ЎЎЎ 3-2. Анэта Жубар. Вацлаў Серашэўскі ды Якуцкая вобласьць. Ч. 3. Сш. 2. Письма из Сибири. Койданава. "Кальвіна". 2020.

                                                                          *    *    *

    Бумаги Вацлава Серошевского передал Национальной библиотеке в Варшаве сын Владислав. Среди них, а это в самой ранней переданной партии (в 1946 г.), находится необычайно интересный комплект на который никто до сих пор не обратил внимания: восемнадцать писем писателя к сестре Павлине ¹, охватывающих период от 17 апреля 1888 до 28 февраля 1891 (sygn. ВN 2749). Среди сберегаемых писем имеются пробелы; к тому же из упоминания Серошевского в письме за 1889 г. следует, что переписываться с сестрой он начал уже в 1885 г. Однако от этих ранних писем не осталось никаких следов. Серошевский пишет из Намского улуса Якутской области, из 130⁰ географической долготы и 65⁰ географической широты в Восточной Сибири, из местности лежащей у основания «трона зимы», немногим ниже Полярного круга.

    Эти письма заслуживают публикации по многим соображениям, во первых учитывая вышедшие Pamiętniki [Воспоминания] писателя (1959 г.) они станут во многом интереснейшим их дополнением. Разумеется письма не смогут соизмериться с «Воспоминаниями» временным диапазоном; не сравнится им также, как с эпическим воображением, так и с мощью драматического напряжения. Но не обладая этими качествами они прежде всего более глубже и психологически интересней.

    «Воспоминания» являются немного поспешной и легкой красочной повестью. Мы находим в них знакомый портрет заслуженного писателя в установившемся ранге героя, без колебаний и сомнений. Иначе в письмах; мы видим человека, несмотря на порывы героизма, доведенного тоской и сомнениями почти до меланхолии; национального героя, патриотизм которого подвергается тяжелейшему испытанию верности польшчизне в совершенно чужом окружении. Эти письма дают богатейший материал к характеристике начинающего писателя, для которого проблема выбора языка, мнимо бесспорная, в действительности оказывается проблемой ужасно сложной. Подлинность переживаний тут ничем не стеснена; содержание писем откровенное, часто несдержанное, поддающееся влияниям вспыльчивости и впечатлениям автора. С мелко и экономно исписанных листков возникает образ мало, или совсем незнакомого человека: в зимние дни литератор и этнограф, в летние – земледелец, охотник и птицевод. Его всесторонность, пристрастие к земледелию и настойчивость в литературных и научных трудах, заслуживающих искреннего восхищения. Тем более, что из Варшавы он привез с собой только... патриотический запал, малограмотные знания и хорошие навыки слесарного ремесла. Этот симбиоз труда и интересов значительно развил Серошевского, о чем неоднократно он упоминает в письмах.

    В июле 1888 года минуло 10 лет с момента ареста Серошевского в Варшаве, а в 1890 году закончилось время его десятилетнего пребывания в Сибири ². С этим связывались надежды на скорое возвращение на родину, осознание небольшого облегчения, что самое трудное уже позади, и волнение в ожидании неизвестного. Первоначальное оживление быстро прошло. Его угнетают хлопоты, не только по поводу трудностей освобождения, а также мысли по поводу его будущих заработков, а главным образом поисков содержания себя и малолетней дочери Марии. Обеспеченное, хотя и не важно, существование в Сибири разрушалось со временем обретения желанной свободы. После возвращения всё нужно было бы начинать по-новому. Серошевский, наученный опытом, заранее беспокоится о будущем существовании и пытается завязать контакт с родным краем, при помощи пера. Препоны огромные. Патриот, национальный герой, стойкий поляк, а не умеющий хорошо писать по-польски. Его стиль шероховатый и тяжелый, склонный к претенциозности ситуации и сгущению красок. Неоднократное убеждение собственной значимости и осознание величины его жертвы для народа ведет несчастного ссыльного к пределу отчаяния и никто не может ему помочь. В подсознании его все-таки дремлет надежда, хоть небольшого признания за страдания и кривды. В письмах мы находим такой характерный для многих ссыльных тон обиженности и требование справедливости, направленное к безымянному адресату «народу». Наиболее характерен в том отношении абзац в письме за 28 ХІ 1888 г., когда раздосадованный многократным отбрасыванием описаний его поездок по Сибири Серошевский пишет: «... жаль мне моего труда, что бы пропал попусту; стоил он мне немало здоровья и хлопот; заполучил я воспаление глаз, слепясь над рисунками, и не одну ночь провел, терзаемый ревматическими болями, приобретенными в описанных там мною скитаниях. Не хотят платить, жалеют мне небольшого куска хлеба, брось им, сестра, даром, пусть дорогие земляки наедятся даром моими внутренностями; торговлею с ними осквернил бы я память всех тех, которые также даром отдавали за них свои жизни и кровь...»

    Между тем проблема печатания в Польше ссыльных граничила почти что с утопией. Так как ссыльным вообще было запрещено писать и печататься. Следовательно они публиковались под псевдонимами, и от этого же псевдонима отрекались. Также и пересылка литературных текстов из Сибири происходила законспирированным способом – обычно их зашивали в одежду возвращающегося на родину ссыльного. Риск был очень большой. Однако эти препоны, хотя и очень серьезные были намного меньшими за те, которые возникали при самом написании. Можно было бы составить целый раздел из сетований Серошевского в письмах на тему обработки новелл и повестей. В Pamiętnikach этот огромный, тяжелый труд и напряжение уместились в одном предложении: «имел я поначалу большие трудности с моим польским языком, который я очень обеднял и он был полон русизмов» (s. 476.) Как притупилась память о первоначальной борьбе с польским языком свидетельствует также и то, что в «Воспоминаниях» указано, что эти трудности удалось преодолеть при помощи грамматики Малецкого и польских книг для чтения. В действительности все выглядело иначе. Достаточно привести одну только цитату, которая мемуарный оптимизм опровергает полностью: «Ах этот язык, сколько же он мне стоит труда бумаги и времени, а не поверишь какие болезненные препоны я вынужден преодолевать; читать по-русски, говорить по-русски, слушать по-якутски, а думать и писать должен по-польски? Никакие грамматики, тории стиля и т.д. не дадут мне красочности и гибкости живого существа, как никакие заверения, что это не гигиенично, нездорово либо неудобно, не накормят, не исцелят нищего! Мой разум слишком молодым попал в эти нездоровые условия. Не смог он еще в достаточной мере насладится родными звуками, и теперь эти звуки в выражениях болеют малокровием! Родины, Родины!.. мне нужно, чтобы не терять красок мысли в бесцветных выражениях! – Стало быть шарахаюсь между невежественностью /sic!/, непосредственностью либо высокопарной патетичностью картин; никогда я не буду верен, никогда доволен; этой божественной классической простоты, где каждое слово стоит на месте, где оно никаким другим заменено быть не может. Я наверное уже не приобрету никогда – ссылка на все налаживает свою нездоровую мглистость (письмо от 25 І 1891).

    Серошевский предвидел верно: он никогда не стал стилистом, язык, даже самых позднейших его произведений, пересыщен русизмами, от которых он не был в состоянии избавится. С этим объединился сложный процесс «слушания атмосферы», сопутствующей действию повести и изнутри слушание собственного языка: «мой язык, когда-то звонкий и свободный, утратил гибкость и красочность, и от долгой здешней полярной ночи одеревенел, от сильных здешних морозов онемел» /.../ От такого шараханья так у мня порой разболится голова, так мне все надоест, так утрачу веру, что из меня будет когда-нибудь что-то, что я готов расплакаться как ребенок. Кстати, читаю «Без догмата» Сенкевича и восхищаюсь но... в русском переводе» (письмо от 12 ХІ 1890, подчеркнуто автором).

    Автор «Dwunastu lat w kraju Jakutów» упрямо писал по-польски. И только упорством объясняют его неслыханные усилия, чтобы справиться с трудностями. Так как русский язык вынужден был употреблять и говорил на нем бегло, он со временем выработал в нем собственный стиль и писал на нем много. Как ученый этнограф Серошевский сначала был признан в России ³. Со временем Серошевский наверняка сникал себе снисходительность из-за своего двуязычия. Но поначалу он писал сестре, что самым страшным было бы для него переживанием если бы какое –то свое произведение увидел бы сперва в печати по-русски. Это была бы для него, как поляка, оплеуха. Поражает факт, что так мог писать только человек ослепленный национализмом, и к тому же надеющийся на скорое возвращение на родину. Вся его жизнь в Сибири была для Польши и поляков. Эта жертва сил и труда для далекой, но не утерянной родины. Серошевский никогда не чувствует себя писателем Сибири и все длительное пребывание в ней считает за проходящее и временное ⁴.

    В письмах из Сибири, Серошевский выступает как прозаик. Однако нужно также вспомнить о его стихотворных произведениях, из которых четыре образца он переслал сестре. Эти стихотворения, в литературном отношении не имеющие большой ценности, содержат в себе высокий заряд благородных чувств. Автор придавал большое значение стихотворению «Памяти Марии Богушевич» о чем говорит в Pamiętnikach (s. 477). Когда он писал Pamiętniki то не знал о существовании автографа стихотворения и считал его утраченным. Также не знал о его существовании издатель Pamiętników Анджей Лям. Стихотворения являются иллюстрацией идейных убеждений молодого Серошевского и свидетельствует о раннем знакомстве с революционными движениями его времен. В этих скромных произведениях, о которых он сам говорит. что они могут произвести впечатление «кусков разбитой статуи», содержатся мучения молодого политико-общественного деятеля, который с трудом превращался в литератора.

    Чтение писем неизбежно обращает внимание на бескомпромиссность убеждений Серошевского. Поражает смелость, с которой он не колеблясь, сваей верной корреспондентке ставит обвинение в малодушии и мещанской копромистности. Серошевский выступает как представитель борющегося пролетариата («я рабочий»), сестра же согласно его мнения, представляет имущий класс ⁵. Часто между ними недоразумения в письмах смягчаются только большой привязанностью и тоскою.

    Трогательна любовь Серошевского к дочурке Марии, умершая мать которой была татаркою ⁶. Высокомерное молчание сестры в деле этого отцовства представляется обидой. Однако же убеждения писателя о необходимости терпимости в родственных отношениях не идет в паре с национальной терпимостью. Поляк, упрямый поляк, что бы его поляком узнали в писательском ремесле, долго не может понять, что некоторые ценности одинаковы для всех людей, невзирая на национальность.

    Итак, мнимо монолитная, сделанная из одного железа, натура Серошевского обладала многими осложнениями. Также и тон писем, вопреки что неоднократно акцентирован оптимизм, в принципе полон беспокойства и огорчения. Геройское настроение автора часто повторяющего: «я здоров», «я привык к страданиям», «мне нравится эта жизнь полуземледельца, полулитератора», «я доволен и счастлив» - кажутся порой позою. Трудно поверить, что бы он мог быть здоров, когда постоянно повторяются приступы ревматизма, а также слабое уверение о хорошем психическом самочувствии земледельца-литератора в Сибири, который постоянно мечтает о тихом уголке для работы в Польше. Была это скорее натура «гордая и строптивая», но при всем этом также глубоко человечная.

                                                                                  *  *  *

    Рукопись писем в принципе довольно понятна при чтении. Всего лишь несколько мест, главным образом когда в игру входят русизмы типа «широкий синтез», представляют некоторые трудности. Другие русизмы, напр. «za wyjątkiemich» (вместо je), принадлежат к обычным ошибкам, встречающихся в повседневной речи многих поляков даже и теперь. Кроме русизмов и других искажений (напр. przyętosowawczy, wreście) сибирские письма Серошевского содержат еще множество орфографических ошибок. От этого недостатка не удалось избавиться Серошевскому уже никогда. Из устного сообщения сына писателя Владислава Серошевского известно, что «вечный корректор» автографов отца была мать, Стефания из Мяновских. До нее это исполняла сестра Павлина. При опубликовании писем орфографические ошибки были исправлены, а правописание модернизировано. Также и пунктуация, оставляющая желать лучшего в рукописи, была упорядочена и унифицирована. Пунктуация рукописи является просто несчастьем при чтении автографа. Также представляет трудность перманентное отсутствие абзацев.

    Однако, несмотря на эти недостатки, письма читаются с истинным интересом. Шероховатый язык ссыльного имеет свой собственный стиль. Удается сразу почувствовать, когда литературные опыты находились в зачаточном состоянии. Видно, что писатель имеет многое к повествованию. Легче ему всегда содержание, чем литературная вязь. Пишет возбужденно, употребляя почти стенографические сокращения, записывая свои мысли быстро и четко. Затруднения начинаются там, где начинается неспешная обработка неблагодарного, небрежного языка. Свое языковое неумение Серошевский компенсирует великолепным знанием этнографии. Видно время, когда вынужден был отказаться от публикации своих чисто этнографических трудов по-польски, взял их за подоплеку к своим повестям. Впрочем влияние взаимное: дальнейшие этнографические работы не сводятся к одному описанию реалий, а соединяются с их обширнейшим синтезом. Сам Серошевский об это пишет следующее: «Работа, постараюсь, чтобы имела не только специальный этнографический интерес, но и шире затрагивала проблемы. Умею ли это делать убедишься из «Na kresach lasów», где основа исключительно этнографическая, а все-таки пророчат мне мои читатели и критики большой успех. В задуманном этнографическом исследовании хотел бы, описывая формы семейных и свадебных якутских обычаев, а также их эстетические требования якутской любви, расширить несколько эти рамки» (письмо от 28 ІІ 1891).

    В результате письма Серошевского из Сибири, будучи одновременно несомненной иллюстрацией его литературных способностей, являются занимательным чтением, и в некоторой мере открытием. Стилевую неловкость компенсируют откровенность и непосредственность слова энтузиазм и энергия пишущего, а уверенность в целесообразности собственного развития, в чем оно проявляется, передается читающему.

    Не место здесь квалифицировать уровень писательских достижений Серошевского. В раннем периоде его творчества заключается стремление к польскому языку, выражающееся в развитии и обработке языка, который в чуждом этническом окружении искажен и от этого временами неуклюж – все таки стал живым.

    1). Павлина Серошевская [Paulina Seroszewska], редактор и издатель Варшавской «Prawdy» (1906-1907), перевела с английского: E. Phillpost «Kłamliwi prorocy», 1900 г. [«К сестре, П. Серошевской, 19 писем за 1881-1891 гг. Pукоп. отд. Нац. Библ. сигн. 2749; 18 писем за 1881-1891 гг. опубл. Б. Коцувна. «Arch. Lit.» Т-8. «Miscellanea z pogranicza XIX i XX w.» Wr. 1964, s. 383-387». // Bibliografia literatury Polskiej «Nowy Korbut», t-15, «Literatura pozytywizmu i Młodej Polski». Warszawa. 1978. S. 542. - Прим.пер.]

    2). Серошевский был арестован в июле 1878 г. и заключен в Х Павильон Варшавской Цитадели. Через год, в июле 1879 г. он был сослан в Сибирь, а через двенадцать лет, осенью1891 (или 1892?) года, возвратился на родину.

    3). Первую свою статью «Во что и как верят якуты» он опубликовал по-русски в декабре 1889 г.

    4) Совсем по-другому представляется этот случай напр. у Конрада-Корженевского, который добровольно навлек на себя давление чуждого окружения. Но его взгляд на человека глубже, чем у Серошевского и белее сочувственнее. Зато проблема трудности пользования родным языком в литературном творчестве у Конрада и Серошевского несомненно очень похожа. Только что Конрад, писатель от Бога, и иным способом борющийся за свою национальную независимость, избрал английский язык, вызванным непогрешимым инстинктом человека, который «только Поляком» не был. Стоит отметить, что как сын литератора и разносторонне начитанный, чем молодой Серошевский, гораздо лучше за него в том самом возрасте написал по-польски. Однако же польский язык для написания романов ему служить не мог. Следовательно тем более возрастает восхищение героизмом Серошевского в упорстве при польшчизне. (Более обширное сравнение с Конрадом предусмотрено в другом месте.)

    5). Радикализм позиции Серошевского выделяет даже такая деталь, как написание слова Бог через малое б, что для характеристики этого периода сохранено в письмах.

    6). С якутской женой Анной Серошевский познакомился в 1880 г. во время ссылки в Верхоянске. Она была сестрой поселенного там ссыльного участника восстания 1863 г. Яна Заборовского. Ее знакомство и родственные связи среди якутов облегчили Серошевскому ежедневное пребывание. Она умерла в 1886 г. от туберкулеза, оставив малолетнею дочку. Серошевский заботливо опековался ребенком и думал забрать девочку с собой на родину. Судьба ее обстоятельно неизвестна. В бумагах отца сохранилось 24 ее письма за 1929-1933 годы. Жила она тогда в Москве и была учительницей. В Pamiętnikach Серошевского мы находим размышления, что его дочке было бы лучше, если бы он не вырвал ее из материнского окружения. в котором она была бы первой среди первых. (Pamiętniki, s. 278, 294-295, 429-447, а также рукоп. ВN sygn. akc. 7310, t-5.

     Барбара Коцувна.

                                                                      ПРИЛОЖЕНИЕ

    Вначалѣ 90 годовъ Е. К. получила право разъѣзда по Сибири и переѣхала въ Иркутскъ, гдѣ прожила до 1896 г. Въ Иркутскѣ Брешковская глубоко вошла въ мѣстное общество, сдѣлала большія энакомства, близко стала къ кружку, издававшему газету «Восточное Обозрѣніе» и къ Восточно-Сибирскому отдѣлу Русскаго географическаго общества...

    Въ Иркутскѣ Е. К. проявила недюжинный литературный талантъ. Она писала и раньше, въ 70 гг., но почти исключительно въ нелегальной прессѣ. Въ Иркутскѣ же ей пришлось вплотную подойти къ литературѣ. Брешковская дѣлала другимъ только добро, и литературный ея талантъ обнаружился въ формѣ помощи другому. Во время ея жизни въ Иркутскѣ, въ городъ прибылъ послѣ ссылки въ Якутской области писатель Вацлавъ Сѣрошевскій. Онъ, какъ полякъ, не владѣлъ еще въ совершенствѣ русскимъ языкомъ. Е. К. редактировала и исправляла стилъ его разсказовъ; но самыя большія услуги Е. К. оказала Сѣрошевокому при составленіи имъ цѣнной въ научномъ отношеніи монографіи «Якуты», изданной потомъ фирмой А. И. Громовой. Въ этотъ капитальный трудъ вложено не мало не только редакторскаго, но и самостоятельнаго творческаго труда Е. К. Сѣрошовскій вывезъ изъ Якутской области богатые матеріалы и обрабатывалъ ихъ въ Иркутскѣ. Брсшковская помогала ему въ этой обработкѣ и взяла на себя самостоятельную часть работы. Въ научной работѣ сырой матеріалъ всегда долженъ бытъ провѣренъ и освѣщенъ научными изслѣдаваніями, сдѣланными другими раньше. И вотъ «Бабушка» засѣла въ богатую библіотеку Восточно-Сибирскаго отдѣла Географическаго общества, преводила въ ней цѣлые дни, изучая труды объ якутахъ, разбросанные въ брошюрахъ, статьяхъ, напечатанныхъ въ «Запискахъ» и «Извѣстіяхъ» Географичеекаго общества, толстыхъ фоліантахъ и др. Въ работѣ Брешковская проявляла изумительную энергію и неутомимость; ее нельзя было оторвать оть работы ни для обѣда ни для чая. То и другое приходилось посылать ей наверхъ, въ музей. Но придешь черезъ полчаса и видишь, все стоитъ нетронутымъ.

    — Е. К., что вы дѣлаете? Развѣ такъ можно работать. Вы меня, — не разъ говорилъ я ей, какъ консерваторъ музея и и. о. правителя дѣлъ Географическаго общества, — вынудите закрыть вамъ доступъ въ библіотеку. Вы для насъ дороже, чѣмъ «Якуты» Сѣрошевскаго.

    — Ну, не сердитесь, голубчикъ. Я сейчасъ... Право, я еще не хочу ѣстъ...

    Но приходилось заставлять «Бабушку» покушать, а она сердилась, что «пустяками» ее отрываютъ отъ работы.

    Изумлялся ея энергіи и никакъ не могъ понятъ побудительныхъ мотивовъ увлеченія якутами такой страшной революціонерки, какой считалъ Е. К. генералъ-губернаторъ А. Д. Горемыкинъ, къ слову сказать, глубоко уважавшій Е. К.

    — Ну, что ваша Брешковская, все «якутовъ» пишетъ?.. Охъ, ужъ, эти мнѣ якуты. Боюсь я ихъ. Какъ бы вмѣсто якутовъ не вышла цѣлая философія и тактика революціонной борьбы въ Россіи, написанная въ отдѣлѣ, покровителемъ котораго я состою...

    — Но безпокойтесь Ваше Высокопревосходительство. Эта самые настоящіе «якуты» и никакихъ революцій тамъ нѣтъ. Брешковская обложена стѣной книгъ и, если бы жандармы пришли и посмотрѣли бы на эту стѣну, то немедленно выдали бы Е. К. свидѣтельство въ отмѣнной благонадежности.

    — Вы вотъ шутите, а мнѣ чуть ли но еженедѣльно приходится писать въ департаментъ полиціи о Брешковской, и когда я пишу, что она погрузилась въ науку, то мнѣ отвѣчаютъ: — «странно, неестественно»; «имѣйте наблюденіе, а лучше отправьте подальше»... Смотрите, не подведите»...

    Подобные діалоги не разъ происходили у меня съ Горемыкинымъ, а когда вышли «Якуты», то старикъ съ уваженіемъ говорилъ объ этой работѣ и былъ доволенъ, что не отправилъ Е. К. «подальше».

    /И. И. Поповъ. Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская. Бабушка Русской Революціи. Москва. 1917. С. 23-25./  [Прим. пер.]

    **

    12 сентября 1978 года.

    Среднеколымск.

    В 1957 году я проездом останавливался на местности Енжа у старейшего жителя Слепцова Николая Иовлевича I. Тогда ему было более 90 лет.

    Он хорошо помнил ссыльного Серошевского В. Л. По нашей просьбе старик рассказал о нем следующее:

    «Серошевский тогда был молодым и энергичным человеком. Очень скоро он заслужил доверие бедных жителей Енжи. Он им помогал чем только мог. Чтобы облегчить жизнь бедняков Серошевский лудил им медные чайники и котелки, занимался ремонтом разбитых фарфоровых чашек, чинил и другие металлические вещи. Поэтому его все любили и уважали, приглашали к себе на праздники».

    Слепцов Николай Иовлевич I (его родного брата тоже звали Николаем) умер в 1960 году

    Его одна дочь живет в Среднеколымске. Вот эти фотоснимки она одолжила мне с условием вернуть ей обратно один из них. Какой Вам лучше можете оставить себе, другой, пожалуйста, пошлите обратно.

    Желаю вам всего доброго.

    12/IX-78 г. П. Бубякин. [Прим. пер.]

                                                                  ******************

                                                                  ******************

                                                                  ******************

                                                                        ПИСЬМА

                                                                               1

                                                                                            Якутская область, Намский улус,

                                                                                                           17 апр. 1888 г.

    Дорогая сестра!

    Вопреки всякому ожиданию, я получил наконец пару дней тому назад посылку с книжками, которую, как я тебе уже сообщил, считал потерянной; посылка содержала (а вернее, две посылки) Шиллера, Ростафинского (Bot.), Шиманского (Szkice), Ломброзо (Gen. i obł.), Рибо (Choroby osob.) и несколько №№ «Głosu» ¹. Одним словом, все, что, согласно присланной мне предварительно описи они были должны содержать. Стало быть, оставь в покое почтовое ведомство.

    Это уже третье письмо пишу тебе на этой неделе, но так как отсылать их сразу не имею возможности (мой конь подох, следовательно, более чем когда-либо я стал зависим от различных оказий), а настроение мое, на несчастье, каждый день оказывается другим, следовательно, на завтра рву то, что написал вчера. Сегодня я нахожусь в апатичном настроении, следовательно, мое письмо будет очень кратким, вдобавок у меня болит нога, снова меня постиг проклятый ревматизм.

    Прочитал «Szkice» Шиманского, и большое на меня, признаю, произвел он впечатление; поистине имеют они в себе что-то родственное с «Адом» Данте, а насколько натуральны типы и психологические моменты, описываемые им, о том мы, ссыльные, думаю, лучше всего можем судить. Особенно понравился мне «Сруль» и «Ковальский». Столь же также прелестна последняя сцена в «Перевозчике».

    Я ничего похожего не напишу никогда; а впрочем, и писать не возьмусь, наверное, так как я имею отвращение писать о том, о чем уже другие писали; всегда мне кажется, что это замаскированный плагиат, а сколько типов выведенных Ш. я как раз также намеревался было описать - следовательно, нужно снова наблюдать и собирать материалы для еще более широкого синтезу ². Получил я от тебя вместе с этими книжками календарик на 1888 г. и стихотворения М. Конопницкой ³; в благодарность посылаю тебе стихотворения, которые я вчера сочинил, и которые, единственно, не имел силы уничтожить вместе со вчерашним письмом, и жаль, т. к. они были бы наилучшим доводом того, как мне трудно овладеть формою; произведут они на тебя вероятно впечатление осколков разбитого изваяния. Вот они ⁴:

                                                             Na wyżynach

                                        Znikła nizina! Płynące u stop mych obloki

                                        Siwą, runiastą falą zakryły jej lice

                                        I już tylko gór wierchy nagimi opoki

                                        Czernieją jako lądu ostatnie strażnice.

                                        Jam nie widział przepaści, dążąc zapatrzony

                                        Na te wyżyny w obszarach przestworza,

                                        Gdzie rodzą się dla nizin lawiny i burze,

                                        Dokąd najpierw zalata dni następnych zorza

                                        I gdzie ostatnie zgasną zapewne jej róże.

                                        Wreściem stanął i spojrzał z dumą w samo słońce,

                                        A bylo tu nas dwoje jednym błękitem okrytych:

                                        Ono - pyszne a zimne, choć jasno płonące,

                                        I ja - drżący od ognia pragnień niespożytych...

..................................................................................................................................................

                                        Chwilem patrzał, jak orly latały pode mną,

                                        Chwilem próbował stłumić krwi burzliwej wrzenie,

                                        Wrėściem odszukał w dole ziemię mglistą, ciemną...

...................................................................................................................................................

                                        Bryło, ulana z błota, piasku i kamieni,

                                        Nasiąknięta krwią ludzi, ich łzami i potem,

                                        Ty mi ciążysz, gdy ducha śmiałego polotem

                                        Chciałbym właśnie szybować wolny wśród przestrzeni...

....................................................................................................................................................

                                        Silę się stargać więzy, lecz one oplotły

                                        Mi serce, wraz z nim tylko oderwać je mogę;

                                        Bólem mię serca one ku tobie przygniotły

                                        I zmuszają odbywać wspó1ną z tobą drogę...

.....................................................................................................................................................

                                        Ze wszystkich ziem najbardziej nieszczęśliwa ziemio,

                                        Jam syn twój nieodrodny, twoja kość od kości!

                                        Tyś źródło moich smutków i moich radości

                                        I każdy na twym ciele wrzód i każda rana

                                        To jakby mnie samemu została zadana...

.....................................................................................................................................................

                                        Jam sługa twój!... Nie! Jam więcej!...

                                        Jam ten, co dla cię własną ukochał niewolę,

                                        Wrócę do was i jak wy niewolnikiem będę,

                                        Znów na członki żelaza nałożyć pozwolę

                                        I oplwany wśród synów twych, ziemio, osiędę...

                                        Ale z tych wyżyn światłych choć promyczek maly

                                        Porwę i oddam tobie, o ludu zbolały!!*

                                                                         Вацлав Серошевский.

    И вышли мне, если это недорого, томик поэзии М. Конопницкой.

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------

    1). Вероятно: F. Schiller, Dzieła poetyczne i dramatycze, t. 1-2, Lipsk 1885; J. Rostafiński, Botanika szkolna dla klas niższych z dodatkiem bezpłatnym zawierającym klucze do oznaczenia pospolitych roślin, Kraków 1886; A. Szymański, Szkice, Petersburg 1887; C. Lombroso, Geniusz i obłąkanie w związku z medycyną sądową, krytyką i historią, Warszawa 1887; T. Ribot, Choroby osobowości, Warszawa 1885.

    2). Рус. «широкий синтез», форма «широкого синтезу» является соединением польского прилагательного с русским существительным; при этом нужно заметить, что польское прилагательное подверглось «русификации, приняв мужской род русского существительного.

    3). Это не был томик поэзии, о чем свидетельствует «постскриптум».

    4). Серошевский писал стихи в «GłosWięźnia», подпольную тюремную газету, три номера которой вышли в 1879 г. в Х Павильоне Варшавской Цитадели. Он принадлежал к самым рьяным сотрудникам этой газеты; кроме стихов написал рассказ, высмеивающий жандармов, за что был наказан несколькими неделями «белого карцера». Первое его литературное произведение, стихотворение Czego chcą oni, снискало популярность среди рабочих и радикальной интеллигенции («GłosWięźnia» также распространяли на воле). Стихотворение декламировали на подпольных собраниях, также оно вошло в песенники. (Sieroszewski, Pamiętniki, Warszawa 1959, s. 188-190, 495).

*                                                          На вершинах

                               Исчезла низина! Плывущие у стоп моих облака

                               Седой, восходящей волной закрыли ее ланиты

                               И уже только вершин голыми скалами

                               Чернеют суши последние сторожки.

                               Я не видел пропастей, устремляясь залюбованный

                               На эти вершины в пространствах простора

                               Где рождаются  для низин лавины и бури,

                               Куда первой залетает наступающих дней заря

                               И где последние гаснут очевидно ее румяна.

                               Наконец я остановился и взглянул с гордостью на само солнце,

                               И было тут нас двое одной лазурью покрытых:

                               Оно – надменное и холодное, хотя оно горящее,

                               И я... горящий от огня желаний неистощимых...

..  ......................................................................................................................................

                               Мгновение смотрел я, как орлы летали подо мною

                               Мгновение пытался я услышать бурлящей крови кипение,

                               Наконец я отыскал внизу землю туманную, темную...

................................................................................. ..............................................................

                                Глыба, отлитая из болота, песка и камней,

                                Насыщенная кровью людей, их слезами и потом,

                                Ты меня обременяешь, как духа смелого полетом

                                Хотел бы я самостоятельно парить свободный среди пространства...

...............................................................................................................................................

                                Напрягаюсь разорвать узы, но они оплели

                                Мне сердце, вместе с ним только оторвать их могу;

                                Болью мое сердце они к тебе придавили

                                И принуждают совершать совместную с тобой дорогу...

.....................................................................................................................................................

                                Из всех земель наиболее несчастлива земля.

                                Я сын твой достойный, твоя кость от кости!

                                Ты же источник моих печалей и моих радостей

                                И каждая на твоем теле язва и каждая рана

                                Это как бы мне самому была нанесена...

................................................................................................................................................

                                Я слуга твой!.. Нет! Я больше!..

                                Я тот, кто из-за тебя собственную полюбил неволю,

                                Возвращаюсь к вам и как вы невольником буду,

                                Снова на члены железо наложить позволю

                                И оплеванный среди сыновей твоих, земля, поселюсь:

                                Но с этих вершин светлых, хоть лучик маленький

                                Оторву и отдам тебе, о народ исстрадавшийся!!

                                                                           2

                                                                                          Якутская Область, Намский Улус

                                                                                                        3 июня 1888 года

    Любимая сестра!

    Я посеял и забороновал 8 моргов [1 морг = 56 арам. Прим пер.] хлеба, который уже теперь взошел и зеленеет; половину этой работы я проделал с помощью Леонарда Френкеля ⁵, который временно жил у меня; до сих пор еще чувствую себя сонным и измученным в результате того напряжения, которого требовала эта спешная и не терпящая промедления работа, так как зерно нужно тут обязательно бросить во влажную землю, иначе в результате нехватки влаги оно засохнет и ни взойдет. Дожди тут летом бывают очень редко; однако этот год обещает быть хорошим; уже два раза выпал порядочный дождь, а следовательно, ежели не будет ранних морозов, урожай гарантирован. Небо снова хмурится и дул сильный ветер с юга, а это, признаки вновь приближающегося дождя. Стало быть, радуюсь, сестра, хорошо, так как если будет урожай, я выберусь наконец из денежных затруднений.

    Разумеется, работа в поле не позволяла мне заниматься литературой; читаю Ростафинского, а пишу исключительно метеорологические заметки. Авансом! Как там дела с моими Podróżami [Странствиями]? ⁶ Пишешь, что имеешь с ними хлопоты, но какие, не называешь, следовательно, полагаю, не хотят их публиковать. Ежели так, то положи их на полку и пускай лежат; якутский этнографический словарь издам по-английски, и тогда, возможно, наконец, меня будут читать уважаемые земляки ⁷. Такая вещь, как странствия, может ждать, здесь жизнь течет и меняется так медленно, что ежели они их опубликуют даже через пару лет, то и это будет достаточно свежим. Иначе дела обстоят с беллетристикой. Несколько типов и многие мысли, которые сам намеревался высказать и описать, я нашел чудесно описанных в «Szkicach» Шиманского; следовательно, я был вынужден их вычеркнуть из своего блокнота. Я не знаю, что там такого Шиманский рассказал вам о моем портфеле: там есть несколько пустяков, таких незначительных, что можно их печатать уж только литературным «величинам», а также рукопись повести из жизни польских революционеров (была, но ее уже нет, так как, закончив и прочтя товарищам, я ее сжег, неудовлетворенный обработкой). Следовательно, не имею сейчас ничего готового, а только несколько печатных работ; недостаток времени и необходимость работать ради хлеба, не позволяли мне много писать и отвлекали мои силы в другую сторону; говорю тебе, что целое лето хожу сонный и разбитый, как наш крестьянин: в голове пусто и даже письмо мне начеркать ой как трудно.

                                                                                                                                   9 июня

    Только сегодня заканчиваю письмо. Его прервала несколькодневная болезнь (моя правая рука распухла и онемела – ревматизм) и срочная работа. Приближается пора пахоты и времени нет ни минуты. Посевы взошли и обещают урожай. Кстати отмечу, что хозяйство меня стесняет; напр. представилась возможность наведать устье Алдана ⁸, реки чрезвычайно интересной и мало изученной, а с географического пункта очень важной, а я поехать не смог, удержанный хозяйством. Тоже самое касается литературы; летом ничего не читаю, и за исключением писем к тебе, ничего не пишу; а какая масса мыслей и образов вертится в голове! А что делает, что бы жить хоть как-нибудь сносно, здесь нужно к правительственным 12 руб. ежемесячно добавлять еще столько же; а взять их можно исключительно из пашни; вдобавок этот вид труда я страстно полюбил и единственным самым большим удовольствием является для меня это ходить в поле и смотреть, как каждый день выше и выше вырастает хлеб.

    Френкель (Леонард), о котором я тебе уже писал, что временно, перед отправкой в Колымск ⁹, задержался у меня, помогая мне в работе; это энергичный юноша и я его очень полюбил. Скажи его отцу и кузине, что его бы наверное не узнали, такой из него сделался загорелый и крепкий парень, только всегда немножко смотрится по-господски, так как и боронует, и сено возит нося пенсне и стоячий воротничок, подвязанный шелковым галстучком. Буду очень сожалеть, когда заберут его от меня в Колымск, да и он также, наверно, не будет доволен этим.

    Кланяйся знакомым, обними сестер. Куда ты поедешь в огпуск? И напиши мне также, сестра, что отвечает на мое обвинение в предыдущем письме М. (...) ¹⁰. Кланяйся Курелло ¹¹, Мити (нашей сестре). Что поделывает Мария (наша сестра), двоюродная Леония? Адам ¹² недавно писал и очень невеселые вещи. Сам я здоров и резвый.

                                                                                                                   Твой брат Вацлав.

----------------------------------------------------------------------------------------------------------------

    5). Леонард Френкель, социолист, по происхождению еврей, срднившийся с польскими традициями (дядя по отцу повстанец 1863 г.). Осужден по «процессу Богушевич» и сослан в Якутскую Область. В 1888 г. жил несколько месяцев у Серошевского, пока его не сослали дальше, в Верхоянск. Серошевский вспоминает, что разговоры с Френкеем повлияли на его творчество (кстати стихотворение «На память Богушевич» появилось под впечатлением этих бесед) и стали началом их взаимной дружбы (Pamiętniki, s. 466-467, 495-496).

    6). Podróżе, вопреки огромному вложению труда, не имели успеха. Мечтой Серошевского было поместить их в «Wędrowcu». Как известно из письма от 6 ІХ 1888г., они были отданы в «Tygodnik Ilustrowanу», впрочем без последствия. В марте 1890 г. вновь упоминается в письме, что их отдали в «Kraju», но и там они не были опубликованы.

    7). Никогда не осуществленный замысел.

    8). Устье Алдана на Лене находится выше Якутска, ок 65⁰ северной широты.

    9). Серошевский проделал путь от Вероянска до Колымска осужденный весной 1883 г. на поселение за полярным кругом, за попытку побега на лодке по реке Яне к Ледовитому океану. В результате настойчивых хлопот сестры Павлины наказание было смягчено и Серошевский получил разрешение на поселение в Якутском округе (Pamiętniki, s. 311-384,430).

    10). Слово не прочитываемое Вероятно имя товарища, о котором шла речь в несохранившимся письме.

    11). Семья Курелло жила в деревне Клембув (Радиминский уезд) по соседству с родимой Вулькой Козловской Серошевских. У них было четверо детей (Эмилия, Юзеф, Станислав и Раймунд). Серошевский больше всего дружил с Юзефом. В доме Курелло, во время болезни матери, он воспитывался и учился более года. С молодыми Курелло часто встречался во время каждых каникул, а также в Варшаве где они ходили в школу. Несколько раз они оказывали ему помощь, о чем вспоминает с благодарностью в Pamiętnikach (s. 22-23, 112-113). Эта смья Курелло была вблизких отношениях с другой, еще более многочисленной,также живущей в Радиминском уезде.

    12). Двоюродный брат Вацлава, Адам Серошевский, Адам из «Прлетариата», сосланный на Сахалин. Какое-то время на каторге он отсидел в известной Центральной Орловской тюрьме, в одиночной камере, на исключительно тюремном пайке и тюремной одежде, лишеннойый всяких контактов с миром. Самое близкое родство Вацлава складывалось из пяти сестер: Павлины, Леонии, Анны, Марии и Валерии (больной глазами, упоминание о ней в письме за 14 І 1889 г.).

                                                                           3

                                                                                       Якутская Область, Намский Улус

                                                                                                     6 сентября 1888 года.

    Любимая Поля!

    Жатва заканчивается; уже осталось только несколько не сжатых прентов [1 прент = 4,5 метрам. Прим. пер.] ржи и пару сотен не свезенных с поля снопов пшеницы – следовательно, используя ненастье и плохое самочувствие, которые не выпускают меня из дому, я рассчитываюсь с долгом, который затянул в отношении тебя, не писав почти два месяца; но ты, сестричка, должна привыкнуть, что летом я становлюсь менее регулярным корреспондентом, а это из того простого случая, что меньше имею времени. В этом году мы, земледельцы, сетовать на урожай не можем. Я рассчитываю сплотить долги и стать совершенно независимым в будущем (разумеется, материально), так как хлеба собрал где-то 200пудов.

    Подошла осень, а вместе с ней и книги, бумага и карандаш вступают в свои права; буду заканчивать начатое и начну несколько новых работ, однако, ничего не вышлю, наученный опытом, что лучше, чтобы «полежало», чем чтобы «не дозрело». Из научных работ меня очень увлекает описание котловины Яны, Колымы, Индигирки ¹³, материалы для которой я уже собрал, но написал только пару страниц текста.

    Для чего ты отдала в «Туgоd. Ilustr.» ¹⁴ мои Podróże, ежели ругаешь эту газету? Никто из серьезных людей, наверное, не заглядывает в эту газету, и мои опусы, а особенно рисунки, которые мне стоили стольких трудов (частенько их приходилось рисовать на ветру, под укусами бесчисленных комаров, посреди болот, либо сидя в седле), пропадут. Я уж бы пожелал их видеть в «Wędrowcu» ¹⁵. Говоришь, что он ничего не платит. Возможно за первую работу и ничего бы не дали, но позже бы что-нибудь за вторую и третью заплатили, а моя работа, помещенная в этом более соответствующем литературном органе, дала бы мне сразу твердое имя и принесла бы большую пользу людям и родной литературе. Но что уже говорить о том, что свершилось. Как тебе нравиться следующее стихотворение:

*                                                  Pamięci Marii Bohuszewicz ¹⁶

                                        Jasna, szczera, przejrzysta,

                                        Duszą niepokalana, postępkami czysta,

                                        Świetlana jak młodości dziewicze marzenie,

                                        Tyś skupiła w swym sercu wszystkie nasze cnoty,

                                        Jak kryształ, co rozsiane w powietrzu promienie

                                        Zbiera w punkt jeden, drobny, ale palący i złoty.

                                        Nie ma ciebie!... umarłaś!... Znikłaś i nie wrócisz!...

                                        Ty nasza przodowniczko, orlico ty nasza!...

                                        Już okrzykiem bojowym męstwa nie ocucisz,

                                        Wiodąc nas kruszyć pęta swobód pordzawione

                                        Na szranki, co tylekroć krwią naszą zroszone,

                                        A skąd z czasem wyleci dumny i swobodny

                                        Duch synów naszych w obszar już bardziej pogodny.

                                        Nie masz ciebie! Któż w walce, gdy ramię omdleje,

                                        W duszy naszej osłabłej, rozpaczą nękanej,

                                        Poranionej cierpieniem, śmiercią obłąkanej

                                        Znów wiary i nadziei nasiona posieje?!

                                        Któż nauczy przecierpieć w milczeniu, gdy czasza,

                                        Gorzkim jadem potwarzy po brzegi nalana,

                                        Zostanie nam z kolei przez bliźnich podana?...

                                        Wszak nie ma cię, już nie ma, kapłanko ty nasza!...

                                        O córo Kościuszkowska! Na ziemi wygnania

                                        Rychło zwiędłaś owiana tęsknicy podmuchem;

                                        Zgrzyt rygli i brzęk kajdan zamiast pożegnania

                                        Rodziny i przyjaciół grały ci nad uchem,

                                        Gdy oczy mgliły śmiercią, gdy serce konało,

                                        To serce, co tak wiele i szczerze kochało.

                                        Na jej cichej, nieznanej, maluczkiej mogile

                                        My, bracia, postawiemy nagrobek wieczysty,

                                        Zburzym władców pałace, ich twierdze i turmy

                                        I z gruzów usypiemy wzgórek opoczysty,

                                        Na którym umieściemy strzelistą kolumnę

                                        Ulaną z szczątków koron i bereł królewskich,

                                        I z resztek przywilei ziemskich i niebieskich,

                                        Szczyt misternie urobim ze srebra i złota,

                                        Mocą których bogacze ujarzmiali ludy,

                                        I z szat boga, orędownika fałszu i obłudy...

                                        I... aby więcej blasku miała ta robota,

                                        Omyjemy ją łzami cierpiących milionów,

                                        A na szczycie zatkniemy naszą postrzępioną,

                                        Poczerniałą wśród bitew chorągiew czerwoną ¹⁷.

    Кланяйся, Павлина, знакомым, обними сестер, а сама будь мне здоровая и отличного духа. Что-то это и ты летом не очень щедрая на письма.

                                                                                                               Вацлав Серошевский.

----------------------------------------------------------------------------------------------------------------

    13). Об этих реках Серошевский пишет во время следования в Колымск, см. примечание 9.

    14). «Tygodnik Ilustrowany», Варшава 1881-1900. Ред. Юзеф Вольф. Изд. Gebethner i Wolff. Серошевский называет издание «dziennikiem», согласно с традицией польской исторической лексики. В Вильно выходил «DziennikWileński», а был ежемесячником).

    15). «Wędrowiec», еженедельник изд. в Варшаве с 1863 г. С 1883 года редакцию осуществлял Артур Грушецкий.

    16). Мария Стефания Богушевич (1865-1887), [уроженка Минской губернии], деятель «Пролетариата», в который вступила в 1882 г., работая поначалу в «Красном кресте» партии. После июньских арестов в 1884 г. вошла в Центральный Комитет «Пролетариата», проявив чрезвычайную энергию и энтузиазм, отдавая на его цели все свои деньги. Уже в сентябре 1885 г. была арестована и в мае 1887 г. осуждена на песеление в Восточную Сибирь. Умерла [в Красноярской пересыльной тюрьме] по дороге в Иркутск. – К группе Богушевич также принадлежал юзеф Потоцкий, писавший еженедельные обозрения в «Głobusie» под псевдонимом Мarian Bohusz; Серошевский вспоминает, что это в память Богушевич, которую он любил. (Pamiętniki, s. 495; Polski słownik biograficzny, t. 2, Kraków 1936, s. 234).

    17). Следует напомнить о истори ресни Czerwony sztandar. Привез ее из Парижа в Варшаву Юзеф Узембло в 1878 г. Польские ссыльные в свою очередь передали ее росийским революционеров. Первоначальный русский текст «Красного знамени» был жывьем переведен с польского языка (Pamiętniki, s. 214-215).

*                                                   Памяти Марии Богушевич.

                                        Ясная, искренняя, открытая,

                                        Душою непорочная, поступками чистая,

                                        Светлая, как девичьей юности мечтания,

                                        Ты же сплотила в своем сердце все наши достоинства,

                                        Как кристалл, что рассеянные в воздухе лучи

                                        собирает в одну точку, мелкий но пылающий и золотой.

                                        Нет тебя!.. Умерла ты!.. Ушла и не вернешь!..

                                       Ты наша передовичка, орлица ты наша!..

                                        Уже боевым кличем мужества не разбудишь,

                                        Ведя нас крушить путы свободы заржавелые

                                        На ристалище, что много раз кровью нашей орошенное,

                                        А оттуда со временем вылетит гордый и свободный

                                        Дух сыновей наших в пространство уже более ясное,

                                        Нет тебя! Кто же в борьбе, когда плечо ослабеет,

                                        В душе нашей ослабшей отчаянием преследуемой

                                        Снова веры и надежды семена несет?!

                                        Кто же научит вытерпеть в молчании, когда чаша,

                                        Горьким ядом клеветы по края налита,

                                        Будет нам в свою очередь ближними подана?..

                                        Ведь нет тебя, уже нет, священничек ты наша!..

                                        О дочь Косцюшко! На земле изгнания

                                        Быстро увяла окутанная грусти дуновением;

                                        Скрежет засовов и звон кандалов вместо прощания

                                        Семьи и друзей, играли тебе над ухом,

                                        Когда глаза туманились смертью, когда сердце умирало,

                                        То сердце, что так много и искренне любило.

                                        На ее тихой, неизвестной, маленькой могиле

                                        Мы братья, поставим надгробие вековечное,

                                        Разрушим повелителей дворцов, их крепости и тюрьмы

                                        И из развалин насыплем холмик каменный,

                                        На котором поместим стрельчатую колонну

                                        Отлитую из осколков корон и скипетров царских,

                                        И из остатков привилегий земных и небесных,

                                        Верх искусно отделаем из серебра и золота,

                                        Мощью которых богачи поработили народы,

                                        И из одеяний бога, заступника обмана и лицемерия...

                                        И... чтобы больше блеска имела эта работа,

                                        Обмоем ее слезами страдающих миллионов,

                                        А на вершине водрузим наше истрепанное,

                                        Почерневшее среди битв красное знамя.

                                                                          4

                                                                                           Якутская Область, Намский Улус

                                                                                                         16 октября 1888 года.

    «Пишешь прошение!.. В прошении остерегаешься излишнего высокомерия»... Читаю, еще раз читаю, смотрю подпись: «Павлина»!.. Повторно пробегаю письмо и натыкаюсь на фразу: «Печальна история нашей семьи – стыдно мне неоднократно принадлежать к этой фамилии...» Верю, чувствую, что эта последняя жалоба просто бьет из твоего надменного, благородного сердца, а та первая – это стон изболевшей души, это мимический рефлекс окружающей тебя атмосферы компромисса.

    Прости, Павлина, не замечают эти, которые меня мучают и измываются надо мною, а также над такими же другими, среди которых находится и мой брат, не замечают они моего прошения, как не замечают своих собственных ушей. Все прошения, которые я писал опирались не на мольбу «о помиловании», а требовали исполнения предписания закона, независимо плох он или хорош, лишь бы только «закона». Однако же подлинно никогда эти требования небыли учтены, даже по человечески выслушаны; обычно я получал оскорбительный ответ, вызывающий краску стыда, возмущение и бессильный гнев. Также однажды был в моей жизни случай, вызванный разнообразными психологическими причинами, описывать которые тебе не хочу, когда я подал прошение и «о помиловании». Воспоминание об этом поступке по сей день наполняет мня непередаваемой горечью... а ведь это было почти десять лет назад, когда я был молодым, очень молодым... и вдобавок мог обмануть свою совесть доказательством, что этот мой поступок необходим, что бы загладить хоть сколько-нибудь свою вину перед человеком замешанным мною и вместе со мною в неприятную и чуждую ему авантюру ¹⁸. Сегодня дело обстоит иначе; сейчас я зрелый человек с более или менее устоявшимися взглядами; то, что было когда-то ребячеством, недостатком опыта и настойчивости в характере, сегодня было бы позором. Довольно, я не хочу и говорить на эту тему.

    Сегодня я, сестричка, больной, ревматизм не только гуляет у меня по костям, но залез и в мышцы; я нажил его себе на лугах в этом году, кося сено; тяжело тепло одетому косить, очень тяжело, почти невозможно, ну а только исключительно «рубаха» плохо защищает от сквозняков и ветров, поднимающихся и затихающихся тут летом на лугах и открытых местах ежеминутно. Достаточно, чтобы хоть небольшая тучка затмила солнце, и неизвестно откуда сейчас же ударяет холодный, пронизывающий ветер, и это когда тело обливается потом, а термометр только что показывал более 30 градусов тепла. Следовательно, я снова имею беду, левая рука (как например сегодня), то вновь правая или нога по перемене погоды становятся парализованными и хоть не очень болят, однако мучают морально, вися у тела как будто чужие, искусственно прицепленные члены. Но все это мелочи; моё благосостояние возрастает, урожай этого года дает мне много свободного времени, позволит воплотить долги и избавиться от многих других, связанных с нуждою хлопот.

    Думаю, что вскоре некоторые из «работ» закончу и вышлю их, но сомневаюсь, что их можно будет опубликовать на родине ¹⁹. Я бы их закончил давно, если бы не то, что в течение работы как-то непроизвольно придал им большие, чем намеривался, размеры: очерки превратились в рассказы. Кстати: очерк Шиманского «Две молитвы» является по-моему едва ли не самым лучшим. Удивительное стечение обстоятельств случилось, ибо я в будущем рассказе, находящемся «в производстве», также описываю «Пиршество на Рождество», какое устраивают себе ссыльные, но не поляки, а другие, принадлежащие к последней категории, и среди них есть двое поляков: один старый повстанец 64 го года и второй социалист. Я его написал (эту сцену) еще тогда, когда очерка Шиманского не читал, хотя колорит обоих образов поразительно схож. Не знаю, что с этим фрагментом делать: не люблю повторять того, что уже другие рассказали, а исключение сцены очень бы мне испортило рассказ.

    Интересно, получила ли ты стихотворение «На смерть Марии Богушевич», которое я тебе месяц тому назад выслал.

    Спасибо очень тебе за твою память, Павлина. Все книги и посылки, о которых упоминаешь в письмах, я получил; последняя была с Лавеле и Спенсером ²⁰. Вышли мне, прошу тебя, очки, так как те, что ты послала в гуттаперчевой оправе, стали непригодными к употреблению, а именно оправа разлетелись на куски. Послужили они мне только несколько недель. Очень непрактичные, оправа непрочная и не поддается ремонту, а округлые стекла не закрывают в достаточной мере глаза от света и ветра. Следовательно, вышли мне продолговатые в железной, простой, но прочной оправе.

    Что там поделывают сестры, родные и знакомые? Кланяйся всем, обними Климтю ²¹. Сообщи мне, как поживает твой ревматизм, а обо мне не очень беспокойся, я уже привык как-то к своим страданиям и даже удивляюсь, когда они меня слишком долго не наведывают. Только тоска на меня нападает каждый раз большая, когда убеждаюсь, что мои мечтания о куске польской земли, которую я бы собственными руками возделал, становится, чем дальше, тем более для меня недоступнее. Однако, после стольких лет нахождения в Сибири я не буду уже в состоянии ни пахать, ни косить, здоровье вконец подорвется, следовательно останется только перо; а перо... перо... часто находит на меня сомнения в моей способности; недостаток знаний дает о себе знать, а жить уже мало осталось. Переселяться из Намского улуса добровольно не имею намерения; с переездом потеряю то, что я тут сэкономил, и снова впаду в нищету.

                                                                                                                                   Вацлав.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------

    18). Прошение о помиловании вероятно относится ко времени заключения в Х Павильон Варшавской цитадели в 1879 году.

    19). Публиковать на родине не было легким делом, о чем говорится в предисловии к нынешнему изданию писем. См. также: Sieroszewski, Wspomnienia изданные совместно с Pamiętnikami, раздел под назв. «U źródła twórczości».

    20). E. Laveleye (1822-1892) бельгийский экономист. Серошевский мог тогда получить Zasady ekonomii polityczej (Warszawa 1883) либо Socjalizm wspólczesny (Warszawa 1884); H. Spencer, Dzieła, Warszawa 1888.

    21). Климтя [Климентина], вероятно родственница, не указанная в Pamiętnikach.

                                                                           5

                                                                                   Намский Улус, 28 декабря 1888 года.

    Дорогая сестра!

    Ты пишешь мне, что этот год будет для тебя тяжелым. И для меня он предвидится также не очень хорошим; долги выплачивать нужно, а хлеба после обмолота оказалось меньше, чем я предполагал; единственная моя надежда на то, что возможно тебе наконец заплатят что-нибудь за повесть, которую пошлю тебе в июле. Действительно, меня преследует какая-то фатальность; люди, менее за меня признанные общественностью, зарабатывают пером недурные деньги, а я до сих пор за свою писанину не получил ни гроша; правда, они пишут по-русски, я же поставил себе писать по-польски, для тех поляков, которые являются «обезьяною и попугаем народов», для тех самых, которые хвалят только то, что нравится за границей, которые читают только то, что другие хвалят. Если бы я написал свои странствия по-русски, то давно, наверно, меня уже читали и я мог бы учиться и писать не заботясь о материальном быте; но я постановил заставить признать меня своих дорогих земляков и не поступлю, хоть бы и с голоду умирал.

*                                              Mijają dni, mijają lata,

                                                Wszystko się zmienia dokoła,

                                                Tylko się we mnie dusza nie zmienia,

                                                Dusza harda i rogata!

    Пару месяцев тому назад, губернатор, проезжая по окрестностям, заглянул ко мне и просмотрев мои рисунки, предложил их взять, чтобы переслать в Императорское Географическое Общества ²², которое за такие редкие и ценные вещи хорошо платит, но я отказал. Ты говоришь, что мои странствия публиковать не желают, что находят их длинными; такие вещи могут быть только мало- или много- интересными, и никогда короткими или длинными. Отдай их даром в «Wędrowiec», иначе чересчур долго передержишь и они потеряют всякую ценность; итак уже лежат у тебя более двух лет; книги, а тем более путевые заметки ничуть не становятся лучшими от старости, и жаль мне моего труда, чтобы пропал попусту; стоил он мне немало здоровья и хлопот; заполучил я воспаление глаз, слепясь над рисунками, и не одну ночь провел терзаемый ревматическими болями, приобретенными в описанных там мною скитаниях. Не хотят платить, жалеют мне небольшого куска хлеба, брось им, сестра, даром, пусть дорогие земляки наедятся даром моими внутренностями; торговлею с ними осквернил бы я память всех тех, которые также даром отдавали за них свои жизни и кровь.

    Интересно то, что говорят о моей повести ²³; русские хотят ее перевести еще с рукописи, что бы выпустить в свет одновременно с польским изданием; это было бы для меня, как поляка, оплеухой, если бы она появилась сначала по-русски, а позже уже на моем родном языке; но однако я пообещал ее по политическим соображениям разрешить переводить с рукописи.

    Остальное предоставляю судьбе. Как это польская общественность встретит моих любимых детей, героев моей повести: пламенную, страстную и гордую натуру Пташинского; шероховатую фигуру москаля Александрова, с чувственным сердцем, но с грубыми и жесткими словами; скептика и поэта Самуэля; учителя Боркова; сапожника-философа Яна; Елену, женщину светлую и чистую, как слеза бога; любящего компромиссы практика «земца» Черевина, авантюриста «Мусье», и прочих, и прочих, и многих прочих, а для меня одинаково всех дорогих, взлелеянных, вымечтанных в бессонные ночи!..

**                                            O noce polarne, gwiaździste, iskrzące,

                                                O noce wygnania, bezsenne, męczące!

                                                O dumy przeklęte! o dumy palące!

                                                O skargi bolesne, milczące!

                                                O noce polarne, przejrzyste, świetlane,

                                                Pragnienia umarłe, uczucia nieznane!

                                                Czy z nowym wolności rozświtem

                                                I wy zakwitniecie w mym sercu zużytem?

                                                O noce polarne bez świtu, bez słońca,

                                                O chwilo niewoli nikczemna, hańbiąca!

                                                Tyś legła na duchu mym białym i czystym

                                                Stygmatem posępnym, wieczystym!...

                                                Bo dusza, jak dziewczę, raz jeden zgwałcona

                                                Nie zyska już nigdy dziewiczej pogody,

                                                Bo czystość krynicy zostanie zmącona

                                                Źdźbłem błota rzuconym do wody.

                                                Bo dusza otruta ogromem boleści

                                                Swych własnych, już cudzych w swym sercu nie mieści,

                                                A błoto, choć z czasem w krynicy opadnie,

                                                Lecz ślad jego zawsze zostanie gdzieś... na dnie!..

                                                                                               Wacław  Sieroszewski

    Не нужно, думаю, проситьтебя, чтобы ты обняла за меня всех знакомых и родных, которые ценят мою память о них...

    Вышли мне, прошутебя, очень преочень руско-польский словарь и (обратный) польско-русский, а также очки.

--------------------------------------        -------------------------------------------------------------------

    22). Главная редакция Общества находилась в Петербурге. [Тут видимо имеется ввиду Восточно-Сибирское Императорское Географическое Общество со штаб-квартирой в Иркутске. - Прим пер.]

    23). Это была повесть Za kołem biegunowem, окончательно заброшенная и никогда не законченная. Сершевский несколько раз о ней вспоминает в письмах (22 IХ и 24 ХII 1889, 21 III 1890, 28 II 1891). Работал над ней два года, повесть разрасталась и должна была быть в трех томах; автор думал что закончит ее в 1892 г., в результатеупоминания о ней прекратились.

*                                              Проходят дни, проходят года,

                                                Все изменяется кругом,

                                                Только во мне душа не изменилась,

                                                Душа гордая и непокорная!

**                                            О ночи полярные, звездные, искристые,

                                                О ночи изгнания, бессонные, терзающие!

                                                О думы проклятые! О думы горячие!

                                                О жалобы мучительные, молчащие!

                                                О ночи полярные. прозрачные, светлые,

                                                Желания мертвые, чувства неизвестные!

                                                Или с новым рассветом свободы

                                                И вы расцветете в моем сердце изношенном?..

                                                О ночи полярные без света, без солнца

                                                О минуты неволи подлые, позорящие!

                                                Вы же легли на душу мою белую и чистую

                                                Печатью мрачною, вечною!..

                                                Ибо душа, как девушка, однажды изнасилованная

                                                Не познает уже никогда девичьего спокойствия

                                                Ибо чистота родника будет замутнена

                                                Каплею грязи брошенной в воду.

                                                Ибо душа отравлена огромной болью

                                                Своей собственной, уже чужую в своем сердце не вмещает,

                                                А грязь. хоть со временем в роднике осядет,

                                                Но след его всегда останется где-то... на дне!..

                                                                           6

                                                                                      Намский Улус, 14 января 1889 года.

    Любимая сестра!

    Прошение в Петербург я не отравил, зато предпринял другие усилия, в которых ты мне должна помочь. Прежде всего тебе необходимо знать, что Департамент Полиции еще в 1884 году дал ответ якутскому губернатору на его запрос, насколько применяется ко мне объявленный в 1883 году манифест, что манифест этот может быть применен ко мне без всяких ограничений; в манифесте же, между прочим, указывалось, что те, к которым он применяем, имеют право приписываться к крестьянскому обществу после 10-ти летнего своего пребывания в Сибири, где заходят, по всей империи. Так вот в 1890 году минет десять лет моей ссылки и я пожелал чтобы мне позволили приписаться к какому-нибудь из обществ находящихся в Польше; так вот найди такое крестьянское или мещанское общество, которое согласилось бы дать мне общественный «приговор», что принимает меня своим членом, и посоветуйся у юриста, как это сделать, что бы было совершено законно, безукоризненно и в соответствии с Манифестом 1883 года – должна ты, дорогая сестричка.

    А я тем временем буду здесь хлопотать и уже начал; а ежели удастся, тогда увидимся через год, не более; и нужно тебе знать, что один из моих товарищей подробным способом, избежав всяческих хлопот, основанным на исключительной благосклонности, попал на родину, и живет уже несколько месяцев в России, а точнее на Кавказе, откуда был родом и туда уехал. Хотели его оттуда выдворить, но так как повел дело в соответствии с юридическими формальностями то его оставили, отдав только под полицейский надзор. Возможно, сестричка, удастся! Только прошу тебя, спроси там какого-нибудь юриста, как это сделать и какие нужны тебе от меня бумаги и доверенности.

    Что же касается лично меня. то я здоров, пишу, читаю, учусь; хлеб я еще молотит не закончил, а урожай оказался меньшим чем я предполагал. Овощи и семена, которые мне послала, я посадил, но за исключением капусты, сорт которой тут очень всем понравился (польская белая), выбор их сделала плохой. Послала много редиса, помидоров и т.д., а таких культур как репа и морковь забыла; а тем временем в моем хозяйстве только эти последние имеют ценность, а первые даже не сажаю; я съел и не понял вкуса в помидорах. Из цветов ты прислала те, которые не люблю, а забыла про розы, которые единственно стоит здесь сажать и культивировать; вышли также мне сирени, обычной польской сирени, ежели что посылать намериваешься, хотя прошу тебя, не делай чрезмерно больших расходов и никакого «гардероба» мне не присылай – он мне совсем не нужен. Осенью пошлю тебе повесть, то ее напечатаешь, а деньги вышлешь мне на дорогу; теперь же мне они вовсе не нужны. Хочешь послать мне одну из сестер, чтобы выдать ее замуж, прости, но взять на себя такое не могу. Что касается Валерки, то охотно бы ее принял, если бы мое положение было бы другим, но мы ссыльные живем тут под постоянной угрозой; ежеминутно может случится так, что нас отбросят снова куда-то за тысячу верст, и тогда что с собой будет делать полуслепая Валерка среди чужих и этак далеко от дома.

    Бывай мне здоровой, поцелуй сестер, кланяйся знакомым.

                                                                                                                                         Вацлав

                                                                           7

                                                                                          Якутская Область, Намский Улус.

                                                                                                         18 мая 1889 года.

    Любимая Павлина!

    Мое письмо, этому нынешнему непосредственно предшествующее ²⁴, было каким-то чересчур сжатым, краткое и не очень ясное; и доставившее, наверное, тебе беспокойства; но писал я его под впечатлением такого ужасного случая, что тот тон его ты мне должна простить. О случае не сообщаю тебе ничего, ибо сообщать об этом запрещено; следовательно, потерял бы я только время и марки понапрасну, а никого ни о чем бы не известил, а тебе доставил бы беспокойство долгим отсутствием письма. Следовательно, я возвращаюсь к обычному способу писать о том, что хоть и не столько интересно и по сравнению с тем, что тут происходит, является пустым и маловажным, но единственно дозволенным.

    Прежде всего отвечу тебе по порядку на вопросы которые мне ставили в письме за 30 января.

    Говоришь, что питаешь надежду выхлопотать мне возвращение на родину, что надежда эта основывается на ожидаемом, по поводу помолвки наследника престола, манифесте и спрашиваешь, будут ли у меня деньги на возвращение; что касается надежды, то ничего сообщить не могу, что касается денег, то должен признаться, что их у меня не будет; прошлогодний урожай только едва залатал дыры и потери за два прошедших неурожайных года, а этот год обещает быть скверным, вот уже миновала половина мая, а я не отсеялся; непрерывные снега и зима стали этому препятствием. Повести также не закончил, хотя осталось немного, но та катастрофа, о которой упоминал выше, такое большое на меня произвела впечатление, что ничего делать, а тем более писать долгое время я не мог; позднее начались работы в поле, которые будут протягиваться до самого сентября. Видишь как много времени отнимает у меня хозяйство; правда, оно обогащает мое воображение массой наблюдений, недоступным людям исключительно поглощенным писательским трудом, но плодотворчество мое вследствие нехватки времени понижается; также оно дает мне мой собственный кусок хлеба, но уменьшает виды на будущее, ибо разбогатеть хозяйством, когда сам сеешь и пашешь, здесь не возможно.

    Далее ты, сестра, выражаешь беспокойство, что бы меня что-либо не задержало в Сибири, как стольких, которые уже возвращаются более двадцати лет и не могут вернуться; кроме нехватки денег не знаю, что бы меня здесь смогло задержать. Ежели ты имеешь на уме мою маленькую дочурку, то ошибаешься; я ее заберу с собой и воспитаю человеком, хоть лицо имеет татарки, своей матери. Ты меня упрекаешь, что я тебя не знаю; также мало, вижу, ты знаешь и меня, сестра!

    Ежели не хочу ехать из Якутской Области в Минусинск ²⁵, как ты мне советуешь, это не из-за каких-то пустяковых причин, а из-за очень важных: то ест я при этом переезде, которое во всяком случае вынужден оплатить буду унижением, потеряю все а ничего не приобрету; ибо учится и наблюдать и тут могу, и работаю, а там, правда, имел бы библиотеку, довольно впрочем скудную и для меня не интересную, но зато лишен бы я был совершенно хлеба; как трудно тут, в изгнании нам, ограниченным различными предписаниями со стороны властей, с хлебом – вы себе и представить не можете, вы думающие о Сибири, что это золотое дно! Золотое дно! Но что же из этого золота, когда руки связаны, а зубами не много его оторвешь. А знаешь ли ты, что я, чтобы продать хлеб и другие сельскохозяйственные продукты, вынужден для этого подавать прошение губернатору? А знаешь ли ты, что я, даже на мельницу, находящуюся на расстоянии пяти верст, не имею права поехать и что все мое хозяйство постоянно висит на волоске и зависит от доброй воли, и иных прекрасных вещей, но не моих... разумеется!.. Долго об этом сестра, говорить, так долго, что лучше не говорить! Когда-нибудь может увидимся, то я тебе все расскажу... Сегодня напишу тебе только то, что про возвращение на родину ранее чем через два года и думать не могу, но выхлопотай мне, прошу тебя, если сможешь, разрешение на перемещение по Сибири, ибо тогда легче сбросить с себя все эти путы, которые не позволяют мне заработать себе денег на возвращение. А вернуться на родину с голыми руками и маленьким ребенком и сесть тебе на шею не хватает смелости. Не вернусь, пока не сделаю себе имя в литературе или не заработаю около тысячи рублей иным каким-то способом, что бы иметь на первые расходы.

                                                                                                                Твой

                                                                                                        Вацлав Серошевский.

    Почему не пишешь Адаму? Он очень на это обижается и он прав. Его адрес: через Иркутск, Остров Сахалин, Александровский Пост, в Главное Управление Островом, для передачи политическому ссыльнокаторжному А. Серошевскому.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------

    24). Не сохранилось, похоже как и другие, упоминающиеся в письме за 3 VI 1888 г.

    25). Минусинск, ок. 53⁰ сев. широты и 90⁰ вост. долготы

                                                                          8

                                                                                        Намский Улус, 22 июня 1889 года.

    Дорогая сестра!

    Давно уже не писал тебе, и вина моя двойная, ибо последние мои письма несли тревожные и несчастливые вести! Невесело, что скрывать, все рвется и омрачает, а струны души натягиваются до невозможности, грозя ежеминутно лопнуть: неприятности со стороны властей, неприятности со стороны якутов и пропадает радость, пропадает уверенность. Временами чувствуешь себя бессильными перед лицом окружающего тебя отовсюду моря ненависти и преследования понятного для тебя и несмотря на это причиняющего страдание. Но довольно.

    Я здоров и работаю на земле, в настоящее время заняты пахотой. Говорю во множественном числе, ибо как раз с весны поселился у меня Корнелий Багриновский с Волыни ²⁶, следовательно, хозяйствуем вместе. Работа в поле поглощает мое время полностью и заброшенная моя повесть ждет зиму. Сегодня, когда это пишу, страшно жарко страшно (+ 30⁰R) и уже месяц не шли дожди. Хлеб еще держится на хороших землях; но на песках и сапах [Сапы – подмоклые пески, болотистая почва. Прим. пер.] уже горит. Что будет, не знаю.

    В общем этот год будет годом испытаний и мучений. Если бы он был последним годом, на что я питаю слабую надежду, да и мой материальные дела не относятся к светлым. Не освободили даже бы меня, если бы я получил разрешение безотлагательного возвращения. Одна надежда, что что-то заработаю пером, но и эта надежда слабая; не потому что не могу писать, а из-за того, что мне не платят за мою работу. И так мне почему-то не везет, не везет, и не из-за того что не было энергии, настойчивости и воли, а из-за того, что в условиях, в которых я живу, повезти не может, и я после десяти лет испытаний прихожу к убеждению, что ссыльному ни одним занятием, ни одной работой заниматься не стоит (кроме умственной работы).

    Но таким я зашел далеко, что родиться и жить иначе, чем живу, не могу. Просто не позволяют мне долги, обязанности отца, наконец, привычка. Жизнь вопреки неприятностям, которым подвергаюсь от людей, жизнь полуземледельца, полулитератора мне нравится. Она имеет свое очарование, которое выразить и объяснить другим довольно трудно, которую с легкостью поймет тот, кто в своей жизни хоть раз бросил горсть зерна в пашню.

    Но довольно, сестра, на сегодня, ибо жарко, моя голова болит, да и спешу в поле. Целую тебя.

                                                                                                                              Твой

                                                                                                                             Вацлав.

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------

    26). Корнелий Багриновский с Волыни, был арестован на 19 году жизни и осужден, за вооруженное сопротивление, на каторжные работы. Серошевский повстречался с ним в 1880 г. в Иркутской тюрьме, где он там подружился с проф. химии из Львова Богдановичем, который преднамеренно прибыл в Россию, чтобы учить тогдашних террористов искусству приготовления взрывных материалов. Это был революционер еще с 1863 г. Богданович в Багриновском разбудил и углубил патриотизм. В ссылке, после отбытия четырех лет каторги на Каре, Багриновский жил с Серошевским. За попытку побега был выслан в Верхоянск. По прошествии многих лет, когда уже возвратился в Варшаву, Серошевский хлопотал о переселении Багриновского в Иркутск, откуда уже было легче его освободить, но он сломленный преследованиями и одиночеством, в 1900 г. застрелился. Серошевский любил своего товарища, о чем он неоднократно упоминает в Pamiętnikach (s. 247, 431-437, 477, 505-518). Также он использовал его фамилию в качестве псевдонима публикуя повесть Ucieczka (1904).

                                                                          9

                                                                                         Якутская Область, Намский Улус.

                                                                                                              22 сентября 1889 года.

    Дорогая сестра!

    Давно было я тебе уже не писал, но препятствия имел такие, которые меня, думаю оправдают. Этот год был годом тяжелого непрерывного труда... Никогда так не нарабатывался, как этим летом; едва как мы закончили косить сено, и уже дозрели хлеба и немедленно просили серпа, угрожая осыпаться. Следовательно, не имел ни минуты передышки, а когда возвращался домой измученный до невозможности, не хотелось ни работать, ни тем более думать и писать. Вдобавок этот год был кроме того годом тоски, отчаяния и больших моральных страданий. Стало быть, я боялся будить усыпленную мысль, чтобы не разбередить снова забытых нескольких ран и болей. Пойми меня, сестра, и прости за то беспокойство, которое тебе, наверное, причинило долгое отсутствие письма. Пишу сейчас, ибо я закончил полевые работы, и хочу поделиться с тобой частью, хоть подобием моего внутреннего настроения. Времена изменились; будущее тоскливое и тревожное, нынче мучительное. Цепь наброшенная на шею звенит выразительнее чем когда-либо. Тот ад, который описывает А. Шиманский в своих «Szkicach», стал иным, значительно более ужаснее и судьба, наверное, сделала меня его певцом.

    После работы в поле наступил умственной труд. Меня ждут неоконченные работы; недочитанные книги. За него возьмусь с большим удовольствием. Я уже пробовал кое-что писать. Начал новеллку для «Głosu» ²⁷, но вокруг все дышит драмой и новелла оборвалась на первых страницах. Не жди от меня вскоре ничего, так как выслать ничего не могу. Единственным утешением в нынешнем положении является перевод ко мне двух товарищей поляков: К. Багриновского из Волыни (отбыл шесть лет каторжных работ) и Ф. Цобеля (ткача из Томашева) ²⁸. Живут в двух шагах от меня, в небольшом домике, который мы выстроили этим летом. Урожай в этом году неплохой, но из-за того что вокруг урожай огромный, значит положение мое не будет отличным. Так как в той окрестности, где я живу, солнце выжгло хлеб и колосья не имеют веса. Однако, выкрутимся думаю, как-нибудь, ибо жизнь вместе значительно меньше стоит.

    «Poezje» Конопницкой ²⁹ получил и очень тебя за ее благодарю, хотя ее автор не очень мне нравиться: чрезмерно много в ее стихах запаха цветов, слез, солнечных лучей» и т.д. Нам этого не надо, а слез меньше чем чего-либо.

    Что там нового в литературе? Каждая новинка, которую ты посылаешь, жадно проглатывается не только мною. Что это за «Dewajtis»? ³⁰ Много о нем говорят, стоящее ли это? Но сознаюсь, что из всех новых книг, про которые читал рецензии, наиболее мня заинтересовала «Chłop» Ожешко ³¹. Не нашелся ли бы среди твоих знакомых тот, кто бы нам посылал какой-нибудь польский ежемесячник, хоть старый, после прочтения? Отсутствие его очень чувствительно, а денег на подписку не имею. Попроси кого из редакции «Głosu», я обещаю выслать им за это какой-нибудь рассказ. Давно бы я это сделал, ибо имею несколько сценок «на пальце», но мой давнишний роман «Za kołem biegunowym» поглощал до этого времени все мои силы. Публиковать же его в никоем разе в «Głosie» не будет можно.

    Когда же это наконец я вырвусь из условий не позволяющих мне заниматься исключительно литературой! Сестра! Сестра! Какая тут тяжелая и досадная жизнь.. Вы там об этом представления не имеете и даже не можете судить. ибо и описать этого не возможно в письме, даже в целом ряде писем... Это нужно обрисовать в целом ряде образов... Тоска к родине «тоска по жизни, истраченной зря», чувство бессилия перед силой, которая тебя душит, жажда и невозможность какой-то целесообразной, разумной деятельности и это чувство вечного беспокойства, схожее, только с чувством странствующей птицы, не имеющей собственного гнезда... и много, много других вещей, которые окружают тебя отовсюду, и мысли, которые можно только убить настойчивым физическим или умственным трудом. Счастливые, достойные зависти те, которые могут работать и которым работать позволяют... До сих пор я причислялся к этим счастливцам.

                                                                                                                             Твой

                                                                                                               Вацлав Серошевский.

     Целуй сестер, обнимай знакомых.

    Адам просит, что бы ты ему написала. Его адрес: остров Сахалин, Александровский Пост, в Главное Управление Островом, для передачи политическому ссыльнокаторжному Адаму С.

-----------------------------------------------    -------------------------------------------------------------

    27). «Głos», общественно политический еженедельник, который издавался в Варшаве в 1886-1900 гг. Основал его вместе с Яном Людвиком Поплавским Юзеф К. Потоцкий (Марьян Богуш). Юрист Я. Поплавский, один из самых видных политических мыслителей эпохи. За патриотическую деятельность в заговоре А. Шиманского он был в 1878 г. сослан в Сибирь, откуда через три года вернулся в Варшаву. Уже в 1894 г. был арестован вторично и после освобождения переехал в Галицию. Поплавский был одни из творцов идеологии демократическо-национальной партии. Будущее Польши он видел в крестьянстве и был горячим сторонником независимости. Ю. Потоцкий - один из самых видных и самых благородных публицистов своего времени, за распространение патриотических настроений преследовался российскими властями. Публиковал возвышенную поэзию с сильным сатирическим подтекстом а также статьи и социальные исследования. Переводил иностранных писателей, и между прочим многотомное собрание сочинений Спенсера. О его загадочной смерти пишет Иоанна (Ludzie bezdomni) а также Л. Кшивицкий в Pamiętnikach.

    28). Ф. Цобель (или Зобель), ткач из Томашева и Лодзи, привезенный в ссылку в 1888 или 1889 году. Осужден административно на пять лет. Жил с Багриновским по соседству с Серошевским. Вместе с Френкелем и Венярским образовали маленькую колонию, в которой разговаривали исключительно по-польски. На эти «польские беседы» приезжал также доктор Александр Сипович (родом из Виленщины), живший 15 км дальше на север в Бетюнском (или также в Одейском?) наслеге (гмине), в то время, когда Серошевский принадлежал к Хатынаринскому наслегу. У Сиповича было главное сосредоточение ссыльной жизни в Намском улусе: в приговоре политическому ссыльному запрещали медицинскую практику, но ввиду невежества правительственных докторов в Сибири Сипович пользовался специальной благосклонностью. Полно у него было ссыльных русских, с которыми он дружил. Этот огонь жизни притягивал также местную интеллигенцию, говорящую по-русски. Польскость «колонии Серошевского» будила некоторое раздражение у ссыльных русских, но Сипович приезжал с удовольствием, особенно когда поссорился с друзьями Андреевыми, у которых часто проживал в Иркутске. Польская колония имела небольшую польскую библиотеку, а продолжительные беседы на этом языке стали причиной, что даже соседи якуты, начали понимать поляков. Научилась также по-польски дочурка Серошевского, Мария (Pamiętniki, s. 459-497 и абзац).

    29). M. Konopnicka, Poezje, Warszawa 1887.

    30). M. Rodziewiczówna, Dewajtis, Warszawa 1884.

    31). Серошевский имеет ввиду Chama Ожешко, Warszawa 1889; в письме от 19 XII 1890 название приведено правильно.

                                                                          10

                                                                                     Намский улус, 1889 года 14 декабря.

    Дорогая Павлина!

    Твое письмо от 1 сентября, полное, возможно, справедливого возмущения, хотя совершенно «несправедливого» ко мне направленного, полно несправедливых упреков и подозрений, граничащих с оскорблениями, причинило мне такую нестерпимую боль, что под ее влиянием долго не мог тебе писать. Я хотел ответить на твои обвинения пункт за пунктом, но мысль, что на протяжении пятилетней с гаком корреспонденции ³² мы не сумели разобраться и понять друг друга, отговорила меня от этого. Я уверен, что в письмах выяснения ни к чему не приведут: мы даже слова употребляем в разных значениях и часто то, что ты называешь благородным, я считаю не стоящим этого названия; то, что ты называешь великим, мне кажется повседневным и плоским. Твердость духа, достоинство, мужество - все эти вещи я всегда иначе понимаю. Доказывают это твои ответы и замечания, там и сям разбросанные в письмах.

    И так быть должно: несмотря на то, что мы брат и сестра, отделенные от друг друга только пару годами возраста, мы принадлежим к двум совсем разным поколениям. Ты воспитанница привилегированного класса и имеешь все его инстинкты и влечения, скрашенные только разумом и благочестием. Являешься существом прежде всего инертным (по образу мышления), раздвоенным, несмелым. Я иной, я прежде всего рабочий, один из тех оборванцев и чумазых, которых часто видишь, как возвращаются с фабрик с манерками у пояса, идя серединой улицы, чтобы избежать на тротуарах столкновения с нарядной и богатой толпой пешеходов. А однако же в своей измазанной груди эти люди несут будущее народа. Вот за что я их полюбил, вот из-за чего я не могу способствовать ни единым сознательным действием к их угнетению.

    Нужно самому быть рабочим (не работать с рабочими, а быть рабочим, что большая разница!), чтобы понять, как чувствительна эта масса к незначительному давлению. Каждый рубль, выжатый на ее поверхность, стоит массы слез, мучений и унижений, скрытых у нее внутри.

    А ты с наивностью маленького ребенка говоришь мне что-то об «обогащении собственным трудом», о «совершенно честных людях», о «работе и экономии...». Что все это значит? Работать я умею и никогда не переставал, думаю, что два десятка из тысяч поставленных в условия, в каких я нахожусь в ссылке, смогли бы уберечься от нужды и заиметь себе еще время на самообразование. Потребности мои были всегда более чем скромными, так чего же ты хочешь? Чтобы был грабителем?.. Но этого никогда не будет... ни за какие сокровища, ни за какие сестринские ласки или что-то иное я никогда не продам своей души!..

    Сестра, своей жизнью, ты принадлежишь к классу, который меня приютил и который я полюбил, ты работница, но суждениями являешься мещанкою до мозга костей и ежели не можешь избавиться от взглядов привитых воспитанием (а я знаю как это сделать трудно) то во всяком разе моя сестра, прошу тебя, избавь меня от моралей, почерпнутых из таких многочисленных книжонок, как напр. Smilesa «O samopomocy...» ³³ не выдавай их мне, прошу, за чистое золото. Ибо это все мишура и дешевка...

    «Научись также понимать, наконец крик боли рта, заткнутого кляпом, и пойми, что те, которым разрешают говорить только о себе, могут думать о судьбе других и чувствовать по этому поводу боль и отчаяние». А эту боль и отчаяние выражать в криках... Но довольно...

    Я думал, что смогу тебя обрадовать в этом письме новостью, что закончил свою повесть, ибо она приближалась быстро к закончению. Однако не получишь ее раньше, чем весной, ибо нужно все еще многократно просмотреть и переписать, а том получился довольно толстый (400 страниц в осьмушку). Пару недель тому назад я написал, прижатый нуждой, этнографическую статью по-русски. Я едва не плакал, отдавая эти ценные и с такими трудностями добытые мною материалы. Статья получилась необычайно интересной. Мои друзья восторгаются ею. Ее название: «Во что и как верят якуты».

    Я сейчас занят до такой степени повестью, что не могу ни читать, ни учиться. Хлеб я обмолотил, уплачу долги, но сомневаюсь, чтобы что-либо осталось, ибо хлеб в этом году очень дешев. Я здоров и все занят как обычно.

    Кланяйся моим приятелям, обнимай сестер. А сама не падай духом и, главное, не беспокойся обо мне; я не слабая тростинка, склоняющаяся от мимолетного дуновения, и ежели когда и гнется, то уже тут выть должна буря, от которой другие гибнут. Бури своими сетованиями не предотвратишь, а мне не замыкай единственного сердца, перед которым временами жалуюсь.

                                                                                                                Вацлав Серошевский

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------

    32). Упоминание о пятилетней переписке дает право предположить, что Серошевский писал к сестре уже в 1885 г. Однако письма за 1885-1887 года не сохранились. Также не все есть и за последующие годы. О двух несохранившихся письмах явно упоминает (примечание 13 и 26, письмах за 1888 и 1889 года).

    33). S. Smiles, Pomoc własna, Warszawa 1879.

                                                                         11

                                                                                        Якутская Область, Намский Улус.

                                                                                                               [24 ХII 1889]

    Дорогая Павлина!

    Пару дней тому назад послал тебе письмо и сейчас вот снова пишу без особой на то нужды. Но сегодня все-таки Сочельник и вдобавок я могу тебе пожертвовать «колядку»: пару часов тому назад я дописал последние слова моей первой повести. Итак, сестра, я снова свободный, могу мечтать и творить, не надевая на себя никакой узды. На протяжении двух лет, когда писал эту книгу (она имеет сто с гаком исписанных листов), я носил терпеливо эту узду, зная по опыту, что больших произведений, требующих глубокого осмысления, никогда не сотворит фантазия, которой не будут умело подчинены воля и разум. Следовательно, не давал себе даже думать о других вещах, чтобы сила чувств не распылилась и не ослабла... А как же хотелось порезвиться, помечтать!.. Теперь на несколько недель дам им полную свободу, после чего снова запрягусь в ярмо, ибо уже давно поджидают новые произведения в виде новелл, повестей, рассказов, давно обдуманных и давно рвущихся в мое сердце. Ради бога! Когда-то будет конец этим грезам, которые не отгонит уже никакой «апогей». Чувствую, что продался сатане, только за достойную ли цену?.. Это покажет будущее.

    Сегодня я удовлетворен, сегодня я счастлив!..

    Дорогая сестра, как же ты хочешь, чтобы я стал на несколько копеек дороже продавать людям пуд муки, ежели я не жалею для них богатств моего разума и чувств... Быть может, из-за этого со временем буду нищим, но это будет нищета Ниоба. Ты мне часто пишешь такие письма, что меня охватывает пустой смех и боль одновременно; какой же далекой ты бываешь для меня, и в то же время самой близкой. Интересно, когда мы наконец сойдемся «грудь с грудью, ладонь с ладонью», кто над кем возьмет верх. О, уже чувствую, сестричка, что загонишь меня под башмак во всем, кроме убеждений... Ибо ведь обо мне товарищи говорят:

*                                              ...Mijają dni, mijają lata,

                                                Wszystko się zmienia dokoła,

                                                Tylko się w tobie dusza nie zmienia,

                                                 Dusza harda i rogata.

    И так я человек твердый как сталь по мнению других, для собственной сестры являюсь слабым и лишенным закалки существом. Так есть и так быть должно. Ибо удары ведь оставляют раны и кто же их перевяжет, ежели не ты сестра?.. Следовательно, для чего же порой так больно их бредишь?

    Целую тебя сердечно и желаю счастливых праздников.

                                                                                                                      Твой

                                                                                                        Вацлав Серошевский

    Кланяйся знакомым и вырази им дюжины и копы приятных пожеланий. Обнимай сестер. Что делают Машинские ³⁴? Где вращаются Куреллы. Вышла ли замуж Эмилька? Что поделывает «дядя Юзеф» (Так обычно звали старика Курелло). Как другие? Помню что в семье Юзефа была в оные времена маленькая когда-то Янинка; большая ли сейчас эта Янинка, и всегда ли так любит конфеты и хохотать, как в оные времена?

    Как бы я очень хотел сесть сегодня с вами к сочельниковому столу. Почему ты, Павлина, никогда не спрашиваешь меня о моей маленькой дочке? А ведь в случае несчастья со мной ты единственный человек, к которому, возможно, я бы осмелился обратиться с просьбой об опеке над ней. Ты же своим молчанием отбиваешь у меня к этому охоту и право. Она уже большая, ей идет 8-й год, и очень миленькая.

                                                                                                                               Вацлав

------------------------------------------------------------------------------------------------------------

    34). Юлиан Машинский – художник и Петр Машинский, известный музыкант – бывали на приемах и балах у Курелло в Варшаве (Pamiętniki, s. 141).

*                                              ...Проходят дни, проходят года,

                                                Все изменяется вокруг,

                                                Только в тебе душа не изменилась,

                                                Душа гордая и непокорная.

                                                                         12

                                                                                           Намский Улус, Якутская область

                                                                                                      1890 года, 7 (18) марта

    Любимая сестра!

    Давно не получал от тебя никаких известий. Уведомила меня в последнем письме, что едешь в Петербург, следовательно, отношу это на счет той поездки. Сам я также, довольно давно не писал. Был не здоров: зима и напряженные умственные занятия исчерпали меня. Две недели сильно мучился головными болями. Не мог ни писать, ни читать. Твой bromatum совершенно не помогал. Сейчас вместе с весной и теплом снова возвращается здоровье. Вместо того чтобы свыкнуться, я с течением времени все чаще чувствую разницу климата, в котором родился, от того, в котором пребываю.

    На днях получил свой первый литературный гонорар за этнографическую статью (по-русски). Сумма небольшая, но все таки в моих имущественных хлопотах это несомненная помощь. Мои Podróże забери от Пильца ³⁵ и отдай в «Wędrowiec» даром, а то мой труд совсем пропадет. Я уже тебя давно об этом просил, но не знаю, почему этого не делаешь. Уже и так они во многом утратили ценность. Сделай это, прошу тебя: возможно хоть «Wędrowca» мне даром посылать будут.

    Бросил я окончательно свои этнографические работы по-польски, а стоило мне это, признаюсь, немало, ибо и полюбил я уже начатые работы, и мысль, что не буду служить только развлечению моих земляков, меня огорчала. Сейчас работаю над новеллою «Na kresach lasów» ³⁶. Половина уже написана и переписана, но с концом идет тяжеловато, так как в ходе творения здесь произошел ужасный случай, который растревожил мне душу и мысли так сильно, что до сих пор ее сюжет связать не могу. Убили в дороге необыкновенно многообещающего, талантливого человека, моего приятеля, ссыльного Орлова ³⁷. Убили из-за сапог и тулупа, так как он был беден и ничего более не имел, и грабители больше ничего не забрали. Это был человек, который всегда в спорах защищал как раз тех мерзавцев, которые его, по-видимому, убили, так как до сих пор убийцы не найдены и мы только предполагаем, что сделала это шайка «поселенцев», рыскающая в округе. Эти грабители кружат вечерами вокруг города на санях и нападают на кого попало. То и дело слышно, что тот или этот был ограблен, а разбойники уходят. Такие это у нас обычаи.

    Прилагаю усилия по приписыванию к крестьянам одной из здешних деревень Западной Сибири, но – между тем хорошо и это. Приписавшись, подам прошение министру на право возвращения в Россию, так как уже прошло «десять лет моего пребывания в Сибири», а это срок определенный манифестом. Если бы и ты делала в этом направлении усилия, то бы может что и вышло. Прежде всего я буду писать к генерал-губернатору Восточной Сибири на позволение выезда в Иркутск. Ты говоришь, что имеешь в Иркутске знакомых: попробуй через них что-либо сделать. Я хочу непременно вырваться из этого заколдованного круга ссыльных, где и работа, и все чувства вынуждены увядать. В Иркутске я бы мог зарабатывать пером, впрочем, знаешь, что я ремесленник, и не пропаду даром.

    Снова тяжелая работа целого года в результате дала ноль; и то хорошо, что не минус. А однако бог свидетель, что несправедливо меня обвиняешь будто бы я не умел работать или был мотом. Ежели ничего она не дает, то не дает из-за того, что вылезть из ада, когда другие за тебя цепляются, не хватает сил, а стряхнуть с себя тех других не хватает часто сердца и смелости.

    Повесть я не успел переписать, а приближающееся лето не позволит мне этого уже в этом году сделать. Снова нужно сеять, пахать, бороновать, препираться с соседями за отаву и т.д. Вышлю я тебе ее только на будущий год.

    Что же еще? Больше ничего. Дни проплывают монотонно в непрерывной работе, но работа идет медленно. Почему? Бог ее знает! Желание есть... материалов даже слишком – а перо вызывает отвращение и беру его в руки не из любви, а из чувства обязанности.

    Я устал и измучен... Прошедший год был ужасный... год нынешний не лучше...

                                                                                                                            Твой

                                                                                                                Вацлав Серошевский

    Обними сестер, кланяйся знакомым.

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------

    35). Эразм Пильц, редактор петербургского «Kraju» (1882-1906).

    36). Na kresach lasów, вышла из печати, Petersburg (Kraków) 1894.

    37). Серошевский познакомился с Орловым в Иркутской тюрьме в конце 1879 или начале 1880 года. Принимал участие в неудачном побеге заключенных (Pamiętniki, s. 251).

                                                                        13

                                                                                  Намский Улус, 21 марта 1890 год[а].

    Любимая Павлина!

    Это письмо будет кратким, так как человек, с которым оно должно уйти в город, уже приехал.

                                                                                                                 1 (12) апреля 1890 г.

    Не успел отослать, а вернее написать письма в выше указанный срок; завтра снова один из знакомых едет в город, стало быть сижу и пишу. Вокруг тут люди празднуют первый день Пасхи, но также как и на праздник Рождества я сегодня одинок и печален, да, я одинок даже более чем тогда.

    Снова прошел год (литературный год для меня), а я ничего не имею в портфеле окончательно законченного. Закончил я правда повесть Za koł[em] biegun[owym], но она не переписана. А черновиков моих, за исключением меня, никто расшифровать не сможет, так как в минуты творческого вдохновения пишу со скоростью и почти стенографическими сокращениями. Переписаны только две части (первые) и хоть они представляют собой пригодную к чтению целостность, но выпускать ее не хочу, так как возможно сделаю в ней некоторые изменения. ежели две последующие части окончательно обработаю. Два месяца тому назад видя, что повесть не закончу в этом году, принял решение написать короткую новеллку Na kresach lasów, но новеллка помимо моей воли и желания выросла в довольно большую повесть. Не умею я, очевидно, большое содержание втискивать в малые размеры, а, опасаясь судьбы Chajłaka ³⁸, который получился скомканным и изорванным, решил дать волю мыслям и высказать, а вернее, рассмотреть в образах и типах описываемый предмет, насколько смогу, всесторонне.

    Содержание такое: на фоне полусознательной, зоологической жизни полярных, «на краю лесов», жителей и тусклых тамошних пейзажей разыгрывается драма одинокого человека, воспитанного далеко на юге, который никогда до сих пор не встречался лицом к лицу с суровой природой. Повесть не разрешает проблем: какие есть отношения и место человека в природе, а только подчеркивает то страстное, жгучее, почти мистическое стремление – разрешить этот вопрос. Почему не разрешаю? А из-за того, что я сам теперь нахожусь в периоде того желания за удовлетворяющим его разрешением и ищу его, ищу также страстно, как мой герой, но я до сих его не нашел.

    Не бойся, сестра, мой рассказ в никоем разе не будет сухим философ трактатом, а только вереницей образов, пропитанных одной мыслью и одним чувством - мыслью никогда открыто не высказанной, но именно может из-за этого производящей такое впечатление на слушателей, по крайней мере тех, которым я читал уже написанную половину. Не поверишь, как стремился бы я закончить, повесть уже продумана, прочувствована, и только выливай на бумагу, что при, приобретенном вероятно уже мною навыке, не будет мне так, как когда-то, трудным, но... «черная зебра борозд на полях просвечивает уже через дыры потрепанного весною снега» - через две недели буду сеять, а подготовительных работ не оберешься. И знаешь что? С другой стороны с нетерпением ожидаю эту тяжелую, изнуряющую работу, которая убивает хоть на мгновение невыносимые моральные мучения.

    Не добавляй, прошу тебя, твоим хоть любовным, но раздражающим брюзжанием мне боли, и так имею ее предостаточно! Ежели сможешь, то постарайся в Иркутске, что бы мне выдали разрешение разъезда по Сибири. Я буду об этом хлопотать со своей стороны, и уже теперь делаю первые шаги, приписываюсь к крестьянам Табагинской деревни (под Якутском), на что получил разрешение от Департамента Полиции.

    Кланяйся знакомым, обнимай сестер!

                                                                                                                            Твой

                                                                                                               Вацлав Серошевский

    Вышли мне какой-нибудь учебник по выращиванию птицы, особенно кур. Здесь в Сибири, этот промысел пребывает в очень зачаточном состоянии, а спрос на яйца и цыплят огромный. Я держу птицу, но очень плохо мне с ней справляться без теоретических знаний. Возможно с этого буду иметь счастье.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------

    38). Chajłak, см. примечание 45. В рукописи отчетливо: Chajłak, а не Chajłach.

                                                                         14

                                                                                          Намский Улус, Якутская Область

                                                                                                          24 (5) мая 1890 года.

    Давно, Павлина, я тебе не писал. Не было времени. Сев и другие хозяйственные хлопоты лишали меня возможностей использовать подвертывающиеся оказии, впрочем, нужно признать, что и от тебя не получал писем два месяца с гаком. Это меня несколько беспокоило, не больна ли ты временем. Ведь это пора самой большой для учительниц работы, а ты не знаешь меры и злоупотребляешь своими силами. Был и я нездоров довольно долго, проклятый ревматизм горячкою, опухолью и болью скрутил меня словно свивальником. Не владею половиной тела, йод не помогает, salol (твой) также, а салициловая кислота, которая единственно мне служит, закончилась. До города же верст 100 с гакам. Время бездорожья; на носу сев, а сеять мои товарищи не умеют и вынужден это делать сам. Положение мое было отчаянное. Если верить в силу воли, то только большим желанием здоровья победил болезнь и полувылеченный пошел в поле. Работа на пашне не является идиллией, она изнуряет и истощает чрезмерно. После сева я снова заболел и проболел неделю. Теперь здоров и готовлюсь к пахоте.

    Писал я тебе в предыдущем письме, что хлопочу о приписании к крестьянам. Если это наступит, то покину нынешнее место обитания и перееду в деревню Улахан, которая заодно является почтовой станцией на Иркутско-Якугском тракте и лежит в 65 верстах к югу от Якутска.

    Моя этнографическая статья мне возвращена из Статистического комитета с одобрением, но... с отказом принять. Она является, согласно мнения комитета, «очень обширной». Пошлю ее в Иркутск в Императорское Географическое Общество; один из тамошних ученых пару лет тому назад писал мне, что бы я ему выслал какую-нибудь мою работу, а он берется ее прочитать на заседании. Странная участь меня постигает во всем. Постоянные разочарования и потери времени, труда, лет... Когда это кончится, когда улыбнется мне спокойствие, достаток, независимость? Ты, сестра, похоже мечтаешь о том же и только ты ли одна? Имя им легион. Пару недель тому получил письмо от Адама; вот этот бедняга не скоро дождется своего угла и спокойствия, я еще на жизнь слишком не могу жаловаться. Здоровье мое только с каждым годом пребывания в Сибири разрушается все больше, и я все отчетливее вижу перед собою, после прошествия стольких лет, призрак дяди Эдварда ³⁹, мойго воспитателя. Ах, если бы хоть до этого времени закончить начатые работы и совершить что-то достойное человеческой памяти! Дряхлость и смерть более легки, когда осознаешь, что сделал что-то, за что ближние могут быть тебе благодарны.

    Пишешь мне о знакомых. Сообщаешь мне что Юлиан ⁴⁰ справлялся обо мне. Некогда мы были, вопреки противоположным религиозным и общественным взглядам, почти друзьями. Меня радует, что он выбился и имеет обеспеченную жизнь. Это порядочный человек. Что делает его брат? Некогда в газетах мелькала его фамилия, занимается ли все музыкой, женился ли? Эмилька Курелло вышла ли замуж? Что делает Мундзё? ⁴¹

    Сестры мои вижу, ведут цыганскую жизнь за исключением тебе и Анны ⁴², которая также осела на месте, и как мне кажется (не знаю, под влиянием ли это мужа, лет ли, или известных испытаний и страданий), и насколько же по письмам я судить могу, становиться более серьезной и сдержанной.

                                                                                                                В. Серошевский

    Целую тебя, любимая Павлина, тысячекратно; поцелуй сестер, поздравь знакомых; спешу закончить, так как завтра отходит оказия, а я писем должен написать много, тебе, однако, отдаю предпочтение.

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------

    39). Эдвард Цемневский, брат матери Вацлава Серошевского, живущий у родственников Лебковских в Пенцлавицах над Бзурой.

    40). Юлиан Машинский, см. примечание 34.

    41). Раймунд Курелло.

    42). Анна Сершевская вышла замуж за Людвика Варыньского (Pamiętniki, s. 174, примечание и s. 452).

                                                                        15

                                                                                        Якутская Область, Намский Улус

                                                                                                   12 ноября 1890 года

    Дорогая Поля!

    Сердишься наверное на меня, что я давно не писал, но я имел столько разных дел и таких разнообразных, и таких изнуряющих, что сам не знаю, как и когда пропустил несколько оказий с посылкою письма, а так как такие оказии здесь у нас в улусе не слишком частые, следовательно это растянулось на два месяца с гаком.

    Прежде всего, закончив работы в поле, я поехал хлопотать об причислении меня к крестьянам (кстати: это отнюдь не является отказом от европеизма, а наоборот, стремление к нему дорогою, в данном случае, самою краткою. Есть, правда, еще более короткие, но тех мне не удалось открыть вопреки многолетним усилиям). Раздобыл я решение крестьянского общества деревни Тюхтюр (2-я почтовая станция от Якутска, если ехать в Иркутск, на расстоянии 45 верст от губернского города), представил его к утверждению и ожидаю. Когда придет ответ не знаю, но рано или поздно придти должен, а тогда о моем от сюда выезде главное решат – деньги. Денег же не имею совсем, но зато имею большую надежду, разумеется, исключительно литературного характера. Хлеб, который теперь только что молочу, не приведи бог! Не окупились труды, вернул лишь семена и только. Зато послал этнографическую статью в одну из российских газет и написал двенадцать разделов с лишним Na kresach lasów. Осталось еще десять. Кто только имел возможность познакомиться с их содержанием – хвалили. Только вот я похвалам этим не очень доверяю; правда, что касается достоинства образов и высказывания мыслей, мои критики, люди более образованные, имеют право решать, но не что касается языка, так как все говорят и пишут по-польски хуже меня.

    Помнишь, сестра, как ты сердилась за мой несносный язык в предыдущих работах, давала мне советы, послала грамматику Цегельского ⁴³ и т.д. – все напрасно. Напрасно, потому что переписываю по пять, по шесть раз мои тетради, напрасно корплю, подбирая чем более польских и походящих образом слов – ничего не помогает. Мой язык, некогда звучный и непринужденный, потерял гибкость и красочность. «В длинные зимние полярные ночи – онемел от сильных здешних морозов – одеревенел» (выражение употребляемое якутскими сказаниями). Еду как по колдобинам, а тем временем душа моя поет и торопится куда-то лететь!.. На вершину мыслей и чувств. От такого метания, так у меня порою разбаливается голова, и так мне все опротивливает, и так теряю веру в то, что из меня что-либо выйдет когда-нибудь, что готов заплакать как ребенок.

    Кстати: читал «Без догмата» Сенкевича ⁴⁴ и восхищался, но... в русском перевода. Нужны мне бы были также очки № 10. Я уже упоминал, что теперь замят обмолотом хлеба, который продлится еще около десяти дней. Скверная это вещь здешние морозы, насмехаются со всех усилий предохранить ревматические члены от их воздействия – и в результате каждую работу, требующую длительного пребывания на улице, оплачиваю ревматическою горячкою, а в лучшем случае болью суставов и мышц. Твой salol ровным счетом ничего не помогает, а салициловую кислоту избегаю употреблять, так как при употреблении у меня появляются начальные признаки катара желудка. Стоит дворец Паца, а Пац дворца! [Пословица, соответствующая русской «Одного поля ягода». Прим. пер.] Не хочу. Ежели когда-либо получу свободу и буду иметь деньги, мы поедем, сестра, в Австралию или в Египет - лечиться. А сейчас «пусть живет», как говорят мои новые земляки тюхтюрцы.

    Наконец должен тебе сообщить об одной вещи, которая стоила мне немало усилий и хлопот, а также немного денег, тебе же не слишком интересной, а именно: сегодня наконец получил царский указ, силой которого моей дочери Марии разрешается носить (имя) фамилию Серошевская; следовательно, стала она моей дочерью и... de jure.

    Заканчиваю, так как должен еще написать Адасю и паре знакомым, а вечер короткий, так как нужно идти спать, а утром рано вставать на работу. Кланяйся знакомым, поцелуй сестер.

                                                                                                                          Твой

                                                                                                              Вацлав Серошевский

    Ощущаю большой недостаток в философских трудах; те, что ты присылаешь, дорогая сестра, хорошие, но содержат в себе одну воду, так как их почти все я уже ранее читал. Кажется есть дешевые издания классиков: Аристотеля, Платона... Прочел бы я также с удовольствием Шопенгауэра, Гегеля, Канта, Спинозу, Бекона... и другие хорошие вещи. Пишу на всякий случай... а может выиграешь выигрыш по лотерее, то мне это все пошли. Спокойной ночи , сестричка.

----------------------------------------------------------------------------------------------------------------

    43). H. Cegielski, Nauka poezji zawierająca teorię poezji i jej rodzajów..., Poznań 1879.

    44). Г. Сенкевич, Без догмата, Москва 1890.

                                                                         16

                                                                                           Намский Улус, Якутская Область

                                                                                                       19 декабря 1890 года

    Дорогая сестра!

    В последнем своем письме, выражаешь надежду, что после моего переселения в Тюхтюр облегчится возможность переписки, и ты будешь получать, письма чаще. Увы, в Тюхтюр в этом году я не поеду, так как прошла половина зимы, а мое прошение о причислении к упомянутому обществу еще осталось не утвержденное, а я не могу накануне начинания хозяйственных работ переезжать и вообще трогаться с места, так как это лишило меня хоть плохого, но всегда необходимого тут заработка.

    В этом году меня снова постиг неурожай; стало быть из шести лет, которые хозяйствую, только два попались урожайные. Следовательно, можешь судить из этого об условиях земледелия в Якутии. Не думаю я также заниматься земледелием и не в этом намерении хочу узаконить мое положение, а жажду выехать отсюда в Иркутск или на Амур, где на строительстве проектируемой железной дороги как чертежник, механик, машинист, наконец, слесарь буду искать занятия. (Хорошо было бы, если бы ты смогла достать мне руководство или учебник для машинистов. Это хорошая книга и моя старая знакомая).

    Три дня тому назад закончил повесть Na kresach lasów; хотя она в хронологическом порядке является второй из моих работ, но вышлю тебе ее первой, чем большую повесть Za kołem biegunowym которая требует еще обработки. Рассказ мне удался! Размерами он немного только больше Chama Ожешко, но полон экспрессии, живых, никогда еще европейцем не виденных картин с жилкой, даже характеров, даже типов, а главное, с подоплекой огромной мысли, как само человечество и жизнь. Как совладал с темой, как исполнил хорошо, то, что задумал? Об этом судить будет общественность; весной будешь ее иметь. Думаю что книга, ежели не сделает меня знаменитым, то во всяком разе сделает известным. Кроме этого это будет полезная книга, так как ее образы как ужасное напоминание встанут перед читателем. Действительно удивительная история была с начинанием этой повести. Писал я тебе, что хотел показать на фоне полузвериной жизни «на краю» историю, которую переживает дух человека здесь заключенного, и который ищет абсолютную правду, ищет высшие формы обобществления и т.д., и т.д. Итак, помимо воли и желания я написал что-то иное. Вместо драмы личности описал драму человечности, вместо раздраженных сцен, связанных только общностью лиц и места, получилась вещь полная, закругленная и компактная в себе, как созревшее яблоко. Только когда описывать начал последние разделы повести, понял, что пишу не то, что хочу. Захватило меня что-то и понесло и помимо воли выбежали из-под пера сцены, не мне принадлежащие, не мною написанные. Дрожу, когда вспоминаю о тех минутах, которые переживал как в тумане... Боже мой, возможно, это талант?!  Что же ты скажешь, когда будешь читать? Охватят ли тебя те самые волны отчаяния, боли, любви, которые меня волновали, когда ее писал...

    Рукопись постараюсь обработать настолько, чтобы, не переписывая, можно было бы ее отдать в печать; ибо признаюсь тебе искренне, не доверяю я твоим приятелям: Chajłaka, а особенно Jesienią и Skradzionego chłopca ⁴⁵ так изуродовали, так перекрутили слова, что я был в отчаянии, если бы сделали что-то подобное с этой моей последней, действительно прекрасной повестью. Даже слова, неграмотность которых бьет в глаза, особенно в разговорах, не позволю изменить. Это умышленное отклонение от европейской конструкции мысли, очень характерное для умов мною описываемых. Пусть печатают, как написано, поправь только орфографию, а для этого не нужно будет переписывать рукопись, а просто повытирать резинкой соответствующие буквы и слова.

    Мою статью «Как и во что верят якуты» приняла редакция «Восточного обоз[рения]» ⁴⁶, но будут ее печатать не раньше, чем через четыре месяца, потому что как раз – уже после того как появилось объявление, что будут в ежемесячным приложении этой газеты печататься две мои работы: «Хайлак» и «Как и во что верят якуты» - распоряжением властей задержали издание газеты на четыре месяца. Москали, как видишь, снисходительнее для моих этнографических работ; а мои рисунки (а я имею еще около 60) признают интересными даже специалисты и только надежда, что может, удастся мне и по-польски написать, и для поляков использовать эти мои труды, действительно труды, ибо делать рисунки на 40⁰ морозе, работа болезненная. Впрочем, часть своих собраний уже разбазарил из-за нужды, от недостатка и буду, наверное, вынужден снова вскоре написать статью по-русски из-за денег: «Брак, семья и любовь у якутов».

    Долги надеюсь в этом году уплатить из этих гонораров, но на дорогу для выезда рассчитываю на повесть Nа kresach. Выше писал тебе, что буду искать занятия на железной дороге, на фабрике и так далее; однако, откровенно говоря, моя мечта это заложить где-то в благодатном ⁴⁷ уголке Сибири небольшую усадьбу, чтобы только... копаться можно было бы около земли, к которой ощущаю сильное влечение. Тогда могла бы и ты приехать ко мне на пару лет, которые еще провести я должен, пока возвращаюсь на родину, и там, где-то около Варшавы, или другого города, купим себе домик, утопающий в клумбах сирени и роз. Мечта моя, как видишь, достаточно скромная. Потребности мои простые и скромные, но воля моя не переносит узды. На службе хирею – делаюсь нерасторопным, раздраженным, неуклюжим и долго на одном месте усидеть не могу.

    Да, кстати... а знаешь, что тот Лянды ⁴⁸, что судился по одному делу со мной, давно уже живет в Иркутске и занимает должность бухгалтера? Но, довольно о себе.

    Теперь, прошу тебя, ответь мне на некоторые вопросы, а именно: есть ли по-польски теория стиля? Принял ли бы «Głos» статью, характеризующую состояние земледелия и способ владения землей здесь, в Якутске? Иль на якутские предания или сказки, присланные порознь, имеющие художественную ценность, нашла ли бы редакцию, пожелавшую их поместить в фельетонах и - за это мог бы я, присылая, получать хотя бы газеты? Большой тут, между прочим, ощущаем недостаток в текущих известиях и только время от времени доходит слух вроде: «...королева Бона умерла!.. [В 1557 году. Прим. пер.] «Głos» газета порядочная, симпатичная, но бедная... ужасно бедная!..

                                                                                                                     Твой Вацлав.

    Обнимай сестер! Поздравляй знакомых.

    Еще вынужден добавит: закономерны мое развитие и заботы о гарантировании кое-какого, не собачьего, а человечьего, куска хлеба становится возможным единственно с получением разрешения разъезда по меньшей мере по Сибири; я тут уже 10 лет и не дают мне его вопреки бесспорному праву.

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------

    45). Chajłak, Jesienią и Skradzionу chłopеc. Эти рассказы вышли в книжном изд. в Варшаве в 1897 г.

    46). «Восточное обозрение», литературно-политическое издание, выходило в Петербурге с 1882 г. под ред. Г. М. Ядринцева.

    47). Благодатный – błogi, zaciszny.

    48). Станислав Лянды, студент ветеринарии, арестованный вместе с Серошевским в июле 1878 г. Серошевский познакомился с ним на собраниях «Пролетариата» в Варшаве; сидел с ним в Х Павильоне в одной камере. Благодаря его помощи в заключении и дискуссиям значительно углубил свои познания по политической социологии и экономии. Ланды был осужден на двенадцать лет каторжных работ в рудниках, после смягчения приговора разделил судьбу Серошевского по ссылке. Женился на ссыльной Фелиции Левандовской. Находился в Киренском округе (в 1000 км от Иркутска) на Нижней Тунгуске (Pamiętniki, s. 143, 176, 185-257).

                                                                          17

                                                                                             25 января 1891 года

                                                                                   Якутская Область, Намский Улус

    Любимая Павлина!

    Несчастья преследуют меня! Если бы был итальянцем, уверовал бы, что какой-то «jetatorre» ⁴⁹ посмотрел на меня в недобрый час, но я есть sclavus, saltans sclavus, и всякие тучи только на мгновение застилают во мне веру, надежду и веселье!..

    Но ближе к делу: я уже писал тебе было раньше, что неурожай в этом году уничтожил целиком плоды моего земледельческого труда; когда хлеб обмолотил, оказалось, что получилось только столько, сколько его посеял. Вдобавок случился в окрестности недобор сена, скот нечем кормить, а продать его невозможно - цены упали небывало. Кроме того не имею надежды продав снова к весне купить, а тогда вся земледельческая машина без упряжи остановиться Единственную надежду возлагаю на перо; послал я было этнографическую статью в газету «Восточное Обозрение» и была принята, и первая уже отпечатана страница, как... стоп... закрыто издательство по приказу генерал-губернатора за одну из полемических статей на четыре месяца, а после чего и совсем закрыли. Остался на бобах!.. Тем более «на бобах», что все отправления там и возвращение рукописей здесь чрезвычайно затруднены. Сама знаешь об этом!

    Следовательно, думаю про время перед новью и будущий год с немалою тревогою, и, тем временем, чтобы обо всем забыть, снова погружаюсь в неблагодарную, но всегда милую волну искусства. Будет ли завтра что кушать, нет ли, я всегда еще сегодня успею сказать слово, набросать картины, которые может завесят все-таки что-то на весах человечества и хоть на миллионную часть миллиграмма перевешу их на сторону справедливости, красоты и добра!.. Может хоть на краткий миг я дам другим, - тем, одинаково как и я. жаждущим радости – забвение нынешних недомоганий.

    Пару дней тому назад я прочел в кругу друзей повесть Na kresach lasów; они нашли повесть в целом неплохой, ба!.. Даже, хоть мне стыдно самому хвалиться, нашли ее стоящей над уровнем обыкновенного писательского сонмища. И я думаю, что я там смелою рукою существенно коснулся некоторых бессмертных струн, и это искупит и неудачные местами формы, и убожество языка.

    Ах, этот язык, сколько он мне стоит труда, бумаги и времени! Не поверишь, с какими болезненными преградами вынужден бороться: читаешь по-русски, говоришь по-русски, слушаешь по-якутски, а думаешь и пишешь по-польски! Никакой грамматики, теории стиля и т.д. не дадут ему красочности и гибкости живого существа! Как никакие заверения, что это негигиенично, нездорово или неудобно – не накормят, не исцелят нищего! Разум мой слишком молодым попал в эти нездоровые условия. Не смог он в полной мере насладиться родными звуками, и звуки эти теперь в словах болеют малокровием! Родины, Родины!.. мне нужно, чтобы не терять красок мысли в бесцветных словах. Следовательно, шарахаюсь между невежественностью (!), посредственностью или высокопарной патетичностью образов; никогда я не буду уверенным, никогда – довольным; этой божественной классической простоты, где каждое слово стоит на месте, где оно никаким другим заменено быть не может - не овладею, наверное, уже никогда, ссылка на все накладывает свою нездоровую туманность.

    Но возвратимся к повести: так или иначе хватит что написано и переработанным (за исключением незначительных правок, которыми сейчас я занят) быть не может. Состоит она из семнадцати небольших разделов, каждый раздел не превышает десяти четвертей исписанного листа; только последний и первый длиннее. Каждый раздел представляет картину. Череда этих картин уложена таким образом, что течение якутской (на протяжении всего года) жизни, одинокой, в далекой чаще утопленной волости, а также случайно заброшенного посреди ее европейца - проходят перед читателем, как картинки волшебного фонаря. Бог свидетель, я хотел из-за хлеба уступить моде и напустить мистических туманов или риторики – не удалось. Картины получились прозрачными; ежели туманятся, то только туманами дождей и морозов, ежели качаются, то только качаемые ветром.

    Прости, сестра, может снова будешь иметь хлопоты с отыскиванием издателя; тем более, что мысль в принципе – такая, в наших временах ханжества, сибаритизма... и других «измов» (за исключением социализма) не то что необычайная, а такая какая-то смешная. Мысль эта кровоточит, сверкает, источает, расплывается по всей панораме повести, и хоть явно нигде не высказана, ощущают ее повсюду, а ощущают настолько, что мои слушатели, которым умышленно ничего о ней не говорил, отгадали ее сразу и многие - не согласились с нею. Мысль эта гласит: «Человечество! Ты можешь быть богом, следовательно, будь им! И спеши это сделать... так как можешь также стать... прахом!» Сопоставление двух душ человеческих типов, и обе «из края», одна у зачатия, а вторая уже далеко от той отбежавшая, дает мне возможность с легкостью вышеупомянутую мысль изображать. Однако опасаюсь, что отвращение к излияниям перед читателем и усиленное стремление каждую слоговую мысль в картинах изобразить родило в ходе рассказа жульничество. И хоть от жизненной правды не отступаю ни на шаг, но, может, вам, не знающим здешней жизни, покажется, возможно - искусственность. Друзья же мои упрекали меня за монотонность языка и недостаток живости. Работа передала напряжение, передала мучения не только мысли, но и ее роды. Sic?

    Исключить этого я не в состоянии! Может ты, просматривая рукопись, сотрешь попавшуюся какую-нибудь шероховатость и придашь желанную гладкость повествованию, хотя прошу тебя, в диалогах, особенно там, где говорят якуты, не трогай ничего, даже порядок слов. Рукопись пошлю через пару месяцев. Раньше не могу по многим причинам, а главное еще нужно кое-что поправить.

    Моя сестра, ты спрашиваешь, хотел бы я переселится? Ах, от  души-сердца! Эта Якутская Область! Ледяная и безлюдная, не дает возможности работать даже на пашне. Не работаешь, а играешь в карты. Бросаешь зерно, пот, время в землю, а она... В протяжении этих шести лет, которые тут хозяйствовал, только два года были урожайные. При таком положении вещей: «Четырех худых коров сожрали две худые!.. Так как были голодные!» А ты меня попрекаешь отсутствием бережливости, недостатком трудолюбия, практичности и т.д. Все это, что правда, есть у некоторых людей, но основой всегда им служит порядочный запас золота: некоторые привозят его с собой из дому, другим предоставляется случай заработка, наконец, другие воруют его... Прикрепленный к одному месту, я мало имею надежды на случай; извне источника не имею, а воровать...

    Обнимаю тебя сердечно. Будь хорошей мысли. Обнимай сестер и родных. Поздравь знакомых.

                                                                                                                       Твой

                                                                                                           Вацлав Серошевский

    Мой адрес: Москва. Иркутск. Якутская Область, Намский Улус, Вацлаву Серошевскому. Без каких-либо дополнений.

    Кстати. Повесть написана так, что ее, думаю, можно будет у нас на родине печатать; так как она уже закончена, а содержание ее тебе более менее знакомо – сообщи мне, стало быть, насколько такие работы популярные. Не знаю, поэтому, прилагать ли к ней виньетки, объясняющие содержание, иль нет? Ежели в месячник или газету ее отдать, то ненужно. Ежели отдельною книгою печатать, очень, думаю, было бы к месту. Посылаю на всякий случай титульный лист собственной работы.

^{----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------}

    49). Правильно: ietatore – тот, кто имеет нехороший взгляд.

                                                                          18

                                                                                                    28 февраля 1891 г.

                                                                                      Якутская Область, Намский Улус,

    Любимая сестра!

    Пару дней тому назад послал тебе рукопись повести Na kresach lasów. Снова, наверное, сетовать будешь на меня (и правильно) на небрежную обработку, так как выслал тебе черновик, но прости. В Варшаве, думаю, легче с переписчиком, чем тут у нас с оказией! Если бы не воспользовался подвернувшейся возможностью, рукопись вынуждена была бы лежать с полгода. Почему же не успел с ней покончить, про это далее расскажу.

    Как раз хотел взяться за переписывание, когда очень сильный приступ ревматизма бросил меня в кровать и продержал месяц. До сих пор не владею левой рукой. Товарищ (доктор), который меня лечил, приказал пить брусничные листья, принимать паровые ванны из трав, а главное, справить себе теплую и добротную одежду. Что до этого последнего, это, наверное, шутка, так как он хорошо знает мои исключительные заботы, а первое я буду стараться делать.

    Возможность зарабатывания каким-нибудь образом, кроме как пером, постоянно вместе со здоровьем уходит. Еще, может, год буду в состоянии пахать и косить, а позже капут. Уже и сейчас я, некогда сильный и неутомимый человек, не могу поднимать тяжестей, ни в работе за другими поспеть. Ожидает меня судьба дяди Эдварда.

    Любимая Павлина, узнай, прошу тебя, стоит ли по-польски писать статью: Małżeństwo i miłość u Jaktów, studium etnograficzne? Материалов, собранных для нее, а также рисунков имею порядочно. По-русски мне противно писать, а жалко между тем, чтобы мои заметки пропали; ежели слишком долго их буду в портфеле держать, то потеряют они ценность, так как здесь теперь несколько человек занялось также этнографией. Нельзя ли послать ее в Краков, там, говорят, организовалась новая газета «Świat» ⁵⁰, которая разного содержания помещает работы. Постараюсь, чтобы работа имела не только специальный этнографический интерес, но и шире затрагивала вопрос. Умею ли это делать, убедишься из Na kresach lasów, где основа исключительно этнографическая, а все же предсказывают мне мои читатели и критики большой успех.

    В задуманном этнографическом исследовании хотел бы, описывая формы семейных и свадебных якутских обычаев, а также их эстетические требования якутской любви, расширить сколько-нибудь эти рамки и обозначить, что два явно виднеющихся в тех отношениях направления: одно приспособлено ⁵¹ к условиям требования настоящего, другое приспособлено к нуждам народного духа вообще (стремление к совершенству, счастью, бессмертию) - двоятся, переплетаются и расходятся, и одно из них всегда и исключительно выражалось в браке, а другое воплотилось в законную и незаконную любовь. Иллюстраций имею несколько: свадебные сцены, типы, любовные сцены; имею обряды и песни, сказки и загадки, и со всего этого могла бы сложиться довольно живая мозаика чувств и обрядов.

    Похоже, мои работы по-русски имеют успех, но... хотел бы писать по-польски! Ах, сестра, как тоскую по польщизне!.. Ужели за Na kresach lasów добудешь гонорар (а без гонорара печатать не могу, ибо не на что будет выехать), то прежде всего надо выписать какую-нибудь польскую газету и ежемесячник. Деньги не посылай, пока тебя не уведомлю, каким это способом сделать и когда. У нас отнимают деньги без всяких церемоний, давая взамен довольно, скудное пособие ⁵², едва-едва достаточное на очень скромное содержание для одинокого человека; я же имею девочку... Как бы я хотел вырваться из этой «Якутки», которая губит мое здоровье и стесняет талант «на ширь моря, на глубь течения...» Тут мне не хватает дыхания, недостает языка и жизни, богатой на цвета и формы! Кругом тайга, кругом тоска... Также что скажет общественность и критика на мои картины этой тайги и тоски? Язык злой, язык шершавый, недостаток опыта! Будто бы этот опыт можно приобрести, читая грамматики и теорию стиля Цегельского... Фурда, сестра! Его приобрести можно только трудом и постоянным совершенствованием «собственных» слов, собственных «картин». А чтобы их можно было совершенствовать, нужно все же соприкасаться с живым потоком языка. Я сомневаюсь, что достигну когда-либо мастерства, хоть мечтать об этом не перестану. Буду работать и работать...

    И не знаешь, наверное, Павлина, сколько мне каждая работа стоит, сколько времени каждая написанная четвертушка забирает. Другие (имею здесь таких соседей писателей): сел, написал – ничего не намазал - ничего не поправил – гладко, течет плавно, не слишком глубоко, не слишком оригинально, но правильно и привлекательно. У меня, правда, персонажи двигаются, живут, смеются и страдают, но каждая прожитая ими минута, каждое произнесенное слово как же бесконечно много мне стоит боли и труда. Что же скажет более широкая общественность об этих моих пробормотанных, выплаканных персонажах! Язык требует окончательных с твоей стороны поправок. Но, сестричка, старайся разговоры, насколько удастся, не поправлять. Это живьем вырванные из уст подлинных людей выражения и переведенные по-польски; часто даже их неправильность является умышленной. Последний раздел, особенно его конец, был написан мною, уже когда меня дергали ревматические боли, в спешке, чтобы не пропустить оказии, обрати на него особенное внимание Концепция этого раздела выросла и вылилась легко в одну ночь, но... обработка! Обработке помехой стала моя болезнь! Язык, язык... язык там должен быть как бронза, как тресканье от мороза здешней земли, как мольба замершей природы... не ясная, а мрачная, темная и искрящаяся от брошенных там и сям больших и далеких сверканий, как эти звезды мысли.

    Таким должен быть этой повести финал, но не удался совершенно! Условия, в которых пишу, и мои работы, [которые] выслать тебе могу, слишком анормальные, чтобы не мешали закончению. Под постоянным страхом, что не закончишь, не успеешь, что произойдет какой-либо случай и у тебя все отберут, ограбят... Вот и сейчас я тебе послал рукопись, но когда получу известие, что ее держишь в руках, много еще напотеюсь, набоюсь. Как же я бы хотел, чтобы ты ее уже имела!

    Что же еще? От Адама давно, очень давно не имел известий. Что-то там у них на Сахалине не того - сбежал, говорят, один их ссыльных (Кмецык); могли их за это прижать, ибо тут в ссылке удивительный обычай: не разрешают нам встречаться, не разрешают помогать и защищать друг друга, но если кто-нибудь сделает что-то, то не спрашивают, солидарен ли ты с ним, нет ли, и душат всех и на все лады. Это одна из тех тяжелых для всех цепей. И для тех, кто защищает, и для тех, кто тихо хочет сидеть.

    Теперь хочу отдохнуть, почитать (несколько сочинений я уже себе присмотрел: Эспинаса, Моргана, Спенсера, Михайловского ⁵³); часть сам имею, часть достану у товарищей, жаль только, что большинство по-русски. Займусь кроме этого переводом якутских песен ⁵⁴. Так имею намерение провести время до лета. Летом снова работа в поле, хотя теперь при моих разбитых членах и костях не радостью, как некогда, а страхом она наполняет меня. На будущую зиму обещаю тебе роман в трех томах Za kołem biegunowym. Первый том, а также набросок двух других лежат готовые. Эти последние требуют обработки, а первый можно хоть сейчас печатать. Некоторые из моих друзей ставят эту мою работу выше за Na kresach lasów, даже в той форме, в какой она находится теперь. В ней находят большое сходство со Szkicami Шиманского, конечно, настолько, насколько повесть и очерк могут быть на себя похожими. Между прочим, не имею там ни одного персонажа, позаимствованного у пана Адама, а есть только такая же грызущая по родному краю тоска... тоска в действии, все таки, стремящаяся высказаться! Труднее всего мне с героинею... Не влюблялся я, сестра, никогда еще в жизни как следует, следовательно, не умею рисовать те утонченные оттенки влюбленной женской души, которую познать можно только самому любя.

    Я совершенно лишен того, что называют фантазией. Я должен обязательно иметь хоть слабый контур, хоть намек, а тогда уже остальное доделаю и вдохновлю жизнью. Но создать самому что-то... создать совершенно, не видев и не почувствовав - не умею. Мертвеет у меня под пером начатая работа! Такая судьба постигла вполне удавшуюся начатую новеллку; лежит наполовину обработанной, хоть целиком уже написана, и противно браться за нее, так как искусственна, потому что мертвая, принужденная.

    Сестренка моя, не тревожься, что я нездоров; как-нибудь это пройдет. Поправлюсь, а когда из этого проклятого «ледяного царства» выеду, то, может, снова буду здоров, молод и резв как никогда. Ведь мне всего 32 года... Бог даст, еще увидимся и натешимся, живя вместе. Поцелуй сестер. Поклонись знакомым: Курелло, Машинским и приветствие другим.

                                                                                                                     Твой Вацлав

    Ежели за Na kres[ach] получить гонорар, прошу тебя, распоряжайся им как своей собственностью, ты же меня, в конце концов, на литературную стезею толкнула; ты же мне также обязательно для дальнейшей работы нужна. Ежели это будет сумма в пару сотен рублей, хотел бы очень, чтобы половину взяла, отдохнула, поехала себе куда-нибудь в Крым, на море... Я бы взял только на выезд, а там далее снова себе заработаю... Ведь в литературе только первые деньги добываются как из камня, а там дальше и полегче.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------

    50). «Świat», иллюстрированный двухнедельник, ред. З. Сарнецкий, Kраков 1888-1895.

    51). Przystosowany.

    52). Пособие = zapomoga, zasiłek.

    53). A. Espinas, Społeczeństwo zwierzęce wraz z dodatkiem ogólnych dziejów socjologii, Warszawa 1887; L. H. Morgan, Społeczeństwo pierwotne..., Warszawa 1887; H. Spencer, Dzieła, Warszawa 1888; M. Michajłowski, Co to jest postęp, 1869; Teoria Darwina i socjologia, 1870; Walka o indywidualność, 1875-1876 и др.

    54). Серошевский записывал якутские песни в ходе своих этнографических записей обычаев, верований и преданий якутов. Туземцы помогали ему в этой работе; по собственному почину приходили к нему, лестные, что интересуются их традицией (Pamiętniki, s. 494 i passim).

    /Wacław Sieroszewski.  Listy z Sуberii [oprac. Barbara Kocówna]. // Archiwum Literackie. Tom VIII. Miscellanea z pogranicza XIX i XX wieku. Wrocław-Warszawa-Kraków. 1964. S. 383-424; Вацлав Серошевский.  Письма из Сибири. Перевод А. Барковского. Якутск Вечерний. №№ 38–46. Якутск. 1999./

                                                   СЕРОШЕВСКИЕ В ПЕРЕВОДАХ

                                                  КШЫСИ КАЛУПАЙЛА-СТРАВЫ

                                                                             ***

    Серошевская Павлина (Sieroszewska Paulina), крипт. P.S., Ps, P.Sier. – (ок. 1856-1915), просветительская деятельница, публицистка.

    Род. в Кутлеве в Мозовии, была старшей дочерью Леопольда и Валерии, урожд. Цемневской, Серошевских, сестрой Вацлава Серошевского.

    После смерти матери в 1868 г. заботу о Павлине взяла на себя семья Сикорских, увезя ее в Варшаву, где она окончила школу Ядвиги Сикорской, а затем ходила на лекции Летучего Университета. Брат Ядвиги, Станислав Сикорский, финансировал выезд Серошевской в Англию, на учебу по социальным наукам. После возвращения в Варшаву ок. 1877 г. обучала английскому языку, а также выполняла переводы из него. В печати была опубликована переведенная Серошевской работа E. Phillpott’a «Kłamliwi prorocy» (Варшава, 1900). Серошевская сочувствовала социалистическому движению. Арестованная, вскоре после брата, осенью 1878 г. она была выслана в Курск. Из-за недостатка доказательств вины получила разрешение возвратиться в Варшаву. Вела работу в кружках прогрессивной общественной варшавской интеллигенции. Была членом нелегального женского Общества Народного Просвещения и организовала распространение дешевых популярно-научных книжек для жителей деревень и небольших городков. В начале деревянистых годов вместе с Розалией Бжезинской, Юлией Сикорской и др. принимала участие в организации в Варшаве частных начальных школ и опеке ими. Также принадлежала к Организации Равноправия Женщин. Одновременно помогала брату Вацлаву, сосланному в Сибирь, посылала ему книги, устраивала публикации в Варшавских изданиях присланных им литературных произведений, а также хлопотала об его освобождении.

    В 1900 г. Павлина представляла в переговорах с Александром Свентоховским сообщество (в него в частности входили: Эдвард Абрамовский, Станислав Стемповский, Вацлав Серошевский и Стефан Жеромский), которое выпускало издание «Prawda». С апреля 1900 г. Павлина вела администрацию этого издания и была его соредактором; публиковала в «Prawdzie» многочисленные статьи и примечания, в основном по общественно-просветительной тематике. Павлина принадлежала к почитателям Свентоховского и до конца жизни старалась поддерживать его общественную деятельность. Также помогала ему в делах повседневной жизни. В 1905 г. подписала вместе со Свентоховским, Александром Ледницким и Александрой Банковской телеграмму в редакцию издания «Сын Отечества» солидаризуясь с деятелями русского Прогрессивно-Демократического Союза. С редакцией «Prawdу» Павлина была связана до 1911 г. (В 1906-1908 гг. подписывала издание как издатель, а в 1906-1907 гг. была его главным редактором). Была активисткой в Обществе Польской Культуры (ОПК), организованном в 1906 г. Свентоховским. После выпуска органа ОПК, двухнедельника «Kultyra Polska», в 1908 г. вошла в его редакцию, а затем в 1913 г. в редакцию продолжения этого издания и ежемесячника «Humanista Polski», пополняя оба эти издания своими статьями, которые выходили анонимно, подписываемые крип.: P.S., Ps, P.Sier., либо полной фамилией; также была секретарем редакции «Humanista Polski». Людвик Кшивицкий писал о Павлине Серошевской в своих «Wspomnieniach» следующее: «Не очень красивая, не изящной фигуры... по натуре своей властная жаждущая власти, не любезная... То чего она добивалась в своей жизни обязана только своей энергии».

    Во время Первой мировой войны Павлина была санитаркой польского Красного Креста, дежурила на вокзалах, перевязывая раненых солдат. Заразившись там тифом 25 I 1915 г. умерла в Варшаве. Была похоронена на Повонзковом кладбище.

    Павлина Серошевская не завела семьи.

    Brykalska M., Aleksander Świętochowski. W. 1987; taż. Aleksander Świętochowski jako wydawca i redaktor „Prawdy” (1881-1900). Wr. 1974; Dąbrowski, Czerwona Warszawa; Gielżyński W., Prasa warszawska (1661-1914), W. 1962; Kmiecik. Z., Czasopisma radykalnej inteligencji polskiej (1899-1905), „Z pola walki” 1985 nr 4 s. 88; — Klemensiewiczowa J., Przebojem ku wiedzy. Wr. 1961; Krzywicki L., Wspomnienia, W. 1958-9 II-III; Sieroszewski W., Dzielą [Pamiętniki]. Kr. 1959-63 XVI, XVIII, XX (tu indeks); tenże, Listy z Syberii [do S-iej], „Arch. Liter.” T. 8: 1964: Stempowski S., Pamiętnik. Wr. 1953: [Świętochowski A.], Wspomnienie pozgonne. Paulina Sieroszewska. „Humanista Pol.” 1915 nr 2 s. 4; — „Kur. Warsz.” 1915 nr 26 s. 5; „Prawda” 1915 nr 4 s. 7; „Tyg. Ilustr.” 1915 nr 6 s. 91 (fot.): — Arch. paraf. św. Zbawiciela w W.; Metryka zgonu nr 66.1915; B. Naród.: rkp. II 2749, II 5197. IV 5205. IV 11137; B. OssoL: rkp. 6978 1. 7182 II: — Relacje ustne stryjecznego wnuka, prof. Andrzeja Sieroszewskiego z W.

    Stanisław Konarski

        /Polski Słownik Biograficzny. Tom XXXII/3. Zeszyt 154. Warszawa - Kraków. 1997. S. 338./

    Серошевский Адам-Ян-Клеменс, псевд. Adaś (1862-1943) – столяр, социалистический деятель.

    Род. 23 Х 1862 г. в деревне Жэрань (сейчас район Варшавы), был сыном Томаша и Анны, урожденной Сахович, по второму браку Савицкой, двоюродным братом Вацлава Серошевского (см.). Томаш потерял Жэрань (которой был совладельцем или арендатором) и взялся управлять отцовскою Вулькою Козловскою, но уже в 1868 г. умер от болезни сердца.

    Осиротевшую семью принял дед со стороны матери – Яценты Сахович. Благодаря ему Адам был принят в Техническую Школу Варшавско-Венской Железной Дороги, а одаренный в рисовании его брат Тадеуш – в Школу Изящных Искусств Войцеха Герсона. Адам рос в патриотической традиции семьи Саховичей, в которой – как он сам указал в биографии направленной в Капитул Креста и Медали Независимости – почти все принимали участие в национальных восстаниях, начиная от 1831 г. Живущая вместе с ними тетя Ядвига, урожденная Сахович, Мясковская, устраивала собрания передовой молодежи, на которых также бывал редактор «Рrzeglądu Tygodniego» Адам Вислицкий. К активному участию Адама Серошевского в революционном движении подтолкнул арест в 1878 г. двоюродного брата Вацлава Серошевского. Адам не расставался с написанным Вацлавом в Х Павильоне Варшавской Цитадели стихотворением «Czegoż chcą?». По примеру других социалистов шляхетского происхождения Адам бросил Школу в 3 кл. и начал работать подмастерьем плотника. Когда в 1883 г. познакомился с Людвиком Варынским, то примкнул к образованной им партии «Пролетариат» и посвятил себя полностью революционной деятельности. В июле и августе текущего года организовал первый Центральный Рабочий Кружок, неоднократно в квартире нанимаемой вместе со Станиславом Гладышем организовывал вновь образованные рабочие кружки, в качестве агента Центрального Комитета «Пролетариата» также проводил агитацию среди рабочих в Згеже. После июньских арестов в 1884 г. Адам вошел в Варшавский Рабочий Комитет. Однако, прежде всего Адам Серошевский вместе с Адольфом Ферминским, был в рабочей среде самым деятельным исполнителем террористических планов Станислава Куницкого. Как позднее доказало следствие, Адам, принадлежа к созданной Куницким Боевой Дружины партии, организовал исполнение партийного приговора над предателем Михаилом Скжичинским, занимался подготовкой к покушениям на вице-прокурора Варшавской Судебной палаты А. Янкуля и подполк. Жандармерии П. Секежинского (не исполнены). Некоторое время по ул. Зельной 11 в Варшаве содержал конспиративную квартиру со специальной целью испытания взрывного материала панкластита. Кроме того, по просьбе Людвика Яновича, Адам выполнил план прокуратуры Варшавской Судебной Палаты, в связи с планируемым ее взрывом.

   Частые контакты с поднадзорным полицией Куницким стали причиной ареста Адама в ночь с 20 на 21 августа 1884 г., после обнаружения при личном досмотре письма к Гилярию Гостковскому, в котором он просил его прислать Устав кружков и Программу Партии, а также паспорта для Бронислава Славинского, рукописи стихотворения «Czegoż chcą?» и блокнота с зашифрованными записями. Адам отказался прочесть шифр и от каких-либо показаний. Но в результате обвинительных показаний Гладыша и Форминского сломался и сам написал признание, обвиняющее, в частности, Гладыша. Согласно царскому решению он был отнесен к самой строгой категории обвиняемых и 12 VIII 1885 г. предан Военному Суду. Адам взял назад свои показания еще перед началом слушаний. По процессу 29 Пролетариатцев он был осужден 20 ХII 1885 г. приговором Воен. Окружного Суда на 16 лет каторги. Его защищал по долгу службы адвокат А. Каминский. Адам не подал прошения о кассации. По Конфирмации приговора командующий Варшавского округа ген.-лейтенант Ю. Гурко, уменьшил ему наказание на порядок, т. е. до 14 лет.

    Вместе с Эдмундом Плоским Адам был отправлен из Варшавы 6 III 1886 г. в Центральную Каторжную Тюрьму «Печенеги» возле Харькова, а оттуда, в марте 1887 г., направлен на Александровскую каторгу на Сахалине. Там Адам работал столяром и плотником, временно был писарем в канцелярии начальника Александровского округа. Согласно манифеста от 14 (26) Х 1894 г. срок каторги ему сократили на одну треть и 12 мая 1895 г. он вышел на поселение. Поселился в одном доме с Плоским в Александровске (в окрестностях каторги), работал сторожем и сельском хозяйстве. В это время к нему прибыла младшая сестра Вацлава Серошевского Мария, с которой он вступил в католический брак и вскоре переселился в деревню Михайловское. 13 (25) IX 1896 г. был причислен к мещанскому сословию Сибири. В 1904 г. выехал из Сахалина в Амурскую область; от 1905 г. пребывал в Никольске Уссурийском, заведовал на станции Евгеньевка складом дерева и лесопилкой, которую организовал с другими польскими ссыльными. В 1908 г. намеривался вернуться на родину, однако его постигли неудачи в делах. В придачу утратил оставленное ему наследство от умершей матери в несколько тысяч рублей, потому что распоряжающийся этой суммой Вацлав Серошевский растранжирил ее в неудачном предприятии сестры Павлины, т. е. покупки издания «Prawdа».

    Политически Адам уже не был деятельным, работал общественно заведующим Народного дома в Никольске, после начала войны в 1914 г. в Комитете Помощи Жертвам Войны вплоть до реформирования этой организации в 1920 г. Тогда сразу же возвратился в Польшу. Управлял лесопилкой в Ченхостовском повете, а когда в 1925 г. умерла его жена, переехал в Волю-Розоставую (в гмине Брудзев) Кольского пов. и там управлял усадьбой родственницы со стороны матери. Тяжело больной, первые месяцы Второй мировой войны находился в госпитале в Коле, откуда забрала его жена сына Анеля, урожденная Лемешко, в Варшаву. Совершенно одинокий он умер 27 IV 1943 г. в Варшаве в госпитале на Праге и похоронен был за счет гмины на Брудновском кладбище, в месте, где хоронили бездомных и лишенных опеки. Был награжден Крестом Независимости (1937 г.).

    От брака с Марией, урожденной Серошевской, Адам имел двух сыновей (оба родились в деревне Михайловское): Вацлава (род. 9 VIII 1898 г.) и Романа (род. 12 II 1898 г.) по профессии техника-механика. В 1917 г. сыновья вступили в V Сибирскую дивизию и служили в ней до ее расформирования в 1920 г., затем выехали с отцом в Польшу и жили в Варшаве. В тридцатые годы оба были отмечены Медалью Независимости.

    Fot. w: Gosudarstvennyj archiv Rossijskoj Federacji w Moskwie (GARF): fond 1742 nr 46235; — Baumgarten L., Dzieje Wielkiego Proletariatu. W. 1966; [Perl F.] Res, Dzieje ruchu socjalistycznego w zaborze rosyjskim, W. 1958; Senćenko I. A., Revoljucionerv Rossii na Sachalinskoj katorgę, Sachalinsk 1963 s. 30-2, 170-1; — Kon F., Etapem na katorgę, Kr. 1908; Kółka socjalistyczne, gminy i Wielki Proletariat..., Źródła, wyd. L. Baumgarten. W. 1966 (fot.); Sieroszewski W., Dzieła. Kr. 1959-63 XVI, XVIII, XX cz. 1; — „Katoraa i Ssvlka” 1926 z. 27 s. 180, 1931 z. 77 s. 148, 1933 z. 108 s. 111; „Walka Klas” 1884 nr 4 s. 16, 1885 nr 3 s. 1, 1886 nr 4 s. 4, 12, 13; „Z pola walki” (Londyn) 1904 s. 170-2, 179; „Z pola walki” (Moskwa) 1927 nr 2 s. 41, nr 4 s. 18; — AGAD: Prokurator WIS 980 k. 408; Arch. Cmentarza Bródnowskiego: Księga pochówków 1943 r. (kwiecień); B. Naród.: Zbiory Specjalne: Puścizna W. Sieroszewskiego 11.5203 passim, III. 5193 t. V, k. 71 (list żony S-ego z r. 1908); CAW: Akta personalne W. Sieroszewskiego sygn. 466, 26310. Kapituła Orderu Virtuti Militari 53-4353. Komitet Krzyża i Medalu Niepodległości t. 124; GARF w Moskwie: fond 533 op.l d. 1372 L 103-104; — List Parafii Rzymsko-Katolickiej w Blizanowie z 17 III 1996; Pismo USC w Blizanowie z 12 VII 1996 (oba w posiadaniu autorki); — Informacje Andrzeja Sieroszewskiego z W.

    Аlicja Pacholczykowa

        /Polski Słownik Biograficzny. Tom XXXII/3. Zeszyt 154. Warszawa - Kraków. 1997. S. 339-340./

    Серошевский Вацлав-Каетан, псевд. в част.: W. Sirko, K. Bagrynowski (1858-1945), писатель, этнограф, путешественник.

    Родился, согласно метрики в прих. Постолиска, 24 VIII 1858 г. (сам же указывал 1859 и 1860 гг.) в имении Вулька-Козловска (Радзиминский уезд), был третьим ребенком и единственным сыном Леопольда и Валерии, урожденной Цемневской. Старшими его сестрами были Павлина и Леоня, младшими – Валерия, Анна и Мария, жена его двоюродного брата Адама (см.).

    С. воспитывался в патриотической атмосфере: Его дед Каетан сражался в Наполеоновском войске под Самосьеррой и на Березине, участвовал в ноябрьском восстании 1830 г., отец - а также два его брата: Ян, старший лесничий в Спале, и Томаш, арендатор Жэраня - в Январском восстании 1863 г., за что поплатился заключением в Х Павильоне Варшавской Цитадели, а потом находился под полицейским надзором. Мать заботилась об образовании детей. Домашним чтением были «Śpiewy historycznie» Юлиана-Урсына Немцевича, жития святых и Библия. Мать часто болела и поэтому пристроила сына в семью Курелло в соседней деревне Клембув, где он учился вместе с детьми хозяина. Имение Серошевских, пришедшее в упадок в результате контрибуции и закона об отмене крепостного права, было продано с торгов. Отец выехал в Галицию, а мать вскоре умерла. Вацлав оказался под опекой родственников: Максимилиана Лебковского и своего дяди по матери, Эдварда Цемневского, в Пенцлавицах (Ленчинский уезд), в усадьбе, хранящейся Наполеоновские реликвии и богатой произведениями поэтов-романтиков. Вацлав был записан в III гимназию в Варшаве и жил на пансионе. Его товарищами, в частности, были: Мечислав Бжезинский, Игнатий Матушевский, Максимилиан Хейлперн, Станислав Лянды. Каникулы проводил у родственников или в Свяцке (Августовский уезд) у своего друга Петра Гурского. Программа обучения интенсивно русифицировалась и представляла первенство филологии за счет естественных наук, не соответствовала его гордой натуре и новым интересам интеллектуальных направлений. Вацлав принадлежал к тайным ученическим патриотическими обществам и помогал в редактировании нелегальной газеты. В конце концов он был исключен из V кл. гимназии. Знания добывал путем самообразования, штудируя работы С. Смайлса, Л. Бюхнера, Д. С. Mилля, а также работы о дарвинизме и новых общественных и естественных теориях, публикуемых Адамом Вислицким в «Bibliotece „Przeglądu Tygodniowego”». Сильное влияние на его формирующееся пантеистическое мировоззрение особенно оказала книга К. Фламмариона «Bóg w przyrodzie».

    С. жил у родственников, Ромуальда и Ядвиги (дочери М. Лебковского) Мяновских, родителей своей будущей жены, и был учеником в слесарной мастерской, однако не получил свидетельства подмастерья и опекун определил его в железнодорожную Техническую Школу. Вацлав снял себе угол у рабочей семьи и с этого времени содержал себя самостоятельно трудом в вагонном депо Варшавско-Венской железной дороги. Он постановил «стать в ряды рабочих, приспособиться к их нуждам и обычаям». В новом для себя окружении проводил просветительную работу, совместные литературные чтения и вскоре присоединился к национально-освободительной группе, связанной вероятно с движением Адама Шиманского. В 1878 г. перешел с отличием на последний курс Школы и наметилась возможность получения стипендии на политехническое обучение в Льеже. Однако его втянула конспиративная деятельность: завязал контакты с социалистами, среди которых были его товарищи по гимназии, а на собраниях (первоначально на квартире Хейльперна) встречал видных тогдашних деятелей: Людвика Вырынского, Казимира Длуского, Эразма и Людвика Кобылянских, Филиппину Пласковицккю, Болеслава Мондшайна, Вацлава Свенцицкого, Юзефа Уземблу, Станислава Мендельсона. Взгляды его радикализировались под влиянием произведений Ф. Лассаля и утопических социалистов К. А. Сен-Симона, Ш. Фурье, Р. Оуэна. Создавал социалистические кружки и кассы сопротивления (kasy oporu), перевозил нелегальную литературу, части печатных машин и оружие из приграничного Сосновца, пока в июле 1878 г. его не схватила жандармерия, когда на Варшавском вокзале помогал своим товарищам в побеге за границу. За отказ дать показания был посажен в Х Павильон Варшавской Цитадели. Там участвовал в выпуске подпольной газеты «Głos Więżnia», редактируемый Юзефом Плавинским и Хейлперном с помощью передаваемых с воли материалов, а также написал стихотворение «Czegóż chcą?», которое стало очень популярным; распространялось в анонимных копиях и впервые появилось в женевском журнале «Równość» (1879, nr 1) а затем в названном так женевском сборнике социалистических стихотворений и песен (1882). Среди его тюремной литературы имелось русское издание «Капитала» К. Маркса. Вскоре режим был ужесточен и усилилось протесты после того как часовой застрелил одного из заключенных. С. швырнул доской от оконной рамы в охранников и его перевели в военную тюрьму по ул. Дзельной. На заседании Военного Окружного суда 22 VII 1879 г. он был обвинен в оказании сопротивления жандармам и осужден на восемь лет крепости, но учитывая молодой возраст, приговор ему заменили на поселение в Восточной Сибири.

    Путь ссыльного, пройденный вместе со Станиславом Лянды, С. описал в воспоминании «Ciupasem na Syberię» (W. 1926.). Из Бутырской тюрьмы в Москве конвой тронулся поездом до Нижнего Новгорода, затем плыли на арестантской барже по Волге и Каме до Перми, откуда ехали трехконными телегами через Урал до Екатеринбурга и до Тюмени и снова плыли по Тоболу, Иртышу и Оби до Томска. Дальнейший путь до Красноярска, а затем Иркутска, совершали пешком, даже во время снежных метелей. Местом поселения С-му назначили Верхоянск. Туда отправился ранней весной 1880 г. на санях замершим руслом Лены до Якутска, где запасся слесарным инструментом, затем верхом к Верхоянским горам, которые преодолевал на оленьей упряжке, и в мае прибыл на место. Содержал себя, помимо скромного пособия, ювелирно-слесарской мастерской и охотой. Жил вместе с якуткою Анной (Ариною Челба-Кыса) и имел от нее дочь Марию.

    Вместе с другими ссыльными С. весной 1881 г. предпринял неудачную попытку побега, а через год очередную, целью которой было добраться до Америки вдоль северного побережья Сибири (это смелое предприятие описано в повести «Ucieczka», изд. в 1904 г. под псевдонимом К. Bagrynowski: это была фамилия ссыльного с которым он познакомился в Иркутской тюрьме). Указания касающиеся постройки лодки и навигационных приборов дали находящиеся в Верхоянске спасшиеся участники американской экспедиции Д. В. ДеЛонга, финансовую помощь прислал из Якутска А. Шиманский. Погоня схватила беглецов у устья Яны и С., как предводитель побега, был осужден приговором, который пришел весной 1883 г., на добавление ссылки, вечное поселение в Восточной Сибири, пять ударов плетей (однако этого инструмента не оказалось под рукой) и ссылку в Средне-Колымск, а генерал-губернатор заменил этот приговор на поселение «на краю лесов», в местности безопасно отдаленной от реки, торговой дороги и города. С. переправился верхом через горы и на оленьей упряжке прибыл по руслу Селенняха, долине Индигирки и Алазейским перевал в Андылах, небольшое якутское поселение, а оттуда в Средне-Колымск, где здешний исправник, поляк, разрешил ему избрать самому место поселения. С. решился на известный уже ему Андылах, но в следующем году новый исправник потребовал строгого исполнения приговора и назначил ему поселение Ёнжа, лежащее ок. 300 км. севернее, в слабо заселенной местности.

    Тем временем были увенчаны успехом хлопоты сестры Павлины, чтобы мучаемый ревматизмом С. мог пребывать в местности с более благоприятным климатом. В 1825 г. через Верхоянск, где воссоединился с Анной (которая умерла в том же году) и дочерью, отправился в Якутск, откуда был направлен в Багаянтайский улус, ок 300 км на северо-восток от города. Он поддерживал контакты с живущими в окрестностях поселенцами и ссыльными, русскими и поляками. Судьбой его интересовалась, находящаяся во Франции сестра Анна, уже сам факт прихода от нее посылки из-за границы облегчил ему переселение весной 1887 г. в Намский улус. ок. 100 км. на север от Якутска, где климат давал возможность возделывать пашню.

    Литературное, этнографическое и географическое интересы С-кого уже тогда отчетливо определились: он решил стать писателем Сибири, собирал всестороннее наблюдения, выписывал необходимые книги, в чем помогала ему впредь сестра Павлина. Еще в Андылахе появился набросок рассказа «Chajlach» (тогда писал чернилами из отвара ивовой коры, ржавчины и сажи на клочках газет и обверток), в Енгже рассказ «Jesienię», в Баягантайском улусе «Skradziony chłopak». Зашитые в тулуп возвращающегося ссыльного, эти произведения дошли до Варшавы и были опубликованы в «Głosie» под псевд. W. Sirko в 1897-8 гг. (русская версия рассказов под. назв. «Якутские рассказы» вышла в Петербурге в 1895 г.). В Намском улусе С. встретился с Леонардом Френкелем и под влиянием его рассказа написал стихотворение «Pamięci Marii Bohuszewicz», которое сохранилось в письме к сестре. Работал над повестями «Za kołem biegunowym» (вероятно это была ранняя версия «Ucieczki», Monachium, 1904) и «Na kresach lasów» (изд. в 1894 г. в Петербурге под псевд. W. Sirko как книжный дебют; С. также подготовил ее русский вариант, изданный в Петербурге под названием «На краю лесов». Дополнительным стимулированием к занятию литературой с сибирской тематикой очевидно была популярность появившихся тогда «Szkiców» А. Шиманского. С. тоже начал также писать по-русски и публиковать (с 1890 г.) этнографические статьи о якутах и других народах Сибири. Их трудно было их публиковать в Польше, зато они вызвали интерес русских ученых. За одну из них («Якутские песни и певцы» опубл. в иркутских «Известиях Сибирского отделения Русского географического общества» Т. 24, 1893 г.) он получил от этого отделения Общества золотую медаль.

    Ввиду близкого окончания ссыльного наказания, С. начал хлопотать о поселенческом паспорте и после обременительных перипетий получил его вместе с правом свободного передвижения по Восточной Сибири. В 1892 г. переехал в Иркутск (этот переезд описал позднее в повести «Powrót»», Monachium, 1904), где брался за любую работу (помимо прочего был помощником секретаря городской Думы) и был вписан в книги тамошнего мещанства, что давало ему право разъезда по России, за исключением территории Царства Польского. Необходимую помощь в написании труда о якутах он получил, при посредничестве Лянды, от меховой фирмы Громовых. С рекомендацией этнографа Г. Потанина Вацлав отправился в 1894 г. к философу-позитивисту В. Лесевичу, живущему в имение Денисовка (Лубенский уезд в Украине) и завязал в Петербурге, куда прибыл летом того же года, контакты с писателем В. Короленко, публицистом и издателем Л. Пантелеевым и с редакторским составом журнала «Русское Богатство». Благодаря этим связям в 1896 г. появилось его монография на русском языке «Якуты. Опыт этнографического исследования», т. I, СПб. (т. II не вышел; хранится в архиве Географического Общества в Петербурге). Ценность монографии заключается главным образом в описании личных наблюдений; благодаря богатому материалу краеведческого и этнографического наблюдения относящегося к якутам, чукчам, тунгусам, юкагирам и другим сибирским народам, она заняла почетное место среди научных работ посвященных Сибири (переиздана как репринт, Москва 1993 г.). С. также поместил в ней множество интереснейших сведений о климате Якутии и предпринял первую попытку подсчета озер на ее территории. С-му, кроме этого приписывается открытие железных руд в Колымском и Верхоянском округах; также он имел значительные ботанические собрания. Книга «Якуты» принесла С-ому золотую медаль Русского Географического Общ. в Петербурге и, - после долгих хлопот, вопреки возражению Варшавской жандармерии, - право проживания на территории Царства Польского (ок. 1898 г.). На польском языке она была опубликована под назв. «12 lat w kraju Jakutów» (в 1900 г.; в расширенном варианте в 1937 г.). Еще до получения этого права С. тайком в 1895 г. поехал в Варшаву и находился продолжительное время в Свяцке у П. Гурского, а в следующем году нанес визит Элизе Ожешко в Гродно. В это время произошел острый обмен мнениями на тему – годиться ли польскому писателю также писать и на русском языке, при чем С. защищал право на такое двуязычное творчество (он описал эти визиты в предисловии к сборнику «Elizie Orzeszkowej w hołdzie», Grodno 1929) Наряду с более ранним восхвалением Александром Свентоховским («Nowy talent», «Prawda», nr 48, 1897) статья Ожешко «Gwiazda wschodzi» («Tyg. Ilustr.» 1898 nr 6-8) внесла решающий вклад к обращению всеобщего внимания на оригинальный талант писателя.

    В Свяцке был написан сибирский рассказ «W matni», который вместе с предыдущими вошел в книгу под тем же названием (W. 1897), после возвращения С-ого из поездки в Крым и Кавказ летом 1897 г. также в Свяцке, - обширный рассказ «Risztau» (W. 1899) и другие небольшие произведения, среди которых «Latorośle» («Tyg. Ilustr.» 1899, nr 20-25), основанное на воспоминаниях детства. Среди написанных в дальнейшем сибирских рассказов особой силой выражения отмечается «Dno nędzy» (опубликованное в томе новелл «Brzask», W. 1900), показывающий колонию прокаженных. С. проявился как замечательный наблюдатель природы и обычаев. Он творил персонажи сильно повязанные с окружающим, подвергающие себя опасности, смело преодолевающие препятствия и проникнутые духом международной солидарности, то, что считалось примитивным или экзотическим, приобретало под его пером вид близкий и универсальный в своем гуманистическом значении. Трагические конфликты основанные на элементарных неудачах он представлял в повествовании объективными. в выразительном ракурсе подробностей не чураясь приемов приключенческой повести. Голоса известных критиков, Игнатия Матушевского («Ewolucja powieści egzotycznej», «Tyg. Ilustr.» 1900 nr 44-5), Антония Потоцкого, Станислав Бжозовского, Вильгельма Фельдмана, укрепили его как высокое звание, так и убеждение о своеобразном месте писателя среди современных ему прозаиков.

    В 1898 г. С. жил в Варшаве и завязал знакомства с известными писателями, в частности со Стефаном Жеромским. Принадлежал к сочувствующим Польской Партии Социалистической. Приглашенный в комитет по возведению памятника Адаму Мицкевичу, был сторонником организации по этому поводу рабочей манифестации и сам принял в ней участие. 25 XI 1899 г. сочетался браком со Стефаниею Мяновскою. После возвращения из Италии со свадебного путешествия до 1905 г. был сотрудником «Prawdу». Еще во время нахождения в России заинтересовался китайской тематикой в связи с черновиками очерков известной путешественницы Александры Потаниной, которая перед смертью в 1893 г. просила его о литературной обработке чернового рассказа. Теперь, на волне резонанса восстания боксеров, он вернулся к этой теме: написал в 1900 г. рассказ «Juań Min-Tzy (Bokser)» и для журнала «Міръ Божій» закончил на русском языке повесть, подписанную своей фамилией и Потаниной; вскоре она вышла в расширенном варианте по-польски: «Jang-Hun-Tzy (Zamorski diabeł)» в томе «Powieśći chińskie» (W. 1903).

    В связи с манифестацией у памятника Мицкевича С. был в 1900 г. снова посажен в Х Павильон. Выпущенный под залог, он думал уехать в Иркутск, где по прежнему фигурировал в книгах тамошнего мещанства. Вице председатель Русского Географического Общ. и сенатор П. Семенов предложил ему тогда поездку на северные Японские острова с целью изучения племени Айнов. В начале 1903 г. С. пустился в это путешествие, сначала по сибирской магистрали до Иркутска, затем через Внутреннюю Монголию, Манчжурию и Порт-Артур в Японию, чтобы оказаться в Хокадате, южном порту острова Хоккайдо (Иессо). Здесь вместе с Брониславом Пилсудским он проводил в окрестностях изучения, которые затем описал в очерке «Wśród kosmatych lidzi» (W. 1927). Поездка была прервана из-за надвигающейся русско-японской войны и С. уехал в Корею, а затем наведал Китай и через Цейлон, Кипр и Италию вернулся в Варшаву. Результатом этого путешествия стали очерки «Na Daleki Wschód» (W. 1904), книга «Korea. Klucz Dalekiego Wschodu» (W. 1905), краеведческая монография вперемешку с дневником путешествия, обширный рассказ о трагической судьбе корейской танцовщицы «Ol-Soni Kisań» (W. 1906) и цикл японских новелл, которые вместе с сибирскими произведениями, принадлежат к самым лучшим достижениям писателя (особенно «Ingwa», изданная в сборнике «Z fali na falę», Kr. 1910). Также в это же время появились издания собрание сочинений С-ого на русском языке: «Полное собрание повестей и рассказов» (Москва и Пет. 1902-3, I-II), «Собрание сочинений» (Пет. 1904-5, I-IV), позднее – «Собрание сочинений» (Пет. 1908, I-VI), «Сочинения» (Пет. 1908-9, I-VIII).

    В статье «Polski nie można wygadać» («Czas» 1933 nr 88) С. вспоминал, что «перед самым началом русско-японской войны, либо в ее начале» он принял участие в собрании с участием Юзефа Пилсудского, Рафала Радзивилловича и Эдварда Абрамовского, после которого вошел в Центральный Комитет Польской Рабочей Партии Социалистической как активный член партии и дополнял: «много я тогда поработал, когда как „автономист” я вынужден был ездить на съезды в Москву и Петербург и там организовать „федерацию национальностей порабощенной Россией”: грузин, украинцев, армян, татар, литовцев, латышей и т. д., которые [...] хотели только культурного равноправия». К федеративной идее вернулся через много лет, в связи с призванием Лиги Наций, в статье «Związek Federacji» («Naród» 1920 nr 1).

    Во время революции 1905 г. был заключен в тюрьме на Павяке и в Х Павильоне, за социалистическую и национально-освободительную деятельность, а после скорого освобождения С. уехал в Закопане и Краков. Защищал от нападок Генрика Сенкевича (статья «Obecna chwila polityczna» «Dzien. Pozn.» 1906 nr 257) революционных боевиков («H. Sienkiewicz, bandytyzm i marzenie socjalisty», «Trybuna» 1906 nr 3), а в статье «Narodowość w socjalizmie» («Krytyka» 1907 s. 347-50.) признал независимость за неизбежное условие социальных реформ. Эти идеи проникли также в его прозу: в рассказе «Tulacze» (W. 1909, изд. вместе с др. рассказами), показывающим вооруженный побег подпольщика из Сибири, на мемуарные реалии были наложены политические споры относящиеся к реализму в социалистическом движении на почве отношений к независимости. Рассказ «Być albo nie być» (изд. вместе с предыдущим) содержал исследование одиночества политического заключения. В других его тогдашних произведениях далеко-восточная дорожная обстановка соединяется с традицией популярного романа, также верх берут мартирологические и свободолюбивые мотивы. Для более молодого читателя был предназначен цикл «Bajеk» (Kr. 1910), адаптирующий в дидактических целях известные сказочные мотивы, и изд. отдельно «Bajka o Żelaznym Wilku» (Кr. 1911). В 1909 г. С. вошел (как вице-председатель) в состав Гражданского Комитета для перевоза останков Юлиуша Словацкого в Польшу.

    Осенью 1910 г. писатель выехал с женой и тремя сыновьями в Париж. Стал членом правления Общ. Польских Писателей и вступил в тамошнюю секцию Стрелецкого союза (его деятельность описал в статье «Legion cudzoziemski», «Widnokręg» 1917 nr 5), так же был в 1911 г. одним из организаторов «торжества чествования 50 годовщины со дня смерти Иоахима Лелевеля; в мае 1913 г. возглавил руководство польско-турецкого Общ. Изучения Искусства и Литературы, принимал участие в других эмиграционных мероприятиях. В канву повести «Zacisze» (Kr. 1913) положены юношеские воспоминания во время каникул в Святске, традиция Январского восстания 1863-64 гг. и серьезная частично актуальная дискуссия в группе молодежи о социальных и национальных делах. Наиболее обширным произведением парижского периода была законченная в 1913-14 гг. историческая повесть в двух частях «Bieniowski» (W. 1916) и «Ociean» (W. 1917), рассказывающая о побеге Мауриция Беневского из Камчатки и плавание по пути на Мадагаскар по Тихому океану через Японские острова, Формозу и Китай. Беневский был здесь показан как пример отважного человека, бросающего вызов опасностям, одаренного незаурядным организационными способностями. Именно такие характеры, по мнению писателя были нужны Польше, следовательно повесть также имела дидактическую цель.

    В Краков С. вернулся в июне 1914 г. Во время мобилизации явился в Олендры в стрелецком мундире. Исполнял фронтовую службу во второй кадровой роте как пехотинец, а затем улан и вахмистр отряда Владислава Белины-Пражмовского (с удовольствием затем его в этой роли критиковал). В следующем году Вацлав отдался политической работе и проводил лекционную деятельность во многих местностях. Тогда же обработал первый вариант брошюры про обожаемого коменданта и близкого друга Ю. Пилсудского (Piotrków 1915) затем неоднократно обновляемую и дополняемую. Также написал легионерский рассказ «Żołnierz, który nie ma ojczyzny» («Sprawa Pol.» 1916 nr 9). Защищал устои независимости Польши на Лозаннском конгрессе угнетенных Россией народов (1916). Из написанного в 1917-19 гг. цикла повестей «Ku wolności» вышли две части: «W szpоnach» (Lw. 1918), героем которой является парень, арестованный за организацию нелегальной польской школы, и «Łańcuchy» (Lw. 1919), показывающей ссылку группы заключенных в Сибирь и дискуссию в их кругу на тему актуальных и идейных дел. Примыкает к этому повесть «Topiel» (W. 1921) о жизни польской семьи в глубине России, заканчивающейся военным эпизодом, в котором два брата сражаются на противоположных сторонах.

    С. был членом конвента подпольной Организации А Польской Военной Организации и возглавлял партию Национальной Независимости; арестованный немецкими властями во время партийного собрания в марте 1918 г. он сумел ускользнуть и добраться до Люблина, где в ноябре этого же года вошел в состав Временного Правительства в качестве министра пропаганды. Игнатий Дашинский послал его в Варшаву с миссией объявления восстания; прибыл туда 10 XI, находился в распоряжении Ю. Пилсудского и вместе с Томашем Арцишевским принимал участие в приеме почты из немецких рук. Весной 1920 г. читал лекции в польских центрах Соединенных Штатов Америки. После смерти Бронислава Пилсудского посвятил ему обширный биографический очерк («Roczn. Podhalanski» 1914-21). Был автором популярных солдатских брошюр. Как председатель Стрелецкого Союза находился в Силезии во время третьего восстания.

    В 1921 г. написал драму в 3 актах «Bolszewicy» (пост. и изд. W. 1922), в которой, - как и многие писатели в то время, - С. показал зверства захватчиков. Вместе со Здиславом Клещинским написал комедию в 3-х актах «Zamach» (пост. Lublin 1926, опубл. К. Бялком в «Dialogu» 1978 nr 11). Под влиянием еще свежих событий написал политико-приключенческую повесть «Dałaj-Lama» (W. 1927), показывающую деятельность Р. Унгерна фон Штернберга в Монголии, и на этом фоне судьбы пробирающихся в Польшу соотечественников. Японскую тематику С. продолжил в исторической повести «Milość samuraja» (W. 1926). Однако же ритм его беллетристского творчества слабел и снижался его уровень. Последним проявлением этого была двухтомная повесть для молодежи «Pan Twardost Twardowski» (W. 1930), легендарное предание было предано рационализации и обогащено бытовым фоном ренессансного Кракова. Ее герой является человеком, вырывающим у природы ее тайны и борющийся с интригами консервативного окружения. В 1922-6 гг. появилось издание «Pism» (W., I-XIV), дополненное и переизданное под названием «Dzieła zbiorowe», W. 1931-5 I-XXV). Произведения С. были переведены на многие языки: раньше всего на русский, затем на английский, китайский, чешский, эсперанто, эстонский, финский, французский, еврейский, испанский, японский, немецкий, сербскохорватский, шведский, украинский, венгерский, итальянский. В 1927 г. писатель получил первую премию города Варшавы.

    В независимой Польше С. совершал многочисленные заграничные поездки как делегат польского Пен Клуба (был его почетным членом и представителем Польши в главном управлении Пен Клуба в Лондоне) в Англию (1927), Норвегию (1928), Югославию (1933). В 1929 г. поехал в Соединенные Штаты Америки на чествование 150 годовщины смерти Казимира Пулаского, в следующем году наведал польские центры во Франции. Ездил в Италию и Болгарию. Эти поездки описывал в репортажных впечатлениях, также публиковал постоянно новые сибирские и дальневосточные воспоминания, а также о временах службы в Легионах (напр. «Dolina Józefata», «Ognisko» 1927 nr 287). Большой публицистический этюд под назв. «Brama na świat» (W. 1933) посвятил расстраивающейся Гдыне. Сотрудничал с радио. Был одним из основателей (1937) киностудии «Panta-Film», которая должна была в произведенных фильмах проводить просанайцийные социально-политические тенденции. Он сам был соавтором сценариев к фильмам «Na Sybir» (с Анатолем Штерном, режиссер Генрик Шаро, 1930 г.), «Wiatr od morza» (с А. Штерном, по книге Стефана Жеромского, реж. Казимир Чыньский, 1930 г.), «Rok 1914» (с А. Штерном, реж. Г. Шаро, 1932 г.), «Dziewczyna szuka miłości» (с Фердинандом Гоeтлем, реж. Ромуальд Гантковский, 1938 г.). Также обработал несколько сценариев, которые не были реализованы.

    Одновременно С. был необычайно активен как организатор литературной жизни. Он исполнял функцию председателя Профессионального Союза Польских Литераторов (после отречения Жеромского на учредительном съезде в 1920 г. и в 1927-30 гг.). В ведущемся в двадцатых годах споре о Литературной Академии или Коллегии, вел себя последовательно за Академию («Jak utworzyć Akademię Literacką», «Głos Prawdy» 1928 nr 63), также вошел в состав учрежденной в январе 1926 г. Охраны Польской Словесности, представляющей подобное положение. Таким же образом он высказывался в июне 1929 г. на Познаньском Съезде Литераторов, который подавляющим числом голосов перетянул чашу весов в пользу Академии. На первом заседании Польской Академии Литературы (ПАЛ), образованной распоряжением Совета Министров от 29 IХ 1933 г. С. был избран председателем. На этой должности он настойчиво добивался утверждения библиотечного устава, отстроченного из-за недостатка средств, используя в этих хлопотах также позицию сенатора представительного литературного объединения (1935-8). Безрезультатность стараний об улучшении правительственной культурной политики вызывало огорчение писателя. Текущие заботы в ПАЛ он отразил в дневнике, который вел с ноября 1938 г. до конца 1939 г. (изд. А. Лям, «Dzieła», Kr. 1963, t. ХХ, cz. 2). Кроме этого сотрудничал в работах института Изучения Новейшей Истории Польши (позже Институт Юзефа Пилсудского), с 1928 г. входил в Общ. Покровительства Высшей Школы Журналистики. Был председателем Общества Строительства Собственных Жилищ и Польско-Китайского Общ.

    Безмерно верный Пилсудскому (майский переворот поддержал статьей «Chwila osobliwa», «Wiek Nowy» 1926 nr 7506) после ареста представителей оппозиции в Бресте выступил против Анджея Струга, утверждая в депеше в нью-йоркское польское издание «Nowy Świat» (1930 nr за 12 XII), что обвинения третирования заключенных были изучены «судебными властями», которые «не нашли нарушений». Позже, в 1935 г., во время дискуссии в Сенате высказывался за существование изолированного лагеря в Березе-Картузской, как «о самой мягкой форме контртеррора, которое существует», чем навлек на себя голоса возмущения со стороны оппозиционно настроенного литературного окружения. (В свою очередь редактору «Prosto z mostu» Станиславу Пясецкому было предъявлено в 1936 г. обвинение в опорочивании С-ого, закончившееся обвинительным приговором). После переноса, по распоряжению архибискупа Адама Сапеги гроба с останками Ю. Пилсудского из вавельской крипты св. Леонарда в усыпальницу у Башни Серебряных Колоколов (июнь 1937) С. принял участие в бурной компании против Сапеги, публично добиваясь его ареста и разрыва конкордата с Ватиканом. Такая позиция была результатом не только культа маршала, но также характерного С. антиклерикализма.

    В 1929 г. Петр Гжегорчик указал («Ruch Liter.» 1929 nr 9) на заимствование («со значительной бесцеремонностью») С-ого в повести «Zamorski diabel» из книги П. Пясецкого «Путешествие по Китаю» (1884), а в следующем году эндекская ежедневная пресса поставила ему обвинение в плагиате (А. Новачиньский определил напр. этим названием («Plagiaty Sieroszewskiego») в „Gaz. Warsz.» <1930 nr 122> не обозначенные вставки из текстов старопольских писателей, имеющихся в повести «Pan Twardost Twardowski»). Большую сенсацию вызвало в 1937 г. обвинение С-ого, также эндекскими публицистами, о плагиатском характере его «Bajek» (в отношении к «Сказкам» братьев Я. и В. Гримм), когда в действительности С. только «обрабатывал известные народные тексты [...] при чем некоторые его позиции собрания принадлежат к наилучшим образцам народной сказки в литературном изложении» (Юлиан Кжижановский). С. был героем многочисленных политических карикатур и фарсов.

    С началом войны С. 7 IХ 1939 приостановил деятельность ПАЛ из опасения, - как записал в своем дневнике, - чтобы не дошло до коллаборации с оккупационными властями. Во время немецкой оккупации он продолжал писание мемуаров, в которые включил ранее опубликованные воспоминания. Во время Варшавского восстания 1944 г. значительная часть бумаг и вещей писателя сгорела. С мая 1944 г. С. находился в Хиличках возле Варшавы, в августе перебрался в Залесье. При лечении повреждения плечевой кости после падения и воспаления легких он умер в госпитале в Пясечне 20 IV 1945 г. и был похоронен на тамошнем кладбище. Прах писателя в 1949 г. был перенесен в семейную усыпальницу на Повонзковском кладбище в Варшаве. С. был награжден Крестом Храбрых, Крестом Виртути Милитари V кл., Крестом Независимости, Крестом Командорским со Звездою Ордена Полония Реститута, а также французской командорией Орденом Почетного Легиона (1930).

    Уцелевшие фрагменты мемуаров С-ого (и др. рукописи) хранятся в собраниях Национальной Библиотеки в Варшаве. Часть, охватывающая период времени с детства до прибытия в Иркутск в 1892 г., была издана с рукописи в «Dziełach» (Kr. 1959 ХVI), из дальнейшей части, обнаруживающей уже значительное ослабление памяти, опубликованы фрагменты. В 1958-63 гг. в Кракове вышло издание «Dzieł» С-ого в 20-ти томах под реокцией А. Ляма и Ежи Скурницкого.

    От жены Стефании, урожденной Мяновской, Серошевский имел сыновей: Владислава (1900-1996), прокурора Верховного Суда, во время Варшавского восстания 1944 г., шефа Службы Справедливости Армии Краевой, деятеля Ассоциации Европейской Культуры (SЕС); Станислава (1902-1967), до 1939 г. директора Варшавской Аграрной Палаты, и Казимира (1904-1946).

    Сестра С-ого Анна (род. в 1861 г.) псевд. Wiesława, была другом жизни Лудвика Варынского во время его нахождения в Женеве (1880-81), затем поселились в Париже, работая секретарем социолога Ш. Летурно. Вышла замуж за доктора Франтишка Роецкого. Умерла в госпитале для психических больных.

    Podobizny S-ego, m.in. rysunkowe Józefa Pankiewicza i Kazimierza Sichulskiego (często reprod.): — Nowy Korbut, XV (bibliogr., wykaz pseudo- i kryptonimów); Czachowska, Literatura pol. Bibliogr., II; Pol. Bibliogr. Liter. za l. 1944/45 i n.: Literatura Pol. Enc. (A. Lam); Polska literatura piękna od XVI w. do początku XX w. w wydawnictwach rosyjskich i radzieckich. Wr. 1995 IV; Kto był kim w Drugiej Rzeczypospoiitej, W. 1994; Nowy słownik literatury dla dzieci i młodzieży, W. 1984 (K. Kuliczkowska): Peretiatkowicz — Sobeski, Współcz. kultura pol.: Słabczyńscy W. i T., Słownik podróżników polskich, W. 1992 (bibliogr., fot.); Słown. folkloru pol. (J. Krzyżanowski); Słownik polskich towarzystw naukowych. W. 1994 II cz. 2; — Armon W., Polscy badacze kultury Jakutów. Wr. 1977; Białek K., Sieroszewski i afera z insygniami, „Dialog” 1978 nr 11; Cywiński B.. Rodowody niepokornych, W. 1971; Czachowski K., Wacław Sieroszewski. Ł. 1947; Garlicki A., Józef Piłsudski 1867-1935, W. 1990; Historia filmu polskiego, W. 1988 II; Hutnikiewicz A., Przypomnienie Sieroszewskiego, „Życie Liter.” 1957 nr 28; Kaden-Bandrowski J.. Piłsudczycy. W. 1932 s. 34-7; Kempf Z., Orientalizm Wacława Sieroszewskiego. Wątki japońskie, W. 1982: Kozikowski E., Między prawdą a plotką, Kr. 1961; Lam A., [Przedmowa do]: Sieroszewski W., Dzieła, Kr. 1962 I; Markiewicz H., Zabawy literackie. Kr. 1992 s. 110-12; Matuszewski I., Ewolucja powieści egzotycznej i Wacław Sieroszewski, w: Twórczość i twórcy, W. 1904; Mutermilch M., Piewca niedoli Wacław Sieroszewski. Kr. 1903; Małgowska H. M., Sieroszewski i Syberia, Tor. 1973; Nałęcz T., Polska Organizacja Wojskowa 1914-1918, Wr. 1984; Obraz liter. pol. XIX i XX w., S. 4. IV (A. Lam. bibliogr.; reprod.: rys. portretu przez J. Pankiewicza, karykatur rys. przez K. Sichulskiego, E. Głowackiego. J. Zaruby; fot.); Notkowski A., Ludwik Waryński, Wr. 1978 (o Annie Sieroszewskiej); Ogarek-Czoj H., Korea w pisarstwie Wacława Sieroszewskiego, „Przegl. Orient.” 1987 nr 2; Panasewicz J., Środki wyrazu artystycznego egzotyki w twórczości Wacława Sieroszewskiego, Bydgoszcz 1975; Rotacz P., Serośevskij na Ukraini, „Ukrainskij kalendar” W. 1985; Rovniakova L. I., V. Serośevskij i ego russkije korrespondenty, w: Slayjanskie literatumye syjazi. Leningrad 1968 (bibliogr. rosyjska); taż. V. Serośevskij. issledovatiel Jakutii, w: Polsko-russkije literaturnyje sviazi, Moskva 1970 (tłum. pol. w: Polonistyka radziecka W. 1985); Rusinek M., Moja wieża Babel. W. 1982; tenże, Opowieści niezmyślone dawne i nowe. Wyd. 2, Kr. 1975 I-II; Taborski R., „Wiedeński Kurier Polski” (1914-1919) i zapomniane opowiadanie Wacława Sieroszewskiego, „Twórczość” 1988 nr 11 s. 91-8; Theodoratus R. J., W. Sieroszewski and Yakut etnography, „Association for the Advancement of Polish Studies, Bulletin-Newlestter” (Cambridge Springs) 1978 III nr 3; Zakrzewski B., Palen dla cara. Wr. 1979; Ziejka F., Paryż młodopolski. W. 1993; — Lam S., Zycie wśród wielu, W. 1968: Limanowski B., Pamiętniki, W. 1958 II (o Annie Sieroszewskiej); Lorentowicz J., Spojrzenie wstecz. Kr. 1957: Nałkowska Z., Dzienniki, W. 1988 IV vol. 1-2; — Informacje rodzinne.

    Andrzej Lam

    /Polski Słownik Biograficzny. Tom XXXII/3. Zeszyt 154. Warszawa - Kraków. 1997. S. 345-351./