ПРЕДИСЛОВИЕ
Моя дипломная работа состоит из трех частей:
1) переводы из белорусских
поэтов;
2) подборка
оригинальных стихов;
3) статья о современном
состоянии перевода белорусской поэзии на русский язык.
Большинство оригинальных стихов - из сборника «Белое небо», введшего в 1969 году. Кроме того, в подборку вошли некоторое стихи из моей первой книжки «Стихая» (1966
г.)
Не требует никаких предварительных разъяснений статья.
Что же касается переводных стихов, то следует сказать хотя бы кратко об их авторах.
Главное, что их объединяет - это принадлежность к лирическому или
лирико-филосовскому направлениям современной белорусской поэзии. Конечно, это вовсе не значит, что переведенным мною поэтам совершенно чужды иные
жанры. Скажем, лирические раздумья С.
Гаврусева органично сочетаются в его творчестве с публицистическими стихами.
Тоже можно сказать и о А. Вертинском, и о Н. Гилевиче. Последний, кроме
того, работает в сатирическом жанре, пишет для детей. Но я не ставил себе
задачи показать полно и всесторонне того или иного поэта. Гораздо важнее для
меня было представить лирическое крыло современной белорусской поэзии.
В моем выборе сыграли роль два момента: во-первых, близость переводимых стихов к характеру моего
собственного творчества, во-вторых, неполное знакомство с ним русского
читателя.
Творчество самого старшего из представленных поэтов, Алексея
Русецкого, весьма своеобразно. Оно уходит корнями в его профессию: А. Русецкий - биолог по образованию. Для А.
Русецкого характерно сочетание лирического и научного начал.
Особую известность принесли поэту его две поэмы об ученых –
«Его величество» и «Монолог Земли».
Интересные попытки в том же направлении делает и самый молодой
участник моей поверки - Алесь
Рязанов. Его манере присущи
лирическая страстность, патетика, звонкие рифмы. В прошлом году 22-летний
поэт издал свою первую книгу «Адраджэнне» («Возрождение»), тепло принятую
критикой.
Совсем еще молод и Микола Федюкович,
прошлогодний выпускник нашего института. А в настоящее время он готовит к
изданию вторую книгу стихов. Основное в его творчестве – любовная лирика.
Анатоль Вертинский (родился в 1931 году) – мастер филосовско-публицистического жанра. Его перу принадлежат хорошо
известные в Белоруссии книги «Песня о хлебе», «Три тишины», «Человеческий
знак». В 1969 г. в «Советском писателе» вышел его сборник «Возвращение» (в
переводе Г. Куренева).
К тому, что уже было сказано о ровеснике А. Вертинского Н. Гилевиче, следует добавить, что он
– первоклассный переводчик. За плодотворную работу над переводами болгарской
поэзии Нил Гилевич награжден орденом «Кирилла и Мефодия» первой степени.
В 1969 г. в Ленинграде вышла его книга
«Голубиная криница» (в переводе группы поэтов).
В 1931 году родился и Степан Гаврусев, Он - автор пяти книг на
белорусском языке («Походные костры», «На гребнях волн», «Щедрость», «Ураган».
«Профиль века») и одной на
русском – «Отправление в полет»
(перевел В. Тарас).
Алексею Пысину среди белорусских лириков принадлежит особое место благодаря философской глубине и
высокому мастерству его творчества.
В 1970 г. А. Пысину исполнилось 50 лет. За плечами поэта - фронты
Великой Отечественной, журналистская
работа, учеба на Высших литературных курсах при нашем
институте. Все пережитое властно входит в его стихи. Большое место в его
творчестве занимают воспоминания о войне. Война для этого поэта – не ряд
батальных сцен и даже не судьба человека на войне. Война для Пысина – борьба
жизни со смертью, испытание всех духовных и физических сил всего народа и
каждого отдельного бойца.
Манера А. Пысина - скупая, лаконичная. Взгляд - сосредоточенный, несколько суровый. В стихах
его часты трагические ноты. В то же
время эти стихи пронизаны неиссякаемой верой в лучшие человеческие качества, в неистребимость человеческого духа.
За двадцать лет поэтом
издано шесть книг на белорусском языке и четыре в переводе на русский.
Это «Эхо», «Миллион адресов», «Корабельные сосны» (перевел Н. Сидоренко),
«Меридианы» (перевел Г.
Пагирев).
Часть переводов, включенных в мою дипломную работу,
публиковались в журналах «Дружба народов»,
«Смена», «Неман» «Полярная звезда», а также в газетах центральных и
республиканских.
ИЗ БЕЛОРУССКОЙ ПОЭЗИИ
Алексей Пысин
УЗЕЛ
Не знаю сам, каким узлом,
Но я навеки связан
С журчаньем речки за селом,
С шуршаньем
груш и вязов,
С высокой рожью на горе,
С травою в доле низком,
С кровавым шрамом на коре,
С гвардейским обелиском.
И где найдешь на свете меч,
Какому дашь умельцу,
Чтоб мог он узел мой рассечь,
Не полоснув по сердцу?
* * *
Давний гул
вокзалов и событий
В придорожном гуле узнаю.
Поезда ночные, покажите
Маленькую станцию мою.
Мчатся с лязгом дымные обозы,
Рельсы под колесами дрожат,
И густые белые березы
С грохотов уносятся назад.
И меня березовой весною
Подхватила эта карусель.
Тысяча
земель передо мною
И за мною тысяча земель.
Горько мне, что редко был он сладок,
Долгий путь под
ветром и дождем,
Сколько было разных пересадок
С оборвавшим руки багажом!
Мне бы вновь тропу свою
направить
В угол тот, где каждой пчелке рад,
Греются в твоих карманах, память,
Две ладони, что глядят
назад.
До зари чего-то жду с тоскою,
До зари кого-то я молю...
До рассвета грею под щекою
Маленькую станцию мою.
* * *
Тянем мы махорки дым шершавый,
Видим мы окопы на лугу.
Будет бой. До той высотки ржавой
Может быть, и я не добегу.
Будут
травы на курганах. Будет
На лугу на этом сенокос.
Нас, наверно, не забудут люди,
Как бы им на
свете ни жилось.
...Я стою на памятном кургане,
Ничего вокруг не узнаю...
Помните: когда меня не
станет –
Я ушел в дивизию свою.
* * *
Вот пьедестал –
Как памяти привал,
Звезда Героя под гвардейским знаком.
...Я вспомнил вас, товарищ генерал,
Я
вспомнил ту -
под Полоцком -
атаку.
Уже врага рассеяли штыки,
Уже за нами блиндажи и доты.
Как вдруг обрушились штурмовики:
Отстали на мгновенье от пехоты.
Пока ракета бледная всплыла, -
Перетирая вдрызг тела и души.
Из-под
родного близкого крыла
Дохнули вниз небесные «катюши»..
Отбой...
Отбой...
Как опоздал отбой.
Шуршала глина, музыка рыдала –
Над синею суровой Двиной
Мы хоронили первым генерала.
Ходил нередко он с пехотой в бой,
Умел он сердцем чувствовать мгновенье.
Когда уже созрело наступленье,
Когда удача манит за собой.
Он знал, когда поднять в атаку нас,
Когда
вести на вражеские доты...
Откуда знать он мог, что в этот раз
Штурмовики отстанут от пехоты.
*
* *
А перед тем, как снять погоны –
В честь окончания войны
Впервые за четыре
года
Фотографировались мы.
Над черной бухтою стояли,
Чужая хлюпала вода.
Сияли белые медали,
Как не сияли никогда.
Казалось все таким чудесным –
Ни
битв, ни боли, ни утрат.
На память будущим невестам
Снимал гвардейцев аппарат.
Душистым тмином пахли
гряды,
Веселый сад листвой шумел,
И вдруг из сада,
Из засады
Тяжелый выстрел прогремел.
Упал фотограф, местный житель,
А враг в кусты - и был таков.
Ну
как догнать его, скажите,
Без пуль каленых и штыков,
Наверно, сами виноваты,
Что снимков нс досталось
нам.
Сложили в груду автоматы,
Поверили: конец врагам.
* * *
Тропу к погосту размотали
И на товарища глядим.
И документы, и медали
Уже не
с ним, не с ним...
Скрипит пороша под ногами,
Даль поднебесная темна.
...Вот так ходили в тыл врага
мы,
Оставив в штабе имена.
Друзья, обычной солью шуток
Благословив на тяжкий труд,
Потом по двое-трое суток
На линии нейтральной ждут.
Горит огонь в землянке жаркой,
Гудит при смене часовых.
Святой запас — по полной чарке –
На всех живых и неживых.
Мы
землю ротами топтали,
Уйдем о земли по одному.
И документы, и медали
Уже солдату ни к чему...
Мы гроб в могилу опускаем.
Стой, братцы! Как же это мы?
В разведку друга провожаем
Без полушубка средь зимы!
А впрочем, что он, полушубок...
Там, под землей, не стынет грудь.
Путь без возврата тих и жуток.
Кто следующий в тот же путь?
* * *
А я лучистый Млечный Путь
Переименовал бы смело.
Пускай отныне навсегда
Зовется он Путем Гастелло:
Чтоб люди всех материков,
Взглянув на небо, вспоминали,
Какими мы путями шли,
Когда пути им пролегали.
* * *
Тропа к селу родному –
Как
нитка без узла.
Я помню, у села
Лежал огромный камень.
Замшелый ноздреватый,
Камней безногий бог,
Куда он кануть мог,
Села бессменный сторож?
А, может,
и не стоит
Грустить о камне, брат?
Ты столько знал утрат,
Что камень тот – песчинка...
* * *
Над водою стрижи просвистали,
Под водой промелькнули лини.
Этот мир ты, дочурка. храни,
Как зеленый свой праздничный шарик.
Все, что видишь сегодня под небом,
Все, что выдохом стало моим,
Узелком завязал я тугим
И вручил тебе ниточку в руки...
*
* *
Явись, мой новый день, началом новым,
С рассветной заповедной чистотой,
С
заботой песней, с холодком сосновым,
И юный мир открой передо мной.
Травой и лесом заросла дорога,
Травой
и лесом вызрела в тиши,
Я знаю: не вернет мне боль души
Из прошлого ни много, ни немного.
С
пригорка лет, с горн пережитого
Устало в душу дикую гляжу,
Но забытья у века громового
Униженно и
льстиво не прошу.
Беру о собой нелегкие дороги
И угли мук, что не дотлели там.
Беру с собой бессонные
тревоги,
А юный мир — я юным передам...
РОБЕРТИНО ЛОРЕТТИ
Над шаром земным,
Над шарами антоновок
Над жизнями нашими
Спутники плыли.
Слышались нам
голосишки их тонкие,
Словно из колыбелей детских.
Подрастали, крепли младенцы,
Подрастала юная песня,
Крепла песня
И подрастала.
Мать-планета охнула:
Что это?
Откуда?
Мать-планету пугает
Собственное чудо.
Боязно, боязно матери:
Так звонко поет мальчуган итальянский.
Что могут атомные бомбы
Взорваться от детонации.
* * *
Не четвертый и даже не третий
Не вернется наверно, домой.
Звонкий
голос мальчишки
Отзвенел в высоте голубой.
Плавно вертится наша планета
Под косым наведенным лучом.
Все, что пройдено,
Все, что пропето –
Все в витке остается земном.
Где-то тонкий, как волос, виточек
Детский плач твой надрывный хранит.
Где-то «синенький скромный платочек»
Над зеленой колонной гремит.
Узнаю по случайному звуку
Даль дороги,
Товарища
след.
Слышу все —
От копытного стука
До могучего старта ракет.
Чуждых звуков грохочет лавина,
В ней свои отголоски ловлю.
Может, в эти часы Робертино
С
грустью слушает песню свою.
НОЧЬ В ТАШКЕНТЕ
Знать не знали мы в ту ночь, что змеи
Сонное прервали
забытье,
Что у змей, живущих в подземелье,
На беду особое чутье.
Горлинки над гнездами взлетели.
Воздух разорвал тревожный гам.
Спал Ташкент в сиреневой постели,
Маки разбросав по площадям.
Гул сплошной. Камней и щебня ливни.
Прочь из дома!
Может быть, сейчас
Станет этот дом гостеприимный
Братскою могилою для нас.
Может, чьих-то переселенья
Жаждет фантастический обвал.
Подымается землетрясенье
На тяжелый следующий бал.
Молнии
свистят над проводами.
С хрустом перемешаны слои.
Драма жизни - что пред нею драмы
Мудрого театра Навой!
Свет к тень смешались воедино.
Жизнь и смерть сплелись в один комок.
Вспомни города, чей гуд пчелиный
Навсегда в столетиях умолк.
Где-то за горами, за лесами
Два зрачка, что проводили в путь.
С теми беспечальными глазами
Распрощаться, память, не забудь!
Тишина всплыла могилой крика.
Тишина - как камень на столе.
Опоздавший встать рассвет безликий
Покатился молча по земле.
Птичьи перепуганные гаммы
И руины –
страшная цена
Истина,
что почва есть под нами.
Что порою так зыбка она.
* * *
И зачем не стал я
лесником,
Лес мой, брат мой...
Был бы я твоим замком
И твоей оградой.
Ходят многие на твой порог –
По весну, по воздух, по малину.
Каждая вершина - добрый бог,
Молча принимающий молитву.
«Под орешиной - любимой быть,
Слезы лить под белою ветлою.
Под рябиною
— чужих любить,
Под березой - рано стать вдовою».
Так слыхал от матери своей
Я однажды в пору
листопада.
Густо листья сыпались с ветвей,
Духом прели веяло из сада.
Отчего грустила так она,
Словно лето жизни хоронила?
Иль ее девичества весна
Деревом счастливым обделила?
Слышу - вновь девичий смех звенит:
К избам деревца переселяют
А другой борам как будто мстит:
Рубит, рубит, а за что - не знает...
* * *
Небо синее манит нектаром,
Море
синее брызгами жжет.
Все тревожнее пчелам усталым
Подыматься в привычный полет.
Стонут пчелы под
тяжестью меда,
Жадно плещет лукавый пролив.
Пчелы падают, падают в воду.
Иссеченные крылья сложив.
Море чутко глубины листает,
Гонит волны к прибрежной гряде.
Море пчел ненасытно глотает,
Только горечь все та же в воде.
* * *
Вот дорога - ветер сумасбродный,
Синих капель веер дождевой.
Вот автобус твой междугородный
С белой полосой.
В первый раз мы празднуем разлуку.
Будь здорова, дочка, в добрый час!
Легкий чемодан не тянет руку –
Что о собой взяла ты про запас?
Был и у меня запас отменный:
Хлеб в котомке да в груди запал,
И
скажу тебе я откровенно -
О тебе тогда я не мечтал.
Ждешь посадки ты, как на иголках,
Землю ковыряешь
каблуком.
Волосы в заколках и защелках,
Талия обвита пояском.
То любуясь, легкою, тобою,
То с досадой тайной узнаю
Рядом с материнской красотою
Угловатость мрачную мою.
Вся в порыве, вся в желанье ветра,
Ты возьми с собою в мир людей
Бесконечной материнской веры,
Молчаливой правоты моей.
Алексей Русецкий
ЛЕНИН В МИНСКЕ
На целый час остановился снова
Почтовый поезд, тряской утомлен,
И снова пассажир белоголовый
Выходит торопливо на перрон.
Прищурившись, глядит на башни Минска
И вспоминает, как под Минусинском
Почти что с детской радостью услышал
О первом съезде трепетную весть.
Всмотреться в эти звонницы и крыши:
Где это было? Здесь? А, может - здесь?
По улицам булыжным, двухэтажным
Бренчит коляска, скрепами скрипя.
Глухой провинциальный город важно
Показывает Ленину себя:
Сады и скверы, церкви и мечети...
...худые псы, чахоточные дети,
Городового четкий силуэт.
В сырых дворах гуляет кислый ветер,
И партии еще, по сути, нет.
Да, нет пока - но зреют в мутной мгле
Истории решительные планы.
Рванет свистящий вихрь - и на земле
Из слабой искры возгорится пламя.
...Опять в подсвечник оплывает воск,
За насыпью у изб ячмень и просо.
Грохочет поезд, мчит на Брест-Литовск,
Глотает темень искры паровоза.
Качает сны транзитные вагон,
А мысль спешит тропой борьбы и риска,
В глухое ночи предчувствуя огонь,
Который чрез год разбудит «Искра».
* * *
Год спокойного солнца... А мне -
День спокойного сердце хотя бы.
На мерцанье светил телескоп равнодушно глядит;
А прижми стетоскоп к моим ребрам недужным и слабым -
И встревожено он загудит.
Если б смерти боялся,
Надел бы рубашку из стали,
Я б на сердце рубашку из стали надел броневой
В те года,
Когда
В сердце калибры чужие стреляли
Всею мощью своей огневой.
Нет на сердце моем никакого защитного слоя,
Злое слово его пробивает, как пуля мишень.
И кричит,
И смеется оно,
И не знает покоя -
Так вот изо дня в день.
Солнце
и ибо сияет, довольное годом спокойным...
Ну, а сердце живое
Не радо спокойному у дню?
Против
пошлости,
подлости
вновь начинам мы войны -
Не нужна мне броня.
Не надену броню.
ОТКРЫТИЕ
Сравнив гемоглобин
из вен моих
И хлорофилл из жил кленовой кроны,
Биолог обнаружил их –
Родство багряной и зеленой
крови...
Земных кровей таинственная связь!
На эту связь, на эту общность доли
Похожесть листьев и моих
ладоней
Мне намекала,
Помнится,
Не раз
Когда деревья в
отблесках восхода
Распахивают дыхальца свои
И росы сплошь дымятся кислородом
И по ветвям шныряют
муравьи, -
Вновь расцветает алых легких крона
Под теплыми лучами небосклона.
Един природы животворный дух!
Он проявился в равных двух оттенках.
Но листопад повиснет па антеннах,
И станет красным мой зеленый
друг.
Мой брат по крови,
Пусть пуржит зима,
Пусть стонет гром и хищно хлещут ливни –
Пока едины, мы неодолимы,
Как нас связующая жизнь сама!
Степан Гаврусев
* * *
Какие яблоки, какие яблоки!
Слетит одно - а слышно за версту.
Оранжевые тучки-дирижаблики
Неслышно набирают высоту.
Кленовый лист уже дрожит пропеллером,
Готов ежеминутно загудеть.
Что ж, много добрых песен тут пропели мы,
Пора и на соседей поглядеть.
О, как доступна каждая планета нам,
Земля от крыльев птичьих шелестит,
По-молодому легкий и светлая,
Лишь дай сигнал - и с нами полетит!
* * *
Гроза кричала в спину мне: - Спеши!
Иначе так родимого обмою!.. –
Гром заурчал в расколотой тиши,
И дождь помчался весело за мною.
Куда бежать? Я ж виден за версту,
Меня не спрячут ни овес, ни греча.
А за спиною дождик тук да тук,
И вот - рубашка облепила плечи.
И дождь, и - ночь, и - небо все в огне:
То молния пространство ослепила.
Я попросил пристанища — и мне
Свою кровать девчонка уступила.
Пришел покой, утих тяжелый гром,
Лишь сонный дождь лениво булькал в лужах..
Заснул я. А назавтра за селом
Два яблока в карманах обнаружил.
Не знаю я, что думала она,
Но с той поры, как только гром бабахнет,
Мне та деревня добрая видна
И даль полей антоновками пахнет...
* * *
За выдумку пустую не примите
Мой сон -
Мне вправду снился
этот сон:
Винтовку не нашел я в пирамиде,
Из отпуска вернувшись в гарнизон.
Свою винтовку. Был ли он
героем,
Кто из винтовки до меня стрелял –
Не знаю я. Но сам я перед строем
Ее с суровой клятвой
принимал.
Так где ж она? Казарма опустела.
Нет никого. Я выхожу во двор.
Рассветный холодок ласкает
тело.
Гремит пальба на синих склонах гор.
Торжественны раскаты полигона.
Кровь или эхо в перепонки
бьет?
Мне отделенный мой, с дежурства сонный,
Честь по ошибке первым отдает.
И вдруг в шеренге вижу я
винтовку –
Ту самую, пропавшую, мою,
И в том, кто взял ее наизготовку,
Чубатого себя распознаю...
День добрый, однокашники! Так значит,
И до сих пор не списан я в запас:
Во мне и через десять лет маячат
Такие сны, в которых вижу вас...
* * *
Я приду весною белой,
Лишь сады займутся снова –
Не с душою огрубелой,
Молодой и густобровый.
Гуси
серые гогочут
За Днепром о дальних странах –
Прибывают днём и ночью.
Прилетают караваны.
Лед плывет раздольем синим,
Вербы сгорбленные гнутся.
Вместе с выводком гусиным
Я б хотел к тебе вернуться.
Приведет к тебе дорожка,
Попрошу воды напиться.
Сквозь
открытое окошко
Смех знакомый заискрится.
И о том, о чем мечтаю,
Я скажу легко и просто:
- Знаешь, птицы прилетают,
Для того, чтоб ладить гнезда...
* * *
Под крылами белогрудых чаек
Уплывем неведомо куда.
Нас вода соленая качает
Веселей, чем пресная вода.
Ну, а мы немало соли съели,
Плавали, бывало, без руля
И давно, давно
уразумели,
Что такое море и земля.
Милая! Уже дымятся трубы.
Скоро уплываем от земли.
Так зачем свои ты прячешь губы?
И в любви хоть раз пересоли!
* * *
В саду вечернем, саду зеленом
Журчит о чем-то холодный ключ.
Скользнул по яблоку с легким звоном
Последний луч.
Луч? А быть может, пчела медовый
Последний взяток еще брала?
Спеша к
хозяйкам, мычат коровы
В конце села.
Нависли тучи ломтями меда.
Туман над лугом, в тумане сад.
Гусей тяжелых ведет от брода
Хвастун гусак.
Раскрыты в избах смолистых двери.
Над свежим хлебом блестят ножи.
Пора покоя, еды вечерней,
Земной тиши.
Кузнец
усталый в одежде черной
Неторопливо домой пылит.
А за спиною - широким горном
Заря шумит.
Анатоль Вертинский
МАРШАЛЬСКИЙ ЖЕЗЛ
Живу, как на марше с жарой и дождем,
Но не ношу я, если
признаться,
Маршальского жезла с своем
Виды видавшем ранце.
Мне б только хорошим солдатом
быть,
Солдатом, который в бою не робеет,
Умеет друга верно любить
И так же врага ненавидеть умеет,
Который вовек на посту не заснет,
С которым приято идти в поход:
Сможет и спеть, и кашу сварить.
Словом, таким бы хотел я быть,
Чтоб обо мне через много лет
Так говорили шагавшие рядом:
«С собой жезла не носил он, нет,
Но был настоявшим солдатом!»
ДИНАМИК
Он посипел, похрипел и смолк,
Снова заговорить не смог.
Подошла бабуся, поохала,
Постучала
пальцем сухим,
Походила вокруг да около:
Что это сегодня с ним?
Торопливо печь протопила,
Пол скорехонько подмела
И по улице тополиной
Побрела в конец села.
Всем
говорит:
«Иду к радисту,
Что-то радио молчит».
А у радиста сын родился,
Сын родился и кричит.
«У нас весело,
говорит бабуся,
Хорошо, что у вас сынок.
Век гляди па него, любуйся,
Голосистый крикунок.
Так
кричал и мой младшенький,
Загубили его в войну.
Ах ты лапушка мой, ладушки!
Имя-то выбрали ему?
Так кричал и мой средненький.
Партизанил он, да погиб.
Ах, голосишко мой серебряный!
Век бы он у тебя не хрип.
Ну, а старший был молчальником,
Как родился - спал да спал.
Может где и жив случайно –
Он ведь без вести пропал.
Всех своя забрала дорога,
Нет
ребят у меня, никого.
Только радио -
мне подмога.
Что б я делала без него?
И поет оно, и играет,
Доброй ночи желает мне,
И поплачем мы с ним, бывает,
Если вспомним о войне.
Только что-то вот с ним случилось,
Что-то треснуло внутри.
Ты уж, Костенька, сделай милость,
Подойди да посмотри.
Заходи ко мне, не хмурься,
Вот
такие мои дела».
И пошла домой бабуся,
Белой улицей побрела.
* * *
«День добрый, мама! –
твержу кресту
И бедному его убору.
День добрый, мама!» -
твержу кресту
И слушаю молчанье с болью.
Молчит могила, крест молчит,
Цветы и травы онемели.
Но слышу:
надо
мной навзрыд
О чем-то сосны зашумели.
Вершины сосен надо мной
О чем-то зашумели горько,
И я услышал голос мой
В их опечаленных иголках.
Шумит мой голос в вышине
И по стволам уходит в землю,
И мама отвечает мне,
И я ее ответу внемлю.
Далёкий
горизонт погас,
Сомкнулся сумрак над поляной...
Спасибо, сосны!
Как без вас
Поговорить я мог бы с мамой?
Нил Гилевич
СИНЯЯ ПУЩА
Значит, мать не
шутила,
Правду мама сказала:
- Опоздал ты, мой милый,
Синей пущи не стало...
Пущи больше нет Синей...
Как понять это, мама?
Скорбно-серой пустыни
Не
окинуть глазами.
Здесь разлатые листья
Пели, с солнцем играя,
А теперь обелиски –
Пни без счета и края.
Только стонут под ветром
Две сосенки кривые,
Словно
кладбище это
Стерегут часовые.
Сколько тут их бывало –
Тихих сказок и гимнов...
Сколько сказок пропало!
Сколько гимнов погибло!
Сколько речек невинных
Здесь навеки зарыто!
Сколько песен щелинных
Топором перебито!
Как же ты от работы
От такой не согнулся?
Ты подумал, на что ты,
Мой земляк, замахнулся?
Пущу
Синюю прадед
И берег, и лелеял...
По какому ж ты праву
Все по ветру развеял?
А, наверно, захочешь
Ты потомкам далеким
Глянуть в строгие очи
С
сердцем чистым и легким?
Это право сумеешь
Вновь вернуть себе, если
Каждый пень ты заменишь
Новой пущею - песней!
* * *
Возьми под зонтик мокрого меня!
Ты видишь, как немилосердно хлещет?
Прикрой хотя бы голову и плечи,
Возьми под зонтик мокрого меня.
Давай с тобою медленно пойдем
Под лопотанье быстрое и злое.
Пускай лопочет! Что я нам с тобою,
Когда мы вместе медленно пойдем.
Я расскажу тебе о той стране,
Что для меня любых святынь дороже.
Она с твоей ни капельки не схожа.
Я расскажу тебе о той стране.
А ты послушай, может, и поймешь,
Что так домой меня призывно манит,
Чем я богат и чем я дома занят...
Послушай тихо - может, и поймешь.
Захочешь — гостьей милой приглашу
В деревни наши, пущи и долины,
Под наше солнце и под наши ливни,
Лишь пожелай, тебя я приглашу,
Чтоб знала ты, каков мой отчий край.
Я сам виновен в том, что ты не знаешь,
Что ты никак себе не проставляешь,
За что люблю мой дивный отчий край...
* * *
В далеком поле, на пригорках варненских,
Куда не вхож курортный шумный люд,
Симфонию времен еще доварварских
Болгарские кузнечики куют.
За каждым камнем, за кустом и кустиком,
Над блеском листьев и могильных плит,
Озвученная неземной акустикой,
Языческая музыка гремит.
Она гремит, пространство ею полнится,
Она проходит сквозь меня всего.
Ты не забудешь ли? Тебе запомнится
Твое разбуженное естество?
Она в земной простор не умещается,
Она уходит в лунный небосвод
И вновь ко мне оттуда возвращается
И за собой в ночную глубь ведет.
Вперед, вперед, равниною и кручею,
Туда, где август сладостью пьянит,
Где вековечной музыкой дремучею
Сама земля болгарская звенит.
Забуду я прославленные арии,
Певцов забуду - знатных и плохих...
Но и пред смертью вспомню я, Болгария,
Вселенский гимн кузнечиков твоих...
Микола Федюкович
* * *
Печаль садится
на мои ресницы,
Касается
Моих тяжелых плеч...
Кого любил - вовек не возвратится,
Чем
дорожил -
не захотел сберечь.
Но все равно
я ждать не
перестану...
Согрею руки
и опять пойду
На сумрачный холодный полустанок
Встречать свою надежду и беду.
И вздрогнет ночь от радостного звона,
Созвездия зажгутся в высоте,
Когда ко мне ты выедешь из вагона
На той
продутой ветрами
версте.
* * *
По острому жнивью,
По
травам бледным,
По вымокшим корням
холодной мяты
Вернусь в
твое сочувствие последнее
Склонить колени,
гордые когда-то.
Прими мою
любовь и униженье,
Все позабудь
над верностью седой...
И помни:
Мой приход –
не пораженье,
А только лишь победа над собой.
* * *
Упираю в колени
Тяжелые локти.
Ослепительный день
За окном потемнел...
Не портрет -
а сплошной
словно облако,
локон,
Непокорный твой
локон
плывет по стене.
Потускнела улыбка на оттиске давнем,
И
веселые губы
давно отцвели...
Только локон,
как
облако,
тихо к плавно
Улетает в высокую даль от земли.
Неужели
один навсегда я останусь,
Не сумею сдержать твой крылатый разбег
И в бесплодной тоске
догорю
и состарюсь
Перед рамой твоей,
опустевшей навек?
Буду ж вечно молиться
Зимою и летом,
Сенокосной порой
и
в январский мороз,
За того -
за другого,
которого
где-то
Полонишь необъятной грозою волос.
Алесь Рязанов
ЭКСПЕРИМЕНТ
Как лава,
из реактора
Вырывается распад...
Экспериментаторы -
Вырубленный сад.
Как панночка в свой терем,
Как в быстрину весло,
В неведомую темень
Открытие ушло.
Ушло крутое пламя,
Свершив жестокий суд.
Лови, кардиограмма,
Всплески амплитуд.
А молодому снятся
Улыбки и ручьи.
Тревожно суетятся
Спокойные врачи.
Но встанешь иль не встанешь -
Совсем не в
эту суть,
Работу, что оставишь,
Другие донесут.
И в сумрак
поседелый
Придет однажды
весть,
Что твой преемник
смелый
Сказал негромко:
«Есть».
Мы гибнем, но над нами
Она не властна,
смерть.
В бессмертие, как
знамя,
Несем эксперимент.
* * *
Урал,
Урал!
И степь, и море
Поишь ты бурною водой.
Твой гордый и тяжелый норов
Мне виден в капельке любой.
Летишь и скачешь в грозной пене.
Здесь не один нашел забвенье
В седой и хмурой глубине.
Шли в вековечное безмолвье
Надежды, воины, года.
А ты все так же катишь волны,
Несешь
неведомо куда.
Ломая стрежень одичалый,
С самим собою не в ладу.
Как лошадей наездник шалый,
Меняешь русла на ходу.
Не разгадать глубин Урала,
Тайн погребенных не вернуть:
Вода, как занавес линялый,
Легла прошедшему на грудь.
Но я на берег твой
сыпучий
Пришел от пущ своих, Урал!
Гляжу с
невероятной кручи
В твой
взбаламученный провал.
Клубятся волны в желтой смуте,
Клубись, Урал,
спеши, круши!
В твоем дикарском
неуюте
Ищу уюта для души.
Я слышу гулкие
раскаты
Полузабытого
«ура».
Неси меня, как нос
когда-то,
Как нес Чапаева, Урал.
ИЗ ДВУХ КНИГ
* * *
Я выполнял такой
эксперимент:
Я, как алхимик, все свои стихи
В коническую колбу запечатал
И медленно их стал подогревать
На пламени струящемся горелки.
Но я напрасно, вглядываясь, ждал:
Стихи мои не тлели, не горели,
И только ядовитый дым чернил,
Как сажа, оседал на стенках колбы.
Тогда я хладнокровною рукой
Добавил миллиграмм гремучей ртути,
И не успел горелку поднести,
Как ахнул взрыв,
И если б не очки,
Глаза мои закрывшие надежно,
Наверняка остался б я без глаз.
Так
было мной доказано, казалось,
Бессилье поэтического слова
Перед могучей силой вещества.
Лишь в
повторении эксперимента
Мы черпаем уверенность свою.
Я целый килограмм гремучей ртути,
Почти разрушенной на
холоду,
Стал нагревать в такой же самой колбе,
И к моему большому удивленью.
Реакция не шла, и вещество
Не пузырилось и не кипятилось,
И без движения на дне лежало.
Тогда стихи великого поэта
Я поднял высоко над головой,
Эго строку шепча, как заклинанье,
Строку, которая своею силой
Уже полмира подняла с колен...
Но я прервал эксперимент опасный:
Я понял вдруг, с чем я имею дело,
Что может дать могущество поэта
В соединеньи с силой вещества!
БАЛЛАДА О ЖЕЛТОМ
Перейдя границу, Джон Смит
попросил политического убежища.
(Из
газет)
Все было желтым
Все!
Желтела простыня.
Подушка отдавала желтой хиной,
Желтело в небе зарево огня.
Желтели сумасшедшие мужчины.
Был коридор оранжев и суров.
Над койками термометры качались,
И лица сумасшедших докторов
Яичными желтками растекались.
Желта вода.
И он ее не пил,
И часто оставался без обеда,
И желтые газеты находил
Не гвоздике в прихожей туалета.
Ему
твердили:
- Милый вы больны, -
И приносили желтые блины.
Проклятая,
глухая желтизна!
Рассвирепел
и вылез из подвала,
И убежал,
и ранняя весна
Грачами над дорогой бушевала.
Он
мчался, желтым пламенем гоним,
И слушав сердца частые удары,
И долго с пеной на губах
за
ним
С носилками бежали санитары.
Потом,
речушку где-то
перейдя,
Он лег на мох,
довольный сам собою,
И слушал шелест спорого дождя,
И вдруг увидел что-то голубое,
И озером плеснула синева,
И понял он, что спасся от погони,
И мягкая зеленая трава
Упала водопадом на ладони.
Звенело солнце в горле и ушах,
И он подпрыгнул -
весело, как мальчик,
И радуга пылала на ветвях,
И разлетался в небе одуванчик.
* * *
Это было в столетье прошедшем:
Юный химик, чумазый чудак,
Остролицый и гибкий, как шершень,
Забирался на пыльный чердак.
И под
ним от воскресной обедни,
Щегольские расправив усы,
Шли сограждане, мирные шведы,
Фабриканты, писцы и
купцы.
Эти уличка вечно бывала
И в сухую погоду грязна;
В дождь по склонам ее гарцевала
Океанская прямо волна.
И когда мимо лужи студеной
Батальон богомольный шагал,
Грязный натрий рукою зеленой
Химик в воду с мансарды швырял.
По студеному морю катались,
Некрасивы
сея пары,
Клокотали и шумно взрывались
Окруженные дымим шары.
Убегали дородные шведы,
Ног не чуя лихих под собой,
И восторженный химик победно
Хохотал за печною трубой.
Улепетывали горожане,
Задирая над грязью штаны.
Вслед им слышалось дикое ржанье,
Словно месть самого сатаны.
...Я вполглаза гляжу на малинник,
На поникший к воде краснотал...
Это было: восторженный химик
За печною трубой хохотал.
* * *
Снова колени скрутила
Слабости жесткая плеть,
Снова меня окатило
Слово холодное смерть.
Мною навеки потерян
В тряске дорожных огней
Солнечней дар Прометея
Смерти не
помнить своей.
Все забываю на свете, -
Думать, работать, любить.
Только о собственной смерти
Мне невозможно забыть.
Рухнула наземь калина,
Солнце запуталось в сеть.
Снова меня опалило
Слово слепящее смерть.
Красные руки роняю,
Падаю глухо в траву.
Кажется мне – умираю,
Кажется мне – не живу.
С криком ворона крутятся,
В пляске зашлось комарье.
...Если она постучится –
Что мне бояться ее?
Я ли не знаю,
что в мире
Даром ничто не дано?
Я ль не платил за квартиру,
Хлеб, огурцы и вино?
Помню, спасаясь от жажды,
Я улыбнулся ключу...
Так же в грядущем однажды
Смертью за жизнь заплачу.
* * *
Я чувствую себя большим и сильным,
Когда в леса
дремучие вхожу.
Я становлюсь хорошим и красивым,
Когда на дымном вереске лежу.
Струится по ветвям
волнистый свет,
На солнце млеют травы и коренья...
Печали нет.
Затерянности нет.
Одни деревья,
чистые деревья.
Иду туда,
куда
душа велит,
Могу заснуть в любом пригодном месте –
Меня от всех напастей сохранит
Лесное
благородное семейство.
Под головой моей кусок коры.
Засну - и лес напрасно не разбудит.
Деревья
молчаливы в добры,
Как сильные доверчивые люди...
* * *
Дети неосознанно жестоки.
Как тревожно это сознавать.
Детства беспощадные уроки
Вспоминаю с горечью опять.
Рыли мы игрушечный колодец,
И, в лохмотья бурые одет,
Шел по нашей улице уродец
Сорока-пятидесяти лет.
Память мне еще не изменила,
Память до сих пор хранит моя,
Как прошел он
осторожно мимо,
Бурый, как осенняя земля.
Вспоминаю все, не понимаю:
Что нас за причина повела?
Может быть, наследственность дурная,
Может быть, прошедшая война?
Мы за ним бежали и орали,
Выли неизвестно отчего
И тяжелой глиною швыряли
В рубище посконное его.
Только я щемящий знак вопроса
В двух зрачках, печальных, как слюда,
Вдруг увидел и комок отбросил,
И упал на земля от стыда.
Помню блеск велосипедной спицы,
Помню под ладонями песок.
Мне как
будто нечего казниться,
Даже в детстве не был я жесток, -
Почему ж опять меня тревожат
На истоде
солнечного дня
Сын и дочь, которых нет и, может,
Никогда не будет у меня?
1067
ЗЕМЛЯ ЗАВОДСКОГО ДВОРА
Науку мою не ругаю –
Она к человеку добра.
Но вот –
под моими ногами
Земля заводского двора.
Бетоном
придавлена грубо,
Она, как железо тверда.
В ней спрятаны черные трубы,
А в них - неживая вода.
Но влага хотя бы такая
Земле до зарезу нужна,
И бульканью жадно внимая,
По влаге тоскует она.
Она б не томилась от жажды,
Была бы сильна и щедра,
Когда
бы не стала однажды
Землей заводского двора,
Растила бы зерна и ела клубни,
Кормила людей и
стада...
Но прочно закована в трубы,
Земле недоступна вода.
Земля керосином намокла,
Земля от мазуте черна.
В ней смешаны уголь и стекла,
И все ж -
не
бесплодна она!
Я видел -
уборщица Таня,
Науке моей вопреки,
Для кактусов или герани
Землей набивала горшки.
И пусть она землю рубила,
Как рубят сырые дрова, -
Я верю в надежную силу
Земли заводского двора.
* *
*
Щурю глаза от ветра,
Свежий покос топчу,
Тайную сущность века
В голосе трав ищу.
Мне отвечает травы
Светом умерших глаз:
Рано пришли вы, рано,
Рано скосили нас.
Пали мы наземь, пали,
Наша тоска темна:
В
недрах цветов завяли
Слабые семена.
Небом, рекой и лесом
Велено вас спросить:
Что вы грядущим летом
Будете здесь косить?
Резкие крылья ветра
Хлопают
по плащу.
Тайную сущность века
Я на лугу ищу -
В этом пустом пространстве,
В этой сухой стране
Краснов порой закатной
Страшно бывает мне.
*
* *
Ты – как волна:
приходишь и уходишь,
А я - как берег:
вечно недвижим.
Вот уплывает шустрый пароходик,
И ты опять торопишься за ним.
А я молчу. Я остаюсь над морем.
Я остаюсь из гордости мужской.
Я берег,
неподвижен и упорен.
Я не ступлю ни шагу за тобой.
И море закипает между нами,
И в море между нами облака.
Но добрыми и грустными глазами
Я на тебя гляжу издалека.
Ты вся
на солнце!
Ты синее неба!
Ты дразнишь ветер,
бликами
слепя.
А я молчу,
молчу окаменело.
Мне кажется,
что не люблю тебя.
Но ты придешь к моим ребристым складам.
Но я навстречу шагу не ступлю!
Но ты приходишь,
тихо и устало.
Мне кажется,
что я тебя люблю.
И я не говорю тебе ни слова.
И я желаю доброго пути.
И ты уходишь,
чтоб вернуться снова,
И ты вернешься снова,
чтоб
уйти.
Я остаюсь.
Я неподвижный берег.
Я на
тебя гляжу из-под руки.
Я жду тебя.
Я жду тебя и верю.
И зажигаю ночью маяки.
* * *
Женщина за длинным гробом плачет.
Ленты суетятся на плите.
Нашего участка аппаратчик
Растворился в серной кислоте.
Я иду среди других за гробом,
Лишь одною мыслью одержим:
Что хороним? Для чего хороним?
Для чего мы землю ворошим?
Замолчи,
- сказал мне чей-то старый
Голос, исчезающий во мгле, -
Пусть земле он тела не оставил,
Но
остаться должен на земле.
Это нужно, это очень нужно,
Если и не телу, то душе.
Чем он хуже, чем,
скажи, он хуже
Тех, что похоронены уже?
Человек хорошей был породы,
Он работал, он не просто жил,
Оступался, может быть, порою,
Но хотя б могилу заслужил.
Пусть стоит она, могила эта,
С виду неприметная собой.
Чтоб и ты пришел однажды летом
И подумал над своей судьбой.
* * *
Не знаю, кто змею принес
И для каких затей,
Но наш дворовый
черный пес
Беспечно ткнулся к ней,
И я стоял, ошеломлен,
И я не мог понять,
Куда бежал от боли он,
И где его искать?
Что, если пес дворовый — я,
На
горле кровь моя,
Меня ужалила змея,
Что буду делать я?
Мое спасение в лесу,
По листьям и воде
В гнилые дебри уползу
На мокром животе,
Как предки
серые мои,
Не помнимые мной,
Противоядье от змеи
Найду в земле лесной.
Как их, меня среди осин,
Среди глухих колод
Испепеляющий инстинкт
К спасенью
приведет,
Сомкну плечом раскисший груздь,
Багульник разорву
И носом ноющим упрусь
В крылатую траву.
Чтоб разжевать, и проглотить,
И лечь во мглу корней
И
завтра встать, и снова жить,
И ненавидеть змей!
* * *
Как хорошо, что у воды
Вполне приемлемые свойства:
Не причиняют нам беды,
Не доставляют беспокойства.
Когда б она не при нуле,
При ста мороза заставала,
Тогда б вовеки на земле
Ни льда,
ни снега не бывало.
Тогда б на нашей широте,
В печальных северных просторах
Зимою слышался б везде
Один дождя зловещий шорох.
Меня охватывает дрожь,
Я бьюсь в постели, как тифозный,
Едва представлю этот дождь,
Тридцатиградусноморозный.
Почти мазутной густоты,
Лишенный плеска и порыва,
На шубы, шапки и зонты
Он льет и льет без перерыва.
В саду пустынно
и черно,
Ни звука птичьего, ни трели -
За ясной осенью давно
Откочевали, улетели.
Я знаю сам, что рыщу зря,
Так почему же, почему же
Ищу в саду я снегиря,
Тоскливо шлепая по лужам?
В кромешно липкой слепоте
Стволы и ветви потонули.
Я снегиря ищу везде,
Ищу его не потому ли,
Что в имени его простом
Речь золотая сохранила
Воспоминание о том,
Как хорошо при снеге было?
...Как хорошо что хоть вода,
Ее
испытанные свойства
Не причиняют нам вреда,
Не доставляют беспокойства.
* * *
Сгущается вечер
На левом моем берегу.
Последний кузнечик
Тревожно
трещит на лугу.
По данным науки,
Почти недоступным уму,
Далекие звуки
Слышны и понятны ему.
Врываются в уши
Недобрые вести земли:
Взрывается суша,
Уходят на дно корабли.
За что искалечен
Так страшно природой самой
Забавный кузнечик,
Веселый скакун луговой?
Всю ночь до рассвета
Кричит он в осенней
траве.
Все ужасы света
В зеленой его голове.
И нечем утешить,
Но, крыльями страстно звеня,
Последний кузнечик
О помощи молит меня.
Но знаю, не знаю,
Ничем не могу я помочь...
Как черное знамя,
Гудит беспощадная ночь.
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz