты лица его разгладились. Он взял чашку из рук хозяйки и отхлебнул чаю.

    — Э-эх, спасибо, большое спасибо, Охоноон... — заговорил рыбак.— Большой подарок ты нам сделал, только за что — не знаю... Редко нам со старухой приходится олонхосута слушать. Нашу юрту объезжают, а сами никуда не ходим. Чем отблагодарить тебя — не знаю...

    — Постели где-нибудь, вот и вся благодарность, — зевая, сказал олонхосут. — Устал я нынче. Где только не бывал. Даже Одноглазому успел дать по морде.

    — Как? Князю Митрию? Что ты говоришь?— испуганно вскричал Бетюр. — За что?

    — Да так. Хотел жеребца моего прикарманить. Сначала хаял говорил, у него в табуне два десятка лучших. Я понял — цену сбивает. А потом — продай. Сначала хаял, а тут — продай. Хорош гусь, а? Ну, я не сдержался... Еще не хватало Одноглазому единственного коня отдать!

    — Опомнись, парень. Что ты его все Одноглазым называешь, — вмешалась старуха. — У него имя есть, как у всех добрых людей. Да и мальчонка его тут сидит, смотри...

    — Э-э, — засмеялся олонхосут, —Нюкус меня не выдаст. Правда ведь? — он похлопал мальчика по плечу, отчего у Нюкуса сладко сжалось сердце. — К тому же, что страшного, если Митрий узнает, что я его назвал Одноглазым, — после того как я ему дал по морде?

    — Тебе ничего, — тянула старуха,— а вот нам... в нашей юрте называешь.

    — Молчи! — вскипел старик. — Надоело. Не слушай ее, Охоноон. Давай действительно спать.

    Нюкуса уложили рядом с олонхосутом — так захотел сам Охоноон. Он накрыл мальчика огромной рукой, и тот сразу согрелся и задремал под гулкие удары сердца богатыря. Но вдруг Нюкус вспомнил о давно спящей Иречай.

    — Охоноон, — прошептал он. — А я... как ты думаешь... я мог бы вернуть душу матери?

    — Твоей матери... — Охоноон задумался. — Кто знает, малыш... Если бы ей покой, да тишина, да человек, который бы любил... Муж, понимаешь? Любовь чудеса делает. Любовь исцеляет... Э, да ты еще мал, не поймешь. Да и где ты найдешь человека, который бы полюбил сумасшедшую, пусть даже и красавицу...

    «О чем он? — подумал Нюкус— Муж... при чем ТУТ муж? Но он говорит, что никто ее не полюбит... Неужели нет па свете добрых людей? А Фекла, а Бетюр? Есть добрые люди, есть... Их только нужно искать...

    — Я найду его, Охоноон! Ты слышишь? — толкнул Нюкус в бок олонхосута.

    Но тот уже ничего не слышал. Охоноон спал.

    — Охоноон, — позвал проснувшийся Нюкус, ощупывая сонной рукой нары.

    — Какой Охоноон? Охоноон?! — раздался над ним грубый крик. — Здесь был Охоноон?

    Нюкус сразу вскочил и протер глаза. Он слишком хорошо знал этот голос, чтобы нежиться, услышав его. Неосознанный, непонятный страх — ведь князь ни разу ничем не обидел его — сдавил мальчику грудь. Митрий сел на ложе.

    — Так, — зловеще процедил он, — значит, дома не ночуешь, якшаешься с этим бродягой, разбойником? Ты как здесь оказался? Раньше ходил сюда?

    Нюкус оцепенело молчал.

    — Бетюр, — рявкнул Одноглазый, — он у тебя не в первый раз?

    — Э-э, — послышался дрожащий голос рыбака, — в первый... нет, не в первый... э-э, бывает иногда.

    — Зачем? Зачем ходишь?

    Нюкус по-прежнему не мог выговорить ни слова. В юрту вошла Иречай. Она мгновенье присматривалась к князю, затем попятилась и с криком убежала.

    «И мать... и мать его боится... — лихорадочно думал Нюкус. — Все его боятся... Меня убьет, наверно. А мать... почему она закричала? Наверно, бил ее... да, бил...»

    И неожиданно для себя решил:

    «Если не убьет, убегу».

    — Вставай, — хмуро сказал Одноглазый. — Пора тобой заняться. Разбаловала Фекла, совеем от рук отбился. Домой!

    Он схватил мальчика за руку и потащил из юрты. У сэргэ, всхрапывая, бил копытом землю конь. Конь Одноглазого. Жеребец Охоноона вместе со своим хозяином исчез в той дымке, из которой и появился перед Нюкусом.

                                                                      IV

    В самый разгар июльского дня по чуть заметной лесной тропинке, переходя из аласа в алас, шли трое: женщина, мальчик и собака. Впрочем, «шли» относилось только к людям: Мохсогол, пестрая, смешная лайка, то отставал от них, обнюхивая деревца или садясь в тени, то мчался во всю прыть, высунув от жары красный язык. Забегая вперед, он снова останавливался и, призывно скуля, поджидал спутников. Иногда он бросался на грудь Нюкусу, но тот недовольно отмахивался.

    Сняв выцветшую рубашонку с наполовину оторванным рукавом, Нюкус засунул ее в котомку и подумал, что неплохо бы искупаться. Жара допекала. Солнце стояло над самой головой. Нюкус перемахнул котомку с одного плеча на другое. В этом мешке был весь их дорожный запас — несколько черствых лепешек и немного масла в туеске. Взятое с собой они давно уже съели, а люди, с которыми приходилось встречаться, делились неохотно.

    Нюкус повернулся к матери. Она чему-то улыбалась. Увидев это, мальчик тоже было улыбнулся, но тут же огорченно надул губы. Он, как взрослый, вздохнул и проглотил застрявший в горле комок.

    — Давай отдохнем, мама. Не стоит так долго идти по жаре. Ты посиди в тени, а я сбегаю к озеру, нырну раза два. Дай платок, намочу.

    — Ны-ырну? Не надо, не надо, что ты... Купаться опасно! Там, в воде, черти... — шептала Иречай, вцепившись в плечо Нюкуса.

    — Ну, хватит выдумывать, — как-то сразу посуровел голос мальчика. — Зачем растрепала волосы? Если будешь так делать, я тебя больше причесывать не буду.

    Женщина стыдливо посмотрела на сына, неизвестно отчего смутилась. Взволнованное ее лицо несколько успокоилось, и блеск в глазах погас.

    Мальчик, взяв ее за руку, повел под большое, дерево — в тень, и стал медленно расчесывать железным гребнем ее спутанные волосы. Дело было привычным, управился с ним Нюкус быстро. Но в горле снова застрял горький комок, и из глаз брызнули слезы. Гребень упал на траву. Хорошо еще, что он стоял на коленях за спиной матери и она не видела этого. Слез она почему-то боялась.

    Нюкус стянул волосы в узел и сколол гребнем. Мать что-то напевала. Значит, она спокойна и можно на минуту отлучиться.

    — Ты посиди, я мигом, — крикнул он и пустился вниз, в алас.

    Мохсогол, словно только и ждал этого, бросился за ним, чуть не кувыркаясь. Обгоняя Нюкуса. он успел лизнуть ему руку — очевидно, в знак благодарности за развлечение. Озеро как-то сразу распахнулось перед ними. Нюкус схватил Мохсогола за густую шерсть и с размаху швырнул в воду. Собака сразу нашла неглубокое место и прыгнула назад, на траву, И стала наблюдать за тем, как плавает и пыряет се товарищ. Нюкус сидел и сидел бы в воде, но, вынырнув, увидел, что Мохсогол куда-то уволакивает его штаны.

    — Стой, глупый! Стой! — закричал Нюкус, выскакивая из воды. Мохсогол оставил штаны и, почувствовав, что его могут наказать за проказу, отбежал в сторону.

    — Идем, Мохсогол! Мать заждалась. Мать лежала под той же березой. Пусть отдыхает. Слишком жарко... Нюкус пригрозил собаке пальнем, чтоб не шумела, и пристроился рядом. Пусть спит... Они пойдут попозже, когда жара спадет. Они пойдут и все равно найдут его — человека, который спасет мать своей любовью. Несмотря ни на что, найдут.

    Нюкус вспомнил, как в первый день побега они вот так же лежали над аласом и к ним подошел хорошо одетый толстощекий парень — наверно, байский сынок. Подошел неизвестно откуда и, прежде чем поздороваться, долго и внимательно рассматривал их.

    — Кто такие? Куда идете? — спросил он наконец, присев па корточки.

    — Просто идем... в гости идем... — смутился Нюкус, не зная, что сказать. Иречай встрепенулась и уставилась на парня. Нюкус заметил потом, что она со странным любопытством рассматривала каждого нового человека, но не так, как делают здоровые люди, переводя взгляд с одной части тела на другую, а неподвижно, впившись глазами в какую-либо точку лица.

    — Ты что так смотришь, а? — сердито заерзал на траве незнакомец.— Человека не видела, что ли?

    Нюкус дернул парня за рукав.

    — Не обижайся...

    — Ты чего молчишь, а? — отмахнулся от Нюкуса парень. — Я тебе не нравлюсь, что ли?

    Иречай отвела глаза в сторону и вдруг захохотала.

    — Ах, красавчик! Красавчик! Какой красавчик! — кричала она сквозь смех. — Богатырь! Удалец! Нет...— перешла она на шепот. — Не тот... это не Митрий...

    — Часто это с ней бывает? — повернулся к Нюкусу парень, выразительно покрутив пальцем у виска.

    — Э-э... не знаю... всякое бывает, — пробормотал мальчик.

    — Вот оно что... И в какие же гости вы идете?

    — Мы не в гости... Мы... — совсем потерялся Нюкус.

    — Ну-ну, давай, говори.

    — Я... я хочу мать вылечить.

    — Это как же?

    — Мне олонхосут сказал, что если найдем человека, который ее полюбит и станет ей мужем, она...

    — Ах так! — рассмеялся парень.— Значит, идешь свататься? А к кому?

    — Я... не знаю.

    — Ну, И как же ты сговариваться будешь? Калым за помешанную, наверное, двойной?

    — Что ты говоришь...

    — Значит, даром? Ха-ха-ха. Ну, если даром, то можно попробовать. Пойдешь за меня замуж, белолицая? А? — он схватил Иречай за плечо.

    — Замуж, замуж...— забормотала Иречай. — Ты хороший человек, что ли... Красивый человек, что ли... Веселый человек, что ли...

     — Конечно, конечно! И хороший, и красивый, и веселый... Что еще нужно... Пойдем в лесок... полюбим друг друга...

    — Хватит! Хватит издеваться! — чуть не плача, крикнул Нюкус и оттолкнул парня от Иречай.

    — Что же ты, — оскалил зубы тот, — зятьев перебираешь? Бери, какой есть. Другого вряд ли найдешь.

    — Найду! Найду!

    — Ну и ищи, — рассвирепел толстощекий. — Да поживей. Марш с моей земли! Чтоб духу вашего...

    Он погрозил кулаком и исчез.

    После этого случая Нюкус дал себе слово, что никогда, никому не скажет, куда они идут.

    Тот человек, которого они ищут, сам все поймет, ему ничего не надо объяснять. Он могуч, высок, спокоен, он чем-то напоминает Охоноона. Он — богатырь. Он — Уот-Джулустан. У него огромный меч на поясе, соболья шапка на голове и огнедышащие глаза. Он посадит Нюкуса и мать к себе на лошадь и повезет домой. Какой у него дом? Дом у него большой, большой, намного больше, чем у Одноглазого. До того он огромен, что, как поется в олонхо, человек, сидящий в противоположной углу, кажется не больше совы... и еще... что еще поется в олонхо?

    И он полюбит мать, этот богатырь. Тогда она исцелится и станет такой, как все женщины. Она будет достойной Уот-Джулустана. Никто больше не обидит ее и Нюкуса ни Одноглазый, ни старуха рыбачка... Никто не будет звать се «безумной Иречай», а его — сыном безумной. Нюкус найдет, найдет его! Пусть даже придется ходить по тайге и аласам много лет. Он никогда не бросит мать, у нее ведь никого, кроме Нюкуса, нет.

    Мать проснулась и открыла глаза.

    — Нюкус? Это ты, Нюкус? — Она приподнялась. — Знаешь, Нюкус, мне приснился сон. Будто у меня есть крохотный мальчик, ну совсем как настоящий. Ты его не видел, Нюкус?

    — Это же я, мама. Как ты не запомнишь! Я тебе столько раз говорил, — ласково ответил Нюкус и подумал, что слишком долго шли они под палящим солнцем. За две недели он хорошо выучил все причуды матери. И то ли он к ним привык, то ли это было на самом деле, но ему. казалось, что причуд этих с каждым днем становилось все меньше, что движения ее утрачивали резкость, речь — бессвязность, а взгляд прояснялся. Но иногда все опять летело к чертям, и Иречай впадала в настоящее безумие.

    — Давай поедим, — сказал мальчик, с тревогой заглядывая матери в лицо. Он вцепился зубами в веревку котомки, развязал узел, достал лепешку и, лизнув ее от нетерпения, разломил на три части: матери, себе и Мохсоголу. Масло в туеске совсем расплавилось, и Нюкус обругал себя за то, что забыл зарыть его в мох. Он обмакнул все три куска в масло, протянул матери и бросил собаке. Мохсогол схватил лепешку еще в воздухе, прилег и стал старательно грызть. Нюкус свою долю кусал жадно, держа обеими руками, чтобы не просыпались крошки. Мать отламывала кусочки и безразлично проглатывала их.

    Нюкус и сам не заметил, как прикончил лепешку, и схватился было за мешок снова, но, вздохнув, отдернул руку: нельзя. Кто знает, когда еще удастся достать им что-нибудь съестное.

    — Слезы... они падают, как дождь, вместе с дождем, и, как снег, вместе со снегом, — быстро заговорила Иречай. — Смотри-ка, даже солнце плачет багровыми слезами и небо хмурится. Но ты, милый, ты бойся больше всего стада. Бойся быков, коров бойся. Какие у них рога, копыта. Они затопчут тебя, съедят.

    Все опять смешалось в ее голове. Никак не может понять Нюкус, отчего у нее за минутами просветления случаются такие припадки. Зато он хорошо знает, что будет после горячки: мать затихнет. Опустошенная, печальная, бесконечно усталая, она будет шататься, пугливо оглядываться па ходу и долго не говорить ни слова. Или запоет заунывную, протяжную песню...

    Солнце как будто немного остыло. Повеял слабый ветерок. Прямо на глазах неизвестно откуда на небо набежали облака. «Неужели будет дождь? Вот хорошо бы...» — Нюкус радостно поглядывал на танцующие облака. Нет, не будет дождя. Облака прямо-таки просвечивают, ненадежны они... Белые, воздушные, они казались такими легкими, что дунь на них — и разлетятся, как выщипанные гусиные перья.

                                               По зеленому по лугу ли,

                                               По шелковому, но мягкому, —

    запела Иречай, вставая. Нюкус и Мохсогол тронулись за ней по все той же, еле заметной тропке.

    — Ничего, мама, — говорил Нюкус, подтягивая вечно сползавшие штаны. — Вот найдем людей, нас покормят, переночуем. Может, кто-нибудь добрый совет даст...

    Мать не слушала его. Ее глаза бессмысленно блуждали по сторонам, а губы тянули все ту же бесконечную песню:

                                               По цветастому по лугу ли,

                                               Где гуляла я с дружком...

                                                                                V

    Они шли и шли, а никакого жилья им не попадалось. Нюкус посмотрел на мать: она едва передвигала ноги и, казалось, вот-вот упадет. Даже не пост... Совсем устала. Солнце село, прохладно становится. Где же ночевать? Хотя бы копна какая-нибудь?..

    Нюкус огляделся и действительно на другом конце аласа увидел невысокую копну сена. Взяв за руку мать, он направился туда. Спать на сене намного теплее, чем просто на лугу. Нюкус об этом уже знал. С тех пор как у себя за спиной он почувствовал горячее дыхание погони, он не в каждую усадьбу рисковал заходить.

    Иречай зарылась в сено и уснула. Мохсогол, проглотив кусок лепешки, с завистью посматривал, как Нюкус облизывает свою долю со всех сторон.

    — Ишь ты! Свое съел, теперь к моему принюхиваешься? — засмеялся Нюкус — Ну, хватай!

    Он отщипнул кусочек и бросил собаке. Та от радости запрыгала, завертелась на одном месте, а затем улеглась у ног мальчика, словно делая вид, что больше просить не станет.

    ...Разные люди встречались им на пути. Чаще всего их принимали за нищих. Это было хорошо! В таком качестве они ни у кого не вызывали подозрений. Иные, едва покормив, тут же выгоняли их, другие заставляли Нюкуса отработать пищу, и тогда он колол дрова, носил воду или выгонял скот на пастбище. Были и такие, которые предлагали остаться. Их Нюкус запомнил особенно хорошо.

    Встретился им седой как лунь охотник, одиноко живший в покосившейся юрте, починить которую у старика, по-видимому, уже не было сил. Но угостил он путников, пришедших под вечер, отменно — зайчатиной. Пока мясо варилось, словоохотливый дед засыпал Нюкуса вопросами. Чувствовалось, что ему не часто удается поговорить.

    — Значит, по миру ходите? Э-э, беда, беда. Отца нет, значит? Плохо дело. А мать того? Совсем никуда не годится. И давно вы ходите-бродите?

    — Недавно,— вырвалось у Нюкуса.

    — Недавно? А где же жили до этого?

    — У князя Одноглазого.

    — Слыхал, слыхал... Могучий князь, однако... Его во всей округе одна старуха Сабыстай не боится. Даже враждует с ним, говорят. Богатеям всегда делать нечего, так друг с другом грызутся... А вас Одноглазый прогнал, значит?

    — Прогнал, — облегченно вздохнул мальчик, мысленно поблагодарив старика за невольную подсказку.

    — Да, конечно, зачем ему помешанная. Работница из нее никудышная, конечно... Да еще с ребенком. Жалость — откуда она у князей возьмется...

    Он накормил всех троих, в том числе и Мохсогола, до отвала, и когда Нюкус засыпал, было слышно, как старик ворочается на своем ороне и о чем-то вздыхает. Утром он взял Нюкуса за руку и привел его на опушку, сплошь усеянную покосившимися крестами.

    — Ты меня вчера спросил, сынок, почему я один живу. Спросил, не возражай — не вслух спросил, так мысленно... Здесь все мои, и старуха, и дети, и внуки. Всех в один год зараза съела...

    Старик сгорбился. Нюкусу стало не по себе. В его памяти ожили страшные легенды о жуткой болезни, косившей людей целыми улусами.

    — Когда это было? — хрипло спросил мальчик.

    — Давно, — махнул рукой старик. — Давно... Вот — кресты-крестики... А я умру, и похоронить будет некому.

    Он притянул Нюкуса к себе.

    — Оставайся, а? Не пропадем. Ты парень уже большой, помогать мне будешь. Вдвоем-то мать прокормим... Что вам без толку скитаться. Зима грянет — что делать будешь? Даже одежки никакой нет. Все равно придется где-нибудь батрачить. Оставайся, а?

    Старик говорил справедливые слова, Нюкус это чувствовал, но остаться у него — значит навсегда похоронить мечту об исцелении матери. Как ни мал был Нюкус, а знал, что здесь мать его не найдет того, что они ищут.

    — Спасибо, — прошептал Нюкус, — но мы... пойдем... нам нужно идти...

    — Куда? — всполошился охотник. Он никак не мог взять в толк, почему маленький нищий отказывается от его гостеприимства.

    — Я ищу одного человека... такого человека... в общем, мы должны его найти...

    — Кто он?

    Но больше Нюкус не сказал ничего, и старик истолковал его отказ по-своему.

    — Ты, я знаю, могилок этих боишься, мертвых боишься... Зря ты это, мальчуган! Они были добрыми людьми... Что ж, иди, если хочешь... Но помни: если ты все-таки не найдешь своего человека, возвращайся! Дверь моя для вас всегда открыта...

    Через несколько дней они попали в одну юрту, в которой, может быть, и остались бы, если бы вдруг совершенно неожиданно не напомнил о себе тот, кого Нюкус в тяготах пути стал уже понемногу забывать — Одноглазый.

    В этой хижине было столько маленьких детей, что в первую минуту они оглушили Нюкуса своими воплями. Старшей девочке было лет десять, а младший карапуз, кажется, еще не умел ходить или, может, просто больше любил ползать. В одном углу дрались из-за какой то деревяшки два мальчика лет пяти-шести. В другом — две девочки мяли заячьи шкурки. В юрту все они, по-видимому, попрятались от жары.

    — Кто такие? Куда идете? Рассказывайте! — как взрослая, спросила старшая девочка, ставя на очаг помятый чайник.

    — Идем издалека и далеко, а рассказывать нечего, — так же важно ответил Нюкус.

    Мохсогол, не решаясь войти, вилял хвостом у раскрытой двери.

    — Ой, собачка! — изумленно воскликнула девочка. — Это твоя?

    — Моя. Мохсогол, сюда! Мохсогол пулей влетел в юрту.

    — Ой, какая хорошенькая... хорошенькая... — ворковала маленькая хозяйка, почесывая Мохсогола за ухом. — А у нас собачку медведь убил.

    — Медведь? Как это? Давно?

     — Не очень давно, весной. Отец на охоту пошел, а на него медведь напал. Собачка выручать бросилась, а медведь ее лапой...

    — А отец?

    — А отец медведя. Вон шкура, видишь?

    На ороне действительно лежала шкура. Хотя она была и свернута, но все же чувствовалось, что она принадлежала не медвежонку, а матерому, могучему зверю. Холодок пробежал у Нюкуса между лопатками. Уходя от Одноглазого, он совсем не думал об извечных хозяевах тайги, о тех опасностях, которые всегда подстерегают в тайге слабого и безоружного.

    — Медведи сами первыми не нападают, говорят! — сказал Нюкус ради собственного успокоения.

    — Всякое бывает. Иногда и нападают.

    — Отец твой сильный человек, кажется.

    — Ага.

    — А мать где?

    Девочка повернулась к очагу и пошевелила дрова. Нюкусу показалось, что ее худенькие плечи вздрогнули.

    — Ты что, плачешь?

    — Нет у нас мамы, — всхлипнула девочка. — Уже полгода, как умерла...

    Нюкус опустил голову.

    Иречай, как только они вошли и сели, привалилась к стене и уснула. Они слишком много прошли перед этим. Вдруг ребенок, с увлечением ползавший по земляному полу, встал на ножки, сделал несколько неуверенных шагов и вцепился в подол ее платья.

    — Мама! — закричал он радостно и в то же время требовательно.

    Иречай, еще не успев открыть глаза, подхватила ребенка и прижала к себе.

    — Нашелся, нашелся, — забормотала она, рассматривая его со всех сторон. — Вот он где был. Я так и думала, что не зря идем.

    Она смахнула упавшие на лоб волосы и, любовно поглаживая мальчишку, запела какую-то непонятную песенку. Остальные дети высыпали из углов и, тараща глаза, обступили ее. Лицо Иречай, спокойное, умиленное, казалось, излучало тепло.

    Вдруг свет померк в юрте: это, заслонив широкой фигурой дверь, в нее вошел плотный, коренастый мужчина. «Хозяин», — подумал Нюкус.

    Охотник подал девочке мешок.

    — Муки достал. Пеки оладьи.

    — Оладьи! Оладьи! — закричали ребятишки.

    — У нас гости? — удивился мужчина. — Кто такая, красавица? Куда идете? Никогда тебя не видел.

    Глаза Иречай прояснились, и она совершенно осмысленно улыбнулась:

    — Сын меня ведет, а куда — не знаю. Нюкус чуть не подпрыгнул от радости.

    Обязательно должна была прийти эта минута! Как ждал ее Нюкус! Мать наконец признала в нем сына... Но, может быть, это случайность? Нюкус с тревогой ждал, что будет дальше.

    — Муж где?

    — Мужа нет, давно нет, а может быть, и не было, — все так же улыбаясь, ответила Иречай.

    — Значит, бродяжничаете, — вздохнул мужчина.— Много людей на земле страдает... Дети вот мои тоже... Как прилипли к тебе — трудно им без матери.

    Он привлек к себе мальчиков и поочередно погладил им головы.

    — А сын у тебя большой, — посмотрел он на Нюкуса. — Даже не верится — сама такая молодая. Дочка, чай готов?

    — Сейчас, сейчас, — девочка торопливо разбалтывала муку.

    За чаем с оладьями Нюкус с интересом присматривался к многочисленной семье, и она все больше ему нравилась. Нравился хозяин — чем-то озабоченный, но добрый, нравились озорные ребятишки, а особенно — расторопная, не по-детски серьезная маленькая хозяйка.

    — Сын, говоришь, тебя ведет? — засмеялся хозяин. — Ну и куда же? А, малый?

    — Э-э, просто идем, идем... Шамана ищу, — неожиданно выпалил Нюкус.

    — Шамана? Зачем?

    — Хочу, чтобы мать полечил. Память у нее иногда пропадает.

    «Правильно ли я сказал? — думал Нюкус. — Так ли? А как же еще? Все равно ведь не скроешь».

    — Вот оно что, — нахмурился хозяин. — И часто с тобой это бывает?

    — Бывает, бывает... — закивала головой Иречай.

    — Шамана Добуна ищу... говорят, он где-то здесь живет... Сильный шаман, говорят, сильный.

    — Не слыхал о таком шамане, — печально проговорил охотник. — А если и найдешь — чем ему заплатишь?

    Нюкус молчал.

    — То-то, дружок. Шаманы не для нас с тобой. Бедному человеку от шамана добра не дождаться.

    Он ласково погладил Иречай по плечу.

    — Ты погоди, красавица. Побудь пока у нас. Придумаем что-нибудь. Может, и шамана найдем. Может, и чем заплатить найдем.

    — Хорошо, хорошо. Останусь. Ноги болят, совсем не ходят. Долго идем, — приговаривала Иречай, качая ребенка.

    «Неужели... Неужели я уже нашел этого человека? Но почему он такой? — размышлял Нюкус. — Он добрый, сильный, но нет в нем ничего необыкновенного, а дом его еще беднее, чем батрацкая юрта, в которой я жил с Феклой...»

    — Ну, что ж, — сказал хозяин, вставая. — Ты отдыхай, женщина. А мы с Нюкусом сходим капканы проверим. Пойдешь?

    — Конечно! — воскликнул Нюкус. Он готов был идти за этим человеком на край света. Вдруг где-то вдали послышался топот копыт. Нюкус взглянул в окошко и обомлел: с противоположной стороны аласа скакали два всадника, и обоих Нюкус хорошо знал — это были слуги Одноглазого, верные его псы — Истебан и Байбал.

    — Спрячь... спрячь нас... и ничего о нас не говори! — бросился Нюкус к хозяину.

    — Что с тобой? Почему ты испугался?

    — Спрячь... потом все объясню!

    — Набедокурил где-то, парень? А? — хозяин взял Нюкуса за подбородок.— Ну, ладно, давай-ка в тот угол, ложитесь на пол... Я вас шкурой прикрою...

    Нюкус прижал дрожащую, ничего не понимающую Иречай к холодной земле. Сверху на них опустилась тяжелая медвежья шкура. Подумав, мужчина набросал на нее еще каких-то лохмотьев.

    — Дети, марш в лес! — крикнул он.

    — В лес! В лес! — загорланили мальчишки и первыми, толкая друг друга, выскочили наружу. Топот нарастал и наконец стих. Мужчина вышел навстречу прибывшим.

    — Эй, хозяин! — крикнул один из них, не сходя с лошади. — К тебе не заходила женщина с ребенком?

    — Женщина помешанная, а мальчику лет двенадцать, - добавил другой. — Целую неделю ищем. Вот-вот, кажется, нагоним — и снова исчезают.

    — А что за женщина? Что за ребенок?

    — Долго рассказывать. А впрочем, чаем угостишь? Слезай, Истебан. Такая жара, отдохнуть надо.

    Нюкус с замиранием сердца услышал стук двери, грубые мужские голоса и короткий кашель.

    — Чайник уже остыл, — сказал хозяин, — если хотите, разожгу огонь.

    — Давай остывшего. Некогда ждать.

    — Так кого вы ищете?

    — Мы люди Митрия Одноглазого. Слыхал небось?

    — Еще бы.

    — Так вот, убежала его батрачка с сыном. Князь приказал найти и вернуть.

    — А зачем ему нужна помешанная?

    — Да, говорят, сын у нее от князя. А законных детей у него нет.

    — Эй, Истебан, прикуси язык, — грозно сказал Байбал. — Лишнее болтаешь!

    — Почему лишнее? Правда ведь.

    — Эта правда еще никем не доказана. И вообще, зачем зря языком молоть?

    «Сын у нее от князя... — повторил про себя Нюкус. — Что это значит? Князь — мой отец? Неправда! Мой отец умер, так Фекла говорила. И если он мой отец, почему он такой злой и жестокий?»

    — Так что же... — послышался голос хозяина. — Он, значит, с помешанной? Не нашлось других, что ли?

    — Да нет, она спятила, когда рожала... Слишком молода была.

    — Опять ты за свое, Истебан... Ты что же каждому встречному княжеские тайны разбалтываешь? Смотри, не поздоровится  тебе. Я, конечно, не выдам, но все равно ведь попадешься когда-нибудь.

    — Правда твоя, Байбал. Молчу.

    — А эта собака у тебя откуда? А? Мохсогол!

    «Все. Пропали... — чуть не заплакал Нюкус. — Как я забыл о Мохсоголе... А куда бы я его спрятал? Нет, надо было не прятаться, а бежать, бежать отсюда...»

    — Мохсогол... Мохсогол... — подзывал Байбал, но собака не шла к нему. Она стояла у двери, оскалив зубы. Шерсть ее встала дыбом.

    — Зря зовешь, Байбал, — засмеялся Истебан. — Забыл, что ли, как стегал его кнутом за княжеского цыпленка?

    Байбал сделал два шага к Мохсоголу. Собака оглушительно залаяла и исчезла.

    — Откуда собака, хозяин?

    — Приблудилась.

    — Когда?

    — Сегодня утром.

    — Эге, что-то случилось. Они где-то поблизости. Ну, спасибо за чай. Нам пора. Пошли!

    ...Когда хозяин сдернул с них шкуру и тряпки, Нюкуса поразило его бледное, с трясущимися губами лицо.

    — Уходи, парень. И мать уводи. Мне связываться с Одноглазым пользы мало. Видишь, сколько детей? Кто их защитит, если меня...

    Он отвернулся.

    — Пойдем, мама,— сказал Нюкус и, не глядя на мужчину, повел ее за собой.

                                                                          VI

    В сене было сухо и тепло, и трудно сказать, сколько блаженствовали бы наши путешественники, но ранним утром из леса вышел владелец копны. Это был тощий старик, скрюченный наподобие колеса, да к тому же еще хромой. Он ковылял к копне, помогая себе толстой палкой.

    — Гэ-э? — удивленно и вместе с тем возмущенно воскликнул он. — Сено мое, кажется, коровы растащили? А я-то думал: добавлю столько же и на зиму хватит. Эх, разорили, гадины!..

    Подслеповатому старику показалось, что от копны не осталось и половины. Напрасно косил, напрасно сушил, напрасно в копну сгребал. Пропал труд.

    — И откуда берутся эти коровы? Место глухое. Разве что скоты лавочницы Сабыстай, такие же обжоры, как и она сама?

    Подойдя поближе, старик чуть не подпрыгнул от ярости.

    — Гэ-э! Оказывается, совсем не коровы, а люди! Закопались и спят! Вот тебе и раз! Нищие, что ли? А ну-ка, вставай! — он больно толкнул Нюкуса палкой под ребра.

    Испуганный Нюкус, увидев перед собой грозного старика, не знал, что и делать: то ли оправдываться, то ли бежать.

    — Ты что же это мою копну искалечил? А?

    Но тут Нюкусу пришла помощь с той стороны, откуда он ее никак не ожидал: от Иречай. Встав из сена, вся в траве, со всклокоченными волосами, она невидяще уставилась на старика и, дрожа, заговорила:

    — Это еще что такое... Что такое...

    Старик попятился под бессмысленным, диким взглядом сухих огромных глаз.

    — Сгинь, сатана! Сгинь! Ты что, шаманка? — он замахал руками.

    Иречай расхохоталась.

    — Мы, дедушка, работу ищем, — робко сказал Нюкус. — Не слыхал ты, берет кто-нибудь поблизости батраков?

    — Батраков? Слы-слыхал. Берут. Да вот тропка как раз. По ней и идите. Идите, идите. Как раз к богатому человеку выйдете.

    — А добрый ли человек? Я злых боюсь.

    — Добрый. Добрейший! Старушка божья, — хромоногий злорадно улыбнулся. Ему просто повезло: ну как не воспользоваться случаем и не отомстить за сено.

    — А зовут ее как?

    — Сабыстай.

    — Сабыстай, — повторил мальчик. — Я где-то слышал это имя...

    — Гэ-э, о ней везде говорят.

     — А! Вспомнил. Она... — Нюкус запнулся.

    — Что она?

    «Эх, знает уже, наверно, — покряхтел мысленно старик. — Не удалось надуть этих паршивых бродяг».

    «Она враждует с Одноглазым, — размышлял Нюкус. — Надо спрятаться у нее, пока Истебану и Байбалу не надоест нас искать».

    — Значит, по этой тропинке? Ну, мать, пойдем. Мохсогол, ко мне!

    — Еще и собака, — бурчал старик вслед удаляющимся фигурам. — Ну и компания. Мальчишка — настоящий прохвост, бандитом будет... Женщина — шаманка,  вот  не сойти мне с этого места. А собака — это черт, который их водит...

    А трое шли по росе навстречу солнцу. Мохсогол успел где-то выкупаться, мокрая шерсть на нем стояла торчком, а с ног падали ошметки грязи.

    — Нюкус, — сказала мать, — а Фекла где?

    — Фекла осталась, разве ты не помнишь?

    — Ах да, осталась. Помню.

    И она запела свое нескончаемое:

                                               Молода-а я и красива.

                                               По зеленому по лугу ли,

                                               По цветастому по лугу ли,

                                               Где гуляла я с дружком...

    Но сейчас эта песня не вызывала у Нюкуса обычного чувства печали. Наоборот, ему стало так радостно, что даже сердце заулыбалось. Мать назвала его но имени, вспомнила! Такое случалось с ней все чаще и чаще. Нюкусу даже захотелось подпевать матери...

    Еле заметная тропа, то совсем уходя из-под ног, то внезапно появляясь, словно выскакивала из-под земли, уводила их все дальше и дальше, как таинственная лесная колдунья.

                                                                             VII

    Старуха Сабыстай проснулась рано — как только встало летнее солнце. Тут же се крик оглушил всю юрту:

    — Эй, девка Меднолицая! Эй, парень Черномазый! Где вы пропали?

    Поскольку немедленного отклика на этот громогласный зов не последовало, старуха яростно вцепилась себе в волосы и толстыми, бесформенными ногами что есть силы грохнула в стену так, что юрта зашаталась.

    — Эй, Меднолицая! Эй, Черномазый! Живей!

    Еще не смолкло раскатистое эхо, а перед Сабыстай уже предстала запыхавшаяся «девка» — пожилая, высохшая женщина. За нею возвышался здоровенный парень — Черномазый.

    — Вы где пропадаете? Дрыхнете, наверно? Умрешь, а вас не дождешься. Подымите меня! Скорей подымите! Ох, ах, до чего душно... — старуха отбросила ногами заячье одеяло.

    Меднолицая и Черномазый с решительным видом накинулись на свою до ужаса толстую хозяйку. Но как они ни кряхтели, как ни пыхтели, прошло довольно много времени, прежде чем им удалось поставить ее в вертикальное положение.

    — Эй, Меднолицая! Черномазый! Выведите меня в холодок, да поживей, дышать нечем в этой юрте! Ох, запарилась, не могу, умираю! Быстрее!

    Верные слуги, поддерживая под мышки, сгибаясь от непосильной тяжести, выволокли старуху из юрты и усадили на заранее приготовленные нары с тремя перинами и тремя подушками, почти не уступающими перинам по размерам. С превеликой осторожностью хозяйку уложили на постель, но она и тут осталась недовольна:

    — Эй ты, Меднолицая! И ты, сатана! Слишком много положили под голову! Тяните, тяните меня пониже!

    Слуги, отирая пот, потянули старуху за ноги.

    — О, несчастные... Куда вы меня тащите? Подымите, подымите! Ну ладно, сойдет. Меднолицая, убери одеяло. И так душно. Помаши чем-нибудь!

    Служанка схватила какую-то тряпку и замахала перед носом Сабыстай.

    — К черту, довольно! Все равно толку мало. Притащи-ка лучше завтрак. А ты, Черномазый, помоги ей!

    Меднолицая помчалась назад в юрту, а парень поспешно спустился в погреб и вытащил оттуда берестяное ведро со вчерашней сметаной. Служанка принесла две огромные лепешки.

    — Ты что так мало принесла? Небось сама хочешь все сожрать! Мое же добро мне жалеешь, что ли? А ты, парень, тащи-ка кумыс, сорат [Сорат — вареное, квашеное молоко, вроде ряженки] да пожевать что-нибудь.

    Меднолицая разлила сметану в деревянные чашки. Сабыстай мигом все осушила и жадно набросилась на лепешки. Из подвала показалась голова Черномазого. Он протянул Меднолицей сначала кумыс в трехногом чороне [Чорон — деревянный кубок], потом туес с маслом и ведро с соратом.

    — Да разве это пища? Неужели нет ничего получше? — завопила старуха.

    Парень вторично провалился в подвал и тотчас вытащил медный котел с вареным и жареным мясом.

    — Ага! Вот это дело! — довольно пробурчала Сабыстай.

    Когда все вышеупомянутое оказалось на столе, старуха приказала придвинуть стол поближе к себе и прикрикнула на слуг:

    — Ну прочь, прочь! Чего уставились? Эй, девка, подои коров и принеси молока. А ты, Черномазый, затопи очаг, свари мяса, да побольше. Что-то еще рыбы хочется... Приготовь уху из карасей.

    Так начиналось обычное утро старухи Сабыстай. В этом глухом, привольном месте, с хорошими лугами и рыбным озером жила она одна. Здесь стоял летник Сабыстай — легкая юрта, хлева и сумрачные амбары. Зимовала она в селе. Там возле церкви ее лавка. Впрочем, за лавкой давно присматривает сын Сабыстай, а сама она лишь отдыхает от усердных трудов неправедной жизни.

    Чем бывала занята лавочница по утрам, мы уже наблюдали. В полдень наступали муки переселения — на этот раз обратно в юрту: под открытым небом становилось жарко. Полдневная работа слуг была гораздо тяжелее утренней: к этому времени пища со стола успевала перекочевать в живот Сабыстай, и все, что Меднолицая и Черномазый доставляли сюда по отдельности — старуху, мясо, сметану, кумыс, уху и прочее,— теперь им приходилось тащить вместе.

    Перед этим Сабыстай обычно подзывает служанку и допрашивает, что собирается та сварить па ужин, много ли коровы дали сегодня молока и о других хозяйственных делах.

    — Ты куда сливки поставила?

    — В погреб, который в юрте вырыт.

    — Он уже согрелся. Надо бы в ледник.

    — Нет, в погребе еще прохладно...

    — Ты со мной споришь, что ли? Смотри, доспоришься! Скажи этому пучеглазому, чтоб перенес. А сама садись поближе да расскажи что-нибудь. Сказку расскажи, что ли.

    Женщина, хотя и придвигается к госпоже, но осторожно. Она знает, чем обычно заканчиваются такие беседы, и старается сесть так, чтобы старуха во вспышке гнева не смогла до нее дотянуться.

    — Рассказывай, поживее.

    — Не умею...

    — Как «не умею»? Опять?

    — Не умею...

    — Ух ты, ведьма, всю жизнь слышишь только от нее: не умею! — Сабыстай замахивается, но, видя, что жертву все равно не достанешь, лениво опускает руку. — Хоть бы раз рот раскрыла, порассказала, повеселила. Рассказывай!

    — Ну вот... коров я подоила... потом на луг их выгнала... телят покормила... — женщина с испугом смотрит на хозяйку.

    — О небо, опять коровы да телята. Ну скажи, какое в коровах веселье? Конечно, хорошо, если их много в хотоне, но веселить коронами... Прочь, с глаз долой! Позови этого черта лупоглазого. Переселите меня в юрту! Здесь стало прохладно, продует меня.

    Вскоре Меднолицая вернулась с Черномазым. Но только они взялись за хозяйку, как где-то поблизости послышалось пение. Хрипловатый женский голос старательно выводил:

                                               Но зеленому по лугу ли,

                                               По цветастому, широкому...

    — Стой! Стоять! Не трогайте меня! — грозно скомандовала старуха. — Кто поет, где поет? Узнать! Кто, я говорю, поет?

    Песня приближалась, с каждой минутой слова ее становились все отчетливее.

    — Эй ты, парень! Иди, тащи мой стул. Я здесь останусь, посижу. Слышишь или нет? И подушки, подушки!

    Парень приволок из юрты огромный стул с крепкими ножками и подушку. Сабыстай была тут же помещена на этот стул. Она сладко улыбнулась, щеки ее порозовели.

    — Ну быстрее, быстрее, ищите ее, а то свернет в лес и поминай как звали! — необычно мягким голосом подогнала она слуг. — Сюда ее, ко мне!

    Вдруг песня исчезла: только что была, казалось, совсем уже здесь, и вот — нет ее. Парень, не зная, куда направиться, в полной растерянности затоптался на месте. Но тут из-за амбара выскочила лохматая смешная собачонка. За ней шел мальчик в рваной рубашке и сползающих штанах. Замыкала это шествие женщина с цветком лилии в аккуратно причесанных волосах.

    — Хэ! — радостно завопила Сабыстай. — Идут! Сами идут! Еще и собачка, хэ! Эй, ты, бессловесная, теперь уж не буду я тебя упрашивать, незачем мне твои бредни слушать. Можешь вообще пропасть, жалеть не буду! — словесный этот залп был обращен в сторону Меднолицей. — От гордости, видно, молчишь. Ну и молчи. Певица идет.

    И Сабыстай, которая вот уже несколько лет не вставала без посторонней помощи, сопя, вскочила со стула.

                                                                   VIII

    Шли неделя за неделей, а Нюкус с матерью оставались у лавочницы. Старуха как будто забыла о своих рабах и бесконечном издевательстве над ними. У нее появились новые развлечения.

    Утром, едва продрав глаза, она звала Нюкуса:

    — Мальчик! Мальчик, бери стул да подушку не забудь. Она-то уже, наверное, там.

    Если Меднолицая бросалась поддержать се, Сабыстай гневно махала руками:

    — Прочь, бессловесная, в тебе я не нуждаюсь! Дои коров поживей да завтрак сготовь. Прочь, говорю, не суйся!

    Нюкус с трудом вытаскивал во двор монументальное сооружение, называемое хозяйкиным стулом, и клал на него подушку, на которую величественно взгромождалась старуха.

    Иречай к тому времени бывала уже во дворе. Она сидела на ярко-зеленой росистой траве у юрты и что-то бормотала или пела. Иногда, держа перед глазами указательный палец, она подолгу рассматривала его, что старуху необычайно веселило. Вот и сегодня Сабыстай первым делом спросила:

    — Мальчик, а почему она на палец не смотрит?

    — Не знаю,— горестно вздохнул Нюкус. Невыносимая тоска охватила его. Ну почему, ну почему эта госпожа все время смеется над матерью, почему никогда не пожалеет? А когда матери становится лучше, когда она начинает что-то понимать, старуха злится, словно у нее изо рта кусок мяса вырвали. Если бы не страх перед людьми Одноглазого, Нюкус давно ушел бы и увел Иречай. Но Байбал и Истебан рыскали где-то рядом, Нюкус чувствовал это. Старуха же, если и вспоминала об Одноглазом, то с такой нескрываемой ненавистью, что, конечно, слугам князя встреча с ней ничего хорошего не сулила.

    Вот почему они не решались действовать в открытую и лишь рыскали вокруг летника. Однажды вечером Нюкус даже видел, как мелькнул за деревьями красный зипун Истебана. С тех пор он боялся заходить в лес даже на сотню шагов. А может, Нюкус ошибся и на самом деле верные овчарки Одноглазого молотили землю копытами своих лошадей в другом месте?..

    Иречай, поправляя сползший с головы платок, тихо замурлыкала:

                                               Молода я и красива-а,

                                               По зеленому по лугу ли...

    — Эй, мальчик, — раздраженно сказала Сабыстай, — что это она все время одно и то же талдычит? Как жвачку, ей-богу. Надоело уже, — она разочарованно махнула рукой, но вдруг снова оживилась: — Ну, от нее толку не добьешься, давай свое олонхо. Так как, ты говоришь, богатыря звали? Уот-Джулустан, что ли?

    — Уот-Джулустан, — упавшим голосом произнес Нюкус. Он давно устал говорить одно и то же, но ничего нового придумать не мог. Давно угасло вдохновение, которое охватило мальчика, когда он впервые пересказывал былину Охоноона. Тогда он был голоден и боялся погони, и хотя внешний вид старухи напугал Нюкуса, он твердил про себя: «Надо, надо спрятаться... Плохо, если госпожа не примет... Поймают нас».

    — Однажды духи-дьяволы Нижнего мира, — заунывно начал он, — услышали весть суровую, что на земле родился богатырь Уот-Джулустан и что он всех их перебьет... И они... украли мать его, родительницу...

    — И это я слышала много раз, — зевнула старуха. — Но все равно продолжай. Хотя нет! Расскажи-ка, малый, лучше мне: откуда и куда вы шли, а? Что-то скрываешь, я чувствую.

    — Ничего я не скрываю... нечего мне скрывать... Ходим, хлеба просим...

    — А где вы раньше жили?

    — У князя Митрия... Одноглазого... я же говорил...

    — Так он вас выгнал?

    — Выгнал...

— За что?

    — Так просто... Плохие работники, сказал.

    — Что верно, то верно. Сказку и ту как следует рассказать не умеешь. На руках походил бы, что ли?

    — Можно, — уныло сказал Нюкус и, встав на руки, замахал ногами в воздухе. Но вдруг ладонь его попала на щепку, и в нее впилась заноза. Мальчик завопил и свалился на землю. Падая, он больно ушиб колено. Слезы так и брызнули из глаз Нюкуса.

    — Охо-хо! — загрохотала Сабыстай. — Наконец-то потешил. Ну и мастер! На все руки. Ха-ха-ха! Ну, чего ревешь? Как маленький. А может, ты и в самом деле маленький?

    «Зачем, ну зачем она издевается и над матерью и надо мной, — думал Нюкус, размазывая слезы по щекам, и теперь они текли уже не от боли, а от обиды. — У богача от богача защиты не найдешь, все они такие. Если бы не Истебан да Байбал, давно бы ушел я отсюда, давно!»

    Желтый березовый лист, гонимый ветром по траве, зацепился за камень и замер у ног Нюкуса. Нюкус вздрогнул.

    «Листья желтеют, значит, осень скоро... Чего я жду у этой старухи, сколько буду ждать? Ведь он не придет сам, не придет! Искать, искать надо!»

    — Уйду, — неожиданно вырвалось у него.

    — Уйдешь? — протянула старуха. — Как это уйдешь? Куда, позволь тебя спросить?

    — Да... далеко. Искать буду.

    — Кого искать?

    — Не... не знаю.

    — Ну и парень, — снова захохотала Сабыстай. — Уйдет он, а куда — сам не знает. Ты эти выдумки брось! Со мной не шути, малый! Пока я сама не выгоню — даже думать забудь о другом хозяине! Или думаешь, я тебя даром кормлю, да еще мать твою, да еще собаку? Сколько задолжал мне, знаешь? И с какой стати тебе уходить, — добавила старуха более спокойным тоном, — или тебе еды не хватает? Или тебя обижает кто? Я обижаю, может быть? Ну, отвечай!

    — Хва... хватает...

    — Чего хватает?

    — Еды...

    — У меня бы да не хватило. Так вот. Если будешь хорошим, послушным парнем, возьму в село тебя, зимой пригрею. А рассердишь — пеняй на себя! Понял?

    — Понял.

    — А теперь поищи-ка мать да скажи ей, пусть она что-нибудь другое споет.

    — Другое она не знает... Только это умеет...

    — Ну, тогда давай опять про Джулустана. Как он там мать свою вытащил из Нижнего мира? Ха-ха-ха!

    — Когда духи-дьяволы... — снова деревянно начал Нюкус, и вдруг его пронзили заученные, сто раз повторенные слова. Его язык молол какую-то чушь, а в мозгу лихорадочно стучало: почему здесь, почему он здесь? Уот-Джулустан не побоялся дьяволов Нижнего мира и спас свою мать, а он на жирную еду лавочницы польстился, да еще оправдывается тем, что за ним кто-то следит! Но разве лес такой маленький, что в нем не спрячутся два человека и одна собака? Что сказал бы Охоноон?

    — Эй, мальчик, хватит, — оборвала его Сабыстай. — Устала я, да и проголодалась. Иди в юрту, там сиди. Да не вздумай куда-нибудь улизнуть. Эй, Меднорылая! Долго я буду тебя ждать, а?

    Но батраки уже волокли все, что успели приготовить на обед старухе, и через несколько минут она забыла за едой и о своем гневе на служанку, и о порядком надоевшем Уот-Джулустане. А Нюкус, зная, что старуха после обеда обязательно завалится похрапеть и, следовательно, до вечера он свободен, пырнул в золеное море лиственниц и упал на бледный ломкий мох. Тут же послышался громкий лай, и рядом с мальчиком на все четыре лапы неизвестно откуда шлепнулся Мохсогол. Нюкус прижал собаку к груди.

    — Хорошо тебе, Мохсогол, а? Да отчего же тебе будет плохо. Кормят не так, как я в дороге. Только что Меднолицая шпиняет. Не горюй, мне тоже достается, а у тебя ведь зубы есть... Нет, дружок, здесь тебе лучше будет. Оставайся, а?

    Мохсогол завилял хвостом.

    — Оставайся... Я не обижусь. А нам пора. Снег выпадет — далеко не уйдем, придется где-то зимовать. Так и не найду того человека, который мать вылечит... Как жить потом буду?

    Мохсогол словно почувствовал отчаяние, охватившее Нюкуса, и лизнул его в подбородок. А Нюкусу вспомнился давний-давний случай — как он бежал за черной белкой.

    Однажды ему приказали отнести на дальний луг обед косарям. Домой он возвращался лесом. В лесу было пасмурно и сыро. Черные нижние лапы елей цеплялись за одежду и ерошили волосы. Нюкус устал продираться сквозь чащобу. В глубине души плескался страх, заставляя поеживаться при каждом шорохе. Вдруг что-то треснуло, хлопнуло, и не успел Нюкус вздрогнуть, как перед носом у него на обомшелой ветке закачалась белочка. Нюкус никогда не видел белку так близко. Она была совсем крошечной, с черной пушистой шерсткой. Взгляд ее выпуклых глазенок с любопытством скользнул по лицу Нюкуса.

    — Ой, белка! — не выдержав, закричал Нюкус, и зверек, как молния, метнулся на соседнее дерево. Мальчик бросился за ней, белка прыгнула снова. Она словно заманивала мальчика — то поджидала его, то улетала опять по вздрагивающим ветвям. «Она ведет меня куда-то, — думал Нюкус, спотыкаясь на пнях и буграх. — Она ведет меня на земляничную поляну. Сейчас... сейчас... Там, на этой поляне, совсем светло и много земляники». Но белка в последний раз махнула роскошным хвостом и словно растворилась в сырой темени леса. Нюкус не помнил, как нашел дорогу домой. Потом он несколько раз ходил туда же, чтобы увидеть белку, но этого так ни разу и не случилось. Она ушла навсегда, лишь на мгновение осенив его своим невесомым полетом.

    «Вот так всегда, — всхлипнул Нюкус, — надеешься на одно, а получается совсем другое... Думал, нашел пристанище у богачки, а на самом деле попал в кабалу. Наверно, никогда не отпустит, батраком своим сделает. Надо было давно отсюда удрать, а я...»

    Его словно ударила в виски мысль, что он лишь выдумал опасность со стороны людей Одноглазого, а на самом деле соблазнился сытой едой и ночлегом в тепле, что он забыл и предал мать. Что сказал бы Охоноон?..

     «Удрать! Конечно, удрать! Сегодня же ночью».

    До чего был длинен этот день! Казалось, вечер никогда не наступит. Как долго возилась Сабыстай со своим ужином. А батраки словно сговорились и нарочно не спешили с дойкой. К тому же Сабыстай после ужина обычно заставляла Нюкуса чесать ей спину. Не забыла она об этом приятном развлечении и сегодня.

    — Эй, мальчик, поди сюда, — позвала она, широко зевая. — Поправь подушку. Да почеши-ка вот тут: у тебя когти острые.

    Старуха подставила спину, вытянулась от удовольствия и, уже засыпая, пробормотала в нос:

    — Ну, довольно!

    Мать спала у самой двери. Нюкус устроился у ее ног. «Как бы не заснуть», — испуганно подумал он и стал внимательно разглядывать стену, считать сучки на бревнах и щели. Впрочем, дальше десяти он считать не умел, так что занятие оказалось бессмысленным. Сабыстай начала храпеть — как всегда, мощно и разнообразно. Ее храп то вздымался до высоты жаворонковых трелей, то рокотал по-медвежьи. Кажется, заснула накрепко. Вот только батрачка задержалась. Все возится с очагом, гремит ведрами, переливает молоко из посудины в посудину. Наконец легла и Меднолицая, но ей, видимо, не спалось: она долго кряхтела, ворочалась, кашляла и плевала на пол.

    Нюкус, нетерпеливо ждавший, когда же она успокоится, не заметил сам, как задремал.

    ...Кто-то трясет его за плечо, больно тянет то за волосы, то за ухо:

    — Проснись! Проснись! Ушел твой приятель, ушел.

    Это тормошит его рыбачка, у которой он слушал олонхо Охоноона:

    — Вставай! Он умчался, а ты проспал. Нюкус вскакивает:

    — Кто ушел?

    — Уот-Джулустан ушел, — говорит рыбачка и почему-то хохочет, как Сабыстай.

    — Уот-Джулустан! с криком бросается Нюкус во двор, но до него доносится только стук копыт. Нюкус мчится вслед, но всадник исчезает в тумане.

    «Уу, сон, оказывается. Хорошо, что это только сон. Может, кого криком разбудил?» Нюкус приостановил дыхание, вслушиваясь в тишину. Кажется, все в порядке: храпела Сабыстай, в углу скрипела зубами батрачка.

    Нюкус потянул мать за рукав. Иречай села и испуганно уставилась на него:

    — Что бы это могло значить...

    — Мать, это я, тише! Пошли, нам идти надо...

    — Нюкус?

    — Я, мама, я...

    Нюкус осторожно открыл дверь, стараясь, чтобы она не скрипнула, но, оказавшись во дворе, выпустил ее из рук, и она оглушительно хлопнула.

    Мальчик обмер, однако в юрте никто не проснулся. Нюкус схватил мать за руку и потащил за собой.

    «Мохсогол... Здесь, за амбаром. Мохсогол... — подумал он. — Нет, брать его нельзя. Он может залаять. Прости, Мохсогол».

    — Бежим! — прошептал он и помчался вниз, в алас. Мягкая трава заглушала топот, багровая луна зашла за облако. Все благоприятствовало беглецам, и Нюкус летел изо всех сил, сжимая помертвевшую руку Иречай.

    — Куда это... куда это мы так мчимся? — вдруг сказала она и остановилась.

    — Потом... потом все объясню, — задыхаясь, ответил Нюкус. — Бежим, мама!

    Черный колючий лес поглотил их, зловеще шелестя ветвями.

                                                                              IX

    Не прошел Иречай даром безумный ночной бег — безостановочный до той минуты, когда оба без чувств упали на землю. Нюкус, отдышавшись, тут же заснул на холодной земле, едва прикрытой брусничником, и без движения проспал до утра. Открыв глаза, он тревожно оглянулся вокруг — матери нигде не было, лишь на сосновом суку висел ее выцветший ветхий платок.

    Все помутилось в глазах Нюкуса. Он растерянно забегал по поляне, бросался туда, сюда, но матери не было. Лес молчал, скрывая неведомую тайну, ветви намертво сцепились друг с другом, закрывая просветы.

    — Мама! Мама! — закричал Нюкус. Этот пронзительный вопль, раскатившись по всему лесу, через мгновение эхом вернулся назад:

    — Ма-ма... ма-ма-ма...

    Нюкус быстро пошел наугад, не успевая отводить от лица хлесткие ветви. Он шел и кричал. В его раскрытый рот с верхушек лиственниц сыпались сухие иголки, паутина липла к одежде. «Она не могла далеко уйти... не могла, — мелькало в голове. — А если... медведь?» Он похолодел от ужаса — ему вспомнилась тяжеленная шкура, под которой они прятались от слуг Одноглазого. «Отошла, а ее медведь...» Он совсем не думал, что медведь может услышать и его, и кричал, кричал.

    Вдруг где-то рядом раздался страшный хохот, от которого по спине у Нюкуса забегали мурашки.

    — А-ха-ха! А-ха-ха-ха-аа!

    Нюкус остановился. Словно ржущее стадо лошадей, за деревьями безостановочно хохотала женщина:

    — А-ха-ха-ха!

    Не соображая, откуда слышались эти звуки, Нюкус беспомощно поднял голову. Ему казалось, что хохот идет с неба. Это небо смеется над ним, над Нюкусом. Почему оно смеется? Потому что Нюкус хотел исцелить свою мать, отплатив за свою печную вину перед ней, а сам ее потерял.

    — Ха-ха-ха! — от дикого, неумолимого то ли хохота, то ли вопля, казалось, дрожала земля и испуганный лес клонился к корням. У Нюкуса замельтешило в глазах, он заткнул уши. Хохот смолк, и из-за деревьев вышла Иречай.

    — Мама? Это мама... Это она смеялась... Но почему? И почему лицо у нее совсем невеселое?

    Он бросился к Иречай, но она оттолкнула его и, словно видя впервые в жизни, внимательно осмотрела, а затем подняла указательный палец и прошептала:

    — Тсс! Он спит.

    — Кто?

    — Мой мальчик.

    Она села на корточки и стала гладить землю, повторяя без конца:

    — Пусть спит... пусть спит...

                                                                               X

    Сначала в конце просеки показался Мохсогол — Нюкус издали увидел его. Мальчик так за три дня соскучился по своему другу, что, забыв обо всем, замахал руками:

    — Мохсогол! Ко мне-е!

    Мохсогол тут же услышал Нюкуса и, не помня себя от восторга, помчался по длинной просеке к нему. Он прыгнул мальчику на плечи, облизал лицо и запрыгал вокруг, исполняя какой-то жизнерадостный собачий танец.

    — Смотри-ка, и собачка наша появилась, — удивилась Иречай. — А кто это там скачет? На огненных лошадях? В крови лошади, в крови!

    После того страшного припадка, случившегося утром после побега, что-то осмысленное появилось в ее глазах, словно кто-то снял с них мутную пелену. Она теперь понимала многое из того, что говорил ей Нюкус. Вот почему, услышав об огненных лошадях, да еще в крови, он горестно вздохнул, но, взглянув в ту сторону, куда протягивала руку мать, ахнул: к ним действительно приближались три всадника на красных конях, необычайно ярких в дымящихся лучах восхода. Нюкус не успел опомниться, как они уже были рядом. Двое сразу соскочили с коней. Один из них оказался Черномазым, другого Нюкус не знал.

    — Бери их! — властно крикнул третий, так и не сошедший на землю, широкоплечий детина в богатом зипуне. — Сначала мальчишку. Женщину успеем.

    Четыре дюжих лапы схватили Нюкуса, опрокинули на землю, заломили руки за спину, скрутили их веревкой и швырнули мальчика на лошадь.

    — За что? — с болью крикнул Нюкус. Хриплые мужские ругательства смешались с пронзительными женскими воплями — это ловили и вязали Иречай. Потом ее так же, как и Нюкуса, положили поперек лошади. Ловившие вскочили в седла.

    — Ну, трогай, — сказал детина в богатом зипуне. Попались-таки, голубчики! Думали от Сабыстай сбежать. Шалишь! От моей матери упорхнуть не так-то просто.

    «Сын Сабыстай, лавочник, — понял Нюкус, и веревка, впившаяся в кожу рук, показалась ему не такой жесткой. Он думал, что пойман людьми Одноглазого, а Черномазый только навел их на след. Перед Сабыетай он не чувствовал никакой вины.

    — За что? — еще раз сдавленно прохрипел он, но ответа не получил. Лошади мерно топтали землю, всадники со смаком обсуждали подробности поимки.

    — Я же говорил, что собака поможет, — послышался голос Черномазого.

    — Говорил... — передразнил сын Сабыстай. — А сам упустил пса. Надо было покрепче его держать! Чуть не удрали гады вместе с ним. Хорошо, успели мы.

    — Да как его удержишь, поводок оборвал, — оправдывался Черномазый.

    — А где он сейчас? Бежит?

    — Да вон мелькает. Он от парня не отстанет.

    «Мохсогол, Мохсогол... — чуть не плакал Нкжус. — Зачем я тебя оставил, не взял с собой... Ты рвался ко мне и их привел... Не понял ты, что они затевают... Не догадался».

    — Зачем связали нас? Пустите! — еще раз прохрипел Нюкус. — Мы ничего не сделали плохого!

    — Смотри-ка, еще и ругается, — удивился сын Сабыстай. — А ну-ка, хлестни его разок.

    Что-то обрушилось на голову мальчика, и он потерял сознание. Очнувшись, Нюкус увидел, что они с матерью связанными лежат у ног Сабыстай.

    — Признавайся сразу, гаденыш, что украли, ну! — топнула ногой лавочница.

    «Что это? О чем она? Украли? Кто украл? У меня спрашивает? Почему?»

    — Плут, мошенник, — с ненавистью продолжала старуха. — А я-то кормила, поила, пригрела нищих. Оказывается, воры! А эта еще помешанной притворялась, чтобы подозрений не было. Дура я, дура! Без замков всегда живу, словно у меня всего много. Верь людям после этого!

    — А что они украли, матушка? — почтительно обратился сын к старухе.

    — Да черт их знает, разве пересчитаешь все, что у меня есть. Не беспокойся, не с пустыми руками ушли! Ну! Куда награбленное припрятали?

    — Мы ничего не брали, — угрюмо произнес Нюкус — Отпусти нас. Мы спешим.

    — Спешите? Куда же, интересно? Еще кого-нибудь обворовать?

    — Я ничего никогда не крал... — всхлипнул мальчик. — Я ищу одного человека... У тебя его нет. Поэтому мы и ушли...

    — Смотри-ка, они ищут одного человека. Кого же?

    — Не... знаю...

    — Вот еще и не знает вдобавок... Ха-ха-ха! Уж не Уот ли Джулустана, а? Ха-ха, — загрохотала Сабыстай, довольная шуткой.

    — Его.

    — Его-о? — протянула Сабыстай. — Да ты, кажется, мальчик, совсем заврался. А ну-ка, Черномазый, всыпь ему, А ты, сынок, этой... помешанной.

    В воздухе засвистел кнут, и Нюкус скорчился от боли. Он катался под ударами по земле. О, если бы у него сейчас были свободны руки! О, если бы!.. Рядом дико кричала от боли его мать.

    — Довольно. Довольно! — рявкнула старуха. — Мне мертвецы не нужны. Дайте им молока... или воды лучше...

    Щеки старухи пылали, заплывшие глазки возбужденно перебегали с предмета на предмет. Побег и поимка Нюкуса и Иречай внесли наконец долгожданное разнообразие в се пустое существование.

    Батрачка поднесла к губам Нюкуса чашку молока. Мальчик залпом выпил — три дня после побега пришлось питаться только ягодами.

    — Матери... матери дайте... — прошептал он и с трудом приподнялся на локте. Увидев, что Иречай тоже пьет молоко, Нюкус радостно вздохнул: жива.

    — А чьи это люди? — спросил лавочник.

    — Чьи же еще, Одноглазого,— со злостью сказала Сабыстай. — Может, подослал специально, чтобы мне навредить. Да, так оно и есть. Отвезу-ка я их ему. Пусть знает, что все его уловки бесполезны.

    — К Одноглазому? Нет! Ни за что! — вскричал Нюкус. — Лучше убейте!

    — Ого, это интересно. Может, они и его обокрали? — хохотнул сын Сабыстай.

    — Так или иначе, а отвезти их к Одноглазому надо. Эй, Черномазый, запрягай! Эй, Меднолицая! Собери еды на дорогу. Ехать-то придется день, не меньше.

    Обессиленный Нюкус уже ни о чем не думал! Меднолицая украдкой ослабила узел на его руках, и он безвольно отдыхал от боли. Грудь его вздымалась тяжело, глаза заливал пот.

    Черномазый запрягал быков в двое саней. На передние Меднолицая волокла перину и подушки, на задние грузилась пища. Для пленников на санях места не осталось — им надлежало идти за обозом пешком.

    Сильные руки подняли Нюкуса с земли и развязали веревку. Нюкус поднял глаза — это был сын Сабыстай.

    — Ну что, парень, много наворовал у Одноглазого?

    — Ничего и ни у кого я не воровал, — слабым голосом ответил Нюкус.

    — А почему Одноглазого боишься?

    — Он... бьет всех... Мы от него сбежали...

    — Правду говоришь?

    Нюкус не отозвался. Зачем говорить? Все равно ему не верят.

    — А у матери моей что украл?

    — Ничего! Ничего! Оставь меня! — заплакал Нюкус. Лавочник нахмурился и отошел в сторону, о чем-то размышляя.

    — Матушка, — вдруг сказал он, — зачем тебе самой к Одноглазому тащиться? Ты ж с ним не в дружбе, Да и дорога тяжелая. Давай-ка лучше я со своим парнем этим займусь.

    — Почему дорога тяжелая?

    — Ну как же. Целый день ехать. А вдруг дождь? Осень на носу.

    — Твоя правда, — согласилась Сабыстай.

    — Сани мне ни к чему — на лошади быстрее.

    — И это правда. Эй, Черномазый, распрягай! Эй, Меднолицая, убери постель и посуду!

    ...Лошади то и дело переходили на рысь, и тогда заарканенным Нюкусу и Иречай приходилось бежать. Но это продолжалось недолго. Как только за первым поворотом скрылся летник Сабыстай, лавочник соскочил с лошади и освободил пленников от веревки.

    — Беги, парень, — сказал он на прощанье, — и зла не помни! Я думал, ты и в самом деле что-то прихватил. Впрочем, если и так — свое ты уже получил. Беги, да больше не попадайся. А собачонку твою прихвачу нюх у нее хороший.

                                                                            XI

    Вот уже третий день, как во рту у них не было ни крошки, а они все шли и шли, шатаясь и падая, и засыпая там, где падали. Если по дороге попадалась вода, Нюкус, зачерпнув в ладонь, лил ее в рот матери, а потом пил сам. Иречай была слаба, очень слаба, ее качало ветром. Она давно уже перестала петь и испытывала ко всему непреодолимое безразличие.

    С каждым днем в воздухе все ощутимее веяло осенью. Спать на земле ночами было холодно. Солнце почти не показывалось из-за туч. Все чаще накрапывал дождь. А они заблудились и никак не могли выйти к человеческому жилью.

    Неужели не будет конца этому беспощадному черному лесу? Чем дальше идешь, тем гуще и страшнее становится он. Облапистые ветви заслоняют свет. Никакой тропки под ногами. Никаких следов человека. Неужели в мире нет никого, кроме Одноглазого и Сабыстай? Где тот человек, которого они ищут? Где ты, человек, зачем прячешься? Или нарочно испытываешь Нюкуса и мать, чтобы выяснить, на что они способны? Но неужели того, что они перенесли, еще недостаточно?

    Каждый новый шаг дается со все большим трудом. Свалиться бы на брусничник, усеянный ягодами, и лежать, лежать... Нельзя лежать, можно не встать потом. Как быстро прошло лето, как коротко оно. Скоро завихрит снегом зима, грянут морозы, да такие, что деревья затрещат.

    Иречай споткнулась и упала навзничь. От этого Нюкус, державший ее за руку, тоже упал. Ноги матери были в крови — исцарапала где-то, но, видимо, боли не чувствовала. Она бессмысленно уставилась в небо — туда, где покачивались ветви, как заросшие шерстью хищные лапы.

    Холод пробежал по всему телу Нюкуса. Мать умирает... умирает! Стылый подземный холод окутывает се тело, деревенеют руки и ноги, бессильно упали веки. Огня, огня, где ты, огонь?

    Нюкус снял свою рваную рубаху и перевязал ею ноги матери и стал лихорадочно собирать в ладонь бруснику, ползая на четвереньках. Потом он клал ее по одной в рот Иречай. Иречай, по-видимому, хотела пить, она безостановочно глотала красные, сочные ягоды. Нюкус пополз во второй раз, затем еще и еще... И наконец сам, лежа на животе, стал есть ягоды до тех пор, пока не начало гореть во рту и в груди.

    И опять он поднял Иречай. И опять они шли и шли, пока не выбрались на поляну, и Нюкус завопил от радости: он увидел в ее дальнем углу небольшую юрту.

    В юрте никого не было, но чувствовалось, что хозяева где-то поблизости: у печки лежала охапка дров, в очаге тлели угли. Нюкус уложил мать на нары, накрыл ее первым попавшимся под руку тряпьем, сел у огня, и веки его сами собой смежились.

    — Эге, у меня гости, оказывается,— раздался у него над ухом громкий, до боли знакомый голос.

    — Охоноон!.. — рванулся Нюкус к вошедшему, еще не раскрыв как следует глаз. Олонхосут прижал к себе его костлявое иссохшее тело и погладил по голове.

    — Значит, убежали от Одноглазого? Слыхал. А зачем?

    Нюкус отвел глаза.

— Ты же сам говорил... что есть человек, который мать полюбит...

    — Не нашел?

    — Нет.

— Редка любовь на земле, дружок, редка... Ну ладно, рассуждать после будем, а сейчас давай-ка чаю хлебнем. Слышишь, буянит? Вскипел. Да мать подыми. Пусть согреется.

    Растормошить Иречай оказалось делом невозможным.

    — Давно не ели?

— Давно... — стуча зубами от внезапно охватившей дрожи, ответил Нюкус.

    — Тогда, дружок, есть пока я тебе ничего не дам. Нельзя — умрешь. Пей чай и масло. Только помаленьку. Не торопись!

    — ...Ну, а теперь рассказывай,— печально сказал Охоноон. — Где были, кого встречали... Все рассказывай. Я должен знать, куда толкнул вас неосторожным словом...

    Весело трещали дрова. Все уютней становилось в продымленной темной юрте. Нюкус говорил безостановочно. Он вспомнил всех, с кем встречался на трудном пути — и печального охотника, окруженного родными могилами, и трусливого многодетного богатыря, и кривоногого владельца копны...

    — Значит, не нашел Уот-Джулустана?

    — Нет.

    — Не горюй, малый. Ты и не мог его найти. Ведь ты сам и есть Уот-Джулустан.

    — Я? Я — Уот-Джулустан?

    — Ты, дружок. Ты сам, своими руками мать свою вернул из Нижнего мира, мира безумия, к нормальной жизни. Она уже не сумасшедшая, клянусь тебе. Это лето, тревожное, страшное, разбудило ее разум. Вот увидишь — она проснется и заговорит с нами, как равная с равными. Ты сделал свое дело. Я сложу о тебе олонхо. Я расскажу в нем о том, как не тысячу лет назад — в наше бедственное время, время безумия и смерти, маленький мальчик верой своей и бесстрашием вернул разум прекрасной женщине, его матери...

    — Олонхо... обо мне олонхо... — прошептал Нюкус. — Значит, мать здорова? Здорова? Мама! Проснись! Я хочу говорить с тобой, мама!

    Нюкус бросился к Иречай. Охоноон положил ему на плечо тяжелую дружескую руку.

    — Не так скоро, богатырь. Она будет спать три дня и три ночи, и все это время мы с тобой не отойдем от ее постели. И это еще не все. Вновь рожденный разум хрупок, его может убить любая грубость, любая неосторожность. Мы будем с тобой беречь и охранять его... Да вот, кажется, и первый случай...

    Нюкус прислушался. За дверью ржали лошади, слышались мужские голоса. Нюкус выглянул и обомлел: это были Истебан и Байбал.

    — Спрячь нас, Охоноон, спрячь! — зашептал Нюкус. — Это люди Одноглазого за нами!

    — Зачем? — улыбнулся Охоноон. — Они не войдут сюда!

    Он вышел из юрты.

    — Зачем пожаловали? — услышал Нюкус.

    — Не видел ли ты мальчика с помешанной женщиной?

    — Видел.

    — Где они сейчас, куда пошли?

    — Никуда. У меня.

    — О, вот это хорошо. Наконец нашли.

    — А зачем искали?

    — Как зачем? Они от князя Митрия сбежали. Батраки. Князь приказал вернуть.

    — Зачем они ему?

    — Не нашего и не твоего ума дело. Живее гони их сюда!

    Нюкус замер. Некоторое время во дворе молчали. Затем Охоноон сказал:

    — Вот что, мужики. Езжайте-ка вы отсюда подобру-поздорову. Мальчик с матерью здесь останутся.

    — Для чего они тебе? Уж не вздумал ли на помешанной жениться? Ха-ха-ха! — заржал один из прибывших.

    — Ты что, Охоноон, — зловеще просипел другой, — решил с князем Митрием тягаться? Смотри! Не в первый раз у него на дороге становишься. Имей в виду, этот мальчишка — сын князя. Митрий тебе за него башку свернет.

    «Опять толкуют, что я сын Одноглазого, — лихорадочно думал Нюкус, —почему? Неправда это, неправда... Если бы он был моим отцом, он любил бы мать. Тогда бы она не мучилась двенадцать лет...»

    — Не был он никогда сыном Одноглазого и не будет.

    «Вот и Охоноон так же говорит».

    — Если ты не отдашь мальчишку — женщину, так и быть, оставь себе, ха-ха-ха! — мы отберем его силой. Слышишь?

    — Это мне вы силой грозите? Ах, собаки. Вон отсюда, вон! — рявкнул Охоноон. Глухие удары, дикие крики и ругательства потрясли воздух. Потом послышался топот копыт и вопль издалека:

    — Ты еще поплатишься за это! Поплатишься!

    Затем все стихло, и в юрту, согнувшись, ввалился смеющийся олонхосут.

    — Ну вот, Нюкус, видишь, первое нападение отбито.

    — А они не придут еще раз?

    — Придут, наверно. Но ничего! Как только мать на ноги встанет, я вас в город отвезу. Там вас никакой Одноглазый не найдет.

    — Почему?

    — Город, дружок, не тайга! В тайге человека трудно сыскать, а в городе еще трудней. Ты муравейники видел?

    — Видел.

    — На тропинке муравья легко поймать. А теперь представь — нырнул твой муравей в муравейник. Найдешь его там?

    — Нет, конечно.

    — Вот так и человек в городе. Людей там как муравьев. Скорее себя потеряешь, чем другого сыщешь.

    — А если сыщет нас князь?

    — Ты что ж, думаешь, нигде на него управы пет? Ошибаешься. Здесь, в глуши, его сила — это верно, да ведь не везде народ так забит, как у нас в улусе [Улус — административная единица в дореволюционной Якутии]. В городе, если хочешь знать, нашего брата и нет почти. Русские живут. Есть, понятно, и среди них господа — почище Одноглазого над народом измываются, но больше простых людей. У них и ищи защиту. Они смелы, и сильны, и законы знают. Ну как, хочешь в город, а, приятель?

    — Никогда не бывал в городе...

    — Значит, хочешь.

    — А ты... ты с нами в городе останешься?

    — Я, брат, не люблю на одном месте сидеть. Но не бойся, вас я не брошу! Пожалуй что и останусь. Что мне в этой глуши делать! Зимой в юрте и не бываю почти. Да еще Одноглазый этот... Теперь от него любой пакости жди.

    — А какой он, город?

    — Город? Да как тебе сказать. Ну, вообрази, что на поляне не одна юрта стоит, а тысячи. Да что там тысячи! Больше! А юрты — не юрты: дома. Деревянные, каменные... Эй, Нюкус! Ты что, снова спишь?

    — Нет. — пробормотал Нюкус, привалясь к плечу олонхосута. Он и в самом деле не спал. Ему мерещился город — огромное множество розовых юрт. Он вставал, как солнце, над горизонтом, и солнце щедро сыпало на него разноцветные лучи. Лоснилась дорога под полозьями саней, отчаянно звенели бубенцы, и город приближался.

                               О  ВЕЛИКОМ ПУТЕШЕСТВИИ ОРАНЖЕВОГО СЕРЕГИ,

                                                МУДРЕЙШЕГО СТАРЦА ИБРАГИМА

                          И ХИТРОУМНОГО ОХОТНИКА СЭМЭНА БОЛЬШАЯ ГОЛОВА

                                                                     Глава первая,

                    из которой читатель узнает, что посоветовал старый Ибрагим Сереге

    Большая страна Кавказ. Высоки ее белые горы, а ущелья извилисты. В такой стране вполне можно спрятать и взрослого мужчину, не то что трехлетнего мальчика.

    Именно об этом вот уже пятый час шел разговор между почтенным старцем Ибрагимом и его квартирантом, колхозным шофером. А началось все с того, что, приехав из райцентра, оранжевый Серега не пошел, как всегда, умываться к ручью, а бросился к Ибрагиму, который, сидя на скамеечке, размышлял о смысле жизни.

    — Нашлась! Нашлась! — завопил Серега, размахивая какой-то бумажкой.

    — Кто нашлась, джигит? — спокойно спросил Ибрагим, не подозревая, что это простое слово «нашлась» ввергнет его в пучину приключений.

    — Жена нашлась! Три года искал.

    — Эй, что такое? Какой жена? — взволновался Ибрагим и повел орлиным носом. Но от Сереги ничем не пахло. — Ну что ж, — успокоился мудрец. — Ты парень взрослый, раз нашел жену — женись. Нам со старухой веселее будет.

    — Да как женись! В том-то и дело, что я женат давно.

    — Давно женат? А жена где?

    — Пропала.

    — Эй, не горячись, садись. Время есть, язык есть, уши слушают — давай по порядку рассказывай. Однако погоди.

    Ибрагим подвинулся, и когда Серега сел, сурово посмотрел ему в глаза.

    — Что же ты, джигит, — с укоризной заговорил он, — целый год живешь, а о жене ни слова? Я думал, ты холостой, я тебе целый год жену искал — думаешь, легко для такого желтого, как ты, найти? Нашел — есть невеста! — только украсть осталось. А ты? Почему не говорил?

    — Да что говорить, — махнул рукой Серега. — Говорить-то не о чем. Стыдно говорить...

    — Почему стыдно? Серега уселся поудобнее.

    — Познакомился я с ней в Сибири, в одном большом городе, — начал он с горечью. — Я тогда последний год служил, она последний год в техникуме училась. Специальность у нее — ветеринар, по оленям в основном.

    — Как по оленям? Олень дикий, его никто не лечит.

    — По северным. У них там олени вроде домашние.

    — Где же это?

    — На Колыме.

    — Далеко. Помню, карту смотрел — между Кавказом и теми местами на ней целый ишак уместиться может. Ну, давай-давай.

    — Девушка, продолжал Серега, — как вишня: тоненькая, стройная и личико кругленькое, а волосы — как темная ночь.

    — Не то что у тебя, — пробурчал Ибрагим.

    — И характер оказался, скажу тебе — вся коробка скоростей. То спокойная, спокойная, то вдруг как рванет — сразу авария. Кончилась у нее учеба, кончилась у меня служба. «Ну, говорю, поедем в мои места, в Молдавию». Заинтересовалась, поехали. В колхозе устроились, я работаю, она работает. Так месяц прошел. Однажды говорит: «Что-то мне эти коровы не нравятся». А я и скажи: «Оленей тебе не хватает?» — «Да, говорит, оленей». Серьезно так, задумчиво.

    — Давай-давай, интересно, — заторопил Ибрагим.

    — Это еще первая скорость. Потом вторая: «Что-то, говорит, здесь жарко. Ни днем, ни ночью прохлады нет». И — через день — сразу третья: «Едем, кричит, отсюда!» — «Куда?» — спрашиваю. «Домой!» — «Куда домой?» — «На Север!» — «Ну что ты, говорю. Здесь у нас и работа, и дом дали. Зачем ехать? Холодно у вас». — «Домой!» — кричит. А потом пропала. Записку оставила: «Не ищи, не найдешь». Вот так. Хотел было я за ней броситься, да куда? Север, брат, не аул ваш. Ни пешком не обойдешь, ни на оленях не объедешь. Два года я жил там, в Молдавии — думал, вернется. Ни письма, ни открытки.

    — Да, — сурово подытожил Ибрагим, — так женщине не годится. Не муж за женой, а жена за мужем, как нитка за иголкой, виться должна. Подумаешь, волосы. Волосы разные бывают. Да их и не видеть можно. Днем папаха на голове, а ночью все равно темно. Плюнь, джигит, на такую женщину и забудь.

    — Как же забудешь, если любишь? Да и штамп у меня в паспорте, не могу на другой жениться.

    — Подлая женщина! Разведись сначала, а потом и раскатывай по свету. Попробовала бы моя старуха такую штуку выкинуть, я бы ее знаешь как?

    — Как? — с надеждой спросил Серега.

    — Нашел бы, связал, рот заткнул и назад привез! По дороге поколотил бы маленько. А дома к ноге двухпудовую гирю привязал.

    — Не годится, — разочарованно вздохнул Серега. — Она и с гирей убежит.

    — Однако нашлась, говоришь?

    — Нашлась! — оживился Серега. — Милиция нашла. Сегодня ответ пришел: «Соколова Майис Семеновна проживает в поселке Улу-Кель с сыном Соколовым Егором Сергеевичем, трех лет». Даже улицу и номер дома указали.

    — Что за сын? — всполошился Ибрагим. — Чей сын? Не было же сына!

    — Не было, — снисходительно объяснил Серега. — Но и был. То есть она беременная уехала.

    — Егор, говоришь?

    — Егор.

    — И отчество твое?

    — Мое.

    — Твой, значит, сын?

    — Мой.

    — Так ты же его не видел ни разу!

    — Не видел.

    — Подлая женщина, — яростно заключил Ибрагим.

    Он замолчал и задумался, теребя седые усы. Затем веселая улыбка осветила его черное лицо, и он хитро подмигнул Сереге:

    — Знаешь что?

    — Что?

    — Ничего не знаешь?

    — Ничего.

    — Ты его украдешь.

    — Кого?

    — Сына.

    — Сына?!

    — Конечно! Жену не надо, она все равно убежит. А сын не убежит. Раз твой сын, то с тобой должен быть.

    — Эх, Ибрагим, не шути со мной.

    — Ка-акие шутки! Шутника нашел. Я в твои годы себе жену украл, старуху эту, шайтана этого, на свою голову. А ребенка что стоит украсть? В короб — и поминай как звали. А тут, в ущельях наших, никакая милиция не найдет. Тут и взрослого мужчину вполне можно спрятать, не то что трехлетнего мальчика.

    — А что с ним делать будем?

    — Как что? Растить будем! Джигита делать будем. Аллах поможет, старуха поможет. Мне веселей будет. Мои-то все пятеро давно разъехались. Да неужели двое мужчин не вырастят одного мальчика?

    — Так-то оно так, Ибрагим...

    — Что еще?

    — Майис плакать будет, переживать...

    — Ну и пусть плачет. Ты меньше плакал? Сын твой? Сын должен с отцом быть, нечего ему под юбкой сидеть. Э, ты за нее не думай. Баба, если захочет, еще пятерых себе родит. А вот ты где себе найдешь?

    Все помутилось в голове Сереги, и действительно стало казаться, что план не так уж и неосуществим. А мудрый старец Ибрагим продолжал:

    — Приедешь, первым делом в гостиницу. Разнюхаешь, как и что. Только будешь ходить, — папаху не снимай: заметят, запомнят. А потом мальчишку в хурджин — и поминай как звали!

    Он побежал в дом и вернулся с большой корзиной.

    — Вот тебе короб, видишь? Разве сюда трехлетний мальчик не поместится? Вот и крышка: закроешь, шоколадку дашь, чтоб молчал, и пошел.

    Словно молния прожгла мозг Сереги.

    — Еду! — громко крикнул он. — Завтра же еду! Денег, правда, маловато, — помолчав, добавил он.

    — Деньги? Что тебе деньги! Деньги по дороге заработаешь! Завтра же давай!

    ...Смеркалось. А со скамеечки долго еще слышалось:

    — Джигита сделаем, а, Серега?

    — Обязательно сделаем.

    — Образованный будет, а, Серега?

    — Обязательно образованный.

    — Ба-альшой человек будет.

    — Конечно.

    — А может, доктором будет?

    — Может, и доктором.

    — Слушай, а может, космонавтом?

    — Всякое может быть.

    — Э, верно, что загадывать?

                                                                 Глава вторая,

                  в которой мудрейший Ибрагим принимает ошеломляющее решение

    В эту ночь оранжевый шофер спал плохо. Можно сказать, он не спал совсем: ворочался, вскакивал, хватался за голову и все время думал, думал, думал. И то ему все казалось совершенно простым, то совершенно невозможным. Наконец он пришел к трусливой мысли, что лучше не ехать. С другой стороны, глянуть хотя бы одним глазом на сына ему страшно хотелось. Было просто любопытно: какой у него сын? В кого пошел: в Майис или в Серегу? Было еще и тайное желание встретиться с женой и сурово с ней заговорить, а потом... поцеловать. Но какой ни дурак был Серега, а прекрасно понимал, что за три года все изменилось, что Майис, возможно, снова замужем... что женщине штамп в паспорте! Ей и на глаза нельзя показываться: хватай Егорку и беги! Сын же должен быть что надо. Да и имя Майис хорошее выбрала, так и хрустит на зубах, словно свежий огурец: Егор...

    Заснул Серега под утро. И сон ему приснился крайне странный: будто бы стоит рядом с ним Егор, но не маленький, а совсем взрослый, смотрит в глаза и пальцем по лбу Сереги стучит.

    «Что это могло бы значить?» — со страхом соображал Серега, проснувшись. Уже рассвело, солнце пробивалось сквозь занавеску. Серега снова закрыл глаза, как вдруг над самым ухом раздался гортанный крик Ибрагима:

    — Вставай, вставай, Серега! Все меняется!

    — Все меняется? — повторил Серега, чувствуя, как гора скатывается у него с плеч. — Значит, ехать не надо?

    — Как не надо? Что ты говоришь! Все меняется — это вовсе не значит, что ты не едешь. Это значит, что я еду с тобой!

    Серега взмахнул руками и сел на постели.

    — Ибрагим, — сказал он, — ты думаешь, что говоришь?

    — Как не думать! Всю ночь думал. Думал-думал и понял, что одному тебе ни за что не справиться. Ну подумай: ты пойдешь ребенка красть, а тебя жена увидит. Что делать будешь? Пропал. А я пойду — пусть видит, сколько хочет: все равно не знает. Потом, у меня и опыт есть: жену воровал, а ты ничего не воровал.

    — Мой отец лошадей воровал.

    — Зачем?

    — Все цыгане лошадей воруют.

    — Ну, это тебе не подспорье. Во-первых, отец воровал, а не ты. Во-вторых, ребенок не лошадь: лошадь сама тебя повезет, а ребенка нести надо.

    — Все это правда, — начал сдаваться Серега. Теперь и ему стало казаться, что без Ибрагима ничего не выйдет. — Но ты подумай, какая это дорога! Колыма очень далеко. А там ведь Север, холодно будет. Ты ведь уже почтенный старец, сколько тебе лет, Ибрагим?

    — Э-э, годы! — рассердился Ибрагим. — Ты ведь не женщина, замуж за меня не идешь, что тебе мои годы. А что дорога большая, то это мне и нравится как раз. Свет посмотрю, людей. Всю жизнь в ауле сижу, только овец и вижу. Всю жизнь овец пас.

    И такая обида изобразилась на темном лице почтенного старца, что Серега невольно почувствовал жалость к старику.

    — А деньги? — спросил он.

    — Зачем деньги?

    — На дорогу.

    — А много надо?

    — Сам не знаю. Рублей двести, наверно.

    — Туда и назад?

    — Еще чего! Туда! Назад еще двести.

    — Много, — помрачнел Ибрагим.

    — Еще бы не много. Да это только дорога. А есть в дороге надо? Надо. Жить в гостинице надо? Надо. Сколько ездить будем, кто знает?

    — Правду говоришь, — вздохнул Ибрагим. — Деньги, конечно, есть. Но в том-то и беда, что не у меня. Деньги у старухи на сберкнижке, а она не то что не даст — ей и заикаться нельзя куда едем: не пустит. Э-э, старая шайтан, всю жизнь мне только мешает. Что же делать?

    Оба горько задумались. Вдруг старик хлопнул ладонью по лбу и радостно закричал:

    — Все ясно! Продать надо!

    — Что продать?

    — Что-нибудь. Поедем не прямо, а через Москву. Для маскировки: пусть старуха думает, что к сыну еду. Сын у меня в Ленинграде. А в Москве на базаре что-нибудь продадим, разживемся деньгами. Ой, разживемся! Там знаешь как люди богатеют?

    — Ну а что же мы повезем?

    — Что с Кавказа везут? Виноград, яблоки.

    — А где возьмешь?

    — Вот черт, и правда. Горы — это горы, нет у Ибрагима огорода. Всю жизнь овец пас. Гранат не растет, виноград не растет. Орех — эх! — у соседа растет. А у меня ничего.

    — Да если хочешь знать, этим виноградом и не разживешься. Ну, хоть по два рубля килограмм продавай. Сколько этих килограммов надо? Не подымешь.

    — Правду говоришь, Серега. Но нет, шалишь. Неужели ты думаешь, что Ибрагим ничего не стоит?

    Ибрагим встал и, гордо запрокинув голову, заходил по комнате.

    — Ты думал, — убежденно сказал он, — что Ибрагим ничего не соображает. Соображает Ибрагим! Есть товар. И еще какой! На вес золота. В горах, Серега, все есть. И сейчас я принесу тебе такой товар, что ты упадешь.

    Он вышел и тут же вернулся с огромным мешком, набитым сухой травой.

    — Ты думаешь, это простая трава? Нет, приятель, это лекарство. Двадцать лет только им от ревматизма спасаюсь. Да если хочешь знать, старуха за этой травой — чумчан называется — на самую вершину Бунчука ходила! На вес золота! Пучок — три рубля. А сколько тут их, пучков? Смотри!

    Он поднял туго набитый мешок и потряс им. Мешок зашуршал, от него пошла пыль.

    — Смотри! Виноград везут с Кавказа, гранат везут с Кавказа. А что он, этот гранат? Съел, и все. А это — лекарство, без обмана! Или ты думаешь, что в Москве ни у кого кости не болят? Болят, и еще как! Нарасхват пойдет. А купит человек — обрадуется: подержал ноги в отваре — и порядок.

    — А поверят ли, Ибрагим? На траве же не написано, что она лекарственная.

    — Не волнуйся, — заулыбался Ибрагим. — У меня там, в Москве, племянник на базаре сидит. Давно сидит. Он все продаст, что хочешь. Глину и ту, камни простые как алмазы продаст. Правда, поругались мы когда-то из-за этого. Я ему говорю: зачем память своего отца, моего брата позоришь? Иди овец паси! Не захотел, шайтан. Ну, а теперь оно и к лучшему. Так что давай бери отпуск, и сегодня вечером — махнем!

                                                                   Глава третья,

                          в которой старый горец преследует молодого воришку

   Стучат, стучат колеса поезда. Едет Серега и сам не верит, что едет. За окном станции мелькают, птички порхают, люди по делу и без дела едут. А Серега едет сына красть. Тяжело на душе, муторно, как с похмелья. Поговорить бы с Ибрагимом, да Ибрагим по вагонам ходит, на людей любопытствует.

    А ночью, в вагоне, опять странный сон приснился. Будто бы сидит Егор у него на коленях. На этот раз трехлетний Егор, нормальный. Глядит в глаза и Сереге по лбу пальцем стучит.

    До Москвы далеко, целый день и ночь. А что, если Егор каждую ночь будет пальцем по лбу стучать? Ну, куда этот Ибрагим девался.

    — А вот и я,— сказал Ибрагим, открывая дверь купе.

    — Где ты ходишь?

    — Э, Серега, хожу, людей смотрю. Разные люди есть. Одни говорят: садитесь, дедушка. Другие говорят: садись, старик. А третьи вообще сесть не предлагают.

    — Есть же тебе где сидеть. Сидел бы на своем законном месте.

    — Ну, дорогой, тебя я много раз видел и еще успею посмотреть. А эти все до Москвы доедут и — фух! — разлетятся. Нет, ты мне не мешай.

    — Сны мне какие-то снятся.

    — Голова у тебя желтая, потому и сны плохие. А что снится?

    — Да вот будто бы мой Егорка мне по лбу пальцем стучит.

    — Плохо дело, — нахмурился Ибрагим.

    — И что эти сны могли бы значить?

    — Избаловала твоя жена сына, вот что это значит. Невоспитанный сын. Ну да ничего, мы его перевоспитаем. Не беспокойся.

    Опять ушел Ибрагим. Опять Серега один остался. Как назло, в купе, кроме них, никого. Сидит Серега, думает. Ноги его в мешок с шуршащим лекарством упираются. Грустно Сереге. Вспомнил, как он счастлив был, когда женился. Майис маленькую, черноглазую — на руках носил. Эх, и обидно же Сереге сына красть. А может, все и изменится, когда он с Майис встретится? Она ведь отчего удрала? Потому что Серега с ней ехать не хотел. А теперь вот он и приедет. Понять должна, что сын у них один, и он неделимый.

    Опять пришел Ибрагим — бутылку пива принес.

    — Пей, Серега! Ха-арошая штука! Я у-уже две бутылки выпил.

    — Пьянствуешь, значит?

    — Какой пьянствуешь? Это же пиво, пи-иво, безу-лкокогольный напиток.

    — Слушай, Ибрагим, а может, она и права была?

    — Кто?

    — Майис. Жена моя.

    — К-как права? Что ты-ы, Сер-рега?

    — Ну, на родину хотела ехать. На родину.

    — Да что ты болтаешь, — рассердился Ибрагим, — у женщины там родина, где муж.

    Опять ушел Ибрагим. Опять Серега задумался. И обидно же ему! Такую женщину проворонил: и красавица, и умница, и образованная. А теперь к ней даже и подойти нельзя, потому что дело погибнет.

    А сын ему, конечно, нужен, обязательно нужен. Как одному жить? Сын — это ведь не дочка. Они вместе такие дела будут делать — Ибрагим ахнет.

    ...В следующий раз Ибрагим вернулся не один. Вместе с ним оказался вертлявый молодой человек лет шестнадцати, черномазенький и с острым носиком. Оба несли пиво по бутылке в каждой руке.

    — Ну вот, заходи-заходи, гостем будешь, — подталкивал Ибрагим грудью своего знакомца. — Садись сюда, сейчас пиво откроем, а ты рассказывай. Как зовут, говоришь?

    — Егором.

    — Вот видишь, — обратился Ибрагим к Се-реге, похлопывая Егора по плечу, — видишь, сыну твоему тезка.

    — Вижу,— пробурчал Серега, глядя на то, как натренированно зубами открывал бутылки тезка его сына.

    — Ну так что же, — сказал Ибрагим, наливая пиво в стаканы — Как же ты. Егорий, рос? Рассказывай.

    — Так вот и рос,— охотно начал вертлявый, — мамка от нас с лейтенантом сбежала, он теперь уже, наверно, генерал. А мне тогда три года было.

    — Видишь? подмигнул Сереге Ибрагим. — Видишь, как бывает. Только я ему твою историю рассказал, а у него, оказывается, похожая.

    — Вижу, — пробурчал опять Серега, поглядывая на то, как спокойно сосет пиво тезка его сына.

    — Отец хотел меня в детдом отдать. Что я, говорит, с ним делать буду? Я не баба, чтоб за мальцом ходить. Да и не нравится он мне. Ее это сын, говорит, потому он мне не нравится.

    Глазки вертлявого вдохновенно сверкали.

    — Так бы и отдал он меня, да дед не дал. Что ты, говорит, рази можно своего-то в детдом. Твой это сын, а не ее. Потому-то она от сына и сбежала, что не ее он, а твой. Уговорил дед.

    — Вот, вот! — радостно воскликнул Ибрагим.— Совсем как я тебя, Серега. Мудрый у тебя дед, Егорий. Мудрейший из мудрейших.

    — И они меня вырастили, — закончил Егор. — Скоро я сам стану зарабатывать на хлеб и кормить отца и дедушку.

    — Э-эх! Ка-акой парень! — крикнул Ибрагим. — И мы с тобой, Серега, выкормим парня. Не хуже будет! Не хуже!

    Между тем подросток стал расспрашивать сам.

    — Что это за армяк на тебе, дед? — потрогал он полы.

    — Это не армяк, дорогой, — добродушно улыбнулся Ибрагим. — Это черкеска.

    — А это что за патронташ?

    — Это газыри, дорогой.

    — Так вы с Кавказа, наверно?

    — Конечно, с Кавказа. С самого высокого Кавказа, выше нас только небо.

    — А богато у вас живут?

    — Конечно, дорогой! Богаче всех! Ты вот смотришь и думаешь: бедный старик едет и простой шофер. А мы миллионеры.

    — Да ну!

    — А-ах, не верит. Ну вот, видишь мешок этот? Слышишь, шуршит? Ты думаешь, в нем трава сухая, простая трава? Ошибаешься. В этом мешке деньги, живые деньги, тысячи в этом мешке.

    — Так-таки и деньги?

    — О аллах, когда же ты поверишь? Вот Серега тоже не верил, а потом убедился. Правду я говорю, Серега?

    — Правду, — равнодушно сказал Серега, думая о своем.

    — Целый мешок денег? — недоверчиво вновь спросил вертлявый.

    — Конечно! Зачем врать буду? В Москве сам убедишься.

    — Да... богачи... — сонно сказал подросток, склоняя голову на столик.

    О чем они еще говорили, Серега не слушал. Затем, очнувшись от невеселых мыслей, он увидел, что Ибрагим укладывает Егора на свободное место.

    — А-ах, — бормотал Ибрагим, — совсем устал парень, совсем. Пусть отдохнет, все равно место пустое. Говорил, в Москву едет — пусть едет.

    Вскоре зашло солнце, и Серега сидячее положение переменил на лежачее, но мысли его от этого не изменились. Внизу надрывно храпел подросток и посвистывал носом Ибрагим. Измученный последними двумя ночами, Серега задремал.

    А затем произошла неожиданная, непредвиденная, невероятная история. Все так же продолжая храпеть, с нижней полки встал воспитанный отцом и дедом парень. Теперь он, казалось, храпел еще громче и издавал совершенно немыслимые рулады. Он протянул руку под столик и с трудом вытащил зашуршавший мешок. Поезд как раз остановился на глухой станции. Вертлявый резко рванул дверь купе. Так бы, видимо, и пропала главная ценность путешественников, но, по счастью, мешок застрял в узкой двери.

    — Ай, что такое? Что такое? — вскрикнул Ибрагим, проснувшись от шороха и храпа.

    Мешок наконец прошел, и похититель вылетел в коридор. В это же мгновение Ибрагим понял все и с криком: «Держи, держи!» — стал надевать сапоги. Потом, наспех накинув бурку, он бросился вслед, все так же крича. Между тем вертлявый с мешком уже соскочил на перрон. Ибрагим сделал то же самое.

    Ему повезло: на пути вора оказалось сразу три милиционера. «Стой!» — громким басом рявкнули все трое, и мнимый Егор, поняв, что его дело проиграно, швырнул мешок и бросился за угол. Милиционеры с гулким топотом ринулись за ним, а мешок достался законному владельцу.

    — Ишь ты, — бормотал Ибрагим, поглаживая шуршащие бока своего сокровища, — какие люди бывают.

    Но тут он внезапно увидел, что поезд трогается. Подхватив мешок и путаясь в полах бурки, он кинулся со всех ног к вагону. Увы, бурка, его старая бурка, служившая верой и правдой много лет, предала хозяина. И когда мелькнул огонек последнего вагона и закачался в тумане, сбросил бурку с себя Ибрагим и стал неистово топтать ее, плача невидимыми мужскими слезами.

    Вот каким образом проспавший все Серега ранним утром оказался на московском перроне без Ибрагима.

                                                                Глава четвертая,

                   в которой появляется хитроумный охотник Сэмэн Большая Голова

    Когда нижнеколымский охотник и зверолов Сэмэн Кылтасов, прозванный за свое неоспоримое мастерство Большой Головой, поставил свои распаренные унты на балконе люкса, он, конечно же, не мог даже предполагать, к чему приведет это пустяковое обстоятельство.

    Унты эти, легкие летние унты, очень удобные в тундре, он попросту забыл снять, когда его торопили в самолет. А торопили его всем домом. В Москве же, едва он ступил на разогретый асфальт, его охватила злость на жену и дочерей. Пришлось тут же идти в магазин и покупать хоть что-нибудь.

    На следующий день заслуженный охотник должен был лететь в Сочи, на курорт. Об этой поездке он мечтал много лет, но уже в Москве почувствовал, что мечтал зря.

    «Слишком много людей», — с неудовольствием подумал Сэмэн, выйдя из гостиницы.

    Шел он спокойно, с любопытством разглядывая людей. А люди попадались самые различные. Встретился даже человек, настолько похожий на якута, что Сэмэн так и подумал: «якут». Сэмэн радостно его поприветствовал и, схватив за руку, заговорил по-якутски. Но тот жалобно сказал по-русски «нэ понимайю», вырвал руку и пошел дальше.

    «Слишком много людей», — неодобрительно думал Сэмэн.

    Вдруг ноздри его раздулись, и он поспешно вошел в магазин. Там со всех сторон его окружили меха. Воротники, шубы, шапки — из песцов и лис, пойманных им, Сэмэном. Вот куда оно идет, удовлетворенно раздумывал великий охотник. В Москву. Смотри-ка, стоят люди, разглядывают, покупают и даже не знают, что совсем рядом стоит он, замечательный зверолов Сэмэн Большая Голова, терпящий ради них и мороз, и пургу, и сильные ветра Ледовитого океана. Стоит скромно, в стороне, но вот оно — дело его рук. Сэмэну захотелось рассказать кому-нибудь, откуда берутся все эти красивые вещи. Он так и сделал: подошел к продавщице и потянул ее за рукав.

    — Что вам, дедушка? — удивилась продавщица.

    Но Сэмэн лишь улыбался и молчал. Он потерял дар речи. Он многое хотел сказать, но у него не было слов.

    — Что вам? — встревожилась продавщица.

    Он сказал бы ей примерно так: «Милая девушка! Вот это я, заслуженный охотник Сэмэн Кылтасов. Это я поймал всех этих песцов и лис. Я приехал с Нижней Колымы, и мне приятно, что ты, такая красивая, их продаешь».

    — Да что это такое? — возмутилась девушка.

    — Безобразие, работать мешают, — сказал кто-то.

    — Пьяный, что ли? — послышался другой голос.

    — Идиот какой-то, — сказал третий. Сэмэн обиделся, выпустил чужой рукав и пошел из магазина. Пошел куда глаза глядят.

    «Слишком много людей», — с яростью думал он.

    Так он шел и шел, стуча по тротуару новыми ботинками. Вдруг рядом остановился автобус и открыл дверь. Сэмэн машинально вошел и сел. Автобус поехал, а Сэмэн стал разглядывать дома. Какие они все большие, красивые.

    Наконец он опомнился.

    «Куда это я еду?»

    Он вышел из автобуса. Вокруг сновали люди, а спросить было некого.

    — Ээ, — потянулся он к молодому парию. Но тот только отмахнулся.

    — Ээ, — загородил дорогу толстой женщине.

    Но та обошла, не расслышав. «Да, — подумал Сэмэн, — здесь пропадешь, оказывается».

    Вдруг он увидел скамейку, а на ней пожилого человека в очках, читавшего газету. Сэмэн осторожно направился к нему, боясь спугнуть, как песца.

    — Вот какое дело, — сказал он, садясь рядом, — гостиницу потерял.

    — Вы потеряли? — уточнил читавший.

    — Я.

    — Как же вы ее потеряли?

    — Вышел, пошел, а потом не нашел.

    — А называется как?

    — Называется? А зачем это?

    — Ну а как же? Ведь в Москве десятки гостиниц.

    — Десятки?!

    — Ну да.

    — Ой, беда! Он, беда! — запричитал Сэмэн, схватившись за голову.

    — Вот что я вам посоветую. Подойдите к милиционеру и скажите: так, мол, и так. Поможет.

    Милиционера Сэмэн увидел на перекрестке и направился прямо к нему. Завизжали тормоза машин, а две легковушки чуть не столкнулись. Милиционер так взглянул на Сэмэна, что старый охотник задрожал.

    — Гражданин, — металлическим голосом отчеканил постовой, — вы почему нарушаете?

    — Спросить хочу, как гостиницу найти.

    — По этому вопросу обращайтесь в справочное бюро. А здесь уплатите штраф.

    Сэмэн уплатил штраф и пошел дальше. «Бюро, бюро», — повторял он, пугливо оглядываясь. Но милиционер продолжал махать палочкой, по-видимому уже забыв о нем.

    В справочном бюро Сэмэну посоветовали взять такси. Шофер с наслаждением катал его из конца в конец Москвы часа три и спрашивал:

    — Эта?

    — Нет, кажется.

    — Поедем дальше.

    В конце концов он сказал:

    — Ну, батя, расплачивайся. Некогда мне тебя возить. Обедать пойду.

    Что было делать? Сэмэн расплатился и вышел. Было жарко, хотелось плакать. Но мужественный охотник сжал зубы и воздержался.

    Тут он увидел множество людей, идущих в решетчатые ворота, а за воротами зеленели деревья, плескалась вода и слышались разные странные звуки. Сэмэн пошел вслед за всеми. Так он оказался в зоопарке.

    Львы, тигры и пантеры его почему-то не заинтересовали. Зато понравился верблюд. Он стоял гордый, такой величественный, что хотелось дружески пожать ему копыто. Белому медведю Сэмэн посочувствовал: жарко косолапому, тоже северянин. И вдруг он увидел такое, отчего сладко замерло сердце: за невысокой оградой флегматично жевал сено северный олень.

    — Да, — заговорил с ним Сэмэн, — вижу я, тебе не слишком здесь по душе. Вишь, какая морда грустная. Как не грустить! Загнали за изгородь, посреди большого города, вдали от родины. Эх, жизнь! Вот и я — вроде на свободе, а тоже в клетке: куда ни ткнусь — все не туда.

    И тут вспомнил унты.

    «А что, — озарило Сэмэна, — что, если сейчас вскочить на этого оленя, стукнуть его пятками и перелететь, как ветер, ограду? Вот это да! Во-первых, оленя освобожу, а во-вторых, он меня в гостиницу привезет. Унты почует. Конечно, олень не собака, но ведь и он должен чуять родное. Да, только так могу я спастись из этого капкана. Иного выхода нет».

    И он увидел себя, перелетающего ненавистную изгородь на красавце олене. Затем под брюхом, скакуна промелькнули железные ворота, и копыта застучали по асфальту. Быстро бежит олень, быстрее такси. А вот и знакомый милиционер. «Эй, — кричит он, — на оленях по Москве не положено, платите штраф!» Черта два! Пусть догонит сначала, а потом уж о штрафах толкует. И вот последний поворот, и она — гостиница, а на балконе сушатся унты. Сэмэн сползает с оленя и говорит ему: «Знаешь что, к черту эти Сочи. Давай-ка завтра утречком махнем назад, на Колыму», и олень понимающе склоняет могучие рога...

    Но когда Сэмэн взобрался на оленя и стукнул пятками, ленивый зверь и ухом не повел. «Ну! — кричал Сэмэн. — Хат! [Xат — возглас-понукание]» Но скакун даже с ноги на ногу не переступил. Сэмэн совершенно растерялся. Он стал уговаривать животное.

    — Послушай, — ворковал он, — подумай! Ты в капкане, и я в капкане. Мы вместе из него выберемся. Ты найдешь гостиницу, а я отвезу тебя домой. Там ты будешь есть настоящий ягель не то что эту дрянь. Там ты будешь гулять и зимой и летом.

    Олень перестал жевать, но с места не тронулся. Между тем начал собираться народ.

    — О животное, — перешел Сэмэн на мольбу, — ты же умный, ты смелый, ты быстрый. Почему не хочешь уйти из клетки?

    По зоопарку пронесся слух, что какой-то человек сидит на олене. Отовсюду бежали люди. Все это было бы ничего, но Сэмэн увидел пробивающихся сквозь толпу мужчин с красными повязками на рукавах. Сердце его почуяло недоброе.

    — А! — закричал он вне себя. — Значит, ты разъелся, разленился здесь на дармовых харчах. Вот оно что! Двинуться тебе лень! Фу! Стыд какой!

    — Что тут происходит? — спросила одна из красных повязок.

    — Да вот, сидит на олене и ругается не по-русски, — отозвался кто-то.

    — Эй, дед! — закричали Сэмэну. — Слезай давай!

    «Опять неудача», — подумал Сэмэн, упорно не желая отступать. Да и куда отступать? Последняя надежда рушилась. Сэмэн понимал, что все его оправдания перед красными повязками будут неубедительными. Назревал новый штраф, неизвестно какого размера. Сэмэн слез с оленя и плюнул ему под ноги.

    — Зачем на оленя залез? — строго спросили Сэмэна.

    — Хотел на Северный полюс ехать! — насмешливо крикнул кто-то из толпы.

    — Э-э, север, север, — ухватился Сэмэн за слово, как за соломинку. — Я север, олень север. Мы с ним друзья. — Он с ненавистью взглянул на невозмутимое животное.

    — Север, — пробурчала повязка. — Да он севера и не нюхал, этот олень. В зоопарке родился.

    — Ну-с, пройдемте, — сказала другая.

    «Эх и влип», — с горечью подумал Сэмэн и двинулся за повязками. И вдруг, как гром с ясного неба, прозвенели над ним родные слова:

    — Эй, догор! Кель манна, кель манна! [Эй, друг! Иди сюда, иди сюда!]

    — Хапнагын? Эн ханнагын? [Где? Где ты?] — завопил Сэмэн и бросился на голос.

    Повязки развели руками и, улыбаясь, пошли восвояси. А Сэмэн, чуть не плача, тискал в объятьях желтоголового человека, произнесшего спасительные слова.

                                                                Глава пятая,

                               в которой хитроумный охотник меняет курс на 180°

    — Эй, догор, — сказал Сэмэн, когда они выпили по второй рюмке, — ты такой грустный. Скажи всю правду, догор. Ты мне помог — я тебе помогу.

    А помог Серега очень просто и быстро. Он заставил Сэмэна обшарить карманы и найти гостиничную квитанцию. Квитанция действительно нашлась, а за ней — название гостиницы. Дальше же шло как по маслу: новые знакомые взяли такси, а чтобы знакомство упрочить, по дороге кое-чего купили.

    — Нет, догор, — печально произнес Серега,— не поможешь ты мне. Большая у меня беда.

    — Какая же?

    — Друга я потерял. Три дня ищу, и нигде нет.

    — Да, трудновато тебе помочь, — поскучнел Сэмэн. — В Москве не то что человека — собственную гостиницу не найдешь. А как ты его потерял?

    — Ехали мы с ним в Москву вместе, а ночью он от поезда отстал. Как — не знаю. Вместе с мешком. Мы везли лекарство продавать, вот и лекарство пропало. Вышел я утром из вагона, думаю, приедет следующим поездом. А поездов — знаешь: приходят и приходят. Ибрагима нет. Пропустить я его не мог, человек он заметный: в бурке, да и с мешком.

    — А в мешке что?

    — Лекарство, говорю.

    — От чего?

    — От ревматизма.

    — Э, нужная вещь. Целый мешок, говоришь?

    — Целый мешок.

    — Жалко, если пропал.

    — Встречал я поезда, встречал — и есть захотел. Пошел в магазин колбасы взять. И что ты думаешь, — пока в очереди стоял, три поезда пришло. Наверно, он на каком-то из них приехал. Вот неудача! Весь день потом поезда я встречал — нет Ибрагима.

    — Да, неудача.

    — Переночевал на вокзале, а назавтра пошел по базарам искать. Племянник у него на базаре сидит, к нему, собственно, и ехали. А на каком базаре — не знаю. Да Ибрагим и сам не знал. А базаров в Москве — тьма.

    — Как гостиниц, — вставил Сэмэн.

    — Да уж не меньше. Два дня ходил. Все подошвы оттоптал. Нет нигде.

    Выпили.

    — Слушай, — сказал Сэмэн, — а может, его и действительно нет?

    — Как нет?

    — А так. Приехал — смотрит, тебя не видно. Взял да и повернул обратно.

    — Что ты! Не такой человек Ибрагим. Это — знаешь что за человек? Орел. Настоящий друг.

    — Тебе лучше знать.

    — Ему сто лет, наверно, борода белая, голова белая, а сердце молодое.

    — Старик, говоришь?

    — Старик уже.

    Выпили еще.

    — Знаешь что, — сказал Сэмэн, — возвращайся-ка ты назад. Зря пропадешь. И старика не найдешь, и сам потеряешься.

    Серега вздохнул.

    — В том-то и дело, что нельзя назад. Приеду один — старуха Ибрагимова живьем съест. Где, скажет, мужа дел? Шайтан — не старуха. Да и дело у меня большое. Дальше ехать надо, а один не могу: не справлюсь.

    — А куда ехать, друг-догор?

    — На Колыму.

    — А куда именно?

    — В Улу-Кель.

    — Никогда я там не бывал, что правда, то правда. Но, говорят, неплохо там. Дочка В Улу-Келе у меня живет, и самому не мешало бы съездить. А дело у тебя какое?

    — Дело у меня секретное.

    — Скажи, не скрывай, чем могу, помогу. Говорю тебе, там дочка моя. Понял?

    Еще выпили.

    — Дело у меня, конечно, серьезное, — махнул рукой Ссрега, — но тебе, кажется, можно сказать.

    И он, подумав еще, поколебавшись, рассказал все, что уже известно читателю, включая и свои сны, и драгоценный мешок Ибрагима. А выслушав все это, пораскинул умом Сэмэн Большая Голова, закурил трубку и подымил как следует.

    — Да, нехорошо, мужа обманула. Прости, догор, бывают у нас еще дуры такие.

    — Да она не дура, у нее ума на пятерых таких, как я, хватит. Климат ей не понравился, а может, и я сам, — со вздохом закончил Серега.

    — Нет! — крикнул Сэмэн и ударил кулаком по столу. — Такого человека бросить! Такого золотого человека бросить! Весь золотой — и снаружи, и внутри!

    Он еще раз придирчиво осмотрел Серегу и, удовлетворенный, выпустил такой плотный клуб дыма, что сам исчез за ним.

    — Где ты, догор? — закричал испуганно Серега.

    — Здесь я, здесь, не бойся. И скажу я тебе, — продолжал Сэмэн, — что твое дело правильное. И я полностью на твоей стороне. Очень мне грустно, что твой Ибрагим пропал. Трудно тебе одному будет. Ты там хоть раз бывал?

    — Нет.

    — Ну вот. А ты знай: якуты хитрые. Как ты думаешь, мне верить можно?

    — Можно.

    — Гм-гм, может, ты и прав, но лучше не верь. Верь, а подозревай. Нет, мне верь. А жене своей никогда не верь: смеяться будет — не верь, плакать будет — не верь.

    — Ты что-то не то говоришь.

    — Может, и не то. Да, трудно тебе одному будет. Жалко мне тебя, такой ты хороший, золотой. Верь мне, верь. Ты Сэмэна спас, Сэмэн тебе поможет.

    Он ненадолго задумался.

    — Слушай, а в том Сочи жарче, чем в Москве?

    — Конечно, это же совсем на юге.

    — Да, правда твоя. И вот говорю я тебе: не поеду я ни в какой Сочи. Завтра подарки купим, а послезавтра в Улу-Кель полетим. Помогу тебе, а заодно и дочку повидаю. Пять лет не видел. Остальные со мной, а эта уехала, чтоб ее.

    — Друг! — завопил Серега. — Да неужто поможешь? Да я — до гроба! Тебя! Любить! Буду! Дай я тебя поцелую!

    — Целуй, целуй, — довольно бормотал знаменитый охотник. — А тот старик пусть домой едет. Нечего ему было от поезда отставать. Пусть к старухе едет.

                                                                    Глава шестая,

                                в которой Серега и Сэмэн как будто видят Ибрагима

    «Гм, — думал на другой день знаменитый охотник, разглядывая спящего на диване Серегу, — что я этому парню вчера наобещал? Кажется, сына его украсть. О-е-ей! Как же я это сделаю? Да и правильно ли детей у матерей красть?

    Гм, — развивал свою мысль Сэмэн, — вообще-то, может, и неправильно. Но в этом случае обойтись без воровства нельзя. Должен же человек своего сына видеть? Эта женщина порядочная вертихвостка. А если ей мужа не жалко, то и о сыне не пожалеет.

    Однако, — перескочил Сэмэн совсем на другое, — как быть с Сочи? — но с этим было покончено быстро: — Черт с ним, с Сочи».

    Оставался главный вопрос: достойно ли великого охотника воровать ребенка? Этого Сэмэн никак не мог решить.

    Между тем золотая голова нового друга зашевелилась.

    — Э-эй, вставай-вставай, Серега, заботы много, большие заботы у нас.

    Серега вскочил.

    — Какие заботы?

    — Купить надо, много купить надо. Не каждый день в Москве бываю. Жене надо, себе купить надо, дочерям тоже.

    — Ну что ж, пойдем.

    — Эту штуку возьми, — подвинул ногой короб Сэмэн. —Все в нее складывать будем.

    На этот раз, выйдя из гостиницы, Сэмэн долго оглядывался и шевелил губами, зазубривая ее название.

    ...Забот оказалось действительно много. Короб на спине Сереги все тяжелел и тяжелел. Туда улеглись уже и платья, и туфли для всех дочерей Сэмэна, и костюм для самого Сэмэна, и еще множество всякой всячины, а охотник все еще высматривал, что бы купить. Наконец они оказались возле какого-то захудалого базарчика.

    — Сэмэн! — закричал Серега. — Давай зайдем! Здесь, знаешь, чего только нет!

    — Конечно, зайдем. А-я-яй, — поразился Сэмэн, — ну и ну! Вот это да! Что это у тебя, друг? — наклонился он к продавцу гранатов.

    Но Серега внезапно вздрогнул и толкнул его в бок.

    — Сэмэн! Смотри!

    — Что смотри?

    — Вон туда смотри, туда! Видишь, видишь, такое большое, черное, косматое?

    — Как будто вижу.

    — Бурка! Это бурка Ибрагима! Это Ибрагим!

    — Так что ж ты стоишь? Беги, хватай.

    — Да! Бегу! Ты здесь стой, никуда не уходи, а то потеряешься!

    И Серега, сбросив короб на землю, помчался через весь базар. Увы, ни бурки, ни Ибрагима не было, а у стены, за прилавком с чесноком сидел носатый кавказец с круглыми глазами.

    — Где старик? — закричал Серега.

    — Какой старик?

    — В бурке.

    — В бурке? Никакой бурки не было.

    — Был, говорю! Только что сам видел.

    — Показалось, молодой человек. Да и зачем тебе, скажи, старик в бурке? Тебе молодые нужны.

    — Ух! — рассвирепел Серега.

    Он беспомощно оглянулся. Ибрагима нигде не было. Серега бросился в одну, другую сторону, потом закричал на весь базар:

    — Ибраги-и-им!

    Никакого эффекта. Но куда же он мог деваться? Через какую щель выскользнул? Нет, не стал бы лихой горец сквозь щель лазать. Он пошел бы твердо к выходу, и бурка его развевалась бы, как крылья. Серега стал уже сомневаться, не ошибся ли он, как вдруг увидел у ног круглоглазого мешок. Тот самый мешок Ибрагима.

    — Это что такое? — набросился он на торгаша.

    — Как что? Мешок.

    — Чей мешок?

    — Мой мешок.

    — Твой? А где ты его взял?

    — Взял, где хотел. С собой привез.

    — Ах ты гад. Ты же племянник!

    — Все мы племянники, если аллах дядю даст.

    — Ты племянник Ибрагима, я знаю.

    — Не понимаю, молодой человек, чего с ума сходишь? Знать не знаю Ибрагима.

    — А в мешке что?

    — Сено.

    — Сено?

    — Ну да.

    — А зачем тебе сено?

    — Ишака кормить.

    — А ишак где?

    — Да вот ты хотя бы, осел этакий, — заревел торгаш. — Что пристал, что тебе мешок этот? Нравится, так забирай его и уходи. Только помни, дорогой: в этом мешке не деньги, не червонцы, а сено, самое обычное сено, которое в деньги не превращается. Оно только для ишака годится.

    «А черт его знает, — рассуждал Серега, отходя. — Может, и правду говорит. Мало ли мешков. Бери, говорит. Нет, если бы это тот мешок был, он бы им не швырялся».

                                                              Глава седьмая,

                       в которой Серега и Сэмэн опять как будто видят Ибрагима

    — Ну и ну, — бормотал Сэмэн, тяжело топая от аэровокзала, — сегодня понедельник, а билеты только на пятницу дали. Как до пятницы на такой жаре доживем?

    — Ничего, — утешал его Серега, — по Москве погуляем, в кино сходим, пива холодного попьем.

    — О! — обрадовался Сэмэн. — Так и сделаем. Ты по Москве погуляешь, в кино сходишь, а я пива холодного попью.

    Но он нашел для себя гораздо более приятное занятие: как раз рядом с гостиницей открылось кафе-мороженое «Белый медведь». Над дверью действительно был нарисован сияющий белый медведь с подносом в лапах. А когда Сэмэн обнаружил точно такого зверя и внутри кафе, восторгу его не было предела. Так он и просидел там до пятницы, ежечасно заказывая высокую вазочку с пломбиром и бутылку лимонада. За окном стояла тридцатиградусная влажная жара, а Сэмэн блаженствовал.

    Зато Серега не покладая ног метался по Москве как угорелый. Он все же не терял надежды найти Ибрагима. Все сорок московских базаров были теперь известны Сереге так же хорошо, как сакля старого горца, в которой он жил целый год. На всех этих базарах Серега бывал по два, а на иных и по три раза в день, сам удивляясь своей прыти. Есть разные карты Москвы: просто цветные раскрашенные панорамы, не нужные никому; деловые, с обозначением улиц, площадей, метро, а также трамвайных, троллейбусных и автобусных маршрутов, меняющихся чаще, чем издаются карты; карты на иностранных языках. Есть свои карты у архитекторов, у репортеров, у спортивных руководителей, организующих эстафеты по улицам столицы. Но такой карты, какую держал, в своей голове Серега, нет ни у кого. Это был точный план расположения всех московских базаров с указанием кратчайшего расстояния между ними и оптимальных транспортных связок. Но Ибрагима нигде не было, и Серега, вытягивая ночью на желанном диване бедные гудящие ноги, в отчаянии зажмуривал глаза. Это был и страх за седобородого друга, и ноющее предчувствие, что без Ибрагима его предприятие не увенчается успехом. Сэмэну он и верил, и в то же время опасался: кто его знает, что за человек.

    Сэмэн же, выговорившись в первый вечер, теперь в основном молчал. Он все размышлял, достойное ли это дело — красть ребенка. Решение пришло неожиданно, как и все гениальные решения.

    Ложась однажды спать, Сэмэн тихо спросил:

    — Эй, Серега, а что ты с сыном делать будешь?

    — С сыном? — оживился Серега. — Ого-го!

    Во-первых, кормить буду одним мясом, чтоб быстрее рос.

    — Это правильно. Чтоб быстрее рос и сильным был.

    — А потом, — мечтательно продолжал Серега, — он стрелять должен научиться. Лет в семь.

    — Ах, хорошо, хорошо! — не скрыл восторга Сэмэн. — Охотником будет, хорошо! Ружье купишь?

    — Ружье? — подумал Серега. — Нет, пожалуй. Сначала рогатку сделаю. Ружье после.

    — Тоже дело, — одобрил Сэмэн.

    — Ну, а уж когда вырастет, на машину посажу. И будем мы с ним двое мужчин, два шофера. А может — кто знает? — и космонавтом будет, — вспомнил Серега слова Ибрагима и загрустил.

    — Это, конечно, неплохо, — сказал с расстановкой Сэмэн. — Шофером, космонавтом, — все это, конечно, хорошо. Но я бы на твоем месте, знаешь ли, я бы охотничье воспитание парня на рогатке не бросил. Нет! Я бы ему ружье дал, научил бы след понимать, плашку ставить. Эх, жаль, не получилось у меня сына. Гляди-ка, взрослым был бы уже, девки-то все большие. Завидую я тебе.

    — Да, девки что ж, девки не то, — согласился Серега.

    — Все у них ерунда на уме. И знаешь ли, правильно ты делаешь, что своего от бабы увозишь. Она же из него девчонку сделает. Ты, можно сказать, охотника спасаешь! Да! — стукнул Сэмэн по подушке кулаком. — Охотника! И я, как охотник, приду к нему на помощь. Вырастет — спасибо скажет.

    А на следующий день они опять разбрелись: Сэмэн — к своему медведю, Серега — на базары. Но в то время как Сэмэн, попивая лимонад, все больше утверждался в мысли, что, воруя мальчишку, он спасает охотника, Серега все больше падал духом. Оборвалась единственная ниточка: исчез круглоглазый, у лотка которого Серега как будто видел Ибрагима. Так что совсем жалкий вид был бы у Сереги в пятницу на аэродроме, если бы рядом не дымил невозмутимо трубкой знаменитый колымский охотник.

    — Ничего, парень, — говорил он. — Ты не переживай. Старик твой дома давно. Да он нам и не нужен. Там, где действую я, другому делать нечего.

    ...А между тем самолет приближался уже к Свердловску. Побежал бетон под крыло, машину тряхнуло, и стюардесса объявила, что стоянка продлится сорок минут. Наши путешественники сошли по скользкому от дождя трапу, нашли вход в аэропорт и сразу подались в другой конец здания, поближе к выходу, чтобы не прозевать посадку. Там уже толпились люди: объявили посадку на новосибирский рейс. Серега скользнул по толпе равнодушным взглядом, и вдруг...

    — Сэмэн! — громко прошептал он.

    — Что такое? — отозвался охотник, выбивая трубку мимо урны.

    — Папаха! Видишь?

    — Какой папаха? Где?

    — Да вон, у самой двери! Черная, большая, косматая!

    — Как будто бы вижу. Ну и что?

    — Да это же папаха Ибрагима!

    — Э, опять тебе Ибрагим мерещится. Ну тебя.

    — Нет! Не мерещится! Это Ибрагим! — закричал Серега и бросился в толпу. Но там было так тесно, что пройти не было никакой возможности.

    — Ибрагим! — завопил Серега. Но в этот момент как раз над его ухом рявкнул репродуктор, да так громко, что наш герой даже собственного голоса не услышал.

    — Новосибирск! Новосибирск! — послышалось многоголосое эхо, раскрылась стеклянная дверь, и того, кто, возможно, был Ибрагимом, вынесло на летное поле, в темноту. Серега, работая локтями, ринулся туда же, но на его плечо легла железная рука контролерши.

    — Ваш билет, молодой человек...

    — Пусти! Там друг мой! Друг! — вопил Серега, но его оттолкнули в сторону.

    — Ты с ума сходишь, — рассудительно сказал впоследствии Сэмэн. — Ну скажи, пожалуйста, зачем твоему старику лететь в Новосибирск?

                                                            Глава восьмая,

                  в которой Сэмэн действует, а Серега грустит в гостинице «Тайга»

    И в самом деле, зачем Ибрагиму лететь в Новосибирск? Об этом и многом другом думал Серега в гостинице «Тайга», расположенной в самом центре Якутска. И так одолевали его эти мысли, что он почти не выходил на улицу. Зато действовал Сэмэн.

    Действия его заключались в основном в следующем. Примерно до двенадцати дня Сэмэн спал. Затем он исчезал — не исключено, что и поесть. Появлялся он к тому времени, когда в холле на втором этаже горничная занавешивала одеялами окна и включала телевизор — то есть часов в шесть. Сэмэн располагался в кресле, закуривал и около часу глубокомысленно смотрел на экран. К этому времени у телевизора собиралось около десятка зрителей. Сэмэн внимательно оглядывал всех, выбирал одного по каким-то одному ему известным признакам и приводил в номер.

    Теперь уже смотреть телевизор шел Серега. Ему давно надоели эти долгие, полубессмысленные разговоры. Серегу снедало отчаяние. Давно уже стало ясно, что Сэмэн никакой не помощник. Впрочем, оставалась еще маленькая надежда, что он действует от двенадцати до шести, когда столь таинственно исчезает. Так прошло дней десять.

    И вдруг все кончилось. Кончилось просто и хорошо. Однажды Сэмэн вернулся гораздо раньше шести, и не один, а с симпатичным молодым человеком атлетического телосложения. Когда же Серега, пожав плечами, направился к двери, Сэмэн остановил его.

    — Стой, стой!

    Серега покорно остановился, а Сэмэн обратился к атлету:

    — Вот это он самый и есть. Ну как? Сойдет?

    — Годится! — захохотал незнакомец. — Вполне!

    — Куда сойдет? Куда годится? — заволновался Серега.

    — В геологи. Понял?

    — Ничего не понял.

    — Потом поймешь. Ну, я пошел. Так завтра в девять, в порту,— незнакомец предупреждающе поднял палец. — Смотрите ж, не опаздывать! Самолет ждать не будет.

    И он исчез.

     — Да, — жарко шептал охотник Сереге на ухо минуту спустя, словно его кто-то мог подслушать, — такого трудного дела у меня еще не бывало. Сам знаешь, в Улу-Кель я никогда не ездил, как добираться туда — неизвестно: рейсовые туда не летают! Впрочем, добраться — еще куда ни шло, вопрос — как выбраться оттуда с ребенком? Думал я сначала в Черский, а оттуда на оленях. Но как малыша на оленях повезешь? Долго я искал человека, сегодня нашел. Он геолог, начальник партии, летит в Черский, а по пути в Улу-Келе должен какой-то груз сбросить. Ему все равно там садиться, какая разница, сколько сидеть: десять минут или два часа. Самолет в его распоряжении, пилоты летят, куда он прикажет, только мы с тобой ведь тоже геологи. Ну да это все он сам устроит.

    — А как же сына?

    — Я ему сказал, что тебе нужно парня в Черский отвезти, а сам к дочке в Улу-Кель еду. Это ведь все правда, я ничего не соврал?

    — Верно.

    — Стащим мальчишку, ты дальше полетишь, а я в Улу-Келе останусь, у дочки погощу. Я говорил, что там у меня дочка?

    — Говорил.

    — Пять лет не видел. То училась, то работала, и писем почти не пишет.

    — Ишь ты.

    — Такая! А здорово у нас получается. И тебе помог, и себе помог.

    — Ты, Сэмэн, замечательный человек. Ты голова.

    — Это верно. И даже Большая Голова. Меня все так зовут.

    — Ох, правильно!

    — Теперь дальше слушай. Мальчонку я сам ловить буду.

    — Ох, спасибо!

    — А сына как зовут? Позвать-то его надо, чтоб не перепутать.

    — Егор.

    — Значит, так: Егорка, Егорка, держи шоколадку! — и в корзину.

    — Но корзина — вещь?

    — Конечно, вещь. В такой корзине любой мальчишка на кран света поедет.

    — Ибрагим дал.

    — Умный старик, умный. Но до меня ему далеко. Он тебя только надоумил украсть, а я украду. Что труднее?

    — Тут и спорить нечего.

    — Ну, спи. Завтра Егор твоим будет. Это тебе я, Сэмэн Кылтасов, говорю.

                                                              Глава девятая,

                      в которой Серега подымается в воздух, а Сэмэн остается на земле

    — Летим! — весело ощерился Сэмэн и толкнул Серегу ногой.

    Увы, Серега не реагировал. Он чувствовал себя очень и очень плохо.

    Во-первых, хотя пилоты и не обратили на него никакого внимания, он все время боялся, что кто-нибудь из них спросит у него что-нибудь геологическое и, услышав ответ, немедленно выставит из самолета. Во-вторых, уже в который раз! — снова приснился злополучный сон. Но самое тревожное для Сереги заключалось в фамилии его спутника и благодетеля.

    Серега услышал ее вчера в первый раз и после этого не мог спать.

    И теперь он боялся даже встретиться взглядом с Сэмэном, не то что спросить его кое о чем, хотя его так и подмывало. Зато охотник не молчал:

    — А как твою жену зовут, Серега?

    — А тебе зачем? — похолодел оранжевый шофер,

    — Да так, может, на оладьи зайду. Буду знать, как обратиться. Ха-ха-ха! Ну-ка, где она живет?

    Он вытащил какую-то бумагу.

    — Что это такое? — спросил Серега.

    — Да так, кое-что. Взгляни для интереса.

    И он протянул лист, расчерченный на квадраты. Сверху четкими буквами было выведено: «Улу-Кель».

    — Улу-Кель! — вскрикнул Серега.

    — Э-э, ты, наверно, думал, что я о пустяках с людьми говорил. Видишь? — все предусмотрено. Дом, можно сказать, искать не надо. Адрес ты мне давал? — давал. Фамилию давал? — давал. Вот где она, твоя жена — а как ее зовут? — живет. Красный крестик стоит. Дом, говорят, большой, так что детей, наверно, много!

    — Мать честная! — ахнул Серега. — Откуда?

    — Ты что же, думаешь, твоя жена одна большой дом занимает? Но ты не бойся, не ошибемся. Имя знаем, возраст знаем — что еще надо?

    — А если она дома будет?

    — Тогда сложнее. С самолетом придется расстаться, а самим спрятаться. Спрятаться есть где, поселок большой. Не бойся, Серега! Мы как раз в рабочее время летим.

    Под брюхом самолета потянулось какое-то бескрайнее месиво — не то болото, не то кустики, и все это буро-зеленого цвета. Змеились речушки, ослепительно сияли большие и малые озера.

    — Тундра! — объявил Сэмэн.

     Самолет пошел на снижение. Атлет-геолог, спавший напротив, пошевелился и выглянул в иллюминатор.

    — О! — зевнул он.— Улу-Кель вроде? Сэмэн перебрался поближе к нему.

    — Так как, догор? Договорились? Два часа?

    — И ни секунды больше. Ясно?

    — Ясно, ясно, — закивал Сэмэн. Лязгнула дверца, и великий охотник спрыгнул на землю.

    — Эй, Серега! Выходи давай! Приехали! Вылез Серега, потоптался — что за земля?

    Земля как земля, сухая, твердая. Огляделся Серега. Видит — никакого поселка нет.

    — Где же Улу-Кель? — растерялся он.

    — Здесь, за горой. Ну, давай корзину. Пойду я. Время не терпит. Жди, не волнуйся! Скоро буду.

    Серега затрясся от страха.

    — Сэмэн! — умоляюще запричитал он. — Не ходи! Не надо!

    — Как не ходи?

    — Плохо будет! Все равно ничего не получится.

    — Эй, догор, так нельзя. Мало ли что не получится. Все равно попробовать надо. Столько старались, деньги тратили. Ты не бойся! Ну, так,— осмотрелся Сэмэн. — Корзина здесь, конфеты в кармане, шоколад в другом. Вперед!

    И он скрылся за горой.

    Между тем геолог и пилоты начали разгружать самолет. Серега ткнулся было им помогать, но все делал так неловко, что сконфузился и отошел. Впрочем, его помощи не требовалось. Через полчаса весь груз был аккуратно сложен у подножия горы и накрыт полиэтиленом, после чего Серегины спутники, ругая комаров, полезли обратно в самолет.

    Серега остался один.

    Только сейчас он заметил комаров. И, можно сказать, не в малом количестве. Можно сказать, их было даже слишком. Они тучей тянулись из близлежащего болотца, почуяв свежую кровь. Серега замахал руками, запрыгал и стал дубасить кровососов, жаливших лицо, шею... Однако враги прибывали. Они гибли десятками, но тут же появлялись сотни, они гибли сотнями, но тут же налетали тысячи. Серега бросился в самолет, захлопнул дверцу и впился глазами в иллюминатор.

    Враги отступили и рассеялись.

    Тогда Серега решил действовать. Он прекрасно понимал, что сидеть сложа руки для него равносильно гибели. Он не сомневался, что хотя Сэмэн и пошел за Егором, вернется с... милицией.

    — Слушай, друг, — растолкал он геолога, успевшего снова прикорнуть,— мы старика ждать не будем. Он все равно у дочки останется. Если вовремя не придет, улетим!

    — А я о чем? И я о том же,— зевнул геолог.

    Серега успокоился. Но ненадолго. У него возникла мысль, что Сэмэн может так внезапно появиться из-за горы, что ничего не успеешь сделать. Так не лучше ль его не ждать? Попросить пилотов, чтоб взлетали немедля?

    Нет, это может показаться подозрительным.

    Что же делать?

    И тогда Серега отважился, может быть, на самый смелый поступок в своей жизни. Он решил вскарабкаться на почти отвесную гору, чтобы сверху следить за поселком. И если там будет замечено какое-то подозрительное движение или просто Сэмэн появится не один, а с компанией — Серега успеет скатиться и завести геолога, геолог — пилотов, те — мотор, и, возможно, Серега будет спасен.

    Правда, за пределами самолета существовала опасность в виде комаров. Но что комары, если речь шла о гораздо более важном? И Серега рванулся на крутой склон, пробежал, сколько мог, а потом упал, ухватившись за мох. Мох оказался непрочным, трещал и рвался, но Серега мужественно продолжал свой путь по-пластунски, цепляясь за желто-зеленые кочки. Наконец он облегченно вздохнул и уселся на самом верху.

    Здесь дул сильный ветер, и комары почти не чувствовались. Лишь отдельные смельчаки, гонимые ветром, проносились мимо Серегиных ушей со страстным гудом, но не успевали вонзить кровожадные жала. А внизу перед слезящимися глазами Сереги раскинулся темный бревенчатый поселок из шести-семи улиц. За поселком сияло большое озеро, а вокруг, куда ни глянь, расстилалась зеленовато-бурая пустыня без единого деревца.

    «И эту далекую, холодную, пустынную землю с болотами, комарами любит Майис, любит так, что не смогла и года выдержать в солнечной, теплой, виноградной Молдавии, а меня возненавидела за то, что я увез ее отсюда», — с горечью вдруг подумал Серега, и невольно совсем другие мысли, чем полчаса назад, — спокойные и мудрые — окатили его желтую голову. Задумался Серега о том, что же такое родина и жила ли когда-нибудь она в его непостоянной цыганской душе, унаследованной от давным-давно пропавшего отца. «Иркутск и Варшава, Орел и Каховка — этапы большого пути». Бывал Серега и в Иркутске, и в Каховке, и в Орле, только в Варшаве не пришлось, а теперь вот занесло дальше Полярного круга. Всюду Серега чувствовал себя неплохо, но всегда казалось, что где-то будет еще лучше: благодатней климат, больше зарплата, сердечнее люди. «Баста, — решил Серега, — вот привезу Егора, и больше никуда. Хватит по свету рыскать. Да и не слишком покочуешь с малышом».

    Воспоминание о Егоре как языком слизало мудрые рассуждения Сереги, и он стал еще внимательнее всматриваться в поселок.

    Шли минуты, десятки минут, а Сэмэна не было. Серега окоченел на ветру. Он взглянул на часы, и сердце его радостно забилось: два часа кончались, можно будить геолога! Так и не увидел бы никогда Серега своего сына — но вдруг от ближайших домов отделилась неуклюжая черная фигура и, оглядываясь, заковыляла к горе. Это был Сэмэн с коробом на спине! Серега с тревогой ждал, не покажется ли еще кто-нибудь. Нет, никого больше не было! Серега взмахнул руками и свалился с горы, едва не переломав ребра.

    — Смотри! — торжествующе сказал Сэмэн.

    От него валил пар, а лицо пылало, как раскаленная сковорода. За его спиной из короба, как птенец из скворечни, выглядывал черноглазый мальчуган, до негритянской черноты измазанный шоколадом.

    — Вот он, — сказал Сэмэн, ставя корзину на землю. — Целый час ждал, пока один останется. Но жена твоя, должен сказать, мне не понравилась. Действительно, вредная баба.

    — Да ты ее разве видел? — обмирая, пролепетал Серега.

    — Еще бы не видеть. Конечно, видел! Длинная, словно шест, и бородавка под глазом. Целый час с ребеночком возилась. Таскает, ласкает, нянчит. Совсем балует. Чуть дождался, пока ушла. За углом сидел.

    — Как длинная, словно шест! Как бородавка под глазом! — в отчаянии закричал Серега. — Моя маленькая и без всяких бородавок.

    — Гм, не знаю, но мальчишку сыном называла.

    — Ох! — застонал Серега, ломая руки. — Так это не мой сын.

    Ну, ты это брось, я тебе докажу сейчас. Во-первых, видишь: он — не чистый якут, с твоей примесью. Во-вторых: как тебя зовут? обратился Сэмэн по-якутски к мальчику.

    — Е-гор, — ответил тот, облизывая пальцы.

    — А фамилия как?

    — Со-ко-лов, — явно важничая тем, что знает, сказал мальчишка.

    — Ну? Вот видишь? Видишь? — живо набросился Сэмэн на Серегу. — Какой парень толковый! Имя знает, фамилию знает. Толковый парень.

    — А если не мой? — чуть не плача, кричал Серега. — Сам же говоришь, сыном называла.

    — Мало ли что, — смутился Сэмэн. — Может, показалось, я далеко сидел. Мог и недослышать. Тебе-то что? Какая разница, чей он? Главное — твой будет. Парень что надо. Бери, какой есть, — время не ждет, другого не успеем найти.

    — А папу как зовут? — присел к ребенку Серега.

    Мальчик испуганно отшатнулся и посмотрел на Сэмэна.

    — Эх, не понимает он по-русски. Ничего, научишь. Как отца зовут? — присел и Сэмэн.

    — Не знаю,— был ответ.

    — Не знает. Значит, нет отца. Все правильно, потому что тебя действительно нет. То есть с ними нет. А маму как зовут?

    — Маму мамой зовут, — сверкнули черные глазенки Егора.

    — Эх, не добьешься от него. Ну, да будь уверен — твой.

    — Но почему она длинная, словно шест, и с бородавкой?

    — Э-э, дорогой, ничего особенного. Выросла! Ну, а если взрослый человек растет, то выросшей бородавке нечего удивляться. Ну! Прощай!

    — Летим? — сказал геолог, выглянувший из самолета.

    — Прощай, прощай, Серега, когда еще увидимся. Давай обниму тебя. Пиши когда-нибудь. Адрес простой: Колыма, охотнику Сэмэну Кылтасову. Меня там все знают.

    — Будь здоров, Сэмэн! Спасибо тебе за все!

    И Серега, подхватив корзину с сыном, пошел к самолету. Захлопнулась дверца, и Сэмэн увидел в иллюминаторе печальное лицо Сереги.

    — Не бойся, твой сын, твой! — крикнул Сэмэн.

    Зарокотал мотор, и фанерная птица вспорхнула в воздух, унося беспутного Серегу с ребенком недоказанного происхождения.

                                                                 Глава десятая,

             в которой знаменитый охотник попадает в крайне неловкое положение

    «Ух ты! — удовлетворенно подумал Сэмэн и подхватил свои чемоданы. — Какое дело сделал! Шутка ли! За десять тысяч километров, в Москве задумать — и без сучка, без задоринки провернуть! Нет, шалишь. Такое не всякий сможет. Такое может только знаменитый охотник Сэмэн Кылтасов, по прозвищу Большая Голова».

    Он вышел из-за скалы и добродушно осмотрел раскинувшийся в лощине Улу-Кель. Да, Улу-Кель и не знает, что сегодня из его хищных лап спасен будущий охотник, чуть было не погибший под юбкой женщины.

    «А этой длинношеей, так ей и надо. Будет знать, как убегать от мужа. Просто странно: такая уродина и от такого красавца сбежала. Вечно этим бабам чего-то не хватает».

    Он достиг первых домов и не спеша пошел по пыльной улице. Солнце полярного дня стояло все так же высоко над горизонтом, но уже значительно переместилось на запад, и люди возвращались с работы. Поселок оживал. То там, то здесь хлопали двери, и кое-кто останавливался посреди улицы, внимательно осматривая нового человека.

    «И подумать только, что этот золотой парень все время превозносил такую бабу. Какие слова находил. Круглолицая, говорил, как луна, а волосы, говорил, как темная ночь. Дураками бываем мы иногда, мужчины. Да, дураками».

    Туго набитые чемоданы резали ладони, и Сэмэн решил переменить руки. Он остановился, перетащил левый чемодан под правую руку, а правый под левую и пошел было дальше, но выяснилось, что перестановка не принесла никакого облегчения. Сэмэн закурил трубку и привалился к телефонному столбу, отдыхая.

    «Но ведь чувствовал Серега, что эта баба не всякому понравится. Потому и имя ее не говорил. Однако где же искать дочку?»

    Решение пришло сразу. Кылтасовых все должны знать. Сэмэн подозвал симпатичную молоденькую девушку и сказал:

    — Э, девушка, милая, ты не знаешь, где Кылтасова живет?

    — Кылтасова? — задумалась девушка. — А кто она такая?

    — Она, знаешь ли, ветеринаром работает. Оленей лечит. Майис зовут.

    — Майис? Есть у нас ветеринар Майис. Приезжая. Только фамилия у нее не Кылтасова.

    — Как не Кылтасова? Она, знаешь ли, дочь моя, а я Кылтасов. Знаменитый охотник.

    — Дочь? — засмеялась девушка. — Ну, может, и так. Но она замужем была, у нее фамилия сменилась. Соколова теперь. Да что с вами, дедушка?

    С грохотом вывалились чемоданы, которые Сэмэн было поднял, а сам он остолбенел. Только трубка продолжала гореть у него в зубах и извергать клубы дыма. Вспомнил Сэмэн, что и в самом деле дочь выходила замуж, но давно это было, потому Сэмэн и забыл, тем более что зятя никогда не видел. Соколова... То-то все время, когда Сэмэн готовил похищение Егорки, не оставляло его ощущение, что фамилия Сереги что-то ему напоминает.

    — Ну-ка, ну-ка, — бормотал Сэмэн, — все это вранье. Не может этого быть. Проверим.

    «А как проверишь?»

    — Милая! — крикнул он вслед уходящей девушке. — А Соколова эта где живет?

    — Прямо и направо! — отозвалась та и исчезла.

    «Фу-ты, черт, — сопел Сэмэн, волоча чемоданы,— а ведь и правда туда же иду. Чтоб мне пропасть».

    «Э-э, — вдруг рассмеялся он, — туда-то туда, да наверняка не туда. Совпадение простое, и все. Не слыхал ли я сам, как та женщина сыном мальчика называла. Мальчик-то точно Серегин: помесь и Егором зовут. А уж что баба не моя Майис — голову на отсечение даю. Длинная она, словно шест, и бородавка под глазом».

    Но тут его словно ошпарило:

    «А что, если Майис выросла? Тогда и бородавке удивляться нечего».

    Так шел Сэмэн, терзаемый то страхом, то надеждой. Он уже не замечал тяжести чемоданов. Еще три раза спросил он, где живет ветеринар Майис, и когда добродушная старуха ткнула пальцем в хорошо знакомый ему дом, покачал головой и сел на скамеечку, прислушиваясь к звукам, доносившимся из раскрытых окон.

    То были в основном плач и крики, в два женских голоса. Отдельных слов Сэмэн не разбирал, да и не требовалось ему этого. Он подумал, подумал, подымил, а потом вошел в дом. Он уже решил, что ему делать: ни в чем не сознаваться. Он увидел на кровати двух обнявшихся женщин. Обе они плакали, причитали, и одна из них была та самая, с бородавкой, а другая, несомненно, его Майис.

    «Ну, вот и выяснилось, — подумал Сэмэн, — их, оказывается, две! Теперь надо узнать, чей это был ребенок. Да, впрочем, что спрашивать: кто же эту бородавчатую замуж возьмет, да здесь все ясно».

    И Сэмэн кашлянул, давая понять женщинам, что они не одни. Майис вскочила, разглядела Сэмэна и с рыданием бросилась на шею.

    — Отец! Откуда ты! О, горе, горе!

    — Горе! Горе! — завыла ее подруга.

    — В чем дело, что случилось, рассказывай, — деловито произнес Сэмэн и слегка отстранил дочку.

    — Ох, сын мой пропал, Егорка, сынок мой единственный!

    — Какой сынок? — лицемерно спросил Сэмэн. — По-моему, у тебя его и не было.

    — Был! Был! Был у меня сынок! — рыдала Майис.

    — Ох, и мне он был как сын! — заливалась слезами другая.

    — Гм, — сказал Сэмэн, с ненавистью взглянув на бородавчатую, — а почему я его никогда не видел? Где это видано, чтоб от деда внуков прятать?

    О, как он ненавидел ту, длинную! Что за привычка у этих проклятых баб чужих детей называть своими. «На этом ведь я и погорел, черт бы ее побрал, — оправдывал себя Сэмэн. — Завела бы своего да и называла сыном».

    — Да разве ж я прятала, — всхлипывала Майис, — я ж писала, что родила.

    — А не привезла, не показала, — выговаривал Сэмэн, — вот он и пропал поэтому.

    — Ну что ты говоришь, как может быть поэтому, — жалко улыбнулась Майис.

    — Именно поэтому, говорю тебе, — раздраженно крикнул Сэмэн. — Да если бы я знал своего внука, видел его хоть раз, разве бы я...

    Сэмэн осекся.

    — Что «разве бы»? — насторожилась Майис.

    — Э... э... — соображал Сэмэн. — Разве бы я не поторопился, я же мог еще вчера прилететь, я бы сегодня сам с Егором сидел!

    Он вытер со лба обильный пот.

    — О горе! Горе! — завопила подруга. — Это я виновата, я! Если б я не пошла за этой проклятой пудрой, он был бы цел! Только на полчаса одного оставила!

    — Ладно,— насупился Сэмэн, — с чего вы взяли, что он пропал. Может, гуляет где, в доме каком сидит.

    — Весь поселок обежали... — лили слезы женщины, — во все дома заглядывали... На озере были... Ох, утонул, наверно...

    — Ну ладно, цыц! — рассвирепел Сэмэн. — Так ты отца встречаешь? Внеси чемоданы, там и для тебя есть кое-что. Чай поставь, я с утра не ел ничего. Что это такое? Подумаешь, ребенок потерялся. Нового заведешь, трудно, что ли.

    Майис, хныча, внесла чемоданы, застелила стол скатертью и заварила чай. Сэмэн вытащил для дочери большую цветастую шаль, подумал немного и протянул подруге какие-то духи. Затем уселся за столом.

    — Конечно, — рассудительно сказал он, — ребенок найдется. Не пропадет. Сейчас не найдется — потом найдется, маленький не найдется — большой найдется.

    — Ой, что ты говоришь, отец, — залилась слезами Майис, — как же он потом найдется, если сейчас пропадет.

    — Не пропадет! — гаркнул Сэмэн. — Он, может, в падежных руках. Лучших, чем твои.

    — Ох, в чьих же руках?

    — Этого уж я тебе сказать не могу. Но скажу: нехорошо это, когда мальчик в женских, руках. Мальчик должен отца иметь! А тут у вас мало того, что мужчины нет, так и баб целых две. Вот он потому и пропал.

    — Утонул, утонул! — приговаривала Майис.

    — Не утонул, говорю тебе! — по мере того как бутылка пустела, речь Сэмэна становилась свободней. — А вот скажи ты мне, где твой муж, если ты замужем?

    — Муж, — искривила губы Манне. — Был муж, и нет его.

    — А где же он?

    — Сама не знаю.

    — Сбежал, что ли? — поехидничал Сэмэн.

    — Нет, отец, я сама сбежала.

    — А почему, позволь узнать?

    — Эх, отец, такой муж достался, что уж лучше сбежать было.

    — Да чем же он плох? — привстал Сэмэн.

    — Тряпка он такая. Что ни скажут, всех слушается.

    — И хорошо, — грозно сказал Сэмэн, — хороших людей надо слушаться.

    — Никакого у него характера своего. Всех слушался. Только меня не слушался. «Вымой пол», говорю, а он не моет. «Свари суп!», говорю, а он не варит. «Едем па Колыму!», говорю, а он: «Мне и здесь хорошо».

    — И правильно! Что ж это за мужчина, который будет пол мыть, суп варить, ехать туда, куда жена захочет! Правильно, вижу, я сделал, что Сереге помог.

    — Сереге помог? Какому Сереге? В чем помог? — в один голос спросили обе.

    — А эт-то я не скажу, — встал Сэмэн. — Ну, где тут поспать? Спать хочу.

    — Нет, погоди, — схватила его Майне, — какому ты Сереге помог?

    — Твоему.

    — Моему?

    — Чьему же еще. Соколову.

    — Да где ты его видел?

    — Всюду. В Москве — видел. Здесь — видел. В Улу-Келе видел.

    — В Улу-Келе? — затрепетала Майис. — Когда же?

    — Как когда? Сегодня.

    — Сергей здесь? — Майис отпустила Сэмэна и села.

    — Был, был. Теперь уже нет.

    — Где же он?

    — Улетел. Улетел. И, скажу тебе по секрету, Егорку увез.

    Тут только понял Сэмэн, что окончательно проговорился. Две пощечины с обеих сторон обрушились на него, и женские ногти вцепились в одежду.

    — А! Так ты ему украсть помог! Дед, называется! Внука украл! Вон отсюда! Прочь! Чтоб глаза мои...

    Бедный Сэмэн, преследуемый женщинами, выскочил на улицу и бросился бежать.

    — Стой! — крикнула Майис.— Куда полетел Сергей?

    Сэмэн опомнился.

    — В Черский полетел, — с насмешкой ответил он. — Догони попробуй.

    И он пошел себе, отряхивая полы пиджака. Ничего, он найдет себе ночлег. А Майис упала на скамейку и так заплакала, что подруга сначала остолбенела, а потом бросилась утешать.

    — Майис, Майис, что же ты плачешь? Ведь Егорка жив, он найдется!

    — Три года жда-ала, — голосила Майис,— и вот как появился. У, гад этакий!

    Она встала и погрозила кулаком в небо.

                                                           Глава одиннадцатая,

                                                     содержащая две телеграммы

    ЧЕРСКИЙ АЭРОПОРТ ПАССАЖИРУ СПЕЦИАЛЬНОГО ГЕОЛОГИЧЕСКОГО АН-2 ИЗ ЯКУТСКА СОКОЛОВУ СЕРГЕЮ ВЕРНИСЬ УЛУ-КЕЛЬ ВСЕ ПРОЩУ МАЙИС СОКОЛОВА

    УЛУ-КЕЛЬ СОКОЛОВОЙ СПЕЦИАЛЬНЫЙ ИЗ ЯКУТСКА НЕ ПРИЛЕТАЛ НАЧАЛЬНИК АЭРОПОРТА ЧЕРСКИЙ

                                                             Глава двенадцатая,

                в которой Сэмэн ночует в гостинице и слышит фантастический рассказ

    Ты, дорогой читатель, в особенности если ты — дорогая читательница, прекрасно представляешь себе, в какую бездну отчаяния оказалась ввергнутой Майис. Три года гордая красавица (как она сама проговорилась) ждала, что ее безвольный супруг последует за ней. Более того, скажу по секрету: через два года после побега Майис написала Сереге по старому адресу. Но, как мы знаем, Сереги там уже не было. Наконец он появился, да еще как! — в образе смельчака, ловкача, похитителя, преодолевшего тысячи километров и тысячи препятствий. Такой Серега нравился Майис гораздо больше, чем прежний. Надо же, чтобы этот Серега не захотел даже взглянуть на нее и лишь украл ее бесценное сокровище, черноглазого Егорку.

    Сэмэн, разумеется, был возвращен назад и допрошен с пристрастием, а затем опять изгнан. Сведений от него досталось немного: что в последнее время Серега жил где-то на Кавказе и что сейчас он улетел в Черский. В результате появилась на свет телеграмма, приведенная в предыдущей главе. Было отчего прийти Майис в ужас, когда она получила ответную. Самолет разбился — это было яснее ясного.

    Сэмэн же, после того как был изгнан во второй раз, ни за что не вернулся бы, если б даже его умоляли на коленях. Ибо в нем воскресла мужская и охотничья гордость.

    Между тем поселок спал. Хотелось спать и Сэмэну, но спать было негде. Некого было и спросить. Но охотник, как известно, никогда не растеряется. Вытащил Сэмэн из кармана уже упомянутый план и легко отыскал на нем гостиницу. Она была помечена двумя красными крестиками, как объект особой важности. Однако на деле отыскать ее оказалось гораздо сложнее. И раз, и два прошел Сэмэн по улице, на которой она должна была стоять, но надписи нигде не было, а дома ничем друг от друга не отличались.  Впрочем, одно отличие зоркий глаз следопыта все же обнаружил: на одном здании не было телевизионной антенны. Сэмэн направился туда.

    «Да, — с горечью рассуждал он по дороге, — а я и не думал, что Майис стала такой вредной. Это ее та длинношеяя с толку сбила. Подумать только, отца выгнала. И за что? Ни за что».

    Однако путь был длинным, и размышления Сэмэна стали склоняться к тому, что кое-какие основания сердиться у Майис все же были. Какой бы неважной она ни была женой и матерью, но у нее отняли сына, а это даже многодетный Сэмэн, случись у него такая пропажа, счел бы большим несчастьем. И вдруг Сэмэн пришел к неожиданному выводу, что он сам у себя украл внука.

    Действительно, ведь он не взял у Сереги адреса. Где теперь найдешь внука, где найдешь полюбившегося зятя? Только и надежды, что Серега каким-то образом объявится сам. Но, как понимал Сэмэн, это было не в интересах Сереги.

    Кто же виноват?

    Себя Сэмэн, разумеется, отмел. Он только выполнял свой долг охотника и друга.

    Может, виновата Майис?

    Майис, безусловно, виновата. Но ее можно понять: она женщина, а у женщин характер — как ветер в тундре.

    Так, значит, виноват Серега?

    А в чем же он виноват? В том, что отважился на такой геройский поступок? Ведь как бы сделал обыкновенный человек со слабой душой: получив письмо из розыска с адресом Майис, сначала написал бы ей. Поспрашивал бы, как и что. Потом, может быть, приехал бы. Помирился. Остался жить на севере. А Серега? Серега как-то признавался Сэмэну, что именно так он и собирался действовать, да настроил его горский старик. Укради, говорит, и все.

    Вот кто один во всем виноват!

    Старик виноват!

    Сэмэн в ярости сжал кулаки. Если б этот старик сейчас появился перед ним, от Серегиного советчика остались бы только бурка и папаха, да и то не в свежем виде. Но вместо старика Сэмэну предстала скучающая девица лет двадцати, от нечего делать подстригавшая длинную челку.

    — Э-э, девушка, — шаркнул ботинком Сэмэн, — ночевать надо.

    — Мест нет, — ответила модница.

    — Ты поищи, поищи. Мне деваться некуда.

    — Где же я найду? Четыре номера у нас всего. Заняты.

    Но тут Сэмэн, поняв всю безысходность своего положения, вытащил из кармана и протянул девице... неважно что, важнее, что ей понравилось, и она более серьезно приступила к исполнению своих обязанностей.

    — Так, — перечисляла она, одновременно любуясь собой в новеньком зеркальце с московским ярлыком на обратной стороне, — в первом номере шесть геологов — все спят. Во втором — завклубом с женой, целый месяц никак не выгоню. В третьем пол покрашен, капитальный ремонт. В четвертом... Да. В четвертом этот тип.

    Она подняла на Сэмэна глазки.

    — Понимаете, в четвертом номере неделю назад тип поселился. Странный тип! Номер двухместный, а взял целиком. Друга, говорит, жду. А друга нет и нет. Где же друг, спрашиваю. А он: приедет, приедет. Дорога у него большая, потому долго нет.

    Сэмэн терпеливо ждал.

    — Вот так койка и пустует. Может, попросить его, а?

    — Конечно, попросим. А кто такой, не начальник?

    — Да нет вроде. Просто вредный старикан.

    — Э, хорошо. Я тоже старикан. Старикан старикана всегда пожалеет. Веди, девушка, веди, милая!

    Когда они, постучавшись, вошли, странный постоялец лежал на постели, с головой закутавшись в простыню. Девушка осторожно тронула его.

    — Гражданин! Проснитесь, пожалуйста. На минуточку!

    Простыня зашевелилась, и из-под нее выбрался тощий старик с седой бородой. Глаза его сверкали.

    — Валлах! Что такое?

    — Вот... Еще один дедушка...

    — Понимаешь, друг, — вмешался Сэмэн, набивая трубку, — вот некуда деваться. Может, дашь переночевать?

    — Переночевать? — возмутился старик. — Кто говорит о ночи? Где она, эта ночь? О, если б она была, эта ночь!

    — Я посплю и уйду, — продолжал Сэмэн.

    — Хорошо, — разрешил странный старик. — Поспи, но уйди. Я друга жду. Он приедет скоро.

    И он снова завернулся в простыню.

    Девушка ушла. Сэмэн хотел было зажечь трубку, но благодарность к незнакомому человеку, предоставившему ночлег, остановила руку, полезшую в карман за спичками: «А вдруг ему неприятно будет». Сэмэн быстро разделся и лег, надеясь поскорее отрешиться от многочисленных событий дня. Но, видимо, слишком много было этих событий. Сон не шел.

    — Валлах! — вдруг вскочил его благодетель и простер к небу руки. — Когда же наконец ты прекратишь этот проклятый день? Когда наконец ты снимешь с неба это проклятое солнце?

    — Однако недели через две уже сядет, наверно, — добродушно произнес Сэмэн, радуясь, что сосед тоже не спит.

    — Через две недели? О, наказание! Валлах! — воззвал седобородый к своему немилостивому богу.

    — Закон природы, — пояснил Сэмэн. — У нас всегда так бывает: летом день, а зимой ночь. И при дедах так было, и при прадедах. Никто не помнит, когда это началось. А вы, наверно, приезжий? Из какого края будете?

    — Далеко живу, любезный. Много дней добирался.

    — А здесь что поделываете?

    — Дело есть большое и тайное.

    — Жаль, что тайное. Спать не хочется. А может, расскажете?

    — Не мастер я рассказывать. Сам послушал бы.

    — Да и я не мастер.

    Оба замолчали, поворочались, поерзали, подрыгали ногами, уминая простыни, и раскрыли глаза.

    — Вот что я тебе расскажу, — начал Сэмэн, — как я песца ловил. Хитрый был песец, проворный. Все ловушки обходил, все приманки съедал, капкана не задев. Понял он все мои секреты. Стал по кругу за мной ходить, капканы мои портить, друзей своих, значит, выручать. Сам бы не попадался — это ладно. Но проходит месяц, другой, а у меня ни одной шкурки. Людям в глаза стыдно смотреть. Что делать будешь? Запряг я оленя, на нарту сел, поехали. Выходи, говорю, песец, пить будем. Что пить будем, спрашивает. Водку, отвечаю. Выпили мы, я и говорю: что же ты это на меня напал, подлец ты. Не знал, поясняет, твоей души.

    — Песец? — не поверил слушатель.

    — Истинно. Помирились мы. Поехал я домой. Проверяю в другой раз капканы — опять попорчено. А это он водки требует. Пристрастился.

    — Песец?!

    — Песец. Ну, поставил я вместо приманки поллитровочку. Он и попался. Как увидел, задрожал и обо всем забыл, в капкан бросился. Да. Не стал я его душить. В зоопарк отдал, — вспомнил Сэмэн свои московские приключения. — Там он и сидит.

    И Сэмэн закурил, считая знакомство достаточно прочным для того, чтобы оно не разлетелось от одного колечка дыма.

    — Был и у меня в жизни случай, — заговорил седобородый. — Пас я баранов на самом верхнем пастбище. А там, в пещере одной, жил дракон.

    — Драко-он? — протянул Сэмэн. — А кто же это такой?

    — Дракон — он дракон и есть, с семью головами.

    — А зачем ему столько?

    — Кто ж его знает.

    — Они, наверно, для разделения труда, — рассудил Сэмэн. — Одна голова думает, другая вокруг смотрит и той, которая думает, докладывает. Третья жрет. А что же остальные четыре делают?

    — Эх, не нашего ума дело. Чем о драконьих головах заботиться, лучше за своей следить.

    — Верно сказано, верно.

    — И вот пасу я баранов... Сами они пасутся, некуда им деваться. Один только выход из ущелья, да и тот я сторожу. Огонек разжег, шашлык жарю. Вдруг — дракон.

    — Наверно, жареное учуял,— прокомментировал Сэмэн.

    — ...Да как рявкнет! Я так с горы и покатился.

    — А бараны?

    — Баранов он сожрал.

    — И все?

    — Все.

    — Да, — разочарованно вздохнул Сэмэн, — не справился ты. Я бы его, знаешь, дракона этого! Я бы в него головешкой.

    — Головешкой! Да что ему головешка, если у него из всех ноздрей огонь пышет. Ноздрей, посчитай-ка, сколько: четырнадцать! А ты — головешкой.

    — Ну еще чем-нибудь, — не сдавался Сэмэн.

    — Чем же? — рассердился рассказчик.— Ты точно как моя жена. Все спрашивала, ехидничала: что это ты, джигит, какого-то дракона испугался? А может, ты баранов пропил? Тьфу, шайтан!

    — Жены, они все такие, — примирительно сказал Сэмэн.

    Замолчали. Сэмэну не хотелось обрывать такой интересный разговор, но он никак не мог придумать, как его продолжить.

    — На самолете прибыли? — наконец спросил он. — Или на оленях? Здесь все как-то больше на оленях.

    — Нет, дорогой, — был "ответ. — У меня получше техника есть.

    — Какая?

    — Бурка.

    — А что это такое?

    — Вещь такая. Большая, большая, можно Кавказ накрыть. Понадобилось мне в ваши края. Вышел я из сакли, свистнул. Прибегает бурка. Становлюсь я на бурку, сажусь потом. Валлах! Лети, говорю. Подымается бурка, все горы внизу остаются. А жена как горошина. «Будь здоров! — кричит. — Держись крепче, смотри не свались, Ибрагим!»

    — Ибрагим? — с подозрением спросил Сэмэн. — Ибрагим тебя зовут, говоришь?

    — Всю жизнь звали. Но и добавляли: почтеннейший. Или: мудрейший.

    — Эх, почтеннейший Ибрагим, жаль, что бурку твою увидеть нельзя. Ты ее, наверно, на улице оставил, здесь-то она не поместится.

    — Увидеть можно! — самодовольно поглаживая бороду, сказал Ибрагим. — В том-то и главное достоинство ее, что когда прилетишь, она в обыкновенную одежду превращается. Смотри!

    Он встал и заковылял к шкафу. Заскрипела дверца, и что-то огромное, черное и косматое поглотило тощее тело Ибрагима. Только белая голова, как некая туманная запятая, качалась над ее таинственным мехом.

    — Гм-гм, — подозрения все росли в душе Сэмэна, — большая бурка, хорошая бурка. А ты через Москву на ней не пролетал, мудрейший Ибрагим?

    — Пролетал, и еще как пролетал.

    — А в Свердловске не опускался?

    — И там бывал.

    — А этой, как ее, папахи при тебе случайно не было?

    — Какой же горец без папахи! Папаха тоже есть.

    И Ибрагим надел папаху.

    — А! — закричал Сэмэн страшным голосом и вскочил с постели.— Так это ты, старый прохвост, подговорил моего зятя украсть моего внука!

                                                                Глава тринадцатая,

              в которой Сэмэн слушает реалистический рассказ о подлинных событиях

    Да, это был мудрейший Ибрагим собственной персоной. Старики недолго стояли друг против друга в позах бойцовских петухов: благоразумие взяло верх. К тому же Сэмэн вспомнил, что если Ибрагим лишь подговорил Серегу, то сам он украл малыша, и они в какой-то степени виновны одинаково. А потому он протянул Ибрагиму ладонь.

    — Я Сэмэн Большая Голова, — произнес он с важностью, — отец Майис, дед Егора и тесть Сереги. Это я вчера украл Егора и отдал его Сереге, отчего Майис до сих пор плачет.

    — Украл? Что ты говоришь? Уже украл? Как же так! — закричал Ибрагим.

    — Да, я украл Егора, и Серега увез его в Черский, а может, уже и дальше. Как все было сделано, я потом расскажу. А теперь я хотел бы узнать, как это ты, почтенный старец, на склоне лет и без гроша в кармане проехал десять тысяч километров и при этом опередил нас на целую педелю?

    — О горе! Горе! — кричал Ибрагим.— Зачем же я, о несчастный из несчастных, летел и ехал через весь свет, страдал от бесконечного дня и на всю жизнь поссорился со старухой? Почему украл не я?

    — Успокойся! — сказал Сэмэн. — Не твоя в том вина, а вина обстоятельств. Не слабый тебе перешел дорогу, а я, Сэмэн Большая Голова. Но я хотел бы услышать твой рассказ, начиная с того, как ты отстал от поезда.

    — Бес попутал! — запричитал Ибрагим. — Змею пригрел я. Думал — хороший парень, а он вором оказался. Ночью просыпаюсь...

    Но опустим подробности, уже известные читателю, и перейдем сразу к тому моменту, когда Ибрагима подхватила Москва и вместе с мешком выбросила на привокзальную площадь. Присел Ибрагим на мешок и задумался, кого ему искать: Серегу или племянника?

    Хоть и любил Ибрагим Серегу, как родного сына, верх взяла практическая сметка: понимал Ибрагим, что, найдя племянника, найдет и деньги, а уж с деньгами можно отыскать кого угодно. Три дня ходил Ибрагим по базарам в надежде услышать вопли Мурата, но все было не то, другие торговцы надрывались от крика. На четвертый день, сам не зная как, наткнулся старец на племянника.

    — Валлах! — вскричал он. — Вот где ты сидишь!

    — Валлах! — вскричал племянник. — Откуда, о почтеннейший дядя?

    — Эх, — сказал Ибрагим, присаживаясь, — большая нужда у меня в тебе, Мурат.

    — Все сделаю!

    — Ты помнишь, я тебя за торговлю ругал. Зря ругал. Ты забудь.

    — Кто старое помянет, — взмахнул рукой, как саблей, племянник.

    — Решил и я торговлю открыть.

    — А чем торговать будешь?

    — Товар у меня редкий. Совета прошу, Мурат.

    — Что привез?

    — Чумчан-траву, от ревматизма лечит.

    — Слыхал, слыхал я о такой траве, — оживился Мурат. — Редкая трава, благодатная. И много привез?

    — Вот. Мешок.

    — И все?

    — Где же больше возьмешь, старуха и из-за этого чуть в пропасть не свалилась.

    — Гм... сколько здесь... — племянник подхватил мешок и прикинул вес. — Пудик, пожалуй, будет.

    — Побойся бога, Мурат! Чистых два!

    — Чистых два, — засмеялся племянник. — Да ты два пуда и не подымешь, пожалуй. Это тебе от старости кажется, мудрейший.

    — Что же, я совсем ослаб?

    — Ну, не совсем, а все-таки... Допустим, полтора пуда. Если за килограмм по пятерке, то это сто двадцать рублей.

    — Эх, кто же килограммами ее продает?

    — А кто иначе купит? Запас нужен покупателю.

    — Ладно, Мурат. Но сто двадцать мало, ой, мало!

    — Да сколько тебе надо? Продашь — купишь старухе что-нибудь и назад. Вполне хватит.

    — Мне не назад, мне дальше ехать надо.

    — Дальше? А продавать когда будешь? Товар-то новый, без рекламы, его за день не продашь. А может, и за неделю.

    — В том-то и дело, Мурат!

    — Хочешь, чтоб я продал?

    — Именно!

    — А деньги вперед?

    — Вперед.

    — Гм... — прикинул в уме Мурат. — Ладно, как родному дяде. Больше дам, чем выручу. Сто пятьдесят.

    — Валлах!

    — Двести. И больше — ни копейки.

    — Валлах!

    — Двести двадцать. Не хочешь — сам продавай.

    — Бери, что ж делать.

    Мурат еще раз поднял мешок, повертел, подумал.

    — Хоть ты и мой дядя, почтеннейший, — сказал он строго, — а все-таки я, как купец, товар видеть должен. Может, подпорчен или еще что.

    — Что ты! Подпорчен! У моей старухи ничего не портится.

    Он открыл мешок... И тут же закрыл, потому что обнаружил страшнейшую ошибку: он взял не тот мешок! Это был не чумчан, а клевер для ишака, еще не высохший как следует, оттого и тяжелый! Ибрагим хотел завязать мешок, но племянник молча запустил руку и вытащил пучок с едва увядшими головками.

    — Это что такое? — яростно зашипел он, тыча травой в бороду Ибрагиму. — Ты зачем подсовываешь мне сено, старый обманщик?

    И тут с противоположного конца базара послышался голос Сереги, такой родной и желанный в любую минуту, но только не в эту, минуту позора и отчаяния.

    — Ибрагим! — кричал Серега, но старик уже не слышал: он нырнул в щель в заборе, едва не оставив там бурку, и был таков! Пробежав два квартала и лишь тогда почувствовав себя в относительной безопасности, он присел на скамеечку и подпер руками подбородок. Сердце старого горца горело от унижения. Но самое страшное было в том, что поездка в далекую Якутию срывалась. Навязываться Сереге без денег Ибрагим не мог. В кармане лежала сумма едва ли достаточная даже для того, чтобы вернуться в аул.

    Итак, приходилось добираться самостоятельно (адрес Майис у Ибрагима был). Порасспросив прохожих, Ибрагим  отправился на аэровокзал. Он изучил на огромной карте свой маршрут, а затем выяснил, что его денег хватит лишь до Свердловска. Но старый джигит уже не мог отступать. В тот же день он вылетел в Свердловск, согласно первой части детально разработанного плана.

    В Свердловске он опять порасспросил людей и пошел на телеграф. Тут же в родной аул, к шайтану-жене была отправлена срочная телеграмма:

    Я В СВЕРДЛОВСКЕ ВЫШЛИ 200 РУБЛЕЙ НА ОБРАТНУЮ ДОРОГУ АДРЕС СВЕРДЛОВСК ГЛАВПОЧТАМТ ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ ИБРАГИМ

    Три дня и три ночи, ожидая перевода в свердловском аэропорту, он злорадно представлял, как старуха получает эту невероятную телеграмму, как она сначала воет и проклинает его и недоумевает, почему он в Свердловске, а потом, в страхе потерять мужа, снимает с книжки деньги и идет плача на почту. «О шайтан! — думал он. — Я отучу тебя скупиться!»

    Как и предполагал Ибрагим, старуха ограничилась сорока рублями. Но все уже было решено, и следующий бросок горец совершил в Новосибирск, откуда старухе полетела следующая срочная телеграмма:

    Я В НОВОСИБИРСКЕ ВЫШЛИ 250 НА ОБРАТНУЮ ДОРОГУ АДРЕС НОВОСИБИРСК ГЛАВПОЧТАМТ ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ ИБРАГИМ

    А пока старуха решала, что ей делать, Ибрагим изучал мир. Он проехал Новосибирск вдоль и поперек. Старуха опять выслала сорок. Очередную «молнию» она получила из Иркутска:

    Я В ИРКУТСКЕ ЕСЛИ ХОЧЕШЬ ВИДЕТЬ МЕНЯ ЖИВЫМ ВЫШЛИ ЧЕТЫРЕСТА НА ОБРАТНУЮ ДОРОГУ АДРЕС ИРКУТСК ГЛАВПОЧТАМТ ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ ИБРАГИМ

    И башня рухнула, старуха сдалась! В Иркутск она выслала требуемые 400 рублей. Одновременно Ибрагим получил телеграмму: ДОМОЙ НЕ ВОЗВРАЩАЙСЯ. Но ему уже было все равно! Излишки денег он зашил в потайной карманчик на животе и махнул на Север, а там в Улу-Кель и действительно опередил Сэмэна и Серегу — уж слишком долго они сидели в Якутске.

    Тяжело досталось старому кавказцу воздушное путешествие! На первом отрезке пути его даже тошнило. Но, как истинный джигит, он все перетерпел и в конце концов привык к взлетам и посадкам.

    В Улу-Келе он сразу занял номер, расспросил: не появлялся ли парень с удивительной оранжевой прической? Нет, ответили ему. Тогда Ибрагим отыскал дом Майис и, увидев бегающего малыша, убедился, что Сереги еще не было. О том, что Серега, потеряв его, мог вообще вернуться на Кавказ, Ибрагим даже подумать не мог. Он стал ждать Серегу, но ждать не бездеятельно. Ежедневно он осторожно прогуливался около дома Майис, и если малыш бывал один, угощал его то конфетами, то шоколадом, то есть — ПРИРУЧАЛ К СЕБЕ, так как считал, что именно на его долю выпадет основная миссия.

                                                           Глава четырнадцатая,

          содержащая самую потрясающую неожиданностью, неожиданную, впрочем,

                                               скорее для Сереги, чем для читателя

    Почему же специальный геологический не прилетел в Черский? Да потому, что он и не должен был туда прилететь. Не расслышав толком геолога, великий охотник обманулся сам и обманул Серегу: самолет направлялся гораздо западнее. Представьте же удивление оранжевого шофера, когда, выглянув в иллюминатор, он прочел над крышей аэровокзала: НОРИЛЬСК. Но нашему трусливому герою уже мерещилась милиция Черского, так что он чуть не заплясал от радости.

    В Норильске Серега решил запутать следы и домой продвигаться не по воздуху, а по... Енисею. Но не будем следовать за Серегой. Ты, читатель, прекрасно представляешь себе все тяготы путешествия, когда за спиной в хурджине сидит трехлетний неразумный малый, не понимающий ни единого слова своего похитителя. Не лучше ли нам сразу оказаться в ауле и там подождать нашего оранжевого шофера.

    Он появился теплым августовским вечером, вытащил из хурджина спящего малыша и вошел в саклю Ибрагима.

    Вошел... Тут же старуха Кильдихан то ли от радости, то ли от испуга вскрикнула и куда-то исчезла. Кто-то выбежал Сереге навстречу, чьи-то руки выхватили ребенка. То была Майис. Она, беззвучно плача, стала тискать и целовать сына.

    Сколько бы простоял Сергей без чувств — неизвестно, но его возвратил к жизни голос Ибрагима:

    — Эх, Серега! Столько мучились — и зря! Серега обернулся и вообще остолбенел, потому что рядом с Ибрагимом стоял знаменитый охотник Сэмэн Большая Голова! Он спокойно покуривал трубку, и было ясно, что он доволен всем происходящим.

    — Э-э, наконец-то ты приехал, зятек. Три недели ждем как-никак.

    Он обхватил Серегу медвежьими лапами и вышел, посмеиваясь, во двор, ибо знал, что Ибрагимова старуха не любит табачного дыма.

    — Что же это, Ибрагим, — дрожащим голосом произнес Серега, — как они здесь очутились?

    — Меня ругай, — вздохнул старый горец.

    — Что ты сделал?

    — Да вот, встретился я в Улу-Келе с Сэмэном...

    — Ты был в Улу-Келе?

    — В том-то и дело, что был. Так вот, узнал меня Сэмэн — уж как, и не знаю. А потом и Майис появилась. И стали меня упрашивать — скажи да скажи, где живем. Ну, Майис, понятно, она о Егоре старалась, а Сэмэну ты слишком понравился. Как я, говорит, без такого зятя буду. Ну, признался я. Вместе и прилетели.

    — Эх, Ибрагим! — застонал Серега. — Что же теперь будет?

    На этот вопрос мудрый старик пожал лишь плечами.

    — Эх, Ибрагим... — прошептал Серега, с ужасом глядя на то, как Майис, оставив ребенка, приближается к нему.

                                                                          Глава

                                             сразу двадцатая — для круглого счета

    Ну вот и пора прощаться нам с нашими героями — серьезными и смешными, добрыми и несуразными. Много проехали мы вместе с ними. Посчитай-ка, читатель! Один Серега, наверно, тысяч двадцать километров отмахал. А Сэмэн? А Майис? А почтеннейший старец Ибрагим?

    Так что, я думаю, у нас есть полное право отдохнуть.

    Будь здоров, читатель! Вспоминай иногда этих людей, делающих не только глупости, но и добро.