ЎЎЎ Э. К. Пякарскі, Р. Ф. Асмалоўскі. Якуцкі род да ды пасьля прыйсьця маскалёў. Койданава. "Кальвіна". 2020.

                                                              ЯКУТСКИЙ РОД

                                                      до и после прихода русских

    Подобно большей части инородцев Сибири, якуты не имели своей письменности, а потому и не оставили нам никаких письменных памятников о своем прошлом вообще и о своем внутреннем устройстве в частности. Чтобы получить понятие об их общественной жизни в период, предшествовавший столкновению их с русскими, необходимо было бы внимательно изучить их нынешний общественный строй в тех его чертах, в которых можно усмотреть архаические остатки былого времени, собрать оставшиеся о последнем предания и воспользоваться якутскою устною словесностью и теми данными, которые дает живой якутский язык. Изучение этого языка подвинуто далеко, благодаря исследованию акад. Бэтлинга, изучение же быта якутов едва начато.

    Что касается предмета настоящей статьи, то в этом отношении до сих пор не сделано ровно ничего. Не имея малейшей возможности исчерпать предмет во всей его полноте, предлагаемою работою имеется в виду лишь положить начало дальнейшему его исследованию.

                                                                                I

                                             Семейный и общественный строй якутов

                                                                 до прихода русских.

    В то отдаленное время, когда нога русского не ступала еще на якутскую почву, якуты жили, как и ныне, отдельно разбросанными дворами, с тою разницею, что последние находились один от другого еще на значительно большем расстоянии, чем теперь, про тогдашнем обилии земли — с одной стороны и малочисленности самих якутов — с другой. Таким образом, по какой-либо речке Немиде или Куладе (левые притоки р. Татты), находилось, как говорят якуты, всего лишь по одному двору — ыал. [За недостатком специально приспособленного шрифта для воспроизведения якутских слов, мы будем пользоваться русским алфавитом, стараясь по возможности приблизиться к способу правописания акад. Бэтлинга]. Сказать, что в каждом из таких дворов жила обособленная семья, было бы не совсем верно, так как якутская семья во многих отношениях не соответствует тому, что мы привыкли понимать под этим словом, Одно и тоже слово кяргян означает и всю группу лиц, составляющих якутское семейство, и каждое из этих лиц в отдельности, независимо от того, состоит ли последнее в кровном родстве с остальными членами семейства или нет. По сказкам и преданиям мы можем проследить, что в состав старинной якутской семьи, кроме членов ее, связанных между собою более или менее близким прошлым родством, входили еще: зятья, принятые в дом, воспитанники, работники и рабы обоего пола. Затем, при существовании у якутов многоженства, жены, входившие в семью посредством брака, становились признанными членами семьи, хотя они не имели с последнею никакой кровной связи. Раз у якута было несколько жен, то они со своими детьми жили отдельно, и тогда семья обнимала уже не один, а несколько дворов.

    И так, старинная якутская семья включала в себя: лиц, состоявших в более или менее близком кровном родстве, и лиц совершенно посторонних, даже лиц другого племени. Рассмотрим же положение и взаимные отношения тех и других.

    Во главе семьи стоял ага, что значит, прежде всего, старший по летам, а затем уже отец. Из самого названия главы — следует заключить, что таковым должно было быть всегда лицо, старшее по своему возрасту. В большинстве случаев это так и бывало: отец, действительно, пользовался неограниченною властью над своими домочадцами, он неограниченно распоряжался не только трудом их, но и самою жизнью. Все домочадцы были не что иное, как его дети, и находились по отношению к нему в полнейшем подчинении. Не только сыновья и дочери, но и внуки и правнуки назывались им не иначе, как «мои дети», «мои сыновья», «мои дочери», а жены его и его «сыновей» навивали его самого ага, тойон (господин), или эся тойон (дед господин). «Отцом» он был и для своей младшей сестры, которую он был вправе назвать «дитя мое», и для ее мужа, и для мужа своей дочери, которого называл «сыном-зятем». Отец один являлся достойным представителем семьи на народных празднествах, свадебных пирах и военных совещаниях, равно и в своих сношениях с соседними дворами по всевозможным делам.

    Но такое положение отца, как неограниченного владыки семьи продолжалось лишь до того времени, пока он сам в состоянии держать бразды правления в своих руках, т. е. нока не выживал из ума или не старелся до того, что терял физическую возможность распоряжаться хозяйственными и другими делами своей семьи. В таких случаях, как и в случае смерти отца, власть переходила к старшему его сыну, если только последний был к тому физически способен.

    Сохранилось предание, что престарелые родители, а также больные и увечные, представлявшие только лишнее бремя для семьи по неспособности их к какому бы то ни было труду, обрекались на смерть и даже погребались живыми после трехдневного угощения их. (Дѣло Якут. Стат. Ком., 1872, № 13, л. 129 [Ссылки на этот источник мы будем обозначать буквами; Д.Я.С.К. Из помещенных в нем работ мы пользовались только статьями Д. Павлинова «Об имущественном праве якутов» и «Извлечение из рукописи XVIII ст.»]).

    Взаимные отношения остальных членов семьи покоились на том же принципе старшинства: младшие стояли в семейной иерархии ниже старших. Вся терминология родства подтверждает это положение. Так, напр., понятия о брате и сестре (вообще) у древних якутов не было, а было только понятие о старших и младших родственниках разных степеней. Соответственно этому старшие и младшие родственники получают особые названия: мой (если я — мужчина) старший брат — бим, моя старшая сестра — агасым, мой младший брат — иним, моя младшая сестра — балтым, старший брат моего отца — абагам, младший брат моего отца — убайнм, и пр. В то же время каждое из этих названий служит для обозначения целого класса родственников в возрастающей или убывающей степени старшинства, напр.: бим означает не только моего старшего брата, но еще двоюродного брата моего отца и сына двоюродного брата моего отца (раз этот сын старше меня), абага [Бэтлинг переводит это слово через «брат отца». Вообще, нужно заметить, что переводом терминов родства у Бэтлинга нужно пользоваться крайне осторожно. У него вкралась даже ошибка; кютюе, по его мнению, тождественно со словом кютюет, между тем как эти два слова отмечают различие в отношениях по старшинству] означает не только старшего брата отца, но еще брата деда и брата прадеда, и т. д. До какой степени идея старшинства проникает всю систему родства, видно из того, что она очень строго проводится даже по отношению к родственникам по свойству, напр.: ага кылын означает: 1) старшего брата мужа и 2) сына брата свекра, если он старше мужа; уол [Уол означает собственно: 1) мальчик и 2) сын.] означает: 1) младшего брата мужа, 2) сына брата мужа, 3) сына сына брата мужа и 4) сына брата свекра, если этот сын моложе последнего, и т. д. Во многих случаях термины, обозначающие родственные отношения меняются сообразно с полом говорящего: брат по отношению к брату наз. би или ини, а тот же брат по отношению к сестре — убай или сурус, но и здесь определяющим принципом является старшинство. Не безынтересно отметить, что родство но женской линии, кроме прямой восходящей, обозначается иными названиями, но они менее точно определяют степени родства, так как таких, — основных, по крайней мере, — названий только три.

    Установив общий принцип семейных отношений у якутов, рассмотрим проведение его на практике, в действительной жизни, в тех пределах, в каких дозволит сделать это скудный материал, представляемый преданиями и сказками [Главными пособиями для нас служили: «Верхоянский Сборник» И. А. Худякова», «Якутские народные сказки» и «Три года в Якутской области» В. Л. Приклонского (Живая Старина 1891, вып. II-IV). Ссылки на эти пособия мы будем обозначать буквами X. и П. К сожалению, якутский текст Худякова не издан, и мы не всегда имели возможность проверить точность его перевода. Представляют ли сказки г. Приклонского перевод записанного текста или пересказ, — мы не знаем].

    Личные отношения между супругами характеризуются, главным образом, неограниченною властью мужа над своею покорною женою. Власть эта простиралась до того, что он имел право убить свою жену, хотя бы она и не подала к тому никакого прямого повода. Так, сын эгинского князя, Сахсаргана-бяргян, убил свою жену за то, что она послужила косвенным поводом к его походу на хоролоров, которых он «стер с лица земли» (X., 57-8). Нередко, чтобы жениться на любимой девушке, не соглашавшейся выйти замуж при наличности другой жены, последняя просто «изводилась со свету» (указание на это см. П., III, 174). Побои, поэтому, были, вероятно, делом заурядным; по крайней мере, о том, что «мужья приколотили» жен своих, упоминается в одном предании вскользь, как о вещи очень обыкновенной (X., 56). Если кому-либо жена была не мила или не нужна (или по каким-либо другим причинам) муж мог отдать ее кому-нибудь, обратить в рабыню, выдать за раба. Так, Белый-Юноша, женившись сначала на младшей из сестер, потом взял старшую, а младшую выдал за своего друга в вознаграждение за оказанную последним услугу (X. 175). Богатырь Хара Кырчыт, взяв вторую жену, первую свою жену («одноногую») отдал в замужество за гонца своего нового тестя, и «они сделались его рабами». Когда, напр., первая жена становилась старухой, муж «не обращал на нее никакого внимания и жил в любви только с молодой своей женой» (П. 174-5). Документы, свидетельствующие формальную уступку жены постороннему лицу и обращение жен в рабынь, встречаются до конца ХVIII ст. и даже позже. (Д.Я.С.К., лл. 90, 131).

   Жена не всегда оставляла без протеста деспотическое обращение своего мужа. В крайних случаях она прибегала к убийству мужа, почему-либо для нее ненавистного: один богатырь подозревает жену своего брата в убийстве мужа и грозит ее самое разрубить за это на пять частей (X. 106). Но самой распространенной формой протеста был побег к отцу или родственникам, или же выход замуж за другого. «Обиженные жены, обращенные в рабынь, нередко убегали одни или с любовниками», а впоследствии, с приходом русских, средством избавиться из-под ига мужа являлось крещение (Д.Я.С.К., л, 131 и об.). За побои, наносимые мужьям, жены мстили иногда тем, что скрывали от них приход врагов (X. 56). Вообще супружеский союз был очень непрочен; причиной его расторжения могла служить даже физическая слабость (X. 232).

    В общем, однако, положение женщины в семье не было так тягостно, как это можно бы было заключить из вышесказанного, Особенно это нужно сказать о лучших, богатых семьях, выгодно отличавшихся по своим нравам от семей худших. В таких семьях жена, мать семейства, пользуется уважением своего мужа и позволяет себе советовать ему в таких делах, которые далеко выходят за пределы ее ведения. Так, после одной из жестоких выходок знаменитого Тыгына по отношению к своим новым рабам (русским), жена заметила ему, что «напрасно он так грубо обращается с этими людьми.... Что на это отвечал Тыгын, неизвестно» (П. II, 33), но для нас важно то, что даже такой жестокий деспот, каким Тыгын рисуется в якутских преданиях, снисходительно относился к советам и замечаниям своей супруги (X. 50, 51, 53). Случалось же и так, что муж и сам предоставлял какое-либо дело на решение своей жены: «войду я к старухе, пусть решит ее совет», говорит Белый Юноша (X. 179). Любовь к своим детям заставляла иногда мать протестовать против распоряжений своего мужа (X. 66).

    Указаний на счастливую семейную жизнь и на взаимное согласие и любовь между супругами в якутских сказках гораздо больше, чем указаний противоположного характера. Любовь к своей жене, «ревность и страх потерять свое сокровище, не давали покоя ни днем, ни ночью» могучему богатырю Кис-Саныяху (П. II, 171). В свою очередь жена не перестает горевать и горько плакать в случае пропажи без вести своего мужа и искренне радуется его возвращению (X. 106-7),

    В обыкновенной средней семье женщина была вполне довольна своей судьбой, если «ее старик на дьявола был слишком не похож» и был не очень худой человек, если он ее «голодом не морил», одевал хотя бы настолько, что она не мерзла, и «самое ее любил»; при соблюдении этих условий и она начинала его «не ненавидеть», хотя ранее готова была бы «лучше утопиться в омуте обширных вод», чем выйти за него (X. 175, 177). Были примеры такого взаимного согласия между супругами, которое продолжалось до старости и обусловливалось тем, что муж «исполнял слова» жены, а жена «исполняла слова» мужа, Даже легкое нарушение взаимного согласия между такими супругами признавалось ими как признак старости; «нынче не слушаемся друг друга; значит мы постарели», говорит старуха, недовольная своим мужем за то, что он не хочет удовлетворить ее женскому любопытству (X. 185-6). Иногда жена обнаруживала очень нежное отношение к своему мужу. Нежные супруги обыкновенно называют друг друга: «мой старик», «моя старуха», «друг мой», «мой муж» (редко «господин муж»), «моя жена».

    Об имущественных отношениях супругов почти нет никаких указаний, кроме того лишь, что, выдавая своих трех дочерей замуж, отец разделил все свое имущество на пять частей, из них одну оставил себе, другую жене, и три равные части дочерям в приданое (X. 232 [В другом случае родители дали в приданое за дочерью, кроме скота и людей, третью часть богатства» (X. 110)]). По словам г. Павлинова (Памятн. кн. Якут. обл. на 1871 г.: «Брачное право якутов».), у якутов «с давних времен... существует обычай... заводить для каждого члена семейства особое имущество, которое считается принадлежностью человека даже после его смерти». (стр. 117). Затем, в одном предании рассказывается, что, когда упомянутый Сахсаргана-бярган потребовал, чтобы осажденные им хоролоры выбросили ему из дома «все сколько есть у них имущества», то «все выбросили им свое имущество, и лишь один Бата-батыр (сын хоролорскаго тойона) не дал». Из дальнейшего рассказа видно, что в доме из имущества остались не выброшенными маленький лук, шкура кобылья и пальма па которые имел право, очевидно, один только Бата-батыр. Когда 3 жены Хорошего Юджяяня решили оставить его и воротиться домой, то одна из них предложила захватить данное за ними приданое, называя последнее «нашим имуществом» (X. 57, 79). Отсюда можно заключить, что, действительно, у каждого члена семейства, в том числе, значит, и у матери, было некоторое свое имущество, которым тот мог распорядиться по своему усмотрению. Вообще же семейным имуществом мог распоряжаться бесконтрольно только глава семьи и никто более. При жизни отца отделяемые сыновья получали часть имущества, какую отцу угодно было отделить, а по смерти его все имущество переходило по праву наследования в семье. Продукты охоты, если в ней участвовали посторонние лица, делились между участниками поровну (X. 59, 176).

    Сделав эти замечания об имущественных отношениях вообще, мы уже не будем возвращаться к этому вопросу в нашем дальнейшем изложении.

    Вне личных отношений к супругу жена являлась матерью. «госпожою», хозяйкою для всех домочадцев, и в ее заведывании находилось все домашнее хозяйство. В отсутствии мужа на ее обязанности лежали заботы о сохранении окота и имущества, целости которых могла угрожать опасность. Вдова-мать приобретала над своими детьми все отцовские права при малолетстве детей. В бедных семьях все домашние работы и уход за скотом лежали исключительно на жене.

    Хотя за отцом признавалось неограниченное право на жизнь и смерть своих детей, но в то же время сознание кровной связи начинало ограничивать применение этого права в действительности. Прямых указаний на убиение отцом своих детей мы не находим вовсе, — находим только указание на неосуществленное намерение. Когда отец направил лук на своего сына, то зять повел такую речь: «что с тобою, господин старец... Разве ты хочешь, обращаясь на свое тело и кров, убить свое родимое дитятко? Вместо какого редкого зверя ты хочешь промышлять (убить) своего сына?» (X. 179), и эта речь подействовала на отца. Намерение одного небожителя убить «названного своего сына» (т. е. человека, которому он дал имя) было признано другими небожителями преступным и заслуживающим тяжкого наказания (X. 218-9).

    То или другое отношение отца к своему дитяти зависело от того, было ли оно любимым или нелюбимым (для обозначения нелюбимого дитяти у якутов есть даже особое выражение), Власть отца была до того велика, что он мог, по своему произволу, нелюбимое или непослушное дитя прогнать и проклясть, оставив его без пристанища, лишив его имущества, лишить и свободы, даже жестоко наказать. Так, когда Эр-Эллей из двух дочерей Омогой-бая выбрал в замужество старшую, младшая же не перенесла такого предпочтения и удавилась, то Омогой-бай, огорченный смертью любимой дочери и считая виновными в том Эр-Эллея и свою старшую дочь, выгнал их из дому и даже проклял (П. II, 28). Старик Ураныкан, «захватив головы своих трех дочерей вместе, сек их до трех обмороков», Что касается лишения свободы, то и такой способ наказания был якутам не безызвестен, по крайней мере но отношению к неуживчивым детям (X. 89, 207, 211).

    Хотя и были родители, небрежно исполнявшие свои обязанности в отношении детей, но сознание этих обязанностей уже сложилось в то время. Дети могли даже обращаться к своим родителям с требованием дать им имя, коня, оружие и назначение. Один юноша так говорит о своих родителях: «Они не нянчили меня — свое дитя так, как нянчат детей другие, имеющие детей; они не оказывали мне почета, как отец и мать почитают рожденного ими. Они ни разу не кормили меня своим теплым горшком, ни разу не клали спать в своей теплой пазухе,  ни разу не разговаривали со мной ласковым словом». Когда этому юноше грозила опасность от преследовавшей его матери дьявола, то только но совету матери, напомнившей, что, ведь он рожден нами», отец дает своему сыну коня и остается совершенно равнодушен к дальнейшей его (сына) судьбе: для него как будто безразлично, она ли (мать дьявола) с его сыном «расправится или он с ней распорядится»; для отца весь вопрос в том, чтобы мать дьявола не посягнула на его богатство. Он не позаботился даже снабдить своего сына необходимым оружием, и только после упрека со стороны сына, что он собственно воспитан другими, что он «до этого не ел (у родителей своих) теплого кушанья, не спал еще в теплом доме на мягкой постели», и после категорического требования: «я от тебя родился, отец, — так ты дай мне из твоих луков — лук и стрелу!» отец вынес их и отдал сыну. Между отцом и сыном не произнесено было даже слово: прощай (X. 176, 179-80). Таким образом, только связь естественного родства, родства по крови является в глазах виновников рождения источником лежащих на них обязанностей.

    Хотя в сказках относительно суровых распоряжений родителей имена отца и матери становятся рядом, как если бы эти распоряжения исходили одинаково от лица обоих родителей, но те же сказки дают достаточно подтверждений тому, что, во-первых, размер власти матери был далеко ниже отцовской и что, во-вторых, мать не только не злоупотребляла своею властью, как бы велика она не была, но, напротив, обнаруживала по отношению к своим детям несомненную любовь и трогательную заботливость. В сказках мы не находим ни одного факта, указывающего на то, чтобы мать, даже когда она делалась вдовой и, следовательно, заступала место отца для своих малолетних детей, применяла к ним какие бы то ни было суровые распоряжения, а тем более наказывала их. Везде мать влияет на своих детей или силою материнской любви или убеждением. Присущая матери любовь к детям прекрасно выражена «старухою» Юрюнг Айы Тойона в следующей тираде: «старик! у тебя тело не болело; ты, мужчина, не мучился (как женщина мучается родами)! Верно, поэтому у тебя такое нечувствительное сердце! А я, нося их (детей) во чреве десять месяцев, мучилась ими. Пойду я, я жалею (их), соболезную; сердце и печень не дают мне покою; когда дети мои, в которых канула кровь моего сердца, когда они, мои серебряные яички, помирают-теряются, то, услышавши (об этом), я не буду сидеть». Часто мать просит своего сына: «не сердись на меня так сильно! Грешно будет!» (X. 150, 183). В случае разрыва между дочерью и ее мужем мать является посредницею, ибо разрыв этот болью отзывается в ее сердце. Так, напр., в одном из таких случаев мать, со слезами па глазах, сев между детьми, сказала: «как вы... отыскавшись после потери, не радуетесь свиданью? Никто из вас не преступайте моих слов!» (X. 87).

    Со стороны детей обоего пола замечается по отношению к родителям, особенно по отношению к отцу, полнейшее подчинение, покорность их воле. Случаи ослушания крайне редки, да и они носят такой характер, что не исключают признания детьми за отцом права требовать с их стороны подчинения его воле; в противном же случае ослушники почти всегда кончают печально. Вот характерный пример ослушания. Когда Юрюнг-Айы-Тойон позволил дочерям взять из его волос лишь «самый маленький, короткий и тонкий» с тем, чтобы они отдали его младшей своей сестре, обратившейся к отцу за помощью, то девушки «выбрали из этих волос самый толстый и длинный, навернули его на руки, потом уперлись ногами в спину старика и вырвали волос вместе с корнем, кожей, кровью и мясом в кулак величиной», так что старик вскрикнул: «ой, больно!» (X. 150). Этот случай следует объяснить, с одной стороны, тем, что вообще в старину дети, очевидно, не особенно почтительно относились к престарелым родителям, утрачивавшим физическую способность проявлять свою отцовскую власть, а с другой стороны — простодушным характером самого Юрюнг-Айы-Тойона и желанием дочерей помочь своей сестре, хотя бы им и угрожало за это строгое наказание. Сын Тыгын-тойона не послушался отца, но притворился при этом не слыхавшим. Судьба наказала его смертью от руки врага (X. 49).

    Случаев ослушания детей приказаниям матери мы в сказках не находим вовсе. Случай, когда десятилетние дети-близнецы, «ходившие на плоских лыжах», не согласились на предложение вдовы матери «найти себе назначенных верховых лошадей» и ездить на них (X. 99), не может идти в счет по своей незначительности.

    Вообще же дети относились к своим родителям с почтением и заботливостью. Так, Хан Джаргыстай, уезжая из дома, просит своего друга не обижать старика и старуху, старых людей (X. 217). Дети в обращениях к родителям называют их почтительно «господин родоначальник отец мой», «достопочтенная госпожа мать моя»; даже когда о матери говорится в третьем лице, то и тогда не редкость встретить такое выражение, как «госпожа его мать старуха» (X. 149, 183).

    Родительская власть с особенной силой проявлялась при женитьбе сыновей и выдаче замуж дочерей. Как те, так и другие вступали в брак с согласия, одобрения ими «назначения» (т. е. приказания) родителей, по преимуществу матери. Женатых сыновей родители отделяли, но власть отца и в этих случаях не ослаблялась. Особенно ревниво относились родители к сохранению за собою права выдачи замуж своих дочерей, так как таким путем они достигали одной из двух целей, а иногда и обеих вместе: завязывали тесные родственные сношения с нужными, сильными семьями, могшими служить им защитниками и союзниками, и извлекали материальные выгоды, получая за своих дочерей более или менее крупный калым. В виду того, что в глазах тогдашних якутов, да и теперешних «девушки имели цену и калым», родители были заинтересованы в том, чтобы дочери их до выхода замуж сохранили целомудрие. И вот мы находим в сказках указание на то; что девица-невеста вела в своей семье затворническую жизнь. В одной сказке прямо говорится, что родители запрятали дочь «в трехстенном серебряном чуланчике. Держат ее заключивши, говоря: пусть не видят имеющие глаза, не слышат имеющие уши, пусть не говорят (о ней) язычные». Дочь эта носила даже характерное имя: «Кюн-Туналыкса» (солнце белеющее), не показывающаяся на солнце (дне) (X. 112-3). День девушка проводила в общем жилище, но в случае прибытия почетных гостей, она скрывалась, не показываясь им, в устраивавшееся для нее в юрте отделение. Одна женщина о своем девичьем воспитании говорит в следующих поэтических выражениях: «родившись, воспитывалась и, не показываясь небу с солнцем, не высовывалась облачному небу, не видевши неба с ясной погодой» (X. 162). Среди бедного населения девушка пользовалась большей свободой в этом отношении и могла не скрываться при входе гостя (X. 81). В богатых семьях девушки, вероятно, были освобождены от всяких грязных и тяжелых домашних работ; но несомненно они занимались рукодельем, как на то указывает присутствие в спальне девушки ножниц (X. 80), которые, как видно из одного заклинания, записанного нами, служили эмблемою души ребенка-девочки.

    Хотя для заключения брака требовалось согласие родителей, и их голос в этом деле имел решающее значение, но мы, в то же время, нигде не встречаем грубого насилия над чувствами девушки. Напротив, к девушке нередко родители обращаются с вопросом, пойдет ли она за такого-то или нет, и девушка иногда решается высказать свое нежелание. Но, в силу характера тогдашнего воспитания, девушки при выдаче их замуж, несомненно в большинстве случаев покорно подчинялись воле своих родителей даже тогда, когда для протеста девушки являлся очень основательный предлог, напр, когда жених обладал физическими недостатками или был беден. Плачь был единственным протестом девушки, которую родители выдали за «страшного» в ее глазах человека в вознаграждение за оказанную им услугу (X. 232, 175, 245). Даже в том случае, когда невеста предчувствовала в будущем несчастную семейную жизнь, она безропотно покорялась воле родителей (X. 164). Иногда, впрочем, девушка грозила лучше утопиться, чем выйти за нежеланного, иногда спасалась бегством (X. 175, 115). Для девушки, конечно, было не безразлично, за кого выйти замуж, и она находила средство вступить в сношение со своим избранником и даже сама являлась к нему, когда ей угрожала выдача за другого. В таких случаях обыкновенно между соперниками происходила борьба, и девушкой завладевал сильнейший. В одной сказке изображается даже девушка-богатырь, жившая совершенно самостоятельно с одной младшей сестрой (из сказки не видно, живы ли были ее родители или нет). Подвиги ее ничем не отличались от подвигов богатырей-мужчин. Кроме того, «она была очень добра, гостеприимна и слыла матерью сирот, покровительницею несчастных. Но, при всех ее достоинствах, никто не хотел быть ее мужем». Впоследствии она отвергла предложение «небесного богатыря» жениться на ней и выбор ее пал на ее же собственного раба — побежденного ею богатыря. Звали ее «Кыланнах-кыс-бухатыр» (П. III, 177-9).

    При выдаче дочерей замуж родители соблюдали очередь, т. е. сначала старались выдать старшую. Браги заключались по преимуществу между равными по рождению и имущественному положению. Так, мать, желая указать сыну невесту, говорит: «как ты думаешь, кто должен быть тебе равным? (X. 184). В сказках встречаются две формы брака: умыкание и договор. В последнем случае жених иногда брал приданое, иногда давал калым, а иногда не было ни того, ни другого (X. 86, 111, 115 и др.).

    Что касается отношений в семье между братьями и сестрами, то мы видим в этих отношениях большую или меньшую взаимную привязанность. Привязанность, основанная на сознании кровного родства, сохранилась даже тогда, когда сестры выходили замуж за иноплеменников (X. 67).

    Как сказано выше, по смерти родителей власть переходила к старшему сыну. Он становился «отцом» для своих братьев и сестер. Старший брат являлся главою семьи во всех хозяйственных и семейных делах. Младшие братья и сестры являются по отношению к нему в таком же положении, как сыновья и дочери по отношению к своему отцу. На обязанности их лежала вся домашняя работа. Старший брать может «дома растянувшись лежать» в то время, как младший рубит дрова, а средний сети ставит. Власть старшего в этом отношении простиралась до того, что он, за невыполнение младшим лежавшей на его обязанности черной работы, мог его наказать, напр., «схватить его за волосы на затылке», «наказывать в спину», и младший брат в таких случаях умолял и просил пощады (X. 68, 75-7, 159). Старший брат пользовался отцовскими правами и при выдаче своих сестер замуж. Иногда, даже при жизни отца, с просьбой об отдаче девушки в замужество обращаются к брату (П. III, 169-73). В обращении к старшему брату одна сестра говорит: «господин дядя (старший брат)», а другая — «братствующий мой старший брат! Человек, который должен быть мне вместо отечествующего отца!» (X. 143, 206). Но, как и в отношениях к отцу, принцип полного подчинения в отношениях братьев и сестер не всегда строго проводился. Бывало, напр., что и младший брат не только не соглашался на предложение старшего, но, напротив, настаивал на своем предложении, и старший брат соглашался с последним (X. 67).

    До сих пор мы говорили о семье в ее простейшем виде — семье, состоявшей исключительно из кровных родственников. Рассмотрим теперь семью, в которую, кроме родственников кровных, входили также свойственники, воспитанники, работники и рабы. Это уже будет семья большая, члены которой не могли иногда поместиться под одною кровлею, а распределялись на несколько домов. Такие семьи могли быть только у людей сильных в своем районе. Характер власти главы такой семьи ничем не отличался от обрисованного выше. Поэтому мы укажем здесь лишь на положение в семье лиц, не связанных с нею кровным родством.

    Есть основание предположить, что в период заселения якутами Якутской области существовал обычай принимать зятьев в свою семью. Эр-Эллей, бывший сначала работником у предка якутов Омогой-бая и женившийся впоследствии на одной из его дочерей, жил сначала в доме тестя в качестве приемного зятя. Положение зятя, очевидно, ничем не отличалось от положения других членов семьи: он был зависим даже в имущественном отношении от главы семьи; по крайней мере, Омогой-бай счел себя в праве рассердившись на зятя, прогнать его с проклятием, в знак чего дал ему только «жеребца и кобылу белой масти с выстриженными хвостами и гривами, да быка и корову с отбитыми рогами» (П. II 28). Впоследствии этот обычай исчез и заменился другим, по которому зять должен был после женитьбы пробыть некоторое время в доме тестя, а затем увозил свою жену к себе (X. 163).

    Имеющиеся в нашем распоряжении данные указывают только на воспитанников-найденышей, воспитанников купленных или тайно похищенных и приемышей обоего пола. Положение их в семье решительно ничем не отличалось от положения родных детей. Они пользовались одинаковым с последними доверием и почетом. Во взаимных отношениях родители и воспитанники и приемыши называли друг друга; «отец мой», «сын мой», «мать моя», «дочь моя». За приемных девушек родители также получали калым (X. 47-9, 80-1, 125). Но, по всей вероятности, в старину, как и ныне, был более распространен обычай брать к себе на воспитание детей своих родственников.

    На самой низшей ступени семейной иерархии стояли работники или слуги и рабы обоего пола, состоявшие в подчинении у всех остальных членов семьи. Глава семьи по отношению к ним был старшим или отцом и в то же время тойоном, а они по отношению к нему его детьми. Тыгын, узнавши, что пришедшие к нему «в работу поступить» русские не требуют платы, сказал: «ели так, значит, вы пришли ко мне быть сыновьями!» (X. 50). Чем работники были здоровее, сильнее, способнее и послушнее, тем более они ценились, а иногда заслуживали любовь и уважение своего господина. В сказках встречаются выражения: «рабочие», «рабочие парни и бабы», «работники», «парни на посылках, «прислужника», «комнатные слуги». Штат слуг у самых богатых тойонов был чрезвычайно велик и разделение — и специализация труда между ними были доведены до крайности. «Дверь отворять.» и «отворять дверь настежь» лежало на обязанности двух особых слуг; чтобы пригнать табун кобыл и загнать их в загон, поймать петлей и надеть на каждую кобылу недоуздок требовалось трое слуг; чтобы «оборвать становую жилу» при закалывании кобылы и содрать шкуру — трое слуг; был особый мясник, особый повар; двое слуг, снимали жир и выкладывали из горшка; был особый раздающий слуга (мясодар). У каждого из этих слуг» было прозвище, характеризующее его специальность (X. 103-4). Если даже фантазия сказочника тут многое и преувеличила, то все-таки штат слуг был на столько велик, что для них требовались особые дома. Большею частью штат слуг набирался из рабов и рабынь. Обращение со слугами зависело, главным образом, от характера их господина. Случаи деспотически-зверского обращения несомненно бывали (П. II, 33), но крайне редко. В общем же, положение их настолько отличалось от того положения, которое вообще подразумевается, когда говорят о рабах, что их можно признать младшими членами семьи, за которых глава семейства не задумывался выдавать замуж своих дочерей. Бывали даже случаи, когда жена главы семьи вступала в связь с рабом. Вышеупомянутая девушка-богатырь обещает своему рабу за верную службу «свободу и, если умрет, все свое богатство», а затем выходит за него замуж (П. II, 27; III, 178-9).

    Происхождение рабов нам неизвестно, но, вероятно они приобретались при военных столкновениях, в качестве пленных. Они отдавались в приданное за дочерьми, так как «знатной девице» нельзя (было) выходить замуж без рабов, обязанность которых одевать, стелить и убирать ее постель (П. IV, 145). Любимые рабы должны были сопровождать своего господина в загробную жизнь (убивались) (Д.Я.С.К., л. 128 об.).

    И так мы видели семьи, по составу своему ничем не отличавшиеся от обыкновенной русской семьи, и семьи большие, число членов которых не могло поместиться под одной кровлей. В этих случаях семья разбивалась на более мелкие семьи и группа таких семей, находившихся под главенством одного лица, составляла то, что принято называть родом (ага уса, т. е. поколение старшего). По своей внутренней организации, по отношениям членов рода к своему главе и по взаимным их отношениям род первоначально представлял из себя не что иное, как ту же первобытную семью. В иных случаях чрезвычайно трудно понять, где кончается семья в нашем смысле и где начинается род, — так они между собою близки и построены по одному и тому же типу. Так, например, род Хоролоров, в котором с детьми и женами было всего только 17 человек, жил в одном доме, т. е. род не превышал своею численностью большой семьи. С другой стороны были, по-видимому, только большие семьи, но состояли они из 8 домов слуг, братьев и родственников и 9 домов сестер и родственниц (X. 55, 163), т. е. такая семья представляла уже из себя то, что мы выше назвали родом.

    По преданию, якуты — потомки Омогой-бая, пришедшего с женою, дочерьми, рабами и рабынями и поселившегося в местности Сайсары, где теперь расположен г. Якутск. От брака одной из его дочерей с пришлым татарином или бурятом Эр-Эллеем родилось несколько сыновей; они вместе с единственным сыном Омогой-бая стали родоначальниками улусов [Замечательно, что якуты, происходя по преданию и от Эр-Эллея, и его сыновей, считаются потомками Омогой-бая, между прочим, потому, что первый — зять последнего. Сын и зять в понятиях якутов сливаются здесь] на которые делится теперь население Якутского округа и которые носят до сих пор имена некоторых из них (П. II, 29-30). Действительны ли эти имена предков якутов, мы не знаем, но самое предание показывает нам, как образовались роды. Один род Омогой-бая или Эр-Эллея распался на 7 отдельных родов, которые сначала были очень малочисленны, но потом, по мере размножения, увеличивались все более и более и опять распадались еще на большее число родов. Такой процесс образования родов и распадения крупных на более мелкие продолжается еще до сих пор. Во главе каждого из родов стоял старший в роде, с которым все остальные члены рода были связаны действительным или мнимым происхождением от одного общего предка. Со смертью главы рода главенство переходило к старшему из его сыновей, если их было много, и вплоть до распадения рода власть сосредоточивалась исключительно в старшей линии. Подобно тому как отец в семье пользовался неограниченною властью над своими детьми, так и старший в роде, он же глава, отец и господин рода, пользовался такою же властью над целой группой семей, составлявших этот род. Особенность якутского родового быта состоит в том, что не только глава рода считал всех, находившихся под его властью своими детьми, даже когда в состав рода входили иноплеменники, но и род, со своей стороны, каждого из младших членов рода, в том числе и детей своего господина (тойона), считал своими детьми. В одном предании сын хоролорского тойона Бата-батыр назван и «сыном хоролоров», т. е. сыном всего рода. О кобыле, которую сын Эгинского тойона отдал за хоролорскую девушку, эгинцы выражаются: «наша кобыла»; убиение этой кобылы было признано обидою, нанесенною всему эгинскому роду. Зять одного родовича считался зятем всего рода (X. 50, 55-6, 58, 60).

    Взаимные соседские отношения между семьями, составлявшими род, несомненно определялись теми или другими обычаями, в случае нарушения которых обиженная сторона могла обратиться за защитою только к своему тойону, который один творил суд и расправу в пределах своего рода. В языке якутов нет ни одного слова (кроме тойон — господин и басылык — глава), которое бы указывало на существование у якутов каких-либо административных или судебных должностей.

    Семьи, находившиеся в зависимости от одного главы, тойона, составляли то, что можно назвать его народом.  Условия жизни того или другого были совершенно различны. В то время как тойон вел жизнь, по большей части; праздную, жил богато и даже, по тогдашнему, роскошно, занимался звериным промыслом не столько по необходимости, сколько для забавы, и вел войны с тойонами соседних родов, низший класс работал и на тойона, и на себя, занимался звериным и рыбным промыслами, составлявшими, вместе с коневодством, главный источник пропитания, и поставлял своему тойону «людей-воинов». Тойон очень редко обращался за советами к своему народу даже в таких важных случаях, как вопрос войны или мира, по крайней мере, в сказках народ упоминается редко, как если бы его и не существовало. Только в предании о пришествии русских есть указание, что якуты «советовались» между собою о том, что «хорошо было бы свалить дом пришедших русских». Точно также но одному из вариантов того же предания «народ» советовал Тыгыну убить пришедших к нему трех русских солдат, так как «их хитрости ужасны», а в последствии советовал не давать этим солдатам просимого ими места с бычью кожу, но Тыгын в обоих случаях этих советов не послушал и поступил по своему (X. 52-4). Но здесь под народом нужно понимать лучших или старших людей в роде (старейшин, Кырджагас-тар). На последнее указывает рассказ о том как народ сам послал своего «сына», который был сыном тойона, к обидчику |знать о причинах нанесения обиды, причем, когда этот сын очень скоро возвратился и народ заподозрил его в лености и трусости, грозя даже убить его пальмами и копьями, то этот «сын» обращается к ним со словами: «ах почтенные люди!» (X. 56). Несомненно, что только «лучшие люди», даже более близкие родственники тойона, могли пользоваться таким значением в роде и . почетом. Титул ытык кырджагас (почтенный, почетный старейшина) был настолько почетным титулом, что его применяли даже к тойону посторонние, не принадлежавшие к его роду, лица (X. 145). О простом народе в сказках упоминается лишь как о «людях» тойона, о его «людях-войске», да один раз о «худых людях», которые покоряются победителям после истребления лучших людей.

    Так как вся власть сосредоточивалась в одном лице, то никаких общественных собраний и выборов в современном смысле не было. Якуты собирались обыкновенно только в очень редких случаях, как-то: на ысыах и (народные празднества), устраиваемые родоначальниками свадебные пиры, на которые собирались и соседи из других родов и даже иноплеменники, и для военных совещаний, в которых участвовали, как сказано, только лучшие люди. Могли быть собрания и по каким-нибудь другим поводам, подобные тому собранию, которое «сделал» однажды Юрюнг Айы Тойон, чтобы дать имя, коня и вооружение богатырю, но и здесь решающий голос принадлежал тойону, а остальные («умные люди», «знахари») являлись простыми советчиками, с мнением которых тот мог и не согласиться, Впрочем, в одном случае богатырь с вопросом: «какое будет мое имя, моя должность?» обращается ко всем «славимым богам, обитающим на третьем чистом небе», и все они, сколько их там было, «стали советоваться между собою» (X. 203-4, 233).

    Но мы не рискнем утверждать, что якуты совершенно не имели понятия об общественном устройстве более высокого порядка. Из сказки «Чирок и Беркут» (X. 69-73), относящейся, вероятно, к эпохе переселения якутов в Якутскую область, видно, что якуты имели. понятие о выборном начале, об общественных собраниях, о праве общества смещать своего выборного «господина» [Следует оговориться, что в данной сказке на выборного «господина» была возложена специальная обязанность отыскать место, удобное для переселения. Других его функций в сказке не указывается] и выбирать другого, о нраве каждого без исключения члена общества свободно заявлять свое мнение, оспаривать удачность выбора того или другого лица. Имели они также понятие о превышении власти выборным лицом в тех случаях, когда оно является судьею и исполнителем в своих личных столкновениях, и о том, что вина каждого. должна быть доказана народом и что только после этого виновный может быть наказан. Исключительный факт переселения, необходимость для глав отдельных родов вступать в союзы с соседними родами и выбирать из своей среды способных военачальников могли способствовать возникновению и развитию выборного начала, чем и объясняется отчасти та легкость, с которою впоследствии это начало было привито к якутскому самоуправлению русским правительством. Из той же сказки выясняются и те качества, которым должен удовлетворять выборный: он должен быть лучше других «и величиною и умом», быть «собой очень видным», обладать памятью, быть хладнокровным, великодушным, красноречивым и способным рассудить лучше других (ср. сказку «Летающие крылатые», X. 73). Считаем необходимым заметить здесь, что точно такие качества предъявляются к выборным лицам и в настоящее время.

    Чтобы дать более наглядное понятие о том, чего могли ожидать якуты от своих тойонов и что представляли из себя тогдашние лучшие люди, постараемся вкратце обрисовать их физические и нравственные качества. Сами якуты признают свои сказки верным изображением их старинной жизни. Вполне естественно, что в их памяти остались образы только их тойонов, так как только тойоны в старинное время являлись самостоятельными деятелями на разных поприщах. Якутская фантазия изображает этих тойонов, иногда их сыновей и братьев, в виде богатырей, обладавших красотою, ловкостью, большим ростом, чрезмерною силою, а главное — необыкновенным аппетитом. И действительно, лучшие условия жизни, досуг, позволявший богатырям развивать свои физические силы на охоте и разных народных играх, наследственная передача этих свойств — все это несомненно должно было способствовать выработке особого типа людей «лучшего происхождения». Богатыри обыкновенно рисуются людьми храбрыми, сознающими свое достоинство, защитниками слабых (особенно девиц) и людьми, свято исполняющими клятвенные обещания. Храбрость была до того ценным качеством в глазах якутов, что трусость наказывалась смертью и название труса считалось сильным оскорблением, омываемым только кровью. Сознание своего достоинства было до того развито у людей лучшего происхождения, что просьба о пощаде признавалась приличною только «худым», т. е. простым людом, а самая мысль о подчинении сильнейшему считалась стыдом. В деле защиты девушек, преследуемых ненавистными для них женихами, якутские богатыри обнаруживали иногда истинно-рыцарские качества. Нарушение клятвы считалось столь большим преступлением, что даже «дьявол» предпочитает скорее умереть, чем сделаться клятвопреступником. Якутские богатыри отличались также значительным умственным превосходством, которым объясняется их предусмотрительность и даже своего рода благородство и великодушие в борьбе. Так, например, богатыри никогда не нападали на спящего противника, хотя бы этим противником был сам «дьявол». Обыкновенно богатыри рекомендовались друг другу и, если убеждались, что они, по своему происхождению, равны, вступали в поединок. Победивший или убивал противника или братался с ним, или же становился его «господином».

    Нужно, впрочем, отдать справедливость беспристрастию якутской сказочной поэзии. Рядом с богатырями, обладающими высокими нравственными качествами, мы встречаем и богатырей-клятвопреступников, хвастунов, тщеславных, унижающихся перед сильнейшими и в высшей степени жестоких с побежденными врагами. Есть примеры и низкого умственного развития, обнаруживаемого некоторыми тойонами-богатырями.

    Соответственно тем или другим качествам тойона-богатыря и положение его подчиненных было в той или другой степени лучше или хуже.

    После того, что было сказано нами о семье, нам нет надобности много распространяться о роде, построенном по тому же типу, что и семья, а потому перейдем к междуродовым отношениям.

    Тойоны, как представители постоянно враждовавших между собою родов, постепенно утративших сознание своего племенного родства, вели между собою беспрестанные войны. Только между родами, главы которых стояли в более или менее близких родственных (по крови и по свойству) отношениях, сохранялся мир, только такие роды обнаруживали признаки некоторой солидарности. Остальные по самому незначительному поводу вступали между собою в самую ожесточенную войну. Причиною войн служило главным образом желание тойонов добыть себе жен, так как у древних якутов, как и у теперешних, было в обычае брать себе жен непременно из чужого рода и даже племени. Приняв во внимание, что у каждого тойона было по нескольку, иногда до девяти, жен, можно допустить, что и одной этой причины было достаточно для того, чтобы война между соседними родами почти не прекращалась. Занятие одним родом, в ущерб другому, «хороших и промышленных мест» (X. 65), угон скота и истребление коровниц, кровная месть, похищение детей у знатных родовичей, личные оскорбления между тойонами, зависть, «ябеда» и клевета, вредящие доброму имени оклеветанного, также занимают не последнее место в числе причин, вызывавших истребительные войны. При таких столкновениях обе стороны пользовались всякими средствами, лишь бы обеспечить для себя успех в борьбе. «Воюющий убивает — закон» (X. 182), говорили тогдашние якуты, и истребление побежденных практиковалось в самых широких размерах. Понятие о приемах тогдашней борьбы дает следящее описание похода эгинцев на хоролоров. «Доехавши поближе к жилью хоролоров, привязали лошадей в лесу». Когда «все уснули, ночью эгинцы, подошедши к дому, где было много сухой травы, втащили все это на юрту. А что на дворе было оставлено хозяйского оружия, они все это запрятали. Потом постучались; сени были заперты». Потребовав, чтобы хоролоры выпустили хозяйку (тещу сына эгинскаго тойона [Даже простая драка между родственниками, в том числе и свойственниками считалась грехом (X. 177)] и «выбросили все, сколько есть у них имущества», эгинцы зажгли дом и стерши таким образом хоролоров с лица земли, забрали все их имущество и скот» (X, 57). Случалось, что какого-либо тойона или его сына, отличавшегося своею храбростью и ловкостью, приглашали на ысыах принимали его сначала с подобающим почетом и потом внезапно нападали на него и убивали. Отправившись «с жестокими мыслями» (намерениями), тойоны, при виде перевеса сил или ловкости на стороне противника, трусили и ограничивались тем, что убивали на обратном пути беззащитных коровниц и угоняли скот. Даже знаменитый Тыгын не брезговал такими средствами (X. 48-50).

    Не всегда, конечно, весь род был «стираем с лица земли». Такая участь постигала обыкновенно только семью тойона, а все остальные «люди» его были забираемы со всем их имуществом и скотом в плен и входили в состав нового рода в качестве подчиненных победителя-тойона, которых последний мог превратить и в настоящих рабов.

    Случалось, что тойоны, связанные между собою родственными узами или дружбою, вступали в союз, уговаривались относительно распределения имущества побежденных в случае успеха и общими силами шли войною на общего врага. Так в одной сказке богатыри «соединенными силами» одолели морского богатыря Балхана и убили его, освободили из заперти девицу, сестру одного из богатырей, и согласно уговору, все богатство отдали железным богатырям (П. III, 172). Подвергавшийся нападению глава рода, в свою очередь, обращался нередко за помощью к сильнейшему тойону, обещая то или другое вознаграждение, например выдать свою дочь или сестру, и просил у него защиты. Борьба принимала более ожесточенный характер и более обширные размеры. Не даром, при воспоминании о своем прошлом, теперешние якуты говорят: «если бы мы не подпали под власть русских, то непременно в конце концов перерезали бы друг друга». Такое мнение якутов, во всяком случае, очень характерно для их представления о своем отдаленном прошлом.

    Совершенно таковы же были отношения якутских родов к соседним племенам: тунгусам и ламутам. Якуты не только истребили всех лучших тунгусов, «и мужчин и женщин», забирали все их имущество, но, кроме того, «худых тунгусов», которые «просили пощады», облагали данью (X. 67). Имеющиеся указания позволяют думать, что якуты в сравнении с тунгусами и ламутами о которых только и упоминается в преданиях, были племенем более сильным и более воинственным. Тем не менее, при всяком удобном случае, тунгусы и ламуты старались делать набеги на якутские роды, но набеги эти, по преданиям, были почти всегда безуспешны. Победители якуты обыкновенно становились господами (тойонами) побежденных (X. 58-9, 61, 65, 68). Вступали ли якуты в военные столкновения с какими-либо другими племенами и с какими именно, мы не знаем, но борьба якутских богатырей с разными «небесными», «дьявольскими», «морскими» и «железными богатырями», служащая содержанием многих якутских сказок, наводит нас на мысль, что кроме тунгусов и ламутов, якутам были знакомы и другие племена, имена которых, с течением времени изгладились из их памяти. Причины, вызывавшие столкновения между племенами, были те же, что и междуродовых столкновений. Обращение с побежденными отличалось тою же жестокостью.

    В результате таких постоянных войн между обособленными, независимыми один от другого родами, должно было явиться подчинение слабейших родов сильнейшему, сгруппирование некоторых из них в одно целое, под властью какого-либо одного сильнейшего тойона. И действительно, ко времени столкновения с русскими, отдельные якутские роды утрачивают свою самостоятельность и входят в состав нескольких групп родов, причем каждая группа имеет своего неограниченного властелина. Предание сохранило рассказ только о двух таких группах, находившихся под властью двух постоянно между собою враждовавших тойонов: знаменитого Тыгын-тойона и пользующегося печальной памятью Лёгёй-тойона. Предание, сохранившееся в Верхоянском улусе дает такую характеристику Тыгына: «Тыгын-господин, считая себя якутским царем, всех ближних людей и убивает и не убивает, берет себе, что увидит, и имущество, и скот; а если живые останутся, то берет под страхом смерти... Таким образом, он сильно разбогател и сам не знает счета своего скота. А если сказать, примерно, по нынешнему, то людей у него было с половину здешнего улуса (Верхоянского) и богатства столько же» (Х. 48). В другом месте того же предания говорится: «Живет, славясь этот Тыгын-господин. Кто бы ни пришел, никого нет такого, кто бы мог его одолеть. Считает себя вольным царем. Тогдашние якуты называют его тойоном (господином)» (Х. 50). Предметом зависти для Тыгына был только Лёгёй-господин, борогонский властитель, по имени которого называется до сих пор один из борогонских наслегов (Легойский).

    На этом моменте общественного развития якутов застал их приход русских. С этого момента гражданское развитие якутов слагалось из взаимодействия двух факторов: исторически выработанных их исконных устоев — с одной стороны и воздействия русского правительства и администрации — с другой. Обрисовав в общих чертах эти исконные устои якутской жизни, мы перейдем к рассмотрению второго фактора и постараемся, насколько это позволяют собранные нами материалы проследить его влияние на дальнейшее развитие якутского общественного управления.

    [Э. К. Пекарский]

                                                                                     II

                                             Развитие якутского общественного управления

                                                             под влиянием русской власти

    При составлении настоящей главы мы пользовались кроме источников, указанных в тексте, и старинными делами, доставленными частными лицами.

    В 20-х годах XVII столетия на р.р. Вилюе и Лене впервые появляются русские люди — енисейские казаки, которые устраивают временные зимовья и начинают собирать с ближайших якутских родов ясак мехами соболя и других ценных пушных зверей. В 1632 г. на правом берегу Лены, на месте, называемом Чуковым полем, основывается казаками Якутский острог, который затем в 1636 г. переносится на более удобное место — на левый берег, а также из Олекминского (основ. в 1635 г.) отдельные партии казаков производят набеги в глубь края, основывают на устьях рек и речек ряд засек и зимовий и расширяют таким образом район сбора ясака.

    В административном отношении Якутский край был подчинен сперва енисейскому воеводе, которым были посланы казаки на Лену. Вслед за енисейскими казаками на Лене появились мангазейские казаки и также стали собирать ясак в свою пользу. Между этими двумя отрядами казаков естественно возникли из-за права сбора ясака распри, сопровождавшиеся кровопролитными стычками. Московское правительство, узнав о распрях, возникших между завоевателями, избрало крепостцу Якутск главною, после Тобольска и Илимска, резиденциею и операционным базисом для дальнейших территориальных приобретений. В 1640 г. в Якутск прибыл из Москвы первый воевода Головин, с боярскими детьми, стрельцами, служилыми людьми и торговыми гостями.

    Воеводы (менявшиеся в первое время довольно часто) старались более всего о сборе ясака. Для управления краем и более успешного сбора ясака край был разделен на комиссарства (соответствовавшие нынешним округам), во главе которых был поставлены дворяне.

    К сожалению, не имеется документальных данных, чтобы судить о тех изменениях во внутреннем управлении якутов, которые должны были произойти, как результаты завоевания и воеводского управления. И. С. Москвин, в своих записках, говорит преимущественно о личных распрях и интригах тогдашних представителей русской администрации. Но судя по тому, что цели казаков и первых воевод состояли исключительно в окончательном замирении края и подчинении всех инородцев русскому правительству, а также в сборе ясака в возможно больших размерах, можно с уверенностью сказать, что внутренняя организация якутских родов находилась вне прямого воздействия местных представителей русской власти.

    Мы не нашли ни одного правительственного акта, которым бы ясно и определенно вводилось выборное право, но несомненно, что установлением власти комиссаров, ставших выше родоначальников, было значительно ослаблено в глазах массы родовое начало. Это-то последнее обстоятельство, вероятно, и облегчило введение впоследствии выборного начала, совершившееся так незаметно, что о родовом начале не осталось почти никаких воспоминаний.

    Споры из за земель и рыболовных угодий, возникавшие все чаще, но мере перехода якутов от звероловства к скотоводству и разрешавшиеся прежде силою оружия, с водворением посторонней силы, в виде русской власти, — стали разрешаться при посредстве этой последней. При разбирательстве подобных тяжб между инородцами, представители власти должны были натолкнуться на несоответствие русских законов с обычным правом инородцев.

    В 1697 г., в 27-й главе генерального регламента о разности всех провинций указывается на необходимость «каждый народ по их подтвержденным от Его Величества правилам и привилегиям управлять».

    Отсюда видно, что у высшего правительства уже тогда было достаточно данных для сознания необходимости дать какое-нибудь общее руководство правителям. Но только в 1728 г. полномочный посол на китайской границе гр. Савва Владиславович Иллирийский, в виде попытки к такому руководству, дать инструкцию [В некоторых печатных и рукописных источниках показывается то 1723, то 1728 г. издания этой инструкции. Мы принимаем 1728 г., так как, по Андриевичу (Историч. очерки Сибири, т. II, стр. 211), указ о посыпке гр. Саввы Владиславовича на китайскую границу состоялся только в 1725 году], в которой, между прочим, сказано: «Иноверцам объявить, чтоб малые дела, яко то в калыме, малые ссоры, в воровстве скота, побоях и проч., кроме криминальных дел и смертного убийства, могут они верноподданные судить своими начальниками и разводить такие ссоры посредственно, дабы к тяжбе и волоките не допускать; а когда дело малое, судить бы каждого рода своему начальнику, а когда по больше, то выбирать из трех родов по два начальника и в чем оные осудят, на том и стоять, дабы земские комиссары но уездам и острогам за малые причины не грабили и не разоряли. А когда дела суть важные, криминальные, то предаются суду земским комиссарам». В 1729 г. эта инструкция подтверждается указом Государственной коллеги иностранных дел, причем указ заканчивается следующими словами: «чтоб инако тех иноверцев не озлоблять и заграницу не отгонять». Инструкция эта любопытна в том отношении, что, во-первых, право родоначальников разбирать всевозможные дела строго ограничивается известными пределами и, во-вторых, ею предоставлено якутам судиться несколькими выборными «начальниками». Таким образом, дела более сложные, разбиравшиеся раньше одним лицом, родоначальником, с этого времени перешли в ведение коллегиального суда, основанного на выборном начале, на применение которого в якутской общественной жизни до этой инструкции никаких указаний не имеется, и решающего дела безапелляционно, чем устранялись поводы для вмешательства земских комиссаров.

    В 1733 году правительство издает указ, в котором говорится что в Якутском ведомстве и на Камчатке инородцы терпят разорения и притеснения от воевод комиссаров и сборщиков. Приказано отправить в те места «нарочных особливых частных людей» для розыска. Наиболее виновным угрожается казнью и делается предупреждение, что все излишнее, взятое ими от ясачных, будет возвращено но принадлежности. Указ этот приказано вывесить не только в Якутске и Охотске, но и в каждом зимовье и в каждой волости, «вкопав столбы и накрыв малой кровлей, прибить и хранить, чтоб всегда всем был известен» (Андр. II, 284-5).

    В 1748 правительство выступает на защиту инородцев от купцов, мещан и других соседних и наезжих русских людей, которые, пользуясь невежеством инородцев, составляли от их имени долговые обязательства и кабалы. Высочайшим указом предписывается, чтобы в трехнедельный срок с опубликования этого указа были представлены в канцелярии для засвидетельствования такие документы и чтобы по совершенным после этого указа документам инородцы долгов не платили. На будущее же время никаких писем на инородцев не писать, «разве которые сами писать умеют и у тех брать письма на их языке, не иначе как с ведома старшин и с записью в книги».

    Рабство, существовавшее у якутов и прежде, оставалось в полной силе. «В Якутск привозились рабы из Охотска, Камчатки, Анадыра, Гижиги, Зашиверска и Колымских зимовий. Такая торговля долго не прекращалась, несмотря на запрещения. Инородцы, в крайности, торговали даже своими детьми. В Верхоянске дворянин Кондратьев в 1758 г. взял за 31 р. дочь должника якута на вечные времена, По письменному обязательству она значилась проданной как Кондратьеву, так жене его и детям, с правом перепродажи в другие руки. Наконец, последовал указ 1808 г. о прекращении рабства». После этого, однако «ревизия 1819 и 1820 гг. обнаружила, что родовичи закладывали детей, и заимодавцы даже приносили земскому начальству жалобы, если родители отбирали у них заложенных детей, и начальство возвращало их заимодавцам. Даже «в 1825 и 1826 г.г., правительство вынуждено было подтвердить прежние запрещения» (Д.Я.С.К., л. 97 об., л. 98 и 104).

    В 1753 г. имп. Елизавета Петровна указала Сенату на неравномерность обложения ясаком инородцев. Сенат приказал Сибирскому приказу забрать справки, составить ведомость и представить с мнением. Вследствие этого состоялся указ от 23 января 1761 г. о производстве переписи сибирским инородцам; в ноябре того же года указ этот повторен, но перепись произведена не была.

    Таким образом, мы видим, что со времени окончательного водворения русского управления до второй половины XVIII ст. правительство не делало попыток вмешательства в Якутское самоуправление; напротив, оно признавало Якутских родоначальников, признавало за ними право суда в менее важных делах. Правительство старалось защищать инородцев от притеснений и поборов низших агентов администрации и торгующих русских людей.

    Для решения вопроса, какова была внешняя организация Якутского самоуправления до реформ имп. Екатерины ІІ-й, в наших руках не имеется определенных данных. Самые ранние из тех немногих отрывочных документов, которые были в нашем распоряжении, относятся к царствованию Екатерины ІІ-й. Можем только сказать, что к 1766 году мы встречаем названия князьцов старшин и подразделение на улусы и волости, наименование князьцов вошло в употребление с 1764 г., вместо существовавших до того времени судей (ср. выборные «начальники»), установленных русскими, взамен прежних «родоначальников с неограниченною властью» (Д.Я.С.К., л.л. 131 об. и 133). Из росписания острогов и слобод Иркутской губ. (Андр. IV, 241), в которую входила и Якутская провинция, видно, что в административном отношении к 1775 г. Якутская провинция была разделена на волости соответствовавшие теперешним улусам, а волости были поделены на улусы, которые потом стали называться наслегами.

    Екатерина II, произведшая важные реформы в административном управлении России и Сибири, обратила внимание и на инородцев. В своих указах она является защитницею и покровительницею инородцев, что довольно определено выражено в следующем указе: «Монаршим нашим словом обнадеживаем, что не только все подвластные подданные наши ясачные, равным образом и впредь в империю нашу и в подданство приходящие содержаны будут в желаемом спокойствии, почему мы всем нашим верноподданным повелеваем с оными ясачными обходиться ласково, показывая им всем доброходство и не чиня им не только каких-либо притеснений, обид и грабительств, но ниже малейших убытков; если же кто за сим нашим монаршим повелением дерзнет чинить ясачным народам нашим грабительства и разорения, а от ясачных в учрежденных от нас правительствах принесены будут нам на кого во взятках и в прочем тому подобном жалобы, то повелеваем наистрожайше следовать и с винными поступать по законам, а обидимых по справедливости защищать без промедления малейшего времени, о чем сей наш манифест по всей Сибирской губернии публиковать во всенародное известие».

    Занявшись инородческим вопросом, Екатерина ІІ предписала 17 августа 1762 г. сенату «рассмотреть об ясашных народах и звериных промыслах Сибири и установить оклад». Вследствие этого в 1763 году была послана ясачная комиссия для переобложения инородцев ясаком и для ревизии управления инородцами. Во главе этой комиссии был поставлен лейб-гвардии майор Щербачев, которому дана была подробная инструкция. Щербачев имел высшее наблюдение за делом переобложения ясачных; в городах, в ведении которых находились инородцы, образованы были отдельные комиссии. Начальником якутской ясачной комиссии назначен был Мирон Чсркашенников, бывший до того воеводой в г. Якутске. Черкашенников отнесся к своей обязанности серьезно и добросовестно, и память о нем до сих пор сохраняется среди якутов («Мёрён-хамыссыйа»).

    Ясак был распределен следующим образом. Каждый род или улус, смотря 1) по числу людей, способных к работам и промыслам, 2) по обилию занимаемых мест в отношении к разным родам промышленности и 3) по согласию родоначальников, обложен был: или а) определенным родом зверя, раз навсегда тогда же оцененным, или б) определенным родом зверя и вместе деньгами и, наконец, в) одними деньгами. При этом дозволено было, в случае неулова определенных или так называемых окладных зверей, вносить в цену их, установленную в 1763 г., других зверей, оценяемых, однако ж, не по таксе 1763 г., но по ценам справочным, или просто деньгами, или теми и другими вместе. От платежа ясака освобождались подростки до 16 лет и старики свыше 60 лет. Соболь по оценке 1763 г. определялся в 7 руб., лисица в 2 руб. Обложенные ясаком в каждом наслеге разделялись на два класса: 1) вносящие соболиный и 2) вносящие лисичный оклад.

    Нынешний Батурусский улус, напр., в котором в 1763 году числились 5,954 души, был обложен на вышеприведенных основаниях, 665²/₃ соболей и 1,719 лисицами, всего на сумму 8,097 р. 67¹/₄ к. При раскладке же в наслегах этого улуса, количество ясака, приходившегося на душу, значительно колебалось. Колебание это не зависело от количества душ в наслеге, а, по всей вероятности, от числа способных к работам и промыслам, и от количества и качества земельных угодий.

    Комиссия Черкашенникова была действительным ограничением произвола местной администрации и существенным облегчением для якутов. Родоначальники сразу почувствовали перемену и решили извлечь из нее все возможные выгоды. Прежде всего они стараются прибрать к рукам выгоды материальные. До сих пор посылаемые комиссарами сборщики собирали ясак, пользуясь при этом, конечно, готовыми уже местными органами — родоначальниками. Теперь сборщиками сделались сами князьцы. Мало того, князьцам Черкашенников «предоставил полную власть переводить родовичей из соболиного оклада в лисичный и наоборот. Последствия ясны: а) прежде за каждого якута должен быть принесен ясак, который в Москве продавался по двойной цене. Ныне же, князец, располагая пушниной по произволу, сдавал в казну или деньги или пушнину; когда цены на пушнину были высокие, он вносил деньги по цене раз установленной, а когда цены были низкие, то сдавал пушнину, Таким образом князьцы продавали свой сбор ясака купцам. Но именитые родовичи скоро заметили это злоупотребление и сами начали повторять тоже в своих отношениях с князьцами, т. е. сдавали им по своему произволу и расчету или пушнину или деньги. б) Князьцы, по своим видам не облагали ясаком родовичей, достигших 30 лет, показывая их в числе подростков, старались замещать в плательщики соболиного оклада своих близких родных и воспитанников, хотя бы малолетних, чем присвоили себе лучшие земли от 5, до 8,000 десятин, отдавая излишек земли от имени своих воспитанников и родных в аренду за высокую цену. в) По личным неудовольствиям перемещали богатых из соболиного оклада в лисичный, а соболиный оклад присваивали за подарки, чем обогащались и еще более усиливались... Крестившиеся освобождались от всех казенных сборов на 3 года. И вот богатые якуты уговаривали кого-либо из своих родных, особенно престарелых, креститься и получали, таким образом, трехлетнюю льготу, оставаясь язычниками, пользуясь землями и другими правами, недочет же в ясаке, по случаю таких льгот, ложился на всех, не пользовавшихся льготами, которые, кроме того, несли повинности подворную и др.» (Д.Я.С. К., лл. 130 и 131).

    За этим ясаком приезжали сборщики, которые должны были вписывать получения в заведенные Черкашинниковым по родам книги (там же, л. 78). С этими сборщиками князьцы должны были делиться. И вот они, через посредство Сыранова, о котором будем говорить ниже, добиваются нового права. «В 1769 г., вследствие ходатайства перед правительствующим сенатом пяти подгородных улусов, в лице депутата князьца Сыранова, велено было собирать ясак в каждом наслеге самим князьцам, а воеводской канцелярии разрешено посылать нарочных лишь в случае невзноса князьцами ясака в установленные сроки.

    Ясак стали взыскивать старшины, капралы и десятники, они отдавали его князьцу» (там же, л. 78). Венцом стремлений родоначальников в этом направлении был приказ, данный Иркутскому Губернатору Брилю в том же году, не посылать сборщиков за ясаком в якутские улусы; в случае, если бы якуты не доставили в срок положенного с них ясака, то депутат их, Софрон Сыранов, сам будет посылать нарочных для безнедоимочного сбора, чем «ясачные избавятся от обид, чинимых им сборщиками». (Андр. IV, 232).

    «Старейшие», «именитые», «лучшие» люди превращаются в «почетных». Они стремятся удержать в своих руках остатки былой власти, даже расширить ее, но пользуются ею лишь для накопления богатств.

    Стараясь удержать все выгоды своего былого положения, они освобождают себя от всех обязательств по отношению к членам своего рода, интересами которых прикрывают свои поползновения. Слово «лучший» становится синонимом «богатого», которому противопоставляется «плохой» — бедный, даже «буоннал», негодный (буквально: не имеющий цены). С этих пор становится «в высшей степени заметно, — говорит г. Павлинов, — неравенство как экономическое, так и юридическое; громадное количество бедняков находится в имущественной зависимости от немногих богатых. Взнос налогов богатыми за бедных усиливает это неравенство, капиталисты получают возможность быстрее накапливать капиталы, возвышая проценты. Случаи злоупотребления князьцами правом взымания ясака были не в редкость. В 1796 году родовичи Борогонского улуса (Якутского округа) составили выбор нового князьца вместо прежнего, который не сдавал собранные с них деньги, вследствие чего за ними оказались недоимки за 1787 г. — 20 р., за 1788 г. — 110 р., за 1789 — 120 р., и т. д., всего 469 р., которые деньги взыскивал с них посланный из Якутска казак Чупалов с великим принуждением и пытками, отчего многие навсегда разорились, другие отдавали в работу жен и детей и закладывали их.

    Вследствие такой недоимки соболиный оклад определен быль в 23 р., лисичный 10 р. 50 к., а с подростков 7 р. 50 к. В 1812 г. один батурусский кязец своевольно увеличил соболиный оклад до 12 р., лисичный до 8 р., а с бедных до 6 р. Другой кпязец, по случаю смерти родственника, обложил якутов в свою пользу повозно сеном, но якуты признали этот сбор противным обычаям и жаловались. В 1822 году один Дюпсюнский старшина заключил письменный договор с соседним князьцом о поставке за него летом тяжестей на 8 лошадей. По выполнении этого переподряда князец не удовлетворил его 370 рублями. Старшина обратился с иском и дело кончилось тем, что вся волость ответчиков заплатила ему искомую сумму» (Д.Я.С.К., лл, 78-9 и 116 об).

    Кроме того родоначальники стремятся как бы отодвинуться от русских и русской администрации. По их ходатайствам принимаются всевозможные меры к ограждению якутов от слишком тесного, но не всегда для них благодетельного общения с русскими. Именно: чрез воеводскую канцелярию делаются распоряжения относительно выселения русских, проживавших по улусам и запрещается русским ездить в улусы для торговли.

    Типичным представителем родоначальнических тенденций является Сыранов и отчасти Аржаков. 14-го декабря 1766 г, был издан указ о выборе депутатов в комиссию для составления Уложения. От кочующих инородцев решено было не вызывать депутатов, но, по исследованию г. Андриевича (т. IV, 55), оказывается, что депутат от якутского племени был допущен в комиссию. В записке генерал-прокурора кн. Вяземского говорится: «Ее Императорское Величество всемилостивейше повелеть соизволила выбранного и сюда присланного якуцкого ведомства от пяти подгородных улусов депутата из Кангаласского улуса князьца Сыранова принять в число прочих депутатов в комиссию о сочинении проекта нового уложения, тем паче, как ее И. В. известно, что оные якуты не только кочевые, но зиму пребывают в своих жилищах». Записка эта, говорит г. Андриевич, «дает основание думать, что якуты сами выбрали представителя, без предложения со стороны местной администрации, и что ходатайство их о принятии в депутаты было уважено Государыней». В «извлечении из рукописи XVIII ст.», сделанном Павлиновым, об этом времени и о дальнейшей деятельности Сыранова говорится так: «Когда в 1762 г. [Здесь ошибка: нужно 1766 г.] из Петербурга требовали депутатов от всех инородцев в комиссию для составления нового Уложения, то якуты выбрали общего голову Софрона Сыранова, правнука славного прежде якутского полномочного родоначальника и владельца Тыгына, имевшего столько сражений с русскими. Возвратясь из Петербурга, он принял снова неограниченную власть и сделался ужасом якутов. Другие депутатские головы, бывшие, как Сыранов, кандидатами, стали именоваться улусными головами и присвоили себе власть над целыми улусами. Сыранов вошел с ходатайством к Иркутскому Вице-Губернатору, бригадиру Цедельману, бывшему в Якутске, об учреждении должности областного головы, но безуспешно. Между тем бывший в Петербурге в 1788-90 гг. бывший борогонский голова Алексей Аржаков в прошении к Императрице Екатерине 2-й тоже ходатайствовал о сем с тем, чтобы областная голова ни от кого не зависел, кроме Генерал-Губернатора и просил о даровании князьцам права дворянства [Как видно из указа Нижнего Земского Суда 1792 г. Екатерина II «к основанию между якутами разных выгод и польз соизволила на выбор узаконенным порядком по воле самих иноверцев областного головы». За неприбытием к назначенному сроку поверенных, выборы областного головы не состоялись.]. Сыранов, был отрешен от должности, отправился в Иркутск, принял св. крещение, испросив отцом епископа Вениамина и матерью супругу генерал-поручика Пиля, после чего обратился к Пилю с прошением об определении его без всякого выбора областным головой. Пиль не согласился, но а) приказал ему быть головою Кангаласского улуса, не смотря на то, что там был выборный голова Харагачин, б) послал предписание коменданту Угрейну о выборе областного головы. Хотя расправный судья Эверст и капитан-исправник Гарновский (авторы рукописи) отклоняли Угрейна, но безуспешно, и Сыранов был избран. Якуты стали жаловаться, и Сыранова снова оставили при должности Кангаласского головы. Сыранов, будучи очень стар, уговорил именитых родовичей избрать ему преемником сына Богдашку. Но вследствие жалоб якутов, недовольных этим, было поручено произвести о сем следствие Горловскому, который признал Богдашку вовсе неспособным и не имеющим права на избрание, так как он не был даже князьцом, а потому Харагачин снова вступил в управление. Сыранов же предан Суду Нижней Расправы, но он подал жалобу на весь Нижний Земский Суд и, поддерживаемый Угрейном, отправился в Иркутск с Богдашкой. Здесь он добился, что велено было о Богдашке произвести новое следствие при бытности уездного стряпчего. Хотя же донос Сыранова оказался несправедливым, но все кончилось одним замечанием Сыранову». (Д.Я.С.К., лл. 132-3).

    Мы позволили себе сделать эти выписки из крайне сжатого, в ущерб ясности, извлечения г. Павлинова, чтобы отметить любопытный момент в истории якутского самоуправления. Идея «независимости», очевидно, сильно бродила в умах самых влиятельных родоначальников, каковы Сыранов и Аржаков. Несомненным их стремлением было — захватить власть в свои руки, пользоваться ее неограниченно и, по отдаленности от Генерал-Губернатора, бесконтрольно. Просьба о даровании князьцам прав дворянства может быть понимаема, как стремление родоначальников закрепить за родоначальническими поколениями все те привилегии, которыми они пользовались фактически. Но старинная вражда между родоначальническими поколениями сказалась и здесь: об учреждении должности головы Аржаков хлопотал, конечно, не для Сыранова. Та же вражда выдвинула противников Аржакову и Сыранову и не дала осуществиться их затеям. Она тоже, со своей стороны, должна была облегчить введение выборного начала.

    С ясачным вопросом в то время уже был тесно связан вопрос о владении покосами и выгонами. Земля, как завоеванная территория, считалась принадлежащей государству.

    Отдельные роды кочевали в более или менее определенных районах, где они занимались звероловством и рыбною ловлею. При редкости населения и громадности пространства, если и случалось, что якуты охотились во владениях соседних родов, то это обстоятельство не возбуждало больших споров. Но с развитием скотоводства, увеличением населения и обложением ясаком возникают споры из-за промысловых территорий и земельных угодий. Места, удобные для выгона скота и, в особенности, для сенокошения, составляют незначительный процент всего пространства, занятого большею частью лесами и озерами. Роды постепенно размножались и расселялись, сообразно с потребностями скотоводства, в районе своего улуса, который в административном отношении являлся зародышем наслега.

    Если чужеродец вторгался в чужие владения, то, при возникновении спора и тяжбы, недовольный решением князьцов, старшин и избранных «начальников» мог уже апеллировать к власти.

    По словам И. С. Москвина, ко времени ясачной комиссии накопилось много тяжб о землях. Оказалось, кроме того, что русские — казаки, мещане и крестьяне селились в улусах, обзаводились хозяйством и пользовались землями, приобретая их покупкой, или беря в заклады, или в аренду. Начальник и члены комиссии, разъезжая по улусам, производят разборы тяжб о землях, подробно расспрашивают при этом как тяжущихся, так и родоначальников соседних жителей и старожилов, и решают дела, основываясь на древности владения. При этом пришлось узаконить и права владения чужеродцев, раз было доказано, что отдаленные предки их владели этими же землями. Это обстоятельство послужило одной из причин крайней черезполосности владений наслегов и повело к дальнейшим земельным тяжбам, которые не прекращаются и до сих пор. По каждому роду составлены были земельные ведомости по показаниям родоначальников и старожилов и копти с ведомостей оставлены у князьцов. «Кроме этих ведомостей», составленных Черкашенниковым, актами укрепления поземельной собственности служат, особенно для Вилюйского округа, билеты, выданные в 1776 отряженным от Якутской провинциальной канцелярии сыном боярским Кычкиным, и билеты 1785 г., выданные Олекминским якутам, под которыми разумелись во время воеводского управления также верхние- и средне-вилюйские якуты, князьцом Кривошапкиным по указу Олекминской Нижней Расправы. Эти последние билеты имеют силу лишь в том случае, если противная сторона не представит Кычкинских билетов. Кычкиным были составлены ведомости о разделе земель между наслегами; копии с этих ведомостей в 20-х годах текущего столетия были разосланы от Якутского областного начальства по инородным управам. (Д.Я.С.К. лл. 66 об. н 67).

    Кроме того, в 1765 г. состоялся указ, воспрещающий продажу земель между отдельными лицами с допущением таковой только между наслегами. Отдача земель в заклад была тоже запрещена; разрешалось только отдавать в кортом; но не более как на два или на три года, с записью по канцелярским порядкам и с ведома князьцов (там же, лл. 75 и 98 об.). Земля была признана достоянием рода.

    Со времени закрепления за каждым родом раз навсегда определенной территории определения размера ясака в зависимости от качества и количества земельных угодий, распределение земельных участков между членами рода стало зависеть от родового общества в его целом, и такими образом было положено основание общинному пользованию землею, которое приняло, под влиянием местных условий, чрезвычайно своеобразные формы.

    Но порядок, установленный при помощи земельных ведомостей, продолжался не долго. Распри родоначальников, не могших ужиться вместе, вели к распадению одного наслега на два, причем родовичам предоставлялось право войти в состав которого-либо из них. Земли, бывшие во владении отделившихся, составляли территорию нового наслега, что опять повело к чрезполосности, а из-за нее — к новым спорам и тяжбам. И такое распадение и образование новых наслегов продолжается до сих пор. Случалось, что только что образовавшейся путем отделения наслег ходатайствовал, по смерти своего родоначальника, о воссоединении, прямо указывая, что отделение произошло по желанию именно этого одного родоначальника. Иркутское правительство то разрешало, то запрещало такие отделения. Также колебалось оно в своем отношении к перечислению родовичей из одного наслега в другой. Всем этим несомненно колебался принцип кровной родовой связи.

    К концу XVIII ст. управление якутов в нынешнем Якутском округе представляется в следующем виде.

    Ближайшее заведывание инородцами принадлежало Нижнему Земскому Суду. В округе было пять улусов и две волости, во главе которых стояли улусные головы. В каждом улусе было несколько наслегов, управлявшихся князьцами при помощи старшин, начальников родов, из которых состоял наслег. При голове и князьцах были писаря. Нижний Земский Суд отдавал свои приказания головам, которые передавали их князьцам. Первую административно-полицейскую и судебную инстанцию представлял князец наслега со старшинами. Князьцы по-прежнему охраняли порядок внутри рода и являлись безапелляционными судьями по менее важным делам; имели право входить в разбирательство семейных несогласий, споров о семейном разделе, жалоб на отказ родственников в помощи. Но права их были существенно ограничены указом 1767 г., которым воспрещалось князьцам судить их собственные дела и приказывалось в таких случаях «обращаться к соседним старшинам или князьцам, или в Якутскую воеводскую канцелярию, если истец и ответчик жили не далеко от Якутска. За нарушение запрещения полагалось лишение титула князьца и обращение в разряд обыкновенных якутов». Через два года, указом 1769 г., права ответчиков пред своими князьцами расширены в том смысле, что они могли уже сами просить воеводскую канцелярию о передаче их дел посторонним князьцам (Д.Я.С.К., л. 105). В случае тяжбы между якутами разных наслегов в решении дела участвовали князьцы и старшины обоих наслегов. Иногда для решения тяжб избирались особые посредники из почетных родовичей. Князьцы и старшины выбирались исключительно из родоначальнических поколений на неопределенное время, причем предпочтение отдавалось сыну князьца. При малолетстве кандидата, до совершеннолетия его, т. е. до 20-летнего возраста, наслег или род управлялся временно избранным родоначальником. В случаях пресечения родоначальнического поколения, а также совершенной бедности или неспособности кандидата, родоначальники выбирались из почетных, заслуживающих доверие родовичей. Во время болезни или отлучек князьцов и старшин их заменяли доверенные из тех же почетных родовичей. Вторую инстанцию составлял улусный голова, который выбирался на два года князьцами и старшинами всего улуса из князьцов, старшин или почетных родовичей. Иногда должности головы и князьца совмещались в одном лице, что видно из документов того времени, в которых встречаются надписи: «князьцу и голове (такого-то) улуса». Наслежные и улусные писаря нанимались: первые — съ одобрения родовичей наслега, а последние — князьцов всего улуса. Голова, князьцы, старшины жалованья не получали. Писарями в первое время были исключительно русские — из отставных чиновников, казаков, мещан и крестьян. Из документов ХVІІІ ст. видно, что в высшее судебное учреждение называвшееся Верхней Расправой, из среды якутов выбирались кандидаты, права и обязанности которых нам не известны, а в Нижний Земский Суд — сельские заседатели, которые исполняли разные поручения Земского Суда и даже производили следствия.

    В 1818 г. Иркутское Губернское Правительство затребовало «от всех родоначальников сведения, желают ли они остаться при самосуде; ответы, основанные на  общественном мнении, получились утвердительные». (Д.Я.С.К., л. 73). Затем по инициативе Сперанского, назначенного в 1819 г. Сибирским Генерал-Губернатором, в каждом инородческом племени была образована комиссия, на которую было возложено описание верований, быта и обычного права данного племени. По этим материалам был составлен Устав об управлении инородцев в Сибири, который был утвержден Императором Александром І-м 22 июля 1822 г. Это был первый свод законоположений, относящихся к инородцам. Все сибирские инородцы по образу жизни распределены на 3 разряда: оседлых, кочевых и бродячих. Якуты причислены ко второму разряду. Образованы коллегиальные учреждения: инородная управа для управления улусом и родовое управление для управления наслегом. Инородную управу, по Уставу, составляют: голова, 2 выборных и письмоводитель, а родовое управление — наслежный староста и родовые старшины. Переименование прежних князьцов в старост было встречено родоначальниками не сочувственно и было понято ими в смысле ограничения их родоначальнического авторитета («Сборник обыч. права сиб. инор.» проф. Самоквасова, стр. 200). Кроме того, до Устава, наслеги назывались именами князьцов, теперь же каждому наслегу присвоено особое название по имени предка, от которого этот наслег вел свое происхождение. Члсны инородных управ и родовых управлений утверждаются в своих должностях губернаторами или областными начальниками. Родовым управлениям в маловажных делах между инородцами предоставлено право словесных судов и управляться по их собственным обычаям, равным образом подробное разделение участков земель, назначенных во владение для каждого поколения, зависит от самих кочующих по их обыкновениям. Инородная управа наблюдает за исполнением правительственных распоряжений, за исправностью взноса податей и вообще за порядком в улусе. В судебном, отношении инородная управа составляет вторую инстанцию; следующая инстанция — Земский Суд (в настоящее время — Окружное Полицейское Управление).

    Необходимо упомянуть здесь еще об одном инородческом учреждении, которое функционировало в течение 13 лет, но, как впоследствии оказалось, незаконно, т. е. вопреки Уставу 22 июля 1822 г. Это была Якутская Степная Дума. В § 114 Устава об инородцах говорится: «многие роды, соединенные в одну общую зависимость, а именно: забайкальские буряты имеют свою Степную Думу. Сим учреждением заменяются так наз. конторы». Якуты в одну общую зависимость, подобно забайкальским бурятам, соединены не были и учреждений, соответствовавших копторам, у них не было; тем не менее в Якутске была учреждена в 1825 г. Степная Дума. Она состояла из главного родоначальника и заседателей по выбору; улусные головы, во время пребывания в городе, принимали участие на правах заседателей. При Степной Думе была канцелярия с письмоводителем. Обязанности Степной Думы состояли: 1) в народосчислении, 2) в раскладке сборов, 3) в правильном учете всех сумм и общественного имущества, 4) в распространении земледелия и народной промышленности и 5) в ходатайстве пред высшим начальством о пользах родовичей. Для содержания Степной Думы был установлен особый сбор по наслегам; кроме того, члены Думы были наделены особыми участками земли. В члены Степной Думы выбирались обыкновенно богатые и влиятельные в своих улусах якуты, служившие ранее головами или старостами.

    Одновременно с учреждением в г. Якутске Степной Думы инородцы Мархинского улуса, Вилюйского округа, приглашали якутов Сунтарского улуса того же округа «для съезда и совещания об учреждении в Мархинском улусе, как средоточии Вилюйского округа, особой Степной Думы, по примеру Якутской. Но это стремление мархинских якутов к расширению своего самоуправления встретило возражение, как со стороны сунтарских якутов, объяснивших, что они, по бедности, не в состоянии будут нести расходы на содержание Думы, так и со стороны областного начальства, которое «сочло подобное заявление как бы протестом против административного установления пунктов за дерзость»... «Таким образом — заключает г. Павлинов — усилия (мархинских) якутов высвободиться из подчинения земскому начальству оказались бесплодными». (Д.Я.С.К., л.л. 69, 70).

    Вскоре по учреждении Якутской Степной Думы, по инициативе членов ее, было возбуждено ходатайство об отправке от якутов в С.-Петербург депутации для представления Государю Императору, выражения благодарности за благодеяния, оказанные введением Устава, а также для ходатайства о нуждах. В числе намеченных Степной Думой пунктов ходатайств были также — о расширении компетенции Степной Думы, а именно: о непосредственном подчинении ей инородных управлений и о даровании ей прав третьей инстанции. Отправка депутации была разрешена и Степная Дума энергично занялась добровольным сбором денег на расходы по отправке депутации. Собрано было всего около 20 тысяч рублей деньгами и мехами. В депутаты были избраны 3 члена Степной Думы, но отправка депутации несколько раз откладывалась и, наконец, совсем была отменена, так как оказалось, что большая часть денег, собранных для этой цели, растрачена депутатами и другими членами Думы. Дело о растрате, в котором кроме депутатов и членов Думы, замешано было много богатых и влиятельных якутов, тянулось с начала 30-х до 60-х годов, и нам неизвестно, чем оно окончилось. В 1838 году Степная Дума была упразднена по заключению Главного Управления Восточной Сибири, хотя тогдашний Якутский областной начальник высказывал мнение в пользу сохранения этого учреждения. Обязанности Степной Думы были распределены между Земским Судом и инородными управами.

    История кратковременного существования Якутской Степной Думы показывает нам, что времена были уже не те, и Сырановы и Аржаковы теперь превратились в обыкновенных расхитителей общественного добра.

    Как только господин-отец, когда-то полновластный распорядитель жизнью и имуществом своих «сыновей, превратился в простого заправилу, его нравственный авторитет пошатнулся и распадение рода, подготовленное предыдущей историей, пошло твердо и неуклонно вперед. Процесс этот продолжается, и, как не велика еще до сих пор власть этого господина-отца, но дни ее сочтены.

    В силу того, что Устав 1822 г., за очень незначительными изменениям, продолжает действовать и по настоящее время, оценка его значения и влияния на жизнь якутских обществ находится в такой тесной связи с изучением самых важнейших сторон этой жизни, что должна составить предмет специального исследования. А потому мы в заключение лишь ограничимся указанием на возможные выводы из тех данных, кои изложены па предыдущих страницах.

    В развитии якутской общественной организации, со времени покорения якутов и до введения Устава 1822 г., мы замечаем два периода, резко отличающиеся один от другого. В первом периоде, пока внешняя организация якутского края не была прочно установлена, якутские родоначальники в своих родах пользовались почти такою же неограниченною властью над подчиненными им родовичами, как и ранее, ибо хотя авторитет родоначальников и был несколько ослаблен, благодаря наличности посторонней власти, но родовой принцип, в силу которого родоначальник есть единственный и естественный господин и защитник своего рода, продолжал долго оставаться во всем своем объеме. Во втором периоде род начинает разлагаться. Во главе его стоят по прежнему «лучшие», «почетные люди», но интересы их начинают обособляться от интересов рода, не поняв действительных намерений правительства, — водворить в крае гражданский порядок в духе русских законов, — и приняв их за слабость и уступчивость, они делали попытки освободиться из под контроля по крайней мере ближайшей власти и захватить власть в свои руки. Но захудалые и обиженные своими более счастливыми соперниками бывшие родоначальники сливаются с остальной массой, интересы которой делаются их интересами, и борьба за власть и территорию превращается в борьбу за угодья и возможность эксплуатировать массу.

    Что касается отношения высшего правительства к якутам и к якутскому самоуправлению, то исторические данные позволяют сделать заключение, что оно чуть ли не со времени окончательного покорения якутов относилось к ним вполне гуманно, старалось защищать их по мере сил от произвола низшей местной администрации и грубой эксплуатации русских торговых людей, открывало широкий простор для самодеятельности якутов в их внутренних отношениях, предоставив им судиться и распределять между собою земельные участки по их собственным обычаям и, наконец, привив к якутской жизни довольно успешно выборное начало, дало якутам законное средство в их борьбе с выродившейся родовой аристократией. К сожалению, большинство якутов, освободившееся в известной степени от гнета родового быта, до сих пор еще не могло воспользоваться предоставленным им средством.

    Закончим же выражением надежды, что все чаще и чаще выделяющиеся в последнее время из той же родовой аристократии светлые личности, воспитанные в духе просвещения и гуманности, в новой форме воплотят в себе симпатичный образ Кыланнах Кыс бухатыр, которая «была добра, гостеприимна и слыла матерью сирот и покровительницею несчастных».

    Батурусский улус Якутск. окр. 1893 г.

    /Памятная книжка Якутской области на 1896 годъ. Вып. I. Якутскъ. 1895. С.1-48./

 

 

    291. Е(фремов,) В. С. Якутский род. ИВСОРГО, 1896, XXVI, в. 4-5; стр. 206-230.

    323 (Пекарский, Э. К. и Осмоловский, Г. Ф.) Якутский род до и после прихода русских. Пам. кн. Як. об. 1896, в. 1; стр. 1-48. По поводу данной статьи: Ефремов № 291; Рец. (Сосновский, М. И.) В. Об. 1896, № 20 и (Ковалик) В. Об. 1896, № 33, 35, 42 и 92.

    /Хороших П. П.  Якуты. Опыт указателя историко-этнологической литературы о якутской народности. Под редакцией и с предисловием Э. К. Пекарского. Иркутск. 1924. С. 22-23./

    Эдуард Карлович Пекарский род. 13 (25) октября 1858 г. на мызе Петровичи Игуменского уезда Минской губернии Российской империи. Обучался в Мозырской гимназии, в 1874 г. переехал учиться в Таганрог, где примкнул к революционному движению. В 1877 г. поступил в Харьковский ветеринарный институт, который не окончил. 12 января 1881 года Московский военно-окружной суд приговорил Пекарского к пятнадцати годам каторжных работ. По распоряжению Московского губернатора «принимая во внимание молодость, легкомыслие и болезненное состояние» Пекарского, каторгу заменили ссылкой на поселение «в отдалённые места Сибири с лишением всех прав и состояния». 2 ноября 1881 г. Пекарский был доставлен в Якутск и был поселен в 1-м Игидейском наслеге Батурусского улуса, где прожил около 20 лет. В ссылке начал заниматься изучением якутского языка. Умер 29 июня 1934 г. в Ленинграде.

    Кэскилена Байтунова-Игидэй,

    Койданава

    Григорий Федорович Осмоловский (Савченко) род. в 1858 г. в губернском городе Херсон Российской империи, сын почтового чиновника, коллежского асессора. Окончил гимназию и Херсонской учительский институт. В 1877-1879 гг. принимал участие в революционных кружках Одессы и Бессарабской губернии. Служил почтовым чиновником, суфлером в провинциальной труппе, сельским учителем. Арестован 25 апреля 1879 г. и Одесским военно-окружным судом; признан виновным во вступлении в противозаконное сообщество, стремящееся к ниспровержению существующего строя, в деятельном участии в распространении печатных сочинений возмутительного содержания и в расклейке 2 апреля 1879 г. в Кишиневе прокламаций. Был приговорен 31 марта 1880 г. к лишению всех прав состояния и к каторжным работам на 15 лет. Каторжные работы отбывал на Каре в Забайкальской области. Согласно манифесту 1883 г. по постановлению Особого совещания в мае 1884 г. срок работ сокращен до 12 лет. 1 августа 1890 г. за окончанием срока каторжных работ обращен на поселение в Якутскую область, где был водворен в Чурапче Батурусского улуса Якутского округа. В 1896 г. жил в Якутске, где служил консерватором музея. В 1900 г. возвратился в Херсонскую губернию. В 1917 г. был городским головою в Николаеве, где 29 сентября 1917 г. умер от кровоизлияния в мозг.

    Дуйка Певетра,

    Койданава

    Ф. 702. Оп. 1. Д. 23.

    Осмоловский, Григорий Федорович.

    Тетрадь с выписями из законодательных документов, научных статей и с библиографией по истории Сибири и этнографии якутов. (1895-1896).

    Автограф чернилами и карандашом. 25 лл. На первом листе, вверху надпись: «к статье/Э. К./ Пекарского».

    Л. 25 – вложен в тетрадь.

    (Пост. 4-1975)

    /Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина. Отдел рукописей. Опись фонда № 702 Григория Федоровича Осмоловского (1870-е – 1917, нач. 1920-х гг.). Обработан Л. В. Гапочко. Отредактирован В. Г. Зиминой. Опись составлена Н. Н. Воронович. Каталог именной генеральный. Москва. 1976. С. 5./

                                      ЯКУТСКАЯ ОБЛАСТЬ В ПАМЯТНОЙ КНИЖКЕ

    [* Статья эта прислана нам из Якутска; она имеет целью познакомить читателей с содержанием памятной книжки; критический же отзыв мы дадим по получении ее.]

                                           (Памятная книжка Якутской области на 1896 год.

                                          Изд. Якутск. обл. статист. комитета. Якутск 1895 г.

                                                                      Ц. 2 р. 50 к.).

    Так давно ожидаемая Памятная Книжка, наконец, 15 января вышла в свет. Кажется, в первый раз выходит из печати в Якутске издание крупное и притом — полное интереса и значения для края. Вышедшая «Книжка» — довольно толсты том (более 600 страниц), изданный очень опрятно и заключающий в себе кроме официальных сведений (Адрес-календарь области, Царствующий Дом, праздничные и высокоторжественные дни), — список населенных мест области и 11 статей по разным вопросам жизни края. Статьи составлены местными исследователями, большинство которых работает в составе экспедиции имени И. М. Сибирякова. Памятная Книжка начала составляться еще с 1893 г., но местной типографии областного правления, единственной в области, не под силу было издание, тем более, что оно могло вестись лишь на ряду с обычными работами, в числе которых находится и издание двух местных органов, — «Областных Ведомостей» и «Епархиальных». Таким образом издание растянулось на 2 с лишним года...

    Статья «Якутский род до и после пришествия русских» может послужить фундаментом исследований в данном направлении. Просто и хорошим языком она устанавливает основные точки зрения на вопрос, впервые вникая во внутренний быт якутов, в генезис форм их жизни. Затрудняюсь изложением содержания, так как это повело бы слишком далеко. Статья написана очень сжато и, чтобы дать о ней полное представление, наилучшее — посоветовать интересующимся жизнью общественных учреждений обратится к самой статье...

    Якутск. 16 января.

    /Восточное Обозрѣнiе. Газета литературная и политическая. Иркутскъ. № 20. 16 февраля 1896. С. 2-3./

                                                                  БИБЛИОГРАФИЯ

    (Памятная книжка Якутской области на 1896 год. — Издание якутского статистического комит. Выпуск I)

    Обыкновенно, когда приходиться разбирать ту или другую памятную книжку, то достаточно одной-двух отдельных статей, чтобы отнестись к ней более или менее ответственно. Так между прочим отзывались с одобрением предыдущего издания того же якутского комитета. Но настоящее издание представляет такое обилие материала, что его даже невозможно ставить рядом с обыкновенными памятными книжками. Здесь почти без преувеличения можно сказать представлена целиком Якутск. область в главнейших своих сторонах. Вот перечень очерков и монографий: 1) о климате Якутск. области. 2) очерк физической географии Якутск. обл. 3) заметки о населении Як. обл. в историко-этногр. отношении. 4) территория и население. 5) к вопросу о развитии земледелия в Як. обл. 6) важнейшие промыслы и занятия жителей Колымск. окр. 7) поправка к статье «О развитии земледелия в Як. обл.». 8) к вопросу о скотоводстве у якутов в Як. обл. 9) заметка по якутскому скотоведению. 10) якутский род до и после прихода русских. 11) заметка о влиянии уголовных ссыльн. на якутское население. Наконец к книжке приложен список населенных мест...

    Прежде мы должны сказать несколько слов о статье «Якутский род», затрагивающей, по словам автора, предмет, в отношении которого до сих пор не сделано ровно ничего. «Не имея возможности, говорит он, исчерпать предмет во всей его полноте, предлагаемою работою имеется в виду лишь положить начало дальнейшему его исследованию». Главными пособиями для автора служили: «Верхоянский сборник» Худякова, «Якутские народные сказки», «Три года в Якутской области» Приклонского.

    За отсутствием письменности у якутов, до прихода русских, сказки и былины составляют единственный материал для составления понятий об якутском роде в старину. Но писать историю по былинам чрезвычайно трудно; здесь нужно соединение в одном уме тонкой критики и не заурядного творчества. Поэтому-то первые попытки в этом роде, пролагающие путь к дальнейшей разработке вопроса, редко выдерживают удары критики. Чтобы солиднее обосновать свои выводы, автор разбираемой статьи должен был бы предпослать ей критический разбор известнейших былин, из которого было бы видно, чему и в какой степени можно доверять в них. Это тем более необходимо, что якуты рассказчики былин дополняют их обыкновенно своей фантазией. Поэтому, рассказывая, напр., о жестокости сильного человека, сказочник старается представить, сообразно своему пониманию дела, не ту или другую конкретную жестокость, а тип ее, своего рода абсолют. Читая русские сказки о богатырях, никто не поверит тому, что размахивая телом захваченного человека, можно уложить на месте шеренги противников. Всякий поймет, что здесь поэтическое преувеличение. Но разбираемый автор не всегда удачно ориентируется в исследуемых им сказаниях. Так говоря об истребительных войнах старинных якутских родов, он преувеличивает их результаты. Из сборника Худякова он приводит цитату «Воюющий убивает — закон» и думает на этом основании, что «истребление побежденных практиковалось в самых широких размерах». Так и воинственные наклонности якутов должны были бы оставить след и мы наткнулись бы на них и при русском владычестве. Но ничего подобного ныне не замечается, и об якутах установилось понятие как о тихом, даже робком народе. «Не даром, думает автор при воспоминании о своем прошлом, теперешние якуты говорят: если бы мы не подпали под власть русских, то непременно в конце концов перерезали бы друг друга. Такое мнение якутов, во всяком случае, очень характерно для их представления о своем отдаленном прошлом».

    Мы думаем, что если даже характерно, то в меньшей степени, чем полагает автор. Те и другой судят о старине по былинам, только якуты знают их какой-нибудь десяток, два, а автор сотни, Понятно, что суждение получается однородное, но здесь мы и пожелали бы автору более глубокой критики. Равным образом, желая по былинам обрисовать отношение якутов к тойонам, автор ссылается на то, что «сами якуты признают свои сказки верным отображением их старинной жизни». Другого отношения к сказкам со стороны неграмотного народа, никогда не знавшего письменности, не может и быть, но дело автора было показать, насколько эти воображения верны действительности. В своем исследовании былин, автор, упоминая о рабстве свойственном древним якутам, и продолжавшемся даже при русском владычестве, не показал, в чем оно состояло, и каков был его характер. По-видимому, к категории рабства автор всецело отгостит продажу детей родителями. Известно, что покупка детей проводиться у якутов и ныне, но не с целью обратить их в рабов, а чтобы усыновить. Автор не показал нам, есть ли существующий ныне обычай смягчения прежде действовавшего рабства, или наоборот он доказывает, что и в старину не было безусловных рабов. Отметим одно интересное указание на то, что древние якуты имели понятие о выборном начале, что видно из сказки «Чирок и Беркут», которую автор относит к эпохе переселения якутов в Якутскую область.

    Во второй части своей статьи, имеющей целью показать как развилось якутское общественное управление под влиянием русской власти, встречаются такие мысли и выводы, мало или совсем не обоснованные. Так автор говорит, что правительство до половины XVIII ст. «не делало попытки к вмешательству в якутское самоуправление», что «установлением власти комиссаров ставших выше родоначальников, было значительно ослаблено в глазах массы родовое начало». Это-то последнее обстоятельство вероятно и облегчило введение впоследствии «выборного начала».

    Из приведенных слов, а тем более из дальнейшего изложения у автора, видно, что власть родоначальников зразу же уменьшилась вследствие русского владычества. Мнение это ничем не подтверждается. Наоборот, то, что нам известно об якутах и других инородцах, скорее доказывает обратное. Сам же автор приводит указы правительства, стремившиеся ограничить злоупотребления комиссаров и вообще ближайших начальников. В этих указах в сильных выражениях говорится о насилиях и произволе комиссаров и воевод, т. е. именно о вмешательстве их, вопреки закону и намерениям высшего правительства, во внутреннюю жизнь якутов. При таком вмешательстве, особенно при существовании ничем не сдерживаемого произвола, первые склоняют выи тойоны; но не для того, что бы передать в руки народа ту действительную власть, которые они имели раньше, а наоборот, чтобы укрепить ее. Тойон, принесший нечто от земных своих благ своему начальству, делался вхож к нему и мог в случаях столкновения с сородичами. рассчитывать на его поддержку. Тойон — это есть сила, выдвинутая самой якутской жизнью; будучи родоначальником он извлекал выгоды как от усиления, так и от ограничения произвола администрации. Автор видит только вторую половину и приводит результаты деятельности комиссии Черкашенникова, бывшей во второй половине прошлого века. Она, по словам его, «была действительным ограничением произвола местной администрации и существенным облегчением для якутов». Воспользовавшись этим, родоначальники «прежде всего стараются прибрать к рукам выгоды материальные». Далее автор говорит, что «старейшие», «именитые», «лучшие» люди превратившись в «почетных», стремятся удержать в своих руках остатки былой власти, даже расширить ее. Все это ставиться как будто на счет комиссии Черкашенникова, на счет политики «невмешательства», впрочем автор недостаточно выясняет свое отношение этому вопросу.

    Он как будто смотрит на введение нового выборного учреждения, инородных управ, а так же и степных дум, просуществовавших всего 13 лет, как на шаг вперед якутского самоуправления. Если такова мысль автора; то трудно с нею согласится; наоборот эти новые учреждения дали большую возможность влиять на родовые управления, и скорее ограничили, чем расширили действительное самоуправление. В действительности управы были только посредствующим звеном между властью и родовым управлением.

    Не смотря на указанные нами слабые места, статья читается с большим интересом и дает много новых сведений о якутах. Главная ее заслуга в том, что она призывает к изучению хотя не совсем нового, но ею в первый раз отчетливо поставленного вопроса. Мы начали с этой статьи именно потому, что она представляет собой попытку положить фундамент целой отрасли якутоведения...

    /Восточное Обозрѣнiе. Газета литературная и политическая. Иркутскъ. № 33. 17 марта 1896. С. 2-3./

 

                                                                  ЯКУТСКИЙ РОД

                                   (Памятная книжка Якутской области за 1896 г. Вып. I)

    [* Не разделяя полемический и несколько задорный тон статьи, любезно переданной нам редакцией «Восточного Обозрения», мы охотно помещаем ее в виду научного интереса тех вопросов, которые затронуты ею. Она является ответом на статью «Памятной книжки Якутской области» о Якутском роде, которой «имелось в виду лишь положить начало дальнейшему исследованию». Быть может и печатаемая нами статья послужит толчком как к теоретическому обсуждению вопросов о родовом устройстве якутов, так и, главное, к собиранию документального и излучению материала по этим вопросам. Ред.]

                                                                                I.

    Характеризовать Якутский быт до прихода русских и приурочивать эту характеристику к определенному историческому моменту можно было бы только путем разработки прямых исторических данных, сохранившихся, быть может, в местных или центральных архивах. При всяком другом материале эту характеристику можно было бы отнести только вообще к некоторому прошлому.

    Те данные, над которыми оперировал автор, состояли, прежде всего, в непосредственном, личном знакомстве его с современным бытом якутов. Но мы говорим об этом источнике только потому, что знаем, что это так было. Обыкновенный же читатель не видит этого из самой статьи. Автор поскупился на сообщения, и в результате получается иной раз впечатление произвольности даже и тогда, когда, нет сомнения, выводы его вполне достоверны.

    Другие источники исчерпываются сказками, «сагами» и так наз. преданиями, т. е. опять таки теми сказками, только с фабулой, приуроченной к какому-нибудь историческому моменту. Ясное дело, что ни один из этих источников не может дать материала для построения характеристики якутского быта в момент завоевания этого края русскими. Но именно так понял автор свою задачу.

    Эта, по нашему мнению, ошибочная точка зрения разбираемого ними труда обусловила некоторые из его недостатков. Благодаря ей автор выбирал из имевшегося материала одно, выбрасывал другое, в результате получился очерк с односторонне окрашенными чертами и недостаточно мотивированными выводами.

    Другие недостатки исследования зависят еще и от не совсем точного теоретического представления о тех общественных формах, о которых трактует автор. На этом мы остановимся подробнее.

    Вероятно не может быть сомнения в том, что в сказанный момент семейная организация якутов носила патриархальный характер. Но сам патриархат, как и все на свете, развивается, при чем черты одной эпохи далеко не могут быть характерными  для другой Традиционное представление о патриархальном строе, которого, по-видимому, придерживается и наш автор, выражается в наделении «отца» абсолютной, бесконтрольной властью, вплоть до права на жизнь и смерть над всеми своими домочадцами. Именно этими чертами охарактеризовал он и якутскую семейную организацию до прихода русских.

    Однако новейшие исследования подорвали этот традиционный взгляд. Оказалось, что даже относительно римской семьи не может быть речи о деспотической власти отца; что во всех делах, касающихся распоряжения имуществом семьи и судьбою ее членов, решения домовладыки имели силу под условием согласия и одобрения «семейным советом»; и что самый деспотизм этот — продукт упадка патриархального порядка. «Там, где удержалось начало семейного коммунизма... власть мужа над женой и отца над детьми далеко не является столь произвольной, как в тех малых семьях, в которых она не встречает ограничений со стоны семейного старшины и семейного совета»... «Власть старейшины, с другой стороны, далеко не является деспотической: он не более как первый между равными; поставляемые им приговоры не являются его единоличными решениями и обыкновенно предлагаются на обсуждение всех совершеннолетних мужчин управляемой им семейной общины» (Ковалевский. Закон и обычай на Кавказе, I, 66.

    Таким образом, если верна данная автором характеристика, то состояние рисуемых им отношений должно быть отнесено к тому моменту, когда сложная семья уже разложилась. Но от него же самого мы знаем, что это не так; что тот период, о котором он говорит, характеризуется господством семьи сложной, при которой «в иных случаях чрезвычайно трудно понять, где кончается семья в нашем смысле и где начинается род» (I8). Здесь, таким образом, мы находим противоречие между новейшими теориями относительно патриархального строя и относящимися сюда данными прошлого якутского быта. Теория должна строиться на фактах; а потому при наличности сказанного противоречия нам не осталось другого выхода, как отказаться от этих теорий. Обратимся поэтому к разбору самых фактов, лежащих в основании выводов автора. Здесь мы увидим, что традиционный взгляд сослужил плохую службу. Только этим можно объяснить себе то обстоятельство, что автор очень часто говорит о праве там, где источники его говорят только о фактах или даже просто дают указание на существование известных отдельных случаев.

    «Хотя за отцом, — читаем мы, — признавалась неограниченное право на жизнь и смерть своих детей, но в то же время сознание кровной связи начинало ограничивать применение этого права в действительности» (читай в сказках). «Прямых указаний на убиение отцом своих детей мы не находим вовсе» (8)... Спрашивается, если нет даже указаний на факт, откуда же мы знаем о существовании права? Ведь нам нужно воссоздать неизвестный строй по показаниям источников (сказок), и, ясное дело, что мы не можем говорить о том, о чем умалчивают сами источники. Если же мы решаемся говорить, то не на основании фактов, а дедуцируя из нашего предустановленного взгляда на характер патриархальной семьи и насилуя наши факты, но, говориться далее, — в сказках «мы находим только указания на неосуществленное намерение». В доказательство приводится два случая. В одном отец, уже направивший лук на сына, оставляет свое намерение убить его после обращенной к нему речи зятя, в которой характерно следующее место: «Разве ты хочешь, обращаясь на свое тело и кровь, убить свое родимое дитятко?»... О чем угодно, но о праве убивать детей этот эпизод говорит меньше всего. Напротив, по крайней мере зять-то не только, видимо, не имел понятия о таком праве, но поражен даже фактом. Да и сам отец, как будто не совсем тверд в сознании своего «неограниченного права», если сдался на такую малоубедительную аргументацию; ведь отец раньше и лучше зятя знал, что его сын — его «тело и кровь», его «родимое дитятко»... Другой случай, пожалуй, еще характернее. Вот он целиком, как имеется в статье. «Намерение одного небожителя убить названного своего сына (т. е. человека, которому он дал имя) было признано другими небожителями преступным и заслуживающим тяжкого наказания» (9)...Если этот эпизод и может говорить что либо, то отнюдь не в пользу права отца на произвольное распоряжение жизнью детей, а в направлении совершенно обратном.

    Пресловутое jus vitae necisque, как признак патриархата, и вообще не может быть доказано. Если оно когда либо и имело место, то только на той примитивной стадии, которую Летурно назвал morale bestiale, звериной моралью. Но в этот период еще с большим основанием мы можем говорить о праве детей убивать своих родителей. И несомненно, это последнее право, если его можно так назвать, у якутов осуществлялось, как говорит и наш автор. Источник же всех подобных рассуждений применительно к патриархальной стадии прекрасно разъяснен М. Ковалевским. Родовой строй знает одну форму репрессии: кровную месть с ее производными явлениями. Но она имеет место только при междуродовых столкновениях. Что касается до преступлений внутри рода, то отсутствие мстителя и мести и вытекающая отсюда как бы безнаказанность обыкновенно признается исследователями равнозначительной праву совершать последние. Но что здесь нет места действительному праву отца на жизнь и смерть, ясно уже; из того, что «столь же безнаказанным считается... убийство дядею племянника под условием сожительства обоих в одном дворе, брата и отца сыном» (Соврем. обычай и др. закон., I, 292, тоже II, 123-125).

    Возвратимся к нашей статье. То же обобщение частных случаев и возведение факта в право мы находим и в очерке положения жены. На всех, напр., культурных ступенях мужья в запальчивости убивали своих жен; но никто еще не думал, что на этом основании можно говорить о праве на подобные действия. Но когда в якутской сказке Сахсаргана Бяргян убивает свою жену за то, что она послужила косвенным поводом к войне, то это почему-то значит, что «личные отношения между супругами характеризуются, главным образом, неограниченной властью мужа над своею покорною женою», и что будто бы муж «имел право убить свою жену, хотя бы она и не подала никакого прямого повода» (5).

    Но мы знаем, что пока жива родовая организация, положение женщины, хотя и зависимо, но не может считаться рабским и беззащитным. Мы знаем, напр., что за убийство жены муж везде подвергается мести со стороны родственников жены, по крайней мере до момента рождения ребенка. «Вульгарное же мнение относительно абсолютного порабощения женщины в патриархальную эпоху ничуть не согласуются с положительными фактами, выступающими из изучения древних законодательств и, в особенности, законодательств Рима, Германии и славянского мира», т. е. тех, которые считаются типично патриархальными порядками (Ковал. Таbleau des оrіgіnеs еtc., 98).

    Характеризуя положение женщины, автор говорит, между прочим, и о том, что «побои были, вероятно, делом заурядным, по крайней мере о том, что «мужья приколотили» своих жен, упоминается в одном предании вскользь, как о вещи очень обыкновенной» (5). Но на следующей странице говорится, что «за побои, наносимые мужьями, жены мстили иногда»... Оба эти положения снабжены одною и тою же ссылкой на «Сборник» Худякова, стр. 56. Открываем и убеждаемся, что это не только одна и та же страница, но и один и тот же эпизод. Конечно, то обстоятельство, что для доказательства заурядности побоев приведен именно тот единственный эпизод, который сам же и доказывает, что за побои бабы иногда мстили, не может считаться особенно убедительным... Недосмотр этот сам по себе был бы не важен, если бы, как нам кажется, не была ошибочна сама мысль, им доказываемая. Дело в том, что русского наблюдателя поражает именно мягкость нынешних семейных отношений якута. Что этой мягкости нельзя приписать влиянию русских, ясно это хотя бы из того, что русские нравы именно в этом отношении значительно грубее. И если такое влияние было, то только в отрицательную сторону. Но что современные нравы составляют коренную якутскую черту, это можно видеть по тем же сказкам. Там жена постоянно называется «равным мне другом», «товарищем», госпожою женою»; так же и сама жена обращается к мужу со словами «друг», вмешивается в его дела, ссоры, дает советы и даже бранит мужа (Худяк. 185).

    Наиболее доказательный пункт в характеристике власти отца — это произвол его в спаровании детей. Но и его должны принимать cum grano salis. У якутов еще и теперь в обычае сговаривать детей в очень раннем возрасте. Понятно, что говорить о произволе в этих случаях нельзя по той простой причине, что иначе то и быть не может. Что же касается до произвола в определении брачной судьбы взрослых детей, то и здесь, при известных культурных условиях, о нем можно говорить только с большой осторожностью. Воля отца становится самодурством только для Катерины. Были ли у якутов до прихода русских свои Катерины? Весьма сомнительно, и, во всяком случае, нам это не показано. В культурном состоянии, где общество еще не раскололось на совокупность отдельных индивидуумов, из которых каждый находится в непрерывной, хотя и не всегда кровопролитной, войне с другим, — в таком культурном строе не может быть сильной нравственной потребности единения с человеком, который был бы alter ego, которым можно было бы быть не в войне, а в любви и мире. Этот то нравственный момент, составляющий душу наших брачных отношений, в значительной мере отсутствует в тех обществах, которые построены по более или менее выраженному типу солидарности. Отсюда здесь значительное безразличие в выборе себе пары, которое наблюдается и в нравах якута современного. Выбор первоначально ограничивается общественным положением брачующихся, и только в очень слабой степени приурочивается к личным их качествам. Таким образом, для самих детей при известном состоянии может быть почти безразлично, с кем их паруют. И тогда о произволе, как характеристике власти отца, говорить было бы неуместно.

    И так, мы приходим к тому заключению, что ни теорию, ни фактические данные из прошлого якутского быта не дают нам права характеризовать власть отца и мужа в якутской родовой организации чертами абсолютизма, простирающегося до права жизни и смерти над всеми домочадцами.

                                                                                    II

    Одной из черт совершенно законченного типа патриархальной семьи, как известно, является до жестокости строгое отношение к добрачному поведению женщин. Признавая таковою семью якутов до прихода русских, автор естественно предположил и наличность строгого отношения к целомудрию, Говорим: предположил, потому что вовсе не видим, чтобы это было нам доказано. Все, что мы имеем по этому пункту, сводится буквально к следующему: в виду того, что в глазах тогдашних якутов, да и теперешних, «девушка имеет цену и калым», родители были заинтересованы в том, чтобы дочери их до выхода замуж сохраняли целомудрие. И вот мы находим в сказках указание на то, что девица - невеста веля в семье затворническую жизнь. В одной сказке прямо говорится, что родители запрятали дочь «в трехстенном серебряном чуланчике. Держат ее в заключивши, говоря: пусть не видят имеющие глаза, не слышат имеющие уши, пусть не говорят (о ней) язычные» (12). Таким образом целомудрие просто предположено для объяснения единичного указания на затворничество.

    Если бы даже этот эпизод давал более определенное указание на причину затворничества (ею, ведь, могло быть и предохранение против похищения), то и тогда оно было бы слишком незначительно в виду того, что мы могли бы собрать в тех же сказках гораздо более доказательств противного. Для примера я укажу на один эпизод. Белый-юноша, герой сказки этого же имени, неожиданно увидел по дороге девушку, совершенно ему неизвестную, которая «пришла и лежала с ним; прибавляя к силе свой устаток, юноша повеселился так, как посторонние люди веселятся с посторонней женщиной»... Самый оборот указывает, как будто, на обычность таких отношений. А чтобы не оставалось сомнений в том, как обыкновенно посторонний якут веселится с посторонней девушкой, сказка сейчас же прибавляет: «после этого в животе у женщины так и начал биться с водою совсем ребенок» (Худяк. 162).

    Если допустить, что автор прав, тогда нам придется еще объяснить тот странный факт, что, по словам самих якутов, в настоящее время «якут этим не дорожится», как слыхал наверно всякий, кому приходилось заводить с ними об этом речь. Оно и понятно. Вопрос о целомудрии новобрачной возникает только в том случае, когда берут взрослую девушку. Но якутские нравы еще и поныне далеки от этого; мало-мальски состоятельный якут старается найти невесту своему сыну как можно раньше. Делается это в виду облегчения в уплате калыма. Калым всегда тяжел; поэтому устраиваются так, что уплата его начинается вместе с заключением брачного договора с таким расчетом, чтобы к моменту достижения детьми брачного возраста уплата калыма была закончена и можно было сразу приступить к свадебной церемонии. Важно при этом то, что, вместе со взносом первых частей калыма, жених - мальчик приобретает, так сказать, супружеские права относительно своей невесты, тоже еще ребенка. Он часто гостит в доме будущей жены, спит вместе с нею и зачастую, подросши, становится мужем фактически. Весьма понятно, что при таких условиях не может быть даже вопроса, сохранила ли невеста целомудрие, нет места контролю результатов брачной ночи, «опорочиванию» и т. п. О каком целомудрии могла бы идти речь, когда дети смолоду ведут себя как супруги? Не удивительно, что и теперь еще слово кыс (девушка) строго не обособилось и употребляется для молодой особы вообще, хотя бы и замужней. Из этого, конечно, не следует, чтобы современный якут не знал целомудрия вовсе; оно находится у них в процессе формирования на столько не законченном, что якутская масса смотрит на девушку, до замужества забеременевшую, как на бедующую хорошую жену. И только у тойонов начинает с одной стороны выходить из употребления добрачное сожительство, с другой — более строгое отношение к добрачному поведению девиц.

    В числе доводов в защиту взглядов автора нам приходилось слыхать и ссылки на несомненный факт, что за вдову калым платится уменьшенный. Но этот факт может быть весьма удовлетворительно объяснен безотносительно целомудрия. Дело в том, что повсюду, где господствует культ предков с соответственным ему представлением о загробной жизни, как полной копии земного существования, муж после смерти сохраняет, так сказать, супружеские права на жену. Отсюда весьма распространенные обычаи самосожжения и др. видов самоубийства или убиения вдовы при похоронах мужа. Было ли что-либо подобное в правах якутов, я сказать не берусь; но априорно можно предположить с большой вероятностью, что в той или другой форме такая посмертная связь должна была существовать.

    Некоторый аналог тому же кругу идей можно, пожалуй, видеть в следующем. По верованиям якутов, у любящих супругов и души (кут) соединяются друг с другом. Хороший же шаман может достигнуть такого единения и относительно любой супружеской четы, загнав их души, напр., в одну бисеринку. Как в том, так и в другом случае умерший забирает с собою и кут оставшегося, результатом чего бывает неизбежная смерть оставшегося в живых супруга. Только сильнейший шаман посредством специального камланья разъединит кут и таким образом избавит от преждевременной смерти.

    Теперь нам стоит только вспомнить, каким могуществом культ предков наделяет усопших, чтобы понять, с какой опаской должен был каждый решаться овладеть тем, что по рану должно принадлежать могущественному на добро и зло духу! (См. Липперт. Ист. культуры, 329). Вот почему, с самого начала, при браке на вдове, за нее калым должен был платится уменьшенный: не всякий на такой брак решался и решившийся в уменьшенной цене калыма как бы вознаграждался за риск обладания вдовою. А затем, в данном случае могло иметь значение и то. что на ранних ступенях развития, в период семейного общения жен, остатки чего мы находим в левирате, вдова и вовсе бесплатно переходила к новому мужу, родственнику. Результатом этого было то, что с понятием о женитьбе на вдове искони связано было представление о низшей. подчиненной форме брака. И очень естественно, что когда семейное общение жен совсем прекратилось, за таким браком осталось на всегда такое представление, так что, когда вдова начинает выходить уже только за постороннего и с платой калыма, калым этот должен быть низшего размера. Но, повторяю, в применении к якутам это только априорное, хотя и очень вероятное, положение.

    Как бы там, впрочем, ни было, но тот красноречивый факт, что в нравах современных якутов целомудрие девушек только еще вырабатывается, дает нам право заключить, что тем менее должны были дорожить им якуты прошлого.

                                                                                   III.

    Быть может, отчасти этим предвзятым отношением к целомудрию следует объяснить то, что автор проходит мимо указаний на существование матриархата, так как последний предполагает именно легкость половых связей. А указания эти очень разнообразны и в общем получается солидное свидетельство. Разумеется, при этом остается открытым вопрос, насколько сказки могут быть чисто якутского происхождения и насколько в них вошли заимствования.

    Тип брачных отношений, на почве которых возникает матриархат, прекрасно разъяснен у М. Ковалевского: «Происхождение семьи и собственности». В нижеследующем мы на него будем ссылаться, цитируя по французскому изданию (Tableau des origines etc.).

    Тип этот может быть назван групповым браком, при чем, при строгом проведении начал экзогамии, каждый мужчина одной группы по праву рождения может быть мужем каждой женщины другой группы. Заключение брака исчерпывается фактом сожительства. Вот почему проф. Ковалевский говорит, что «в первобытную эпоху брак не сопровождается ни какой церемониальной формальностью» (40).

    Браки героев якутских сказок очень часто поражают так сказать, своей бесцеремонностью. К старухе - Симяхсин пришел гость, молодой человек. Угощались. «Вечером настало время спать. Справивши свою постель, девушка (дочь старухи) легла спать. Гость разделся, влетел-лег под одно одеяло с девушкой. Ставши мужем и женой, жил, поженившись, в этом месте». (Худяк. 104). Герой другой сказки нагоняет по дороге одинокую девушку. После коротких расспросов, «этот мужчина поднял ее с лошади. Поцеловал – понюхал, полюбил. Стали здесь жить». Непосредственно после этого в сказке они уже названы мужем и женой (Худ. 119). Или еще: «Упала девушка в обморок. Очнулась. Сын с девушкой поцеловались - донюхались, полюбились. Жили в этом месте мужем и женой» (там же 126).

    Другой отличительною чертою этих форм брака служит их кратковременность. Длятся они обыкновенно не долее времени рождения ребенка. Но условия расселения групп, взаимно обладающих супружескими правами, позволяют и более кратковременные союзы. В упомянутом сочинении проф. Ковалевский приводит в виде иллюстрации, жителей одной провинции Южной Австралии, где группы кумит и кроки стоят в подобных отношениях друг к другу. «Не занимая отдельных определенных местностей, эти группы живут смешанно в одних и тех же селениях и на пространстве многих тысяч миль. Это обстоятельство позволяет кратковременные брачные союзы между каким-нибудь кроки, пришедшим издалека, и женщиной кумитою, со дня рождения не выходившею из своей местности... Отсюда происхождение гостеприимного гетеризма» ( н. с. 14). Что касается до якутских сказок, то уже вышеприведенные брачные союзы могли бы быть зачислены, с небольшой натяжкой, за счет форм гостеприимной проституции. Но у них есть, по крайней мере, одно указание более резкого характера. В сказке «Ураныкан – старик» передан эпизод, как некто набрел на «стоячую серебряную юрточку», в которой на «передней кровати сидит девица»... После жирного угощения настало время спать. «Куда вы кладете спать ваших гостей?» спрашивает гость. — «Если не брезгуешь, ложись со мною... Велевши себя раздеть, влетел он — лег» (Худ. 90). Эпизод чрезвычайно характерный уже по самой форме вопроса: не куда меня положите спать, а куда вы гостей кладете, т. е. по заведенному обычаю. И если, по обычаю, гостей кладут спать с хозяйскими дочерьми, то, нет сомнения, мы имеем дело с указанием на гостеприимный гетеризм. Вот почему для нас вовсе не имеет значения оговорка сказки: «один другому не говорили, что «ты мужчина», что «ты женщина» (т. е. не предлагали любви). Такой оборот требовался фабулой рассказа.

    Что касается родословий по женской линии, то следы его тоже можно указать. Прежде всего, следует обратить внимание на то, что, по словам автора, «родство по женской линии, кроме прямой восходящей, обозначается иными названиями» (4); причем, если названия эти «менее точно определяют степени родства» и что «таких названий только три», вполне согласуются с матриархатом влекущим за собой так называемое «классное родство».

    В якутских преданиях есть один случай, еще не достаточно разъясненной, который, быть может, впоследствии даст новое свидетельство в пользу матриархата. Якуты считают себя потомками Омогой-бая только потому, что они происходят от его дочери, хотя и вышедшей замуж не то за татарина, не то за бурята. Правда, этот зять был принят в семью Омогоя и, может, усыновлен. Но, во-первых, он был из нее изгнан и даже проклят; во-вторых, усыновление в данном случае весьма сомнительно. Культ предков ревниво блюдет за чистотой крови. Поэтому полное усыновление на патриархальной стадии допустимо только для избегания еще большего зла: прекращения самого культа при отсутствии сыновей. Омогой-бай, однако, сына имел.

    В самой статье там и сям рассыпаны факты, интерпретация которых, натянутая с точки зрения патриархата, довольно проста при предположении матриархата. Автор упоминает, напр., о том, что якуты практиковали переуступку жен вплоть до конца XVIII века. (5). Факт этот приведен автором в доказательство крайне подчиненного положения женщины. Мы уже знаем, что приниженность эта весьма проблематична. Но факты остаются фактами. Как же они объясняются? Как следы матриархата. Мы уже знаем сущность брачных отношений на этой стадии. Следующий ряд примеров укажет последовательность видоизменений этих отношений, ведущих прямо к явлениям, подлежащим нашему объяснению. У гуротов (Америка) женщина принадлежит по очереди в течение нескольких дней каждому из мужчин племени. По словам Миклухи-Маклая, у одного племени на Малакке, девушка, после того как состояла женой в течении нескольких дней, идет добровольно и с согласия мужа к другому и т. д., пока снова не возвратится к мужу (Зибер). Но на Цейлоне уже существует «брак на три четверти», как назвал его Леббок. Жена принадлежит мужу три дня, четвертый же она может подарить любому мужчине (Начало цивилизации, 58). Права мужа. т. о., все усиливаются и наконец наступает момент, когда женщина вообще всю жизнь принадлежит мужу и только по временам, «по старому доброму обычаю», ее переуступают другому. Профессор Ковалевский выставляет, как общее правило, следующее положение: «где некогда господствовал матриархат, мы должны находить следы некоторого рода коммунизма в пользовании женщинами». Сюда он причисляет арабскую форму преходящего брака с женщинами купленными и затем перепроданными (Таblеau 29-30). Точно также Бахофен в «Материнском праве» указывает, как следы матриархата, обычай лакедемонян, по которому, когда женщина родила достаточное число детей, считалось делом обычным и прекрасным отдавать ее кому-нибудь из друзей, Катон Цензор передал свою жену другу тоже «согласно старому обычаю римлян»... Факты якутской жизни, очевидно, должны быть поняты тоже в том смысле, что и у них были свои Катоны, ревнители «древнего благочестия»...

    Другой пример. У якутов, говорит автор, в период заселения области «существовал обычай принимать зятьев в свою семью»... «В последствии этот обычай исчез и заменился другим, по которому зять должен был после женитьбы пробыть некоторое время в доме тестя» (15-16). Но чем жизненнее родовая организация, тем важнее для личности ее род, тем плотнее она с ним срастается. «Во всех обществах, — гов. Мэн, где связью служит родство, положение лиц утративших или надорвавших эту связь, является чрезвычайно тягостным (Древ. истор. учреждений. 144). Зять, принятый в семью жены, не только изменник своему роду, но и чужой иноплеменник, в роду жены. (Любопытно, что еще и теперь у якутов такое лицо обязано вести себя почти также, как и невестка, впервые вступающая в дом мужа. Также как и она, зять не смеет произносить имени родоначальника семьи жены.) Вот почему, если дело идет не об отдельных случаях, а об обычае проживания зятя в доме жены, исследователи единогласно приурочивают этот обычай к стадии матриархата. «У всех народностей, придерживающихся начал матриархата, муж, вступив в брак, оставляет свою жену в доме родителей (ее) в течение целого годи» (Ковал., Зак. и об. на Кав. I. 19). Это только остаток того порядка, при котором не жена вступала в дом мужа, а наоборот (Липперт, н. с., 165).

    В заключение, я хочу обратить внимание на то обстоятельство, что самый калым, по-видимому, должен предполагать прежнее господство матриархата. Лучшее объяснение калыма — это гипотеза Вилькена, к которой самостоятельно пришел и наш Зибер, видящая в калыме не акт продажи, а композицию, выкуп права мести (См. «Слово». 82,7; также Зиберт, Очерки первобытн. экономич. культуры). При экзогамии и патриархат господствует правило, хорошо выращенное якутской поговоркой: «девушка всегда бывает достоянием иноплеменников». А если это так, если замужество девушки прямо невозможно иначе, как путем перехода в чужой род, то за что же, собственно, мстить? В известном смысле то же самое правило применимо и к матриархату, и там экзогамия — обязательный порядок; но здесь жена не переходит в дом или род мужа, и мести нет. Последняя возникает с того момента, когда экзогамия, оставаясь обязательной, принимает форму похищения жен. Акт похищения девушки из материнского клана в клане мужа есть уже акт нарушения существующего (матриархального) порядка, нрава, и потому называет репрессию, месть, переходящую затем в выкуп, калым. Это, по-видимому, подтверждается и враждебностью между зятем и тещею, предрассудками относительно тещи, выдающеюся ролью в симулирования враждебности, которую разыгрывает мать невесты.

    Только гораздо позже, с развитием мены и вообще торговли, акт получения выкупа за невесту, калым утрачивает особенности своего происхождения и представляется частным случаем общей массы торгово-меновых сделок.

                                                                                IV.

    Соответственно абсолютизму власти главы семьи и род представлен состоящим почти в полном единоличном распоряжении главы рода, тойона. «По своей внутренней организации, по отношению членов рода к своему главе и по взаимным их отношениям, род первоначально представлял из себя не что иное, как ту же первобытную семью» (18). «Тойон очень редко обращался за советом к своему народу даже в вопросах... войны и мира» (20). И когда речь идет о народе, то нужно под этим понимать ...лучших и старших людей в роде»... Таково мнение автора о якут. родовой организации; таково же было и вообще господствующее мнение относительно патриархального рода; но в настоящее время берет верх представление о родовой власти, как организации, так сказать, республиканской. Соглашаясь с таким взглядом новейших романистов, проф. Ковалевский прибавляет, что «и в других законодательствах, как например, в германском или славянском нельзя найти подтверждения монархической организации рода» (Зак. и об. на Кав. II. 151). Последняя появляется вовсе не первоначально, а как продукт упадка родового строя. «Наследственная передача власти в родовом обществе, — по мнению г. Коропчевского, — указывала бы на приближающееся распадение его» («Слово» 1879 г.). След., одно из двух: или данная нам характеристика не верна, или мы застаем якутский род в период полного упадка.

    Как ни мало в сказках указаний на участие народа в родовых делах, но среди них все же есть свидетельство того, что не только старейшие участвовали в родовых делах. По крайней мере в одном случае упоминаются рядом и старые, и молодые, при чем, когда мнения их разделились, верх взяли именно молодые (Хаптагай - батыр, Худ. 60).

    Рядом с примерами простого участия в делах, мы находим указание на нечто большее, на народную инициативу. Эгинцы, по собственной инициативе, совещаются и идут на войну; эгинцы, а не тойон их, посылают послом сына тойона; эгинцы, а не тойон, порицают этого посланца за недобросовестное исполнение поручения и грозят ему смертью за леность и трусость (Худ. 55-56).

    По словам автора, только один тойон «творил суд-расправу в пределах своего рода» (19); в межродовых же столкновениях дела решались оружием (24).

    Что касается до внутренних споров, то при родовой организации и здесь власть главы рода несет те же ограничения, как власть главы семьи. Общее правило состоит в том, что все дела решаются «родовым советом» (Коропчевский. н. ст.). Гораздо интереснее остановиться на способах решения межродовых столкновений. Едва ли не больше, чем по другим пунктам, здесь дает себя знать отсутствие того теоретического критерия, который один может дать масштаб для расценки и интерпретации фактов.

    Суверенитет родов вовсе не исключает возможности, а при дальнейшем развитии, прямо дает необходимым решение межродовых споров не только оружием, но и «судом посредников». Даже больше того: вооруженное столкновение всегда кончается таким судом (см. об этом Ковал., Совр. об. и др. зак., II. 190 и далее). Мэн категорически утверждает, что «постоянные вооруженные столкновения и постоянные судебные процессы могут существовать рядом, и что строгое соблюдение вполне выработанных форм судебного процесса может иметь место в такое время, когда убийство представляется ежедневным явлением (н. с. 231).

    Спрашивается, имеются ли какие-либо указания в нашем материале на подобного рода способы решения дел? Есть и довольно много. Прежде всего, правосознание якута (по сказкам), как будто, шагнуло далеко за ту черту, на которой господствует единственно право оружия. Выше, напр., мы видели, что заслужило сурового наказания одно намерение убить. Если мы теперь вспомним, что родовой суд имеет всегда в виду только материальную сторону преступления, стараясь или о возмещении причиненного вреда, или о возмездии путем нанесения соответственного вреда обидчику; — что этот процесс знал, выражаясь по современному, только гражданский иск даже в преступлениях уголовных, — то для нас станет ясно, что кара намерения свидетельствует о таком правосознании, которое не мирится со способом решения всех дел силою оружия.

    Далее. Что, вообще, в период, о котором говорит автор, межродовые столкновения уже знали примирительный, а не только боевой порядок решения дел, указывает существование калыма за невесту, если, конечно, мы. вместе с Вилькеном и Зибером, будем видеть в калыме композицию. Но в нашем распоряжении есть и более прямые указания на существование посредничества. В одной сказке герой собирается идти жаловаться и, очевидно, не к тойону, так как он даже не знает местожительства этого судьи. «Я имею намерение, говорит он, идти жаловаться. Ты знаешь, где господин начало... Укажи мне, заруби (т. е. расскажи дорогу)» (Худяк. 216). В другом случае рассказан эпизод, в котором девушка, спасаясь от преследования, пришла просить защиты к лицу, характерно названному: «беседующий почтенный, совет дающий» (там же 116). Сам автор приводит, по другому поводу, след. документальные указания. «В 1697 г., в 27 главе генерального регламента о разности всех провинций указывается на необходимость «каждый народ по их подтвержденным от Его Величества правилам и привилегиям управлять Соответственно этому Савва Иллирийский дает через тридцать лет такую инструкцию: «иноверцам объявить, чтобы малые дела, яко то в калыме, малые ссоры, в воровстве скота, побоях и проч... могут они верноподданные судить своими начальниками и разводить такие ссоры посредственно»... Сопоставлял эти указания, мы неизбежно приходим к такому выводу: подтвержденные правительством судебные обычаи якутов состояли в суде посредников. Что и требовалось доказать.

    Наконец, в сказках есть указание и на ордалию, которая всегда предполагает регулирующую и решающую власть, хотя бы в лице посредников. — Дьявол и человек долго боролись, но все безрезультатно. Тогда дьявол предлагает: «спустимся-ка мы теперь к почтенным родоначальникам кузнецов.., там мы велим себя рассудить... И, сделавшись трехгранными трезубцами, влетели через отверстие в трубе». Подскочили кузнецы, «захватили их клещами, стали раздувать на две стороны мехами. Дули их три дня и три ночи, но ни от которого не отлетела ни одна искра... Наше испытание - приговор к вам бессилен; пусть судит нас само широкое небо», сказали кузнецы (Худ. 227-228). «Испытание – приговор» повторяется затем еще в двух формах, менее, впрочем, рельефных. Это точная копия родовой распри: бесконечная борьба, где акт мести за какой-нибудь вред сам становится основанием мести и т. д., пока стороны не вынуждены будут согласиться на суд свободно избранных или обычных посредников.

                                                                            V.

    Мне остается сказать несколько слов о второй половине статьи. Она прежде всего не дает того, что обещает. Вместо очерка общественного управления под господством русских, она занята. главным образом, перечнем правительственных распоряжений. О самом же общественном управлении мы узнаем очень мало.

    Да и трудная это была бы задача, изобразить перемену того, о чем мы имеем весьма смутное представление. Но главный недостаток ее — освещение материала. Оказывается, напр., что «действительным намерением» московского правительства при водворении своего господства, которого «не поняла» якутская родовая знать, было «водворить в крае гражданский порядок в духе русских законов» (47)! Это наш-то XVII век в роли культуртрегера...

    О «намерениях» мы только и можем судить, что по фактам. А что же говорят факты? История якутского края может быть резюмирована одним словом: «ясак». «С громким и грозным, для покоренных, словом «ясак», — по выражению Москвина, — шли хищные ушкуйники XVII в. на якутов; из за него они грабили и убивали туземцев; из за него резались друг с другом; для его сбора присылаются воеводы, учреждаются комиссары... Нет почти ни одного (из упоминаемых в статье) правительственного акта, который бы прямо или косвенно не говорил о ясаке, о «грабежах» и «разорениях», которым подвергались якуты при его сборе. Если и можно говорить о «водворении гражданского порядка», то оно не было самодовлеющею целью. «Намерение», притаившегося за «водворением гражданского порядка», не нужно было выдумывать, ибо оно уже формулировано самим правительством: «дабы инако тех иноверцев не озлоблять и за границу не отогнать» (указ 1729 г.), так как вместе с «инородцем» ушел бы и ясак»...

    Особенно любопытно заключение статьи. «Что касается отношения высшего правительства к якутам и к якутскому самоуправлению, то исторические данные позволяют сделать заключение, что оно чуть ли не со времени окончательного покорения якутов относилось к ним вполне гуманно, старалось защитить их от произвола низшей местной администрации и грубой эксплуатации торговых людей, открывало широкий простор для самодеятельности якутов в их внутренних отношениях, предоставив им судится и распределять между собою земельные участки по их собственным обычаям и, наконец, привив к якутской жизни довольно успешно выборное начало, дало якутам законное средство в их борьбе с выродившейся родовой аристократией» (47-48)... Можно подумать, что в Якутске, даже и XVII век не стал еще достоянием истории...

    Вот это отчасти не верно по существу, но, главным образом, ложно освещено.

    Беспристрастный исследователь, напротив, должен был подчеркнуть то обстоятельство, что ясак, как основной мотив русского господства, заставлял смотреть сквозь пальцы на преступные действия администрации. «Покоренных теснили, тиранили и пытали, — гов. Москвин, — под предлогом будто бы неуплаты ясака.., а в Москве удивлялись успешному сбору ясака и воеводы получали за то благодарности и награды»... И даже тогда, когда на преступные действия воевод было обращаемо внимание, «завиняемые воеводы, — по словам того же летописца, — товарищи их и дьяки оставались правыми, или слегка только завиненными». Даже награбленное добро и пушнина, не смотря на конфискацию, выдавались обратно грабителям. «В старину, — говорит Карпович, — правительство смотрело на Сибирь только как на доходную статью или как на свою оброчную деревню, и, потому, чем более доставлялось оттуда казне, тем лучше считалось тамошнее управление, хотя на деле оно было рядом нескончаемых злоупотреблений со стороны главных правителей и прочих властей» (Замечат. богатства, 20).

    То же самое можно сказать и о защите от «грубой эксплуатации русских торговых людей». Тот же Москвин говорит об этом: «гостей торговых тоже теснили... под тем же предлогом невзноса ясака... Но кому были с руки воеводы, с кем торговали и делились дьяки, те и успевали приобретать, и приобретали, да еще получали награды и благодарности».

    Что касается до самостоятельного распределения земель между собою, то я ограничусь одною только выпиской из, может быть, слишком уж много цитированиях мною сочинений пр. Ковалевского. «Причина, по которой нам удалось решить несравненно удачнее англичан в Бенгале трудный вопрос земельного устройства чуждых нам по крови народностей, лежит несомненно ни в чем ином, как в близости их земельного строя к тому, которым до селе живет великорусское крестьянство» (Зак. н о. на Кав. I, 269). Мне прибавлять к этому нечего.

    Отчасти то же самое следует сказать и об отношении к самоуправлению, при чем здесь политика диктовалась и положением вещей, и верно понятыми выгодами по части сбора и раскладки ясака. Но когда автор утверждает, что правительство привило принцип самоуправления, т. е. внесло нечто чуждое якутским отношениям, то он забывает то, что сам же писал несколькими страницами выше: принцип этот только подтвержден правительством согласно их правам. Да и как можно говорить об этом, когда не доказано отсутствие его в быту якутов до прихода русских? Когда, с другой стороны, «мы не нашли ни одного правительственного акта, которым бы ясно и определенно вводилось бы выборное начало» (20)? Все же приводимые в очерке акты говорят только о регулировании выборного начала.

    И в «широте якутского самоуправления в те времена можно сильно сомневаться даже на основании того немногого, что по этому поводу дает сам очерк. В нем, напр., рассказана история некоего Сыранова, административно назначенного головою «без всякого выбора» и «не смотря на то, что был выборный голова» (38). Сыранов слишком высоко метил, потому и попал в историю; а сколько таких Сырановых было калибром помельче, об этом история пока умалчивает.

    Только с точки зрения принципа можно говорить о самоуправлении, как орудии борьбы с родовой знатью. Ни о какой такой борьбе не может быть речи даже теперь. Якутские выборные жалованья не получают, и выбор при этом условии сводится к лавированью между ограниченным числом кандидатов из той же родовой знати. И якут, как был, так и остался всецело в руках ее, как экономической силы. Русское господство только заставило переменить ярлык, под которым тойон лакомится «комночитом», и можно думать, что последнее стало горше первых. Новая эксплуатация приняла гораздо более бессердечную форму именно под новыми влияниями. Она дала толчок к развитию менового хозяйства и, разлагая родовую организацию, рушила и родовую солидарность. Тойон не несет теперь тех обязанностей, которые связаны были с его положением прежде. Она, таким образом, обострила борьбу за существование. И родовая знать имеет теперь в своем распоряжении более безнадежную бедноту. Для массы не до борьбы за влияние, положение современного комночита (работника), быть может, безнадежнее положения прежнего раба.

    Автор ставил себе очень скромную задачу: «не имея малейшей возможности исчерпать предмет во всей полноте, предлагаемою работою имеется в виду лишь положить начало дальнейшему наследованию». Ошибки весьма естественны относительно предмета, изучение которого «едва начато». Поэтому, когда мы, по мере сил, пытались теоретически осветить предмет или указывали на недостатки труда автора, мы шли навстречу желаниям его. Нужно при этом иметь в виду и то, что недостатки эти в огромной степени должны быть приписаны тому ненормальному положению, при котором исследователь вынужден работать почти без всяких научных пособий.

    В следующий раз поговорим о некоторых других вопросах Якутской жизни, затронутых «Памятн. Книжкой».

    В. С. Е.

    /Известія Восточно-Сибирскаго Отдѣла Императорскаго Общества. Т. XXVI, № 4-5-й (последній). Иркутскъ. 1896. С. 206-229./

 

 

 

                                                                      ВВЕДЕНИЕ

    Литература об якутах довольно велика, но я не мог воспользоваться ею вполне, так как в тех библиотеках, в которых я имел возможность заниматься, не было очень многих весьма нужных книг. Так, в библиотеках — главной студенческой и юридического факультета Казанского Университета и Общества Археологии, Истории и Этнографии нет многих томов Известий Восточно-Сибирского Отдела Императорского Русского Географического Общества, где помещались статьи об якутах и их юридическом быте; там нет даже многих томов исторических актов, относящихся к XVII в.; об отсутствии мелких статей, заметок и памятных книжек Якутской области я уже и не упоминаю. Но и те статьи об якутах, которыми я пользовался, в большинстве случаев представляют материал не высокого качества. Громадное их большинство дает совершенно неверные сведения...

    Якутскій родъ до и послѣ прихода русскихъ. Памятная книжка Якутской области за 1896 г. (1-48). Критика на него въ «Извѣстіяхъ Восточ. Сибир. Отд Импер. Рус. Географ. Общ. за 1896 г. XXVII, №№ 4-5, въ статьѣ В. С. Е. „Якутскій родъ».

    Статья «Якутский род до и после прихода русских» делится на две части. Первая часть трактует о семейном и общественном строе якутов до прихода русских вторая часть — об общественном устройстве якутов под влиянием русской власти. В первой части автор главным образом описывает семью и род. Семья состоит из лиц, связанных между собой кровным родством и лиц совершенно посторонних. Во главе семьи стоит ага — старший, отец. Его власть над членами семьи неограниченная, он может предать их смерти (4-9). Отношение родителей к детям мягкое (9-10). Брак заключается по воле родителей (12-14). Существует обычай принимать зятьев в свой дом (15-6). В семье были бесправные рабы (16-7). Несколько семей, находящихся под главенством одного старшего, составляли род (ага ȳса) (18). Во главе рода стоял тойон, неограниченный властелин над своими подчиненными; он может любого из них предать смерти (19-22). Междуродовые сношения носили враждебный характер, тойон'ы веля между собой беспрерывные войны (23). В результате частых войн между родами, появилось подчинение слабых сильным, сгруппирование некоторых из них в одно целое, под властью какого либо одного сильнейшего тойон'а Ко времени появления русских было два сильнейших тойона, стоящих во главе крупных союзов. Тыгын и Лёгёй (25-7). Во второй части автор говорит о самоуправлении якутов, устроенном под влиянием русских властей. До Екатерины II правительство предоставляло якутам полную свободу в своих делах; они должны были только доставлять ясак (28-33). В 1864 г. учреждена общесибирская Ясачная комиссия лейб-гвардии майора Щербачова, ветвью которой была якутская Ясачная коммиссия Черкашенникова. Последняя положила первую основу нынешнему самоуправлению, подразделив якутов на улусы и наслеги; она устроила ясачные дела, поручив сбор ясака якутским родоначальникам. Воспользовавшись такими преимуществами, якуты вздумали устроить такое самоуправление под властью выборного лица, которое находилось бы в зависимости только от генерал-губернатора. Ходатайствовали об этом Аржаков и Сыранов. Затея их не удалась. Впоследствии на время из пяти подгородных улусов была создана степная Дума, которая просуществовала 13 лет с 1825-1838 г. (34-46). В 1822 г. при генерал-губернаторстве Сперанского было издано Положение об инородцах, которое продолжает действовать и поныне почти без всяких изменений (46-8). На эту статью, главным образом на первую ее часть, возражает г. В. С. Е. в статье «Якутский род». Он возражает почти на каждое положение.

    Из этих возражений я укажу только наиболее существенные. Так, по вопросу о праве отца на жизнь и смерть своих детей, г. В. С. Е. весьма удачно возражает, указав что из якутских сказок этого вовсе невидно. (Изв. В. С. О. И. Г. Общ. 1896 г. XXVI №№ 4-5, 209 стр.). Весьма удачно возражает он и против утверждения, что будто бы якуты строго относятся к целомудрию, доказав как раз обратное весьма вескими данными. Он выяснил, что якутам свойственна половая распущенность, что у них был матриархат (213-222). Далее он опровергает утверждение, что суд и расправу творил будто бы один тойон, и доказывает, что якуты решали спор судом посредников. Вообще эта критическая статья написана с знанием дела; она не только критикует, но дает научные объяснения многим явлениям юридического быта якутов. Автор же статьи «Якутский род до и после прихода русских» представил якутскую жизнь, как будто она никогда не подвергалась изменениям, как была так и осталась. Кроме того он нигде не дает научного объяснения описываемым явлениям. Вторая часть его статьи представляет больший интерес, чем первая, потому что здесь довольно подробно описана история якутского самоуправления.

    /Д. Кочневъ. Очерки юридическаго быта якутовъ. Казань. 1899. С. 9-12.; Д. Кочневъ. Очерки юридическаго быта якутовъ. Москва. 2015. С. 9-12./

                                                            ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ

    Милостивый Государь,

        господин Редактор!

    Получав на днях № 10-22 вашего уважаемого журнала, я прежде всего обратил внимание на статью г. Н. Р.: «Юридическое положеніе якутовъ», рассчитывая найти в ней для себя что-нибудь новое, тем более, что автор в самом начале статьи жалуется на скудость материала по вопросу об инородческих судах в современной литературе. Естественно было ожидать, что автор внесет в эту литературу свою лепту и хоть сколько-нибудь поможет читателю ориентироваться в столь важном вопросе, как юридическое положение господствующего в Якутской области племени. В этом моем ожидании меня укрепило и полное отсутствие цитат и ссылок на печатный материал. Но то, что обнаружено мною с первых же строк второй главы названной статьи, превзошло все мои ожидания. Оказалось, что целая страница этой главы почти буквально, но довольно бессвязно и даже превратно, списана с разных страниц [29-31, 41, 43 и 44] напечатанной в «Памятной Книжкѣ Якутской области на 1896 г.» статьи под заглавием: «Якутскій родъ до и послѣ прихода русскихъ», — списана без указания источника. Правда, статья — анонимная, но это, конечно, нисколько не избавляет лиц, пользующихся ею, от обязанности указывать источник и заключать в кавычки подлинные выражения. Мне известен случай, когда эта же статьи была широко использована автором исторического очерка Якутской области, приложенного к одному из проектов покойного якутского губернатора И. И. Крафта, также без указания источника. Но, ведь, то было канцелярское произведение, которое пользуется всеми официальными изданиями, в том числе и «Памятными Книжками», как своим собственным достоянием; а статья г. Н. Р. есть произведение литературное, и потому очень жаль, что автор не следует элементарным правилам литературной этики.

    Примите уверение в совершенном моем уважении и преданности

    Эд. Пекарский.

    29. IX. 1915. Петроград.

    /Ленскія Волны. Ежемѣсячный литературно-политическій, прогрессивный журналъ. № 1 – 25. Якутскъ. 21 ноября 1915. С. 15./

                                             ЮРИДИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ ЯКУТОВ

                                                                                I.

    Преобразование местного суда представляется реформой огромной важности, все значение которой едва ли может быть измерено в настоящий момент. Но эта реформа имела бы еще большее значение, если была бы распространена также и на Сибирь с ее инородцами; в таком случае ею впервые, быть может, была бы затронута правовая жизнь инородческой массы, т. е. значительной части населения этой окраины и при том не в смысле лишь перемены судоустройства, но и коренного преобразования судопроизводства и даже — что представляется особенно важным и значительным по своим последствиям — материального права.

    Но, к сожалению, если мы обратимся к современной литература, то по вопросу об инородческих судах найдем в ней весьма скудный материал; большинству юристов, принимающих участие также и в прессе, не приходится в практической деятельности сталкиваться с кочевыми инородцами и знакомиться с их бытом и судебной организацией. Так, напр., летом 1909 года Томское юридическое общество предприняло анкету среди судебных деятелей Сибири относительно распространения реформы местного суда на Сибирь; вопросные пункты были разосланы 293 лицам, а ответов получено лишь около 30; из этих же последних лишь двое или трое высказались за возможность распространения реформы и на кочевых инородцев, и то не отделяя, по-видимому, их от оседлых. Между тем для решения столь важного вопроса необходимо отчетливое выяснение себе пути, по которому должна пойти предполагаемая реформа. А это в смою очередь требует не только изучения общественно-хозяйственного уклада жизни данной народности и народного правосознания, основанного на этом укладе, но и творческой деятельности на почве изучения отдельных казусов жизни в связи с новыми задачами переустройства инородческой жизни, В этом направлении и должна вестись подготовительная работа без которой не мыслимо проведение реформы, чуждой принудительной ломки народной жизни, а наоборот, содействующей дальнейшей эволюции ее.

                                                                                II.

    О тех изменениях во внутреннем управлении якутов, которые должны были и произойти как результаты завоевания их русскими и воеводского управления, у нас не сохранилось документальных данных. И. О. Москвин в своих записках говорит преимущественно о личных распрях и интригах тогдашних представителей русский администрации. Но судя по тому, что цели казаков и первых воевод состояли исключительно в окончательном замирении края и подчинении всех инородцев русскому правительству, а также в сборе ясака в возможно больших размерах можно с у в уверенностью сказать, что внутренняя организация якутских родов находилась вне прямого воздействия местных представителей русской власти.

    Но с постепенным переходом якутов от звероловства к скотоводству споры из за земель, угодий и вообще имущественные споры начали возникать все чаще и чаще. Разрешавшиеся прежде силою оружия, споры эти, с водворением в крае посторонней силы в лице русской власти — стали разрешаться при посредстве этой последней. При разбирательстве же подобных тяжб между инородцами, представители власти должны были натолкнуться на несоответствие русских законов с обычным правом инородцев. Назревала необходимость дать по этому поводу какое либо общее руководство и в 1723 году Саввой Иллирийский была опубликована инструкция, по Колыме, «малые ссоры, воровстве скота, побоях и проч., кроме криминальных дел и смертного убийства, могут они верноподданные судить своими начальниками и разводить такие ссоры посредственно, дабы к тяжбе и волоките на допускать, а когда дело малое, судить бы каждого рода своему начальнику, а когда побольше, то выбирать из трех родов по два начальника и в чем оные осудят, на том и стоять, дабы земские комиссары по уездам и острогам за малые причины не грабили и не разоряли. А когда дела суть важные криминальные, то предаются суду земским комиссарам». В 1729 году эта инструкция подтверждается указом Государственной Коллегии иностранных дел. Инструкция Саввы Иллирийского любопытна в том отношении, что, во первых, право родоначальников разбирать всевозможные дела строго ограничивается известными пределами и, во вторых, ей представлено якутам судиться несколькими выборными начальниками. Таким образом дела более сложные, разбиравшиеся раньше одним лицом, родоначальником, с этого времени перешли в ведение коллегиального суда, основанного на выборном начале и решающего дела безапелляционно, чем устранялись поводы для вмешательства земских комиссаров.

    Но порядок, установленный этой инструкцией продолжался не долго. Распри родоначальников, не могущих ужиться вместе, вели к распадению одного наслега на дна, причем рядовичам предоставлялось право войти в состав которого либо из них. Земли, бывшие во владении отделившихся, составляли территорию нового наслега, что опять повело к чересполосице, а из за нее к новым спорам и тяжбам. В виду этого в 1819 году по инициативе Сибирского Генерал-Губернатора Сперанского в каждом инородческом племени в том числе и в якутском, были образованы комиссии, на которые возлагалось описание быта и обычного права данного племени. По этим материалам и было составлено Положение об инородцах 22 июля 1822 г утверждение Императора Александра I го. Это был первый свод законоположений, относящихся к инородцам. Все сибирские инородцы по образу жизни распределены на 3 разряда: оседлых, кочевых и бродячих. Якуты были причислены ко второму разряду. Образованы коллегиальные учреждения: инородные управы для управления улусами и родовые управления для управления наслегами. Члены инородных управ и родовых управлений утверждаются в своих должностях губернаторами или областными начальниками (ст. 118 полож.). Родовым управлениям в маловажных делах между инородцами предоставлено право словесных судов; в Инородных Управах якуты судятся по их обычаям окончательно по делам о воровстве - краже и воровстве - мошенничестве, не превышающих 30 рублей, и учиненных в 1-й или во 2 раз. Все исковые же дела могут быть начаты в Окружных Судах лишь после того, как будут рассмотрены всеми степенями словесной расправы, т. е. Родовым Управлением, Инородной Управой и Окружной Полицией или Земским Заседателем.

    Таким образом, Положение об инородцах не признало возможным подчинить инородческие часто-правовые отношения всецело юрисдикции общего суда. Главнейшей причиной этого было, конечно, то, что обычно правовые нормы, господствовавшие в инородческой жизни, слишком резко отличались от большинстве случаев от постановлений писаного закона. Хранителем этого неписаного обычного права Положение об инород. и сделало вновь образованные словесные расправы. Юрисдикция словесных расправь распространялись но только на гражданские споры, но на некоторые категории дел уголовных. Пределы подсудности здесь были определены очень эластично. В то время как по 98 ст. Полож. почти все гражданские дела, возникающие в пределах родов и между лицами одного и того же состояния были подведомы словесным расправам, из уголовных подлежали их компетенции «менее важные». Точного указания о том какие именно виды нарушения должны считаться «менее важными» закон не делал (примеч. 1-е к ст. 75 полож. дает далеко не исчерпывающие перечисление «важных» преступлений). Каждая степень словесной расправы могла толковать это по своему и таким образом, в значительной степени сама определяла границы этой подсудности.

    Производство в словесных расправах изъято было от всяких обязательных формальностей. 76-я ст. Полож. даже указывала, что разбирательство в Родовых Управлениях есть словесное «и до письменных просьб им дела нет», судьи руководствуются совестью и народным обычаем.

    Для словесной расправы были как бы совсем не обязательны определения закона ни с формальной, ни с материальной их стороны, т. е. ни по отношению к существу постановляемых решений. Внутренняя, не писанная правда инородческой жизни, которая воплощалась в народном обычае, должна была обеспечить правосудие. Но каково бы ни было значение обычных норм при старом укладе якутской жизни, оно не могло сохранить в той же силе при совершенно ином строе жизни. В самом деле: авторитет обычая опирался на общее признание его обязательной силы; он имел за собой и внешнюю санкцию, в виде принудительной силы рода, общества, которое могло быть обращено против ослушника, нарушившего традиционные порядки жизни. Обычай был живуч и силен, главным образом, потому, что обычные порядки слагались под влиянием тех требований, которые ставились самими условиями и обстановкой инородческой жизни, преимущественно трудовой ее стороны. Условия якутского труда диктовали и распорядки якутских общественных отношений. Большинство якутов были скотоводами; поэтому именно скотоводческий труд и положил наибольший отпечаток на обычные нормы якутской общественной жизни. При преобладании натурального хозяйства и слабом участии якутов в меновых хозяйственных процессах, — в якутской среде могли выработаться и поддерживаться особые расходящиеся с писаным законом, правовые нормы, которыми определились взаимные отношения внутри якутского наслега, между его членами. Существовали обычные формы земледелия и землепользования, обычные порядки наследования, известные особенности договорного и обязательственного права.

    Обычай регулировал и правовые отношения и хозяйственные распорядки, и семейную, и личную жизнь якута.

    Н. Р.

    (Прод. след.)

    /Ленскія Волны. Ежемѣсячный литературно-политическій, прогрессивный журналъ. № 10 – 22. Якутскъ. 21 августа 1915. С. 5-7./

                                             ЮРИДИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ ЯКУТОВ

                                                                                III.

    Разложение якутского рода должно было дать толчок к перестройке всех общественных распорядков. Все они так или иначе, связаны были с существованием полупринудительного труда и личной зависимости простых рядовичей от своих родоначальников.

    Освобождение труда от родовых цепей не делало его еще, конечно, вполне независимым и реально свободным. И при договорных отношениях фактическая зависимость одной стороны, слабейшей, от другой, в данном случае от экономически-могущественного тойоната, была очень велика. Но эта зависимость являлась несколько иной, чем родовое порабощение, где именно данные работники находились в зависимости от данных владельцев.

    Изменившиеся условия хозяйственной и общественной жизни не могли оставить незатронутым и сословную организацию. Новые силы, выступающие вперед при смене народно-хозяйственных норм, выходят, обыкновенно, не из тех кругов, которые стояли на вершине общественной лестницы при старом порядке. С разложением рода авторитет родовитых тойонов все уменьшается и уменьшается. На смену им выступает простой родович, более сметливый, более проворный и экономически усиливающийся. «Тойон» уже не тот, кто своим предком считает хотя бы и Тыгына [* Якутский национальный герой, проявивший особенное упорство при завоевании якутов русскими.], но с тощим кошельком в кармане, а тот, кто будучи вчера плебеем, сегодня владеет стадами и «мошной». На почве внедряющегося в область менового, денежного хозяйства неизбежно начали развиваться индивидуалистические тенденции. Экономическая жизнь на этой ступени развития получает более или менее общий характер борьбы соперничающих интересов. Эта борьба требует простора для проявления хозяйственной инициативы и самодеятельности. Весь последующий, переходный период, который мы переживаем и до сих пор, наполнен этой борьбой нового со старым. Правда, старые порядки сохранили еще за собой многие, очень крепкие и очень важные позиции и не редко на протяжении последних десятилетий давали общий тон и общую окраску всему течению якутской жизни. Сословный тойонат был еще достаточно силен; экономический же мало отличался от него. Таким образом, та внешняя оболочка, под которой формировались новые хозяйственные отношения, в значительной мере оставалась старой. От этого самый процесс перестройки хозяйственной структуры якутского народа должен был принять болезненные формы, отражаясь на слабейших группах. Но как бы то ни было, в результате сказывалось хотя и медленное, но постоянное и неуклонное поступательное движение, ведущее к закреплению и развитию новых общественных начал. Вместе с тем в общественную жизнь должно было проивзойдти и новое регулирующее чуждое родовому строю — это именно начало права и законности. Господство обычая, вполне допустимое при простоте и несложности гражданских отношений в родовом быту, не могло удовлетворять потребностей уже значительно усложнившейся жизни якутского населения. Правосознание складывается вместе с общественно-хозяйственным укладом жизни и меняется вместе с ним. Теперь дело идет как раз об изменении уклада якутской жизни, а раз меняется уклад, старое обычное право, основанное на старом укладе и правосознании, есть только тормоз развития. Если принять во внимание, что обычаем определяются не только частности и подробности, но и самое существо важнейших личных и имущественных прав, то нельзя не придти к заключению, что обычай без установления точных пределов для его применения и руководящих начал закона, не может служить надежным основанием гражданских отношений в сколько-нибудь развивающемся общественном быту. Шаткость юридического порядка в якутской среде усугубляется тем, что обычай нередко оказывается в противоречии с законом, которым руководствуются общие судебные места при разрешении якутских дел, поступающих на их рассмотрение после словесных расправ. Хотя по 70 ст. полож. об инород. в Родовых Управлениях разбирательство должно быть словесным и решение основываться на обычае, но уже на практике происходит совершенно иное. Родовые Управления заводят «дела» чуть ли не по всем правилам Судопроизводства и канцелярского искусства. Решения их, изложенные нередко на нескольких листах, полны ссылками и на Уст. Граж. Суд., и на X т. Св. Закон. и проч., проч. Нечего говорить о производстве в Инородных Управах и Окружных Полициях, где судейские столы всегда обложены фолиантами законов. Десятый том Св. Зак. начинает, благодаря, создающемуся ненормальному положению, делаться и якутским кодексом, распространяющимся на значительную область якутских правовых отношений. Между тем наш X том, создавшийся на почве поместно-дворянских отношений, резко расходится с основными воззрениями и понятиями якутов и распространение его на якутскую жизнь означает нарушение всего уклада якутского мировоззрения, не создавая вместо него нового и справедливого и прочного правопорядка. Отсюда проистекает спутанность юридических понятий народа, еще более усиливаемая взглядами, которые усваиваются инородцами во время пребывания в городах, в совершенно иных общественных условиях.

    Окружная Полиция или Окружный Суд, незнакомые с местными обычаями и укладом жизни, при разрешении поступающих к ним якутских дел, вынуждены руководствоваться или законом, или просто чувством справедливости и идти в разрез с решениями словесных расправ. Кроме того в практике Окружного Суда не заметно точно установленного порядка в разрешении инородческих дел, о чем пояснится в дальнейшем.

    Итак, с изменением уклада якутской жизни, отживает свой век и старое обычное право. Но на самопроизвольную эволюцию от старого к новому трудно рассчитывать. Переустройство якутской жизни связано со сложными социальными вопросами; в самих наслегах идет уже борьба между различными группами населения. При таких условиях о самопроизвольной эволюции, повторяем, не может быть речи; должно быть законодательное вмешательство. Если же это так, то нужно работать не в смысле развития старого отжившего обычного права, а выработки нового законодательства, выясняющего основы нового быта и развивающего подобная нормы в интересах устранения остроты перехода от старого к новому.

    Но реформа местного суда — реформа огромной важности и только при представителе в государственной Думе от Якутской области она может быть проведена в интересах нашей окраины и ее народности — Якутов. Неудача реформы может подорвать доверие масс не только к самой реформе, но и к суду, и к закону вообще. Законодатель, проникнутый действительным желанием улучшить положение якутов, поднять уровень их правосознания, обязан прежде всего дать им, как это выразился депутат Государственной Думы Аджемов по поводу реформы волостного суда, «надлежащую книгу в руки», т. е. такую, которая соответствовала бы мировоззрению якутов, их основным понятиям и воззрениям на право.

    Правда, в некоторых областях права (напр., наследственного) нельзя не сохранить силы обычая, но для прочих областей, в частности для права обязательственного, вопрос должен быть решен иначе: в области обязательственного права обычай страдает крайней неопределенностью и неуловимостью в этой области «совесть» всегда вытесняла и вытесняет силу „обычая» и растворяет его в себе.

    Н. Р.

    /Ленскія Волны. Ежемѣсячный литературно-политическій, прогрессивный журналъ. № 11 – 23. Якутскъ. 21 сентября 1915. С. 7-8./

                                             ЮРИДИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ ЯКУТОВ

                                                                                IV.

    «Положеніе объ инородцахъ» было утверждено Императором Александром 1-м 22-го июля 1822 года. Но за истекшие 90 с лишн. лет уклад якутской жизни не мог не измениться; в особенности же глубокие изменения последовали в общественно-хозяйственном строе жизни. Натуральное якутское хозяйство постепенно втягивалось в процесс товарообмена; нарождались новые социальные группы, вступавшие в борьбу со старыми господами положения, появлялись новые творческие факторы жизни. Правосознание же складывается вместе с общественно-хозяйственным укладом жизни и меняется вместе с ним. Старые нормы ІІолож. об инор. основанные на старом укладе якутской жизни, но могли уже соответствовать вновь народившимся формам жизни, часто их не предусматривали вовсе и, таким образом постепенно анахронизируясь, превращались в тормоз развития. Неудовлетворительность Полож. об инородц. была самоочевидна для всех, но это все же не мешало продолжать существовать ему без каких бы то ни было значительных поправок и дополнений. Причина этого печального явления лежит, конечно, в общих политических условиях, в характере отношений между «центром» и „окраинами». Мо при всем том, однако, нельзя не поражаться тому индифферентизму и беззаботности, которые проявлены нашими местными окраинными администраторами, ни разу серьезно не задумавшимися над вопросом, как урегулировать область материально-правовых отношений инородцев. до сих пор нормируемую отжившем обычным правом и устаревшим ІІолож. об инородц. и не пытавшимися понудить «центр» хоть к каким либо незначительным реформам. А между тем не трудно видеть, что от правильного разрешения итого вопроса зависит облегчение переустройства якутской жизни, устранение остроты перехода от старого к новому.

    Но помимо этого, Полож. об инородц. в некоторых своих, весьма существенных, частях резко противоречить общим правовым нормам нашего законодательства, создавая столь серьезные коллизии, что о каком либо примирении не приходится и думать. Одновременное же существование двух, чуждых друг другу дисциплин не может не отражаться самым пагубным образом как па деятельности судебных организаций, обязанных считаться и с той, и с другой дисциплиной, так и вообще на подзаконности жизни.

    Возьмем для примера хотя бы 98 ст. Полож. об инородц., гласящую: «исковые дела кочевых и бродячих инородцев начинаются в Окружных Судах не прежде как по неудовольствиям на решения во всех степенях словесной расправы. Дела эти производятся в Окружных Судах с соблюдением правил, постановленных в законах о судопроизводстве Гражданском (т. XVI, ч. II, изд. 1892 года). Решения Окружных Судов по сим делам признаются окончательными и обжалованию не подлежат».

    Если же мы примем во внимание содержание примеч. 1-го к ст. 75-й и 86 ст. Положения, согласно которым словесные расправы чинит суд по местным обычаям, то должны будем придти к заключению, что в Окружные Суды поступают обжалованные решения, основанные всецело на обычае, которым закон предписывает руководствоваться словесным расправам, а не на нормах писаного закона, с которыми привык иметь дело Суд.

    Как же должен поступать Окружный Суд при рассмотрении подобных решений?

    Статья 98-я Полож. предписывает руководствоваться ему в таких случаях правилами, постановленными «в законах о судопроизводстве гражданском», т. е. оценивать решения, основанные на обычном праве с точки зрения норм писаного закона. Но не трудно видеть, что этим уничтожается вообще применение обычного права в якутских судах, ибо нормы этого права могут зачастую противоречить нормам писаного закона и, таким образом, уничтожаться им, т. е. большинство обжалованных решений должно в Окружных Судах радикально видоизменяться к удавлению заинтересованных сторон. Следовательно, Окружный Суд неминуемо должен стать местом острого и непримиримого столкновения обычая с законом и, конечно, далеко не к выгоде первого.

    Конфликты еще неизбежны и потому, что в нашем законодательстве положение обычного права регулируется вообще крайне неудовлетворительно и вызывает серьезные сомнения с точки зрения догматической. Составители судебных уставов 1864 года совершенно не коснулось вопроса о применении обычаев общими судебными местами, допустив применение их лишь в производстве у мировых судей (ст. 130 Уст. Гр. Суд.). Правда, наша судебная практика пошла по пути признании обычного нрава и для общих судебных мест, но лишь только в случаях: 1) когда применение его именно дозволено законом и 2) в случаях, положительно не разрешаемых законами. Но как уже неоднократно указывалось в юридической литературе, уловить то руководящее начало для разграничения случаев, при которых дозволено применение обычаев от случаев, не дозволяющих этого, — дело совершенно невозможное. В законе по этому поводу не существует более или менее точной и подробной регламентации; даже наоборот, гражданское право с системой предустановленных доказательств в значительной своей части исключает совместное действие обычая с законом.

    Да и вообще целесообразно ли решать дела, руководствуясь в каждой инстанции глубоко-различными дисциплинами: — в первой — обычным правом, в последней — писаным законом? Кроме бесконечных затруднений и колебаний практики такой порядок ничего более дать не может.

    Но если бы даже Окружный Суд и решил рассматривать обжалованные решения, руководствуясь не нормами писаного закона, а обычным правом, то и в этом случае при современном процессуальном строе он едва ли может придти к положительным результатам. В составе судов нет лиц, знакомых со всеми обычаями, нормирующими право, а закон не содержит особых постановлений о способах доказывать суду существование обычаев и удостоверять их. Казались бы, что если в знаниях суда по этому предмету встречаются недочеты, то он сам обязан озаботится их восполнением, в особенности же в тех случаях, когда сам закон в сознании существующих в нем пробелов, указывает источник для их восполнения, этот же взгляд встречает себе сочувствие и в юридической литературе, признающей, что применяющий обычай суд должен убедиться в его существовании. Но если мы и ознакомимся с практикой Окружных Судов, рассматривающих дела в качестве окончательной инстанции, то не найдем ни одного случая применения подобного порядка. Обыкновенно же Суд, чувствуя конфликт обычая с законом и не находя способов согласовании их, просто решает дела «по совести», отбросив какие бы то ни было нормы. В особенности же это практикуется 3-ю степенью Словесной Расправы — Окружной Полицией, учреждением административным, не сильным в законах и столь же малознающим обычное право.

    Таким образом, создается не только колебание практики, но и отсутствие руководящих прецедентов, уменьшение авторитетности судебных мест, а также происходит путаница правовых понятий, имеющая последствием незнание не только инородцами, но и их судебными организациями того, чем же и какими, — своими или чужими, нормами следует им в конце концов руководствоваться?

    В целях достижения хотя бы некоторой устойчивости решений. Словесныя Расправы (родовые Управлении и Инородные управы), обязанные чинить суд словесно, без заведения письменного производства и на основании местных обычаев, ныне уже принуждены совершенно не выполнять этих условий. Мало того, что по каждому спору ими заводятся «дела» по всем правилам канцелярского искусства, но и каждое определение и решение подкрепляют ссылками на статьи Свода Законов, как бы они малоподходящи и не были для данных казусов и как бы не противоречили воле обычая по данному поводу. Постановив такое, по истине, уродливое решение, Словесная Расправа чувствует себя все же несколько спокойнее, имея в виду, что следующая инстанция не кассирует дела; а соответствует ли приведенный в решении закон данному казусу и аналогичен ли он обычаю, на основании которого собственно и должно строиться решение, — вопрос сложный и Расправа вполне права в своей уверенности, что ни Окружная Полиция, на Суд не станут разрешать этот вопрос, а если и начнут, то едва ли придут к каким либо определенным результатам.

    Н. Р.

    /Ленскія Волны. Ежемѣсячный литературно-политическій, прогрессивный журналъ. № 12 – 24. Якутскъ. 21 октября 1915. С. 6-8./

 

 

                            НЕКОТОРЫЕ ПРОБЛЕМЫ ИСТОРИИ ЯКУТИИ XVII ВЕКА

    ...Важнейшей и первоочередной задачей историков Якутии является изучение общественного строя туземного населения. Хотя по этому вопросу имеется довольно большое количество работ, но, как мы указали выше, по преимуществу они принадлежат этнографам XIX в., строившим свои схемы без ясного представления об основных этапах истории человеческого общества и на материале преимущественно фольклора, взятом без строгой исторической критики.

    Якутский фольклор, действительно, очень богат, а состав его чрезвычайно сложен. Наряду с переживаниями очень древнего порядка, восходящими к матриархату, мы находим в нем ряд несомненно поздних наслоений, возникших уже в период русского владычества. Поэтому пользоваться им нужно с чрезвычайной осторожностью. Между тем, представление об общественном строе якутов к моменту русского завоевания строилось на фольклорном материале в довольно механической интерпретации. Так возникло представление о якутском роде.

    Исходя из существования в XIX в. родовой организации, носившей по существу чисто фискальный характер и созданной в XVIII в. комиссией Черкашенникова, этнографы проецировали единую линию развития рода в предшествующие столетия. Наиболее выпукло сформулировал эту точку зрения Э. К. Пекарский в своей работе «Якутский род до и после прихода русских». [* Памятная книжка Якутской области на 1890 г.] Согласно взгляду Пекарского, род, существовавший к моменту завоевания, в дальнейшем начал разлагаться, вследствие борьбы якутских родоначальников за власть. «Во главе его стоят по прежнему „лучшие”, „почетные люди”, но интересы их начинают обособляться от интересов рода, не поняв действительных намерений правительства, — водворить в крае гражданский порядок в духе русских законов, — и приняв их за слабость и уступчивость, они делали попытки освободиться из-под контроля по крайней мере ближайшей власти и захватить власть в свои руки». [* Ор. cit., стр. 47.] На этой почве и стал разлагаться род. причем, по мнению Пекарского, «процесс этот продолжается». [* Ibid., стр. 46.]

    Точно так же признавал наличие родовых отношений у якутов и Серошевский, хотя он, по-видимому, чувствовал, что наблюдаемые им «роды» сходны с этапом доклассового общества только по названию. Фикция родового строя тем не менее продолжала тяготеть почти над всеми якутскими этнографами, приводя фактически к типичному для народников смазыванию классовой дифференциации и классовой борьбы в якутском обществе.

    Выработанные этнографами представления оказали большое воздействие па историков Якутии, строящих «предисторню якутов обычно на некритически воспринятых этнографических конструкциях, в особенности Пекарского. Можно без труда проследить, как созданное последним на основании фольклорных данных определение состава якутской семьи к моменту завоевания безоговорочно повторяется историками, часто даже без указания на источник Идеи этнографов XIX в. оказали влияние и на советских этнографов. Так, например, М. Косвен, хотя и считает, что «в ту эпоху, когда русские познакомились с якутами, древний родовой строй уже разлагался», [* М Косвен, Якутская республика, М.—Л., 1925, стр. 105.] вместе с тем утверждает, что выделение тойоната в самостоятельную группу происходит только в результате завоевания: «это право (раскладки и сбора ясака — И. Т.) дало им, конечно, неограниченную власть над своими сородичами и выдвинуло их на положение особо привилегированного, имеющего огромные возможности класса. В результате поощряемые и покровительствуемые русской властью, тойоны стали злейшими угнетателями и эксплуататорами своего народа». [* Ibid., стр. 23.]

    /Колониальная политика Московского государства в Якутии XVII в. Сборник документов под общей редакцией Я. П. Алькора, Б. Д. Грекова. Вступительная статья И. М. Троцкого. Ленинград. (1935) 1936. С. ХХ-ХХІ./

 

                                                                  РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ

                                               Литература дореволюционного периода

                                                1. ЭТНОГРАФИЯ. АНТРОПОЛОГИЯ

                                                      1.7.1. Обычное право якутов

    315. Пекарский Э. К. Якутский род до и после прихода русских // Памят. книжка Якут. обл. на 1896 г. Вып. 1 / Якут. стат. ком. Якутск, 1895. С. 1-48.

    Семейный и общественный строй якутов.

    345. Родионов Н. Н. Об обычном праве якутов // Лен. волны. 1915. № 8. С. 7-9.

    346. Родионов Н. Н. Юридическое положение якутов // Лен. волны. 1915. № 10. С. 5-7; № 11. С. 7-8; № 12. С. 6-8.

    Сведения о несоответствии положения инородческих судов нормам обычного права.

    /Н. Н. Грибановский Н. Н.  Библиография Якутии. Ч. V. Этнография. Антропология. Фольклор. Религиозные верования и поверья. Христианская церковь и миссионерство. Якутск. 2006. С. 39, 42./