/Historya czarnego
lisa. // Szymon Tokarzewski. Zbieg.
Wspomnienia z Sybiru. Warszawa. 1913. S. 149-161./
Шимон Токажевский
ИСТОРИЯ ЧЕРНОГО ПЕСЦА
«Многоуважаемый господин и земляк!
Вы уже неоднократно приводили
доказательства Вашей истинной доброжелательности к моему сыну Юзефу…
........................................................................................................................................................
Ибо понимаете положение наше и наших…
........................................................................................................................................................
Приходиться и сейчас просить Вас о
сохранении для Юзефа и далее это самое расположение, помогая ему своими
советами, основанными на собственном опыте!..
........................................................................................................................................................
Он молодой, энергичный и часто
безрассудный, много себе навредил необдуманным действием…
........................................................................................................................................................
Поэтому тем более сожалею, что все усердные
наши хлопоты [* Хлопоты
о переводе Юзефа в местность с лучшими климатическими условиями] до сих
пор были без результата…
........................................................................................................................................................
Письмо Юзефу, для дальнейшей пересылки,
посылаю Вам, ибо не знаю, сменил ли Юзеф свое прежнее место жительства, а я
уверен, что его адрес всегда вам известен…»
........................................................................................................................................................
........................................................................................................................................................
Так 19 июля 1869 г. из Дрездена писал мне
мой знакомый и друг Ксаверий Шленкер.
Его сын Юзеф действительно прошел очень
тяжелые испытания!..
Он пытался бежать из Сибири…
Но это рискованное предприятие бедняге не
удалось…
В Красноярске он был пойман в бегах… затем
посажен в тюрьму, после долгого следствия, после мучительных допросов был
сослан в Киренск.
И хотя, согласно решения приговора, Юзефу
Шленкеру нельзя было отлучаться из Киренска, однако он бывал только редким
гостем в этой маленькой столице убогого округа.
Каким способом Юзеф Шленкер сумел у местных
властей выхлопотать себе свободу передвижения?..
Не знаю. Не расспрашивал его никогда об
этих деталях…
Мне можно было только из многократных
наблюдений предполагать, что золотой ключик все наикрепчайшее замкнутые двери,
может открыть настежь…
Тогда Юзеф Шленкер был в продолжительных
разъездах…
В целях, немного туристических, немного
торговых, этот энергичный и предприимчивый юноша бывал в деревне Качуга.
расположенной на берегу Лены, куда знаменитые апрельские ярмарки, из местностей
отдаленных на тысячу верст, созывали и купцов и эксплуататоров участков золота
и номадов – словом всех тех, которые желали что-то продать или купить, иначе –
которые хотели произвести какие-то торговые сделки.
Во время благоприятной для плавания поры
года Юзеф Шленкер добирался аж до Якутска, и даже дальше, по дороге отведывая
поречье величественной, великолепной, огромной Лены, при бурных волнах, порой,
похожей на море…
В течение этих своих поездок по берегам, в
тундры, Юзеф Шленкер видел много вещей неизвестных европейцам, вызывающих
интерес, даже изумляющих образованного человека…
А когда, наконец, получил разрешение
проживать в метрополии Восточной Сибири, он своими рассказами разнообразил наши
ссыльные вечеринки…
Не раз какое-то незначительное обстоятельство
вызывало у Юзефа ряд воспоминаний, и я сейчас представлю здесь тему его
занимательного повествования…
........................................................................................................................................................
В поселении, состоящем из нескольких
якутских юрт, небольшой часовни и дома попа, - в поселении, находящемся далеко
на севере, которое отдалено едва только несколькими десятками верст от океана,
произошел счастливый и очень редкий случай – черны песец попал в ловушку одного
из самых бедных жителей этого поселения.
Якуты, живущие в северных тундрах вообще,
за очень малым исключением, являются бедными.
Занимаются рыболовством, охотятся на
тюленей, на диких северных оленей и на песцов, мех которых для этих жителей
полярных тундр является наиценнейшим даром провидения.
Шкурки песцов, с серебристо-белым густым и
длинным мехом, в этом северном крае заменяют деньги, а каждая имеет стоимость
рубля и пятьдесят копеек.
Шкурками белых песцов якуты платят властям
дань, в местном наречии называемую ясак.
Наконец мех белых песцов представляет
превосходный материал для легких и теплых уборов и для туземцев и для
путешественников, которых жажда добыть материальные выгоды или же научные
изыскания приводят в эти полярные края…
Насколько в тундрах обычны, многочисленные
и дешевые белые и палевые песцы, настолько редок этот роскошный представитель
сибирской фауны – песец с чудесным, длинным, мягким, блестящим мехом, с
оттенком как бы синим, темным, почти черным…
В чью ловушку попадает черный песец, тот
среди якутов считается таким любимцем фортуны, как у нас игрок, который
выигрывает главный билет в лотерее, либо в каком-нибудь доме играя, срывает
банк…
Сто шкурок белых песцов лишь только
являются эквивалентом одного меха черного песца; естественно следует понимать,
в тундрах, на месте…
Этот счастливый ловец и владелец
драгоценной шкурки, - именно тот якут, о котором рассказывал нам Юзеф Шленкер,
на легкой лодочке из березовой коры выправился в Якутск, с целью продажи своего
сокровища.
Путь этот был немалым, составляющий почти
полторы тысячи верст рекой Леной, капризной и бурной. Однако путь, наверное, не
казался длинным одинокому мореходу, охваченного радостной надеждой…
В первых днях июня, около десяти вечера,
владелец драгоценной шкурки счастливо прибыл к пристани Якутска.
Соотечественник возжак [* Извозчик] указал
ему приют, в котором он мог бы переночевать ночь.
Солнце еще светило в западной стороне…
На затоке Хатын-Тус, являвшейся рукавом
Лены, царило оживленное движение…
По городу сновало много людей…
Житель далекой тундры, неустрашимо отважный
в схватках с самыми разъяренными зверями, непривычный к предпринимательству, а
в своей родной местности до этого времени с чужими людьми никаких не имевший
сношений, в этом городском движении и хаосе совсем потерял голову.
Причудливый наряд якута, сразу же привлек к
нему внимание прохожих и около него образовалась толпа любопытных, толпа, с которой
бедный сын северной тундры не мог изъясняться, совершенно не зная русского
языка.
Поэтому он был несказанно обрадован, когда
к нему обратились на его родном наречии, а расспросив его о цели прибытия в
Якутск и узнав, что этой целью является продажа черного «кырса» [* песца] предложил
ему приют у себя.
Этим вежливым хозяином для прибывшего из
тундры был экскаторжник Григорий Ефимович.
В течение многих лет пребывания в Якутской
области он научился местному языку, а после отбытия назначенного ему наказания
осел в Якутске, что бы в этом городе «икать судьбу».
Григорий Ефимович стоимость меха черного
песца знал и при встрече с якутом сразу понял, что случай дает ему именно тот
«билет», то счастье, которое заполучить до сих пор напрасно пытался…
В своей трудовой, однообразной, крайне
убогой жизни в своей северной тундре, обладатель черного песца, не имел
возможности познакомится с враньем, подвохом, обманом и хитростью…
Когда добродушный якут устремился к своей
юрте в северной тундре, увозя на своей лодчонке из березовой коры чай, старое
ружье, табак и коробку каких-то мелочей, которые ему понравились в городе, и
которые составили часть оплаты за ценный мех, Григорий Ефимович тем временем
осчастливленный такой необычайно выгодной сделкой, пил; - пил, как поется в
какой-то песенке «от вечера до утра – от утра до вечера»; пил так, что за более
чем десять суток гулянки, так задолжал в «кабаке», что его владелец отказал ему
в дальнейшем кредите, и, кроме того, ввиду невозможности взыскания долга
каким-нибудь иным способом, забрал у Григория Ефимовича за долги единственную
ценную вещь, которую он имел – шкурку черного песца…
Григорий Ефимович еще раз напился на
кредит…
Который, докончив, повесился в сенях того
самого «кабака», в котором несколько дней тому назад так приятно проводил
время…
Скоро по Якутску загремели слухи о
самоубийстве Григория Ефимовича и драгоценном мехе, который он имел. Скоро эти
слухи дошли до местных властей и, вскоре представитель этой власти, появился в
«кабаке», и у кабатчика изъял шкурку черного песца на том основании, что
«состояние бывшего каторжника, поселенца Григория Ефимовича, должно быть под
опекой «начальства» и храниться до времени, предусмотренного законом срока,
заявления о себе наследников умершего».
Рад не рад кабатчик должен был отдать
драгоценную шкурку...
Тем временем, прежде чем наступил
«предусмотренный законом срок», прежде чем наследники бывшего каторжника
Григория Ефимовича заявились бы по наследство, что, наверное, никогда бы не
было, тот, который этот мех черного песца имел под своей опекой, уловчился
проиграть его в карты.
Новый, уже четвертый владелец, подвижный,
предприимчивый и прозорливый человек, торгующий всем, чем только можно
торговать, из опасения каких-либо осложнений, могущих возникнуть для него, по
случаю владения этой песцовой шкуркой, решил продать ее при первой же
возможности.
Такой случай подвернулся аж в Охотске…
Какой-то богатый турист англичанин,
путешествующий на собственной яхте по разным морям земного шара, прибыл в
Охотск. Он познакомился с этим торговцем, а, ища редкости, конечно, купил
шкурку черного песца…
За сколько?
Неизвестно.
Так как ни продающий, ни покупающий не
посчитали нужным открыться и рассказать, на каких условиях заключили эту
сделку, но то ясно, что продажная цена должна была быть очень высокой, ибо этот
торговец сразу же потом смог распоряжаться солидной суммой денег…
Тогда в Охотске уже пропал след этой
драгоценной шкурки, на которой лежала кривда ловца, бедного якута из северной
тундры, на которой лежало мошенничество алчных ее обладателей.
* * *
Оптимист во всем, что касалось судеб нашей
Родины…
Оптимист, к результатам своих замыслов и
своей работы…
Человек железного здоровья, закаленной
воли, несломленной энергии, совсем необычайной, особенно среди нас, поляков…
Вопреки многих неудач и разочарований,
всегда безмятежно смотрящий в будущее…
Таким был Петр Боравский, двукратный
каторжник с Нерчинских заводов, а затем ссыльный коллега, в Восточной Сибири…
Освобожденный от каторги по манифесту 1868
г. Петр Боравский, не имея никаких
материальных средств, решился разбогатеть.
Я уверен, что в этом желании было меньше
всего эгоизма, так как Петр Боравский имел и горячее сердце, сочувствующее
человеческой недоле, и щедрую и открытую руку…
Получив свободу передвижения, Петр
Боравский отправился на разработки участков золота.
Он пробовал счастья и на «Первостретинских»
и на «Успенских» и, наконец, на «Баргузинских» приисках.
Но вопреки добросовестности, (а может
собственно из-за того, что был порядочный?), трудолюбии, оборотливости не
преуспел Петр Боравский на этих предприятиях.
Плоды упорного труда, барыши одного года
пропадали в следующем…
И это самое повторялось постоянно, пока он
все не потерял окончательно, и мне, после моего отъезда из Иркутска, один из
оставшихся еще там соотечественников сообщал в Галич, что Петр Боравский
пробует счастья в Сретенске, в других местах, на Амуре, исполняя обязанности
«приказчика» Верхне-Амурской торговой компании.
Но в 1870 г. почтенный господин Петр еще
был полон самой светлой надежды, и хотя в своем Первостретинском «прииске» via Кяхтa раз в пару месяцев получая почту, и за каждую
платя по десять рублей, все же вопреки своим различным занятиям, он много
читал, и когда, в какой-то газете находил что-то достойное внимания, сразу же
такие интересные номера присылал нам в Иркутск, не скупясь в своих письмах на
замечания, касающиеся статей в газетах.
И так нам раз прислал «Отечественные
записки» за август, сентябрь и октябрь 1869 г.
Помещенные в них статьи Максимова о
декабристах и поляках, находившихся одновременно с нашими на каторге в
Нерчинске, мы прочитали с большим интересом, ибо присутствующие при этих
чтениях Михал Грушецкий и Гервазий Гзовский [* Сосланные за участие в ином заговоре], в этих
статьях нашли свои персоны, нарисованные в общих чертах, но в дружелюбном
освещении…
Фельетонисты же «Голоса Москвы» под
названием «Разбитые иллюзии», касающиеся последних событий в нашем крае [* Случаев из семидесятых
годов ХІХ столетия. Примечание переписчицы], полные насмешек и
издевательств немало нас разгорячили…
Чтобы повернуть мысли в другую сторону мы
начали просматривать номер английского иллюстрированного журнала, который
почтенный Петр специально раздобыл для Юзефа Шленкера, от англичанина
Карла-Михала Гранта, который находился в Кяхте как уполномоченный и
корреспондент какой-то торговой компании, имевшей свою факторию в Китае.
Мы, незнающие английского языка,
ограничились обозрением картинок, а Юзеф Шленкер раскрыв номер Илюстраций,
углубился в чтение, но вдруг разразился смехом…
- Помните, мои поездки, - произнёс он
повеселевший через минуту, - наверное, помните подлинную историю шкурки черного
песца, историю которую узнал в Якутске, и которую как-то Вам рассказал...
Это же, вообразите себе, тот турист,
путешествующий на собственной яхте, тот англичанин, который эту шкурку купил в
Охотске, в этом журнале рассказывает диво, об охоте, которую он организовал в
северных якутских тундрах, где ему повезло собственноручно застрелить черного
песца…
Наверное, он своим рассказом заинтересовал
общественность, а счастливый трофей, якобы своей охоты, возбудил зависть всех
страстных охотников Великобритании.
- Возможно это был какой-то иной турист? –
заметила жена Михала Грушецкого, - может это
был какой-то другой европейский страстный охотник, слух о котором еще не
удосужился дойти до столицы Восточной Сибири – до нас…
Уверен госпожа, что это был тот самый
англичанин, о котором рассказывали мне в Якутске – ответил Юзеф Шленкер, я могу
это заверять и утверждать, так как не только сохранил в памяти, но и записал
для себя его фамилию...
* * *
Такой был эпилог истории черного песца,
пойманного в ловушку в северных якутских тундрах.
Из собрания А. Барковского и В. Петрушкиной.
/Якутск вечерний.
Якутск. № 47. 3 декабря 1999. С. 9./
Шимон Токажевский писатель-мемуарист -
родился 17 июля 1821 г. в Бодачеве Люблинской губернии, в шляхетской семье.
После окончания школы (1833-1839) работал винокуром. В начале 40-х гг.
присоединился к «заговору» ксендза Сцегенного. В декабре 1844 г., опасаясь
ареста, бежал в Галицию, где австрийской полицией, под фамилией Феликса
Ходкевича был арестован в Львове и весной 1846 г. выдан российским властям. Он
был лишен всех прав состояния с конфискацией имущества, и получив наказание в
500 палок сослан на 10 лет каторги в Сибирь. В Омске Токажевский встречался с
Федором Достоевским, который отразил это в своих воспоминаниях. После отбытия
наказания Шимон вернулся в Варшаву, где стал работать сапожником. В 1862 г. за
редактирование подпольной «Strażnicy» был кратковременно административным
порядком сослан в Рязань. Во время восстания 1863-1864 гг. заведовал
повстанческим Министерством Финансов, за что, в феврале 1864 г. был осужден на
15 лет каторги и пожизненное поселение в Сибири. Каторгу Токажевский отбывал на
Нерчинском Заводе в Кадаинском руднике вместе Н. Г. Чернышевским.
/Майский Ф. Н. Г.
Чернышевский в Забайкалье (1864-1871 гг.). Чита. 1950. С. 92./
Затем был на поселение в Иркутске. В 1874
г. получил разрешение переселиться в Костромскую губернию. В 1883 г. вернулся в
Варшаву, где через 17 лет в 1900 г. умер в Варшаве. /Tokarzewski Szymon. // Kijas A. Polacy w Rosji od XVII wieku do
1917 roku. Słownik biograficzny. Warszawa. 2000. S.
359./
«Значительную часть посмертно
опубликованных записок Шимона Токажевского написала, по-видимому, его вдова». /Томаш Фиалковский.
Добродетель в оковах. // Новая Польша. Общественно-политический и
литературный ежемесячник. № 12. Варшава. 2005. С. 58./
Юзеф Владислав
[Józef Władysław] Шленкер [Szlenkier,
Schlеnker, Szlenker] - род. 17 мая 1844 г. в Варшаве, в купеческой семье
Франтишка Ксаверия (1814-1871) и Анны Марианны, урожденной Зельтт (1822-1846).
После окончания варшавской гимназии с 1861 г. изучал сельское хозяйство в Лейпцигском университете. При известии о
начале январского восстания в 1863 году Шленкер вернулся в Варшаву и вступил в
Городскую повстанческую организацию. В марте 1863 г. повстанческий начальник
города Варшавы Стефан Бобровский поручил ему как «военному агенту» разведку при
Комиссии (впоследствии Отдел) Войны, конспирационным местом которой был магазин
его отца по ул. Сенаторская 4. Задачей Шленкера был сбор информации о
распоряжениях властей, движении и количестве российских войск, количестве
вооружения. Его люди смогли украсть планы Варшавской цитадели, крепостей Модлин
(Новогеоргиевской), Демблин (Ивангородской) и Брестской (Литовской), а затем
отправить их в Париж Владиславу Чарторыйскому. Осенью 1863 г. Шленкер вступил в
отряд «Дети Варшавы», во главе с Людвиком Жыхлинским, где исполнял функцию
адъютанта Юлиана Надмиллера. Участвовал в боях под Равай, и вскоре после этого,
под Жешувом, где 15 декабря попал в плен к русским. 18 июня 1864 г. был
приговорен к десяти (восьми) годам каторжных работ в Сибири, с лишением всех
прав и конфискацией имущества. 30 июня 1964 г. был отправлен вместе с другими в
ссылку, но возвращен с дороги для дачи показаний по делу об убийстве писаря
Иосифа Mинишевского и его контактов с Нестором Лаурансом (du Lаurans),
комиссаром Отдела управляющего провинциями Литвы во Временном Национальном
Правительстве. 26 ноября 1864 г. снова был отправлен в Сибирь. 5 января 1865 г. Шленкер был
доставлен в Тобольск, где был заключен в тюрьму вместе с Павлом Ляндовским,
бывшим начальником повстанческой жандармерии. 17 марта 1865 г. они совершили
побег, но в августа 1865 г. были пойманы в Томске и 18 сентября доставлены в
Красноярск. Здесь Шенклер, вместе с Павлом Ляндовским, присоединился к
Красноярско-Канскому «польскому заговору», возглавляемому Валенты Левандовским
и Серно-Соловьевичем, целью которого было вооруженное восстание ссыльных
«поляков» по всей Сибири и уход оттуда с оружием в руках через Китай на Родину,
что бы продолжить борьбу против России. При помощи родственников Шленкера
заговорщики «завели сношения с Польшей», а «для облегчения и маскировки
сношений в Сибири» они же «завели обширную торговлю мехами», но этот заговор
снова окончился провалом. Вскоре Шленкер был арестован и отправлен 18 декабря
в Канска. Там притворившись больным, был
доставлен в тюремную больницу, где поменялся документами с сосланным на
поселение Александром Корзоном, студентом Киевского университета. В начале 1866
г. заговорщики отправили его в Ачинск и Мариинск, с тем чтобы расширить свои
ряды. Вскоре Шленкер (Koрзон) был пойман в деревне Замятино Енисейской губернии
и посажен в Красноярскую тюрьму и был приговорен к 15 годам каторги. 3 августа
1866 г. его выслали под конвоем в кандалах в Иркутск, а в октябре в
Александровскую тюрьму, а затем в Акатуй. По манифесту от 25 мая 1868 Шленкер
был освобожден от каторжных работ и отправлен на поселение в Нижнеилимск
Киренского округа Иркутской губернии. В мае 1870 г. Шленкер получил категорию ссыльного
на жительство, что дало ему большую свободу передвижения. В 1873 г. получил
официальное разрешение на временное пребывание в Иркутске. Несмотря на
восстановление своих прав в 1874 г. и разрешение на жительство под надзором
полиции в европейской части России, остался в Иркутске и открыл там магазин под
названием «Магазин варшавских товаров», в котором использовал труд ссыльных. По
коммерческим интересам ездил на ярмарки в Кяхту, Качуг и Якутск. Был причислен
ко 2-й гильдии купцов. Женился на шотландке Катрин Кэмпбелл, которая обучала
английского языку в домах иркутских чиновников. В 1874 г. чету Шленкеров
посетил путешествующий по Сибири Джорджа Форбс, профессор естественной истории
Университета Глазго. Он, обеспокоенный состоянием здоровья своей соотечественницы,
обратился к герцогу Эдинбургскому чтобы тот обратился с этим вопросом к царем
Александру II. 31 октября 1875 г. царь согласился на выезд Шленкеров в Варшаву,
куда они прибыли в апреле 1876 года. До 1878 г. находился под надзором полиции.
В 1887 году, вместе с женой, подписали в 1887 году адрес бывших ссыльных для
ксендза в Иркутске Кшыштофа Шверницкого по случаю 50-летия его пастырской
службы. В последние годы жизни Шленкер ослеп и жил в доме своих двоюродных
братьев Кароля и Яна Шленкеров в Варшаве. Умер 21 ноября 1893 года и был
похоронен на лютеранском кладбище Варшавы. В браке с Кэмбелл детей не имел. /Brus A. Szlenkier Józef Władysław. // Polski słownik biograficzny. T. XLVIII. Warszawa-Kraków. 2012. S. 365-367./
********
Павел Ляндовский
– род. 4 июня 1843 в Ленчице. За участие в восстании 1863 г. сослан в Сибирь на
20 лет каторги. На Александровском заводе Нерчинской каторги познакомился с Н.
Чернышевским. «В июне 1869 г. Главное управление Сибири сообщает полковнику
Кноблоху о том, что находящийся в Александровском заводе политический
преступник Павел Ляндовский будто бы высказал преступное намерение при первом
удобном случае отправиться с фальшивым паспортом в Петербург, с целью посягнуть
на «священную» особу императора, и предпринять за ним строжайший надзор». /Жуков Н. Н. Из недр архива. // Нерчинская каторга. Сборник
нерчинского землячества. С. 47./ После амнистии жил в Иркутске, где
владел табачной лавкой. Поступить в Казанский университет, оттуда перевелся в
Дерптский, и в 1874 году выехал во Францию. В Париже имел свою гинекологическую
лечебницу. Умер 21 апреля 1894 г. в Париже. /Kieniewicz S., Kozłowski E. Landowski Pwieł. // Polski słownik biograficzny. T. XVI.
Wroclaw-Warszawa-Kraków. 1971.
S. 472-474./
********
Песец или полярная лисица (лат. Alopex
lagopus или Vulpes lagopus, по-якутски «кырса») - хищное млекопитающее
семейства псовых, единственный представитель рода песцов (Alopex). Это единственный представитель семейства псовых, которому
свойственен выраженный сезонный диморфизм окраски. По окраске различают
обычного белого (зимой - чисто белый, летом - грязно-бурый) и голубого песца
(темно-мышастого). У последнего зимний наряд тёмный: от песочного и
светло-кофейного до тёмно-серого с голубоватым отблеском и даже коричневого с
серебром. Голубые песцы встречаются во всех популяциях, но на материке они
редки, а на некоторых островах, напротив, преобладают. «По количеству
добываемых шкурок песец стоит после лисицы во главе промысловых якутских
зверей. Песцовые шкурки ценятся по времени промысла (норник, недопесок, песец)
и по сорту (белый песец, пестрый, голубой) от 30 коп. до 7 руб. Самый дорогой и
вместе с тем крупный – песец голубой, не уступающий величиною средней лисице».
/В. Л. Серошевский. Якуты. Опыт этнографического исследования.
Москва. 1993. С. 131./
********
Анна Михайловна
Боровская - «жена политического ссыльного, по приговору Иркутского
Губернского суда за убийство мужа своего в состоянии запальчивости и
раздражения, лишена всех прав состояния и сослана на поселение в Сибирь, в
отдаленные места». От января 1886 г. назначена в Якутскую область и 20 октября
1886 г. с сыном Осипом (7 лет) поселена в с. Доброе Западно-Кангаласского
улуса, а в 1888 г. приписана к Бестяхскому крестьянскому обществу.
********
Михал Ян Игнатий
Грушецкий - род. 24 ноября 1814 г. в местечке Кодань Бельского уезда
Седлецкой губернии на реке Западный Буг, гимназию окончил в Варшаве. В 1838 г.
был арестован за принадлежность и осужден на 5 лет каторги. Срок отбывал в
Нерчинских рудниках. Из Сибири вернулся в 1856 /1858/ г. и жил в одном из
поместьев Браницких в Украине. За участие в восстании 1863 г. снова сослан в
Сибирь, в Усолье на Ангаре Иркутской губернии, где вместе с другими ссыльными
основал заводик по производству свечей и мыла. В 1872 г. в Варшаве. Умер 5
октября 1892 г. в Житомире. В своих воспоминания Z podróży po wschodniej Syberii также упоминал о якутах: Tygodnik Mód i Powieści. Warszawa. 1873. Nr. 17. S.
7-8. /Kotarski
S. Gruszecki Michał Jan Ignacy. //
Polski słownik biograficzny. Wroclaw-Warszawa-Kraków. T. IX. 1960-1961. S.
61-62./
********
Гервазы Гзовский
– род. в 1812 г. В 1840-1844 гг. служил асессором при уголовном суде в Ленчице.
Арестован в 1846 г. и получил 20 лет каторги, которую отбывал на Нерчинских
заводах. Вернулся, по амнистии, в 1859 г. За участие в восстании 1863 г. снова
сослан в Сибирь. Проживал в Иркутске. Согласно манифеста 1883 г. вернулся на
родину. Умер 17 марта 1888 г. /Minkowska A. Gzowski Gerwazy. // Polski słownik
biograficzny. Wroclaw-Warszawa-Kraków. T. IX. 1960-1961. S. 209./
********
Адольф
Готлибович Клюге – род. в 1865 г., германский
подданный. в 1887-1893 гг. находился в ссылке в Якутской области. Под
псевдонимом А. К. писал о жизни якутов и тунгусов.
Написал также: Повесть о черной лисице (Рассказ из
жизни полярных окраин Сибири). // Дорожник по Сибири и Азиатской России. Томск.
1901. № 1. С. 28-46, № 2. С. 12-23, № 3. С. 41-49; № 4. С. 16-35; Сибирский
наблюдатель. Томск. 1901. № 5. С. 34-58. /Писатели Восточной Сибири. Биобиблиографический указатель.
Иркутск. 1973. С. 22-23./
********
Степан
Самойлович Шилов (25.3.1885, с. Зубарево Нерчинского уезда Забайкальской области –
10.9.1954, Москва), революционер, журналист, писатель. Окончил Нерчинское
уездное училище. В 1911–12 редактор газеты «Думы Забайкалья». 1911-1915 опубликовал множество рассказов среди
которых был и «Чернобурая лисица». Затем работал учителем в
Шилкинском Заводе. В начале 1918 г. переехал в Читу, где принял участие в
установлении Советской власти. В 1918 комиссар Народного просвещения
Забайкальского Совнаркома, редактор газеты «Известия забайкальского
облисполкома» и «Советская власть». Литературным творчеством продолжил
заниматься после отъезда в Москву в нач. 1920-х. /Писатели
Восточной Сибири. Биобиблиографический указатель. Иркутск. 1973. С. 294-295./
Банаяна Пасткач,
Койданава
ЧЕРНО-БУРАЯ ЛИСИЦА
Когда дедушка Рёва вернулся из кутузки,
старуха его — единый друг и печальник — вместо того, чтобы посочувствовать,
бедняге, «оттрубившему пять дён за долг охальнику Мирошке», — даже не ответила
«здравствуй». Наморщившись, села на лавку и задребезжала. Озлобленно, чего
раньше не было:
— Жизнь ты проклятущая! Заела ты мою
головушку... Непутный. Сгубил...
И, совсем злая, ушла за печку.
Рёва снял шубенку, огляделся — нет ли чего «поисть», но, видя пустую полку
и голый темный стол, вздохнул и сел к окну.
Он не протестовал: чего же скажешь Алдарьевне?
«И правда; каку лиху болесть ублаготворил я ей?»
— Ничего. Маята одна. Мурцовка да слезы. Да
руганье порой ни за што ни про што!
Нечего возразить старухе, нечем упрекнуть
ее — «правое нету!»
Он только сказал, растягивая слова:
— И сам-то... старушка... И сам-то не рад!
Разве я не знаю? Эх... Лучше бы нам вместях! Как-нибудь. Разве я... эх...
Старуха ты старуха!
Потом потихоньку заглянул в печку («может
там чего поскребу!») и лег, не поужинав, на ленивке...
«Эх, старуха ты моя!» Как же ей не
сердиться на него, на Рёву. Ведь в молодости из-за него, Рёвы, упустила
бо-ольшое счастье. Положим, и он в свое время был человеком: разве не у него —
Данилы Николаича — ломились от скота дворы? Когда один конец стада был еще во дворе,
другой-то конец гулял уже по Хажейнской пади! У кого крали овец? У Рёвы! Потому
— много!
Бывало Ермошка — плут и прокурат — вечером
(еще даже не легли люди!) тащил у него овец, а он. Рёва, «узорив» Ермошку,
приговаривал:
— Подлечище, хоть куцана-то не тащи! Бога
ради, знай совесть, Ермошка! Брось куцана-то, ле-ший!.. Взял бы вон того
валуха, я бы ништо...
Да, был он тогда лицом в станице! Все двери
перед ним раскрывались. Везде почитали. Величали.
А теперь?..
Плохо. Все спущено. И помог этому особенно
братец — Семен Николаич. Покойничек. Целые обозы — с лошадьми и грузом — в
карты просаживал. Да еще бумагу писал, чтоб прислали на выезд из города. А
потом валеж. Падушки сплошь тушами устилались.
А потом?
Тяжело вспоминать дедушке Рёве последнюю и
главную беду: позор Насти — милой, единственной дочери, не в законном браке
зачавшей ребенка.
Уж он ли ее не любил! Он ли не берег! Душу
бы, кажется, отдал за нее, ненаглядную!
Силен лукавый — сбил, попутал. Связалась с
Андрюшкой Вьюном. Схлестнулась. Вот позорище-то!
Не выдержал тогда Рёва. Запил. Ох, и запил
же! И с той поры — несчастье за несчастьем. Особенно, когда избитая им Настя
скинула мертвого мальчика и умерла сама через три дня.
...Дедушка Рёва скрипнул зубами и сел, ухватившись
рукой за край ленивки. Нет, лежать дольше он не мог. Дума гложет, да и нужно
что-то сообразить: рождество Христово скоро. Великий праздник. А у них нет
ничего. Ни во дворе, ни в избе. Ни в поле... Ничего нет — ни здымной немочи!
Хоть бы тебе што!..
Когда вышел Рёва с берданой за плечами,
было очень холодно. Ледяной ветер, хорошо знавший, что на рождестве и святках в
деревне ему не разгуляться, бесновался в поле, лез старику за пазуху, за ворот,
в дыры на шароварах.
Воздух так захолодал, что Рёва не мог
продохнуть его — кашлял, захлебывался, то и дело хватался за грудь: «О господи!
Стужа-то какая!..»
И снова шел вперед.
Снег — неоглядная сверкающая пелена в аршин
толщины — то и дело на порах и трещинах садился под ногами старика. Рёва
проваливался, забивал снегом сапоги, купался в отвалах, а выбравшись — «сымал»
обувь и при ледяном ветре «вытрясал» ветхие бродни. А то заморозишь ноги — и
конец!
И снова шел. Слезящимися глазами смотрел
вперед, старался приметить кусты, подозрительные углубления в снегу, кашлял,
отхаркивался и повторял:
— О господи!.. Пресвятая мать-богородица!..
Выл ветер, прыгал по белой равнине,
взмывался на холмах, закручивался в лощинах, и в его вихрях-перепевах слышал
старый охотник давнюю, знакомую ему песню — страшную, но понятную, — про свою
судьбу.
И странно! Слушая ледяную, враждебную песню
ветра, таял душою старый обломанный жизнью дед. Не только о себе думал. «Да,
судьба... Птички... зверьки... за что?! Почему должны мучиться? Мерзнуть?
Голодать? Так же, как и он — дедушка Рёва?»
И снова шел вперед.
И снова выл, бесновался, прыгал,
закручивался вокруг ледяной ветер...
Ни следа... ничего!
Смерзлись усы. Смерзлась борода. Мерзнут
руки...
«О господи милосливый!.. — вздыхает-стонет
охотник. — Нет зверя, нет птицы. Никого и — страшное слово, — ничего нету!»
Мучается душой Рёва: «Как там старушка? Что
думает? Что делает?»
Ох, тяжело Рёве. Кашель... поясница... —
кругом одни «болитки». Трудно. Но ведь скоро праздник. А дома — ни здымной
немочи. Хоть бы те что!
Ждет старуха...
Суметы все глубже и глубже, тайга все
страшнее и страшнее. Сосны «коленками» прут на охотника. Снег, ледяной воздух,
дыхание леса — все вместе, смешавшись, растворившись воедино, предупреждают Рёву:
берегись!
Изнеможенно сел дедушка Рёва. Нет, не сел —
опустился, упал. Ветер распахнул худоватую шубенку на его груди — и вдруг он
встрепенулся:
— Нет, нельзя! Старуха-то ждет! Рано
помирать! Надо идти домой, в Шипишкино.
Рёва встал, подтянул пояс, поправил шапку,
оглянулся...
Вокруг — безотрадно. Холодно. И лес, и
небеса, и поля грозят сокрушить, уничтожить, погубить.
Но что это? Рёва не поверил своим глазам —
что это там, возле голых ветвей побуревшего кустарника? Что там мельтешит —
верткое, быстрое, черное! Что это?
Лисица! Черно-бурая лисица!..
Душа у старика замерла.
Встрепенувшись, тяжело дыша, Рёва припал
всем телом к снежной глади.
Выстрел... Есть! Вот она крутится на одном
месте, черно-бурая лисица! Вот она, черно-бурая лисица, — неподвижна, мертва...
Дрожа всем телом, трепеща душой, Рёва
схватил теплое ещё, пушистое тельце в руки...
Черно-бурая лисица!
Расстегнув шубенку, развязав пояс, Рёва
скоренько запрятал за пазуху драгоценную добычу.
Теперь ему — что! Живем, старуха! Не
скажешь теперь: «Маята да слезы!» Нет, не скажешь!
Получай, Алдарьевна, черно-бурую лисицу!
Примай!
Пятьсот целковых, а, не мене? Хлебушко,
коровенка, одежа, обутки — все будет!
С великим трудом шел обратно дедушка Рёва.
Опять, оступаясь, падал, выходя из лесу на дорогу.
Но вот и она, дорога. Вот подняться сейчас
на крутой отвал — и все. На крутой отвал — и все...
И по знакомой дороге, прямиком — в
Шипишкино. Но крут, ох как крут отвал! Тяжело идти, взбираться Рёве. Трудно.
Напрягает он последние силы. Изнемогает... Но вот он и на дороге!
Ох, прямо из последних сил!
Перекрестившись истово, дедушка Рёва глянул
за пазуху: тут она, тут, милая! Старик прилег и — усталый, измученный — тут же
заснул...
Тройка
ехала. Ванька возвращался с почтой.
С песней ехал. Куражился удачей на только
что оставленной станции...
Это что? Почему при дороге человек? Помер,
что ли?
Ванька слез с козел, потряс старика за
плечо. Распахнул дедушкину шубейку — и обомлел. Затрясся. Поглядел вокруг,
осторожно вынул из-за пазухи у Рёвы лисицу.
И уехал.
Под вечер пробудился Рёва — наполовину
замерзший, полумертвый от усталости. Вскочил как одурелый, огляделся. И тотчас
схватился за пазуху, заревел:
— Лисица, ох, лисица!
Потом, забыв сон, усталость, стал шарить
кругом — на снегу, в кустах, среди придорожных камней.
Нет черно-бурой лисицы! Нету пяти сотен.
Ничего. Ничего! Ни хлебушка, ни одежи, ни
обуток!
Откуда ему знать, что Ванька взял драгоценную
добычу? Выкрал. И уехал...
Нет, не знает этого старик. Неужели не было
никакой лисицы и приснилась она ему тут, в ледяном, тяжелом стариковском сне?
Дедушка Рёва уткнулся носом в снег и
горько, как малое дитя, заплакал.
Потом снова целый час топтался на месте.
Искал даже в карманах. Даже в шапке. В дыры шароваров руку совал. Нет лисицы.
Но ведь была же она!
Словно бы она, обманув доверие старика,
ожила, хитрая тварь, и сбежала — сбежала, чтобы не было радости у них и счастья
в канун рождественского праздника!
Алдарьевна молчала. Хмурая. Печальная.
Дедушка Рёва ходил, вернее — бегал по избе
дедушка Рёва...
Кричал. Рвал волосы, сжимал кулаки.
Набрасывался на старуху, матерно ругался. Перевернул стол. Разбросал патроны...
—
Ведь была же, была, говорю, черно-бурая лисица! Вот убей меня бог, была!
Черные, закоптелые стены. Занозистый пол.
Грязные столы...
Ничего нету!.
Ничего...
1911
[C. 61-69.]
Впервые рассказ напечатан в прогрессивной
читинской газете «Думы Забайкалья» (№ 238, 25 декабря 1911 г.).
Содержание и направленность этого
«рождественского» рассказа Шилова резко выделяют его среди сотен слезливых, проникнутых
«духом примирения» рассказов либерального типа, которые наводняли страницы
буржуазной печати. В небольшом по объему рассказе Шилову удалось показать на
единичном примере подлинного человеческого горя мрачную картину обнищания и
разорения дореволюционной деревни.
Степан Самойлович любил этот свой ранний
рассказ и, по всем данным, рассчитывал доработать его; писатель, включая свое
произведение в план переизданий, неизменно вновь брался за перо, вновь строго и
требовательно пересматривал текст.
В архиве писателя сохранился черновой,
набросанный карандашом план задуманного Шиловым в 1931 году сборника прозы (это
издание, к сожалению, не было осуществлено). В число ранних рассказов, отобранных
для этого сборника, вошла и «Чернобурая лисица».
[C. 204-205.]
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz