Письма М. В. Серошевской (18821—1964)
отцу Вацлаву Серошевскому
[Вступительная статья, публикация документов и примечания подготовлены
докторантом Варшавского университета, канд. психол. наук Кюннэй Револьевной Такасаевой.]
При анализе материалов к своей
диссертационной работе, мною установлено: в статье под титулом «Вацлав
Серошевский. Письма из Сибири» автора Барбары Коцувны2 упоминается, что в личных архивах Серошевского
находятся 24 письма дочери Марии от якутской жены Анны Слепцовой, датированные 1929-1933
годами, и что Серошевский в дневниках делиться мыслью о том, что возможно
дочери было бы лучше, если бы он ее не вырвал из среды матери, в которой она
могла бы быть лучшей из лучших3.
Оригиналы 24 писем Марии
Вацлавовны Серошевской находятся в отделе рукописей Государственной библиотеки
Польши в Варшаве. Хронологический уклад писем составлен мной (К. Т.), основан
на анализе содержания писем и на имеющихся в литературе данных, касающихся
Вацлава Серошевского4.
Письма в целом, видимо, в хорошем
состоянии, оригинал на руки не выдают, работала с фотокопиями.
На руки по личной просьбе выдали
оригинал одного письма (которое я не смогла прочитать с фотокопии), весьма
ветхое, написанное карандашом. Письма в большинстве написаны чернилами.
Формат писем: некоторые написаны
на тетрадных листках, другие — на обратной стороне почтовой открытки (четверть
формата А4), также и на отдельных листках для писем (половина формата А4).
Ссыпка на библиотечную сигнатуру
(данные на август 2012 года).
В книге Анджея Серошевского (внука писателя)
как год рождения Марии Серошевской указан 1882 г., что не совпадает с датами на
могиле Марии Серошевской (1879)5. Ошибочность года рождения на могиле явственна, так как Серошевский был
арестован в Варшаве в 1879 г. и прибыл в Якутию только в 1880 г. В Верхоянске в
конце года Серошевский знакомится с якуткой Анной Слепцовой (Чалба кыыһа) - младшей
сестрой жены политссыльного Яна Заборовского. И в 1882 г. у них родилась дочь
Мария. В июне 1883 г. из-за попыток организовать побег Серошевского переводят в отдаленное
село Андылах. Позднее, в 1884-1885 гг., он пребывает в селе Ёнжа (ныне Эбях) Среднеколымского
улуса. В 1885-1887 гг. стараниями сестры Паулины Серошевского переводят на
поселение в Байагантайский улус.
В возрасте 5 лет (1887) Мария с
матерью Анной покидают Верхоянск для встречи с Серошевским. Вскоре по прибытии
в Кангаласский улус мать умирает (туберкулез и пневмония).
С 1887-1892 гг. Серошевский с
дочкой живет в Намском улусе. В 1890 г. Серошевский в письме информирует сестру
Паулину о получении официального царского разрешения дать фамилию Серошевская
дочери Марии.
В возрасте 10 лет (1892) Мария с
отцом покидают Якутию и переезжают в Иркутск.
Вацлав Серошевский выезжает из
Иркутска в 1894 г., оставив дочь на попечении Фелиции и Станислава Ланды6. В Иркутске Мария находится в постоянном контакте с
политесыльными, впоследствии считает их своим кругом и поддерживает с ними
контакты, в письмах перечисляет фамилии.
В статье Михала Ксенжка, который
нашел могилу Марии Серошевской на Новодевичьем кладбище в Москве, написано о
воспоминаниях Марии Жилинской, подруги первой сочинской учительницы: «...из
Сибири в школу Марии Быковой в Сочи привезли на воспитание 14-летнюю дочь политссыльного
Серошевского...» в 1897 г.7
В письмах Серошевская часто
вспоминает Кавказ, возможно, имея в виду пребывание в школе Быковой8. Вероятно, что именно в Сочи она познакомится с
матерью художника Валентина Серова и с его сестрой Надеждой, с которыми
впоследствии останется в контакте до конца жизни. Мария была похоронена в одной
могиле с Серовой Валентиной Семеновной.
В письме №10 от 15 мая 1931 г.
отмечается некая Надя, которая ухаживает за ней во время приступов малярии, возможно,
имеется в виду дочь Валентины Серовой. Из содержания писем Мария
характеризуется образованной, заботливой и одинокой женщиной, с весьма
ограниченным кругом общения.
В 1906 г. Серошевский совместно
со своей сестрой Паулиной пробуют перевести ее в Польшу, но Мария, закончившая
к тому времени бухгалтерские курсы, не решается на переезд и остается в Москве.
Боясь эмиграции, в письме 1929 г. снова отказывается от переезда.
В книге Анджея Серошевского9, указано что известный польский социолог Людвик
Кжывицки примерно в 1908 г. в Москве в семье Ланды познакомился с Марией и
вспоминал ее как очень умную, тогда ещё не говорившую по-польски, но «очень любящую своего отца» девушку. Письма
подтверждают ее трепетную связь с отцом.
Известно, что в 1914 г. Мария (32
г.) посетила отца в Париже. В 1910-1914 гг. семья Серошевских жила в Париже,
там она знакомится с супругой писателя Стефанией и с его маленькими еще
сыновьями.
Серошевский женился на Стефании
Мяновской в ноябре 1899 г. и от брака было три сына. В письмах появляются
сокращенные имена ее братьев по отцу: Владислав — Владя (1900-1996), его жена
Богуслава — Бася, Станислав — Стася (1902-1967) его жена Мария — Марыня и
младший Казимир — Казя (1904-1946).
Строки из письма №3 от 23 декабря
«...Ведь пятнадцать лет мы с тобой не видались...» указывают на 1929 г. Кроме
того слова «...Как ты съездил ? Я когда узнала, что ты поедешь в Америку...»
подтверждают 1929-й — год поездки Серошевского в Америку представлять Польшу на
150-летии со дня смерти Казимира Пулавского10 в Америке.
Польша после выхода из состава
России в 1922 г. находится в междувоенном периоде. Соратник Серошевского Юзеф
Пилсудский возглавляет независимую Польскую республику. 15 июня 1931 года СССР
и Польша заключили Договор о дружбе и торговом сотрудничестве. 25 января 1932
гола СССР и Польша подписали Договор о ненападении.
Шестнадцать лет спустя у отца с
дочерью происходит последняя встреча, летом 1930 г. Во время визита в Польшу Мария
Серошевская пребывает в Варшаве и в городе Гдыня на вилле Серошевских под
названием «Кадрувка»11, в которой сейчас находится частная гостиница над Балтийским морем.
После посещения семьи Серошевских,
48-летняя Мария начинает называть супругу Серошевского матерью, что весьма
знаменательно, перед этим она мало упоминает членов семьи отца в письмах, хотя
уже была с ними знакома. Примечательно, что после визита переписка
активизируется (9 писем в 1931 г.). Делится: «...моя мечта проводить с вами мои
отпуска ежегодно...», очень тепло вспоминает пребывание в Кадрувке.
Осознает языковой и ментальный
барьер. В письмах Мария указывает о доминации русского воспитания, подчеркивает,
что не чувствует себя ни полькой, ни якуткой. Возможно именно это явилось одной
из причин отказа переехать в Польшу в 1906 г., несмотря на то, что ей уже
предлагалась работа в редакции газеты «Правда» и были высланы деньги на дорогу
до Варшавы. Не решается изменить судьбу и в последующие годы.
Личность Марии Серошев-ской может
привлекать внимание и в связи с тематикой смешанной идентичности, весьма сложной
категории в науке, которая требует глубоко анализа в современное время. Данная
тематика также весьма актуальна и для Якутии и в контексте саха диаспор по
всему миру.
Могу добавить, что вопросы
этнической идентичности и самоидентификации в смешанных браках в целом изучены
недостаточно, хотя в последние три десятилетия эта тема привлекает все большее
внимание ряда исследователей. Это в значительной мере обусловлено спецификой
понятий «этническое» «этническая группа», «этничность» в разных научных школах
и в разных странах. В последние десятилетия в США и Европе преимущественное
внимание уделяется проблемам мультикультурализма и связанным с ними вопросам
смешанных браков. Однако это явление чаще всего рассматривается как межкультурное
взаимодействие, включая межконфессиональное, межэтническое, межрасовое. Последние
становятся объектом пристального внимания, особенно в США (см., например, Root, 1992; Winters, Debose, 2002; Раrkеr, Мin Song, 2001, Romanо, 2003). В Советском Союзе
предметом исследования становились преимущественно межнациональные (межэтнические)
браки — динамика их численности, распространенность, причины вступления в брак
и пр. [Сусоколов, 1987, Сусоколов, 1990; Терентьева, 1974]. В целом в отдельных
странах сложилось свое понимание смешанных браков, в фокусе изучения
оказывались наиболее актуальные их вопросы (о некоторых исследованиях более
подробно см.: Галкина, 1989. С. 11-19). В последние годы внимание российских
исследователей, а также ученых из стран СНГ также стали привлекать проблемы
мультикультурализма и новые аспекты изучения межэтнических браков, а также
межрасовых и межконфессиональных отношений, которые в СССР почти не изучались
(Винер, 1998; Пономарев, 1989; Крылова, Прожогина, 2002; Крылова, Прожогина,
2004; Лебедева, Лунева, Стефаненко, 2004; Полиэтнические общества, 2004) и др.
Годы писем Марии Серошевской, по
воле судьбы, приходятся на сложный переходный период в СССР. Переход от НЭПа к
индустриализации и коллективизации. Переход от Ленина к Сталину. Эпоха
«великого перелома», начало первой пятилетки - первого пятилетнего плана развития
народного хозяйства (1929-1933).
С началом индустриализации резко
снизился фонд потребления, и как следствие, уровень жизни населения. К концу
1929 г. карточная система была распространена почти на все продовольственные товары,
но дефицит на пайковые товары по-прежнему оставался, и для их покупки выстраивались
огромные очереди.
Все эти
объективные данные отражаются в письмах Серошевской, кроме того вполне становится
объективной ее «боязнь» понятия «деревни» вообще, будь то русская или польская
(письмо №1).
Можем предположить, что в
результате происходящей в стране ликвидации частнотоварных форм хозяйства,
Мария теряет работу, о чем сообщает в последнем письме от 1933 г.
