Ив. Ласков
(Якутск)
В
НЕОТШЛИФОВАННОМ ЗЕРКАЛЕ
Рассматривая новую книгу В. Коротича,
изданную на русском языке, Н. Сотников в статье «Не узнаю поэта в переводе»
(«Литературная газета», 21/X 1970) говорит: «Близость наших языков, их
родственность открывают большие возможности для переводчика: зачастую можно
сохранить авторскую рифму, всегда — ритм, трудно, но заманчиво добиться
напевности, мягкости украинского оригинала, некоторые слова стоит перенести из
одного языка в другой, не переводя».
После всего, что было сказано за последнее
столетие о трудностях перевода с близких языков (в том числе и такими
авторитетами, как Н. А. Некрасов и М. Ф. Рыльский), утверждение о «больших
возможностях» звучит настолько легковесно, что можно было б с ним и не спорить,
тем более что на той же странице «Литературной газеты» В. Огнев дает ему
достойный ответ. Но, к сожалению, это «теоретическое положение» Н. Сотникова
используется у нас в самых широких масштабах.
В чем
заключаются «большие возможности», о которых говорит Н. Сотников? В том, что
«зачастую можно сохранить рифму, всегда — ритм... некоторые слова... перенести
из одного языка в другой, не переводя». Фактически первое и второе
осуществляется за счет третьего: ритм и рифма оригинала (особенно это касается
рифмы) очень часто сохраняются благодаря беспереводному перенесению слов из
одного языка в другой.
К чему это приводит, я хотел бы
проиллюстрировать на примере нескольких книг современных белорусских поэтов,
переведенных на русский язык за последние годы.
Речь пойдет о стихах А. Пысина, С.
Гаврусева, А. Вертинского, Н. Гилевича [* А. Пысин. Меридианы. Стихи и поэмы. Авторизованный
перевод с белорусского Г. Пагирева. Л., «Советский писатель», 1969; С.
Гаврусев. Отправление в полет. Стихи. Авторизованный перевод с белорусского В.
Тараса. М., «Советский писатель», 1967; А. Вертинский. Возвращение. Стихи.
Перевод с белоруского Г. Куренева. М., «Советский писатель», 1969; Н. Гилевич.
Голубиная криница. Стихи. Л., «Советский писатель», 1969.].
Все они занимают видное место в белорусской
поэзии. Их охотно переводят на русский язык и часто публикуют. Тем не менее мне
не раз приходилось сталкиваться с тем, что даже такого великолепного мастера,
как А. Пысин, плохо знает читающая публика, даже специально интересующаяся
поэзией, — например, студенты Литературного института. Это и не удивительно,
ибо русские варианты пысинских стихов едва ли могут остановить внимание
читателя. Все пропадает в переводе: и напряженный ритм, и беспокойная авторская
мысль, и гибкий, образный язык. Вот характерный пример — короткое стихотворение
А. Пысина в переводе Г. Пагирева.
Слова, как видим, почти те же самые. Почему
же нет впечатления, что русское стихотворение — перевод белорусского, а не
бледная его копия?
Даже при беглом взгляде на перевод можно
подумать, что переводчик своей главной задачей посчитал не передачу эмоционально-идейного
содержания стихотворения, а... сохранение авторских, белорусских рифм. Из
двенадцати слов, стоящих в рифмах, изменились только три («узгорку» и «на
горку», думаю, можно не считать). Изменились, в основном, только те слова, которые
переписать невозможно (жылі, мурашоў). Ограничив себя рифмами и оказавшись перед фактом,
что многие белорусские слова, входящие в стихотворение, не совпадают со своими
русскими соответствиями либо по длине, либо по ударению, переводчик стал
загонять эти слова в прокрустово ложе строки, как попало.
Первое же слово
стихотворения, согласно словарям, могло быть переведено двояко: «жжем»
(абсолютно точно) и «палим» (далеко не точно, поскольку «палить» в
смысле «жечь» употребляется крайне редко). «Жжем мы моршанскую махорку»
выбивалось из ритма, поэтому переводчик остановился на «пали́м». Поскольку белорусское
«пáлім» и
русское «пали́м»
не совпадают по ударению, пришлось поменять местами два слова: из белорусского
«палім мы» получилось «мы палим». Почувствовав, что ритмический параллелизм
пысинской строфы («палім мы... бачым мы») все равно разрушен, переводчик решил
со второй строкой особенно не церемониться, и хотя мог перевести абсолютно
точно («видим мы Днепровскую гряду»), перевел по-своему: «смотрим на Днепровскую
гряду». Так вместо напряженного, тревожного запева в стихотворение вошла спокойная,
эпическая интонация. В третьей строке переводчику не понравилось белорусское
слово «сёння». Оно явно не совпадало по длине с русским «сегодня». Слово
подверглось изгнанию, а взамен было привлечено аморфное, вялое «выбравшись»,
которого в пысинском стремительном стихотворении нет и быть не могло. В
четвертой строке вместо «тоже упаду» появилось «мертвым упаду». Опять-таки
замена неудачная. Зачем это расшифровывающее «мертвым», если речь идет о бое и
ясно, что падают либо мертвые, либо тяжелораненые? К тому же Пысин сознательно
избегает слов «смерть», «мертвый» (обратите внимание — в конце: не «когда я
умру», а «когда меня не станет»). Это суеверие, но вполне понятное и
оправданное.
Слово «тоже» в четвертой строке не
случайно, оно предваряет последнюю строку стихотворения «я в свою дивизию
пошел». Но об этом позже. Теперь же сравним перевод строфы с... подстрочником:
Не кажется ли вам, что даже подстрочник
звучит эмоциональнее и стремительнее перевода?
А ведь, откровенно говоря, поставь Г.
Пагирев задачу сохранить ритм подлинника, ему бы это удалось очень легко — даже
не меняя рифм. Вот он, простейший вариант, разумеется, еще не самый лучший, но
уже дающий представление об оригинале:
Курим мы
моршанскую махорку,
Видим мы
Днепровскую гряду.
Будет нынче бой.
На том пригорке
Я, быть может,
тоже упаду.
Что же сделано здесь по сравнению с
оригиналом? Заменены два слова: вместо «жжем» — курим, вместо «сегодня» —
нынче. Поразительно, но этот простейший вариант прошел мимо Г. Пагирева.
Любой знающий другие славянские языки
скажет, что слово «курим» здесь самое точное. Польское «раlić»,
украинское «паліти», чешское «раliti» означают также «курить».
Однако в белорусском языке слово «паліць» не имеет значения «курить», что и
фиксируется всеми белорусско-русскими словарями. Вполне вероятно, что в
белорусском языке «курыць» является неологизмом, но неологизмом прижившимся, распространенным,
послужившим основой для новых слов: «курэц» (курильщик). А вот строчки из басни
К. Крапивы, написанной еще в двадцатых годах:
— А дзе ж пажар?
То ж дзядзька люльку курыць!
— Табака добрая,
чаму не пакурыць?
Резюмируя сказанное, можно утверждать, что «курим
махорку» беднее, чем образное «палім махорку». Но зато эта небольшая смысловая
и образная погрешность окупается сохранением ритма.
Пойдем дальше.
Во второй строфе переводчик опять
просмотрел повтор, создающий ритмическую напряженность:
Нас, напэўна, ў свеце не забудуць,
Успомняць, што на
свеце мы жылі.
В переводе это место звучит так:
Нас, наверно, люди не забудут,
Вспомнят тех, что в битве полегли...
Мало того, что без всякой компенсации исчез
повтор: в четвертой строке у переводчика вдруг появилось третье лицо (вспомнят
не «нас», а «тех, что в битве полегли»), отвлекая читателя от конкретного
содержания стихотворения.
И, наконец, третья строфа. Когда происходит
ее действие? У Пысина — через много лет после боя, который только ожидается в
первых строфах. Об этом можно судить не только по многоточию перед строфой, но
и по слову «даўняе»: «...Я гляджу на даўняе курганне...» (Я смотрю на давние курганы). Теперь, когда
мы вспомним о слове «тоже» («тоже упаду»), если обратим внимание на то, что в
первых строфах речь идет об одном кургане, на котором может погибнуть
лирический герой, а в конце уже о многих курганах («смотрю на давние курганы»),
и отдаем себе отчет, что на каждом из этих курганов гибли люди (а курганов этих
— целая «Днепровская гряда»), — мы поймем, что это за дивизия, о которой говорится
в двух последних строчках:
Знайте: когда меня не станет —
Я в свою дивизию пошел.
(Подстрочник)
Великолепное стихотворение, трагическое,
героическое, с потрясающим финалом! Не вчитался, не понял его переводчик. У
Пагирева оно заканчивается так:
Муравей свою поклажу тянет.
Гнутся травы, небосвод тяжел.
Знайте же — когда меня не станет, —
Я в свою дивизию пошел.
Вроде и муравей здесь из Пысина, и первые
две строки звучат неплохо, но финала нет. Нет давних курганов, действие всего
стихотворения заканчивается до боя, когда дивизия — еще не дивизия погибших
героев, а обычная воинская часть. Зачем же лирический герой собирается после
смерти в эту дивизию? И почему он сообщает об этом таким угрожающим тоном:
«Знайте же!»? Впрочем, мы-то знаем, откуда этот тон. Мы знаем, что это
«заслуга» переводчика: «ведайце» оригинала и «знайте» не совпали по длине, и
свирепое «же» появилось для заполнения ритма...
Теперь, когда читатель имеет понятие о том,
какие стихи Пысина стоят за мертвыми строками переводов, я представлю ему в
нескольких словах и других белорусских поэтов, переводы из которых цитирую в
очерке. Н. Гилевич, С. Гаврусев и А. Вертинский ровесники. Им сейчас по сорок
лет (А. Пысину пятьдесят). Их русские книги не дают полного представления об
авторах. Зачастую оно бывает даже превратным. Особенно не повезло Н. Гилевичу.
Единственная его книжка на русском языке «Голубиная криница», переведенная
группой ленинградских поэтов, грешит не только против русского языка, но и
против ритма и рифмы. Между тем Н. Гилевич в современной белорусской поэзии,
можно сказать, один из столпов классического стиха. Стихи его крепко сбиты и
содержат четко выраженную мысль.
Очень много теряет при переводе лирика С.
Гаврусева, особенно интимная. В его стихах часты намеки, недосказанности,
полутона. В переводе все это порой смазывается.
А. Вертинский — мастер
философско-публицистического жанра. Однако у него много и по-настоящему
лирических стихотворений, которые тоже ждут доброжелательного переводчика.
Переводчиков, работающих над стихами этих
поэтов, можно разделить на две группы. Одни из них знают белорусский язык с
детства, со школьной скамьи (В. Тарас, И. Шкляревский). Другие — понаслышке, со
стороны, в лучшем случае — по книгам. Но, как ни странно, беда у всех общая: и
те и другие не различают языки, смешивают русское с белорусским и грешат
буквализмом.
Надо сказать, что буквализм был присущ ряду
переводов белорусских стихов. Его основы заложены еще в 30-х годах. Это тогда
родилось стремление копировать строй белорусской фразы. Это с тех пор вошло в
правило — сохранять белорусскую рифму. Но и то и другое было бы невозможно без
третьего: именно в те годы и был накоплен большой реестр слов, якобы не только
не нуждающихся в переводе, но и создающих «белорусский колорит» (хата, жито,
криница и т. д.).
Явление это имело свои причины. Во-первых,
в 30-е годы переводчики с белорусского, образно выражаясь, поднимали целину, до
них перевода с белорусского не существовало. Не существовало и теории перевода
с близких языков. Переводчикам-практикам пришлось одновременно стать и
теоретиками. Естественно, им могло казаться, что чем больше слов оставить без
перевода, тем легче переводить.
Во-вторых, некоторые из них были родом либо
из Белоруссии, либо из смежных с Белоруссией областей, где местные речения мало
отличаются от белорусского языка, где «хата», «жито», «криница» широко бытуют.
Впитав эти слова с молоком матери, переводчик даже и не задумывался над тем,
можно ли их оставлять в переводе, он оставлял их в обязательном порядке.
Ну, а что же переводчики новой генерации?
Да ничего. Придя на вспаханное поле, они должны были, как минимум, выяснить три
вещи: 1) правильно ли оно вспахано; 2) то ли поле предстоит им пахать; 3) как
пашут соседи. Ничего этого не было сделано. Новые переводчики не только не
подвергли пересмотру то, что было сделано до них, — они и новую белорусскую
поэзию стали переводить по старинке, без учета ее качественных отличий от
классики, без учета возросшей культуры перевода на русский язык с других языков,
без учета возросшей культуры современной русской поэзии.
Иные переводы из современных белорусских
поэтов на фоне русской поэзии и перевода с других языков кажутся серыми,
невыразительными. Им никак не припишешь «интеллектуализма», о котором недавно было
столько споров. Напротив: язык их, о чем бы ни писали белорусы, отдает
«деревенщиной». Какой уж тут интеллектуализм, если человек вместо «рожь»
говорит «жито», вместо «источник» — «криница», вместо «болезнь» — «хвороба»...
У нас много говорят о переводе с
подстрочника, о его вынужденности, о его недостатках. Белорусской поэзии как
будто повезло: ее переводят с оригинала. Увы, читая многие переводы, ловишь
себя на сожалении, что перед глазами переводчика был оригинал, а не
квалифицированный, добросовестный подстрочник. Ведь если бы переводчик видел
перед собой, скажем, слова «рожь», «кажется», «когда», «родник», «болезнь»,
«прильнуть» и т. д., а не «жыта», «здаецца», «калі», «крыніца», «хвароба»,
«прытуліцца», то стал ли бы он пересыпать свой перевод такими диалектизмами,
просторечными и устаревшими словами, как «жито», «сдается», «коли», «криница»,
«хвороба», «притулиться»? Скорее всего, ему, как человеку, пишущему современным
литературным языком, они бы и в голову не пришли.
Пусть не поймут меня так, будто я ратую за
подмену оригинала подстрочником. Просто я позволил себе горько пошутить. Ну, а
если серьезно, то речь идет о необходимости глубокого и всестороннего знания
переводчиком переводимого языка. Более того — знания научного.
Каждый, кто впервые соприкасается с
белорусским языком, поражается его близости русскому, его «абсолютной
понятности». Только вот абсолютна ли эта понятность? В обычном разговоре для
слушателя не имеет значения, что белорусское «конь» по-русски не «конь», а
«лошадь». Не имеет значения потому, что понятно, о чем идет речь. Но
переводчику мало этой понятности. Он имеет дело с художественным словом, словом
богатейшим, многозначным, имеющим множество оттенков, и все эти оттенки он
обязан знать. Он должен постоянно обращаться к словарям, к научным трудам по
языку. Близость языков — опасная вещь. Переводчик должен постоянно
поддерживать, как говорят спортсмены, форму — чтобы не смешивать языки, чтобы
избегать ловушек и каверз.
Наверно, никому не придет в голову переводить
с французского языка, зная лишь алфавит. За переводы же с близких языков
берутся многие, самонадеянно рассчитывая на интуицию и родство языков. Но это
родство часто подводит.
Вот, скажем, читаю я в журнале «Неман»
(1970, № 7) переведенные Вл. Гордейчевым стихи С. Гаврусева:
Прилетел и, забравши с постелью,
Развернулся, аж искры с подков.
Суматошно сороки взлетели,
Отступили деревья с боков.
Это четверостишие переписано почти
буквально. Вот оригинал:
Прыімчаў, і
забраўшы з пасцеллю,
Развярнуўся, аж іскры
з падкоў.
Палахліва сорокі
ўзляцелі,
Адступіліся дрэвы
з бакоў.
Что же мешает восприятию русского адеквата? Не то
ли, что это адекват лишь формальный, кажущийся, а не действительный?
В самом деле, белорусское «забраўшы»
переведено как «забравши». Но если в белорусском языке это деепричастие вполне
нейтрально, то в русском оно имеет некий просторечный оттенок. Нейтральная же
форма — «забрав».
Частицы «аж» в русском литературном языке
нет. И, наконец, последняя строка перевода. С чьих боков отступили деревья?
По-белорусски здесь — обочины, стороны дороги. Поддавшись гипнозу близкого, но
чужого языка, переводчик попал в самую обыкновенную ловушку.
На той же странице журнала тот же
переводчик попадает в новую ловушку: оставляет непереведенным слово «чуеш», что
по-белорусски означает «слышишь». Таким образом, лирический герой стихотворения
в переводе оказался перед задачей чуять
тиканье часов...
Еще М. Ф. Рыльский писал о такого рода
опасностях, подстерегающих переводчика с близкого языка. Существует даже ряд
дежурных примеров, приводимых в курсах теории художественного перевода, — ну,
скажем, польское «урода» (красота). Число таких сходных лексем в польском и
русском языках достигает многих тысяч. Картина легко объяснима, если принять во
внимание общее происхождение и раздельное существование славянских языков.
Часть форм совпадает случайно, в результате действия законов фонетического
развития. Такие эпизоды бывают и в пределах одного языка — омонимия (например,
русское «ключ»: и родник, и приспособление для отпирания замка). Бывает и
наоборот — одно и то же слово приобретает в разных языках различные значения
благодаря иному осмыслению. Взять хотя бы те же русское «урод» и польское
«урода». У них общий корень — родиться. Но уродиться можно и красавцем и
уродом. Русский язык принял одно значение, польский — другое.
Много таких ловушек для русского
переводчика и в белорусском языке. Они еще опаснее, ибо противоположность
значений, легко обнаруживаемая, здесь редка. Гораздо больше оттенков значения,
его ответвлений, уводящих переводчика в сторону.
Белорусско-русская омонимия начинается уже
с предлогов. Например, белорусский предлог «у» не совпадает по значению с «у»
русским и должен переводиться как «в»: «у горадзе» — «в городе». Правда, здесь
ошибиться трудно: смысл подсказывается окончанием. Ну, а если попадется
словосочетание «у дзяжы»? Не переведут ли его «у дежи»?
Это отнюдь не риторический вопрос. Ошибки в
переводе предлогов нередки.
Белорусский предлог «да» может переводиться
как «до», но гораздо чаще ему соответствуют русские «к», «в», «на»: «иду да
брыгадзіра» — «иду к бригадиру», «падобны да бацькі» — «похожий на отца». А вот
строки из стихотворения А. Вертинского, переведенного Г. Куреневым:
«Сделай, Костенька,
самую малость:
Подскочи как-нибудь до двора».
Г. Куренев может возразить, что это «до
двора» находится в прямой речи, что он хотел сохранить речестрой белорусской
крестьянки. Но в таком случае надо было весь ее монолог оставить
непереведенным. А так получилось, что старушка просит Костеньку не зайти к ней,
а только «подскочить до двора».
Совершенно непонятно звучат в переводе Г.
Пагирева стихи А. Пысина:
От беды — до соленой воды,
От соленой — до облачной пены.
Сутки лёта и быстрой езды
Просветили меня, как рентгены.
Однако стоит понять, что пагиревские «до
воды», «до пены» — непереведенные «да вады» и «да пены» А. Пысина, как все
становится на место:
От беды — к соленой воде,
От соленой — к облачной пене.
Но оставим предлоги и перейдем к
чему-нибудь более существенному: глаголам, наречиям, существительным и т.д.
Здесь нас тоже ждет много интересного. Для начала приведу маленький словарик,
который при желании можно было бы значительно расширить:
Если бы даже кто-то был в состоянии
составить исчерпывающую таблицу этих омонимов, то, как видим, запомнить ее было
бы недостаточно. Положение осложняется тем, что некоторые слова переводятся так
и этак. Сколько было уже путаницы при переводе слов «зорка», «зоры»! Мне
приходилось встречать первую строку романса М. Богдановича, переведенную
следующим образом: «Зорька Венера взошла над землею». В прошлом
году в Москве проходили гастроли белорусской оперы. По всей столице были
расклеены афиши с названием спектакля «Зорька Венера» (Звезда Венера). С афиш
ошибка перекочевала почти во все газеты, писавшие о гастролях.
Край мой, белорусский край!
По тебе пройтись мне дай!
На твоем просторе
По тропинкам росным.
Вечером при
зорях,
Поутру при солнце...
Это стихи Н. Гилевича в переводе А.
Прокофьева.
И здесь сработала ловушка: звезды («зоры»)
оригинала превратились в зори. Строка же потеряла смысл, ибо вечером больше
одной зари не бывает.
Возьмем перевод Г. Пагиревым стихотворения
того же Н. Гилевича:
Она завещала другим, молодым,
Лугов неотцветшие краски...
«Краскі» оригинала — цветы. О цветах можно
сказать «неотцветшие». К краскам же лучше подошло бы «невыцветшие».
А вот как начинается в переводе Г. Пагирева
стихотворение А. Пысина «Гул вакзалаў у шкляным блакіце» («Гул вокзалов в
стеклянной голубизне»):
Гул вокзалов. Облака в зените.
Бесконечность рельсов познаю.
У Пысина здесь тоже «пазнаю», но оно
означает «узнаю». В словаре можно найти и тот вариант, которым воспользовался
Г. Пагирев, но в контексте стихотворения он неуместен. Стихотворение это не о
познании, а скорее об узнавании, воспоминании.
Не правда ли, странно встретить слово
«хвоя» во множественном числе, да еще в таком сочетании: «зеленые иголки хвой»?
Ведь хвоя
это и есть иголки.
Появилась же эта неточность благодаря непонятому оригиналу: «хвоя»
по-белорусски — сосна. Это тоже из книги А. Пысина «Меридианы» (пер. Г.
Пагирев).
Там же: «Первое поле не вздыбил сохою, первых
дерев не посек». (Вспоминаешь некрасовское: «Отечески посек его, каналью!»)
Нужно бы «не срубил». Опять подвел омоним.
А вот В. Тарас, переводя книгу С.
Гаврусева, оставил «звоночки». Так у него и получилось: вместо «колокольчики» —
«звоночки льна».
Теперь предлагаю вниманию читателя еще один
словарик, словарик № 2.
Как видим, в этой таблице собраны слова,
которые можно переводить двояко, причем оба перевода не только близки по
значению, но и входят в литературную лексику. Разница между ними та, что одна
половина слов нейтральна, а вторая — экспрессивно окрашена: это по преимуществу
слова «высокого стиля», причем экспрессивно окрашены слова, совпадающие с
белорусскими. Они-то, как правило, и используются переводчиками.
Казалось бы, это не так уж и плохо:
переведенным стихам придается благородное, возвышенное звучание. Но
познакомимся с этим явлением поближе.
Конечно, совершенно правильно «дрэва жыцця»
А. Вертинского Г. Куренев переводит как «древо жизни». Здесь точно уловлено
философское, небытовое содержание словосочетания; «дерево» здесь не годится.
Но через несколько страниц в той же книге
(«Возвращение») находим:
Голодной жаждой горят мои очи..
Очи, отнесенные к самому лирическому герою,
звучат высокопарно, напыщенно, что совершенно несвойственно А. Вертинскому.
В переводе С. Евсеевой из А. Вертинского
очи оказались... у волка.
Еще, наверно, ни один переводчик с
белорусского не перевел слова «конь» как «лошадь», хотя именно «лошадь»
совпадает с белорусским «конем» не только по семантике, но и по стилистической
окраске. Конечно, все зависит от контекста. В иных случаях переводчик может
воспользоваться и словом «конь». Но увы, используется оно слишком часто. Вот
строфа из А. Пысина:
И вот меня дорога снова
Уводит в бесконечность дня.
Я, как на мамонта живого,
Гляжу на рыжего коня.
(Перевод Г.
Пагирева)
Здесь автору хотелось сказать, что лошади
вымирают (кстати, в оригинале дорога «бескопытная»), что обычная лошадь с
некоторых пор поражает его, как воскресший мамонт. Потому и эпитет этой лошади он
подбирает самый будничный — «рыжая». В переводе возвышенный оттенок слова
«конь» вступил в противоречие с этим эпитетом и затушевал авторскую мысль.
Стихотворение переводчик заканчивает так:
Земля в черемухе и мяте —
Взвивайся ввысь, глубоко сей!
Сосна окликнула, как мати,
Протяжно, глухо:
«Алексей»...
«Маці» — по-белорусски «мать». Вряд ли
можно согласиться с переводчиком, оставившим это слово без перевода. «Мати» в
русском языке настолько устарело, чго даже непонятно (не говоря уже о том, что
это звательный падеж). Плохо и «окликнула» на месте «паклікала», то есть
«позвала» оригинала.
Наконец, словарик № 3.
Если во второй таблице кальки с
белорусского находились хотя бы в сфере литературного языка, то здесь они —
преимущественно диалектизмы либо просторечие. Таких случаев — большинство из
всех рассмотренных нами. Нетрудно заметить, что, уклоняясь от точного перевода,
переводчик сообщает тексту областнический, просторечный, «деревенский»
характер. Сглаживаются существенные различия между переводимыми поэтами: все
они, как правило, выглядят стилистическими близнецами. Переводя с белорусского
языка, стихотворцы словно начисто забывают богатейшую русскую синонимику,
строка их, как завороженная, топчется вокруг белорусского слова, белорусского
ударения, рифмы.
Многих, наверно, удивит, почему я включил в
этот список слова «жито» и «хата». Сначала о «хате». Белорусская хата никакими
внешними атрибутами не отличается от русской избы, как, скажем, украинская
мазанка или грузинская сакля, так что ее с полным правом русский может назвать
избой. Но еще важнее, что слово «хата» существует во многих русских диалектах и
для русского уха звучит не как белорусская постройка, а как областническое,
нелитературное название избы.
Слово «жито» тоже диалектизм. Более того —
в различных местностях оно обозначает различные злаки: рожь, ячмень, вообще
хлеба. Белорусское же «жыта» — слово литературное, нормативное, означает оно
только «рожь», и переводить его следует только так.
За многие десятилетия перевода с
белорусского на русский эти слова (как и «конь», о котором я уже говорил) очень
редко переводились надлежащим образом. Сложилась определенная традиция, которую
сломать достаточно трудно. Но сделать это необходимо. За пятьдесят лет своего
существования белорусская советская поэзия сделала невиданный скачок в своем
развитии. Если вначале в ней преобладала деревенская тематика и в переведенные
стихи эти «жито», «хата», «криница» иногда вплетались органично, то на новом
этапе, когда белорусские поэты все смелее обращаются к наиболее общим вопросам
человеческого бытия, когда идет широкий поток интимной и философской лирики,
диалектизмы в переводах выглядят как серые заплаты на новом платье.
Забыто многое в жизни,
С дороги сметено и смыто.
Мне в рожь хочется войти,
Мне вечностью кажется рожь
(Подстрочный
перевод)
Так пишет А. Пысин. А вот как — два его
переводчика:
Забыто многое в пути,
Избыто, сметено и смыто.
Мне в жито хочется войти.
Мне кажется, что вечность — жито.
(Перевод Я. Шкляревского)
Немало брошено в пути,
И в жизни многое забыто.
Мне в жито хочется войти
И ощутить как вечность жито.
(Перевод Г. Пагирева)
Каким диссонансом врывается в высокий строи
стихотворения это дважды повторенное «жито»!
Насколько слово «жито» не органично русской
литературной речи, свидетельствуют хотя бы такие две строчки:
Сын с дороги сошел не за житом —
Он во ржи собирал васильки.
Это из стихотворения Пысина, переведенного
Г. Пагиревым. Обратите внимание: в первой строчке — «жито», во второй — «рожь».
По-белорусски эти строки выглядят так:
Сын пагнаўся зусім
не за жытам — (*)
Горне ён до сябе
васількі.
(Сыну понадобились не колосья
Он к себе прижимает васильки.)
[* Перевод объяснительный,
точный дать трудно.]
Как видим, пагиревское «жито» стоит на
месте пысинского — оно перенесено механически. Там же, где в оригинале «жыта»
нет, ничем не скованный переводчик поставил рожь, хотя легко мог поставить и
«жито»:
Сын с дороги сошел не за житом —
В жите он собирал васильки.
Уж лучше бы он так и сделал: рожь,
появившаяся вслед за «житом», только вносит ненужную путаницу. Действительно,
возник странный намек, что жито можно собирать во ржи, что рожь и жито — не
одно и то же.
В таблице № 3 я привел небольшую часть
слов, калькируемых почти всеми переводчиками. Бывают и кальки индивидуальные,
встречающиеся не так часто. «Стежки», «гомонят», «секира» (вм. топор),
«словить» (поймать), «девчинка» (девочка), «запалился» (загорелся), «сторонка»,
«стародавний», «погоркий», «годов» (лет), «стоптать» (вм. растоптать),
«потиху», «дубровы», «позаросло» — все это взято из книги Н. Гилевича
«Голубиная криница», переведенной группой ленинградских поэтов. А вот Г. Пагирев
постарался придать А. Пысину украинский акцент: дважды в книге «Меридианы»
повторяются «зозули», встречается «Днипро». Вот беглый список скалькированных
им слов: «жниво», «жнитво», «бабули», «елок» (елей), «жердок» (жердей),
«ставок», «гомонливый», «смеряна» (вм. измерена), «не ведаю» (не знаю),
«дурели» (озорничали). А вот из сборника С. Гаврусева «Отправление в полет»
(пер. В. Тараса): «небокрай», «расхристанный», «кат» (палач), «хлопцы»,
«порошить» (о дожде), «поветь», «мова» (язык, речь), «хвалько» (хвастун),
«плотка» (плотва), «веселка» (радуга), «приблуда», «шалопутный», «припевка»
(частушка), «батька» (отец), «мажара»...
Калькированию подвергается не только
лексика, но и грамматические формы и конструкции.
Особенно распространена ошибка, связанная с
отсутствием в белорусском языке краткой формы прилагательного и выражением
предиката полной формой.
От зари он червонный
Иль нагрелся от рук?
Ты не удивляйся, что червонный.
Восемь пуль — весь кровушкой истек.
(Перевод И. Шкляревского)
Ну, а разве были мы сухие
На любой из смертных переправ?
(Перевод Г. Пагирева)
А он не идет, он мертвый.
(Перевод Г. Куренева)
Так будь же ты навек благословенный!
(Перевод О. Шестинского)
Во всех подчеркнутых случаях переводчик
должен был использовать краткую форму: «красен», «сухи» (или «сухими»),
«мертв», «благословен». Тогда все стало бы на место и не ощущалась бы пропажа
сказуемого.
Плачет ребенок,
Сказать ничего не может,
И мы глядим на него с тревогой,
С болью глядим на него:
«Какое же ты безъязыкое!
Какое беспомощное и глупенькое...»
Кто же это безъязыкое, беспомощное и
глупенькое «оно»? Это «дзіця» оригинала, переведенное правильно «ребенок». Но
вот согласовать род определяемого и определений переводчик (Г. Куренев) не решился.
Сплошь и рядом в переводах калькируются
белорусские ударения. «Деды́», «вербá»,
«стоять на смéрть»,
«ценý», «в нóчи», «окóн», «из лéсу»... Такая акцентировка
рассыпана по страницам переводов щедрой рукой.
Теперь позволю себе вернуться к началу
моего повествования и напомнить читателю слова Н. Сотникова о том, что
родственность языков дает «большие возможности» для сохранения авторской рифмы.
Что ж, во имя этого сохранения делается многое. Так, в переводах Г. Пагирева из
А. Пысина более половины всех употребленных им калек — в рифме. То же самое и с
книгой С. Гаврусева, переведенной В. Тарасом. А в сборнике А. Вертинского,
переведенном Г. Куреневым, в рифме более 80% использованных калек...
Калькирование белорусской языковой стихии
приводит к тому, что в одних случаях стиль необоснованно повышается, в других —
столь же необоснованно снижается, в третьих — смысл уходит в сторону. И все эти
случаи могут быть в одном стихотворении.
Говорят, что перевод — зеркало оригинала.
Но что можно увидеть в неотшлифованном зеркале?..
/Мастерство
перевода. Сборник девятый. Москва. 1974. С. 62-80./
Иван Антонович Ласков – род. 19 июня 1941
года в областном городе Гомель Белоруской ССР в семьи рабочего. После окончания
с золотой медалью средней школы, он в 1958 г. поступил на химический факультет
Белорусского государственного университета, а в 1966 г. на отделение перевода
Литературного институт им. М. Горького в Москве. С 1971 года по 1978 год
работал в отделе писем, потом заведующим отдела рабочей молодежи редакции
газеты «Молодежь Якутии», старшим редакторам отдела массово-политической
литературы Якутского книжного издательства (1972-1977). С 1977 г. старший
литературный редактор журнала «Полярная звезда»; в 1993 г. заведует отделам
критики и науки. Награжден Почетной Грамотой Президиуму Верховного Совета
ЯАССР. Член СП СССР с 1973 г. Найден мертвым 29 июня 1994 г. в пригороде г.
Якутска.
Юстына Ленская,
Койданава
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz