ЎЎЎ Іван Ласкоў. Дзёньнікі. Койданава. "Кальвіна". 2020.

    Белорусский писатель Иван Антонович Ласков родился 19 июня 1941 года в областном городе Гомель Белорусской Советской Социалистической Республики. 29 июня 1994 г. найден мертвым в пригороде города Якутска, столицы Республики Саха (Якутия), в составе Российской Федерации.

    Средь бумаг, которые сохранила вдова Ивана Ласкова, якутская писательница Валентина Гаврильева, находятся и три общие тетради, поврежденные водою, которые содержат дневниковые записи писателя.

    Габрония Мегинская,

    Койданава

                                                             ТЕТРАДЬ 1

    17 сентября

    Как обычно, первая лекция пропущена. Пришел в университет к 10 часам. Потом - 6 часов практической химии.

    В биокорпусе нашел письмо от А. П. – “С приветом от всех девочек, уехавших в Караганду: “Разумный дурак. Пойми меня”. Как это понять. Главное, просят не писать писем, когда я даже еще и не думал этого делать.

    Вообще, перед собой врать нехорошо, думал, но еще не пытался.

    Долго размышлял, отвечать на письмо, или нет, тем более, что фотки я оставил в детдоме... Наконец, собрал оставшиеся 5 шт., пошел на почтамт и написал сухое, казенное письмо. В отношении к В. - два слова: “Просьбу выполняю. Впрочем, я и не думал”.

    Когда бросил письмо, почувствовал уверенность и спокойствие каких давно не знал. Волноваться просто неинтересно. Вечером за круглым столом опять собрались теоретики карт. Играли до 12-и, пока Пете Ж. не надоело. Леня сказал: больше в карты не играю.

    И действительно, они отнимают массу времени.

    Читаем газеты и саркастически посмеиваемся над рылом Х. Н.

    Между прочим, не я один ругался в присутствии девочек: Слава сказал прямиком-то: - Разинул ебало, как ... Тут он спохватился. Все как в ничем, не бывало.

    20 сент.

    Воскресенье. По обыкновению сон до 10³⁰. Затем минутный туалет.

    Пошли, стали валандаться с Женей по городу. Зашли на Промышл. выставку. “Мазы” мне здорово понравились. Вот это техника! В кузове 26-тонки, танцевать можно. Весит она 24300 кг. А 40-тонка - 36т.

    Пообедал - и к Мишке. У него ничего нового, никто ему не пишет. Он спросил, пишут ли мне из детдома.

    - Нет, - ответил я с легкой грустью.

    - Жаль, черт побери. Надо ж адресок “сябры” взять, написать. И из Караганды ничего...

    - Мне написали, черти, но без обратного адреса.

    - Кто?

    Я сказал. Помолчали. Расстались.

    Вечером втроем выпили 500 мл. С₂Н₅ОН 40%.

    Я был навеселе.

    21 сентября

    Как обычно, в понедельник не учусь. Встал поздно и отправился на моцион.

    В Театральном сквере занялся читкой газет. Вдруг меня окликает кто-то. Оказывается, это Шкляревский сидел на скамейке с незнакомым парнем. Потом оказалось, это был Леонид Шугалей.

    Перебросились парой слов. Я сел на скамейку. Говорили больше они. Шугалей узнал меня по портрету в “Маладосці”. Тут в беседу и я ворвался. Наслушался интересных вещей. Игоря я пригласил к себе ночевать и отправился за степухой № 2. Получил за стихи 386 р. Послал матери 150, расплатился с долгами. Вечером пришел Игорь. Еще раньше я попросил Миколу удалиться куда-нибудь, дабы койка свободная была. Он не согласился, но вечером не пришел: удалился к своей лярве.

    С Игорем бродили по городу и говорили о поэзии. Он заикнулся насчет Евтушенко. Я заинтересовался.

    Обещал толкнуть стихи мои в “Могилевку”.

    23 сент.

    Евг. Евтушенко

                      Ты спрашивала шепотом:

                      А что потом?

                     А что потом?

                     Постель была расстелена,

                      И ты была растеряна.

                      А нынче ты по городу

                      Несешь красиво голову,

                      Надменность рыжей челочки

                      И каблуки иголочки.

                      В твоих глазах насмешливость.

                      И в них приказ -

                                                     не смешивать

                      Сейчас тебя с той самою,

                      Раздетою и слабою.

                      Но это - дело зряшное,

                      Ты для меня вчерашняя,

                      Растерянная, жалкая,

                      Как в лихорадке, жаркая.

                      А как себя поставишь ты,

                      И как считать заставишь ты,

                      Что там другая женщина

                      Лежала жалко, жертвенно

                      И спрашивала шепотом:

                      А что потом?

                                               А что потом?

    За точность не уверен, пишу по памяти. Недурно, черт побери?

    9 октября.

    Ночью дежурил по общежитию - с 12 до 8. Писал “Заметки пижона”. Вдруг подходит какой-то труп, садится рядом и говорит:

    - Слушай, Ласков, твои стихи в “Зн” напечатаны не будут.

    - Почему?

    - - Сам знаешь.

    - Я пожал плечами.

    - Кто ты такой?

    - Я член бюро литобъединения.

    - Какая жалость!

    Я спросил опять:

    - Почему?

    - Ты писал по-белорусски. Это халтура.

    Доказывать ему я не стал. По-моему, писать на разных языках - это многогранность таланта.

    Потом пришел Ялок и я ему читал “Заметки пижона” и “Гориллиаду”. Привел его в восхищение. Потом играли в шахматишки и картишки.

    Спал до половины второго. Осталось у меня 16 р. Я дал Ялку 6 р., сам остался с десятью. Ничего. Пообедал. Вечером “Яики” грызли семирублевую сельдь.

    12 окт.

    Зашел к Костылеву. Он мне  разъяснил, что Головкин (тот труп) был неправ. Дал мне присланные в Знамя стихи, дабы я ответил. Семь писем. И сказал принести стихи для радио. Я на воздусях.

    Получил письма от Бегуна и от поклонницы. Очень примечательное письмо. Мы хохотали до коликов в животе. Я ответил примерно следующее:

    “Дорогая Катя!

    Получил ваше примечательное и неожиданное письмо. Сердечно благодарен за столь сердечный отзыв о моих стихах и моей собственной персоне.

    В вашем письме есть некоторые неясности, ибо из него следует, что вы закончили среднюю школу и учитесь в 9 классе.

    В моей жизни происходили разные замечательные события, как-то: поездки почти по всем городам Сов. Союза; наконец, я решил прекратить турне и обосноваться в БГУ. Это мне удалось. Приглашали меня в Лондон в Оксфордский университет, но я отказался, и остался в Белоруссии, где есть такие прекрасные девушки, как вы.

    Пью редко, но с чувством, толком, расстановкой, уничтожая мои скромные средства.

    Не пугает ли вас это?

    Если нет, пришлите фото и более подробное письмо.

    И, пожалуйста, не пишите стихов”.

    Тут какая-то скотина переправила “не пишите” на “напишите”. Я так и забыл исправить.

    Над моим письмом тоже хохотали.

    19 окт.

    Ура! Сообщили, что едем на картошку. Еще раз ура - и отправился в редакцию.

    Видел снова Головкина - пишет туповатые стихи. Я его подбодрил, и он обрадовался.

    Два стиха прошли моих, на радио.

    После новый поэт, Алексей, говорил, что мои стихи лучше всех.

    Вечером хлебнули с Ялком.

    14 октября

    Уехали наши. Я израсходовал на их рыла полкассеты. Потом с Валеркой К., он же “Буба”, он же “Крокодил”, решили выпить.

    Взяли две бутылки фруктового (в 11 дня). Сидим, пьем. Входит Горилла и предлагает билет в цирк. Не отказываться же?

    Выпили всё, пошли еще. Выпили. Крутили пластинки. Выпили еще одну. Итого - 5. Заснули. В 6 час. проснулись, распили шестую. Принесли еще одну - распили с Хабибуллиным. Потом 4 с Вилором. Итого - 11. Помню, как стояли за последними у двери магазина. В час кончили. Крутили пластинки и Валерка с Вилором танцевали. Глазнов взял веревку - связать. Я говорю:

    - Ты того... Поосторожней.

    - А ты что? Пьян?

    - Я ответил:

    - Я часто пьян бываю, но не сцался никогда.

    Глазнов меня ударил. Я толкнул его, и он задрал ноги. Мы пошли провожать Валерку на вокзал.

    Это были круги ада. Мы спотыкались, падали, особенно Валерий. У него разбились очки. Трижды цеплялась милиция - на вокзале и в сквере.

    На вокзал Валерку не пустили. Только когда объявили посадку, мы его под руки провели через вокзал в вагон и уложили. Он упал в вагоне, о полку разбил лоб и заснул.

    Пассажиры говорили:

    - Вот товарищи...

    15 окт.

    Пропил 64 р. Ехать в д/д или нет! Черт его знает. Хотелось бы. Не пускает статья - надо править, и выступление по радио.

    Весь день ходил как прибитый.

    16 окт.

    Не вынесла душа поэта! Договорился в редакции и купил билет. Вилора не дождался. Написал записку:

                     Скажу тебе без лишних слов:

                     Я уезжаю в Могилев.

                     Брейся, когда будешь колюч,

                     Носи всегда в кармане ключ,

                     Не так уж тяжело понять:

                     У нас тут есть чего содрать.

                     И лишь по глупости своей

                     Не приводи сюда блядей

                     Нагуливай цветущий вид.

                     Жму руку.

                            Химик и пиит.

    И пальцы обвел карандашом. Печать!

    Мишка передал письмо. Интересно, что там? Но не прочел. Писал в вагоне.

    В детдом влез через окно.

    17 окт.

    Все удивлены. По мере сил объясню. Ходил к Леньке Ш. Обещал придти к нему еще, но так и не посмел, скотина! Он дома ногу побил.

    Беседовал с новой директоршей. Хорошая женщина.

    18 окт.

    Ходил со всеми в кино. Передал письмо. К*** заалела, как маков цвет. Р. А. ушла с д. Н., так она была там и присматривала за детьми. Я должен был, наверное, их развлекать, но самому очень скучно было. Я так и знал, что в душе моей ничего не возникнет.

   Приятно смотреть в красивые глазки, но что за ними?

    19 окт.

    С Игорем шатались по редакциям. По радио вел репортаж, а Игорь читал стихи. Пысин моих стихов не взял, труп! Игорь посоветовал принести напечатанные. Я переписал кое-какие. Завтра принесу. Д. Кеша и Р. А. опять куда-то ходили, и я опять с этими. Скука. Спросил, получила ли письмо. Вспыхнула, gourire etc. Pourquoi tu n’aspas repondu? -  j’ai demande. - Просто мак. - А, - сказал я, - хорошо, что получила. Я думал, перехвачено.

    В 7 час. 20 мин. начало трепологию Могилевское радио. Я хотел услышать свой голос, но, увы!

    29 окт.

    Зашел к Шам. Поболтали, карточки, стихи, поклонницы. Затем он предложил интересную идею: сходить в лес.

    - Идет, - сказал я.

    И мы пошли. В лесу очень хорошо, тем более с таким собеседником.

    В “Зн” моей статьи нет. Пысина не было. На радио сказали зайти завтра!

    Р. S.  И. Ш. слышал репортаж.

    21 окт.

    Пысин труп, как бревно. Называет напечатанные стихи “недапрацаваными”. Ужасный тип. Иван Павлович опять занят. Девочки добыли мне “Полымя” в благодарность за вчерашнюю помощь в сочинении. Надо сказать, я издевался над ними.

    Взял адрес Г. Для чего? Сам не понимаю. Может, когда и напишу, если решусь. Но вряд ли это будет. Слишком крепко любил я ее. Да и она для того чтобы размениваться теперь.

    Пускай будет.

           Брест

    Пушкинская, 41

    Спец. РУ № 26

                                 гр. 11.

    24 октября

    Вечером смотрели телевизор и собрали участников живой газеты. Мне очень понравился энтузиазм, с которым дети взялись за это дело. Насовали еще материал, сделаю ли я его? Р. А. тоже довольна.

    Да, приходил Климов Вася, искал учебников. Разумеется, ему не давали только обещаний.

    Он приоделся, посерьезнел. Осуждает мои увлечения куревом и вином.

    Фанатичен, но с трезвым рассудком.

    Вечером с Мухамеджаном (он же Француз, Немец, Герман, Казак) собрались печатать карточки. Мы еще вчера расположились, но погас свет. Так вот, Герман устраивает, а я - на кухню.

    Дежурила К. М.  Ш. помогала или оберегала - ? Я расточал свои перлы перед Кл., дабы склонить ее к Мишке. С полчаса орудовал и, наконец, уговорил. Дело на мази; жду благодарности Мишкиной. Что будет?

    Да, других устраивать я мастак. А свои дурацкие делишки...

    Кл. удалилась, я болтал - о пустяках. Ах!

    Р. А. дежурила; мы обшарили кладовую Л. П., взяли бумагу, учебники для Климова, кусок мыла

    25 октября

    В “Зн” стихи Головнина, Левина, еще кого-то. Меня гложут. Вечером настраивал телевизор, будь он проклят!

    За ужином произошел замечательный диалог:

    А. И. (Лих. Н.)  Что ж ты не заботишься о госте [т.е. обо мне].

    Л. Н.  О нем К. позаботится.

    А. И.  Да, но ты рядом сидишь.

    Л. Н.  К., давай поменяемся местами!

    Я.  Не слушай девочку.

    Л. Н.  Ничего, она привыкла.

    Что это? Неужто над ней издеваются? И по моей глупости. А, не все ли мне равно! Вчера она мне дала звучный эпитет - “болтун”.

    Ходил к Ш., отнес карточки - лесные.

    Несмотря на мороз, хожу без шапки. Да, мороз! Наши, наверное, на колесах. Мороз - и срок истек.

    Жду телеграмму. - Как будто здесь плохо!

    26 октября

    Сказал Клаве, что будут передавать по радио мои стихи. И вот в семь часов они явились к Р. А.

    Р. А. спрашивает:

    - Зачем?

    - Послушать! - ответила К. М.

    Мы все были в настроении. Но, увы, скоты не передали моих стихов!

    Произошел интересный разговор в их присутствии:

    - Р. А. - Вот, Ласков, почему нельзя найти человека, в котором бы сочетались ум, сила, здоровье, красота, талант - словом все?

    Я.  То, что вы говорили - рост, здоровье, красота - может. И ум может. Но еще талант - трудно. Но бывает.

    Д. Н.  И притом, кому что нравится.

    Р. А.  Да, Ваня, вот Вл. красива?

    Я.  Очень.

    Р. А.  Ну вот, а я не считаю так.

    Д. Н.  Значит...

    Я.  Вы правы. Но насчет Вл. я готов спорить.

    Зачем Р. А. при М. упоминала о Вл.? Но я не мог попрать память о... Эта безразлична мне.

    В 12. 30 ночи напугал до смерти Елену Владимировну.

    Я играл у Р. А. в рамс. Выиграл 50 к. Великолепно! Иду домой. Забыл, что дежурят по двое. Темно, как у негра в ... Сразу иду к окну Ср. группы. Залез. Толкнул внутреннюю раму - открылась, но не совсем, и держит внешнюю. Что делать? В форточку не залезешь, не перегнешься. Я толкнул сильно внутреннюю. Загремел стул. Влез и закрыл окно.

    - Кто там?

    Я тоже вздрогнул. Открыл дверь - Я.

    27 октября

    Ходил в радиокомитет.

    На этой неделе. Когда?

    Завхоз дал шапку.

    Добили пленку. И проявили. Печатали. Были К. М. и Кл. Ударились в воспоминания. М., читал журнал, указала на фотокарточку. А я и забыл, что высылал!

    28 октября

    Близится срок моего возвращения? Правда, мне - ни открытки, ни письма. Поэтому я не тороплюсь.

    Сегодня выспался всласть. Борис уже научился будить. Лежу. Слышу:

    - Иван Антонович, пора!

    - Борис Михайлович, - забормотал я, - мне хочется поспать.

    - Ну ладно, сегодня простительно. Вчера поздно легли.

    Сплю. В 10 ч. 10 м. приходит санитарка окуривать дустом. Шутят:

    - Вот сейчас под этого парня подсыплем.

    - Дайте хоть штаны одеть,- возразил я.

    Отглянцевал карточки.

    Федор Максимович просил у Л. П. пленку. Она сказала, что нет. Я потом доказал Ф-у М-у обратное. Он был очень зол на Л. П.

    Вечером была репетиция. Потом я настроил телевизор. Я уже умею это делать.

    Р. А. раздала “живую газету”. Будет обо мне память. Ведь я и о себе упомянул:

            Редактор скрылся за лесами,

            Но он сегодня вместе с нами.

            Он жив и, видимо, здоров.

            Его зовут Иван Ласков.

    Зинаиде Ивановне и Р. А. понравились “карандашонки”.

    29 октября

    Р. А. получила письмо от Шк. Три листа жалоб. И есть не дают, и в баню не водят, тетрадей нет... Ужас. Я еле не прослезился.

    Какого же дьявола они нам писали, что у них все хорошо? Или мы не товарищи? Люда Калинова лежит в больнице. Условились с Р. А. съездить завтра.

    30 октября

    Ездили к Люде. Накупили всякого дерьма - яблок, свежих и моченых, виноград и т. д. Надо сказать, я не жалел денег? Зачем? Она была рада. Просила приехать с фотоаппаратом. Может быть.

    Ходили с Р. А. к В. А. Здесь я явил недюжинное мужество. Во дворе была привязана овчарка. Р. А. боялась: не съест ли она нас? Но я важно прошествовал мимо пса. “Булочки” дома не оказалось. Да, была “сестра владелицы дома” (матери мужа).

    Р. А. получила от Ефимова скверное письмо. Кается в грехах совершенных. Что он там сбондил? Я его тревог и терзаний не понимаю. Подумаешь, не пустили домой. Дико, что он все-таки сбондил. Я от него не ожидал такой гадости. Характерно, он говорит, не украл, а взял.

    Глупо!

    Д. охладели и я тоже. Сегодня передавали мои стихи. Слушали я и дядя Кеша и где-то, очевидно, Шкляревский. А мне меньше ждать пришлось! Он раньше записался.

    Р. А. объявила об этом в зале во время репетиции. Ю. И. пожала мне руку, а я не знал, куда деваться, когда девочки захлопали. Будь они неладны! Делали живую газету. А. П. сначала была настроена иронически и говорила, что у каждого стихотворения есть ритм и рифма и это разные вещи. Я бросил небрежно:

    - Да, возможно.

    Но когда по совету Р. А. я стал писать куплет о ней, дело изменилось. Сначала у меня получилось так:

                       Лирику писала, безусловно,

                       Пиотухович Антонина Петровна.

                       Чего б еще создать не мог

                       Внимательный и чуткий

                                                                   педагог!

                       Благодарим ее и мы и вы

                       Почтительным поклоном головы.

    Р. А. пришла в ужас, особенно насчет поклона головы (“она обидится”) Тогда я выбросил две последние строки и во второй сделал: “Наша милая Ант. Петровна”. А. П. была довольно-таки довольна. Но не заметила иронии.

                                               Слава богу!

    Играл у Р. А. в рамс. Проиграл 30 к. Превосходно!

                  Самусев просит выслать фотокарточки.

                                                          ?

    Вокруг газеты шум. Изверги подслушивали. В большой спальне девочек галдеж продолжался минут 15. Особенно буйствовала Никифоренко: “Там про меня два куплета!”

    Р. А. Сказала: “Ты ошибаешься бездарь”. Ражков грозился побить девочек, которые выступали, и даже Таисия Александровна запротестовала: “Неправда, мы газету регулярно выписываем, раз в месяц!” Странно и обидно, что она носит любимое мною имя. Таиса... Как ты? Где ты? Что сейчас делаешь? Сколько я тебя обижал. Как раскаиваюсь!

    Идя с Р. А., я говорил ей:

    - Каждый мой приезд - это атомная бомба.

    - Я хочу казать не то, - возразила она. - Разве это мое дело - живая газета? Ведь я воспитательница, и притом младшей группы.

    Да, Р. А., вспомните, намного ли больше было успехов у вас? Впрочем, сейчас пионер. работа “бурлит”, “кишит”, “горит...”

    Не все ли мне равно? Нет разве у меня других забот?

    ... Что-то мне перестала нравиться К. М.

    2 ноября

    Да, дневничок, два дня я в тебя не заглядывал. Да и сегодня не произошло ничего интересного - но по долгу службы запишу то, что было.

    Вчера в киношку ходили. Случайно сидел с К. По-моему, Кл. Ш, специально толкала ее ко мне.

    Да, дневничок, кто-то, видимо, уже чужой тебя читает. Иначе, зачем бы этим дурочкам (Янченко и т. п.) вспоминать Таису?

    Ну что ж, буду беречь тебя.

    Вчерашнее записал. А сегодня?

    Сегодня приходил Василий Бадеев (как и вчера). Насилу затащил его в столовую, но Василий так и не притронулся к тушеной капусте, из гордости, наверное. Я организовал братство, мы избрали гроссмейстера (Василия) и устроили чайную оргию. Я говорил:

    - Представьте, что мы в Лос-Анджелесе, в кафе первого сорта, и перед нами не презренный хлеб, а ананасы.

    Они представили. А я вспоминал настоящие оргии, участником коих был сам. На Октябрьскую постараюсь угостить душу. (Хотя бы с Шаманским. Зайду к нему завтра. Сегодня из-за Василия я не пошел - он очень забавен).

    У Василия много сдвигов. Вчера дядя Кеша сказал ему:

    - Принеси воды, рассчитаемся.

    - Я принесу, возразил Василий, - но без расчета.

    Вместе с ним сегодня смотрели la repitition и подтягивали осипшими голосами:

    Мы делу Ленина и Сталина верны...

    А. П. назвала нас хулиганами, ибо надо петь:

    Мы делу Ленина и партии верны...

    Еще раньше я настроил телевизор. Уселись малыши. Вдруг пробирается Таисия Ал. и выключает. Я бросил вскользь:

    - Да, выключать она научилась. Пусть бы лучше научилась настраивать.

    ... О, А. П. создала творение поистине неувядаемое! Ее монтаж можно демонстрировать еще, кроме прошедших пяти, двадцать лет. Особенно мне понравилось:

                        Летит советская ракета,

                        Вокруг огибая луну.

                        Слава советским ученым,

                        Слава народу-творцу!

    Почему я только карикатуры пишу? Лучшее похвалить кого-нибудь. Ну, хотя бы Бориса Михайловича или ту же Маню. Или же Клаву. О, она сделает зря, если увлечется Борисовым!

    Идя от Р. А., в 00 ч. 15 мин. 3 ноябр. совершил богоугодное дело: выломал зубец у забора. Пусть изнеженные задницы не касаются больше деревянных шипов. Остатки занес далеко. Попробовал залезть в детдом - куда там! Свистел, свистел, наконец, тетя Аня открыла. Она напугалась свиста. Прибрел откуда-то Никифоров, которого выгнали - кажется за растление несовершеннолетней. Он был, говорят, в трудколонии, и тетя Аня, глядя на его, спящего в вестибюле, со страхом слушала мой свист, думая, что это голос Никифорову с «воли».

    3 ноября

    Я пишу этот день 4, так как вчера мне показалось, что ничего интересного не было. Однако, “вспоминая прошлое старательно”, я пришел к выводу, что это не так.

    По поводу Никифорова звонили в милицию. Но за ним никто не пришел. Он сотворил две гадости: во-первых, помочил во сне (он спал на диване в вестибюле) и увел с собою мальчика, Сашку Даниленко. Сашку этого искали воспитательницы, но это ничего не принесло. В “высших сферах” волнение. Что будет?

    Вечером был отвратительный инцидент. На ужин была гречневая каша с самодельной колбасой (кололи свинью). Один из ребят (неважно, кто) сказал мне:

    - Да, нам дали по огрызку, а сами делят. Огромный претолстый кусище. Директорша разрезает пополам, говорит: “этот кусочек я себе возьму, а этот можете вы, Юзефа Иосифовна”. Марья Ивановна заискивающе: “Там есть еще один, можно я возьму половину?” “Пожалуйста, пожалуйста!” - ответила З. И.

    И неожиданно она встала передо мной с другой стороны. Гадко! В прочем, мне все равно. Что, мне много надо? Нет, все же не все равно! А детишки? И главное, на глазах у детей...

    Я не приписываю себе лучших качеств Я такой, какой есть. Но так бы никогда не поступил.

    Потом я убедился в справедливости слышанного. Дежурила Р. А. Она захотела есть. На кухне не было ничего. Но в кладовой с тетей Аней они нашли залежи этого блюда. Мне нагрузили тарелку: чего стеснятся, черт побери! - и поглощали. Вдруг из бани приходят Агр. Ал. и Л. П.; Л. П. посмотрела косым взглядом. Но я был предельно вежлив и говорил “С легким паром”, “спокойной ночи” - и по своей инициативе. Потом пришла Лиходольская. Началась трепология.

    - Вот я парня завела!

    Засранка!... qni a besoin a toi?...

    - Ну, хватит есть, а то растолстел.

    Р. А.: Не ешь кавдух. Не от такого ли Кандратович... того?

    Я.: Нет, здесь нужен не такой. Тоска.

    4 октября

    Опять (четвертый день подряд) приходил Василий Бадеев. Ю. И. негодует: зачем он ходит? Я тоже не понимаю: зачем?

    Правда он хочет помочь Р. А. Но я не оставался бы в д/д. Или - безумная мысль - он приходит потому, что я здесь? Могут ли у Василия быть чувства признательности, тяга к лучшему?

    Ходил к Шаманскому. Договорился о празднике. Хочу крутануть шурум-бурум. К черту конфетки и прочь.! Соберем друзей.

    У меня уже пересохло горло. Третью неделю не пить! Бедное животное!

    У Гозмана завязался разговор о марксизме, государстве. Я бросил несколько своих убеждений, и какой-то труп провозгласил их анархией.

    Что могут понимать мелкие еврейчики во всем этом! Куда ветер дует, туда и они клонятся. У меня уже сложились почти твердые позиции. И я верю: день придет! Какой? Я мог бы описать мои мечты, но к чему... Да, лучше о них не писать.

    Шли мимо школы. Вспомнили вечер. Леня говорит:

    - Ты еще речь произносил...

    Я.  А я и не помню. Но я всегда короткие речи говорил. Вдруг кто-то сзади протявкал:

    - Ах, даже речи были?

    Я оглянулся и увидел толстого еврея, который продолжал:

    - По росту и речи.

    Я не сдержался.

    - Судя по вашему объему, можно подумать, что у вас были длинные речи.

    Мы наговорили ему всяких дерзостей. Пошел он н!..

    Еле затащил Василия ужинать. Поэтому мы после всех ели. М. К. дежурила. Она раньше взяла у меня пленку свою; я спросил:

   - Напечатали?

    Она не взглянула. Меня как кипятком ошпарило: вот уже до чего дошло!

    Потом Василия я услал посмотреть, что в зале, подошел к ней.

    - Ты что, уже не разговариваешь со мной?

    Широкая улыбка.

    Почему это?

    - Я спросил, а ты не ответила.

    Да.

    Я вышел. На языке вертелась фраза:

    - Любить меня не надо, но хотя бы соблюдать некоторые правила вежливости необходимо.

    ... Я вспоминаю...

    Прошлым летом.

    - Т., не мешай мне.

    - А я тебе не мешаю.

    Какой гордый взгляд, суровый и нервный смех... Обломки...

    И из-за нее.

    5-6 ноября

    Играл в шахматишки, кои унес от Шаманского. Почти все выигрывал, и это надоело. Вообще гулял в ожидании 7.

    Поймали Сашку Даниленко, в Бобруйске. Никифорова будут судить, а Сашку привели обратно. Я пытался поговорить с ним. Это очень неразговорчивый и туповатый парнишка.

    Был опять у Шаманского, мы договорились на 9 час. 7 ноября. А потом дядя Кеша сказал:

    - Ты пил Старку?

    - Нет

    - Так мы можем это сделать.

    Мы сложились, и я купил Старку и селедку. В селедке меня обманули: подкинули рыбину, низкой цены. Черт с ними!

    Мне кажется, что М. старается загладить свою вину.

    7 ноября

    Это день. До двух ночи печатали карточки - хорошо вышли; в 7. 30 проснулся. К девяти надо успеть к Леньке. Шел почти по пустому городу; кордоны не были еще выставлены, не видно было и традиционных грузовиков, загораживающих улицы.

    Ленька только встал; пока он работал гантелями, я болтал. Потом мы причесывались, и я вылил на свою голову огромное количество одеколона, чтобы не торчали вихры. Оделись и пошли по городу.

    - В часов 11, когда начнется демонстрация и никого не будет в магазинах, оборудуем.

    Я вспомнил, что меня в 11 час. будут ждать у Р. А., но промолчал.

    Мы пошли смотреть новый мост. С бугра открывался он и старый, обрушенный в Днепр. По новому мосту двигались люди и несли “хоругви” под гром “Варшавянки”.

    - С кем это они бороться идут? - пробормотал я.

    Л. отмачивал шутки более интересные. Потом нам надоело. Мы пошли к Леньке, а тут его сестра уже купила портвейн розовый (бутылка 800 мл), и мы сели за стол. Конечно, немного, но без всякой чопорности, идиотства. Ленька зовет свою мать “Шимой”.

    На улице болтали с пьяным, бывшим матросом; он просил указать ему дорогу на вокзал. Почему-то его мешок оказывался на моих плечах. Мы хотели добавить, но в магазинах были чудовищные очереди. Поэтому я договорился придти к Шиме в часа четыре и побежал к Р. А.

    Когда я постучался, сразу ответило голоса четыре. Я вошел. Были Бэла, Евгения Ивановна, Марья Леонтьевна. И давай меня ругать, приговаривать. Я снес все это, выпил штрафной и потом еще: Старка - хорошая вещь, крепче московской, но легче пьется.

    В детдоме до половины четвертого играл в баскет, и даже забрасывал мячи. Волкова за что-то ударил зря. Но пора идти! Я оделся, вышел. Марат стал дразнить. Я за ним погнался, догнал и ударил о землю. Он заплакал. Я пошел прочь, к калитке, там Т. С. и М. фотографировались. Я для чего-то тоже стал корчить позы. Г. С. меня “сняла”.

    - Ну, давай, Марья, снимемся?

    - Ай!

    - Не хочешь, не надо.

    Я сел на скамейку. Подошла Кл.

    Что-то толковали, я не слышал. В голове было целое стадо гусей. Надо сказать, что в этот раз я был тверд и язык не трепал ничего лишнего. Наоборот, я, кажется, был менее многословен, чем обычно.

    - Вот, обиделся, - услышал я голос М.

     Я и не думал обижаться, но вдруг почувствовал, что и в правду обижен! Как тогда, в столовой. Мелкие случаи, но они нравятся своей новизной. Странно, раньше я больше обижал, теперь сам обижаюсь! Времени думать, не было. Я достал “Родопи”, взял последнюю сигарету, закурил и далеко швырнул коробку, встал со скамейки и пошел к Шиме.

    По дороге купил бутылку шампанского; Л. трезвенник, так что я ее почти всю выпил один.

    К 6 ушел на вечер или сбор, как его переименовали. Когда стал рассказывать старый большевик о Ленине, я захотел спать страшно. Хорошо, что я сидел сзади, иначе видны были бы мои закрывающиеся и открывающиеся с усилием глаза. В конце концов, я все же заснул. Разбудили аплодисменты. Я вскочил и стал хлопать за троих. Потом концерт. Я побежал пить воду и не видел “Лявонихи”. Меня позвали читать стихи. Я смешил. Мне хлопали здорово.

    В конце концов - живая газета. Все было отлично! Все смеялись, а потом скандировали. Рожков даже “перевоспитался”. Он сказал Р. А.:

    - В следующий раз возьмите меня, а то девки засели и сочиняют про нас.

    - А ты ж грозился перебить костыли?

    - Извините, Р. А.

    И стал угощать подарком.

    Загремела музыка - танцы.

    Петя говорит:

    - Пойду, с Манькой потанцую. И осуществил свое намерение. Я зевнул пару раз, мне стало неинтересно, и я двинулся к дяде Кеше.

    - У вас есть выпить?

    Так сказал человек, появившийся на пороге его дома. Это был, конечно, я.

    Мало-помалу тоска стала рассеиваться, и я забыл все. Пошел опять в зал. Танцы, слава богу, кончились. И начались игры.

    Конечно, они меня интересовали не больше, чем ночной колпак премьер-министра Великобритании. Но М. сказала:

    - Ты в почту будешь играть?

    - А как же!

    Кто-то подсунул мне номерок, я его заколол значком.

    - Напишу, Маня тебе письмо, большое, - шутил я, - Только бумаги нет.

    Она мне дала бумагу.

    Я написал пару записок - Шаранкову Коле и Борису:

                           Борис! Живи богато,

                           Греби лопатой злато.

                           Будь здоров, болван!

                           С праздником!

                                                       Иван.

    Больше никому я не писал. Мне подсовывали какие-то записки, я их рвал. Одна меня удивила:

    “Ты почему ушел, когда начались танцы? Кера”.

    Кера? Уж не Петя ли? Я подошел. Нет? Вот задача! Кто там интересуется?

    Я подошел к М.

    - Ты писала?

    - Я.

    Помолчав:

    - Я хотела тебя научить танцевать, а ты ушел.

    - Я вытаращил глаза:

    - Менечка!

    - Ну, чего смотришь?

    Этого я не ожидал.

                                            *

                                 *                       *

    Увидел Любу и Маню Ш. Я сначала осведомился, здоровался ли я с ними. Оказалось, да. Сам я не помнил. Затем завертелась пластинка; М. Ш. потащила меня. Мы танцевали и разговаривали.

    Потом я их провожал, и две подружки тоже. Но она до калитки, а я - до колонки. Я не хотел пользоваться таким дурацким случаем.

    Завтра надо серьезно поговорить. Прежде я предполагал так:

    - Кто Борисов?

    Ответ.

    - Ну, хорошо, М., принеси-ка мне фотокарточку, а то я по ошибке отправил ее тебе: перепутал конверты, хотел матери послать.

    Теперь не знаю; впрочем, это ерунда, важнее постараться для Мишки, хотя он и писал, что со мной ему скучно. Ну, погоди же пес! Не буду к тебе ездить. Но последнюю дань воздам.

    Он ошибся, когда говорил, что Мане будет весело, когда я приеду. Он всегда ошибался

    8 октября [ноября]

    Ездили к шефам выступать. Перед этим Ант. Петровна сказала мне:

    - Насчет вчерашней живой газеты... Конечно, содержание хорошее и своевременное (это о стихах!), но постановка никуда не годится. Когда за нее берется бездарный человек, ничего не выйдет. Вот следовало Юзефе Иосифовне поручить. Тут нужен человек с фантазией...

    От нее зависело, поеду я или нет. А я хотел быть поближе к Мане. Поэтому я не стал спорить, но доложил после Р. А. Она возмутилась. Вот что она хотела сказать Ант. Петр.:

    - Я считала вас талантом, а вы меня бездарью; но мы оба ошиблись.

    - Зачем вы говорили это Ласкову? Или думали, что он не скажет мне? Или хотела, чтобы он сказал? Тогда честней сказать в глаза. Но ничего этого не было сказано: А. П. не явилась на концерт шефов. Слишком ощутительная разница! Зато Р. А. имела длительную беседу с Зинаидой Ивановной. Та сказала:

    - Ей не стоит говорить, я сама с ней поговорю. Больше у нас не будет таких монтажей.

    Значит, З. И. на нашей стороне.

    М. хотела сегодня осуществить свое намерение - научить меня танцевать, но, увы, я почувствовал себя в глупом положении. Вообще, мы с ней были сегодня очень близки и взаимно вежливы.

    Кончились три недели моего пребывания здесь. Завтра уезжаю. Придется дописать еще некоторые интересные факты. Когда был концерт, я сидел за Маней, какой-то болван, кажется, стал щипаться. Кто-то сказал, что это я.

    - Я? До такой глупости я еще не дошел.

    -А я даже и не думала, что это ты, - обернулась М.

    - Молодец, - пробормотал я.

    Пожалуй, она приписывает мне несуществующие качества, а именно - невинность и скромность. Я и опроверг это потом. Когда мы смотрели телевизор, я сидел рядом с ней и сначала даже осторожно обнял. Она говорила:

    - Сиди же культурно.

    9 октября ноября

    Думал уехать в 4 часа, но все билеты были проданы на все рейсы. Об этом мне сказала Р. А. Я тряхнул головой:

    - Ну что ж, поеду поездом.

    А сам обрадовался: еще немного вместе, хотя немного.

    И действительно, после обеда Кл. и М. вышивали почти в пустой группе. Но меня позвали играть в баскет. Несмотря на то, что я проиграл, я играл лучше прежнего и забросил, по крайней мере, половину мячей. Затем Лидия Евг. стала кричать на Колю Кух., чтобы он шел на экскурсию. Игра распалась, и я пошел в группу. У меня был не очень приличный вид, и девочки заулыбались.

    Клава скоро ушла, остались Маня и Янченко. Я сел поближе, стали рассматривать календарь. Потом мы рассматривали этот же календарь уже вдвоем с М., и наши пальцы чуть ли не переплетались.

    ... Сначала я не понимал, почему они не пришли попрощаться? Потом я услышал что Лих. разыгрывает Маню. Вот оно что! Но все же мне было обидно. Я написал записку Клаве:

                       “Всем привет.

    Клава, не забывай о том, что было поручено, и передай на словах или письменно”.

    Ну что ж, всё:

    Мы стали писать с Р. А. письма – Валерке и Вере. Кажется в ненужных изъявлениях братской любви. Не мечите бисера перед свиньями:

    Било 12 часов.

    И я сказал:

    - Мне все-таки нужно попрощаться.

    - Они спят.

    - Ничего, разбудите.

    - Кого?

    Я сказал.

    Настроение у меня было пасмурное. Я стал у перил, вертя в руках шапку. Шапка упала в низ. Вышла Р. А

    - Ну, пойдем, - сказал я.

    - Подожди.

    Р. А. ушла.

    Я еще забыл сказать, что вчера на кухне я сказал Мане, что мне больше нравится, когда она заплетает волосы в одну косу.

    - Я знаю, почему.

    А я, впрочем, и сам не знаю. Но сегодня она причесалась именно так.

    Она вышла, едва накинув платье. Чтоб не было шума, не закрыла дверь.

    - Я уже спала, – сказала она. Может, мы оба ждали изъявлений нежности, но только я заговорил, как мой голос стал разноситься по всем закоулкам, и она в ужасе приложила палец к губам.

    - Тише!..

    Мы пожали друг другу руки.

    Р. А. сказала:

    - Ну что так быстро?

    При тете Ане я сказал:

    - Я не люблю нежностей. А потом, когда мы с Р. А. шли во дворе:

    - Между нами все уже было сказано раньше.

    И то, и другое – ложь.

    11 ноября

    Вчера вечером пропил 50 р. Между прочим, я на грани чего-то страшного.

    Что делать?

    Самый лучший выход для меня – это академический отпуск. Но дадут ли его мне? И притом – не учиться – это значит не получать стипендию, могу быть вышвырнут из общежития и т. д.

    Не ехать же домой!

    Какой хороший друг – Коля! Мы ходили с ним ночью по городу и говорили о многом. Он все время говорил, что я смогу. Приводил примеры из своей жизни. Ночью мне снилось:

    Прихожу к декану, говорю:

    - Мне нужен академический отпуск.

    - Декан говорит:

    - Пожалуйста!

    На самом же деле это будет гораздо сложнее. Гораздо.

    Что сказала бы Маня, если бы узнала об этом? Я смотрел сегодня кино “Разные судьбы”. Нет, Маня не такая, но ведь в жизни всякое бывает. Вот что плохо.

    17 ноября

    Мало пишу – нет условий. Мои дела неплохи. Но – я в жестоком положении. Пора переводиться на журфак, но это, наверное, невозможно. Если нет, плюну на университет и отдамся литературе.

    Кто советует, кто не советует. Петя Ремизов полностью за. А Морозов опять развел свои убеждения. Что он понимает! Разве учиться он на химфаке? Я не выдержал и сказал:

    - Самую большую ошибку я совершил в прошлом году, когда послушался вас.

    Если в прошлом году меня можно было провести, как щенка, то теперь – нет. Баста. Общественного мнения я не боюсь.

    Да, Мишка-то хочет жениться. На черта тогда он давал мне писульки?

    Вечером пришел Петя Р. и спорили о разных вещах.

                                            КОНСПИРАЦИЯ - ПРЕЖДЕ ВСЕГО.

    Писем от М нет. Ну, если!.. О, если б она знала, как мне трудно...

    От Р. А. тоже нет известий. Странно. Может, хлопочет о справке, которая мне не нужна уже.

    Поклонница тоже не пишет. Зато от Лени часто получаю письма. Он хоть не скрывает, как ему трудно. Сегодня выслал вторую полсотню.

    Как-то не жаль мне денег.

    18 ноября

    Ходил к декану филфака Ларченко. Долго не решался зайти. Но зашел, решительно бросив папиросу в урну. Марченко был один.

    Вот наш разговор.

    - Я зашел к вам по важному делу...

    - Ну, говорите.

    - Я хочу перевестись на журналистское отделение вашего факультета.

    - Гм... это трудно... А оттуда?

    - С химфака.

    - С химфака?.. О, это особенно трудно.

    - А почему?

    - Вам придется досдавать разбежку экзаменов – историю и белорусское изложение.

    - Я сдам.

    - Потом это вообще трудно и придется хлопотать через министерство высшего образования. И, кроме того, мы принимаем людей, имеющих опыт работы...

   - У меня есть напечатанные вещи.

    - О, тогда легче. Мы принимаем талантливых людей. Вы соберите все, что писали.

    - Хорошо.

    Как же собрать:

    У Лабука взял последнюю статью. Просматривая корреспонденцию, нашел письмо от Мани. Долго не распечатывал: боялся и мешали. Потом начал разрывать и усмехнулся: по заклеенному она написала не вскрывать – чтоб кто-либо не распечатал. Как-то вселилась уверенность, что все хорошо.

    Но тут зашел Ящук. Я отдал ему деньги за газету и с нетерпением ждал, пока уйдет. Закрыл комнату на ключ и развернул.

                     “Привет из Могилева!

    Здравствуй Ваня!

    Получив твое письмо, я очень удивилась, почему письмо пришло так быстро? Ведь, ты уехал день тому назад.

    Живу я по-прежнему, правда, скучно.

    Ты пишешь, что я подписала записку “Кера” и не знаешь, случайно это или нет? Да, я подписала эту записку, но эта не случайность. А вообще я думаю, что ты все понимаешь.

    Пока до свидания. Ваня, я попрошу тебя, чтобы ты больше не писал, потому что могут всё узнать.

       Маня.

    Пишу 15/ХІ – 59 г.”

    Что я должен понимать! Что она меня любит? Наверное, это так. Иначе, зачем бы ей скучать?

    Я, несмотря на ее просьбу, все же написал ей. Описал мои теперешние треволнения и колебания. Если она ответит, значит, она настоящий друг. Ибо положение мое аховое.

    Писал не на Р. А., а на детдом, и вот по какой причине. Если написать на Р. А., то она потом увидит, что переписка оборвалась. А так может подумать, что она длиться через другое лицо. Писать на детдом – риск. Я подписал: ЛОМТГКТП. Это значит: любая остановка минского трамвая главному кондуктору трамвайного парка. Здорово? Вечером опять пили, и здорово. С Бубой ходили за вокзал, причем я с необычайной легкостью перескакивал через заборы.

    19 ноября

    Не успел я умыться и записать события вчерашнего дня, как явился Буба. Мы стали толковать о вчерашнем, и выяснили интересные детали.

    Буба думал вчера идти к своей женщине, но, увы, мы попали не туда. Мы шли, ругая всех боженят. Впереди шли какие-то две женщины сомнительного вида. Сначала они свернули в переулок, но, услышав наши вопли, остановились и подождали.

    Я вежливо осведомился, где дом № 65. Они сказали, что тут 7-й или 8-й. Потом испарились. А уповали они, вероятно, на большее!

    Мы побрели. Наконец. Б. сказал:

    - Здесь.

    Калитка была заперта. Я перешел через забор, стал искать калитку. Но Б. уже перелез.

    Мы двинулись навстречу собачьему лаю. Вышел хозяин и объявил, что дом № 65 напротив. Мы опять перелезли через забор.

    В доме напротив, живет Борис Ходанов, однокурсник Б. Он завел нас домой. Мы разделись. Я стал бренчать на пианино, но у меня ничего не получилось.

    Буба успел порыгать; Борис подставил ему горшок. Вытирая пиджак, заметил:

    - Жаль пиджак.

    - Ничего, - возразил я, - он попадал и не в такие переделки.

    Борис меня спросил:

    - Зачем ты привел его?

    Что я мог ответить!

    Борис провел нас до моста, причем неотступно следовал милиционер, ожидая поживы. Но мы благополучно добрались домой, причем Б. опять рыгал. Мы с Кисой уложили его.

    Вспоминая это, мы с Б. решили продолжить. Он купил “Смену”, которая сегодня же испортилась. Обед мы сделали шикарный. 2 бутылки польского пива, бутылку шампанского и всякой всячины.

    Приходил Сергей и говорил, что меня призывает декан.

    20 ноября.

    Интересная вещь: если я переведусь, то мне стипендию не дадут, ибо шесть лет ее не дают.

    Твердо решено: я ухожу.

    Декан знает, что я пьянствую последние дни. Откуда?

    Жестокий случай!

    Получил письмо и фото от поклонницы. Сногсшибательно. Она очень жалеет меня и готова идти на все. Это ужасает меня больше всего. Бывают же дуры! Что ей писать? Нелепо.

    Были на представлении Куни, человека с феноменальной памятью. Он подсчитывал чудовищные числа, едва взглянув на них. В антракте я написал записку:

                                             Зрители следили за Куни.

                                             Были все поражены они.

                                             И невольно возникал вопрос:

                                             Делалось ли это все в серьез?

                                             Человек ли вы?

                                                             Группа зрителей.

    Конечно, на мой вопрос он не ответил.

    27 ноября

    Целую неделю не записывал, а записать, есть что.

    Было комсомольское собрание.

    Я дал должный отпор.

    Было много колебаний, но, наконец, я твердо решил: не переводится и не учиться, а летом поступать в Литературный.

    Был разбор моих стихов в “Знамени юности”. Много шумели, но все же один стих будет напечатан.

    Будут стихи в “Во славу Родины”.

    Жизнь идет!

    Закончил Гориллиаду. Горилла ужасно разозлился, чуть до драки не дошло. Буба ходил с ножом в кармане. Коля тоже был наготове. Но я воцарил мир, разорвав поэму. Горилла трус. Мы подозреваем, что донос о пьянке – его рук дело.

    Получил письма от Валерия и Шк. Вере ответил. Валерке – еще нет. Со временем отвечу.

    Нету писем от Мани. Что там такое? Неужто после ночного того объяснения в любви она замолчала? Прочь сомнения! Если еще дня три не будет письма, напишу еще:

    Ехать туда не хочу.

    Да, Маня не пишет, зато поклонница прислала четвертое, не ожидая ответа. Просит устроить на работу – как будто это в моих силах – не имея паспорта.

    Что ж, звать ее сюда лобарать?

    В какое нелепое положение попал я!

    Почему Р. А. не пишет?

    О, эти женщины! Я правильно делал, что не писал ей. Ибо она не отвечает.

    27-е... Через месяц день рождения Т. Надо что-то придумать. А зачем?

    14 декабря.

    Опять заглох дневник. А ведь я сейчас переживаю интересное время.

    Беседовал с деканом. Он очень хорошо отнесся и велел подавать прошение ректору.

    Но стипендии не дал, а что будет дальше? По радио зарезали, “Во славу родины” тоже. Чудовищно! Дописал “Заметки пижона”. Занес Виталию Кост. Что он скажет? Я чувствую, что поэма мне удалась, хотя она и не органична моему творчеству. Она какая-то чужая мне.

    Я сделал большую ошибку, что написал Мане. Меня очень беспокоило бы то, что она не пишет, если б это было раньше. Но теперь – все ерунда. И я не пишу лирических стихов.

    Она может не отвечать “просто так”.

    Хороший парень Виталий. По просьбе Вилара читал доклад о современной поэзии. На третьем курсе все восприняли с большим интересом и спорили о стихах. А на нашем – как чурбаны!

                                                   Какие тупицы

                                                   Наши девицы!

    Сейчас видно, кто друг и кто нет. Чтобы выручить меня, Вилар сдал книги в букинистический магазин. Это друг...

    А остальные не верят в меня и втайне считают меня бездарью, хотя и не говорят вслух.

    16 декабря

    Вчера был казусный случай. Во-первых, пришел Декан Иванович с Беляевым (день стипендии, надо же посмотреть, не пьют ли студенты) и услышал, как я свистел на коридоре. Дал нахлобучку.

    У Валерки от стипендии осталось 50 монгольских тугриков; он сказал:

    - Все равно я на них не проживу.

    - Так не пройтись ли нам?

    Пошел я одеваться, а тут декан зашел. Долго беседовали. Между прочим, он спросил:

    - Тут пьют?

    Я рассеял его сомнения.

    Он сказал, что Максименков считал меня лучшим студентом.

    Вот дела-то!

    Только выскочил он, как мы с Валеркой отправились в кафе-кабак. По дороге взяли бутылку сидра и бутылку вина, а также 250 грамм буженины. Зашли в кабак. Как всегда выпили, закурили. Настроение было хорошее. Валерка отломал листок от фикуса и спрятал его (“Потом унесу”). Он утверждал, что это пальмовая ветвь.

    Вдруг входят мальчики.

    - Здесь нельзя курить.

    Кто-то назвал меня на “ты”. Я обозлился и что-то говорил тоже. Валерка отрекомендовал меня как гордость белорусской литературы. В штаб нас не вели, мы шли сами. По дороге я обозвал кого-то болваном, а штаб - богадельней.

    Преподаватель какой-то (они из мед.) читал мне лекцию, а я читал стихи.

    У меня забрали удостоверение “Знамени юности”.

    Мы пошли жаловаться в центральный штаб. Там меня сфотографировали.

    И, в конце концов, попали в Дом Правительства, в лапы к милиции. Я чуть не устроил маленькую драчку. Потом хныкал над царапиной. В общем, там - ничего страшного.

    Я сегодня бродил в штаб. Документы отправили, но я написал стих. и посвятил Церановичу, после чего он обещал мне поддержку.

    ... Ялок сегодня штурмовал Джомолунгму. Это была гора песку.

    Приз – двадцать пять тугриков.

    Четыре раза скатился, в пятый забрался чудом.

    17 дек.

    Получил стипендию, а с общагой – загвоздка.

    Ночью ходили с Ялком осматривать Джомолунгму.

    В п’яном виде звонили генералу Кирсанову, но его спас автомат.

                                                        3-00-47.

    Письмо в редакцию:

    Прошу редакцию, Знамени юности, опубликовать мое стихотворение в следующим номере вашей газеты. Так, как я хочу выразить, свое сочувствие, всем, борющимся за мир и дружбу на земле:

    Хоревич Григорий Михайлов.

    22 декабря

    Самый короткий день года. Несмотря на это, он был очень насыщен событиями.

    Сегодня я дописывал письма. Из тысячи тонн словесной руды я извлек только одно стихотворение, которое можно отдать для печати, да и то с поправками. Янченко, из Бобруйского района. Остальные – бездарь. Встречались ракеты, ледоколы (атомные), знамена и т. д. Один подлец (письмо его я записал) назвал Хрущева гением. Другой упивался видом атомного корабля, плывущего в межпланетной дали над льдами:

                     “Уверенно летать в межпланетной дали, -

                       С атомным кораблем – богатыри над льдами!”

     Эта каналья живет в Гуте (адрес поклонницы) и работает бухгалтером.

    Всё дрянь!

    Пришел Ящук и сказал, что в три часа меня ждет декан. Я пошел. С деканом мы беседовали недолго, он сказал, что мое ходатайство об исключении удовлетворено, но общежития не дали.

    Всё!

    Комсомольское собрание. Ванда, Пинузо и даже Лабецкий Вовочка (скотина!) требовали исключения из комсомола. Да и остальные скоты. Много их было! Они знали, что я презираю их. В конце концов я сказал:

    - Я доволен, что хоть одно собрание у вас так бурно шло. На других вы сидели как бараны.

    Ограничились строгим выговором и его занесением в личное дело.

    Обещал Людмиле Ильиничне не пить, но – надо было замочить помилование.

    Из дому прислали сала.

    Ходили в кино “Папа, мама, моя жена и я”.

    4 января 1960. г.

         (утро)

    Еще было факультативное бюро.

    Приговор оставили в силе.

    Сейчас я в д/д. Зачем приехал, сам не понимаю.

    9 января

    27 декабря я уехал из Минска, а сегодня приехал. И так, в Могилеве был 4 + 8 = 12 дней.

    Что же я вынес?

    Ничего для души. Пожалуй, мне не стоило ехать. Вечно приходилось играть фальшивую роль студента химфака. Я говорил, что экзамен у меня 10-го. Так оно и было бы если б...

    Впрочем, теперь поздно сожалеть. Ни мама, ни Леня еще не знают. Зачем это им? Одни огорчения. Кроме того, я не сделал никакого преступления, и камня на сердце нет.

    В д/д тоже не знает никто кроме Р. Толика, которому я рассказал в порыве откровенности. Впрочем, чтобы подготовить общее мнение, я говорил, что попал в штаб, что собираюсь в Литературный. В письме Шк. В. я писал об этом. Шк. сообщила Бегунову Коле. Б. К. написал Р. А. Письмо перехватили и прочли. Юзефа И. брякнула осуждающе что-то: “Пусть даже на тройки, но надо учиться в университете”.

    Недалекий человек. Слово заслоняет от нее все.

    Итак, замкнулся треугольник: Минск – Караганда – Могилев.

    Тем письмом я, очевидно, очень поколебал доверие К. М. ко мне. Во всяком случае, она что-то не то.

    Я как то спросил:

    - Что ты думаешь обо мне?

    Она ответила:

    - Ничего.

    Я сделал вид, что очень огорчился.

    “Эх, снег”!

    Писал много, написал 13 стихов.

    Нет, все же полезно быть иногда там.

    К. Б. написал, что А. Т. попала в какую-то дурацкую компанию, напилась и дело дошло до -. Т. прислала Р. А. письмо на шести листах, в котором все отрицает. Наверное, все же ей писала не без оснований...

    Еще одно неприятное известие. Таиса сломала ногу... угодило же черт побери! Это я узнал только вчера ночью от Р. А. Какая жалость! Как она там?

    Я видел у Дуси ее фото. Она стала еще красивее. Белая пушистая шапочка очень идет к ее черным волосам. Как я не догадался попросить карточку?

    А здесь, в Минске, 1 января в Зн. юности напечатали мою пародию на Головкина. И обо мне пару строк:

     “Раздался задорный мальчишеский тенорок, самого начинающегося:

    - Вот послушайте, что я о себе написал:

                                         Ты гора-гора Медведь

                                         Научи меня смотреть

                                         Дальше носа своего,

                                         Выше роста моего.”

    Конечно, это шутка: вижу я далеко и научился этому сам... Пожалуй, ни у кого из наших нет такого видения будущего – хотя бы в стихах...

    Интересно, кто это написал?

    А в газете “Беларускі універсітет” вот такая штука:

    Идут дед Мороз и Данила Шило.

    “І толькі скончыў гаворку, як увагу нашых спадарожнікаў прыцягнуў якісьці шум. Ля ўваходу ў біякорпус ад дружыннікаў вырываўся нейкі хлапчук і лямантаваў на ўсю вуліцу, што ён – гонар беларускай літаратуры, а таму п’е і будзе піць.

    - Хто такі? – спыніў Данілу Мароз.

    - Ат, Іван Ласкоў, пакуль яшчэ студэнт хімфака, выкідвае чарговае каленца.

    - Чаму “пакуль яшчэ”?

    - А таму, што якосьці каленца павінна быць апошнім”.

    Интересно сопоставить.

    Гремим, гремим!..

    Р. А. получила новую квартиру.

    Адрес:

    Первомайская, 64 кв. 1.

    9 января

       (вечер)

    Итак, сегодня я приехал в Минск с восьмью рублями в кармане. Один карбованец на троллейбус, пять – на обед. Итак, к 4 часам у меня осталось 2 рубля 35 коп. Поэтому смешны были притязания Бубы на кино.

    В 6 час. вечера я вышел прогуляться и увидел в ящике для писем извещение о том, что на почту пришло письмо на мое имя стоимостью в один рубль. Явиться “До востр.”

    Я был ужасно заинтригован и строил красивые предположения.

    Увы, письмо оказалось доплатным и притом от поклонницы. Почти 50% моего капитала ухнули. Письмо дурацкое – почему не пишешь, ты подлец и т. п. “Ты после этого не комсомолец. А я думала, что знашла настоящего друга”.

    Поразительное идиотство! Напишу-ка ей, что исключен из университета и из комсомола. Это сразу ее оттолкнет. Ну, ее...

    Осталось у меня 1 рупь 35 копеек. Ужасно хочется курить. Но – нечего. Захожу в магазин “Табаки”. На “Север” не хватает, да и спичек нет. “Памир” я ненавижу. Обратил я свой взор на “Махорочные”. Вдруг какой-то хрен попросил “Прибой”. О! Вот это дело!

    Когда ко мне обратились, я важно проговорил:

    - Пачку “Прибою”.

    Отсчитал рупь с двугривенным и еще 15 коп. осталось. Подхожу к автомату, бросил гривенник, нет спичек! О, дьявольщина!

    Зашел к Морозову. Когда уходил, попросил спичек:

    - Знаете, нехватило 5-и копеек.

    Заметил ли он эту фразу? Понял ли ее?

    В обоих карманах – пусто.

    16 января

    Итак, вчера братишки получали стипендию, а я остался на бобах. Впрочем, стипендия мне назначена, но бабы заартачились. Надо как-то пробивать брешь в их тупых головах.

    Сижу я вечером и тачаю стихи, Женя пилит лобзиком, Слава что-то читает. Вдруг – стук в дверь.

    - Войдите! – крикнул я.

    Открывается дверь.

    - Здесь Ласков живет?

    - Здесь.

    Оглядываюсь – Вячеслав Николаевич! Мы вышли с ним и долго шли, беседуя.

    Итак, он был у декана и беседовал обо мне. Что из этого? А то, что Иван Григорьевич согласен помочь мне перевестись на І курс журфака.

    Да... Пережить тяжелую пору...

    Мне это не очень обрадовало, но иначе меня выселят из общежития и, кроме того, пришла повестка в военкомат.

    Торопиться не стоит, у меня другие дела.

    Сегодня ездил к Костылеву, его не было. В 126–й мне сообщили, что спрашивала меня какая-то девица.

    Бог мой, уж не поклонница ли?

    Ужас! С моим характером! Побегу в библиотеку.

    Вечер.

    Какое гнусное предательство! Она здесь!!! Что делать? Впрочем, напишу после.

    17 января.

    Вчерашняя запись оборвалась на полуслове. Через несколько минут ворвался Буба и завопил: сейчас! Открывается дверь и входит – она.

    Итак, мой страх сменился любопытством. Я боялся, что она будет ростом с Гориллу. Оказалось – средненького.

    Я мог бы еще много написать, как я дрожал, когда с ребятами бродил по городу (ее девчонки увели в кино, причем у Бубы спрашивали:

    - Это к тебе Маруська приехала?

    Он ответил – Нет.)

    Она гораздо красивее, чем на фотокарточке. Там она как-то подняла голову. Я бы ее фотографировал чуть сверху.

    Черные волосы, мой идеал. Черные брови – стрелочки. На руках царапины (работа).

    Я произнес что-то невразумительное – что, мол, не таким представляла меня и т. д. Разговор не клеился. Ребят наших выселили вон. Были мы вчетвером.

    Откровенно говоря, она мне не очень понравилась сначала. Но я обрел спокойствие духа. Вдруг Буба сказал:

    - Ну, наша гостья проголодалась? А тут есть колбаски кусок.

    И вытаскивает.

    - А здесь хлеб, – вытащил я.

    - А здесь винцо, – произнес Коля Мёдов (будем его так именовать).

    Я молча поставил стакан. Буба бросил пакетик конфет.

    Итак, все готово!

    Первая доза – Кате. Она долго отнекивалась, но –

    Затем выпил я и вытер губы, не закусывая. Было у нас две бутылки; я пил не закусывая. Катя вообще не пила.

    Мало-помалу – странная вещь! – Она стала привлекательной:

    Мы дважды посылали Мёдова за пивом и оба раза он притаскивал по пять бутылей.

    Когда Коля пошел первый раз, я вызвал Бубу в коридор и сказал:

    - У меня два вопроса: во-первых, что если она захочет в туалет? Во-вторых: где мы ее положим?

    Первый вопрос разрешился сам собой. Она прекрасно приспособилась на запах. На второй Буба ответил:

    - У тебя конечно! Сильно боюсь я, что твоему целомудрию будет капут.

    - Ну, нет, - возразил я.

    В пять мы уложили ее на кровать Миколы и побрели погулять. Ключ я захватил с собой.

    Я был все же сильно пьян. Это обнаружилось утром. Каким-то образом мы разошлись, и я пришел в общагу первым.

    Открыл дверь. Зажег свет.

    Во мне боролись противоречивые чувства. Но победила стыдливость. К тому же во сне она показалась мне не очень аппетитной.

    Раздавался молодецкий храп.

    Я лег спать.

    С утра сварганил ей порубать. Но она почти ничего не ела.

    Мы потом пытались препоручить ее девчонкам, но она сбежала от них. Когда девчата забрали ее, я выскочил из общежития и колесил по городу.

    Я пытался достать билеты в кино, но всюду были гигантские очереди. Я был даже в Мире. Рука судьбы. Воскресенье.

    Вернувшись, я говорил:

    - Голова болела. Я сделал три круга в переохлажденном трамвае.

    Маленькая выдумка, чтобы блеснуть остроумием!

    Она – загадка природы. Говорит очень мало, почти ничего. Если начинаешь обнимать, вопит: - Отстань и проч.

    Очевидно, я ей не понравился. Как сильно задевает это самолюбие человека!

    Ребята говорят всякие пошлости, и я тоже. Особенно усердствовал Куликов.

    Загадка! Молчит, как Бэла у Печорина. Черт подери!

    Каких трудов стоило вытащить ее из общежития, чтобы пообедать! Наконец, помог Горилла. Он говорил вразумительно и грубо. Мои нежности на этом фоне – пустая болтовня.

    Предлагал сходить в кино. Не хочет.

    Предлагал прогуляться по Минску. Не хочет.

    Чего же она хочет?!

    Гнусный Буба поволок ее вместо столовой в кафе-автомат. Я думал поразить ее чистотой и вежливостью официантов, а он показал кабак. Пока я ел, они исчезли.

    Ну что ж! Где их разыщешь? Как я узнал потом, он довел ее только до троллейбусной остановки, а когда подошел троллейбус, она убежала.

    А я бродил по городу, заглядывал в магазины и, в конце концов, купил в книжном “За далью – даль” Твардовского. Там же встретил Евгения Крупеньку. Он меня узнал, а я его и не помнил. Немножко побеседовали.

    Когда пришел домой, она уже сидела в нашей комнате. И опять такие же штуки. Когда остаемся наедине, и я пытаюсь с ней говорить, забивается в угол, читает, закрываясь книжкой.

    Какая-то ерунда.

    Вечер. Наши девчата и ребята устроили пирушку. Под конец и я вошел. Мне налили вина, я поморщился и выпил.

    - Девчата делали прозрачные намеки, а Сушко так и сказала:

    - Чего ты не со своей красоткой?

    Ночь. Пишу дневник. Она, наконец, улеглась (1-й час). Входит Коля Мёдов, приволакивает Рябцева. Начинается спор, в котором Ряб. обвиняет нас во всех смертных грехах.

    18 янв.

    Молчит, ничего не ест, как ни уговаривай.

    Я побывал у декана (пока ничего нет), в редакции. Сортировал письма. Вошла Женя Степ.

    - Кто ты теперь?

    - Ну, видите: чернорабочий от поэзии.

    - Что делаешь?

    - Перехожу на журфак.

    - Эх, ты, а столько хвалил химию!

    Я пожал плечами и вспомнил, как И. Г. мне сегодня говорил:

    - А на химфаке вы не думаете остаться?

    Я покачал головой.

    Прочитал ребятам в редакции стих. В нашем литобъединении были Касперович, Шугалей, Виталий. Обо всех этих хорошо написано. Смеялись и, очевидно, в шутку предложили напечатать и приколоть то на стене.

    Ожидается обсуждение “Заметок пижона” в узком кругу.

    Когда пришел из столовой, она была в 126-й и готовилась к отъезду. Поезд уходит где-то в восемь часов. Сыпались пошлые шутки, она улыбалась, глупышка.

    Шутили вроде:

    - Ты хочешь с Колей Медовым поспать?

    - Мне все равно, - отвечала она.

    В восьмом часу пошла на вокзал – я, Коля и она. Когда дошли, я сказал:

    - А, может, не поедешь сегодня?

    На том и решили. Коля побрел на консультацию, а мы пошли по городу.

    У меня были билеты в кино на самый последний сеанс. Поэтому необходимо было заполнить чем-то пустоту во времени от 8 до 20-⁴⁰. Я решил отвести ее к Пете Ремезову – обогреться, да старуха Пети и покормила бы ее. Да только я заикнулся, она повернулась спиной.

    Черт побери! Что ж, домой. Дома опять хамские шутки, дикая дребедень.

    10. 10. Мы с Бубой идем в кино.

    1 час 20 мин. Приходим. Ее нигде нет. 126-я замкнута.

    Мерзавцы!!!

    Я пришел в бешенство.

    Буба говорит:

    - Так плохо знаешь людишек.

    - Подлые вы люди, – чуть не кричал я.

    На кой черт мне эти друзья по бутылке? В этом мире нет настоящих друзей.

    Буба морально опустошен, это – получеловек.

    Коля – почти мещанин.

    Прочь, прочь от них!

                                                                            .                                                                    .

    Но чем это закончится?

    Все это словно сценки из романов. Но в книгах так не бывает.

    Что же, эти люди – нелюди. Где же настоящие. Может, и я такой?

    Нет, я не такой! Нет! Нет! Прочь.

    Если бы погибал человек, я не раздумывая, бросился бы спасать его. В воду, в огонь, куда угодно! У меня большое воображение, и я представлял все это. В мыслях содрогался, но делал благородно.

    Если б меня поджаривали на сковороде, я бы не выдал товарищей.

                                                                            .                                                                    .

    8 февраля

    Вроде бы тогда ничего ужасного не случилось. Но кто знает? С Бубой и Колей я держался холодно и, возможно, зря.

    Зачем я обещал ей устроить на работу? Все равно ведь мизинцем не пошевелю. Впрочем, этот эпизод уже закончен, и думаю, что не повториться. Только поясок в кармане иногда напоминает. Боря К. не раз спрашивал. Я отвечал:

    - Узнаешь когда-нибудь.

    22-го я был уже в детдоме. Ехали в одном автобусе с Надей Ермоченко. По дороге разговорился с каким-то старшим лейтенантом, и в Белыничах он поставил мне стакан портвейна.

    Видно, я был сильно истощен, т. к. в голове у меня поплыл туман.

    Я думал ехать домой, но помешала нехватка денег. Поэтому я остался здесь, в детдоме.

    Программа исчерпана: был на катке раз 8 и в Печерске на лыжах два раза. Приезжал Василий Сильваньков.

    Наконец я получил свою медаль.

    Манечка хороша.

    Сегодня уезжаю.

    13 февраля

    Давай-ка постараемся описать всё более подробно.

    Итак, приезжал Васька Сильваньков. За обедом мне сообщили эту приятную новость. Я хотел выскочить и броситься ему навстречу, но сдержался, лишь сказал кому-то:

    - Приготовьте обед ему.

    Коля К. стал стараться, поставил вазочку с салфетками (в наши годы такой роскоши не было в помине). Все было готово. Но торжественность момента была нарушена мной самим. Кто-то поставил тарелки на стол, я стал поправлять их и облил себе штаны остатками супа. В это время и вошел Вася. Кое-как вытираясь, я подал ему мокрую руку.

    Мы уселись за одним столом. Вошла Лиходольская с перекрашенными волосами. Вася подозрительно посмотрел:

    - Кто это?

    - Не узнаешь? Лиходольская!

    - Да ну? Конец света!

    Потом мы с ним жили хорошо. У меня не было денег, и я курил его папиросы.

    Дальше - с медалью. На вечере встречи (я хорошо выступил, мне ужасно аплодировали) мне сказал Петр Адамыч:

    - Ласков, вы получили медаль?

    - Нет.

    - А мы отдали ее в детдом. У нас расписка есть.

    У меня потемнело в глазах. Канальи! И ничего не говорили!

    Я сказал об этом Р. А. Мы возгорелись желанием, стать сильнее. Но потом оказалось, что П. А. перепутал, и медаль никто не получал. Я получил ее в школе 4-го...

    Манечка! Несколько раз мы были с ней на катке. Однажды я говорил:

    - Я не мог бы ходить на каток и в Минске. У моего друга (В. А.) есть девочка, а у нее коньки 36-го размера.

    - Не девочка, а девушка, - улыбнулась она.

    - У нас так принято называть.

    Я обнял ее за плечи.

    - Девушка...

    - А я девочка, - опять та же лукавая улыбка.

    - Девочка ты моя, – прошептал я...

    Мы с ней катались. Однажды было очень тепло. Я был без шапки и без перчаток. Она тоже сняла перчатки (“жарко” – объяснила Клаве...).

    Что может быть прекрасней, чем вот это пожатие рук!

    У телевизора сидели, тесно прижавшись друг к другу. В конце концов я захандрил и стал намекать на Барсова (Б. В.).

    Уехал, не прощаясь с ней. Передал ей лишь стихотворение “Маня”.

    Здесь написал письмо – опять о тех же подозрениях, на этот раз уже в открытую. Стоило ли это делать? Разве не сама она писала: “Ты всё понимаешь”?

    В Минске опять окунулся в дикую атмосферу. Неделю не ходил на занятия, думал уехать в Караганду. Но мне назначили стипендию, и неудобно не учиться. Начну с понедельника. Пора нагонять.

    За каникулы написал кучу стихов. Березкин меня обласкал, называет “старик Иван” и находит в моих стихах великолепные строки. Он чувствует, что я талантливее, чем он предполагал ранее... Теперь – новый стиль, мечты о поэзии, стихотворных симфониях. Но стихов Б. еще не взял.

    Буду готовить сборник и подавать стихи в литературный институт. О Кате ни слуху, ни духу, не к ночи будь помянута.

    В редакции “Знамени юности” встретил Левина и Касперовича. Володя долго вглядывался в меня, наконец, изрёк:

    - Ты похудел сильно...

    Впрочем, сам я не чувствую никакого упадка сил.

    25 февраля

    Я в Москве.

    Уехал в Москву 23. Денег занял. Вилор дал рекомендательное письмо к родным. Люди прекрасные.

    16 марта

    Время идет, и некогда нам оглянуться назад... На улицах лужи, воробьи чирикают – словом, весна...

    А я бы уже мог пасть низко, если бы не был и так низок. Из университета исключен. Из общежития не выгнан, но на-днях... наши переселяются, и тогда...

    Вспоминаю Москву. Она, как город, произвела на меня довольно жалкое впечатление – я ожидал большего. Особенно Кремль. Но когда я оказался на Красной, вдруг почувствовал себя строже и суровее.

    Жил я у прекрасных людей, с литературным ничего не получается - нет стажа... В  “Смене” взяли два стихотворения.

    Познакомился с Валентином Перестовым. Чудесный человек и поэт. Мог бы познакомится  и с Фёдоровым, но не нашел его. Всё это устроила Валя, Александра Ивановна, чудесная женщина... Однажды ночью мы долго беседовали о её жизни, о планах на будущее.

    Здесь Березкин хотел оставить меня на химфаке, но не довел дело до конца...

    Хорошо, что хоть стихи взял. Три стихотворения. Когда напечатает - бог весть.

                                                                              .                                                                    .

                                                                Мрак.

    29 марта

    26 марта, в субботу, выступали по телевизору со стихами. Я читал “Гору-Медведь” и “Минутку”, заблаговременно, в понедельник, написал Р. А. письмо, в котором сообщил, что взял академический отпуск и ищу лёгкую работу. Там же, в конце письма написал о предстоящем выступлении и шутливом тоном приказал собрать у телевизора весь детдом. Интересно, что там произошло? Дрогнуло ли сердце Мани? Сейчас я только изредка чувствую тоску о ней. Голодная жизнь, борьба за существование – все это раздавит любую любовь, тем более одностороннюю и притом такую, что предмет любви искусственно удален на 200 км.

    Одновременно написал письмо Балиншеру, директору Дома пионеров с претензией на место Шкляревского. В Могилеве я хотел бы быть, но не в детдоме.

    ... Итак, выступаем. Я прочитал очень бодро, подмигивал в аппарат и широко улыбался. Очки (новые) не снял, дабы могли там убедиться, что очки я сменил.

    Пока мы читали, звукооператор записал наши голоса на пленку. Наш идейный вождь Борис Иванович сказал, что я мог бы работать директором, тем более что я знаю белорусский язык.

    Вот если бы!

    Я наговорил Б. И. о своём бедственном положении, и он внял, кажется, так как сказал звукооператору, чтобы он не стирал пленку дня три: он хочет, видимо, дать послушать высшему начальству.

    Кстати, Б. И. знает о моих подвигах. Видимо, ему кто-то наболтал с целью исключить меня из списков выступающих. Но – на земле есть люди.

    Завтра должна выйти Литстраница; там – моё стихотворение “Сверстнику”. А Левин не зевает: сегодня дал два стихотворения, довольно дрянные... Одно из них я слышал от него раньше, второе, видимо, состряпано наспех. Ну, да бог с ним! Ведь он теперь - идейный вождь...

    И еще одно. Наконец, я отомщу Волкодаеву – за все его грехи. Он выпустил дрянной сборник  “Зелёная пристань”; я написал разгромную статью и от нёс в ЛіМ. Сказали пойдёт.

    Эта статья его доконает...

    31 марта

    Вчера смотрел у Морозова по телевизору фильм “Героическая симфония”. Это о Людвиге ван Бетховене. Сам по себе фильм слабый, но он натолкнул меня на мрачные мысли. Вот так можно и погибнуть, не написав чего-то вечного. Можно ослепнуть, потерять руки, даже умереть. Что останется от меня? Бетховен нашел в себе мужество продолжать. Но смогу ли я написать свою Дорожную симфонию?

    Надо работать, работать упорно, самоотверженно. Вечером я заговорил об этом. Я сказал:

    - В чём героизм? Я считаю его высшим проявлением мужества таланта – слепой художник, глухой музыкант, безрукий поэт – что может быть величественнее?

    Тут Ялок испортил настроение:

    - Высшее мужество в том, чтобы делать детей, не имея члена.

    Я ругался со своими лучшими друзьями.

    В чем смысл жизни? Те, кто живут за счёт труда других, видят его в труде на благо общества. Им это выгодно. Они даже всячески пропагандируют этот тезис.

    12 апреля

    Вот как время идёт! Уже середина апреля. А скоро и май, июнь и всякое лето. А там, быть может, махну в путешествие и побуду в детдоме.

    Была Р. А. Она приехала 7-го, чтобы записаться на очередь на радиоактивный код. Взяла Ленку (надо ж было додуматься!) Ей пришлось быть тут два дня и ночевать у Шурки Гродникова (то-бишь Алика).

    Мы с Шуркой провожали её 9; Шурка заговорил, и я не успел ничего сказать. Поезд тронулся. Мы соскочили на ходу.

    Р. А. мною интересовалась мало – у ней своя забота. Тем лучше.

    14 апреля

    Закончил оперетту Брип-рип. Конечно, света она нигде не увидит. Пора приняться за дело.

    30 января 1961 г.

    Жизнь так многообразна и заманчива, что как бы трудно не жилось, какие бы разочарования и беды не выпадали на нашу долю, жить все равно хочется... И, конечно, жить хорошо. Не тем материальным, мещанским благополучием, а настоящей жизнью, полой труда и волнений. Когда сытно ешь, пропадает аппетит. Вечная жажда, вечный голод – такой мой девиз...

    Но, конечно, времена меняются, меняются и люди. Год назад в такое время я был в глубокой потенциальной яме, и даже кусочка неба не было видно. И в дневнике нет дней от 18 янв. до 8 февраля. Это было время когда я разочаровался в друзьях, когда я почувствовал подлость во всем её многообразии...

    Но повести кончаются, а дневники тянуться до смерти. Поэтому их бесполезно писать. Но этот дневник мне хочется сюжетно закончить. Это дневник моих страданий, а они уже почти прекратились...

    В Минске я был до самого конца – до 7-го июля. У меня не было денег, чтобы вырваться из этого неприветливого города, который я так люблю... Но в “Знамени юности” напечатали моё стихотворение, и я получил гонорар – сто рублей. Попытался восстановиться в университете, но это не удалось. Впрочем, мне обещали заняться этим вопросом числа 15-го августа.

    На этот раз я не задерживался в детдоме. Я спешил к матери, к брату...

    И вновь беспокойная, тревожная жизнь дома... Вечные жалобы матери брата. Я не выношу жалоб на жизнь – её надо грызть...

    Уже 11-го августа выехал из Березяк. Денег не было, одолжил сто рублей...

    Вечером того же дня я постучал в квартиру дяди Кеши...

    Он вышел и закричал: - Иван! Заходи, а то мне, знаешь ли, скучно. Я один... –

    - Как один?

    - А ты не знаешь? Только приехал? Ревекка Абрамовна в Минске, она повезла Маню, Клаву и Тому Симонович сдавать экзамены.

    - Куда?

    - В финансовый техникум.

    Любовь, любовь сильнее расстояний! Через сутки я уже ехал в Минск. Это было вовсе ненужно, но я всё равно успокаивал себя тем, что мне всё равно надо восстанавливаться в университете. И, кроме того, я вёз пачку стихов, как мне казалось, хороших...

    Я видел её. Я жил с ними в одной комнате и спал в брюках между двумя матрацами. И страстно хотел, чтобы она поступала. Но хотя вокруг только и говорили, что о нашей любви, я видел, что она меня не любит... Но я не упрекаю себя за безрассудное мальчишество, которое заставило меня мчаться за нею, голову сломя...

    29-го августа я, Маня. Клава и Надя Ермаченко ехали в Минск. Было мне немного грустно. Ведь ничего не было решено. Как быть, как жить? Но я старался не тревожить себя такими мыслями и смотрел на эту девчонку... Она обрезала косы. Мне непонятно, лучше она стала от этого или хуже. Вернее, мне было всё равно. Чувствовалась, что это уже взрослая девушка ей через два месяца исполнялось восемнадцать лет...

    В тамбур через открытое окно врывается ветер. леденящий стук колёс и горячее дыхание расстояний... В тамбуре Маня и я. Она знает, что я её люблю. И я не говорю об этом...

    - Маня, я очень прошу тебя: отдай мои записки и стихи... Они, знаю, у тебя...

    Она качает головой, улыбается и говорит твёрдо:

    - Нет.

    Что это? Любовь? Нет. Просто тщеславное желание сохранить память о детском увлечении, о любви поэта, человека взрослого. Но в моей душе теплится надежда.

    В Минске я сажаю их в такси и шутливо кричу:

    - Через полгода увидимся!

    И остаюсь один. Где старые друзья? Декан принял меня неласково. Он не говорит ни да, ни нет. Я захожу один раз, другой... Иду к парторгу. Парторг говорит, что будут собирать мой бывший курс, чтобы узнать его мнение. Но в это время курс уезжает на картошку. На целый месяц. У меня передышка. Я могу спокойно жить в общежитии. И в это же время тайное отчаяние. Я чувствую холодок, который всё больше и больше между мной и Маней... Как на грех, за бутылкой вина я рассказал о ней Бубе. Буба загорелся желанием увидеть “эту крошку”. Я не опасался ничего и поэтому, однажды привел его в общежитие финансового техникума.

    Через несколько дней Буба заявил, что попытается установить, какие чувства питает Маня ко мне. Я разрешил ему.

    Когда это было? Числа 10-го сент.? Был чудесный день. Я решил пешком дойти до конца проспекта. Примерно на Долгобродской мне в глаз попала песчинка. Она долго мешала мне. Но вот я шел и шел, и делал открытия, и всё легче становилось у меня на душе... За городом я забрался на пригорок, сел и выкурил трубку.

    Назад я тоже шел пешком. Что-то толкнуло меня подойти к кинотеатру “Зорька”. И друг увидел на скамейке... Бубу! Он сидел и курил сигаретку.

    Я не ожидал этого...

    - У тебя хорошее настроение – сказал он.- Если хочешь, я могу его тебе испортить... Я был у них...

    - Не надо, – сказал я хрипло.

    Был хороший вечер... Последние теплые сентябрьские вечера. Такие вечера надо ловить и наслаждаться ими.

    - Может, ты хочешь выпить? – спросил Буба.

    - Нет... Сегодня – нет... Это слишком просто - утопить в вине горе...

    И на другой день началась полоса пьянства и продолжалась она до 9-го октября.

    9-го я вышел на занятия, и началась другая жизнь, другой дневник...

    В конце концов, поссорился с Бубой и ушел из их комнаты, где спал на одной кровати с Ялком.

    А что же Маня?

    Признаться, я очень давно не видел её. Наши пути разошлись, и вряд ли когда сойдутся. Я постепенно забываю её...

                                                          ТЕТРАДЬ 2

    5 февраля 1961

    Сегодня еще отдыхаю, завтра тоже. Завтра последний день. Каникулы кончаются. Да это и к лучшему. Пройдет ощущение жгучей тоски. Подумать только! - за все каникулы, 10 дней, я абсолютно ничего не сделал. Не прочитал ни одной полезной книги, не написал ни одного стихотворения... Были благие намерения заняться наукой, но и они растаяли... Я даже заходил в университет, беседовал с Ольгой Романовной. Но она не поняла меня. Ничего не делал! Может, этому виной заочники?

    ... Заочники приезжают в Минск в высоких сапогах, на которых еще не просохла грязь периферии. Они по-хозяйски располагаются в общежитии и, так как привозят много пищи и денег, часто едят. И читают. Но ничего не знают. Если, например, он сдает химию, то даже не знает, что такое аналитическая химия. Но все страшно самодовольны. Заочники - люди почтенные, солидные.

    Но физически они мне не мешали, кажется. Мои замечания выслушивали терпеливо и исполняли приказания. В два часа ночи я проходил и до трех читал при настольной лампе, - они ничего не говорили.

    Вчера одного из них, Антона, длинного, ужасно белобрысого парня с тонкими губами, четыре раза обыграл в шашки. Играл вдумчиво и не шумел, не бахвалился. И даже остался доволен собой. А Антон дальше играть отказался. Впрочем, начинал-то не я.

    Конечно этот факт сам по себе пустяковый. Выиграл - и доволен! Приходил Витя Макатун, бедняга-скиталец. Кажется, на работу его не зачислили, но дали аванс.

    Удивительно переплетаются судьбы людей! Что-то похожее есть у нас. У Витьки родители есть, и отец неплохой, но в школе он учился не дома, а в Глубоком. Я - в детдоме, без матери. В школе писал стихи, и ему пророчили многое - как и мне. Окончили школу в одном году (да и родились почти одновременно), поступили на химфак. Помню, как мы ждали собеседования с деканом. Он сидел на стуле и поминутно откидывал назад свои густые длинные волосы. Страшно волновался. Его вызвали передо мной. “Макатуль!” - послышалось мне. В сентябре мы встретились. Он остался тот же, в той же синей рубашке.

    К сожалению, ему общежитие не дали. Сначала он не мог устроиться на квартиру. Однажды в столовой мы встретились; я спросил его, как дела?

    - Ничего можно бесплатно устроиться на квартиру, только нужно за грудным ребенком смотреть.

    Мне не понравилось его стремление поминутно и с натугой острить. У нас началось как бы негласное соревнование. Не знаю как его, но меня его успехи заставляли работать и добиваться еще больших. Первую сессию я сдал на отлично, он математику на “три”.

    Вторая сессия дала обратную картину. А в третьем семестре меня исключили из университета, и я только через год смог учиться. И как раз в это время, когда я окреп, исключили на год Виктора... И для него начинается круг страданий, как и у меня. И у него есть могущественные защитники. Но дело не идет на лад.

    Если всё окончится благополучно - а я в это верю - мы с ним встретимся на третьем курсе.

    Ну а я сдал свою третью сессию на отлично. В общежитии живу на месте Витьки после того случая с бутылками. И внешне все хорошо. Но в душе зреет страшный разлад с самим собой. Вчера я сумел поссориться с двумя людьми, которые помогали мне в трудную минуту - с Вилором и Колей Шедовым. Колю я прогнал из своей компании, от Вилора ушел сам. Кто виноват? Разобраться трудно. Я боюсь, что зароюсь, как суслик, в свою нору и буду в ней жить без движения, постоянно желая, чтобы меня не трогали, ибо только я начинаю говорить с человеком, вызываю в нем неприятные чувства.

    .............................................................................................................................................................

    Через несколько минут после того, как я написал эти строки, мне страшно захотелось воды. Вообще это, конечно, не связано с состоянием внутренней неудовлетворенности, но я в последнее время испытываю жажду. Так вот, я взял кружку и пошел в умывальник. Когда я уже выходил, мне встретился Коля Шедов. Он сказал: - “Привет!” Я тоже и было проскочил, но внезапно повернулся и вошел за ним. Он пил из-под крана, брызгая себе на рубашку. Я протянул ему кружку, но он уже кончил.

    Мы вышли вместе.

    - Ну как сегодня настроение? - спросил он.

    - Сегодня значительно лучше.

    - Ну, хорошо...

    Он ушел, а я стал ругать себя за вчерашнее поведение. Было уже около семи часов, даже восьмой. Тут я стал собираться к Вячеславу Н.

    Несколько дней назад ко мне пришла какая-то фурия, заочница, и, назвав меня лучшим химиком университета, попросила исправить контрольные работы, обещая соответствующее вознаграждение. Я сегодня сделал их, сегодня же она и должна была придти в 8 часов. Но я не стал дожидаться и поручил Коле Колесенко отдать ей тетрадки.

    У В. Н. смотрел фильм “Судья” и, разумеется, ужинал. Невольно вспомнилось старое время, когда я частенько захаживал к нему, чтобы подкрепить свои силы. Теперь я делаю это очень редко (сегодня впервые за три месяца), и он, вероятно, обижается и думает:

    “Вот, лучше стал жить и не приходит”.

    А я, материально живу, и не лучше. Ну, получаю стипендию. Зато у меня нет неразорванных брюк. Одни - на колене и двое на з... В последнее время я надеваю те, которые имеют дыру на колене. И очень трудно в присутствии Аллы Станишевской, а у нее я часто бываю. Дитя еще не сдало математику и тоскует без мамы. А я тоскую по другим причинам.

    И вот я иду в двенадцатом часу по снежному городу... Поистине был прав Марат, когда говорил, что для вдохновения нужно сделать несколько глубоких вдохов морозным вздохом. Еще он говорил:

    - Мне известны источники поэтического вдохновения, но я, к сожалению бездарен.

    Я шел, и во мне стали прыгать строчки. Я стал их бормотать:

           Почтальон раскручивает сумку,

                                             как рыбак тяжелую сеть...

            И из сумки сыплются письма,

                                             словно рыба идет косяком...

    И вдруг я остановился. Куда я иду? В общежитие? Зачем! Я повернул и над ухом услышал:

    - Новые стихи мальчик?

    Мальчик!..

    Какой-то мужчина...

    Я час бродил... Фонари, фонари, фонари... Наверное, никогда больше не будет у меня такого хорошего настроения... Все забылось, осталось только стихотворение. Впервые я сочинил стихотворение в уме. “Запахи писем”.

    6 февраля

    Стихотворение! Меня обуяло желание показать его кому-нибудь, прочитать... Я сложил листок, спрятал на груди и пошел гулять.

    Едва я зашел в редакцию “Нёмана” навстречу мне поднялся какой-то мужчина и сильно пожал протянутую руку... На фоне окна я не мог понять, кто это. Потом он отошел. Варно. Вспомнилась знакомство в книжном магазине. Тогда он говорил мне:

    - Ты напиши, что я великий поэт. Поэт! Обязательно напиши.

    Он был пьян и советовал мне заработать куш на его имени...

    Вторую книгу стихов он подписал “Ваньке Ласкову - Володька Варно”. Теперь Варно и Бер. разговаривали о ней. Варно - глухим голосом:

    - Я понял, что эту книгу не надо было выпускать. Там мои ученические стихи. Я понял, как ошибся...

    - Когда получил деньги, - покивал голосом Григорий Соломонович.

    - Ну а ты старик Иван?

    Я струхнул.

    - Не пишется...

    - Ничего.

    - Ничего, - загромыхал Варно. - Поэт должен уметь и молчать.

    Потом Г. С. вышел, и Варно сказал вполголоса:

    - Пойдем, пива выпьем? У тебя есть пинёнзы?

    Я не колебался: у меня было всего 67 копеек...

    В троллейбусе, по дороге в Дом Печати, Варно говорил:

    - У меня, знаешь ли, денег не бывает... Они не держаться...

    - Это необходимое качество поэта, - заметил я.

    Видимо, почувствовав иронию, Варно вскинул брови:

    - Вы решили мне польстить?

    В Доме Печати я потерял его. Решил продать «Запахи писем» Виночуре. Посыпались возражения. Я упорствовал. Но подоспел Наум Кислик и тоже указал на мелкие огрехи... Потом сказал:

    - А вообще, стихотворение неплохое.

    Кислик сказал “неплохое”!

    ... Вечером пришла фурия и за ту ерунду, что я сделал, дала 5 рублей... Черт побери, я не поверил... Попросила и дальше держать связь.

    Это мне нравится не очень, но я ограничен в средствах. Надо сказать, она сильно выручила меня. У меня осталось круглых 3 рубля.

    Деньги, деньги! Я одеваю брюки, у которых небольшая дыра на заду. К тому же они рвались и раньше, и я неумело зашивал. Рубцы немилосердно трут мои ляжки.

    7 февраля

    Опять занятия, опять лекции... Я как-то сразу вошел в колею, и стало интереснее жить. Да и вообще радостно видеть Гвиду, Гвидону, Гвидотсу... Уже ради этого стоит ходить в университет.

    Как то во время каникул я встретил ее на улице. Две короткие неповторимые минуты... Я всегда вижу ее глаза. Они всегда передо мной. Гвида тогда обещала зайти, но не вспомнила о бедном затворнике... Она ничего не знает. Да это и к лучшему, потому что в противном случае не стала бы смотреть на меня. Не понимаю, как я мог когда-то так легко произносить слова любви? А теперь только Сонечке Наумович. Вчера опять сказал ей: солнышко мое.

    Бежал в столовую, по дороге повстречал Фурсевича Николая. Он тащил кучу тетрадей. Я стал его спрашивать:

    - Зачем тебе Николай, столько тетрадей?

    - Как зачем? Писать...

    - Ну, давай считать.

    - По математике две...

    - По органике...

    - По физике... По спецухе всю исписал...

    Мать честная! Исписал общую тетрадь! А я всего три тоненьких.

    Воистину,

                        Записал, боясь греха,

                        И профессорово “кха!”

    Однако ж для двух тетрадок применения мы не нашли, даже общими усилиями, и одну я выклянчил (по цене).

    Уговорил Лару пойти в кино, но не достал билетов. Сам, однако ж, посмотрел “Свинарку и пастуха”. Мне стало ясно, откуда пошли современные штампы: деды, перехваченные письма и т. д. от него, этого фильма. В 1938 это были еще не штампы. Просто наивно.

    Смотрел с удовольствием.

    Да, еще. Ура! Моя “Поэма о Химфаке” пойдет в “Маладосць”! В мае! Никто еще этого не знает. Я молчу. Кухарев сказал:

    - Мне очень, очень понравилось. Я запланировал.

    Я не мог скрыть радости...

    13 февраля

    Слышно, разгоняют военную кафедру. Какая радость! Сегодня не пошел на занятия. Но на всякий случай сказал Николаю Ф., чтобы он представил меня больным. Встал в половине десятого и сейчас сижу за тумбочкой и пишу (12 часов).

    Попытался написать стихи о детях Лумумбы, но не получается.

    Сегодня понедельник. А вчера, в воскресенье, я был в библиотеке. Прочитал какую-то плохую повесть в “Неве” и написал стихотворение, которое трудно самому оценить. Называется “Алхимики”, и, кажется, в нем больше слов, чем чувства. Будущее покажет.

    Алла Станишевская, как и следовало ожидать, опять провалила математику. И ко мне: что делать, что предпринять. Какой из меня советчик! Я говорю - учить, это ей скучно. Не сказать же: выходи замуж за Кононовича, оба составите неплохую чету избалованных лентяев. К тому же Валька любит ее. А может, когда только пьян?

    17 февраля

    Ночью мы с Колей брали реванш у Кисы и Гавра. Две ночи перед тем они выигрывали у нас в домино со счетом 6:3, 9:5. Коля поклялся, что мы возьмем реванш. И вот засели часов в 11. Долго свирепствовали страсти и ядреная матерщина. Мы играли рискованно и твердо. И когда выигрывали 10:0, они нам еще ни разу не записали. Потом 10:1, 11:1, 12:1.

    Любопытно, что восьмой был с я... (как назвать вежливо?) Я сам забил его шестериком.

    Во втором часу кто-то стал крутить ручку двери; но дверь была закрыта. Тогда мужской голос пробубнил:

    - Вы перестанете или нет? Здесь не кабак!

    Мы возмутились. Видимо, это тот самый аспирант, которого когда-то испугались. Мы возмутились, но промолчали, и он ушел.

    Кончили в два часа. В семь я проснулся: ну, думаю, посплю часок; повернулся на другой бок и встал в 9 часов. На аналитическую химию опоздал на час. Ольга Романовна стала кричать, но скоро отошла и даже постоянно помогала.

    После лекции по органике подошла Алла; мне все кажется, что она хочет что-то сказать, но не решается. Разговор получился скучный: Ну как? - Надо, надо сдавать. В какой-то момент я нечаянно дал знать, что мне неинтересно.

    Убили Лумумбу! Наша продажная печать оплевывает Химмаршельда и ООН. Убили Лумумбу... Какая яркая жизнь и страшный конец. Я словно ощущаю рядом его тень... Перед лекцией по органике Эдик Власенко внес предложение: выписать из Конго жену Лумумбы и женить Фурсевича или Маршалкевича.

    Разогнали военную кафедру: университет охвачен ликованием. Лишь Эдик и Самусевич возмущены, что им придется служить. Эдик считает, что недовольны многие. Это неправда.

    В столовой, в гардеробе, передо мной стояли два мальчика. Вдруг один другому указал на объявление:

                                                        Покушав, отнеси посуду

                                                                 в посудомойку.

    Они переглянулись и один махнул рукой. Я сказал:

    - Мальчики, отнесите посуду. Нехорошо.

    Они ушли. Все-таки в детях есть совесть. Да, с этой посудой. Мне кажется так стало лучше, чище в столовой. Раньше я никогда не замечал этого окошка.

    Идет избирательная компания. Буба устроил так, что Коля Шедов попал в списки под именем Ялок Васильевич.

    - А почему Ялок?

    - А у него мать туркменка.

    Куликова же Вовку он устроил как Гавриила Ивановича.

    Это было несколько дней назад.

    ... Газета, газета, бедный “Советский химик”! Когда я тебя выпущу?.

    21 февраля

    Последние несколько дней я только и думал о том, как выпустить газету. Сташонок и пальцем не пошевелил. Наконец, сегодня, получил последний материл - от Овсянко Лени. Он теперь учится в Праге. Помню, он был членом бюро, тоже отчитывал когда-то за штаб...

    Долго думал я: давать “Патриции и плебеи” или нет. Но у меня было мало материала: к тому же потом будут другие ответственные, и решаться ли они? Я дал Фалдиной печатать. Печатали в деканате. Я заходил и слышал, как Алла Книга чуть дрожащим от волнения голосом диктовала:

    “К сожалению, многие аристократы по происхождению настоящие плебеи духа, нищие духом. Но аристократа в деревню не пошлешь, да и родитель где-нибудь устроит”.

    Конца Сташонок испугался, и пришлось вырезать такие слова:

    “Распределение производится в основном не по оценке способностей... Хуже всего, когда “аристократам” даже сроки на пересдачу дает не деканат, а отец. Хуже всего, что, что деканат иногда бессилен перед ними. Как быть?”

    Я подписался псевдонимом Т. Владыкин, но после нажима со стороны Сташонка поставил свою фамилию.

    Вечером монтажировали. Я взял себе в помощницы Юлю Пемурову. Она работала очень старательно. Зато Мальцев и Борис лентяйничали. И Юля, и Мальцев читали статью и хмурились: оба - аристократы. А Бориса вообще не поймешь, буркнет что-нибудь - и конец.

    Долго думал, как разместить на гигантском листе то немногое, что я имел? Оставил большие просветы. В одиннадцать часов мы с Борисом были уже одни, если не считать пассивного Сташонка, который возился с тремя магнитофонами. На Бориса к ночи напало вдохновение. Последние заголовки получились блистательными прямо-таки.

    Газету повесили в 12.

    Сташонок неожиданно сказал:

    - А я доволен, что ничего не сделал в газету, а она продолжает те же традиции.

    Доволен был и я. Только зол на Сташонка и поэтому не вписал его в список: “Газету делали...”

    Потом с Борисом шли домой. Я зацепился за проволоку и упал на асфальт. Борис перепугался и все спрашивал:

    - Ты не разбил руки? Ноги?

    22 февраля

    ... Уже с утра толпился народ у стенда. Главное внимание - “Патрициям и плебеям”.

    Власенко и Тадеуш пожали мне руку. Был я в редакции “Маладосці”. Дали темы снимков. Сказал Марьяну.

    23 февраля

    Перед лекцией по органике встретился с Аллочкой Ст. Она просит совета: идти к декану за разрешением или нет? Она боится декана. И еще: а вдруг завтрашняя попытка окажется последней?

    Успокаиваю, как могу, но вижу, что это плохо удается. Помочь я уже не в силах: нет времени. И сегодня день у меня также забит, как и вчера. К тому же я несколько раздражен: что я, универсальный советчик? Что я могу сделать? Чего она ждет: помощи или признания в любви? Второго - никогда. Вчера меня несколько ошарашил Вилор. Встретились мы в коридоре университета, и он говорит раздраженно:

    - Так ты ей не помогал еще?

    - Когда?

    - Как когда! Что сейчас делаешь?

    - У меня кончились практические по физике.

    - Так ты я вижу, не хочешь. Ну ладно, никто тебя не заставляет.

    Я остолбенел.

    - Ты как со мной разговариваешь?

    - А что же? Взялся за дело, доведи его до конца.

    - Ты говори со мной, как человек, а не как покровитель Аллочки.

    И я ушел.

    Кстати, Вилор собирается опровергать мою статью. Я посоветовал ему подумать.

    .... С утра были практические занятия по аналитике. Я пришел за 10 минут до начала, но Ольга Романовна все равно записала меня опоздавшим т. к. я работал в весовой, пока там решали задачи. Потом я вошел и стал нести ахинею. Сдал две задачи и обе правильно. Ольга Романовна все похлопывает меня по плечу.

    Людмила Ильинична читала статью и говорила: “Если это правда, то это ужасно. Только плохо, что без фамилий”.

    - Тот знает, кто должен, - сказал я. - Сегодня уже я получаю комплемент Сема Бедеров исправлял ошибки в газете и слышал: Одна девица говорила: “Вот гад, перед самым распределением написал”.

    Ольга Романовна заинтересовалась.

    Возможно, и мой череп попадет в “Маладосць”: Марьян снял меня со Сташонком,

                                                                 вернее

                                                                 Сташонка со мной.

    4 марта

    Прошло несколько веселых дней, а сердцу моему нет покоя.

    Статья моя, естественно, вызвала большой шум. Алла Книга говорила, что заметок очень много, и их даже некуда помещать. На комсомольском собрании курса все обошлось благополучно. Но, кажется, придется делать еще одну статью - с фактами в руках.

    Читал статейку Вилора и Виталия Перзашкевича. Идея Вилора, и слова его. Во мне все кипело от возмущения, когда я читал эту стряпню. Видите ли, Ласков обливает грязью нашу Социалистическую действительность. На самом деле никакого классового разделения нет!

    Так обидно что Вилор от своего энтузиазма начитавшись газет, идет к мещанству...

    Я еще не знаю, буду писать статью или нет. Я сильно занят, взял научную работу у Вадима Васильевича. Хочется что-нибудь написать. Но если и буду то Вилору достанется как и Гвиде, и Жанне Гейф и другим...

    Я стал в открытую оппозицию ко всем и не собираюсь отступать, даже перед Вилором.

    “Запахи писем” напечатали в “Знамени юности”.

    На факультетском собрании накинулись здоровым коллективом на 281-ю комнату. Потом выступил Коля Шедов. Он бледнел за трибуной и говорил:

    - Я хочу рассказать о своей комнате. Чем она прославилась? Моя фамилия Шедов. Имя Коля. Если прочитать наоборот, получатся Ялок. Вот это прозвище и кричат иногда мои товарищи. Еще мы любим поиграть в домино...

    Естественно, оправдаться он не мог. Мало пороху. Да и нечем крыть. Возможно, его и Бубу изгонят из общежития. Буба, как всегда, пьянствует. Выпил и Ялок в тот вечер. И хвастался:

    - Я выступил... Я им сказал...

    Вчера на двери этой комнаты было приклеено объявление:

                                                    Посторонним лицам,

                                за исключением членов студкома и коменданта,

                                                  вход строго воспрещен.

                                       Особенно нежелательно появление

                                 Власенко, Григоровича, Ласкова и пр. мелочи.

    Кажется, меня подозревают в предательстве, а, может, и уверены. Ну что ж!

    5 марта

    Сегодня уже пришлось одолжить у Бориса тугрик: туфли, которые сейчас носить нельзя, сильно подорвали мой бюджет. Но я ими доволен, хоть они и с дырочками. Все восхищаются.

    Я думал и боялся, что сегодня опять могут придти девочки - Мая, Надя и Клава. Поэтому нельзя было уходить днем из общежития. Но голод - не тетка, и я ушел с Борисом и Колей Колесенко пообедать, наказав Симе сказать гостям (если таковые будут) подождать меня.

    Но, слава богу, они не приходили, а я задержался в университете до трех часов: помогал немного Алле К. делать газету. Иван Григорьевич не хотел давать машинку (она стоит в деканате), но я его упросил.

    В 21 играли шахматисты: Рафальский прыгал, как вша на гребешке, но проиграл. Потом он пришел к нам в 18-ю и долго стоял у Нины Фалдиной, которая печатала. Кстати, как она говорит, ей очень понравилось стих. “Запахи писем”.

    Потом - когда я ушел - завалил Иван Григорьевич и долго беседовал с Аллой Книгой о собрании, о моей статье. Вроде бы он согласен с ней.

    Отвел удар от Аллы С. - ее хотели в “Хромовую смесь” затолкать.

                                              Пир во время сессии

                                          Когда тревожно и немного скучно,

                                          Как нам необходима,

                                          Черт возьми,

                                          Студенческая чистая пирушка,

                                          Без пошлостей,

                                                                      намеков и возни!

                                          И девушки - знакомые и странные.

                                          Мы себя закалили,

                                          Чтобы на неизвестном пути

                                          Наши плечи не ныли

                                          Под давлением сотен ати

                                                           Озон

                                          Мы быстры, как мезоны,

                                          И легки, как весенние сны -

                                          Словно дышим озоном -

                                          Ароматом грозы и сосны -

                                          Путь студенческий труден...

                                          Мы немало постигнуть должны,

                                          Чтоб дышать полной грудью

                                          На просторах, родной стороны.

                                          И скольжение вальса,

                                          И любимых очей забытье,

                                          И сплетаются пальцы,

                                          Как дыханье твоё и моё.

                                          На ветру расстояний,

                                          И на гребне волны голубой,

                                          Всюду мы постоянно

                                          Помним лучшую нашу любовь.

                                         И куда б ни попали,

                                         Где бы мы ни встречали рассвет -

                                         Свежим ветром дышали

                                         И озоном студенческих лет.

                                         Так споемте, пока мы вместе -

                                          Нам грустить не резон.

                                          И любимая песня,

                                          И любимая песня.

                                          Нам нужна, как бодрящий озон.

    14 апреля

    Это текст химического гимна, который мы с Виталием П. мечтаем написать. Не знаю, насколько удачны слова: возможно, их придется переделывать не раз.

                                                        ТЕТРАДЬ 3

    18 мая 64 г.

    18 мая началось 2 часа 50 минут назад. По моим часам я должен не спать эту ночь, чтобы не опоздать на поезд. Поезд уходит в Брест, насколько я помню, в 6 часов 16 минут. Троллейбусы ночью не ходят. Пути до вокзала - больше часу. Наверно, километров 8, и все по проспекту. Мне не впервые ходить по ночному, застывшему, безлюдному проспекту. Запишу две встречи: уж очень забавны они.

    Встреча 1-ая.

    Вскакиваю в последний трамвай. Ну, конечно же, он идет в парк. Схожу на остановке “Проспект”. Хочу идти дальше, но парень, попросивший закурить (а у меня не было), уговорил подождать еще один трамвай.

    У него нашелся чинарик. Потянули. Идет тройка. Конечно, мне не по пути. Однако проехал с ним остановку. А потом по шпалам топаю домой.

    Слышу крик сзади:

    - Эй! Подожди!

    Жду. Почти мальчишка.

    - Закурить нет?

    - Нет.

    - Ну, не беда. Где-нибудь найдем.

    Идем.

    - Ты в какой школе учишься? - спросил я.

    - Я в политехническом, на втором курсе, а ты?

    Я сказал.

    - Кончаешь?

    - Да.

    - А я, понимаешь, от чувихи одной иду.

    - Я тоже от девочки.

    Ну, это, конечно, полуправда. Не от девочки, а от девочек. Парень изумился.

    Как ты сказал? От девочки?

    - Ну да.

    Он опять изумился.

    - Разве так говорят?

    - Конечно, сказал я. - Наоборот, говорить “чувиха” некрасиво. Даже за глаза.

    Если б я в то время знал, что “чувак” - кастрированный баран, а “чувиха” - подстилка для бараньего кастрата, я привел бы и этот важный аргумент. Однако он и без того согласился со мной и стал говорить в очень уважительном тоне. А я чувствовал себя старшим и опытным. Такое со мной редко бывает.

    На площади Якуба Колоса мы увидели человека, высокого, как мачта. Он качался как мачта в ненастную погоду. Он курил! Мы подбежали к нему.

    - Вперед, ребята, – сказал он, дав нам по папиросе. – Вперед по шпалам.

    Он пошел вперед, а мы за ним. Но он шел неравномерно, и мы, то отставали, то догоняли его. А вдруг он обернулся и сказал:

   - Почему вы меня преследуете?

    - Мы не нарочно, - ответил я. – Так получается.

    - Ну, - махнул он рукой, - тогда пойдем вместе.

    Ночь была сырой, туманной. Очки мои запотели. Я слышал сверху голос великана:

    - Хорошо, что я не сел. Если бы сел – все. А так иду. И уже дойду.

    - Откуда идете?

    - Из кино. Из “Центрального”.

    - А где думал сесть?

    - На улице Янки Купалы.

    Затем выяснилось, что парень – подводник, что в 56 г. утюжил Суэцкий канал. Потом он пошел в свое общежитие.

    Я проводил Сашу до трамвайного кольца (хоть это мне было ни к чему), и когда мы расстались, услышал из тумана его голос:

   - Слушай! Как ты узнал, что я учусь?

    - А я – инженер человеческих душ, - ответил я.

    Встреча вторая

    Я догнал их у почтамта. Их трое: два парня и девушка. У одного была гитара. Они пели песни. Я толкнул одного плечом и спросил:

    - Кубинцы?

    - Нет, - ответил он.

    Я упрямо шел рядом (неудобно отходить) и тогда он спросил:

    - Поешь?

    - Да, в общем.

    - А какие песни?

    - Ну, Окуджаву пою. Знаешь?

    - Нет.

    Я, конечно, удивился. Потом они стали петь. Я подпевал. Это были чисто “блатные песни”.

    Где-то возле банка остановились.

    - Ну, так познакомимся?

    - Давай.

    - Меня Федька–бритва, - сказал тот, что повыше.

    Я пожал мужественную его руку.

    - А меня Митька-скоморох. А тебя?

    - Ванька-ключник, - сказал я, не оробев.

    Вид у меня был блатнецкий: в одной рубашке нараспашку, волосы всколочены... Вот только очки. Но разве очки – привилегия интеллигента?

    - Галя, - сказала девчонка.

    - Очень приятно, – расшаркался я.

    И мы пошли дальше. Галя заглянула в театральный скверик, как выразился Федька-бритва, “пос-ть”. Тут же я понял, что они провожают ее до “Зорьки” и что Федька намерен ее “наколоть”. Он говорил это совершенно равнодушно, это было для него привычным делом. Вообще они всю дорогу ругались матом и Федька держал руку за платьем девчонки.

    Зашел разговор о песнях. Тут я похвастался, что у меня есть две пленки жаргонных песен. Митька стал плевать и спрашивать: эта есть? эта есть? Я, хотя и не слышал ни одной, говорил то “да”, то “нет”. “Да” - чтобы не вызывать лишних подозрений.

    - Это все Федька пел, - убежденно сказал Митька. – У него знаешь, какой голос? Он сейчас, пропил и прокурил, а неделю назад он несколько пленок пропел. Его записывали ребята возле аэропорта.

    И был момент, когда я почувствовал, что иду с самыми настоящими мелкими жуликами. И я похолодел, но, ни один мускул на мне не дрогнул, и я не спрятал под рукав рубашки часы, но почему-то старался идти таким образом, чтобы не быть к кому-либо из них тем карманом, в котором были деньги. Но мы продолжали дружескую беседу.

    - Слушай, - спросил я у Митьки, – откуда ты знаешь столько песен?

    - Много ездил. Я знаешь, где был! Кишинев, Одесса, Сочи, Баку, Чимкент... на Иссык-Куле был. Знаешь, есть такое озеро?

    О, как он наивен, этот мальчик! Неужели он думает, что я не знаю географии?

    - Знаю. В Киргизии.

    - Ну да.

    - Хотел бы и я увидеть столько же.

    - Чего проще! Иди в райком, бери комсомольскую путевку.

    - Нельзя. Не бросать же университет. Я на пятом курсе.

    Подумал.

    - А может, и в самом деле к черту бросить?

    - Что ты! – стал горячо убеждать Митька-скоморох. – Ни в коем случае!

    Тут выяснилось, что я химик.

    - А ты формулу сахара знаешь? – заинтересовался Федька.

    - Конечно. С₁₂Н₂₂О₁₁. А спирта - С₂Н₅ОН.

    - Вот так штука...

    Они удивлялись совершенно искренне, и я увидел, что они совсем еще мальчишки.

    Тут я для пущей важности сунул конспект.

    - Термодинамика – по слогам прочел Федька. Не волоку.

    - Это очень сложно.

    - А вот скажи ты, - промолвил Федька, не вынимая руку из-за декольте Гали, - как формула менструации?

    Галя снисходительно улыбнулась.

    - Менструация не имеет формулы.

    - Как так? – остановился Федька. – Не волоку. Все имеет формулу.

    - Не всё. Дело в том, что менструация – не вещество, а процесс. Вот ты идешь по улице. Ты – в процессе движения. Разве этот процесс имеет формулу?

    - Да... Действительно, - сказал Федька. – И всё равно не волоку.

    - Хорошие ребята, правда?- сказала Галя.

    - Да, - сказал я.

    И тут начались воспоминания о лагере. Я не запомнил их, но меня поразило: они уже были под судом! А Федька говорил раздраженно:

    - Если б Х. подох, меня отпустили бы. По амнистии. Всегда бывает амнистия.

    - Да, - сказал я, - но тогда выпустили много дряни.

    - Кого?

    - Полицаев, например.

    - Вот-вот. Мой отец был полицаем. 20 лет отсидел. Недавно вернулся. У немцев сидел, потом здесь сидел...

    И было непонятно, над чем он издевается. А потом он с Галей свернул в скверик, что у “Зорьки”. А Митька ещё прошел со мной немного.

    - Вот, – хрипло сказал он. – Шесть лет отсидел парень.

    - Кто?

    - Да Федька же. И в субботу опять суд.

    - Как?!

    - Во так. По 112 статье.

    - А что это значит?

    - Ну, как будто не знаешь!

    - Я уголовного кодекса не знаю.

    - Хулиганство с нанесением телесных повреждений.

    Помолчали.

    - Я ведь тоже 5 лет сидел, но я уже год как завязал, а Федька... Жаль парня.

    И мне тоже было жаль.

    - Сколько же тебе лет?

    - Восемнадцать.

    - А Федьке?

    - Двадцать.

    Он оперся на стену спиной и раскинул по стене руки. Словно распятый. Запрокинул голову.

    - До свидания, – сказал я.

    - До свидания.

    Его тело, распростертое на стене, я не забуду никогда...

    Уже четыре часа. А я ещё столько должен написать. Но пора собираться. Путь далек, а это дело неспешное.

    27 мая.

    Собственно, уже 28-е.

    Я был в Бресте. 2 дня. Среди прочего было два любопытных эпизода. Первый – на улице. Я спросил у человека, как пройти на вокзал. Он подозрительно осмотрел меня, а затем сказал, что идет в ту же сторону.

    Пошли вместе.

    А куда едешь?

    В Минск.

    А откуда?

    Из Минска.

    - Один?

    - Один.

    - А что делал в Бресте?

    - Что за праздное любопытство? – не удержался я. Он смутился.

   - Да нет, это не любопытство. Просто Брест очень маленький город, и странно, как можно в нем заблудиться.

   - А! И к тому же ещё пограничный город?

    - Я паспортов не проверяю, – хмуро ответил он.

    Потом мы шли. Он петлял по улицам, и я думал: куда он ведет – к вокзалу или к патрулям? Оказалось, всё же к вокзалу.

    О, человеческая подозрительность! Не доверять моей внешности!

    А что я, собственно, делал в Бресте? Хотел встретиться с Леной. Но не дозвонился. Оставил ей записку. Назначил встречу на следующий день. Потому и ночевал на вокзале - у Толика, Валеркиного брата, в казарме не заночуешь. Тут-то, на вокзале и произошел 2-й эпизод.

    Я поужинал, чем буфет послал, и сел на скамейку, раскрыл журнал. Вдруг рядом опускается милиционер.

    - Ну, куда мы едем?

    - В Минск.

    - Но ведь все поезда ушли?

    - Значит, завтра.

    - Ну а билет мы имеем?

    - Нет, конечно.

    Ну, а что мы делали в Бресте?

    - Был у двоюродного брата в части.

    - Ну, а, может, покажем документы.

    Вытащил удостоверение, в котором написано, что я литсотрудник “Зорьки” и в полной уверенности, что инцидент исчерпан, углубился в чтение.

    - Ну, а документ недействителен.

    - Как?!

    - Только по первое марта.

    - Подумаешь, редактор не поставила печать.

    Разозлился я не на него, а на Мазурову, что в свое время продлила удостоверение только на два месяца. Что же дальше?

    - Ну, а паспорт есть?

    - Нет.

    - Так вот: вы пройдете в нашу комнату, поговорите с капитаном.

    Он указал мне дорогу, и я пошел, но задержался перед дверью и закурил. Он догнал меня и торжественно произнес:

    - Ну, так что мы разволновались?

    - Я просто курю.

    - Ничего, у нас докурите.

    Поднялись на второй этаж. Капитан и два милиционера стали перещупывать удостоверение и пропуск в общежитие. Процедура затягивалась. И вдруг меня осенило. Я вытащил “Юность” и развернул на 37-й странице

    - О том, что я Ласков и что я журналист, удостоверяет ещё один, несколько необычный документ.

    Я положил журнал перед капитаном.

    Стали гадать: похож или не похож? Выяснили: похож (в журнале снимок). То, что перед ними поэт, на милицию не произвело впечатление... Лишь один пытался читать “Живые голоса”, но быстро утомился необычность слога.

    - Ладно, - сказал капитан “моему” милиционеру, - проводи его куда-нибудь.

    Меня провели в дальний угол зала ожидания. По дороге милиционер говорил:

    - Видите, в 12 приходят, пограничники, а это народ грубый и необразованный, и они надолго бы вас задержали. Отдыхайте.

    Я завалился на скамейку и заснул. Спал я своеобразно: просыпался через час. Просыпаюсь и смотрю на часы: половина второго, половина третьего, четвертого, пятого, шестого...

    Был в Брестской крепости. Ощутил грусть и трепет. Отличный музей. Жуткие развалины.

    Брест выбил меня из обычной колеи. Так, я перестал ходить к девчонкам в общежитие, а до того бывал чуть ли не каждый день. Не был у них 15 – 27 (включительно), т. е. 13 дней. Но сегодня опять захотелось зайти – когда в 12 часу, уходя из общежития, встретил Люду Андрианову.

    - Ты был у нас?

    - Нет.

    - А чего не ходишь?

    - Да так, все некогда.

    Она понимающе улыбнулась. А черт его знает, почему я на самом деле не хожу? Кто в этом виноват - Света, Валя или я сам? Наверно, все-таки больше Валя. О Свете я почти не думаю, и не представляю её рядом с собой.

    Еще висит на мне последний экзамен – Рафальский с его термодинамикой. Никак не могу взяться за “Тамерлана”.

    28 мая.

    Шел домой во втором часу из общежития Транспорт уже затихал, но иногда мимо меня проносились пустые троллейбусы – в парк. Я жалел, что не подождал на остановке, и все думал – это последний. И вдруг сзади загудел троллейбус. Я рассердился и побежал, хотя до остановки было далеко. Троллейбус догнал меня и вдруг остановился и распахнул двери. Я остолбенел, но не растерялся и вскочил. Тут же двери захлопнулись, и троллейбус помчался, дальше. Он остановился ради меня! Поистине, как у Булата Окуджавы:

                                       Полночный троллейбус,

                                       Мне дверь отвори...

                                       Я знаю, как в зябкую полночь

                                       Твои пассажиры, матросы твои

                                       Приходят на помощь.

    А днем водители подкатывают к остановке со скрупулезной точностью; остановившись за 5 метров до таблички, не откроют двери, как ни проси... Ночью, в “зябкую полночь”, другая мера человеческих отношений...

    Я не видел лица водителя. Но уверен, что он добрый человек.

    Как Окуджава. Мне нравится, как Булат произносит “зябкую”: “зябкаю...”

    29 мая.

    Завтра в Минске открывается “матч пяти” по легкой атлетике. Съехались звезды: Брумель, Тер-Ованесян, сестры Пресс и др. Все они в Стайках.

    Мазурова решила, что надо взять от Брумеля несколько слов для белорусских пионеров. Я написал эти “несколько слов” и отпечатал на машинке.

    Затем на редакционной “Волге” поехали в Стайки. В 4 часа назначалась пресс-конференция. Мы попали. Она оказалась скучной, и Брумеля там не было.

    Мы пошли его икать. Искали, искали – нет нигде. Фома обливался потом, Володя Машков и Миша Ткачев ругались. Единственное, что нас успокаивало – машина Брумеля, шикарная американская машина. Мы видели её. Раз она здесь, значит, и Брумель здесь.

    Попали на стадион, где тренировалась сборная Москвы. Пожилой толстый тренер раздраженно бросил нам:

    - Брумель? Он где-то гуляет. Сюда он  вряд ли придет.

    Да, этот тренер явно не властен над Брумелем!

    Вернулись к машине. Машина Брумеля стоит. Где же он сам? Спрашиваем у человека.

    - Брумель? Да вот он, в шахматы играет.

    Ну, слава богу, он здесь. Однако это еще не все. Попробуй взять автограф!

    - Ну, и как он? Выигрывает?

    - Да нет вроде бы. У Горяева нелегко выиграть.

    Горяев? Ну, это же прекрасно! Иду к ним, за мной топает Фома.

    - Привет, Володя, - хлопнул я Горяева по плечу.

    - Привет! Ты как здесь оказался?

    - Сейчас объясню. Пока твой соперник думает, можно тебя на минуту?

    - Сейчас как раз думаю я.

   Горяев думает. Брумель склонился над доской. Внимательно рассматриваю сидящего на траве гиганта. Высокий лоб аспиранта и короткая стрижка спортсмена. Худ. Голос – ниже моего.

    - Ну, что? – говорит Володя.

    - Нужен автограф Брумеля для “Зорьки”.

    - Хорошо, после партии.

    Партия продолжается. Горяев выиграл качество. За моей спиной Фома Чехович щелкает затвором фотоаппарата. Перед моими глазами – один из известнейших в мир людей. Он делает ход.

    - Ты, Валера, голова, - иронически говорит Горяев.

    Тут же жена Брумеля – милая, красивая блондинка. Кажется, ее зовут Майя.

    Что же представляет он собой, этот человек? Володя Горяев – умница, эрудит, аспирант химфака и призер Римской олимпиады – невысоко отзывался об умственных способностях Брумеля. Ну, а каков он вообще?

    Неожиданно Горяев зевнул дерзя.

    Брумель доволен: победа близка. Несколько лиц, собравшихся вокруг, оживленно комментируют партию.

    Гореев не сдается: сует свою пешку во ферзи и проводит! А через несколько ходов попался на вилку Брумеля и потерял ферзя. Тут и битве конец.

    И вот я вытаскиваю из кармана “несколько слов”:

    - Понимаете... юные спортсмены Белоруссии... Олимпийцы... Олимпийская весна...

    - Где тут? – нетерпеливо топчется Брумель.

    - Если б вы смогли написать сами в том же духе...

    Брумель пробежал глазами листок.

    - Да ну, зачем, все нормально. – Он ложит листок на крыло своей черной машины и ставит головоломную закорючку.

    Затем Фома принимается за работу. Но Брумель – не пионеры: несмотря на вопли Фомы о “рябом фоне”, он упорно не хочет стать так, как хотелось бы Фоме, выдерживает два кадра и бросается в автомобиль.

    Мы четверо идем к своей “Волге”. Я доволен. Ещё бы, выполнено труднейшее задание! Самонадеянна наша редактор. Думает, что при слове “Зорька” распахиваются все двери и души. Как бы не так! Завтра Фоме придется выдержать нелегкую борьбу в пресс-центре, чтобы попасть на спортивное ядро стадиона...

    Машина Брумеля на чудовищной скорости обгоняет нас. Мы, конечно, догнать ее не сможем. Завязался разговор. Выяснилось, что наш шофер, Петр Иванович, обошел нас: минут десять трепался с Брумелем о его автомобиле. В Минск из Москвы Брумель приехал за 8 часов (с остановками). Скорость – 170 км/час.

    - Правда, иногда снижали до 140.

    Это слова Брумеля.

    10 июня

    Пора сдавать термодинамику. Остался я один со всего курса, и Рафальский уже сдал ведомость. Невесело как-то. Даже на пятом курсе продолжаю свои штучки. Между тем, если не сдам до 15-го, грохнется стипендия.

    Общежитие, общежитие... Был один вечер. Сидели, болтали, дурачились, швырялись подушками. Потом девчонки зазвали двух громил по 190 см. Опять глупая болтовня. Потом пришел какой-то пьяный студент и уволок Валю. Она отпиралась для вида, но пошла с охотой.

    О боже! Я теперь посмеиваюсь над собой. Ну и гадкая же девчонка! Когда я заходил выпившим (но не пьяным) она от меня отворачивалась, заявляя, это “от тебя несёт”. А теперь пошла, лобызаться с пьяным вдрызг. Противно. Сначала мне казалось, что она просто чистюля, а оказалось, что ханжа и лицемерка. Сама себя она, конечно, таковой не считает, начиталась всякой всячины и воображает себя самой умной на планете по фамилии Земля.

    Так вот, она ушла, а через минут 15 собрались уходить громилы.

    - Заходите почаще.

    - Ну, мы числа 13 зайдем.

    И Светка, моя милая Светка, говорит:

    - 13-го? Нет, нет! 14-го у нас экзамен и 13-го, конечно, будет настоящий ба-ардак...

    У ребятишек обвяли уши. Они посмотрели друг на друга сумасшедшими глазами и немедленно ретировались. Я попросил Свету в коридор для короткого разговора.

    - Понимаешь, мне даже неловко об этом говорить, но ты совсем недавно сказала одно дикое слово...

    - Что, какое?

    - Страшно некрасивое... конечно, по незнанию.

   - Когда? Ну, Ваня, ну скажи.

    - Ты хотела сказать, что у вас будет большой беспорядок.

   - Я сказала: “настоящий бардак”.

    - Никогда больше не говори так!

    - Ой, Ваня, а что это значит?

    - Публичный дом.

    Она, бедняжка, так переживала, так страдала, что мне очень захотелось ее поцеловать. Но я сдержался.

    Так я борюсь за чистоту нашего великого и могучего русского языка.

    Я зашел через день страшно пьяный, размахивал финкой (мне подарил её Саша Николайченко). Валя что-то у меня спросила.

    - Я с тобой, Николаенкова, не разговариваю.

    - Что за шутки?

    - Я говорю совершенно серьезно.

    - Почему?

    - Ты все равно этого не поймешь.

    Валя погрузилась в возмущенное молчание. Я достал нож и стал им размахивать. Света отняла нож и спрятала его. Потом я целовал Светке руки и предлагал выйти замуж. Потом я говорил гадости Зое (Страшно вспомнить!). Потом я надоел Светке, и она решила провести меня, но не пожелала задержаться на лестнице. Она ушла, я подумал и бросился за ней. Открыл без стука дверь и ворвался, как смерч.

    - Ну, Ваня, - сказал кто-то, – уже поздно.

   - Нож! – страшно крикнул я.

    Света молча протянула мне нож. Я выхватил его, сунул в карман и ушел. Напугал.

    Затем я ещё заходил два вечера и с Валей не разговаривал, хотя она и делала какие-то попытки. Особенно вчера. На черта мне ее умные речи! Света куда человечней. Единственный ее порок – то, что она не любит меня.

    Вчера, кстати, приехал из Полоцка Коля Шедов, он же Ялок. Радостно мне стало. Но и омрачился я: Буба упился и в такси стал выворачивать мне руку. Я выскочил из такси, поехал в общежитие. Часа полтора играл в баскет и футбол и понемногу рассеял хмель и зашел к девчонкам. Вернулся в нощи и обнаружил в комнате страшную гнусь, на своей раскладушке храпящего Бубу, а на Бубиной кровати – храпящего Пехотыча (Валентин Глазков). С Надеждой Иосифовной убрали комнату, и она постелила мне на полу. Часа в 2 ночи в окно влез Ялок. Сначала спал с Пехотой, но Пехота обписался (по традиции), и он перебрался к Бубе.

    Ох, Буба, Валерка!

    Сегодня “Динамо” (Минск) проиграло ЦСКА на кубок (2:1). Неприятно, конечно. Могли выиграть.

    9 июля

    Москва

    Телефон Бориса Путилова

    Б-7-56-67.

    ул Чкалова, 14/16 кв. 172 (4 п. 6 эт.)

    10 июля.

    Второй час,

    начало суток.

    Пыльный, шумный, чудовищный Курский вокзал. Я у окна вагона, на своем законном 21 месте. Поезд идет в Соликамск. Я – до Горького.

    Вокзал. Душно. Народ табором вокруг вокзала. Узлы, чемоданы. Старичок с седыми усами и в очках – я спрашиваю у него о поезде. В здании на столе спит человек. Дети спят на полу. На платформах – огни. Скорый Кисловодск – Ленинград.

    В 2 часа отправление. Начинается мой поход за поэмой о Тамерлане.

    10 июля

    19часов

    Волга!

    Через 3 часа Чебоксары.

    Река широка, вода глубока и тускла, небо голубое, без единого облачка.

    Куда несет меня, пассажира 4-го класса, пассажира теплохода “Вацлав Воровский”?

    Мысль написать поэму “Тамерлан” у меня возникла давно, еще зимой, ещё до “Поэмы без названия”. Вместо того чтобы готовится к сессии я почти весь апрель читал разные умные книжки о Тамерлане. В основном – учебники. В хрестоматии по истории народов СССР – любопытнейший отрывок из Рюи Гонзалеса де Клавихо о посольстве Генриха Кастильского к Тамерлану. Среди прочего – несколько строк: зародыш главы

                                О тусклый раб качающийся пьяно

                                Перед глазами пьяными владык...

    Это о пирах жен Тамерлана. Рабы подносили им на подносах сосуды с вином. Царицы пили вино и запивали подслащенным кобыльим молоком (не закусывая!). Часто они отказывались, и раб был обязан выпить сам. Так он напивался до полусмерти. Царицы хохотали, когда он падал.

    В журнале “Вопросы истории” за 1946 г. (№ 8-9) большая статья Якубовского. Я вынес этот журнал из читального зала и держал два месяца. Когда принес, девушка сказала мне:

    - У вас есть какой-то учебник?

    - Есть.

    - Так вы принесите, а то не отдадим ваш читательский билет.

    Выключатели несчастные!

    Во многом из-за Тамерлана я еще не приступил к дипломной работе.

    Но хотя я уже много знаю, я еще больше не знаю. Именно поэтому возникла у меня эта сумасшедшая мысль – ехать в Самарканд. Там – музеи, развалины мечетей и мавзолеев. Там – та жара, от которой мгновенно разлагаются трупы. Я еду туда своеобразным путем. Москва – Горький (поезд) – Астрахань (теплоход) – дальше черт его знает. Денег до ужаса мало, дай бог доехать туда. Оттуда как-нибудь доберусь. Я хочу заехать в Махачкалу и попытаться найти там Свету. В то же время боюсь: приеду и не найду, истрачу уйму денег и бесплодно. Ладно, будет видно в Астрахани. Попрощалась Света со мной очень холодно, наверно, не верит, что я поеду в Самарканд. Впрочем, мало кто верит, за исключением Бубы. Сегодня я послал Бубе письмо.

    В Москве я хотел взять командировку от “Юности”. Не дали. Якобы нет денег. Может, и в самом деле нет. К тому же умер Маршак, не до меня было. Маршак – член редколлегии “Юности”. Я собирался на похороны, но не смог, а жаль: в “Известиях” сегодня читал, что на панихиде пел Козловский (?). Вообще, я упустил шанс увидеть множество знаменитостей сразу. Но и в Москве я задерживаться не смог – деньги! Впрочем, пять дней в Москве я провел неплохо, в обществе прекрасных людей, прежде всего Виталия Перзашкевича. Рассказал ему о замужестве Людки Андриановой. Чувствовалось, что ему грустно, хотя говорил он все наоборот. Просто, у нас у мужчин, есть такое эгоистическое чувство – пусть без меня женщине будет хуже, чем со мной...

    Горький... Я был очень мало, и, очевидно, в самой неказистой его части. Зато купил фотопленку и зарядил аппарат, который мне дал Борис Путилов. Аппарат чего-то барахлит, неладно с наводкой на резкость. Ну да ничего, обойдусь бесконечностью. Взял билет четвертой категории (6 р. 99 к.) на скорый теплоход и лишь на палубе выяснил, что он идет до Астрахани 5 суток! Сколько же тогда идет не скорый? Хорошо, что я на скорости выгадывать не стал. Но на каюте выгадал – и придется ночевать сидя.

    В коридоре – портрет Воровского. Девочка:

    - Мама, а что этот дядя воровал?

    В “Юности” мне сказали, что по моей поэме большая почта. Всю ее выслали мне. Я разминулся! Осталось лишь два крайне ругательных. Одно автор послал в “Известия”, другое в “Крокодил”. Да еще в последний день прошло письмо от Ласковой Марии из Уфы: понравилось, сообщите об авторе. Интересно, неужели просто однофамилица?

    В Москве ничего никому не предлагал.

    Итак, Волга, пустынные высокие берега, заросшие разными деревьями. Пока больше лиственных. Пароход наш здоровый, четыре палубы.

    Расстояние о Горького до Астрахани 2262 км. Осталось 2136 км.

                                                      ----------*----------

    “Много лет - Магомет” рифма.

                                                       ----------* ---------

    12 июля

    Я забыл сказать раньше, что 4-ая категория – палубная. Люди спят в проходах, на диванчиках, на маленьких элегантных диванчиках возле шикарных во всю стену зеркал. Общий салон, тесно и душно, как в сапоге. Я не пошел в этот салон. Я первую ночь провел на третьей палубе, на лестничной площадке. Я собрался спать на диванчике, но сразу лечь постеснялся, а потом ко мне сел какой-то мужик. Я отлучился по неотложному делу, а когда вернулся, мое место тоже было занято.

    Но я не пал духом. Я втащил с носа плетеное кресло и устроился в нем. Спал сравнительно крепко – я же не спал перед тем ночь в поезде, идущем в Горький. В пять утра меня разбудила проводница и велела кресло убрать. Я повиновался. Уже было, конечно, утро. В самом разгаре!

    До Казани принял душ. И вот долгожданная, она! После оной первый штурман устроил меня в 114 каюту - освободилось место. Мне придется, разумеется, доплачивать. Вечером выяснилось, что я еду в одной каюте с двумя женщинами. Одна из них было с ребенком, и я уступил ей верхнюю полку под иллюминатором. Сам спал внизу. Было очень душно. В пять утра выскочил на палубу - смотреть шлюзы и Жигули. Захватил второй и третий шлюзы. В Куйбышеве две женщины сошли, а одна осталась, возможно, она еще встретится в моем дневнике – она едет до Астрахани. В Куйбышеве после некоторой суеты сел в нашу каюту пожилой человек с порядочным сыном (лет 16). Тоже до Астрахани. Вот какая компания. Сегодня я уже буду спать на верхней полке.

    Вода. Волга – весьма широкая река, мой батюшка. Куйбышевское море я видел от Казани до Ульяновска. Было – нет второго берега. Плотину я проспал. Сейчас, после Куйбышева, Волга течет в обычных берегах.

    Солнце. Ослепительная жара. Я загораю, не снимая штанов. Спина, кажется, сгорела. А еще сколько солнца впереди!

    Время. Поясную разницу я обнаружил еще в поезде, подъезжая к Горькому. Сейчас это очень ощутимо: в 9 вечера уже темно, а где-то в три светло. Мои часы по московскому времени.

    Казань. Очень красивый речной вокзал. Я его сфотогр. Большой порт. В городе новый универмаг, весьма хорош. Велик. Казанский кремль посмотреть, к сожалению, не удалось – было мало времени. Вообще Казань мне кажется, разбросанный, старый, пыльный, суетливый, суматошный – настоящий татарский город.

    Жители болтливы.

    Кстати, Казань – по-татарски Казан. Котел, значит. Действительно, было жарко, и асфальт плавился, как в котле.

    Белого хлеба в магазинах нет, только батоны за 9 коп. В универмаге, как сказал казанский студент, ничего нет. Даже того, что на витрине.

    Троллейбус- 5 коп. В Горьком тоже.

    Умер Морис Торез.

    Куйбышев. То, что я видел, - хорошо. Улицы Набережная, Куйбышева, Фрунзе параллельны Волге и друг другу. Очень зеленый и спокойный город. На улице Фрунзе сфотографировал краеведческий музей. Он весьма своеобразен, и я спросил у прохожей женщины:

    - Что было в музее до того, как он стал музеем?

    - О, католический костел.

    - Католический? Как это? В глубине России?

    - Помните, поляки...

    - Ну и ну.

    - Тут шпили ремонтируют, перекрашивают. Едва нашли рабочих. Видите, какая высота!

    На улице Куйбышева сф. еще один костел.

    В Куйбышеве за газировкой так же спрашивают: “с сиропом” или “чистой”. Наверно, это слово–бред - “чистой” – имеет хождение по всему Союзу.

    Люди. Сегодня в Куйбышеве долго жал мне руку казанский студент – я приютил у себя в каюте его чемоданы. Мы даже как-то подружились, ужинали вместе в ресторане, с пивом.

    Я повсюду говорю, что я из Минска. Неожиданно нашелся земляк – белорус, в 1942 году ребенком попавший в Чувашию. Его усыновили чуваши, и сам он похож на чуваша. Волосы черны, как смоль, губастый, женат на белоруске (из Пухович). Однако в Белоруссию ехать не хочет (как же я оставлю своих приемных родителей). Работает сезонно в Волгоградской области бригадиром бригады механизаторов. Зарабатывает 1340 р.

    Рассказал, как однажды столкнулся, будучи шофером, со встречной автомашиной. Шофер встречной был пьян, но мой земляк был виноват не меньше: он ослепил встречного. Земляк – его зовут Афанасием – вез радиолокационную станцию. Станция, конечно, рухнула. Встречный пробил стекло и распластался на капоте машины Афанасия. А потом полез в драку за свет – но лейтенант Афонин ударил разводным ключом по затылку встречного.

    Короче, Афоня остался “в правах”, а встречному пришлось заплатить более 300 р. Афоня помог ему в 46 рублях

    Затем Афоня рассказал, что поборол на нашем пароходе женщину (сама лезет). В Куйбышеве ее согнали на берег. Милиционер говорил:

    - Иди, иди, проститутка! Знаем мы тебя, знаем.

    А штурман говорил об Афоне:

    - Парень этот не причем, он же не знал.

    И опять Афоня остался “в правах”.

    Чувствую, что это мой штурман, но о штурмане потом.

    Старик-чуваш 54 лет гораздо меньше похож на инородца, чем мой белорус Афоня. Старый – заядлый картежник. И познакомились мы на картах. Мы с ним в паре здорово работали:

    Старик еще бодр и силен, усы, но зачем-то носит на пояснице широкий кожаный пояс – типа корсета. Когда 18-летнй туповатый астраханский рыбак спросил:

    - Ты что охотник, дед?

    - Не дай бог никому такой охоты.

    Старый хитроват, но все же прям. Любимые его поговорки – “три холеры, две чумы” и “гром и молния”, любимые обращения – “сын мой” и “дочь моя”. Он производит впечатление бывшего моряка. Но он это отрицает. “Я танкист!” И действительно, мальчишка рыбак выиграл у него пари, по поводу того, каким бортом обойдет “В. В.” какую-то баржу.

    Рыбак потребовал бутылку пива.

    - Нет, сказал чуваш – давай еще раз.

    -Как же еще!

    Рыбак долго вымогал. Старик не сдавался. Наконец рыбак заявил:

    - У тебя денег нет!

    - Деньги у меня есть, - насупился старик.

    - Нет, нет!

    Задето самолюбие! Старик потянулся к кошельку, но раздумал.

    - Ну, что же ты?

    Старик молчал.

    - Да у тебя нет денег!

    - Ну, нет. Точно нет.

    Затем выяснился возраст каждого (54 и 18), и рыбак сказал:

    - Ладно, я молчу.

    Мы зашли со стариком в музыкальный салон. Я стал подбирать старые мелодии. Когда спели мы “Вьется в тесной печурке огонь” старик расчувствовался, долго жал мне руку и говорил:

    - Ай, молодец Ванёк! Ну, Ванюша!

    Мы долго искали шахматы. Нашли. Старик подставлял мне все фигуры, играл совершенно по-детски. Когда я выиграл две партии, он сказал:

    - А я думал, ты только хвастаешь. А ты действительно играть умеешь.

    Мы шли по второй палубе, там – гоп-компания пела “Была бы шляпа”. Потом врубили “Барыню”. Как пошел мой старик плясать под гармонь! Как он откалывал! Даже несколько фиф хлопали в ладошки. А сначала фыркали на деда.

    Вот какой дед. А о штурмане напишу завтра в главе “Нравы”. Это о шлюзах

    Юноша-рыбак. “Рыба гибнет в Волге. Осетровые не могут пройти через плотины на нерест. Недавно мы выполнили план только на 30%. Получили обязательный минимум – 75 р.”

    13 июля

    Выяснилось, что старый вовсе не чуваш.

    Вот его адрес:

    Полтавская область Зеньковский р-н хутор Хмаровка.

    Москалев Виктор Семенович.

    Ах, хитрый хохол!

    По-чувашски и по-татарски он все же говорит.

    14 июля

    Однако сначала о вчерашнем.

    Саратов.

    Город пыльный, душный и несобранный. Город старый, очень много построек явно дореволюционного стиля. В сквере (скорее в городском саду) я обнаружил загадочные строения оригинальной формы – в виде белых церквушек, белые, с башенками. Я подошел поближе и расхохотался: в одной церквушке – читальный зал, в другой – буфет. Причем это не ХІХ век: павильоны из досок!

    Саратовцы плохо знают свой город, особенно его историю. Я сф. великолепную церквушку (сейчас в ней планетарий) и спросил, сколько ей лет. Никто не смог мне ответить. Точно так же никто не знал, что было в театре кукол до него, как он стал театром кукол.

    Сф. великолепный Троицкий собор – у речного пригородного вокзала. О том, что он пригородный, я не знал, а когда узнал до отхода “В. В.” оставалось полчаса. Я бежал километра полтора под полуденным саратовским солнцем и добрался за 15 м. Помогли мне кроссы в парке Челюскинцев.

    В магазинах – собачий бред. В гастрономах нет никакого курева. Вижу - “Кулинария”. Захотелось выпить кофию; забежал. Магазин пропах тухлой рыбой; и была там только рыба и несколько банок консервов, а больше ничего. Плюнул с досады.

    Еще одна черта: на каждом углу “точные медицинские весы” с силомерами. 4 копейки. Страсть ко взвешиванию сидит у саратовцев глубоко. Я сам видел, как взвешивались целые толпы.

    Люди

    Александр Андреевич. Это новая фигура в моем дневнике, хотя он уже был косвенно. Это у него я выяснил, что “В.В.” идет до Астрахани 5 суток.

    Перед Куйбышевом мы по ходу разговорились; тогда оказалось, что мы едем вместе до Красноводска, а потом наши пути расходятся: он – в Ашхабад, где живет 52 года (от рождения), а я – в Самарканд.

    Так вот, когда я, запыхавшись, в Саратове, наконец, взбежал на палубу, он подвинул мне кресло:

    - Отдохните, испаряйтесь.

    Я рассказал ему о своих саратовских мытарствах; у него никаких мытарств не было, он человек бывалый по Волге плавал не раз, Саратов знает.

    - А куда вы едете?

    Забыл старик!

    - В Самарканд.

    - В Самарканд?!

    Он помолчал

    - А знаете, я открою вам маленький секрет: я тоже еду в Самарканд.

    - Отлично! – крикнул я. – Но вы же говорили что едете в Ашхабад!

    - Это я чтобы не вдаваться в лишние подробности. Я родился в Ашхабаде. А в Самарканде я живу.

    Он достал паспорт и показал мне прописку. Действительно, Самарканд.

    - Тогда, - сказал я, – я открою свой секрет.

    Я рассказал о Тамерлане.

    - Вы делаете правильно, что едете. – Он стал рассказывать о Тамерлане.

    - Знаете что? Давайте из Баку полетим в Кисловодск самолетом. 55 мин.

    - А деньги?

    - 8 р

    - Это дорого для меня.

    - Да, дела.

    - А что если вы полетите, а я потом приеду? Я хотел бы встретиться с вами.

    - Мой адрес очень прост. Красная Армия у нас есть?

    - Есть.

    - Так вот переулок Красноармейский. А номер дома еще проще. 4 в квадрате сколько будет?

    - 16.

    - Да, 16. Подойдите, спросите деда. Я там один дед: остальные – женщины.

    Мы познакомились.

    - Ваня.

    - А дальше?

    - Хватит!

    - Ну, что вы. Солидный человек

    - Антонович.

   - А я - Александр Андреевич. Так сказать, 2 А. Аа – несолидно, как ребенок.

    Интересный старик! Кто он? На первый взгляд похож на мужика, одет тускло, в черную сатиновую рубашку (в такую жару!); между тем хорошо владеет французским языком, много путешествует.

    Как здорово - найти попутчика до Самарканда в Саратове!

                                                                                                                                                             .

    Сф. Виктора Василевича. 12-го он был пьян к тому же. Сф. Афоню. Сф. Верочку.

    Верочка. Ей пять лет. Сегодня она сошла с бабушкой в Волгограде. Мы с ней подружились. Верочка часами сидела у меня на коленях, и мы болтали. Выяснилось, что у нее очень сильный папа, что он хорошо плавает, что ест “не как люди” - так говорит мама: смешивает в молоке сахар, сметану и яйца и так ест; не пьет и не курит совершенно и поэтому не любит принимать гостей: курить будут.

    Кроме того, мы договорились, что на дне Волги дворец Большого Крокодила – из толстого чехословацкого стекла, и во–он та “Ракета”, которая скрылась, повезла Большому Крокодилу котлетки и шницеля. Было рассказывала о негре, который проглотил “Ракету” и капитан в брюхе все время кричал “Лево руля”. А “Ракету” спас маленький белый козлик, который разбежался с горы и рожками разбил брюхо негра. А капитан все время говорил:

    - Лево руля!

                 ----------------------------------------------------------------------------------------         .

    Куропаткина Инна:

                                       г. Ленинград, п/о 48

                                       14 линия, д. 99. кв. 5.

    -----------------------------------------------------------------------------------------------------         .

    Самарканд, 5 Красноармейский переулок, д. 16

                                               Цыпенков Александр Андреевич.

    Отсюда и дальше, включая 22 число, пишу по памяти 22-го. Во-первых, у меня в ручке кончились чернила; во-вторых, 15-го началась жизнь без условий. Но я обещал описать разговор со штурманом - после Куйбышева.

    Разговор со штурманом

    Я выскочил из душа, мокрый, распаренный, в распахнутой рубашке. Вижу – штурман.

    - А, это вы! А я хотел вас видеть.

    - Да, да, мне нужно доплатить.

    - Я не об этом. Доплатить успеете. К вам в Куйбышеве милиционеры не заходили?

    - Нет. А зачем?

    Вы ведь шлюзы фотографировали.

    - Ну и что?

    - Нельзя. Надо засветить. Вот милиционер это и сделал бы.

    - Так я же не успел! Вы крикнули, и я не стал.

    - 7 лет, вы сделали два снимка.

    - Подумаешь, важность! Через эти шлюзы столько туристов проходит. А ведь у каждого фотоаппарат может быть в глазу или в пуговице.

    - Так зачем же отвлекать внимание контрразведки? Пусть ищут тех, у кого в глазу. А вы путаетесь, уводите их на ложный путь.

    Штурман иронизировал. Отличный парень. Молодой, красивый. Вспоминаю...

    І – Я хотел бы доплатить.

    - Пожалуйста!

    Он встрянул счетами.

    - Билет 1 класса от Горького до Астрахани 35 р.

    - О, нет!

    - 2 класса 23 р.

    Он улыбался, глядя на счеты.

    - Дорого.

    3 класса 13 р.

    - Вот это подойдет!

    - Да, но они все заняты.

    После Казани

    ІІ – Ну что вы вернулись?

    - Да в 118 девушки!

    - А там были парни.

    Он посмотрел свои записи.

    - Да, видите, какие на речном флоте бывают метаморфозы? Каждый, кто хочет видоизменится, садись на “Вацлав Воровский”....

                                                                 Инна Куропаткина

    13 июля, вечером.

    Граждане пассажиры, мы подъезжаем к утесу Степана Разина... Клинообразная скала... Наверху - гора Дерман, покрытая лесом.

    Я заработал затвором. Утес показался мне невзрачным, но...

    Все-таки утес.

    Затем я сел в кресло спиной к солнцу и закрыл глаза. Фотоаппарат я положил в газетную шапочку, которую делал по примеру Верочки. Кстати, Верочка где-то с бабушкой. Можно подремать.

    За моей спиной в кресло села девушка. Я почувствовал спиной, что это симпатичная девушка. Однако продолжал дремать. Пусть сидит. А то спрошу что-нибудь, и уйдет. Так прошло полчаса. Мне нагрело голову. Я лениво повернулся. Она продолжала смотреть на воду. Я протянул ей кепочку.

    - Возьмите от солнца.

    - Не страдаю.

    Что ж, разговор не состоялся. Впрочем, я и так переполнен впечатлениями и знакомствами. Вдруг она неожиданно спросила.

    - Вы не до Астрахани?

    - Да, и дальше, - равнодушно ответил я.

    - Куда дальше?

    - В Баку.

    - Вы не знаете, существует ли дорога, автомобильная, из Астрахани в Нальчик?

    Я подумал.

    - По-моему, нет. А зачем вам?

    - Мы хотим туда добраться.

    - Кто это вы?

    - Я и подруга.

    Я вздохнул облегченно.

    - Так вы вдвоем?

    - Да.

    И вдруг мне захотелось, чтобы эта девушка подольше ехала со мной. Нет, нельзя отпускать ее в Астрахани!

    - Зачем вам Нальчик?

    - Мы хотим оттуда пойти на хребет, на Эльбрус.

    - Так вы туристки?

    - Да.

    - И откуда вы?

    - Из Ленинграда.

    - Ого!

    - Мы хотим от Астрахани пойти пешком.

    - Пешком?!

    - И на попутных машинах.

    О, наив! Я начал вспоминать географию.

    - Ни в коем случае! Это страшное место. Безлюдье, ничего интересного, жуткое солнце, нет воды. Да и дорога там вряд ли есть. Впрочем, если бы карта...

    - А у нас есть.

    - Так принесите!

    - Сейчас.

    Она встала. Сильная, статная девушка. Почему-то у меня уже не было мысли, что она исчезнет.

    Она принесла карту. Наши руки соприкоснулись. Политико-административная карта. Дороги на ней, конечно, не было.

    - Так вот, сказал я, - 15-го мы приезжаем в Астрахань. В 8 вечера уходит теплоход в Баку. Вот и поедите до Махачкалы, а оттуда легче.

    - А деньги?

    - Ну что ж? Рубля 3. А на дорогах неизвестно, сколько с вас сдерут.

    Тут подошла ее подруга - девица еврейского типа. Начался разговор о том же, о дороге. Я рисовал им жуткие картины астраханских степей. Я живописал жестокость калмыков и ингушей. Кажется, стал убеждать.

    - А откуда вы все это знаете? Цены, время?

   - А у меня есть попутчик, могучий старик. Он все знает.

    - Вот бы с ним поговорить!

    - Что ж, я вас сведу.

    - А куда вы едете?

    - В Самарканд.

    Я рассказал им все – как и А.А. В основном болтали мы с подругой, а эта девчонка молчала. Лишь когда я прочел несколько сток, спросила:

    - Это твое?

    И замолкла.

    Все это время Верочка сидела у меня на коленях и потихоньку бормотала о Большом Крокодиле. Наконец, я отправил ее к бабушке.

    Стало холодно. Девчонка решила сходить за свитером.

    - И мне, Инна! – крикнула подруга.

    - Ага, - сказал я, – ее зовут Инна. А вас!

    - Элла.

    Я отрекомендовался сам. Они физики. Я рассказал им о термодинамике, об энергии ионной решетки, о Рафальском. Элла в свою очередь – об энергии ионной решетки, о своем декане. Затем мы пошли в ресторан пить чай. Славные девчонки! Во-первых, они пили только чай; во-вторых, не разрешили мне расплатиться за них. Мы уж давно были на “ты”, как все порядочные студенты; они пожаловались мне, что им не разрешают ходить в ресторан в брюках.

    - Да, – сказал я, - немытая Россия.

    У меня в руках была тетрадь – я зачитывал им цитату из русской летописи о Тамерлане. Вдруг, качаясь, подошел какой-то мужчина.

    - Ты что это тут разболтался, - свистящим от гнева голосом начал он, - что это ты говорил о немытой России?

    - Это не ваше дело, – холодно сказал я.

    - Мое дело. В каком смысле говорил немытая Россия?

    Девчонки с ужасом слушали нас.

    - Попрошу вас быть вежливее. Я же вам не говорю “ты”.

    - Что ты виляешь! Ты отвечай!

    - В том же смысле, что и М. Ю. Лермонтов.

                                Прощай, немытая Россия,

                                Страна рабов, страна господ,

                                И вы, мундиры голубые,

                                И ты, послушный им народ.

    Если вы не знаете классическую литературу, то повторите.

    - Я знаю! – заревел он. – Мы посмотрим, что ты пишешь тут!

    Он потянулся к тетради.

    - Ну ладно, - сказал я, - хватит. Ступайте прочь, проспитесь. Вы, кажется, пьяны.

    Он отошел ругаясь.

    Потом мы сидели на 2 палубе и болтали. Я трепался о своем талантливом детстве, об Артеке, о детдоме, о рассыпанной книге. Травил невинные анекдоты, курил. Больше Инна молчала. Вдруг она сказала:

    - Дай сигарету.

    Валя приучила меня не удивляться в таких случаях. Я дал ей сигарету и зажег спичку. Она прижалась грудью к моей руке.

    - Ты лишком низко даешь спичку.

    - Так учили меня. Чтобы волосы не подгорели.

    - Я вообще не курю, но иногда хочется.

    Тут Элла заметила о некоей особе по имени Валя, которая тоже курит – близко от Инны. Но я даже не смог понять, какого пола эта особа.

    Мы договорились, что я разбужу их пораньше – чтобы не проспать Волгоград.

    14 июля

    Меня разбудила соседка по каюте. Я умылся и постучал в 119-ю. – Да, да, мы встаем. – Я пошел на палубу. Мы стояли в шлюзе. Опять проспал плотину. Но, впрочем, всего половина пятого, немудрено проспать, тем более, что мы разошлись по каютам в 12-м часу. Я зарядил фотоаппарат и вновь вышел на палубу. На правом берегу в утренней дымке вырастал Волгоград. Радиоузел теплохода передал пластинку о Волгограде.

    Пристань... В толпе я увидел Эллу. Мы сошли с теплохода. Инна обошла нас. Остановка пять часов. Нас догнала худенькая женщина в очках. Ее зовут Катя. Она из Казани. И мы вчетвером пошли в город.

    Обелиск... Вечный огонь... Я стоял, и слеза навернулась мне на глаза. Вечная память. Вечная слава. Вечный огонь.

    Красив Волгоград. Он мне напомнил Минск своей архитектурой. Конечно, Минск больше, внушительней. Волгоград – широкие, очень зеленые улицы. Мы позавтракали в столовой, зашли на почтамт. Тут я написал донесение Бубе, а Инна письмо родителям. Потом она бросила мне свое письмо, и я запомнил адрес. Когда мы вышли, я отстал и записал его на сигаретной коробке. А потом мы поехали на Мамаев курган.

    И вот по гранитным ступеням подымаемся к памятнику работы Вучетича. Отличный памятник. Могучий солдат с автоматом. Почему-то заговорил о силе.

    - А я – чемпионка Ленинграда, между прочим, – сказала Инна.

    - По чему?

    - По конькам.

    - Здорово, - сказал я.

    - А ты думал только ты чего-то стоишь?

    - Нет, отчего ж?

    - Ты немного пижонишь.

    - Как?

    - Ну, точнее, хвастаешь.

    Я задумался.

    - Нет, Инночка. Ты зря приняла это за хвастовство. Я просто очень откровенный и доверчивый человек...

    Она немного смутилась и как будто обрадовалась.

    - Ладно, не будем об этом...

    У меня кончилась пленка.

    - Инка, стоп.

    - Почему?

    - Я буду заряжать фотоаппарат.

    Я достал самую лучшую кассету и поставил. Но, очевидно, зацепил плохо, потому что затвор перекручивался слишком легко. Тогда я вытащил кассету и нечаянно открыл ее.

    - Все, – грустно сказал я. – Пленка засветилась. 90 единиц. Теперь Элле придется снимать за двоих.

    Потом Инна отстала. Она долго рассматривала каждую деталь барельефа... Когда мы сошлись, она сказала:

    - Да, мужчины – это люди.

    - Женщины тоже, отозвался я.

    Мы словно шли вдвоем. Я пел, потихоньку Окуджаву, Инна – свои песни. Кстати, песни Окуджавы сыграли большую роль в нашем знакомстве...

    На пристани мы опять увидели “точные медицинские весы”. Здорово!

    Инна попросила “Юность” и ушла в каюту читать. Я отправился в душ, и поелику там не было замка, закрылся ножом. Кто-то долго пытался открыть, но тщетно.

    Потом мы снова встретились на палубе – без Эллы. Инна задумчиво смотрела на воду.

    - А вот интересная книжка, - казал я. – Тур Хейердал “В поисках рая”.

    Тут Волга делилась на рукава, по берегам зеленели кусты.

    - Знаешь, - сказала Инна, – так хочется сейчас сойти с теплохода и пойти пешком.

    - Так в чем дело? – сказал я. – Сойдем и пойдем.

    Элла не согласится, - грустно сказала она.

    Я понял, что она не шутит, что ей в самом деле хотелось бы пойти пешком.

    - А почему Элла?

    - Она очень серьезная, все рассчитывает. А пешком, по ее мнению, сумасбродство. Она никогда в дороге не пьет сырой воды, не может спать при открытом иллюминаторе.

    - Ну, это бред. Ведь турист должен быть готов к лишениям. Как же вы, собирались идти от Астрахани до Нальчика?

    - Тут вопрос денег. У нас их мало.

    А берега манили, притягивали к себе.

    - Ладно, Инна, - сказал я, - попробуем уговорить Эллу.

    Я, конечно, не надеялся на успех такого дела. На палубе сидел Александр Андреевич.

    - Сейчас я познакомлю вас с моим попутчиком. Пошли?

    - Да!

    А. А. просто очаровал девчонок. Он знает так много. Он шпарил цитаты на узбекском, таджикском, латышском, французском, англ., немецком языках. Он сообщил массу сведений, полезных для путешественника. Он, наконец, одобрил проект мой – плыть им по морю до Махачкалы. Наконец, он сказал, кто всегда ездит в каютах І или ІІ класса. А одежда у А. А. простецкая, серенькая. Странно!

    - Вот так я и езжу с тех пор, как стал работать. Сначала отпуск был маленький – две недели, я по Средней Азии. А потом отпуск все больше, а теперь я на пенсии, так что могу путешествовать сколько угодно.

    Затем он сказал, что ему приходилось работать на логарифмической линейке, составлять какой-то отчет. Девчонки ломали головы, я тоже. Потом она спросила меня, кто он.

    - Не знаю. Он может быть кем угодно, даже обыкновенным бухгалтером. Трудно сказать.

    Инна проболталась насчет пешего похода. Элла, конечно, ни в какую, а А. А. высмеял нас.

    - Зачем? – сказал он. – За билет заплатили, знаете точно, что приедете. А придете ли – неизвестно. А если опоздаете, придется долго ждать: пароход в Баку идет через день. Нет, мне это не по душе.

    Мы сидели на носу и уламывали Эллу.

    - Нет, не выйдем, решительно сказала она. Если хотите, идите сами.

    Мы посмотрели друг на друга.

    - И пойдем, - сказал я. – Да?

    - Да!

    - Давай лапу.

    Элла была потрясена. Она увела Инну для серьезного разговора.

    - Вот что, - сказала она, вернувшись, – завтра вы будете у камеры хранения морского вокзала в 6 вечера. Если нет - я уезжаю одна, а Инкин рюкзак оставляю у дежурного по вокзалу.

    - Да, - сказал я, – мы будем обязательно!

    В 9 вечера я отправил Инну спать, а сам постучал к А. А. Он уже собирался спать.

    - А. А., я завтра иду пешком.

    - Дурак, – неожиданно резко бросил он. – Зачем вам эти сумасшедшие? Я-то думал, что вы едите со мной.

    - Я обязательно успею на теплоход? По Волге – 78 км, а по дороге – км 40, не больше. А если не успею, все равно буду в Самарканде.

    - Ну что ж. Стучитесь в калитку.

    Я остался на палубе, чтобы не проспать. Было холодновато. Я скорчился в кресле и стал считать часы. Почему мне так хотелось идти с ней пешком?

    О, сумасшедшие!

    Слава вам!

    15 июля

    В три часа утра я постучал в дверь 119-й. Парень, который лежал тут же на полу, сказал:

    - Спят, наверно.

    - Ничего, проснутся, - отозвался я.

    Теплоход опаздывал на полчаса. Я уложил свой рюкзак и попрощался с соседями по каюте.

    - Я немного больна, - сказала Инна. – Меня тошнит и температура. 37⁰,5...

    - Чепуха, сказал я.

    - Инна нездорова, - сказала Элла. – Я отпускаю ее только на твою ответственность. Если в шесть вас не будет...

    - Пойдем на палубу, - сказал я.

    И мы сошли в Замьянах. Я закинул сумку за спину, а Инка надела шорты. Где-то, слева вставало солнце. Мы пошли берегом Волги, а потом – по дороге. Идти легко, слева и справа кусты, дорога еще росная. Так мы прошли километров пять. Нас обогнал обросший мужик на велосипеде.

    - Надо спросить дорогу, – сказала Инна.

    - Давай спрашивай.

    Мужик повернул назад.

    - Далеко ли до Астрахани? -

    - Далеко, - ответил он, недоверчиво оглядывая нас. – 75 километров. А вы что, в Астрахань?

    - Да.

    - Так вы ж совсем не ту да идете! Вам надо в Замьяны, а оттуда на машине.

    - А мы из Замьян.

    Он еще подозрительнее осмотрел нас.

    - Вот что! Так вы с парохода?

    - Ну да.

    - А зачем сошли?

    - Чтобы идти пешком.

    - Вас высадили, наверное?

    - Что за подозрительность! – возмутился я. – Мы туристы. Покажите нам дорогу.

    - Откуда вы?

    - Из Ленинграда.

    Он пошел с нами рядом.

    - А я свой пиджак ищу. Не видели?

    - Нет к сожалению.

     - Вот туда идите. Там косят – знаете, что такое?

    Еще насмехается. Думает, если из Ленинграда...

    - Знаю. Сам косил, – сухо сказал я.

    - Где?

    - В деревне. Трудодни зарабатывал.

    Стоял шалаш, из-под земли шел пар. Под обрывом купались мужчины. Мы не видели их, но слышали их голоса. Инка в нерешительности остановилась. Я подошел к берегу.

    - Эй, далеко ли до Астрахани?

    На берег вылез старик.

     - Далеко. Вон где дорога. Видите?

    - Видим. А вода у вас есть?

    - Воды у нас полная Волга. Пейте.

    Инна смутилась

    - Ее пить нельзя.

    - Тогда чайку попейте нашего, калмыцкого. Вот он у нас!

    Котел зарыт в землю. Тут же в земле горит огонь. Старик поднял крышку и протянул Инне грязную кружку. Инка поморщилась, но ополоснула кружку и напилась чаю

    - Зря пила, - сказал я. – Потом опять захочешь.

    Мы идем по болоту. Оно хлюпает под ногами. У меня промокают ботинки. Я знаю – это паршиво: сотру ноги. А дороги все нет. Наконец, выбрались на сухое место.

    - Не могу больше, – говорит Инна. – Отдохнем.

    - Рано, – говорю я. - Пока солнце не высоко, надо идти.

    - Полчасишка всего. Мне нехорошо. Это огурцы виноваты.

    - Нет, мясо, вспоминаю я последний ужин в ресторане.

    Она ложит под голову май рюкзак и закрывает глаза. Я снимаю рубашку и сажусь спиной к солнцу так, чтобы моя тень падала ей на лицо.

    - ...Пойдем. Уже сорок пять минут, – говорю я.

    Впереди – бесконечная дорога. А слева – далекая Волга. Здесь ее рукав. Вода стоячая, мутная, а справа от нас полыхающая жаром степь. Комочки, пыль... навстречу идет машина. Мы шарахаемся от облака пыли.

    - Ну вот твоя любимая пустыня, – говорю я Инке.

    - Да, я люблю такие места. С целины.

    - Тебе нравится все самое гадкое, - ворчу я.

    - Воды.

    - Рано.

    - Купаться.

    - Рано.

    - Ваня, пойдем купаться.

    - Еще пятнадцать минут.

    Мы лежим на гальке, на белых перегоревших ракушках. Очень жарко. Волга. Широкая, у берега мелкая. Что бы плыть, надо заходить очень далеко. А ракушки разные – маленькие и больше, завитые, как буравчик, и плоские. Инке уже лучше, но ей хочется воды.

    - Пей из Волги, - говорю я.

    - Нельзя.

    Вокруг ни души. Дорога тоже пуста. За два часа ни одной машины.

    На противоположном берегу – километров 5 – пристань.

    - Слушай, - говорит Инка, - это ведь просто смешно, что ты не умеешь плавать.

    - Конечно.

    - Давай поплывем к пристани! Там воды попьем.

    - Я не доплыву.

    - Я тебя буду спасать.

    - Еще мне не хватало.

    - Ты не хочешь, чтобы я тебя спасала?

    - Я не хочу тонуть.

    - Я обещала Элле не купаться, даже купальник не взяла.

    - И так хорошо. Есть не хочешь? У меня есть хлеб и колбаса.

    - Давай. А впрочем, нет.

    - У тебя сумасшедший пульс. Я даже не могу сосчитать.

    - Это от солнца. 108.

    - Как ты думаешь, сколько мы прошли?

     - Километров 16.

    - Значит, еще 59.

    - Пойду пить воду.

    - Пей через тряпочку. Возьми мою рубашку. Заодно намочи ее.

    - Выжать?

    - Да.

    - А если не будет машин?

    - Я натер ногу.

    - Пойдем.

    - Погоди.

    - У нас нет палатки.

    - Обойдемся.

    - Хочешь, я прочту стихотворение?

    - Да.

    - Ты, как волна, приходишь и уходишь...

    - Очень хорошо, а “Живые голоса” мне не понравились.

    - Невнимательно читала.

    - Да.

    - Я прочту тебе “Поэму без названия”.

    По дороге топот. Едет калмык. Наверное, ему удивительно увидеть здесь двух голых людей. Впрочем, Инка в блузке, только лифчик она сняла, и это очень заметно.

    - Сколько до ближайшего селения?

    - 9 километров!

    - Ого! А вода у вас есть?

    - Нет. Но я вижу машину!

    - Спасибо!

    Мы вскакиваем. Я натягиваю штаны на плавки, выбрасываю носки, запахиваю в рюкзак свои трусы и Инкины шмотки. Мы выбегаем на дорогу.

    - Подбросите до ближайшего селения?

    А вы куда?

    - В Астрахань!

    - Мы, тоже

    - Едем!

    Мы вцепились в передний борт. Нас мотает, мы сталкиваемся плечами, мы хохочем, солнце жжет нас. Я не успел надеть рубашку. Машина поворачивает от Волги, и перед нами – жесткая раскаленная степь.

    - Ваня!- в восторге кричит Инка. – Смотри!

     Справа черно-черная земля, из нее торчат прямые сухие стебли колючек. По земле идут трещины.

    - Как в аду, – кричу я.

    - Здорово! – кричит Инка.

    Инка, что ты за девчонка! Нас мотает, я обнимаю Инку за горячие плечи. Так нам легче...

    Инка, - кричу я, - поедем в Самарканд.

    Я говорю ей об этом уже не в первый раз. Я говорю ей о том, что Средняя Азия гораздо интереснее Кавказа, что там необычайно дешевы продукты и добрее люди... Мне не хочется расставаться с этой девчонкой.

    - Нет, - отвечает Инка.

    И я понимаю, что это из-за Эллы.

    Мы поем хорошие песни некрасивыми голосами.

    Мы проезжаем какие-то села. На окраине я вижу первого верблюда в естественной обстановке. Он надменно смотрит на нас... А вот верблюд в упряжке. Он быстро, как лошадь, бежит за машиной...

    Воды, воды... Уже и я хочу воды. Мне кажется, что я горю. Моя грудь и руки пылают. А надеть рубашку не могу – нас немилосердно бросает из стороны в сторону...

    Но вот селение. Из трубы в бочку льется вода. Рядом сидит юноша калмык и безразлично смотрит на нас. Машина резко останавливается. Мы спрыгиваем и пьем явно волжскую воду, подставляя обожженные ладони.

   И снова степь. Мы уже не поем. Если машина уходит от Волги на 20 метров, нечем дышать. Иногда машина идет прямо по Волге, под берегом. Тогда легче...

    Инка, поехали в Самарканд.

    - Нет.

    Шофер говорит, что дальше нас не повезет. До Астрахани 18 км. Можно доехать на катере. Мы идем к пристани, раздеваемся и бросаемся в Волгу...

    Катер... Инна уже совершенно беспомощна. Я иду в буфет и беру бутылку лимонада.

    - Инка, вода...

    - Тебе надо переодеться...

    - Что тебе со мной неудобно?

    От пристани до пристани по раскаленной Астрахани. Нигде не видим воды. Сдаю рюкзак в камеру хранения. 2 часа дня. Будка с квасом.

    - Два гигантских...

    В зале ожидания обессиленная Инка ложится на скамью и закрывает глаза.

    Я долго ищу билетные кассы. Наконец, нахожу их. Я стою у окошечка “Продажа билетов на море”. Оно еще закрыто.

    - Ваня! Это вы?

    Александр Андреевич!

    - Все-таки успели. Но сгорели вы.

    - Да, калмыцкие степи...

    - Теплоход уходит в восемь. Так что уедем сегодня. А как ваши студентки?

    - Ну, они до Махачкалы.

    - Вообще, наш теплоход не всегда туда заходит. Помню, однажды один человек взял билет до Махачкалы, а его повезли в Баку...

    А. А. хохочет. А мне не до смеха.

    Я бегу в Справочное бюро. И я теперь не знаю, как сказать об этом Инне...

    - Инка, на Махачкалу нет теплоходов. - Инка, едем в Самарканд.

    - Я думаю.

    - Думай. Еще четыре часа.

    - Я думаю.

    - Я прочту тебе “Поэму без названия”.

    Зачем я тебе нужна?

    - Не знаю

    - Чтоб не было скучно?

    - И поэтому.

    - Возьми Эллу.

    - Нет.

    Мы встречаем Эллу у касс. Она, конечно, довольна. Она знает, что завтра они смогут уехать поездом в Минеральные воды.

    Как быстро летит время. Последний шанс. Я убеждаю их ехать до Баку. Но А. А. говорит, что там делать нечего. Все...

    Я дарю Инке значок, Элле – книжку. А потом переписываю Инке “Ты - как волна”...

    - Еще час.

    - Ваня, поедем с нами, - безнадежно говорит Инка.

    - У него свой маршрут, - говорит А. А.

    Я качаю головой.

    - Тогда приедешь в Ленинград...

    - Когда?

    - Ты красив, - говорила Инка, - у тебя очень хорошая улыбка.

    Я улыбаюсь и иду на теплоход. Еще пятнадцать минут. На верхней палубе А. А.

    - Как видите, я не задержался на берегу.

    - Молодец.

    На пристани Инка и Элла. Я подымаю руки и кричу:

    - Сухуми! До встречи в Сухуми!

                                              ГНУСНЫЙ АЗЕРБАЙДЖАН

    Репродуктор горланит азербайджанские песни. На палубе – азербайджанцы. “Таджикистан” идет во тьму. Иногда он ревет таким страшным голосом, что у меня заходится сердце.

    - Вот здесь, - говорит мне А. А., - можно спать.

    Он распахивает передо мной дверь общего салона.

    - Тут едет много девушек. Характер у вас общительный, так что можете познакомиться.

   Но мне никто не нужен. А. А. уходит в свою каюту - она этот раз не 1-го, а 2-го класса. А я мечусь по теплоходу, отыскивая такое место, где нет гудка и азербайджанских песен.

    Включили бы радио! Я знаю, что сейчас в Минске динамовцы играют с Тидолисом.

    Я ложусь на носу на скамью и засыпаю. Вторую ночь не раздеваясь.

    16июля

    В буфете спрашиваю азербайджанца:

    - Чай есть?

    - Какао.

    - Ладно, какао и кусочек хлеба.

    - 30 копеек.

    - Сколько?!

    - 30.

    Шарю в карманах.

    - Что, не хватает! Давай, сколько есть!

    Ах, сволочь! Не хватает. Какао холодное.

    Так началось мое знакомство с Азербайджаном.

    Наш самый яростный попутчик – полуседой человек интеллигентного вида. Едет из Горького в Баку. Я так и не познакомился с ним, хотя много беседовал, и на очень рискованные темы. Началось с того, что я одолжил ему пленку.

    А. А. тоже обратил на него внимание. Он заметил, что этот человек через два часа переодевается, ходит все время с фотоаппаратом. И вот мы сидели на самом носу. А. А. спросил у него:

    - Вот Ванечка стесняется, а я спрошу: где вы работаете?

    - А я в органах, равнодушно ответил тот.

    А я сначала считал его педагогом! Он мне чем-то напоминал Степана Францевича, отца Валерии. Вот-те и раз! Впрочем, его профессия не помешала нам еще раз поругать порядки, а вернее беспорядки.

    А Александр Андреевич? Мог бы ведь спросить кэгэбэшник! Но КГБэшник почему-то не заинтересовался. А зря...

    Я спросил у одного усатого азербайджанца, не знает ли он насчет футбола. Он сказал, что “Нефтяник” проиграл СКА, а об остальных он не знает. Его зовут Азиз. Потом подошел второй - Эдик. Завязался очень длинный, чуть ли не на весь день разговор. Теперь, как я вижу, этот разговор был пустой, ибо шел он в основном о языках. Эти парни матросы с танкеров. Азиз рассказывал, что в Болгарии очень хорошо. Им дают по 7 левов в день, а ужин в ресторане с выпивкой 1 лев 50 сантимов; Эдик рассказал, что азербайджанский язык очень близок к турецкому. Он знаком с одной болгарской девушкой, она хорошо говорит по-азербайджански.

    Глядя на этих ребят, я смекнул кое-что насчет азербайджанских зубов, посмотрю дальше, если это точно – запишу.

    Я сидел на верхней палубе и курил. Ко мне подвинулся совсем юный, но высокий парнишка.

    - Дай закурить!

    Я в последнее время уже не поучаю младенцев – зачем? Но у меня действительно не было ничего.

    - Вот у того дяди, – показал я на КГБешника.

    Он выпросил папиросу и сел опять рядом.

    - Мамаша денег на сигареты не дает, вот и приходится побираться.

    - А тебе вроде бы и рановато курить

    - У меня работа такая.

    - Где ты работаешь?

    - Я в милиции работаю.

    - Вот как? Ну и сколько тебе платят?

    - А я общественно.

    - Зачем тебе это?

    - Нравится мне. И потом у нас в Куйбышеве столько ханыг, жулья, что кому-то надо их бить.

    Он немилосердно ругался. Ему не больше шестнадцати лет – окончил 8 классов.

    - Я тебе сейчас расскажу одну вещь. Я никому не рассказывал...

    Черт его знает, почему это я вызываю на откровенность? Неужели я так хорошо слушаю людей?

    - Я однажды чуть не убил одного. Там у нас летний театр, так пацан залез на дерево и смотрит. Я говорю - слазь! А он не хочет. Я кричу: слазь, ничего не будет! А он не слазит. Я взбесился, залез на дерево и стал его ремнем бить... Меня еле стащили...

    - Не надо тебе этого делать, – сурово сказал я. – Вот кончишь одиннадцать, поступишь на юридический. А зачем тебе сейчас себя и людей калечить? Ни знаний, ни жизненного опыта, ни ответственности. Ты сам себя испортишь...

    - А что делать, если у нас такой бардак? Знаешь, сколько пьют, сколько людей ножи носят... Это же Самара...

    - А как ты думаешь, почему все это?

    - Да жрать нечего. У нас все по карточкам дают. По 200 г. масла, по полтора килограмма сахара на человека в месяц... А сыра никогда и не было. Сейчас мать в Астрахани для нас сыру купила, а мы его и есть не можем... Вкус забыли...

    - Вот видишь, какая штука, а ты психуешь. Может, у того пацана денег не было. Да и ребенок к тому же...

    Спал в салоне – опять не раздеваясь. Третью ночь.

    17 июля

    В Каспийском море – полный штиль. Напрасно Инка боялась качки. Кстати, ее день рождения 1 июня – как и у меня (фактически). Ей 21 год.

    Я столкнулся с КГБешником. Он снимал какую-то скалу. Остров. Нефтяные вышки...

    - Вы не туда смотрите, - услышал я голос А. А. – Пошли!

    Мы пошли на другой борт. В утренней дымке расстилался Баку.

    - Значит, так, - сказал А. А. – Вы сейчас сразу в камеру хранения, и у вас свободны руки. А я в аэропорт. Ну, все! Заходите!

    И я отправился смотреть Баку.

    Улицы его были еще пустынны. Я сел в троллейбус и доехал до вокзала. Там я в последний раз увидел своего КГБешника.

    - Значит, в Сухуми? – спросил я.

    - Да, отдыхать.

    - Ну, желаю вам!

    - И вам тоже.

    Мы попрощались. И вот ушел мой самый яростный попутчик. А я выяснил, что билет Баку – Сухуми стоит 8 р. 90 к.

    Кстати, Баку по-азербайджански Бакы. Это значит: город огней и ветров.

    Я решил спросить, как пройти к почтамту и направился к одному азер. Вижу, он делает мне приветственные знаки.

    - Здравствуй дорогой!

    - Здравствуйте, - удивился я. Смотрю: может, встречались? Нет. – Как пройти к почтамту?

    - Скажу. Слушай, - он понизил голос, - хочешь носки? Отличные, безразмерные. По рукам?

    - Нет, - растерялся я. – Мне не нужны носки. Я еду в жаркие края.

    Он помрачнел и показал дорогу.

    Я отошел, посмотрел на свои ноги и рассмеялся: носки-то я выбросил. Вот наблюдательный спекулянт!

    Я нашел почтовое отделение и отправил телеграмму Гале: вышлите деньги в Самарканд Цыпленкову Александру Андреевичу. Потом написал донесение Валерке. Милая девушка обсчитала меня на конверте.

    Вернулся на морской вокзал и закомпостировал билет на 4-х часовой паром. Времени еще до черта. Сел на троллейбус и поехал к базару.

    Первый восточный базар! Одни мужчины! Кстати, в Баку во всех ларьках, у всех будок с газ водой, с квасом усатые здоровенные мужчины. О, позор Востока! На базаре гам, фрукт, помидоры, арбузы. Покупаю алчу, абрикосы. Денег остается еще 2 с полтиною. А билет Красноводск – Самарканд я уже взял, причем кассир обсчитал на 30 копеек. Может, так и надо (вдруг касса предварительная), но квитанцию-то он не дал!

    Иду по улицам Баку, жую алчу. Вижу – какая-то статуя. В скверике сидят туземцы. Я сел на скамеечку и спрашиваю:

    - Что это за памятник?

    - О, это женщина. Освобожденная женщина. Видите, снимает чадру? А вы откуда?

    - Из Минска.

    - О, как далеко!

    Тут же он прочел мне коротенькую лекцию о войне и мире (зачем нам война – белорусам, азербайджанцам), об азербайджанском алфавите (только пять букв нерусских. Это Сталин изменил алфавит, чтобы мы турков не понимали), об азербайджанских бедах (Сталин выслал 5 млн азерб. в Иран), поругал грузин и армян (они в войну по одной дивизии дали, а мы – пять), ударился в рассуждения о внутренней политике:

    - Никита Сергеевич очень большой человек. И Леонид Ильич очень большой человек. Надо готовить смену. Леонид Ильич будет хорошей сменой.

    Короче, он мне надоел. И я спросил у него, что интересного можно увидеть в Баку.

    - О, езжайте в парк Кирова. Оттуда вы увидите весь Баку.

    Я по пути на троллейбусе увидел стенд с газетами всех союзных республик. “Советская Белоруссия”. О, как я обрадовался! Отчет о футболе с “Динамо” Москва. А 15 Почальников не реализовал 11-метровый. Что с ними творится! Кстати, видел в “Молодежи Азербайджана” отчет пресловутого В. Алиева, который писал: “Ввиду технической помощи гости (Кр. Советов) не желали атаковать и пытались забить дурачка”. На этот раз “Нефтяник” проиграл СКА, и Алиев ругал своих примерно такими словами: “Цель остается целью, пока ее не поразишь искрометным огнем”. Чем дальше еду, тем горшая дичь в газетах.

    Действительно, из парка, с вершины виден весь Баку. Но земля пыльная, сухая, цветов нет, лишь олеандры сверкают красными лепестками. Жара невыносимая, а у меня еще болит нога после калмыцких степей. И я ушел из парка, сел в троллейбус и сошел на набережной.

    Я шел по этой раскаленной набережной, и нигде не было автоматов для газировки. Наконец, показались. Конечно, без стаканчиков. Продажа воды – такое прибыльное дело, что азербайджанцы, конечно, никак не могут доверить его автоматам.

    Да, точно! Наконец, я могу сказать со всей определенностью, что азербайджанцы имеют странное пристрастие к золотым зубам. У каждого мужчины во рту их несколько. Мне кажется, что они даже специально выдирают свои естественные зубы, чтобы блеснуть золотыми.

    О, ужас! По всей набережной – весы и силомеры. Сколько их? Штук сорок? И у каждого – азербайджанец. Работа не пыльная. Вот где гнездилище этих силомеров! Здесь они называются “точные докторские весы”...

    Говорят, что Баку – вторая Москва. Если так, то это Москва в худшем варианте. Та же серость, то же отсутствие зелени и плюс жуткая жара...

    Я еще забежал на почту и написал Инке в Минеральные воды. Потом в камеру хранения. Сторож – азербайджанец ругался с одним усатым и сильным русским. Усач грозил избить азербайджанца. Как я понял, тот его пытался крупно обсчитать

    - Сколько?- сказал я.

    - Давай-давай.

    Я дал 20 копеек. Монета исчезла в кармане азербайджанца. В Астрахани за такое же время взяли 11. А потом сторож закричал:

    - На паром? Давай-давай быстрей, автобус уходит, опоздаешь!

    Откуда мне было знать, что на паром далеко? Автобус, конечно, ушел. Я остановил такси.

    - Да, - сказал шофер, - мост через жел. пути еще не готов и нам придется через переезд. Можем задержаться.

    Я успокоился, услышав его окающую речь.

    - Вы очевидно, не азербайджанец?

    - Нет. Я из-под Запорожья. Но уже давно в Баку.

    Я вздохнул с облегчение. Славянин! Но радоваться было рано. На переезде мы долго стояли, и шофер не выключил счетчик. Я обнаружил это поздно. Набежало лишних копеек 30.

    Какой сволочной город! Даже славяне здесь становятся скотами!

    - Вам понравился Баку?

    - Нет, отрубил я.

    - Ну, вы слишком мало были.

    - Этого вполне достаточно.

    И вот паром. Грузятся вагоны, на перроне пустынно Я подымаюсь по длинному трапу. Резкий гудок – но приятнее, чем на “Таджикистане”. В длину паром 130 метров.

    - Убрать трап! Убрать трап!

    Мы отчаливаем.

    Прощай, гнусный Азербайджан!

                                                           Торо

    - Будем знакомы! Ваня. А вас?

    - Толя. Миша

    - А по-вашему?

    - Торо. Амид

    Это потом. Я сразу называю их имена, чтобы не путаться. Торо – солдат-туркмен, в зеленой зюйдвестке вроде тропического шлема. Здесь такие носят все солдаты. Амид – небритый, крепкий лезгин. Его сына зовут Хаджа. А четырехлетнюю красавицу-дочку – Мадинэ. Ее отрекомендовали мне Марией.

    - Вы наверно, хорошо играете в карты? – спросил у меня Амид.

    - Да, неплохо.

    - Так сыграем в дурака!

    Мы садимся на палубу, снимаем обувь – жарко. Я играю с Амидом, Торо – с Хаджи. Мы выигрываем. Потом я играю с Торо и проигрываю три раза подряд – из-за Торо. Потом мы разговариваем.

    - Ты откуда и куда?

    - Я из Минска в Самарканд.

    - А я в Небит-Даг. Там я служу, а вообще я из Чарджоу. Ты студент? А в армии был?

    - Нет.

    - А меня из пединститута взяли. С первого курса.

    - Вот как... Слушай, я еду в Самарканд. Что за люди узбеки?

    - Черт их знает. Вообще я знал хороших узбеков. Но это ненадежный народ. Трусы они. Помню, нас, солдат, нужно было переправить через Каспий. Мы туркмены – с радостью! А они ни в какую. Боятся плыть по морю...

    - Я слышал о туркменах как об очень мужественном народе.

    - Да, нас называют разбойниками, басмачами. Во время гражданской один туркмен убивал десятерых узбеков.

    Он высокий и сильный. Его руки широки, как лопаты.

    Я с содроганием говорю ему о Баку.

    Да, кавказцы – гнусные люди... спекулянты... продадут. А туркмены не продадут. Знаешь, у нас есть закон: туркмен возвращается умирать туда, где он родился. Только мы можем любить нашу землю. Ты увидишь еще нашу землю...

    - Ты после армии пойдешь опять учиться?

    - Не знаю. У меня дома тяжело.

    - Почему?

    - У меня жена и сын. А братья не помогают.

    - А родители?

    - Они умерли.

    - А братья, почему не помогают?

    - Я нарушил туркменский закон.

    - Что это значит?

    - Я нарушил туркменский закон. По туркменскому закону за девочку надо платить калым. Большой калым, тридцать тысяч старыми. Иначе нельзя. А где я возьму столько денег? Братья мне не помогали никогда. Они вообще какие-то чокнутые. Когда-то младший ударил старшего так сильно, что тот лишился рассудка. Но у него остался рассудок грести все к себе и ничего не давать. Отец мой умер от осколков, а мат упала в степи, накололась на какую-то колючку и заразилась. Она вся распухла. Я теперь знаю, что у нее была гангрена – я окончил фельдшерскую школу. И мы остались вдвоем с сестрой. Мне было пятнадцать, а сестре еще меньше, но братья нам не помогали. А наши богатства промотал дядя-басмач.

    Я с детства дружил с девочкой. Мы вместе окончили школу и продолжали дружить. Никому это не нравилось, потому что у нас не принято ухаживать за девочкой. У нас покупают жен...

    Она поступила в институт, а я пошел работать. Родители хотели ее продать, и уже давали много денег, но все знали, что я существую, и хотели, чтобы она меня забыла. И тогда они стали колдовать.

    У нее была подруга, форменная проститутка. Я не знал, что они дружат. И эта девка продала ее. Она дала ей лепешку, переданную родителями. В лепешке колдовское вещество, и девочка стала чахнуть. Она три дня не обращалась к врачу, а когда, наконец, обратилась, у нее в желудке нашли маленький шелковый пакетик с лекарством. Я спрашивал у врачей, что это? Они говорили: нервное. Я думаю, наркотик...

    Её упрашивали: скажи! Кто тебе дал лепешку? Она не сказала. Лишь потом, когда она была моей женой, сказала об этой сволочи. Но ту уже убил муж. Знаешь, у нас страшное оскорбление, когда оказывается, что невеста – не девочка. А особенно страшно, когда это выясняется не сразу, а, скажем, через год после свадьбы. О, тогда... А эта была развратной.

    Моя девочка чувствовала себя очень плохо и взяла академический отпуск. Она приехала домой. Тут ее заперли, чтобы она не встречалась со мной, и стали торговать. Стали ходит туда пьяные компании и предлагать: один – двадцать пять, другой – тридцать предлагает. Как на аукционе...

    -Она красивая?

    - Она... Она ума. Умная. У нас, у туркменов мало девушек, мы не выбираем. А у меня денег не было, и братьев тоже. Эти же не братья! Они тоже грозили мне, чтобы я не нарушал туркменский закон. Но у меня два друга. Один работает на легковой машине [очевидно, шофер такси. – Я.], другой – на поливочной машине. Стали мы думать. Помогите мне, говорю я. А они тоже опасаются: женят, а вдруг развод?

    Девочку мою старухи стерегут, я даже поговорить, договориться с ней не могу. Но однажды я сел за руль поливочной машины, надел одежду моего друга. Мы очень похожи, здоровые оба. И я поехал брать воду из арыка возле ее дома. И вижу: она в саду несет ведро воды. И она узнала меня, и ведро упало, и старухи с криком побежали, ахать стали. А я узнал ее слова: “Если продадут, никому я женой не буду”. Значит, сама себя убьет.

    Я крикнул: Завтра! В восемь вечера. Она поняла меня. На другой день я снова подъехал на этой водовозке. О, как помогла нам водовозка! Никто на меня не смотрел. Моя девочка выбежала с узелком, я ее в кабину, а потом до перекрестка, а шланг не успел убрать, и он волочиться за машиной... На перекрестке мои друзья в легковой машине. Мы вскочили, друг-водовоз побежал к своей машине, а я кричу: скорей! И мы поехали в пески...

    Остановились. Я сказал другу, чтоб он ушел часа на четыре. И он ушел. А мы не можем наглядеться, нацеловаться...

    О, откровенность дорог! Я рассказал ему про Инку. До самого вечера говорили мы. А потом Торо сказал:

    - Гады азербайджанцы. Сегодня у меня один последний рубль увел. Сидели вместе в столовой, говорили, а он: “Дай мне рубль, понимаешь, у меня вещи негабаритные, в камеру хранения не принимают. Я сейчас принесу”. Думаешь, принес? Нет! И у меня осталось только две копейки. Если б не земляки в Красноводске, быть бы мне завтра голодным. Но у меня есть помидоры. Пожрем?

    Мы съели помидоры Торо, а потом еще Амид угостил нас кефиром. Как хорошо, что кончился Азербайджан! А потом мы с Торо положили на середину длинной скамейки свои пожитки и легли спать – макушка к макушке. И это моя четвертая ночь спать, не раздеваясь. И чистые звезды плыли в Каспийском море. И спать было неудобно.

    18 июля

    Серо-красные скалы, серые дома, зеленая вода - Красноводск.

    Мы сидим на перроне и смотрим, как разгружается паром. Сначала толкатель загоняет платформы в паром, потом там к платформам прицепляют вагоны, и толкатель вытаскивает их на свет. Работают два толкателя рядом. Потом автобус – и мы на вокзале. Мы ложимся на скамейки и досыпаем то, что не успели доспать на пароме. А когда просыпаемся, семьи лезгина уже нет - они решили лететь в Чарджоу самолетом.

    Потом мы с Торо завтракаем в столовой. Жара. Пот с меня льет ручьем. И мы решаем покупаться. В Красноводске, как и в Бакы, купаться можно лишь в специально отведенных местах. Мы идем через весь город в бассейн. И вот – зеленоватая вода, с вышки прыгают загорелые парни. Мы зашли в сарай раздеться. Я ищу в рюкзаке плавки и не нахожу. Потом шарю в рюкзаке и холодно:

    - Торо, - глухо говорю я, - пропал фотоаппарат.

    -Что ты говоришь? – кричит Торо.

    Мы ошеломленно смотрим друг на друга. Пропал чужой фотоаппарат!

    - Самое неприятное, что он чужой. И к тому же я буду в Самарканде как без рук...

    - Это азербайджан, – гневно стискивает руки Торо, - это он!

    Я вспоминаю, как меня подгонял сторож камеры хранения. Да, сомнений нет. Ведь я после Астрахани не вынимал “Зоркий”!

    Купаться уже не хочется, да и плавки куда-то девались. И мы идем назад. Мне под ноги попадается крепкий малыш. Я мягко беру его за плечи.

    - Как зовут?

    - Рустам.

    - Ты кто? Туркмен?

    - Нас окружают такие же малыши.

    - Нет.

    - Азербайджан? – с ненавистью говорит Торо.

    - Нет.

    - Перскук, персук! – кричат малыши.

    - А-а. Молодец, Рустам!

    Жара. Так рано и уже жарко! А нам еще до 8 вечера ждать поезда. Лямка рюкзака режет мои горящие от загара плечи. Мы идем на почтамт, и я пишу безнадежные письма – Валерке и Инке. Мы не знаем, куда податься. Возле вокзала пью воду – она теплая, противная.

    - Почему такая вода?

    Туземец показывает мне. Я вижу на серой скале много цистерн. Водная станция перекачивает туда воду, и из них она самотеком идет в дома.

    12 часов. По-здешнему 2 дня.

    - Вот что, - говорит Торо, - поедем в воинскую часть. Там все мои земляки, чарджоуцы. Нас накормят.

    Мы вползаем в автобус. С горем замечаю, что лямка моего рюкзака вот-вот оторвется. Ну и работа! О боже, сколько неприятностей в один день...

    - Ничего,- говорит Торо, - все будет хорошо. У меня так: одна неудача, потом удача... А фотоаппарат у меня есть в Небит-Даге. Смена. Можно на такси успеть...

    - Спасибо, Торо. Но вряд ли получиться... Сколько там стоит поезд?

    - Минут 15.

    - Нет, не получиться...

    - А потом – воинская часть. Я не очень хорошо помню – из-за жары. Нас окружили туркмены-солдаты, салям, салям, дважды кормили, трижды я принимал холодный душ в трусах, чтобы потом было легче. Потом Торо пришивал мою лямку. Потом нас провожал целый взвод...

    И вот вагон. Сразу раздеваемся до пояса, снимаем обувь. 20 часов. Через четыре часа Торо выходит в Небит-Даге. Он знает, зачем я еду в Самарканд...

    - Торо,- говорю я. – Напиши мне письмо.

    - Какой твой адрес?

    - Минск, университет. Как видишь очень просто. Фамилию запомнишь.

    - Да. Ласков.

    - До свидания, Торо.

    - До свидания, друг.

    - Кажется, хайр?

    - Точно, хайр.

    19 июля

    Этот день прошел в нетерпеливом ожидании заката. Здесь солнце заходит в семь часов по московскому времени. Весь день по примеру туркменов я хлестал кипяток, бегал, ополаскивать руки и лицо. Справа от поезда – скалы Копет-Дага, слева – голая саксаульная степь... На коротких остановках покупал огурцы, помидоры, пил чал – кислое верблюжье молоко. А мальчик Овес – помидоры и суп. Мы с ним делились. Овес туркмен наполовину. Мать его – русская, и он хорошо говорит как по-русски, так и по-туркменски. Много ругается.

    - Я вижу, - пошутил я, - что ты у русских усвоил самое худшее – их ругательства.

    Мы с ним подружились и ругали азербайджанцев, а потом я стал рассказывать ему о Белоруссии. И за окнами была такая жара, и в вагоне такая духота, что на меня сошло бешеное вдохновение. И сам я, кажется, никогда так не любил мою Родину, как в те часы. А у Овеса просто горели глаза:

    - Хорошо, если б мне служить в Белоруссии.

    Я услышал разговор:

    - А поскольку я всегда говорю правду, то, конечно, не всем по душе. И мне говорят: лучше ты не приходи на собрания. Таким образом я ежедневно имею два часа свободного времени.

    Мне понравилось такое начало. А потом...

    - Где у нас свобода? Нет свободы. А ведь только свободная личность может двигать цивилизацию...

    Я всмотрелся. Это был явный славянин. Он ругал все наше. А узбеки развесили уши, что-то робко возражали. Я не выдержал и прошел туда и сел напротив него.

    - А, - сказал он, - вот еще человек хочет принять участие в нашей дискуссии. Вы откуда?

    - Я из Минска.

    - О, а я из Брянской области!

    - Почти земляки.

    - Да. Заметьте, он из Белоруссии! Белоруссия - это самая нищая республика. Но если вы в любой деревне попросите воды, вам вынесут молока. Это очень хорошие, самые лучшие люди – белорусы.

    - Это правда, - сказал я, - но я не согласен, что Белоруссия нищая. Я ехал через всю Россию и всюду хуже, чем у нас.

    - А, всюду у нас дрянь! Не умеем мы распоряжаться своим добром. Вот увидите, скоро у нас будут коммуны, как у китайцев – потому что население растет, а валовая продукция сельского хозяйства остается прежней...

    У нас завязался дикий спор. Я говорил о свободе мнимой и истиной (вот мы с вами говорим, и вы несете черт те что, а вас никто не трогает – разве это не свобода), о экономике... Все это было терпимо, но вот он сказал:

    - Немцы хорошо знают хозяйство и разумно ведут его. И когда они видели, как бездарны мы, они решили показать нам... Для этого нужно было завоевать...

    - Не кощунствуйте! – резко сказал я. – Я из Белоруссии. Я знаю, что такое немцы!

    Я ни в чем не смог его убедить, но зато узбеки перестали смотреть на него, как на бога. А потом в тамбуре один молодой узбек сказал мне:

    - Вижу, вы не просто студент-химик.

    - Я журналист.

    - Я подозревал что-то в этом роде.

    Мазуровой – пиалу.

    Лукину – табакерку.

    Машкову –

    Чеховичу – ложку.

    Васильевой – тюбетейку.

    Бильдюкевич – камень.

 

                                                       Каша по-узбекски (плов)

    Плов на 5 человек. 600 г. мяса, 800 – риса, 500 г. морковки, 300 г. масла либо бараньего жира и 100 г. лука.

    В хорошо разогретой кастрюле растопить масло (сало) и в нем поджарить шинкованный лук до золотистого оттенка. Затем положить мясо, нарезанное мелкими кусками. Когда мясо слегка подрумянится, добавить морковь и все это тушить до готовности. Затем вливайте сюда 1 л. бульона, добавить соли и перца.

    Бульон кипит 15 мин. на медленном огне и, наконец, добавляете рис (тщательно перемешанный и вымытый). Когда выкипит весь бульон, закройте плотно крышку и держите 15 мин на слабом огне.

                                                  Мастер-повар Вахоб Умаров.

                                                                Чай (зеленый)

    Чайник сполоснуть крутым кипятком и всыпать 2 чайных ложки чаю. Добавить немного кипятку и даете настояться 2-3 мин. После этого наливайте кипяток до верху. Опять ждите несколько минут. Затем делаете “кайтар - мака”: (Ополаскивание из пиалы в чайник).

                                                       ИВАН АНТОНОВИЧ ЛАСКОВ

               (19 июня 1941, Гомель, БССР [СССР] - 29 июня 1994, Якутск. [РС(Я) РФ])

    Иван Антонович Ласков - поэт, писатель, переводчик, критик, историк, автор «угро-финской» концепции происхождения белорусов. Награжден Почетной Грамотой Президиума Верховного Совета ЯАССР. Член СП СССР с 1973 г. [Также член СП ЯАССР и БССР]

    В три годы Иван самостоятельно научился читать, но ввиду материальных затруднений пошел в школу только в восемь лет. В 1952 г., после окончания 3-го класса, самостоятельно сдал экзамены за 4-й класс и был сразу переведен в 5-й. Еще из Беразяков, в которых жил до 1952 г., Ласков присылал свои корреспонденции в русскоязычную газету пионеров БССР «Зорька», хотя стихотворения и не печатали, но на письма отвечали. По инициативе редактора газеты Анастасии Феоктистовны Мазуровой Ивана в 1952 г. отправили во Всесоюзный пионерский лагерь «Артек» имени В. И Ленина, где он проучился с ноября 1953 г. по март 1953 г. Затем воспитывался в Могилевском специальном детском доме № 1, потом в школе № 2 г. Могилева, которую закончил в 1958 г. с золотой медалью.

    Поступил на химический факультет Белорусского государственного университета, который закончил в 1964 г. и при распределении пожелал поехать в г. Дзержинск Горьковской области, где работал в Дзержинском филиале Государственного научно-исследовательского института промышленной и санитарной очистки газов. В июне 1966 г. уволился и вернулся в Минск. Работал литсотрудником газеты «Зорька», на Белорусском радио. С 1966 г. обучался на отделении перевода в Литературном институте имени А. М. Горького в Москве. В 1971 г., после окончания института с красным дипломом, переехал в Якутскую АССР, на родину своей жены, якутской писательницы Валентины Николаевны Гаврильевой.

    С сентября 1971 г. по февраль 1972 г. работал в газете «Молодежь Якутии», сначала учетчиком писем, затем заведующим отделом рабочей молодежи. От февраля 1972 г. до лета 1977 г. работал в Якутском книжном издательстве старшим редакторам отдела массово-политической литературы. С лета 1977 г. работал старшим литературным редакторам журнала «Полярная звезда», с 1993 г. - заведующий отделам критики и науки журнала «Полярная звезда».

    За полемические статьи про отцов-основателей ЯАССР весной 1993 г. был уволен с работы и ошельмован представителями якутской «интеллигенции». Перебивался случайными заработками. Последнее место работы - заведующий отделом прозы и публицистики в двуязычном детском журнале «Колокольчик» - «Чуораанчык», который возглавлял Рафаэль Багатаевский.

    29 июня 1994 г. Иван Антонович Ласков был найден мертвым «в лесу у Племхоза», пригороде Якутска по Вилюйскому тракту за Птицефабрикой.

    Иосафа Краснапольская,

    Койданава