Дальше пока не известно, как
сложилась судьба Марии, как она пережила войну и чем она занималась до смерти в
1964 г. Возможно, появятся новые данные.
Очевидно, что моих земляков
интересует последующие ее отношения с Якутией. Но жизнь распорядилась так, что
она в возрасте 5 лет, потеряв мать, покидает навсегда Якутию и якутскую культуру
и не приходит к польской культуре...
ПРИМЕЧАНИЯ
1 В кн.: «Archiwum literackie» Т. 8. Miscellenca z pogranicza XIX i XX w. Wrocław 1964. str.383-424. На странице 386.
2
Sieroszewski W., Pamiętniki, s. 278, 294-295,429-447 oraz rkps BN sygn.
akc.7310, t.5.
3
Sieroszewski A. Słowo i czyn. Życie i twórczość Wacława Sieroszewskiego. Warszawa-Wrocław
2008. s. 46.
4
Sieroszewski Wacław. Pamiętniki, s. 278, 294-295,429-447; Рукописи Вацлава Серошевского в Национальной библиотеке Польши - rkps BN sygn. akc. 7310, t.
5.; Sieroszewski Andrzej, Słowo i czyn. Życie i twyrczość Wacława
Sieroszewskiego. Warszawa-Wrocław 2008.
5
http://rosgenea.ru/?alf= 18&serch catal=4http: // uhhan.ru/news/
2013-02-15-7177-987,http://sochived.info/ m-v-seroshevskaya/,
http://sochived.info/ m-v-seroshev-skaya/.
6
http://slovari.yandex.ua/.
7
http://wspolnotapolska.org.pl/wydar-zenia/ maria-sieroszewska-odnaleziona/.
8 Основанная в середине 1880-х как деревня Кузьминки,
переименованная вскоре в Волковку. Первопоселенцем в селе была русская писательница,
первая сочинская учительница Мария Арсеньевна Быкова (ур. Богданова) (рассказы
«Саранча» и «Хомяк»), купившая весной 1885 г. участок и построившая дом. Она
умерла 3 февраля 1907 г. и похоронена здесь же. Она в сотрудничестве с
Валентиной Семёновной Серовой (матерью художника В. А. Серова), её дочерью
Надеждой и Тиной Белоярцевой, приехавшими в 1898 г., организовала школу,
своеобразную колонию, для крестьянских детей, воспитанники которой одновременно
и учились, и зарабатывали пропитание физическим крестьянским трудом.
9 Sieroszewski Andrzej, Słowo i
czyn. Życie i twyrczość Wacława Sieroszewskiego. Warszawa-Wrocław 2008. s. 50.
10
http://ru.wikipedia.org/wiki/.
11 http://kadrowka.nocowanie.pl/
Письмо № 1
(033-036)*
[* Нумерация фотоархива.]
Москва, Больш.
Путинковский пер., д. №7, кв. 13
13/IV** [** В письмах не проставлены года. Хронология писем составлена
мной (К.Т.), опиралась на содержание писем и на имеющиеся данные в литературе,
касающиеся Вацлава Серошевского.]
(1929 год - К. Т.)
Дорогой
папа!
Я только
собиралась тебе писать, когда получила твое письмо. Насчет денег не беспокойся,
пока они не очень нужны, ведь теперь я служу, значит жить есть на что, и за
мебель я выплачиваю по мере возможности.
Меня твое
письмо тронуло и удивило. Спасибо тебе и всем вам за заботу обо мне, но дело в
том, что я ни одну минуту не думала о жизни в Польше, ведь это для меня было бы
все равно как эмиграция. Правда, мне очень хочется всех вас повидать, и может
быть, для меня трагедия, что здесь нет никого близких ни с твоей, ни с матери
стороны, но меня так же не тянет в Якутию. Ведь я выросла и воспиталась в
России, и Москву я люблю, и привыкла, так что не хотела бы ни в какой другой
город переезжать, где нет у меня ни знакомых, ни друзей, и в деревне русской
жить бы не хотела. Я себе представляю, как бы я чувствовала себя в Польше, в
деревне, как в изгнании среди враждебной и чуждой среды для меня.
Вероятно, из
моих писем, что я хочу всех вас видеть, ты вынес ложное заключение. Здесь
некоторые поляки тоже часто меня спрашивали, почему я в тяжелые — голодные годы
— не уехала в Варшаву. Когда Л. уезжали в Варшаву, звали меня с собой, но я
сказала: «одна голова не беда, не пропадет», а ехать в чуждую среду я не хочу
ни для себя, ни для окружающих. Ведь я с вами никогда не жила, и может быть это
будет плохо и для вас, и для меня. А пропасть с голоду и здесь не пропаду, да и
вообще мне не так плохо живется, как ты думаешь. Правда, жизнь моя была сильно
связана со старыми ссыльными, а они понемногу умирают, но есть еще и более
молодые друзья. На счастье ко мне многие хорошо относятся и заботятся, иначе я
бы не могла устраиваться с работой и с комнатой. Так что, милый папа! Ты не
очень волнуйся о моей судьбе.
Помнишь, ты
много лет тому назад писал мне, чтобы я выросла хорошим человеком, русским.
Выросла я правда русской, не знаю только хорошей ли. Правда, я не такая
патриотка, как многие русские, это я почувствовала во время войны, когда всех
охватил патриотический жар и ненависть к немцам, и все бросились в сестры
милосердии и всячески помогать войне, а меня все это возмущало и угнетало, было
только безумно жаль жертв войны. Вообще я к человеку подхожу без всякого
национального подразделения. Здесь теперь у нас сильно чувствуется глухая
ненависть к евреям, а сколько прекрасных евреев я знала в своей жизни.
Значит
вместо того, чтобы писать более подробно о себе и своей жизни, вы ломаете
голову, как бы меня перетащить к себе. Ну, это напрасное занятие.
Посылаю тебе
вырезку из газеты о твоей книжке, я только не понимаю, зачем им понадобилось
переводить вещи, которые были на русском языке или «Заморский дьявол» не был на
русском? Ведь это «Ол-сони-кисан» (Ol-Soni-Kisań) или что-то другое?
Ну, до
свидания, обнимаю крепко, привет от меня всем.
Твоя М. С.
Открытка № 2
(001-002)
Москва, 6/VI
(На этой открытке просматривается штамп почты 1929 года — К. Т.)
Дорогой
папа!
Что-то давно
нет от тебя вестей. Получил ли ты мое письмо, в которое я вложила вырезку из
газеты о выходе в переводе твоих китайских рассказов. Я тебе нарочно послала
рецензию. Я удивляюсь, зачем переводили вещи, которые были уже по-русски? Я
служу и здорова. Вы все, вероятно, на лето куда-нибудь выедете? А у меня теперь
самая горячая работа, а осенью опять загуляю. Сейчас я только по субботам
уезжаю к знакомым на дачу, вот только эти дни очень холодно и дождливо, да и
вообще весна была плохая, да и лето не радует. Приехала из Палестины Ревекка
Абрам. Помнишь: мы с тобой у неё были в Париже; она очень много интересного
рассказывает о Палестине. Она тебе кланяется.
Ну, до
свидания, привет всем, жду письма. Обнимаю крепко.
Твоя дочка.
Письмо № 3
(76-079)
Москва — 6.
Б. Путинковский пер., д. № 7, кв. 13
23/ХII (1929 год - К.Т.)
Дорогой
папа!
Ты,
вероятно, уже в Варшаве, а я все не могу попасть к тебе.
Видно, я не
смогу приехать. Так мне это обидно. Так я мечтала всех вас повидать и моих
московских приятельниц. Я тебе послала твою книгу и рецензию на нее, кроме
того, мою фотографию, на которой я выгляжу очень комплектной особой, правда, я
последние годы пополнела, но не так как на карточке. Как ты съездил? Я когда
узнала, что ты поедешь в Америку, меня очень это обеспокоило, так как ты,
кажется, плохо переносил океан, но в то же время я радовалась твоей подвижности
и энергии. Как тебя на все хватает. Ужасно бы я хотела тебя повидать. Ведь
пятнадцать лет мы с тобой не видались, и столько пережили за эти годы.
Много
близких людей поумирало или уехало. А новых друзей трудно заводить в эти годы,
как-то чем старше становишься, тем труднее сходишься с людьми.
На днях меня
отыскала одна дама, которая знала тебя по Намскому улусу, она с восторгом
вспоминала то время и тебя и просила передать тебе привет от Анны Давыдовны Скудиной. Помнишь ли ты ее? Сейчас она
живет в Тифлисе и просила мне написать ей туда. Адрес мой ей дал Пекарский, который, говорят, помнит меня и интересуется моей
судьбой, а я его что-то совсем не помню. Здесь я из старых якутян встречаю:
Терешковича, Брамсона и Студзинского, последний сейчас серьезно болен, какая-то
опухоль. Время от времени я бываю в [обществе] политкаторжан, когда там
какие-нибудь воспоминания, а чаще всего похороны, так как старики один за
другим уходят; летом хоронили Мих. Вас. Муратова, помнишь Горячинское,
Забайкалье? Фан. Абрам, стала совсем маленькая, худенькая, да она никогда и не
была большая. Брат ее Мих. Абр. живет в Одессе и иногда приезжает сюда.
Сейчас я
здорова, так как подморозило и стало суше, перед тем стояла отвратительная
погода: тепло, слякоть, а это хуже всего для меня. Болел бок, и начались
невралгические боли в голове так, что я еле ходила на работу.
Сейчас мы
перешли на непрерывку, т.е. контора наша не закрывается совсем, а только каждый
служащий имеет свой выходной день. Четыре дня работает, а на пятый отдыхает, но
плохо то, что за то время, как ты свободен, твоя работа лежит, значит после
свободного дня привидится спешно ее гнать, а кроме того в выходной день
секретаря мне приходится отчасти замещать его, чтобы проводить срочную работу,
значит получается нагрузка. Свой свободный день я провожу в том, что убираю
комнату и готовлю обед на несколько дней. В столовки я перестала ходить:
вегетарианский стол стал хуже из-за недостачи жиров, а в других столовых или
плохо, или дорого. Словом, не видишь, как время летит, и тут у нас и в работе
начинается самая горячая пора.
Ну, пока, до
свидания, привет всем от меня. Обнимаю крепко.
Твоя М. С.
Письмо № 4
(049-052)
Москва — 6,
Больш. Путинковский пер., д. № 7, кв. 13
19/IV
(1930 год - К.Т.)
Дорогой
папа!
В ожидании
свидания мы совсем перестали переписываться, правда, я тебе писала в декабре —
январе и ответа не получила, но потом все ждала, что вот-вот получу разрешение;
я уже два раза получила отказ, но все что-то думаю добиться...
Так хочется
вас всех повидать, что ты себе не можешь представить, а вот сяду писать письмо,
то нечего писать, больно давно не видались, больно много пережито разного, чего
не возможно связно написать, да я как-то с годами совсем разучилась писать. В
юности я много получала писем со всех концов света и из далекой Сибири, и с
юга, и севера, и из-за границы, а сейчас сама не пишу, да и всех как-то
потеряла за эти годы из виду или поумирали.
Да и жизнь
наша совсем изменилась, и трудно ее в двух словах описать, да и вашу жизнь
теперь я себе не представляю.
Карточка
твоя мне страшно нравится, мне кажется, что ты с нее как живой смотришь на
меня, а книга твоя хоть и интересна мне, но какая-то чужая, и не чувствую в
последних твоих вещах тебя, может быть, потому что это не те темы, что в твоих
сибирских или японских вещах. Хотелось бы больше современных тем. Если я не
приеду, ты может пришлешь что-нибудь интересное о современной жизни в Польше,
меня это ужасно интересует. Я всегда читаю все, что встречается о Польше, но
трудно понять из газетных статей, что у вас там делается, как и всем, вероятно,
понять нашу жизнь.
Жизнь наша
несется колесом, а с введением пятидневки еще скорее, работы много так, что не
видишь, как время летит на службе, успевай только поворачиваться, хоть сейчас у
меня самая жаркая пора отошла, и я могла бы пойти в отпуск.
Если не
смогу попасть к тебе, то думаю осенью поехать в Сочи. У меня в этом году будет
целый месяц, так как я в прошлом году не использовала его.
Вы летом,
вероятно, опять будете у себя в домике. Зима у меня прошла скверно и
относительно здоровья, и вообще всего. Сейчас я сижу дома с больной ногой (у
меня сегодня выходной день), дело в том, что я в феврале сильно ушибла ногу, но
не обратила внимания и теперь недели две тому назад обратила внимание, что у
меня опухоль на голени и чувствительная, стала класть на ночь компрессы,
опухоль как будто меньше, но появилась краснота. Доктор говорит надо покой, а
приходится ходить на работу и двигаться по дому. Отпуска пока не дают. Может
быть надкостница или нарыв. Такая гадость! Но может и обойдется.
Ну, пока, до
свидания, привет всем. Обнимаю крепко.
Твоя М. С.
Открытка
№ 5
(003-004)
Москва 6,
Бол.
Путинковский переулок [д.] 7, кв. 13
16/V
(На открытке штамп почты 1930 года — К. Т.)
Дорогой
папа!
Наконец-то я
получила паспорт, но не могу, к несчастью, сейчас же выехать; у меня сейчас
много работы, и я раньше средины июня или даже конца июня не могу получить
отпуска. А так бы хотелось всех вас скорее увидеть. Напиши мне, когда тебе
удобно, чтобы я приехала. Застану ли я всех вместе, или на лето разъедутся?
Отпуск у меня месяц. Жду не дождусь, когда я увижу всех. Я тебе писала два раза
в эту зиму, ни одного письма не получила. Ответь мне скорее. Перед тем я все хворала,
а сейчас на радостях, кажется, все прошло.
Ну, до
свидания, до скорого свидания.
Твоя М. С.
Открытка № 6
(005-006)
Москва 6,
Бол.
Путинковский переулок, д. 7, кв. 13
26/V
(1930 - К. Т.)
Дорогой
папа!
Я 16 мая
получила паспорт и на радостях послала тебе (кажется) незаграничную открытку,
и, конечно, она не дошла до тебя, так как до сих пор нет от тебя ответа. Дело в
том, что я, конечно, хотела выехать как можно скорее к вам, но меня со службы
из-за работы отпускают не раньше второй половины июня, а может начала июля. Я
надеюсь вырваться после 15-го июня. Напиши, как тебе удобнее, чтобы я приехала,
крайний срок моего выезда по паспорту до 15 августа. Я, конечно, мечтаю скорее
увидеться. Я, было, всякую надежду потеряла, а теперь на седьмом небе от
радости.
Обнимаю
крепко, до скорого свидания. Привет всем.
Твоя М. С.
Открытка
№ 7
(007-008)
Москва 6,
Бол.
Путинковский переулок, [д.] 7, к[в.] 13
27/I
(На открытке штамп почты 1931 года — К. Т.)
Дорогой
папа!
Поздравляю
тебя и мать со внуком! А Басю и Владю с дочкой! Желаю, чтобы она росла хорошая
и здоровая!
Из твоей
открытки вижу, что ты моего последнего письма от середины января не получил,
где я писала подробно о посылках, о чем я справлялась на почте в иностранном
отделе. Там нет указания, что можно только один раз в году одно и тоже. Сказано
только, что посылки может быть в 5 или в 10 кгр. и в одной посылке однородного
продукта 5 к. значит можно 5 рис и 5 к. что-нибудь молочное (масло, сыр).
Впрочем посылай, как тебе удобнее. Вообще же, мне не хочется тебя беспокоить,
так как я сейчас работаю. Значит могу себя содержать. Сердце лучше, только
иногда бывают припадки и не так сильно и часто.
Обнимаю крепко,
привет всем. Твоя М. С.
Письмо № 8
(009-012)
Москва. 6.
Бол.
Путинковский переулок, д. № 7, кв. 13
26/II 31 г.
Дорогой
папа!
Посылку твою
получила, очень тебе благодарна, но только мне очень совестно, что я тебе
столько хлопот доставляю, ты и так очень занят, а тут еще возишься с посылками
для меня. Оказывается твоя правда, что многие сорта продуктов можно посылать
только [по] пять кило в год. Повестку на посылку я получила 22-го февр., но не
могла пойти, так как у меня болела рука (ревматизм). Сейчас почти не болит,
только осталось затрудненное движение. Самое главное, я боялась, что не смогу работать,
но кое-как ходила и писала, дело в том, что я теперь работаю над составлением
ведомости на жалование художникам и значит никак с этим запаздывать не могу,
меня тогда сто с лишком человек съедят. Они и так мне морочат голову, публика
совсем не дисциплинированная и безденежная, настоящая богема. То просят
выписать, когда я не могу это сделать, или выпишешь, так они не приходят, и
приходится за ними бегать, чтобы они пошли в кассу и получили деньги. Дело
новое и интересное. У нас в комнате происходит выдача и приемка работ по трем
цехам: росписка [Вероятно, роспись. — ред.] и вышивка подушек, ковров и разных шарфов и шалей, художественная ручная
вышивка знамен.
Народ
большею частью молодой, шумливый, так что к концу дня у нас пухнут головы от
шума. Кроме того рядом происходит выставка картин и скульптуры. Вообще Всеросс.
Кооперативная организация художников недавно организовалась, и как все у нас,
идет страшно быстрым темпом вперед так, что ни помещения, ни людей не хватает.
Дело очень интересное совсем в другом роде, чем я раньше работала. Там было
мало народу и хоть усиленная работа, но строго распределенная, а тут как новое
дело еще как следует не организовано, и приходится многое самой приводить в
порядок и систему. Я радовалась, что мне недалеко ходить, но так как помещение
мало, то ищут новое помещение для цехов, то боюсь, что переедем куда-нибудь
подальше, так как в центре все занято.
Сердце мое
совсем угомонилось, и припадки прекратились так же неожиданно, как начались.
Совершенно не понимаю с чего начались. Сейчас, конечно, после усиленной приемки
салицилки неважно, но припадки не повторяются.
От тебя
давно не было писем, последняя открытка была о рождении внучки. Ну, как она
поживает, как ее зовут? Как здоровье мамы и Баси? Вообще, как вы все поживаете?
Хорошо, что я в прошлом году видала всех вас, теперь бы это, говорят, ни в
каком случае не удалось бы. В Сочи, вероятно, тоже не удастся поехать, так как
я недавно служу, и отпуск мой будет поздно осенью и только на две недели, куда на
такой короткий срок сможешь поехать
Ну, до
свидания, спасибо еще раз. Напиши ради бога, хоть открытку, я знаю, что тебя,
бедного, замучила переписка разная, но мне хочется знать, хоть кратко, как вы
живете.
Привет всем,
обнимаю крепко
Твоя М. С.
Письмо № 9
(041-044)
Москва — 6,
Бол. Путинковский пер., д. 7, кв. 13
4/V
(На конверте (059-060) штамп почты в Варшаве 9. V. 1931 года — К. Т.)
Дорогой,
родной папа!
Ужасно я
вчера обрадовалась, получивши твое письмо, а то меня последнее время брало
большое беспокойство, что нет от вас вестей, я ужасно боялась, что ты серьезно
расхворался. Пожалуйста, пиши хоть коротенькие открытки, что ты здоров и все
благополучно, или хоть кто-нибудь из вас напишет открытку, ведь вас там много,
а открытку не трудно написать, а написанное я всегда пойму, только трудно мне
ответить по-польски. Я знаю, что ты страшно загружен писанием писем и вообще
писанием. В прошлом году я в этом воочию убедилась, но мне всегда так отрадно
получать вести от вас. За посылки тебе тоже большое спасибо. Ты знаешь, они мне
почему-то напоминают детство, когда ты в Иркутске возвращался откуда-нибудь
поздно вечером и клал мне под подушку шоколадку или какую-нибудь вообще сладость.
Если я утром ничего не находила, то огорчалась тем, что ты обо мне не вспомнил
или тем, что нет сладости. По правде сказать, и сейчас я не могу разобрать, что
в этом превышало, так как и сластена я была порядочная, и любила тебя очень.
Помнишь, как я к тебе бегала в музей, где ты работал, чтобы ты мне показал
интересные вещи, а ты сердился, что я тебе мешаю заниматься. Вообще, я тебе в
детстве много забот и хлопот доставила, но и теперь видно это не оставила.
Ты пишешь о
Кадрувке; завидую вам, что вы опять все там соберетесь, а моя мечта проводить с
вами мои отпуска ежегодно, конечно, не осуществима, говорят, что в этом году
мне не удалось бы повидаться. Как я рада, что это сделала в прошлом году, а в
этом году только любуюсь фотографиями, которые вставила в одну большую рамку и
поставила перед собой на столе.
Надеюсь,
что, когда будете в Кадрувках, сниметесь и пришлете мне. Главное внучку, я с ней
еще не знакома, как ее зовут?
Привет всем!
У нас тоже хорошая весна. Посылку я еще не получила, когда получу сообщу. Летом,
если можно будет, то пришли 11/2 к. кофе в зернах, но
жареных (сырые не позволяют), то, что я привезла, у меня кончается, а мне это
иногда бывает прямо необходимо, когда бывает не хорошо с сердцем, а кроме того
я вообще привыкла пить по утрам кофе; 1/2 к. какао, я его
иногда пью, когда нет обеда или ужина и, если не испортит кофе и какао,
какой-нибудь жирной, копченой колбасы немного. Вот как я стала бесцеремонно
действовать, сама пишу, что прислать. Но только, если все это не затруднит тебя
и будет возможно. Прости за беспокойство и хлопоты. Еще раз спасибо за все, и
привет всем.
Обнимаю
крепко, будь здоров и хорошенько отдохни, главное пораньше уезжай из Варшавы. Я
буду иметь отпуск в начале августа и буду где-нибудь под Москвой у знакомых,
для юга мало времени, имею только две недели.
Твоя М. С.
Открытка № 10
(053-054)
Москва Б.
Путинковский, [д.] 7, кв. 13
15/V
(1931 - К.Т.)
Дорогой
папа!
Посылку твою
я получила в полном порядке, а главное, меня поразило, что не испортилось
масло, так как посылка пришла 7-го, а мне ее смогли получить только 13-го, так
как я сама была больна и не могла ехать. Вдруг мне через 27лет [о себе] напомнила
кавказская малярия, было четыре припадка с интервалами через день, главное нехорошо
с сердцем, и я ослабела. Сейчас я встала с постели, но еще не выхожу. Хорошо,
что сейчас тут Надя, и она ухаживала за мной. Она тебе очень кланяется и
вспоминает ваши путешествия в горы. Посылка твоя пришла кстати, чтобы
восстанавливать мои силы. Большое спасибо, не знаю, получил ли ты мое последнее
письмо. Напиши открытку. Привет всем. Еще раз благодарю.
Твоя М. С.
Письмо № 11
(069-070)
Москва — 6,
Бол. Путинковский переул., д. № 7, кв. 13
29/IХ (1931 - К.Т.)
Дорогой
папа!
Я была очень
тронута, что вы все там меня вспомнили в последний день пребывания на Кадрувке.
Сейчас ты в
Варшаве, вероятно, опять закрутился в делах.
Ты себе не
можешь представить, как я рада, что я вас всех повидала, и мне кажется, что я
мало воспользовалась этим свиданием, мало было общения, конечно, мне мешал язык
и то, что я давно со всеми не видалась, а мальчики выросли во взрослых людей, в
общем они все мне понравились.
Вообще же,
все это мне кажется сном, и только вещи убеждают, что это была
действительность.
Не знаю,
какая у вас погода?
А у нас
стоят хорошие дни, но я как-то в свои свободные дни не могу выбраться за город,
мешают домашние дела, только утешаюсь так, что зато я ведь полтора месяца
ничего не делала. На службе у меня работать стало немного легче, так как
заместительство мое кончаюсь, а горячка заготовки не началась, и потому я там
совсем не устаю. У нас тут была повальная эпидемия гриппа, но я только
отделалась легко так, что даже службу не пропустила: провалялась один выходной
день, а на другой день пошла на работу, а сейчас совсем здорова.
Не знаю
получаешь ли ты все мои письма? Я тебе писала последнее письмо с расчетом, что
ты его получишь перед отъездом, но в вашей открытке ни слова об этом не
упоминается. Вообще же ты, пожалуйста, сообщай об этом или если будет писать
мама. Я ей очень благодарна, что она мне пишет, вот только я ей не могу
отвечать.
Переехал ли
Стась в Варшаву?
Мама обещала
написать мне подробное письмо обо всех. Вероятно, она сейчас тоже очень занята
у себя в школах.
От
приятельниц своих я ничего со времени отъезда не получала и не знаю, что у них
делается, собираюсь написать им ругательное письмо. Ну, пока, до свидания,
привет всем большой. Обнимаю крепко
Твоя М. С.
Письмо № 12
(064-065)
Москва — 6,
Бол. Путинковский переул., д. № 7, кв. 13
13/Х
(1931 год - К.Р.)
Дорогой
папа!
Спасибо за
письмо, а то меня начало беспокоить твое молчание. О посылке не беспокойся,
проживу я и без нее. Жаль, что твои материальные дела понизились, я так рада
была за тебя, что ты лучше живешь. Поздравь от меня Стася и Марыню с дочкой!
Как бы я была рада опять всех вас увидать, но увы это теперь не скоро возможно.
Говорят, что хорошо, что мне это удалось в прошлом году, а в этом году ничего
не вышло бы. Будьте только все живы и здоровы, а свидиться, когда-нибудь
свидимся. Пожалуйста, только не хворай. Я сейчас здорова, да и погода стоит
хорошая. Малярия моя меня не оставляет, но повторяется только раз в месяц. Как раз
в день получения твоего письма был сильный приступ, но один. Главное трудно
уловить, так как приступы нерегулярны, и я не знаю, когда ми?лину [Не читается.] принимать, а зря ее глушить не
хочется.
Ну, до
свидания, обнимаю крепко, прости, что я так кратко пишу, да как-то в письме
свою жизнь не расскажешь; в общем, я думаю, все живут в большом труде и
стеснении материальном. Ты же всегда кипел и кипишь, как в котле, только бы
твое здоровье не сдавало.
Большой
привет всем от меня.
Твоя М. С.
Письмо
№ 13
(071-072 (повтор) - 075)
Москва — 6.
Бол. Путинковский пер., д. № 7, кв. 13
5/ХII
(1931. - К.Т.)
Дорогой папа!
Прости, что
я не сразу отвечаю на твое письмо. Дело в том, что я думала, что и посылка
скоро получится, и тогда хотела сразу написать, но она что-то запоздала. Хотела
тогда со своей стороны узнать новые порядки. Когда получу посылку, я сейчас же напишу.
Большое спасибо за все ваши заботы. Я всегда бываю очень тронута и сконфужена,
что я причиняю вам столько забот. В этом году у нас открылись магазины по
дорогим ценам, где можно достать масло, колбасу, сыр, конечно, не такой, как у
вас. Но беда в том, что там никогда ничего не застанешь вечером, идя с работы.
Да и [товары] зимой в выходные дни тоже не всегда можно достать, так как
большие очереди, а на морозе стоять не хочется. Просила я одно время доставать
мою приятельницу, когда она и себе покупает, но теперь ограничили в количестве
покупаемого так, что она достает только себе. Сейчас в ожидании твоего масла
сижу без масла. А почему запретили грудинку, не знаю, но, к сожалению, у нас ее
совсем я не достаю. А сыр можно? Если можно, то если будешь посылать, то пошли.
Из посылки я всегда кое-что уделяю Владе, так как она получает очень маленькую
пенсию и живет очень (?скудно?), иногда посылает посылку ее племянник
(?Владик?). Но ее вообще очень трудно бывает уговорить взять что-нибудь. Я
стараюсь иногда дать ей свой паек крупы, так как она мясо не есть, и своего
пайка ей не хватает. Летом я ей давала чай и кофе, но еле ее уломала, но она
заставила меня взять стоимость пошлины. Она очень постарела и стала очень худая
и дряблая, так что за нее страшно, когда она ходит по улицам, то попадет под
трамвай или автобусы. К сожалению, она живет далеко от меня, я не могу часто
навещать ее. Старики все уходят из нашей жизни. Л??но умерли Евгения Николаевна
(?Олжина?) (?последняя строчка не прочитывается, возможно перечисление
имен. — К. Т.)
Все знакомые
расспрашивают и шлют привет.
Не хорошо,
что ты стал хворать. Бедный Казимир, видно ревматизм больше (?ил) к нему
пристал, что он так часто им хворает. [В] прошлом году он брал ванны, а в этом
году он не лечился! Кончил ли он свои занятия? И что собирается делать? Как
здоровье мамы? Внучка теперь в самом интересном возрасте, когда ходит и скоро
начнет болтать, а как растет дочь у Стася? Они тоже в Варшаве. Какая у вас
зима? У нас уже сильные морозы, но я пока чувствую себя хорошо. Ношу с
благодарностью твою вязанку, у нас на службе холод. Но и я дольше (?проходила?)
бы.
Ну, до
свидания, обнимаю крепко, привет всем.
Твоя М. С.
Открытка № 14
(021-022)
Москва 12/ХII
(1931 - К.Т.)
Дорогой
папа!
Сегодня я
получила твою посылку. Сейчас я ей ужинаю. Большое тебе спасибо. Получил ли ты
мое письмо, написанное в начале декабря? У меня к тебе просьба: напиши,
пожалуйста, несколько теплых строчек (в моем письме) к Владе. Она, я тебе
рассказывала и писала, очень одряхлела, похудела, живется ей трудно, так как у
ней очень маленькая пенсия: Я и Лена Б. (дочь Сары Андреевны) помогаем, как
можем. Я главным образом придираюсь к твоим посылкам и стараюсь дать и то, что
ты не посылаешь, под видом от тебя, но она не хочет брать, что лишает этим
меня, хотя я говорю ей, что ты просил уделить ей. Я ее очень люблю, и мне
тяжело видеть, как она живет. Не забудь! Обнимаю крепко, привет всем.
Твоя М.С.
Письмо № 15
(080-083)
Москва — 6,
Бол. Путинковский пер., д. № 7, кв. 13
21/ХII
(1931. - К.Т.)
Дорогой
папа!
Поздравляю
всех вас с приближающимся Новым годом!
Желаю всего
хорошего, а главное здоровья! Как дела ревматические у Кази, неужели он все
хворает? Я себя чувствую относительно здоровья хорошо, вот только с
приближением конца года много работы, и я очень устаю и нервничаю, значит не
сплю, но скоро я думаю главную работу сплавим, и я успокоюсь и буду спать. Я
тебе недавно писала ответ на твое письмо относительно посылки. Дело в том, что
я обычно твои посылки получала на 9-й — 12-й день. А тут время идет, а повестки
нет, наконец, 12 декабря я иду на почту и делаю заявление. Что до сих пор я
такую-то посылку не получила. 19 декабря я вдруг получаю из «Торгсина»
извещение на перевод 7 р. 55 к. от Гиршельд. Представь себе мое недоумение, так
как я никакого Г. не знаю. Иду к Вд. он мне объясняет, что в Варшаве есть такой
магазин, который вместо посылки сделал перевод, что проще, а только удержал,
вероятно, за комиссию, что было бы проще, если бы ты сам сделал такой перевод.
Я еще летом узнала об таком Всесоюзном объединении и хотела было тебе послать
газетную вырезку да как-то было совестно, так как я не знала, как тебе удобнее,
и боялась создать тебе опять лишнее беспокойство.
(обр?? 3/I 1932) [В оригинале неразборчиво.]
У нас есть
теперь такие магазины, где отпускают только на валюту. Где можно достать такие
вещи, которые иначе не купить. Так вот я сегодня пошла туда и предъявила
повестку, можно было открыть там заборную книжку, но я забрала все сразу. У нас
ваш злотый на бирже стоит — 21 коп. с какими-то десятыми, вот вероятно из этого
расчета, я и получила право купить на 7 руб. 55 коп.
Купила я вот
что:
Сливочного
масла — 1 кило, сыру голанд, (конечно, не такой, как ваш, но хороший) 1/2
кило, грудинки 400 гр. Зубную щетку, плитку шоколада, мыло туал. 2 куска, мыло
простое 2 больш. куска (эти вещи были мне крайне необходимы, и я из-за этого
хотела тебе писать о переводе денег на Торгсин), 2 лимона и немного яблок. Там
можно покупать и носильные вещи, но я в этом отношении вполне обеспечена тобой
еще с поездки. Вообще, теперь у меня все есть, и ты не беспокойся. В общем же
такой перевод удобнее тем, что я тут беру то, что мне необходимо в данный
момент. Только в переводе не надо указывать название предметов, а решает это
получающий. Благодарю еще раз тебя и маму за заботу обо мне. Будьте здоровы, и
сообщи о получении этого письма, хоть открыткой, чтобы я опять не повторяла
этих подробностей, которые тебе может и не интересны, но я думаю, что тебе
хочется знать, что я получила.
Твоя дочь М.
С.
Письмо № 16
(045-048)
Москва — 6,
Бол. Путинковский пер., д. 7, кв. 13
24/III
(1932. - Т.К.)
Дорогой
папа!
Что-то очень
давно нет от тебя вестей! Последнее твое письмо было на Новый год. Как-то там
вы все поживаете? Здоровы ли? Хорошо ли растут внучки? Боюсь только, здоров ли
ты, всегда беспокойно, когда долго нет вестей, ты хоть бы открытку время от
времени посылал и писал два слова, что все здоровы. Я знаю: ты всегда очень
занят и завален корреспонденциями, но мне-то тоже очень хочется знать, как вы
поживаете. На скорое свидание нет никаких надежд, так как жизнь все усложняется
и не видать никакого просвета. Где вы будете проводить лето, если Кадрувки
сдадите? Скоро ведь надо думать об этом. Зима у меня проходит более или менее
благополучно. Было не очень холодно, вот только в марте снега и заносы. Отпуск
я свой проведу в одном из домов отдыха под Москвой. Дело в том, что 8-го Марта,
в день женщин, у нас на службе был вечер и кой-кого премировали за хорошую
работу, общественную и по службе. Неожиданно для меня и я оказалась
премированная бесплатным местом в дом отдыха, но еще не знаю, в какой дом и в
каком месяце. Сейчас и весной у меня очень много работы; вероятно, это будет
летом или осеню. Я еще ни разу не жила в доме отдыха. Хорошо бы было, конечно,
на юг, но и здесь ничего, если будет хорошая погода. [В] прошлом году все наши,
кто попал, были очень довольны. Сейчас я очень устаю, так как сплошь и рядом
сижу на службе сверх нормы, до 6 или 7 ч. вечера. Беда в том, что не хватает
людей и приходится брать неквалифицированных работников, которых не только надо
учить, но благодаря им не успеваешь справляться со своей работой. У меня,
например, помощник, правда очень милый юноша, но которого надо учить с азов и
следить за всей его работой, а это отнимает много времени, а кроме того я очень
требовательная и потому заставляю очень часто многое переделывать. Сначала я
очень волновалась, так как привыкла все сама делать, да и теперь меня утомляет
все время помнить и думать за другого, но одной тоже невозможно справиться.
Недавно я
встретилась с врачом Яковенко, которого ты знаешь по Иркутску, я тоже его
смутно помню. Он тебе очень кланяется и все меня спрашивал, как ты живешь.
Неожиданно умер Леонович, которого я у тебя встретила в Париже, а сюда он вернулся
после революции. Он хотел послать тебе какую-то книгу, но не успел мне ее
принести. Умер от заражения крови. Так все убывает у нас публика. Привет всем
нашим.
Обнимаю
крепко. Твоя М. С.
Письмо № 17
(055-058)
Москва — 6,
Бол. Путинковский пер., д. №7, кв. 13
18/IV
(1932. - Т.К.)
Дорогой
папа!
Твою
открытку я получила, но писем не получала. Как вы все поживаете? Вероятно,
скоро все разъедутся на лето, ты ничего не пишешь, когда вы едете на курорт. У
нас стоит жара, вероятно, и у вас тоже. Сегодня у меня хоть и выходной день, но
я никуда не уехала, так как не могу себе представить, в такую жару толкаться в
трамвае и поезде, так как сегодня почти у всех свободный день, а уезжать с
вечера стало почти некуда из-за помещения и продовольствия, нечего с собой
брать на дачу, кроме хлеба, да и мало кто живет на даче. Я не знаю, когда уеду
в отпуск, так как я хоть имею право на бесплатное место, но меня не отпускают
из за отсутствия работников, некому заменить. Чувствую себя хорошо, так как,
видно, я из-за малярии ослабла и очень уставала к концу дня так, что приходила
домой и ложилась, я уж думала, что пришла уже старость, но в эту весну не было
приступов, и я совсем себя чувствую по-другому, хоть часто сижу часов по 9
подряд, вот только сейчас немного от жизни раскисла, дает себя чувствовать
сердце. Сегодня я наслаждаюсь тем, что мои соседи по квартире уехали на дачу со
всем своим семейством, т.е. увезли грудного ребенка, попугая и двух собак,
которые всю зиму жили в столовой, через которую я хожу, вообще у них всего две
небольшие комнаты, заставленные старинной громоздкой мебелью, и еще такие любители
животных. А кроме того есть радио — громкоговоритель, который тоже в столовой и
значит мне хорошо слышен; словом все сто удовольствий!!!
Я терпеть не
могу эти громкоговорители, по-моему это только порча музыкального вкуса и
хороших вещей. В большинстве они сипят, хрипят... А сейчас у меня полная тишина
и чистота. В комнате я всегда стараюсь в свои выходные дни навести порядок, а
сегодня пришлось приложить руки и в столовой, ванной и кухне.
Так что я со
своей соседкой из другой комнаты убирали и радовались, что лето отдохнем без
них, в прошлом году они не уезжали. А сейчас сижу у открытого окна, у меня
комната хорошая, размер такой же, какая была у меня комната у тебя в В. Только
одно окно, но окно во двор, а перед окном не здание, а несколько тополей. А
сейчас и цветы на столе, так как вчера я получила прибавку 25 руб. (это одно
кило масла) и решила кутнуть и вспоминаю твои цветы, а жаль все-таки, что вы не
в Кадрувке. Ну, до свидания, я что-то много написала мелочи, хочу, чтобы ты
имел представление о моей жизни. Привет всем. Попроси маму, когда она будет
свободна, чтобы она подробно написала.
Мало пишешь.
Обнимаю
крепко. Твоя М. С.
Письмо № 18
(013-014)
письмо с
фотографией «Киев. Исторический музей»
Крым. Село
Коренс. Дом отдыха союза [Рыбак] «Хаста-Ага»
9/Х 32 г.
Дорогой
папа!
Ты,
вероятно, потерял меня из виду. Так как я собиралась уехать в сентябре, а
уехала в октябре. Прости, что пишу карандашом, потому что нет чернил, а на
почте я не могу писать. Я с 9-го числа нахожусь в Крыму; я не знаю был ли ты
когда-нибудь здесь. Мне страшно нравится здесь; хотя это не то что Кавказ. Я в
первый раз в доме отдыха и в Крыму. Я хотела очень поехать около Сочи, 6-го
сентября у меня был опять жесткий приступ малярии, и я решила, что надо быть
благоразумней и отказаться от Кавказа. Здесь высоко над морем. Но мне все равно
запретили купаться в море. Буду принимать через день теплые морские ванны. Хоть
высоко, но я уже три раза спускаюсь к морю, хожу тихо с палкой. Доктор
разрешил. Вообще, по-моему, здесь хорошие условия: вот я тебе опишу наш
распорядок дня: 1/29 ч. утренний завтрак: чай, каша и еще
что-нибудь. Закуска, хороший хлеб с порядочным куском масла. [В] 3 ч. обед из
трех блюд, третье виноград или компот, потом мертвый час, т.е. лежать, в 4 ч.
чай с хлебом и маслом, в 7 ч. ужин из трех блюд, словом такое питание, какое я не
имею в М., главное все свежее и вкусное. В промежутке каждый делает, что хочет.
Я гуляю и полеживаю, так как первым делом здесь являются к врачу, который
устанавливает режим. Он мне не позволил купаться; но разрешил гулять с тем,
чтобы я после каждой прогулки принимала горизонтальное положение для сердца.
Хоть это не санатория, но мы все время под наблюдением врача. Это дом союза
работников искусства, здесь отдыхают, начиная от курьеров и уборщиц и кончая
художниками и артистами. В общем очень хорошо, а больше негде писать, скоро я
напишу еще. А ты хоть напиши открытку, чтобы я знала, что ты получил, а то ты
не ответил на мое письмо от августа.
Письмо № 19
(015-020)
Москва. 6,
Бол. Путинковский пер., д. №7 , кв. 13
9/ХI
(На конверте штамп почты 1932 года. — К. Т.)
Дорогой
папа!
Как здоровье
матери? Я твою открытку получила и сейчас же ответила, прося сообщить, как ее
здоровье. Вернулась я 7-го ноября и надеялась найти от тебя открытку. Я
отдохнула хорошо, все время стояла чудесная погода, и я много гуляла, сначала я
ходила недалеко, а потом, видя, что сердце не реагирует, я стала делать большие
прогулки. Окрестности очень красивые, но приходилось лазать с горы на гору. К
сожалению, мне не пришлось принимать соленые ванны, так как, в водолечебнице
испортился мотор и исправили его к концу моего отдыха, но я отдохнула и
загорела очень. Жила целый месяц без забот. Кормили нас тоже очень хорошо.
Сначала поправилась на 2 кило, а когда стала много гулять, то спустила все это.
Зато когда вернулась, то работы оказалось выше головы, так как моя
заместительница не справлялась, да и многое запутала, не знаю, как я со всем этим
справлюсь. Кроме того очень плохо стало с продовольствием, хорошо, что у нас
пока есть обеды на службе, но, конечно, не такие хорошие, как в доме отдыха.
Ну, ничего как-нибудь приспособимся. Не знаю, был ли ты в Крыму, тут все как-то
миниатюрней, чем на Кавказе. Здесь весь полуостров можно в два, три дня пройти
пешком. Море и горы под боком. Хотелось мне очень слазать на Ай-Петри, но врач
не пустил. У нас была экскурсия, на которую брали только с разрешения врача. Но
зато ближайшие окрестности я излазала сама. Виноград я тоже поела порядочно, а
других фруктов не было, так как их в этом году не уродилось в Крыму. Во всех
здешних дворцах дома отдыха или санатории, куда съезжаются из всех концов
России. Там мы ходили в летних платьях и купались в море, а как стали
подъезжать к Москве, то вытащили все теплое, и кажется мне ужасно темно в
комнатах и на улице. Печально без солнца. Неужели и у вас уже пасмурно и не
видать солнца или еще у вас хорошая погода? Мне это ужасно интересно; мне
как-то сейчас больше всего чувствуется отсутствие солнца и тепла.
Как живут
ребята, что же ты все обещал карточку их? Привет всем, напиши хоть открытку,
как здоровье мамы и твое. Обнимаю крепко и жду весточки.
Твоя М. С.
Письмо № 20
(029-032)
Москва — 6,
Бол. Путинковский пер., д. №7, кв. 13
12/I
(1933. - К.Т.)
Дорогой
папа!
Я получила
твое письмо, чему я всегда бываю рада; уж я начала было беспокоится, что давно
писал, не захворал ли опять?
Сегодня у
меня выходной день, и я после всяких домашних дел села тебе писать. Чувствую я
себя последнее время хорошо, так как малярия меня бросила и я окрепла. Погода у
нас стоит чересчур даже теплая, все тает и много очень хворает народу гриппом,
но я еще не хворала. Последнее время обедаю на службе, там сравнительно
недорого и прилично для нас кормят. Вы, конечно, такого обеда и есть не стали,
но я рада, что освобождена от готовки дома, да и последнее время ввиду
окончания года очень много работы, и я почти ежедневно прихожу домой часов в 8-9
вечера, но это недели через две кончится. Насчет посылок я вполне согласна с
тобой, и мне всегда приятнее было получать их чем деньги, потому, хоть мне
вырезку передали еще летом, но я не спешила посылать ее тебе только после того,
как вы послали через магазин, и он послал вместо посылки деньги, я решила
послать вырезку, так как лучше уж самим посылать через Торгсин, чем давать
наживаться магазину. Условия посылания посылок с прошлого года не изменились, и
если вам и давали список, то относительно посылок через Торгсин. Деньги можно
посылать сколько угодно и когда угодно, нет ограничений, а кроме того это не
имеет отношения к посылке.
Но я опять
повторяю тебе, что я ни в чем особой нужды не имею, и ты не беспокойся за меня.
Мне, конечно, всегда бывает приятно получить от вас посылку, и это как-то
напоминает мне детство и Иркутск, когда ты и бабушка посылали мне что-нибудь, и
я с нетерпением открывала посылку. Но мне всегда совестно за беспокойство и [за
то], что я со своей стороны не могу ничем, кроме благодарности, отплатить за
ваши заботы. Ты мне ничего не ответил на вопрос, что Казя кончил свое учение
или еще нет? За карточки буду благодарна. Надя сейчас учительствует в Кубан.
об. на Северном Кавказе около города, там учится ее младшая дочь, а второй сын
вернулся на хутор, но я не знаю для того ли, чтобы получить возвращенное
имущество или собираются там жить, так как он и его 2 маленьких ребят очень
плохо переносили более холодный климат. Остальная семья разъехалась в разные
стороны, хоть и недалеко друг от друга на Кавказе же. Тина живет у дочери
врача. Последнее время, несмотря на избыток работы, я несколько раз была в
театре; я в этом году купила себе абонемент на 10 спектаклей (по 2 спектакля в
5 лучших разных театрах), это очень удобная вещь. Видела некоторые хорошие
вещи. Обнимаю крепко. Привет всем.
Твоя М. С.
Письмо № 21
(023-028)
Москва. 6,
Бол. Путинковский пер., д. № 7, кв. 13
16/III
(На конверте штамп почты 1933 года. — К. Т.)
Дорогой
папа!
Давно нет от
тебя вестей. Как-то вы там поживаете? Меня тут одно время обеспокоило известие
в газетах о неладах ваших с Герм., но теперь как будто все затихло. Я тебе
давно не писала, потому что была очень занята. Надо было сдать баланс за 1932
г., и мы сидели до 8-9 ч. вечера. Вот только недавно освободилась. Зима
относительно здоровья прошла хорошо, несмотря на то, что я много работала, а
одно время даже сильно мерзла, так как у нас в квартире голландское отопление и
о дровах надо самим заботиться, выдают талоны и надо своевременно купить, а у
нас прозевали, не могли достать дров, а потом аннулировали неиспользованные
талоны, и пока не дали новых, мы три недели в морозы сидели без дров, и я
обогревалась керосинкой и спасалась под одеялом и чувствовала себя здоровой, а
сейчас есть дрова и на улице тепло, но очень сыро, и мне тяжело дышать, третий
день нехорошо с сердцем, но не настолько, чтобы пропускать работу и иметь
больнич. листок. Все-таки должно быть помогло, что я целый месяц отдыхала, а в
этом году у меня только 2 недели, и никуда не могу поехать, хоть бы лето не
было жарким. Как растут твои внучки? У меня в квартире появилась маленькая
девочка, [с] которой я иногда вожусь; ведь я очень люблю малышей, и они тем же
отвечают мне, так что у меня было всегда много маленьких друзей, которые теперь
уже взрослые люди и со своей стороны имеют малышей. Мои сочинские друзья
разъехались по всему Кавказу и в другие места и только ? ? переписываюсь.
Теперь очень вздорожали жел. дор. билеты, да и нет времени разъезжать. Начал ли
ты писать роман на фоне Крыницы, как хотел? Говорят ничего от Крыницы не
осталось? Ни людей (старики все умерли, а молодежь разбрелась), и идея? давно
выдохлась.
Ну, до
свидания, обнимаю крепко и жду хоть несколько строк. Привет всем!
Имеет ли
работу Казимир? Что-то давно тоже нет известий от Ляндов? Леля была без работы.
Твоя М. С.
Письмо № 22
(037-040)
Москва 6, Б.
Путинковский пер., д. № 7, кв. 13
15/IV
(1933. - К.Т.)
Дорогой
папа!
Большое
спасибо за перевод, я его еще не получила, получу, вероятно, в конце месяца.
Жду (стыдно признаться) с большим нетерпением, так как сижу без жиров. Масло
сливочное я не видала с приезда из Крыма, топленое масло, которое ты прислал,
давно кончилось, зимой я как-то покупала сало, а сейчас и его нет. Зима была
тяжелая, но хорошо, что я не хворала, да и вообще я всегда говорю, что одна
голова не бедна, вот когда есть дети, то трудно изворачиваться.
Я рада, что
у меня такие хорошие племянницы, и очень жаль, что я их не вижу. Как бы было
хорошо провести лето со всеми опять вместе, но эти мечты, видно, надо отложить
в долгий ящик. А пока что я отвожу душу с девочкой моей соседки.
В общем,
живу я ничего себе. Надеюсь [в] этот месяц получить премиальные за сменную
работу и расплатиться с долгами, которые я сделала для поездки в Крым и зимой
на покупку дров; тогда я совсем буду довольна, потому что я не терплю долгов и
всегда стараюсь протягивать [ножки] по одежке. Это лето мне придется провести в
городе, так как отпуск я имею 2 недели, да и некуда ехать. Желаю тебе от всей
души собрать всю семью в Кадрувке, но мне не нравятся, по газетным сведениям,
ваши отношения с немцами, и я все боюсь, как бы опять у вас не было
столкновения.
Вообще,
что-то весь мир бурлит и страшно, чтобы опять не было войны, не дай Бог! Ты
пишешь Казимир может поехать служить в Париж. Но кем? Вообще я не знаю, ... что
он кончил? Жаль Вац. Ад. Но у него, кажется, нет никакой специальности, а без
этого ему труднее устроиться.
Ну, до
свидания, привет всем, когда получу перевод, сообщу тебе об этом. Спасибо еще
раз. Главное будьте здоровы. Обнимаю крепко.
Твоя М. С.
Письмо
№ 23
(061-063)
Москва — 6,
Бол. Путинковский пер., д. № 7 кв. 13
12/VIII
(1933. - К.Т.)
Дорогой
папа!
Большое спасибо
за деньги. Первое твое письмо не получила, а второе получила дней 5 тому назад,
но не ответила сразу, так как не получила денег, ходила справляться в Торгсин,
и мне там сказали, что ничего нет, но вчера вечером получила извещение, но
сегодня у всех выходной день, значит я завтра пойду получить заборную книжку,
по которой я постепенно беру, что мне нужно. Конечно, твои деньги как всегда
весьма кстати. У меня уж кончался запас мыла, сахару, чаю и прочей мелочи.
Благодаря тебе я не нуждаюсь в этих вещах. У нас невозможная жара и страшно
трудно работать, одно спасение: я часто лазаю в ванну. В отпуск я еще не
ездила, так как вообще у нас не хватает людей и задержали всем отпуска. Я
думаю, что в сентябре я все-таки поеду на юг. Я рада, что вы таки подлечились,
а сейчас, вероятно, в Варшаве тоже жара. Жаль, что вы так рано собрались в
город, но у матери, вероятно, скоро начнутся занятия. Я очень жду ее письма,
понимаю-то я по-польски хорошо, понимаю, а у неё почерк хороший, не то что у
тети Полины, у которой я письма принималась читать по несколько раз и очень
мало разбирала. Жду еще обещанных карточек.
По-моему ты
насчет Криницы не смущайся. Дело в том, что все старики поумирали, да и
молодежи почти никого не осталось из тех, кого ты знал. Сама Криница как
таковая давно не существует, сначала еще до 14-го года она перешла в трудовую
артель, а потом ее разбили на участки, а теперь там ничего нет напоминающего
ее, да и старые жители разбрелись, т.е. дети тех лиц, которых ты знал. А с
«Риштау» были неприятности не только у тебя, но это отразилось тогда и на мне,
так как комнатенка Марии Арсен, которая вообразила, что ты изобразил ее,
вымещала все на мне. Там ты, действительно, сам не зная, попал в больную точку.
Так как она девочкой поступила в няньки к Мар. Ар. И она безумно любила Володю,
т.е. Семена, и была драма, когда тот женился на Тине. Все находили сходство
между Юрием и Костей между Еленой и Надей, только Семен не похож на Володю и
вообще не симпатичен.
Ну, словом
это было давно, не стоит вспоминать, но иногда художник, сам не зная того,
правдиво описывает то, что вызывает целую бурю. А мне очень бы хотелось
прочитать твою вещь о Кринице, это богатая и интересная тема. Обнимаю крепко,
привет всем. Извести о получении письма, обидно, что твои письма пропадают.
Твоя М. С.
Письмо № 24
(066-068)
Москва — 6,
Бол. Путинковский переул., д. № 7, кв. 13
6/ХI
(1933. - К.Т.)
Дорогой
папа!
Не знаю
получил ли ты мое письмо, посланное в конце сентября, так как я от вас кроме
открытки из Гдыни ничего не получала. Как вы живете? Хоть бы прислали открытку.
Я с 1 ноября
безработная, так как наше учреждение ликвидировалось, а перед тем была чистка
аппарата. Она для меня прошла вполне благополучно, да я ее и не боялась, так
как и относительно работы, и относительно всего остального у меня все
благополучно. Без работы я тоже думаю долго не буду, так как по моей специальности
нет людей сейчас, боюсь только, чтобы меня не направили в деревню, чего я
ужасно не хочу. Но думаю, примут во внимание мой возраст, мои болезни, но тогда
придется, повозиться с контрольной комиссией и вообще поволноваться, но я все
надеюсь кончится благополучно и потому заранее не волнуюсь. Мне неприятна
бурная вещь, по поводу чего я тебе и пишу. Недавно я получила письмо от Феликсы
Никол., которая пишет, что Ив. Ив. мой долг перевел на нее, а она сейчас
нуждается в деньгах, дело в том, что Ванда была целый месяц больна, а Леля
почему-то долго не получает жалованье, и потому Ф. Н. спрашивает меня, как ты
собирался платить деньги хотя я перед отъездом сказала, но была спокойна, что если
ты и запоздаешь, то неважно, так как Ив. Ив. не нуждается, и мне ужасно
неприятно, что долг переведен на Ф. Н. Прости, пожалуйста, что я так тебя в
этом году рассорила, но если тебе трудно, по напиши мне, и я как начну
работать, то смогу сама понемногу выплачивать и об этом сообщу им. Я сама
совсем сейчас здорова и бодра, только меня огорчает, что вы не пишите мне.
Переехал ли Стась в Варшаву? Вообще, как вы все поживаете? Большой от меня
привет всем. Как только получу работу, то сообщу вам.
Ну, до
свидания, обнимаю крепко.
Ваша М. С.
Черкни хоть
открытку.
Государственная библиотека (Польша, Варшава), отдел рукописей и
микрофильмов.
Корреспонденция Вацлава Серошевского (от адресатов на буквы от D до J), том 2, Рукопись Государственной библиотеки (Польша,
Варшава) 5193/II, Государственная библиотека (Польша, Варшава). Микрофильм 38262.
/Якутский архив. № 1. Якутск. 1013. С. 80-101./
Мария Серошевская похоронена в 1964 году
на Новодевичьем кладбище в Москве.
WACŁAW SIEROSZEWSKI*
[* Tekst wg
Stempowskiego.]
Było to w r. 1899 lub 1900, kiedy odsiadywałem
Cytadelę. Bohaterem był pronyrliwyj mładieniec [], jak w kołach literackich
petersburskich odzywano się o Wacławie Sieroszewskim.
Sieroszewski, gdy otrzymał przyzwolenie
powrotu do Warszawy, wracał jako pisarz z dużym imieniem w Rosji. Wyjście jego
pracy o Jakutach w języku rosyjskim, jego nowele, drukowane w najpoważniejszych
czasopismach, aureola wieloletniego zesłańca, wszystko to utorowało mu w Rosji
drogę do sławy i, co za tym idzie, do zarobków. W Polsce poniekąd nie powiodło
mu się — Jakuci byli jeszcze nie
przetłumaczeni i w piśmiennictwie nie doczekali się żadnej wzmianki, nowele
dostały się z trudnością na łamy czasopism i nawet w najlepszym razie niewiele
mogły zapewnić Sieroszewskiemu dochodu, a przy tym wymagały niemal przekładu z
języka pseudopolskiego na polski. Pierwszą jego nowelkę Chajłach zaniosła do redakcji Prawdy
siostra Paulina. Świętochowski z właściwą mu nieumiejętnością wyczuwania piękna
u pisarzy o innym układzie twórczym odrzucił ten utwór, wydając wyrok surowy.
Naówczas Chajłach znalazł miejsce na
łamach Głosu. Na razie może nie tyle
z powodu swoich zalet artystycznych, ile że był utworem zesłańca. W ogóle
Sieroszewski po kilkunastu latach nieobecności w kraju był w nim obcym
człowiekiem.
Pochodził z rodziny, która całkowicie
zubożała, i siostra jego, Paulina, przytulona w jakimś dworze przez krewnych,
musiała między innymi doić krowy. Wacław terminował w jakimś warsztacie, w
jakim, dobrze nie wiem. Słyszałem jedynie w pierwszych czasach swego pobytu w
Warszawie, iż z zawodu był ślusarzem. Jak wiele wykolejonych rodzin
ziemiańskich starał się podciągnąć hasłami radykalnymi. Ludwik Waryński
poślubił, a właściwie żył bez ślubu z siostrą jego, Wiesławą. Aresztowany w
młodym wieku, podczas rokoszu więźniów z powodu zastrzelenia przez szyldwacha
więźnia Bajte, należał ze Stanisławem Landy do tych, którzy żandarmom
wdzierającym się do cel stawili „zbrojny” opór. „Zbrojny” — bo częściami
żelaznego łóżka bronili się przeciw wtargającej zgrai. Ten opór miałby bardzo
poważne konsekwencje, gdyby nie to, iż „zbrodniarze” byli niepełnoletni.
Spotkała ich jednak najcięższa kara, jaka dotknęła kogokolwiek z socjalistów
uwięzionych w r. 1878, 1879 i 1880. Znalazł się
Sirko na dalekiej północy, w Jakuckiej obłaści, bez utorowanych przez zesłańców
polskich dróg, bez zasiłków jako tako poważniejszych od rodziny — rzucony
pomiędzy lud pierwotny. Tu z właściwą sobie żywiołową umiejętnością
przystosowywania się, zaczął jakucić się, czemu sprzyjał jego stosunek z młodą
Jakutką, wziętą według zwyczaju jakuckiego w charakterze żony. Został ojcem.
Kiedy otrzymał możność opuszczenia obłaści jakuckiej i osiedlenia się w jednym
z miast syberyjskich, żona z dziewczynką na ręku, jak się udało, piechotą lub
na furmance z łaski furmanów, dotarła do niego. Sieroszewski bodaj nie był zbyt
rad tej swojej małżonce rodu jakuckiego. Obecnie szczegółów już nie pamiętam.
Jakutka bodaj umarła, nie dopuszczona do łoża małżeńskiego, a córeczką zajęli
się zesłańcy polityczni, przede wszystkim zaś małżonkowie Landy. Bodaj w r.
1908 poznałem pannę Sieroszewską na obiedzie u Landych w Moskwie. Uchodziła za
osóbkę bardzo inteligentną i entuzjastkę, przyznającą się do narodowości bodaj
rosyjskiej, lecz po cichu czującą, iż jest Jakutką. Mimo woli wtedy pozwoliłem
sobie na odtworzenie imaginacyjne sytuacji, w jakiej znalazłby się pan Wacław,
gdyby któregoś wieczoru na jakim z five-cloków stanęła obok niego jego córka, o
głowę wyższa od ojca, cery mocno ciemnej i rysów tak mongolsko-jakuckich, iż
niewątpliwie należała do najbardziej typowych przedstawicieli rasy żółtoskórej,
jakich kiedykolwiek oglądałem. Mówiła po rosyjsku, utrzymując się z
nauczycielstwa.
Otóż Sieroszewski w otoczeniu jakuckim
zatracał użycie języka polskiego, mówił z jakucka po rosyjsku i w końcu rozpoczął
swoją działalność pisarską, jako pisarz rosyjski. Gdy przybył do Warszawy, którą opuścił właściwie
na przejściu od wyrostka do młodzieńczości, właściwie mówił po polsku
spolszczonymi rosyjskimi wyrazami, a przynajmniej często-gęsto przeplatał nimi
swoją mowę. Rozpoczął swoje, że tak powiem, wżywanie się, lub — jeśli ktoś woli
— wrastanie w społeczność polską. Znalazł się jak gdyby pomiędzy dwoma ogniami
— z literaturą rosyjską wiązało go zbyt wiele stosunków, a przede wszystkim
możliwość wysokich zarobków nieznanych w Polsce, nie chciał więc z nią zrywać i
nigdy nie zerwał, aż dopóki rewolucja 1905 r. i wojna nie przecięły tej
serdeczności. Z drugiej strony, w Warszawie ponad wszystko wygórowywał wtedy
krańcowy „patriotyzm”, nie pozwalający kumać się w jakikolwiek sposób nawet z
rewolucją rosyjską, jedynym ruchem, który stanowczo mówił o prawie Polski do
niezależności. Sieroszewski znowu żywiołowo usiłował przylgnąć do tego prądu. I
ostatecznie przylgnął. Rozpoczął się taniec wśród mieczów: z jednej strony —
pisarz rosyjski, bardziej wzięty w Rosji niż w ojczyźnie, z drugiej —
nieprzejednany przeciwnik. Wykazał w całej pełni, iż koła literackie rosyjskie
dobrze go scharakteryzowały. Sieroszewski umiał żyć z każdym, a zastęp jego
przyjaciół ciągnął się od żywiołów ziemiańsko-konserwatywnych do żywiołów
radykalnych. Znajdując się w różnych sytuacjach, z natury porywczy, pomimo
całej swojej zdolności przystosowania się do innych, niekiedy wybuchał w sposób
gwałtowny. Darowywano mu te wybuchy. Aż wreszcie jeden doprowadził do przygody
nader tragicznej. Było to z okazji wystąpienia Przeglądu Katolickiego, Roli
itd. przeciwko czytelniom Dobroczynności. W czytelniach tych pracował dobór
warszawskiej inteligencji radykalnej. Działalność ta była solą w oku kleru. Maciej
Radziwiłł, który szukał natchnienia do swoich czynów w utajonym klasztorze
tercjarek gdzieś na Pięknej lub Wilczej, denuncjował do rządu rosyjskiego
działaczy oświatowych. Przegląd Katolicki
zaś wystąpił z oskarżeniami, które doprowadzić musiały do aresztu winowajców.
Ignacy Matuszewski w redagowanym przez siebie Tygodniku Ilustrowanym przedrukował te artykuły i podkreślił całą
ich ohydę. Koła zaś inteligencji postanowiły bojkotować pisma trudniące się
takimi denuncjacjami. Ten bojkot został przełamany przez Weryhę, redaktora Przeglądu Filozoficznego, człowieka
niewielkiej inteligencji, ale sprytnego. Postanowił wydawać Bibliotekę Filozofii Scholastycznej i
umieścił o tym ogłoszenie w Przeglądzie
Katolickim. Oburzenie było duże. I otóż, gdy Sieroszewski w jednej z
cukierni warszawskich odczytywał to ogłoszenie, do cukierni wszedł Weryho.
Sieroszewski podbiegł ku niemu i zapytał się, co ma o nim sądzić, widząc
ogłoszenie w Przeglądzie Katolickim.
Zawiązała się krótka, ale żywa wymiana zdań. Sieroszewski bodaj podarł numer z
ogłoszeniem i rzucił strzępy przed nim na stół.
Obraza była jawna, publiczna.
Weryho wyzwał Sieroszewskiego na pojedynek.
Dla omówienia zajścia zebrali się przedstawiciele obu stron: ze strony
Sieroszewskiego Stanisław Krzemiński i Stanisław Stempowski, ze strony
przeciwnej Andrzej Niemojewski i Rafał Radziwiłłowicz. Ci dwaj ostatni — niemal
wielbiciele pojedynku, a obaj wychowankowie zakładów niemieckich, gdzie albo
nabyli, jak Radziwiłowicz, albo ugruntowali swoje sympatie dla orężnego
rozstrzygania zatargów. Stempowski był stanówczym przeciwnikiem pojedynku, tym
bardziej w obecnym wypadku, gdzie słuszność, a właściwie poczucie moralne były
po stronie Sieroszewskiego. Krzemiński, jak zawsze, okazał się człowiekiem,
którego można wziąć na frazes. Podczas rokowań Stempowski wysunął swoje
stanowisko: Weryho wiedział o zapadłych uchwałach i przeniewierzył się im w
imię interesu wydawniczego. Przeciwna strona nie chciała słyszeć o żadnym
meritum sprawy. Wychodziła ze stanowiska formalnego — jakimkolwiek był postępek
Weryhy, faktem jest, że został obrażony. Należy mu się satysfakcja, a więc albo
publiczne przeproszenie, albo zadośćuczynienie orężne. Stronę ich wziął
Krzemiński, Stempowski odrzucił ich żądanie, przy czym stawiał się ostro z
pełnomocnikami drugiej strony. Ci usunęli się, ażeby ułożyć protokoł
jednostronny, Stempowski wrócił do domu całkowicie zwarzony, lecz przedtem miał
dłuższą rozmowę z Krzemińskim, któremu wykazał wszystkie niekonsekwencje
takiego protokołu: oto Sieroszewski będzie postawiony pod pręgierzem i tylko
dlatego, że po pierwsze: miał odwagę wystąpić w obronie słusznej sprawy, po
drugie zaś, ponieważ zasadniczo uważa i uważał pojedynek za niedorzeczność.
Powiedział Krzemińskiemu, iż swoim zachowaniem nadał szczególną wagę
protokołowi drugiej strony. Krzemiński stracił głowę, rozkładał ręce i, gdyby
była możność, zniknąłby, jak to w takich okazjach robił. Mówiąc to, mam na
myśli, między innymi, zachowanie się Krzemińskiego na walnym zebraniu Związku
Literatów z okazji Pilza. Andrzej Niemojewski wystąpił wtedy na zebraniu z
propozycją nie-przyjęcia ofiary pieniężnej, którą był złożył Pilz. Chodziło o
zaznaczenie stosunku do Pilza jako rzecznika tzw. ugody — ugody z Rosją carską.
Przewodniczącym był Krzemiński. Namiętności spotęgowały się. Zebranie zaczynało
być burzliwe. Krzemiński stracił głowę w obliczu okrzyków, przerywań, domagań
się głosu i — w pewnej chwili uciekł zza stołu. Zebranie znalazło się bez
przewodniczącego, aż póki jeden z asystentów, Jan Lorentowicz, nie wziął w
swoje ręce kierownictwa, które okazało się nie tak uciążliwe, jak wyglądało
podczas anarchii, którą stworzył Krzemiński, puściwszy cugle obecnym.
Stempowski zrozumiał, iż prócz skruchy u
Krzemińskiego nie doczeka się od niego żadnej pomocy. W domu był zrozpaczony
obrotem sprawy — pojmował, iż rozpocznie się zajadła nagonka przeciwko
Sieroszewskiemu. Tłukł się z myślami parę godzin, wreszcie o jakiejś dwunastej
w nocy postanowił udać się do dr Radziwiłowicza, z którym rozstał się bez podania
ręki. Gdy znalazł się na miejscu i usiadł naprzeciwko Radziwiłowicza — obaj nie
podali sobie ręki — zapytał się go, jak przedstawia sobie dalsze konsekwencje
jednostronnego protokołu. Przesolił bodaj w barwach, twierdząc, iż przy swojej
wrażliwości Sieroszewski odpowie ucieczką z kraju. Sieroszewski umiał stanąć
jeden przeciw żandarmom z perspektywą sądu wojennego i nie obawiał się skutków
tego kroku. Jego negacja pojedynku wynika z założeń natury zasadniczej, które
Stempowski zupełnie podziela. Rozmowa trwała dłuższy czas. Radziwiłłowicz
został przekonany i przyrzekł, iż całej sprawie nada inny obrót. Stempowski
opuścił go, zaznaczając, że uważa swoją rolę za całkowicie skończoną i składa
honor Sieroszewskiego i losy jego działalności pisarskiej w ręce Radziwiłowicza.
Dalszego przebiegu nie znam. Ale Radziwiłłowicz załatwił sprawę gładko,
niewątpliwie ku zadowoleniu Stempowskiego, a może i ku cichemu zadowoleniu
Weryhy, albowiem wierzę w odwagę Sieroszewskiego, ale gotów jestem nieco
powątpiewać o odwadze Weryhy. Radziwiłłowicz, który był już wtedy albo niebawem
miał zostać mężem Marii Weryżanki, poświęcił swego szwagra na rzecz interesu
publicznego, tj. na rzecz nieutrud-niania Sieroszewskiemu — którego talent
podówczas przeceniano — jego działalności pisarskiej.
W ogóle Sieroszewski był raptusem. Wybuchał
gwałtownie bez dostatecznego niekiedy powodu. Oto jeden z obrazków jego
duchowości: Oddał się całkowicie ciałem i duszą sanacji. Kiedy zaczął się
zatarg pomiędzy sanacją a socjalistami, spotkał na ulicy Daszyńskiego.
Przechodząc około niego, nie wita się z Daszyńskim, lecz odruchowo rzuca mu
obelgę: „Łajdak!” Daszyński wtedy odwrócił się, roześmiał się i rzekł: „Kiep!”
/Ludwik Krzywicki. Wspomnienia. T. II. Warszawa.1958. S. 449-555./
PIŁSUDSCY
...Tu przypomina mi się inny fakt tego
rodzaju. Wacław Sieroszewski, przebywając wśród Jakutów, posiadał według
tamtejszych poglądów całkowicie legalną małżonkę — Jakutkę. Kiedy otrzymał
możność opuszczenia kraju jakuckiego, wyjechał sam jeden. Nie pamiętam, w jakim
mieście syberyjskim osiadł wtedy, ale w jednym z ognisk, gdzie mógł opracować
swoich Jakutów. Pewnego dnia jednak pojawiła się zbiedzona pieszą wędrówką na
przestrzeni setek wiorst owa niewiasta jakucka z dzieckiem na ręku. Dzieckiem
zaopiekowała się pani Landy. Nosiło ono w dokumentach nazwisko ojca,
Sieroszewska. O ile ojciec nią opiekował się — nie wiem. Ale osiadłszy w
Warszawie, ani słowem o niej nikomu nie wspomniał. Poznałem ją u Landy w
Moskwie w jakimś 1905-1907 r. Była nauczycielką. Twarz jakucka. Zakochana była
w ojcu, którego znała przede wszystkim z opowiadań Landego i utworów
drukowanych. Naturalnie po polsku nie mówiła ani słowa: była Rosjanką
pochodzenia jakuckiego. Do polskości nie ośmielała się przyznać...
/Ludwik Krzywicki. Wspomnienia. T. III. Warszawa.1959. S. 270./
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz