ЎЎЎ 2-1. Анэта Жубар. Вацлаў Серашэўскі ды Якуцкая вобласьць. Ч. 2. Сш. 1. Воспоминания. Койданава. "Кальвіна". 2020.

                                                                ВОСПОМИНАНИЯ

    Не помню, какого числа, но кажется в конце марта 1880 г. нас вызвали в тюремную канцелярию с вещами. Это был знак, что нас увозят. Никаких объяснений. Одним из мучений русских тюрем была неизвестность. Неясно, что с тобой произойдет не то что завтра, но даже через час. Полная тайна. Однако мы были рады, что нас отсюда забирают. Грязь, вонь, насекомые и голод в иркутской тюрьме привели нас к мысли, что хуже быть уже не может. Мы уезжали с радостью и ободряли остающихся товарищей.

    — Наверняка скоро и вас увезут. Говорят, прибывают новые этапы.

    Нас тщательно обыскали, проверили бумаги, фотографии; небольшие суммы денег, которые еще оставались у некоторых из нас, были выданы на руки жандармскому офицеру, сопровождавшему нашу маленькую партию. Нам разрешили купить немного сухарей, сахара, плиточного чая. С этой целью мы, а точнее, жандармский офицер и наш староста, заглянули в несколько магазинов. Обойдя город стороной, мы двинулись дальше.

    Нас было десять или двенадцать, рассаженных по двое в широких санях, третьим в санях ехал казак. Возница, называемый у русских ямщиком, разместился на узком переднем сидении (облучке) и погонял коней коротким бичом и резким гиканьем. Сначала мы ехали медленно, но когда офицер и староста с покупками присоединились к нам, ямщики пустили коней рысью, которая при подъемах и спусках переходила в бешеный галоп. Мы уже привыкли к этому виду «сибирской езды» и не обращали на нее никакого внимания, хотя на разъезженной дороге сани часто заваливались на бок и грозили перевернуться. Свежий воздух, белый снег, солнце, окрики ямщиков, встреченные караваны груженых саней — все пьянило нас. Настроение прекрасное, хотя встречный зимний воздух болезненно сечет по лицу, а тракт с его поперечными ямками и ледяными «ребрами» представляет собой что-то вроде стиральной доски. Они возникали оттого, что бесчисленные караваны груженых лошадей, идущих мерным шагом, ступают в одни и те же следы. Мы же мчимся на большой скорости, поэтому сани и подскакивают на неровностях. Повернули на северо-восток — значит, везут куда-то в «край якутов», может, ближе. Во всяком случае, куда-то на Нижнюю Тунгуску или на Лену. Мне уже прочитали в канцелярии, что каторга заменена на вечное поселение в самые отдаленные места Восточной Сибири. Кроме меня в нашу партию входили: кандидат правоведения Борисов, доктор Белый, Савенко с женой, актер Стопани, студент Бать, писатель Чудновский, видный политический деятель Спандони, Рябков (?) и другие, которых я уже не помню. Почтовые станции, где мы меняли лошадей, находились на расстоянии приблизительно 25 километров друг от друга. Там мы обычно пили чай, ели сухари или быстро приготовленную почтмейстершей «сибирскую яичницу» — поджаренную смесь из яиц, молока и муки. Жандарм спешит, зато не спешат казаки, которые в дороге кроме обычного «пайка» получают еще и прогонные деньги. Отсюда их антагонизм, который мы использовали, чтобы продлить наше путешествие. Никто из нас не спешил в ссылку. Недалеко от Иркутска мы въехали на широкую снежную равнину, искрившуюся на весеннем солнце до глазной боли. Бурятские степи!..

    На станциях русских ямщиков сменили темнолицые и плосконосые буряты, которые везли нас еще быстрее и с еще большим гиканьем. Полудиких коней впрягают в сани, держа их за уши, и отпускают только перед началом движения. Они рвутся вперед, как безумные, едва снимают материю, закрывающую им глаза. На дороге мы встречали всадников в ярких кафтанах на низкорослых, но добрых лошадках, которые на окрики наших ямщиков отвечали веселой, широкой улыбкой. Позади мужчин сидели женщины. Иногда богатые «княжны», как тут говорят, ехали одни. На них черно-красные одежды, большие шапки с серебряными бляшками. Волосы их убраны длинными лентами или заплетены в косы — символ девичества — и украшены серебряными монетами. Женщины носят штаны, заправленные в мягкие остроносые сапоги, одинаковые у мужчин и женщин, ездят по-мужски в седле с высокой лукой, обшитом серебром или медью. Буряты ездят быстро, редко рысью или галопом, но чаще «скрочем» — что-то среднее между шагом и рысью.

    Буряты показались мне покорными, даже услужливыми и уступчивыми по отношению к грубым и наглым казакам, которые били их ни за что. Я видел, как казак до крови избил ямщика только за то, что несчастный, не понимая ни слова по-русски, не выполнил его приказ. Насколько казаки были доброжелательными и даже снисходительными к ямщикам-сибирякам, настолько они стали надменными и требовательными по отношению к бурятам. На станциях они ругали и помыкали даже представителями родовой знати («князьками»). Я не раз их защищал и жаловался жандармскому офицеру. Но не очень-то это помогало.

    Передвигаясь со скоростью 20-25 километров в час, мы скоро проехали бурятский участок степи и остановились в большой сибирской деревне. Названия ее я точно не помню, кажется Качуг. Отсюда уже начинается Лена. Поскольку она еще была скована льдом, движение наше продолжалось по ледяной глади с большей скоростью: сани не попадали в колдобины и не подскакивали на колеях, вытоптанных проходившими здесь многочисленными караванами. Да и движение здесь было не такое интенсивное, как под Иркутском. Сытые, отдохнувшие кони летели как птицы. Их запрягали в тройку: коренник под «дугой» и два по бокам. Часто ямщики просили нас распрячь одного коня, уверяя, что на двух помчат нас так же быстро. Обычно, договорившись предварительно с казаками, мы соглашались, за что они, очевидно, получали небольшую взятку. Чалдоны (так называют сибиряков) выполняли свое обещание, и мы мчались по льду с безумной скоростью.

    Первым населенным пунктом на нашем пути был Верхоленск. От Качуга Лена становится судоходной для плоскодонных барок, расширяется ее русло. В деревнях вдоль реки заметно благосостояние, много хороших коней и крупного рогатого скота. Горы покрыты лесами, обилие кедров, а значит и белок, чьи темные шкурки служат мелкой монетой (от 10 до 25 копеек) в зависимости от цвета и густоты шкурки; особенно ценились темные, которые редко встретишь поздней осенью и зимой.

    На почтовой станции Верхоленска нас ожидали политические ссыльные, но сопровождавший партию жандарм приказал объехать город стороной. Мы уже знали, что нас везут в Якутск, что от Иркутска до этого города 2717 километров. Первым уездным городом, где мы должны были остановиться на отдых, был Киренск — более чем в тысяче километров от Иркутска. В Киренске есть пристань для барок и пароходов. Он расположен на речном мысу.

    Здесь осталось несколько человек, которым этот округ был назначен в качестве места ссылки. Кажется, среди них были и доктор Савенко с женой. Мы с волнением попрощались с ними, так как успели их полюбить: они были хорошими, доброжелательными товарищами, особенно Савенко, которая, собственно, и была сослана, а ее муж сопровождал ее добровольно. Мы думали, что расстаемся с ними навсегда, и для многих из нас так оно и было...

    В городе жил Адам Шиманский, а в округе, где-то на Нижней Тунгуске, — Станислав Ланды [* Через несколько лет в Киренск был сослан Юзеф Пилсудский.], сосланный раньше. Я не только не мог с ним повидаться, но даже письма ему передать, так как сопровождавший нас жандармский офицер не допускал к нам никого из ссыльных. В городе мы не отдыхали и находились недолго. Обычно мы ночевали на почтовых станциях, так как считалось, что там надзор за нами осуществлять легче. Немного пополнив запасы сухарей, чая, сахара, мы тем же самым манером и с той же, немного утомительной скоростью двинулись дальше. Казаки хотели бы ехать помедленнее, но жандарм очень спешил. Казалось, он опасался каких-то сложностей или бегства кого-либо из нас. Мы мчались с той же самой скоростью (20-25 километров в час) по льду Лены, изредка срезая на поворотах, когда проносились прямо через речные мысы.

    Так было там, где мы ехали по льду. Самой плохой была дорога вблизи Иркутска, на перегоне от этого города до Качуга — 254 километра [* Я сообщаю расстояние в километрах, хотя в то время его измеряли в верстах. Разница небольшая, так как верста равняется 1066,79 метрам. Расстояния даю по сборнику «Якутия», изданному Академией наук СССР (Л., 1927. С. 670). От Иркутска до Качуга — 254 километра; от Качуга до Жигалова — 164; от Жигалова до Усть-Кута — 339,24; от Усть-Кута до Киренска — 307,36; от Киренска до Витима — 441,66; от Витима до Якутска — 1210,80 километров. Всего от Качуга до Якутска — 2463,06 километра.]. Здесь многочисленные санные поезда, иногда по 100 и более саней, непрерывной лентой, тянущиеся по дороге, вытоптали что-то вроде поперечных ледяных порогов, похожих на железнодорожные шпалы и отделенных друг от друга траншейками. Они образованы копытами лошадей, мерно двигающихся одна за другой. Разбитый тракт не только вызывал болезненную тряску при быстрой езде в санях, но и очень затруднял ее, ведь быстро бегущие кони не попадали в следы идущих медленно. Отсюда и необходимость объездов вдоль дороги.

    По мере того как мы приближались к Витиму, коммуникационному узлу Ленских золотых приисков, движение на дороге стало более интенсивным, а околицы — более населенными. Постоянно мимо проносились какие-то строения и все чаще проезжали караваны и одиночные сани. Но главным образом доставка товаров на прииски осуществляется летом на баржах.

    Мы ненадолго задержались в Витиме и подольше в уездном Олёкминске, где простились с несколькими нашими товарищами. На почтовую станцию к нам пришли некоторые давние ссыльные, но напрасно мы просили у жандарма разрешения переночевать у них. Через несколько часов после выполнения необходимых формальностей по передаче остающихся здесь ссыльных мы двинулись дальше. Жандарм объяснял спешку близкой весенней распутицей:

    — Весна нас догоняет. Мы должны успеть добраться до Якутска. Если нас застанут ледоход и паводок, в этой пустыне нам грозит голод, — доказывал он.

    Олёкминск уже входит в состав Якутской области, и мы все чаще стали встречать якутов. Многие из них работали на приисках в качестве плотников, мелких торговцев, поставщиков мяса и молочных продуктов. Большие, богатые сибирские деревни, встречавшиеся нам вдоль тракта в Западной Сибири, теперь сменились деревеньками. Некоторые из них состояли всего из нескольких дворов. Нам объясняли, что это зависит от количества пахотной земли, сенокосов и лугов. Мы, действительно, видели мало полей. По большей части берега Лены и ее притоков покрыты густыми, темными сосновыми, лиственными и кедровыми лесами, так называемыми урманами. Русское население, теперь сильно перемешавшееся с «инородцами», было насильно расселено здесь для перевозки государственных грузов, почты, чиновников, ссыльных и сначала выполняло это в качестве барщины, а после отмены крепостничества — за снижение податей и землю. Дело в том, что все окрестные поля, леса и луга были когда-то захвачены силой оружия и считаются «государевой собственностью».

    Олёкминск расположен приблизительно на пол дороге между Витимом и Якутском, рядом с местом слияния Лены, Олёкмы и Чары. Деревни вдоль берега все мельче и встречаются все реже. Но дома все еще построены в русском стиле: деревянный сруб с высокой крышей, крытой дранкой. Окна большие, застекленные, хотя все чаще встречаются избы с окнами, затянутыми бычьим пузырем. Всюду виден достаток, хотя, как мы говорили, главным врагом его является всеобщее пьянство. К счастью, водка здесь дорогая, и привозят ее мало. Лена в этом месте, приняв свои притоки: Витим, Олёкму и Чару, широка и глубока, изобилует рыбой, главным образом лососевой, крупной и вкусной. Зато мало земли, пригодной для пахоты. В достаточном количестве ее только около Якутска.

    В этот город мы приехали рано утром, и были завезены в местную тюрьму. Но перед этим нас доставили к губернатору, кажется, Черняеву. Тот произнес краткую, но знаменательную речь. С некоторой долей иронии сказал, что нас вывезут дальше на север и расселят по улусам, где мы можем делать все, что захотим. Все равно там это никому не понятно и не нужно и уже не является преступлением.

    В тюрьме Якутска мы находились до весны. Туда небольшими партиями привозили и вывозили оттуда ссыльных.

    С одной из партий прибыл и Кларк. Держался он очень свободно и даже сердечно со мной поздоровался. Однако я потребовал от него объяснений по поводу присвоенных им денег. Он не отрицал выдвинутых мною со слов товарищей обвинений, но и не желал оправдаться.

    — Вам-то что до этого?.. Деньги не ваши, и вы не пострадали, — отвечал он цинично.

    Все его осудили и прекратили с ним всякие отношения. Я также перестал с ним разговаривать. В тюрьме это вещь неприятная и даже болезненная. Но Кларк плевал на все и болтал с уголовниками.

    Через определенные временные интервалы нас вывозили далее парами. Меня вывезли одним из последних в апреле, вместе с Кларком. Я был в отчаянии, но что было делать?

    Сначала мы ехали верхом, а вещи везли во вьюках. Нас сопровождали два солдата якутского полка. Один из них был десятником, умевшим читать и писать, другой — простым казаком, якутом или метисом с монгольским лицом, совершенно неграмотным. Мне выдали немного денег из той суммы, которую отобрали в Томске, так что я смог купить несколько кирпичиков прессованного чая, мешочек сухарей и небольшой запас сахара, а также «сумы» (кожаные вьюки) [* Еще в Якутске я узнал, что на одного вьючного коня можно взять 10-12 пудов багажа. Я воспользовался этим и по совету якутских ссыльных закупил для своей будущей слесарной мастерской небольшую наковальню, несколько молотков, напильников, большие и малые тиски, клещи, коловорот, немного олова, стали и проволоки.]. Всего понемногу, но с таким расчетом, чтобы хватило на месяц, так как именно столько продлится наше путешествие (расстояние в 900 километров). По обычаю, сухарями, сахаром и чаем пользовались и конвоировавшие ссыльных казаки. Зато они снабжали нас мясом и молоком, обычно получая их бесплатно от содержавших почтовые станции якутов.

    — Они обязаны кормить проезжающих ссыльных и нас, казаков!.. За это получают от правительства плату, — доказывали наши конвоиры.

    Я тогда еще не знал, что это неправда, но на всякий случай давал станционным якутам за их услуги и продовольствие немного чая, «листья» табака или же сухари, все это они принимали с огромной благодарностью.

    Помню то впечатление, которое на меня произвела первая встреченная якутская юрта. С ужасом отшатнулся я от порога. Не верилось, что здесь живут люди — какая-то грязная нора с наклонными стенами, густо облепленными с внешней стороны навозом. Двери обиты грязной, косматой коровьей шкурой. Внутри темно, так как маленькие окна, закрытые льдом, пропускают мало света. Посредине печка с пылающим огнем. Страшная духота, воняет навозом и мочой. Я не мог выдержать, выскочил во двор и там приказал подать мне чай. Казаки смеялись и говорили, что я быстро привыкну. Якуты, казалось, были огорчены, когда им сказали, в чем дело.

    — Ведь люди здесь живут, — доказывали они.

    Впрочем, они не спорили и рады были как можно быстрее отправить нас дальше.

    Мы влачились по грязной, местами еще заснеженной дороге. Первым обычно ехал десятник, за ним — я, далее Кларк, потом казак, а замыкающим — якут-проводник с двумя навьюченными лошадьми. Высокие седла, деревянные широкие луки. Сначала я испытывал большие трудности, так как не имел специальной обуви, приспособленной для здешней езды: длинных мягких меховых сапог («этербес»). У меня были только тюремные фетровые валенки и суконные чулки. Валенки не влезали в стремена, но якуты сразу нашли выход из положения, изготовив из гибкой калины стремена соответствующего размера. Поскольку я давно не ездил верхом и привык к английским седлам, то почти сразу до крови стер колени. Спасался тем, что смазывал стертые места жиром из своего небольшого запаса. Кларк страдал больше, поэтому я передал ему через казака немного жира, но мы по-прежнему не разговаривали.

    Произошло то, что предсказывали казаки: я вскоре привык к юртам. Там было темно и грязно, зато тепло и удобно. Однако мне докучала другая проблема — клопы, количеством и размером равные тюремным, но превосходившие их своей кровожадностью. Несмотря на усталость, я не смог заснуть. По совету и примеру казаков я попросил постелить мне во дворе, у огня. Закутавшись в одеяло из заячьих шкурок, я не чувствовал холода, но спать должен был в шапке и суконных чулках. Постелью мне служили ветви лиственницы, покрытые необработанной моржовой шкурой.

    Однако настоящие радость и удовольствие я испытал, когда через несколько дней мы прибыли в большой дом управы, кажется Дюпсюнского улуса, где-то в долине реки Алдан, по льду которой мы только что проехали. Место это, если не ошибаюсь, называлось Есе (дед) [* В Баягантайском улусе, на левом берегу Алдана, я жил в местечке Ебе (бабка).]. Дом был обширный, рубленый, с широкими застекленными окнами. Я прекрасно выспался, хотя и там были клопы. В доме проживал писарь управы, интеллигентный молодой человек. Его хозяйство вела сестра, симпатичная девица. Через несколько лет его осудили за кровосмешение и посадили в тюрьму Якутска — случай довольно распространенный в этом краю, где белых женщин меньше, чем мужчин.

    Местность Есе представляла собой луга вдоль речной долины, весьма людной ввиду хороших пастбищ и сенокосов. Это было последнее крупное поселение. Дальше дорога узкой лентой вилась вдоль реки Кели, а потом Тукулана, правого притока Алдана. Юрты встречались все более бедные и грязные. Почтовые станции были самыми приличными и зачастую единственными домами в округе. Лошадей нам предоставляли быстро, лишь бы избавиться от нас и одновременно от тяжелой обязанности снабжения казаков.

    Долина, которой мы ехали, становилась все уже, а окружавшие ее горы — все отвеснее. Когда в конце апреля мы выехали из Якутска, весна уже началась: становилось все теплее, снег таял, шумели ручейки и целые потоки. В зарослях несмело пробовали голос птички, а высоко в небе на север летели стаи уток, гусей, лебедей. Из-под копыт наших лошадей вспархивали белые куропатки, пестрые рябчики сидели на кустах и лакомились набухшими весенними почками. У казаков было ружье; и через несколько дней, когда они ко мне уже привыкли, я попросил разрешения поохотиться. После некоторого колебания они согласились — так нам всем хотелось внести разнообразие в наш скудный рацион. Ружье было плохое, но непуганые птицы близко подпускали к себе человека, и я подстрелил нескольких куропаток и рябчиков. С тех пор у нас вошло в привычку, что пока казаки и проводник разжигают костер и готовят стоянку, я отправляюсь на охоту. Но однажды я очень удивился, когда вдали от лагеря встретил казака. Он отобрал у меня оружие и что-то пробормотал. Его объяснения я понял только тогда, когда подошел к лагерю и увидел связанного Кларка. С лицом красным от бешенства он ругал казаков и взывал ко мне о помощи. Десятник объяснил, что Кларк безо всякой причины набросился на них с топором и им пришлось его разоружить и связать. Кларк проклинал весь белый свет и требовал, чтобы его немедленно освободили. Я отвел десятника в сторонку и попросил, чтобы он развязал Кларка, ведь тот, как казаки, наверное, уже заметили, не в своем уме. Если же он снова бросится на кого-нибудь с топором или ножом, я сам помогу его разоружить. Десятник вернулся к Кларку и сказал, что по моей просьбе он его развяжет, но в случае нового нападения его будут везти в путах до самого Верхоянска. Ясно, что эта угроза была невыполнима, но на ближайшей стоянке казаки могли потребовать помощи от якутов. Это грозило Кларку большими неприятностями, так как его могли вернуть в Якутск и отдать под суд за вооруженное нападение на конвой. Конфликт закончился удивительным образом. Освобожденный от веревок, Кларк шутил и весело болтал с казаками. Он пробовал заговаривать и со мной, так что у меня сложилось впечатление, что весь этот спектакль был разыгран для примирения. Но до этого дело не дошло, поскольку Кларк снова мне нахамил.

    Между тем почтовые станции на нашем пути встречались все реже, русло реки становилось все уже, а горы — все выше и заснеженнее. Температура воздуха упала, и временами падал снег. Однажды мы попали в такую метель, что чуть не заблудились. К счастью, почти отвесно ниспадающие горные склоны не выпустили нас из речной долины. Однако мы с трудом нашли станционную юрту. Это была последняя станция, кажется называвшаяся Тоён-Тирьях (Господин Тополь).

    Снега было столько, что верховые лошади были заменены оленьими упряжками. Они представляют собой длинные упругие полозья, на которых на шести-восьми стойках прикреплено сиденье, а точнее, лежак; на нем можно вытянуться, завернувшись в меховое одеяло и подложив под себя необработанную оленью шкуру. Загнутые кверху концы лыж скреплены на высоте полуметра гибким полукругом, несколько выступающим за габариты саней. Через этот обруч протянуты шлеи, которые крепят на шее и груди животных и пропускают между их ног. Ремни шлеи свободно перемещаются по обручу так, что, если один из оленей запаздывает или плохо тянет, обруч тут же ударяет животное по ногам, и это заставляет его бежать быстрее. Одновременно обруч защищает сани от ударов о пни и камни. При изготовлении саней не используют ни гвоздей, ни металлических креплений — все скреплено деревом и ремнями, так что сани очень гибкие, легкие, ходкие и крепкие. Но у них есть один недостаток: они очень узкие и потому неустойчивые. Грузят на такие сани 10-12 пудов (163,8-196,5 килограммов). Они прекрасно приспособлены для здешних дорог, скорее напоминающих тропинки. Управляют оленями с помощью криков и длинного повода, привязанного к наморднику опытного старого оленя. Чтобы остановить оленей, надо так сильно потянуть за повод, что животные становятся поперек пути. Намордники у коренников, по тунгусскому обычаю и по тунгусскому же образцу, были украшены на лобной части голубыми, белыми и даже красными бусинами.

    Дорога все время шла под гору, и мы двигались медленно, ведь олени весной слабые, худые, сбрасывают рога и быстро устают. Среди наших оленей было несколько безрогих. Кроме оленей, парами впряженных в четверку нарт, сзади было привязано двойное число запасных — всего около 15 голов. У нас было двое проводников, которым постоянно помогали наши казаки, особенно полуякут. Десятник не вмешивался.

    Убеленные снегами безлесные вершины поднимались все выше. Мы остановились около ягельника у подножия перевала, чтобы накормить оленей и дать им отдохнуть. Рядом мы обнаружили маленькую избушку без окон и дверей, предназначенную для путешественников. Такие избушки стоят на расстоянии 20-25 верст друг от друга по всему тракту между почтовыми станциями и называются «поварнями». Но хотя ветер дул немилосердно, мы не воспользовались поварней, где всегда грязно и много мусора, оставленного неряшливыми путешественниками. Мы нашли тихий, закрытый от ветра лесной уголок и уже собирались разжечь костер, когда проводник сообщил, что поблизости расположились тунгусы. Мы отправились к ним и на месте еще более тихом и близком к ягельнику, на котором паслись наши олени, обнаружили два маленьких кожаных шатра, костер, стайку резвящихся детей и нескольких женщин — одну старую и двух молодых. Молодые смотрели на нас испуганно, но, перебросившись несколькими словами с казаками, успокоились и дали нам место у костра, на свежих ветвях лиственницы. Через некоторое время пришли двое тунгусов в цветных, вышитых бусами «нагрудниках», мягкой меховой обуви и таких же меховых шапках. Они сказали, что нам повезло, так как они только что убили лося. Мы решили у них переночевать.

    Тунгусы, узнав, что у нас есть чай и табак, отнеслись к нам доброжелательно: тут же поставили на огонь чайники и котлы и стали готовить лосятину. Она была черной и твердой, так как в это время лоси уже худые. Охотятся на них следующим образом.

    Охотники на лыжах преследуют зверя по глубокому снегу, покрытому настом. Лось часто по брюхо и выше проваливается в обледеневшие сугробы («заструги»). Охотники не спешат, бегут по следу лося, постоянно тревожат его и не дают отдохнуть. Наконец, измученное животное приваливается к сугробу и позволяет приблизиться к себе на расстояние выстрела из лука. Охотники стреляют до тех пор, пока огромный зверь не поднимется и не побежит дальше. Теперь его путь отмечен кровью. Охотники догоняют обессилевшего зверя и добивают его. Таким же образом тунгусы и местные якуты охотятся на диких оленей.

    Здесь, у самого истока Тукулана, я увидел самую северную тополиную рощу («тирьях»). После того как мы угостили тунгусов чаем с сахаром, сухарями и поделились табаком, они стали очень радушными и накормили нас лосиными ноздрями. Хотя они были сварены в воде безо всяких приправ и даже без соли, признаюсь, я никогда не ел более вкусного мясного блюда. Я дал тунгусам половину связки махорки, женщинам — четверть кирпичика прессованного чая, а детям — по кусочку сахара. Даже и без этих подарков тунгусы угостили бы нас, чем только могли, так как законы гостеприимства для них что-то вроде религии. Наша щедрость так их обрадовала, что они дали нам на дорогу мясо и копченые оленьи языки. Один из тунгусов за небольшое вознаграждение согласился провести нас через перевал, который грозно нависал в клубах снежной бури. Это была страшная стена, на 700 метров возвышающаяся над долиной. Ее общая высота составляет 2400 метров над уровнем моря [* Якутия. Сборник статей. Л., 1927. С. 649.], причем южный скат почти отвесный. Дорога состояла как бы из двух больших ступеней, что облегчало подъем. Олени с трудом тянули нарты по глубокому снегу, к счастью, ветер дул нам в спину. Мы впрягли в сани третьего оленя, но и это не очень помогло. Пришлось бежать рядом и подгонять оленей криками и покалыванием шестом с костяным наконечником. Делали это проводники, я и тунгусы также им помогали, поскольку десятник заболел горной болезнью, похожей на морскую, и едва тащился, опираясь на другого казака; Кларк же лежал в санях и не двигался. Пришлось помогать тунгусам насколько хватало сил, что было встречено с большой признательностью. Похлопывали меня по плечу, приговаривая по-якутски:

    — Сердце (сюрах)!.. Сильное сердце (сюрах тах)!..

    Но на этой высоте и мне сдавливало грудь и не хватало дыхания.

    Наконец, мы поднялись на перевал, расположенный между двумя невысокими голыми скалами. Процитирую то, что я написал об этом перевале вскоре после его пересечения в своих путевых заметках:

    «Когда в 1880 г., в конце апреля, из почти лишенных снега южных плоскогорий я попал в Верхоянские горы, где снег лежал еще толстым слоем и часто случались снеговые вьюги, то мне казалось в высшей степени странным и загадочным, куда это летят на верную гибель опережающие нас стаи гусей, лебедей и даже уток. Только взобравшись на гребень Верхоянского хребта, я увидел, что севернее, недалеко от вершин, начинается опять страна, оголенная от снега, с тающей водой и бегущими ручьями, и понял, что предстоит пролететь холодный, снеговой пояс, верст всего в 200. И в ту минуту, когда я стоял на вершине господствующего над перевалом утеса, наравне со мной в ворота седловины, с юга, из бушующих там клубов снега, вылетала стая гусей и с радостным криком понеслась по залитой солнцем долине северного ската. Грань хребта была в тот день и гранью бури. Даже ветер, срывавший камни с утесов седловины, в долине, на северной стороне, дул слабо. Случай, когда горный хребет являлся резкой гранью атмосферного явления, я наблюдал еще раз в 1882 г., по дороге из Усть-Янска в Верхоянск» [* Sieroszewski W. Dwanascie lat w kraju Jakutów. Warszawa, 1900. S. 47. См. также: Серошевский В. Л. Якуты. Опыт этнографического исследования. Изд. 2-е. М., 1993. С. 102-103.].

    Интересно, каким образом перелетные птицы узнавали о состоянии снежного покрова и возможности прокормиться на далеком севере. Должен, однако, заметить, что во время перелета много птиц погибает. Сотни и даже тысячи мелких и слабых особей на этом пути замерзают или умирают от изнеможения. Такие стайки уставших или измученных птиц не раз садились вблизи наших костров, не выказывая никакого страха.

    Спуск с перевала оказался не менее трудным и мучительным, чем подъем. Чтобы сани с грузом не упали в пропасть, мы привязали оленей сзади, и они притормаживали их движение. Я опасался, что животные поломают ноги, но, к счастью, ни одно из них даже не захромало. На дне долины мы миновали небольшое голубое озерцо, чьи прозрачные воды с шумом переливались через горную складку, отделяющую его от речки. Это исток Яны, верхнее течение которой якуты называют Кень-юрях (река Широкая), а нижнее — «Ньянга» [* Носовой звук «нг» я буду писать курсивом, так как его нет в нашем языке.], откуда, наверное, и происходит название Яна, известное по казацким хроникам уже с XVII в. На первой после перевала Кень-юрях почтовой станции мы должны были задержаться подольше, чтобы снова заменить оленей на лошадей, а сани на вьюки.

    Снегу на дорогах было так мало, что такая замена была необходима, хотя я помню, что «дзяхабыл» (почтмейстер) настаивал, чтобы мы и дальше ехали на тех же самых совершенно измученных и ослабших оленях. Такая смена была необходима даже не столько из-за пройденной тяжелой дороги, сколько из-за возраставшей температуры: она отрицательно воздействует на оленей. Солнце сильно припекало, и, как обычно, дружная в этих местах весна догоняла нас и грозила бездорожьем. Нужно было спешить, но, хотя десятник на чем свет стоит ругал дзяхабыла и грозил ему, лошадей не было. Они паслись где-то на далеких пастбищах, и пока их нашли и привели на станцию, прошло полдня. Вдобавок откормившихся животных надо было привязать к столбам, чтобы они немного похудели. В противном случае даже при медленной езде им грозило «вздутие» и разрыв кишок. Пришлось заночевать на станции. Здесь нас не только не накормили, но мы сами были вынуждены поделиться нашими запасами с почтмейстером и его возницами. Предложили нам только немного прогорклого топленого масла и обещали, что вскоре будет «рыба» (форель). Здесь даже не на кого было охотиться, так как перелетные птицы не садились на голые скалы, для куропаток и рябчиков не было ягодников, а зайцы по открытым пространствам обходили силки. На станции был настоящий голод.

    Нашего десятника очень обеспокоило быстрое уменьшение запаса сухарей, и он объявил, что вынужден ограничить их выдачу, так как «вода» может нас где-нибудь задержать на несколько дней и продуктов не хватит. Хотя сухари были куплены на мои деньги, я признал справедливость слов казака и подчинился. Но Кларк, ни копейки не потративший на наши общие запасы, снова устроил скандал и запротестовал против ограничений.

    — Я не еду добровольно, а вы меня везете!.. — кричал он казакам.

    Но даже он был вынужден смириться с необходимостью.

    Наконец, коней развязали, привели, и утром следующего дня мы отправились дальше. Оттепель затрудняла и замедляла наш путь. Мы уже не могли проходить болот и озер по размягчившемуся льду, на котором образовались большие полыньи. Не могли мы воспользоваться и руслом Яны, протекавшей через каменистые быстрины. Приходилось искать броды, через которые навьюченные кони осторожно переходили по скользким валунам. Мы медленно продвигались по глухой, безлюдной тайге вдоль правого берега Яны.

    Весна стремительно нагоняла нас. Солнце все сильнее припекало, ручьи с громким шумом стекали по склонам в реку, снег быстро исчезал, и на его месте тут же пробивалась трава. На деревьях набухали и лопались почки, распространяя вокруг чудный смолистый аромат. Солнце лишь ненадолго уходило за горизонт. Ночи сменились сумерками, впрочем очень холодными. Это полупринудительное путешествие по безбрежным лесам я вспоминаю с огромным удовольствием. Здесь, на одной из почтовых станций, я впервые попробовал великолепный якутский сорат. Это кипяченое, заквашенное специальной закваской молоко. Его подают холодным и перед тем, как поставить на стол, сбивают мутовкой. При этом выделяются какие-то слегка шипящие газы. После мучительной поездки под палящим солнцем вкусный сорат возвращает силы и хорошее настроение.

    Я уже не помню ни числа почтовых станций, ни их названий. Лишь после почти месячного путешествия, преследуемые по пятам усиливавшейся оттепелью, мы, наконец, прибыли в Верхоянск. Почтово-торговый тракт, а точнее, едва видимая в тайге стежка, обозначенная затесами на деревьях, тянется от Верхоянских гор правым гористым берегом Яны. Однажды казаки остановились и, показывая мне видневшуюся в лесном просвете внизу какую-то поляну, торжественно произнесли:

    — Город!..

    Хотя вид столичного Якутска уже подготовил меня к чему-то весьма скромному, но все равно я был удивлен.

    — Где же город? — спрашивал я казаков, которые горделивым жестом показали мне несколько жалких юрт с плоскими крышами и скромных домов, окруженных со всех сторон болотами. Самым великолепным, крытым островерхой крышей, был, разумеется, дом полицейского управления, местопребывание исправника, его помощника и нескольких их подчиненных. В нем были большие застекленные окна и настоящие двери, к которым поднимались по нескольким ступеням. Наш маленький караван подъехал к крыльцу. Казаки поправили мундиры и пояса и ввели нас в дом. Жители городка, заприметив нас издали, толпами бежали к нам со всех сторон.

    Такое же впечатление производит здесь появление раз в месяц почты. Вместе с остальными прибежали и политические ссыльные. Уже не помню, кто из них был первым, но по их просьбе исправник, поляк Качоровский, без всяких формальностей сразу же отпустил нас к ним на обед. Качоровский был человек порядочный и, насколько мог, избегал бюрократических придирок, смягчал противоречия, часто возникавшие между нами, полицией, казаками и местным населением, которое часто пробовало докучать «государским преступникам». Его помощник Ипатьев также был весьма разумным и порядочным. Доктор Белый, прибывший в Верхоянск гораздо раньше нас, исполнял обязанности окружного врача, лечил больных и имел под своей опекой городскую больницу, хотя закон и полицейские инструкции вообще запрещали ему заниматься медицинской практикой. Но другого врача не было уже несколько лет, а больных было много и среди простого населения, и среди чиновников. Казенный врач, бездарь или пьяница (других сюда не присылали), ни во что не вмешивался, и никто к нему не обращался. Юрта, в которой жили ссыльные, стояла напротив полицейского участка около весьма неблаговонного болота, которое местные остряки называли Навозным морем (Сах-байкал). Нам пришлось обойти болото и попросить, чтобы вещи были доставлены на лошадях. Десятник и конвойный казак заверили нас, что проследят за сохранностью багажа и придут «попрощаться».

    Это означало, что они ожидают хорошего угощения, и они его получили. Такие тогда были обычаи в тех местах. В юрте с крохотными окошками, частично заклеенными промасленной бумагой, частично затянутыми бычьим пузырем, жила вся многочисленная колония ссыльных. Это были Царевский, Зак, Борисов, Морозов. Здесь же должны были поселиться я и Кларк. Кларк предусмотрительно отклонил приглашение и попросил временно, пока не найдет жилье, поселиться вместе с казаками в так называемой караулке, которая одновременно служила и тюрьмой.

    Юрта состояла из большого помещения с кирпичной печью, от которого деревянными перегородками были отделены две крошечные комнатки — спальни. В юрту входили через сени, с другой стороны. Там же размещался и «амбар» (кладовка), позднее переделанный в баню.

    В то время ссыльные еще не получали вспомоществования от правительства и очень бедствовали. Поэтому они с большим интересом спрашивали, привезли ли мы какие-нибудь припасы. Сухарей у нас уже почти не осталось, но несколько кирпичей чая и остатки махорки были встречены радостными криками, так как за чай и табак здесь все можно достать быстрее, чем за деньги. Одобрение вызвал и привезенный мною слесарный инструмент.

    — Будем получать большие доходы от ремонта оружия, — сразу же сказал мне Царевский.

    Это был худой, высокий, горбоносый молодой человек в очках, с небольшой бородкой и усами и густыми русыми волосами. Его неразлучный приятель Зак, аптекарский провизор, был лысым, с лицом красного цвета и рыжей бородой. Кажется, он был еврей. Царевский закончил духовную семинарию и готовился к поступлению в университет, когда его арестовали. Е. Борисов, брюнет, был кандидатом права Киевского университета, украинофилом, очень образованным и начитанным человеком. Морозов был крестьянином, кажется, волостным писарем. Он, как и Царевский с Заком, не признавал террора и считал себя народником, сторонником теории писателя Злотовратского. Ссыльные жили коммуной, часто и горячо спорили и по очереди готовили обеды и убирали в доме. Казначеем был Зак. Он приобретал продовольствие, дрова и лед для получения воды. Этот лед зимой привозили с Яны или с озер, так как вонючую воду из Навозного моря пить было невозможно. Летом воду в бочках привозили с Яны. Дрова нужно было закупать заранее, осенью, и понемногу возить санями из леса, где они были нарублены летом и сохли в поленницах. Конечно, при постоянном отсутствии денег эта забота лежала на всех, но упреки сыпались главным образом на казначея, что добродушный Зак принимал с невинной улыбкой. Желчный Царевский сделал нам замечание, что мы не привезли муки и сухарей и мало купили чая.

    — Надо было во что бы то ни стало закупить чай, — говорил он.

    Но кто же об этом мог знать, если казаки восторженно расписывали «город» Верхоянск, где якобы «все можно достать»!

    Не успели мы еще распаковаться, как у нас стали появляться различные охотники, узнавшие, что среди приехавших есть «ус» (мастер-кузнец). Они приносили сломанное оружие.

    — Когда начнешь работу? Надо спешить! Сейчас перелет птиц — оружие нужно!.. Потом оно не понадобится, — нажимали они на меня. Царевский также настаивал, что прежде всего надо подумать о мастерской. Он уже присмотрел соседнюю юрту, где можно было смастерить из толстых досок стол для тисков, а печь переделать в кузнечный горн. Но прежде всего следовало подумать о кузнечных мехах. У нас были мехи, используемые якутами, но мы — как потом оказалось, несправедливо — отнеслись к ним с презрением.

    После короткого отдыха, заполненного рассказами о местных и политических новостях, в которых принял участие студент из Одессы Лион, прибывший раньше, но поселившийся у какого-то казака, я начал подумывать об изготовлении кузнечных мехов и создании настоящей мастерской. Вскоре я убедился, что привез из Якутска слишком мало инструментов, а на месте их не достать. Исправник Качоровский поддерживал мои намерения, но мало чем мог мне помочь. Гораздо большую помощь оказал якут, тоже ус, главным образом по серебру («кöмюсь-ус»), и одновременно улусный писарь. Хотя моя мастерская и грозила ему конкуренцией, под давлением исправника он передал мне наковальню, молотки, клещи и даже якутские мехи, которыми я, впрочем, не умел пользоваться. Мехи представляли собой две шкуры, полностью содранные с задних ног лошадей. Они соединены между собой трубкой, которую помещали над огнем. Кузнец или его помощник садились между мешками и один из мешков рукой поднимали вверх. При этом они впускали в него воздух, расширяя отверстие, снабженное двумя рейками, потом зажимали рейки и выпускали воздух в огонь. В то же самое время другой рукой поднимали второй мешок и повторяли все сначала. Таким образом, струя воздуха через соединительную трубку непрерывно поступала в горн и давала достаточный жар, для того чтобы железо раскалилось.

    Только такие мехи, удобные для перевозки и установки, и могли использовать кузнецы-кочевники. Со временем я приспособился к ним, но сначала был просто беспомощным, и мой собрат по профессии, якут, поглядывал на меня свысока. Он уже не опасался конкуренции с моей стороны. К тому же, основной доход он получал от должности писаря и лишь время от времени по чей-либо просьбе отливал из серебра крестики и перстни.

    Мы устроили мастерскую в соседней юрте; кузнечный мех, сделанный мной, действовал плохо, и вскоре я перешел на якутский. Работы было много, так как, действительно, мне притащили все сломанное оружие, какое только было в городе. Царевский мне помогал.

    В том же самом доме, половину которого составлял сделанный по-русски сруб с застекленными окошками, поселились: Бать — студент, еврей, приехавший через месяц после меня, и пожилой человек, нечаевец, который уже отбыл каторгу, кажется, в Орле. Имени его я не помню. Молчаливый, мрачный, он всегда держался в стороне. Кларк жил отдельно от нас: он сразу попросил полицию, чтобы ему подыскали жилье. Отдельно от нас жил и Лион, у которого было немного денег. Также отдельно жил Стопани, певец, танцор и хронический алкоголик. Так что главная колония ссыльных состояла из молчаливого, углубленного в свои книги и записи Е. Борисова, Царевского, Зака, Морозова и меня. Морозов, хмурый, молчаливый, был известен благодаря речи, произнесенной им на «процессе 193-х» (1877 г.).

    Нас часто навещал ссыльный еще с 1863 г. Ян Заборовский. Он работал сторожем в больнице для сифилитиков, подрабатывал сапожником и увлекался охотой и рыбалкой. От него мы узнавали обо всех особенностях местной охоты и рыбалки. С большим воодушевлением и юмором рассказывал о своем участии в восстании и ссылке. Несмотря на то что он много лет провел в России, Заборовский плохо говорил по-русски, с многочисленными полонизмами, а по-польски, наоборот, — с руссицизмами. Исправник Качоровский любил его и поддерживал. Его любили все за остроумие и доброту. Он был женат на якутке и имел от нее двух детей. Скромного жалования постоянно не хватало, отсюда постоянная погоня за приработком и охотничьей и рыбацкой добычей. Все, в том числе и мы, называли его пан Ян. От него я научился ставить силки на зайцев, куропаток, рябчиков, уток, рыбачить с сетями и удочкой. Нас связала искренняя дружба. Ян любил поговорить со мной по-польски и о Польше, а я зимой, когда не было слесарной работы, научился от него сапожному ремеслу.

    С самого начала пребывания в Верхоянске наша коммуна переживала тяжелые времена. Нам грозил голод, так как привезенная небольшая сумма исчерпалась, посылки с родины были запрещены, а пособия от казны, несмотря на все усилия и ходатайства исправника, нам не назначали. Обедов у нас тогда не было. Мы почти исключительно питались хлебом и чаем, немного подбеленным молоком. Муку в кредит выдавал исправник, но этого было очень мало, и кусочки хлеба на завтрак также были очень маленькими. Хлеб для нас пекла соседка, богатая казачка Болшова, а со временем мы сами научились заквашивать тесто и выпекать его. Чтобы немножко подкормиться, мы ловили одолженными у Яна «мордами» (цилиндрическими корзинами, изготовленными из буковых прутьев) «мундушку» (мелкую рыбешку, что-то вроде карликового линя). Мы варили из нее суп, но не все решались его есть, так как рыбки были слишком мелкими, чтобы их чистить, и приходилось их готовить «по-якутски», с внутренностями. Мундушку мы ловили в ближних озерах, перегораживая их на мелководье небольшими плотинами из ивовых ветвей. В них оставлялось отверстие с нашей корзинкой. В Навозном море вся рыба уже давно была уничтожена сливаемыми туда нечистотами. Счастливыми были те дни, когда Ян давал знать, что рыба на реке клюет. Тогда Царевский и я, вооружившись удочками и прихватив червей, бежали на Яну, отдаленную от нас на какой-то километр, и присоединялись к царившему на берегу Яну. Он не позволял нам громко разговаривать, так как «рыба тогда испугается». Молчаливые и сосредоточенные, мы закидывали наши удочки недалеко от Яна, ведь никто лучше него не знал, где проплывают косячки небольших рыбешек, что-то вроде нашего ельца (по-якутски — «кюстях»).

    В те дни и часы, когда был клев, — с утра и до вечера — мы не успевали как следует забросить удочку, а уже на крючке трепетала серебристая рыбка, иногда и две, если на удочке было две лески. К несчастью, именно в эти периоды безудержного клева нам больше всего досаждали комары. Над рекой их было столько, что это напоминало туман. Тучи комаров затрудняли слежение за поплавком. Поэтому не могло быть и речи о том, чтобы опустить накомарник. Нельзя было надеть и перчатки, ведь приходилось постоянно насаживать на крючок червей и снимать с него рыб. Чтобы не пропустить постоянно проплывавших стаек рыб, мы рыбачили с открытыми лицом и руками, чем и пользовались полчища кровожадных насекомых. Мы возвращались с ведрами, полными великолепной рыбы, но немилосердно покусанными. После первой такой рыбалки у нас с Царевским сделалась горячка. Ян смеялся и уверял, что в следующий раз будет уже лучше. Он сам тоже болел от комариного яда, но теперь у него иммунитет: укушенные места чешутся, а болезни нет и в помине. Так оно и вышло, однако Царевский уже не хотел ходить на рыбалку. Я ходил один, причем сетку из черного конского волоса, через которую было плохо видно, заменил свисающим с шапки куском ситца, закрывавшим щеки, шею и спину.

    Небольшой приработок мы имели благодаря слесарной мастерской, но только во время перелета птиц. Потом оружие перестали приносить, и наступил настоящий голод. Качоровский, который вошел в наше положение и искренне хотел нам помочь, неожиданно нашел для меня выгодную работу. Узнав, что я умею снимать и рисовать планы, он прислал ко мне богатого якута, который хотел спустить озеро и получить новые луга и покосы. Этот якут пожелал, чтобы осушенные земли стали его личной собственностью, а не общественной, как того требовал обычай. Якут стремился, чтобы власти утвердили его новую собственность, и Качоровский ему это обещал при условии, что будет сделан план. Он-то и указал на меня как на лицо, способное выполнить данную работу. Качоровский потребовал, чтобы за изготовление плана я получил корову. Якут считал такую плату слишком высокой, но был вынужден согласиться. Я сделал замеры и изготовил план на толстой бумаге, также предоставленной мне Качоровским. Якут привел мне хорошую телушку и привязал ее к забору у мастерской. Мы не знали, что с ней делать: молока она еще не давала, а забить ее мы бы не сумели. Ни один якут не хотел нам помочь, опасаясь гнева «князя» («тоёна»), который считал требование представить план принуждением. Несчастное животное, облепленное тучами комаров, простояло у нас весь длинный весенний день, что вызвало шутки и насмешки местных жителей:

    — Что вы с ней будете делать? Ведь раньше чем через год молока от нее не получите, — спрашивали они.

    Однако никто из них так и не нанялся забить скотину. В конце концов нам с Царевским это надоело, и мы сами взялись за дело. С перепугу, так как впервые губил живую тварь, я с такой силой ударил корову топором по лбу, что она сразу упала замертво. Мы не смогли как следует спустить кровь, и поэтому мясо получилось черным. Все это нам объяснил сосед-якут, который тут же предложил свои услуги, как только мы собрались сдирать шкуру и потрошить забитое животное. Выторговал, однако, щедрое вознаграждение: внутренности, кровь, сердце и печень. Обычно же за такую работу, которую местные жители выполняют с удовольствием, они получают легкие и одну из кишок, наполненную кровью. Как бы то ни было, на какое-то время у нас была пища, и настроение в нашей коммуне улучшилось.

    Теперь я должен поподробнее описать Верхоянск, чье местоположение оказало такое большое влияние на нашу судьбу.

    Местечко располагалось не у реки, а на возвышенности над ней и было от нее отделено цепью озер, самое большое и глубокое из которых называлось Сорданах — от растущего по его берегам съедобного корня (что-то вроде дикой моркови). Через озера к берегу реки шли узенькие мостки. Непосредственный доступ к Яне был возможен только с одной стороны, в обход озера Сорданах. Но спуск был очень крутой, так как река подмывала берег, и это даже грозило прорывом Сорданаха в реку. Не знаю, произошло это или нет, но при мне перемычка из глинистой почвы составляла лишь несколько десятков метров. Разбросанные, как тряпье, озера были отделены друг от друга невысокими узкими грядами, поросшими лиственницей, березой и ивой. Напротив городка, на Яне был перевоз, осуществлявшийся на большой лодке из толстых досок («карбасе»). Скот — лошадей и сильных коров — перегоняли через реку. Телят перевозили на лодке. Однако старались избегать перегона скота через реку, так как случалось, что животные тонули. Обычно скот переправляли зимой по льду. В этом месте Яна была шириной всего в 200-300 метров, но во время весеннего половодья и проливных дождей она разливалась до 500 метров. Перевозчик, якут Галка, жил на противоположном берегу в небольшой юрте. Обычно при перевозке людей, животных и вещей его заменяла жена, сильная румяная якутка — предмет воздыханий местных казаков.

    Как я уже говорил, городок был окружен Навозным морем. Он состоял из 23-25 зданий. На высоком, более сухом берегу озерца стоял самый значительный дом — полицейское управление: сруб с большими застекленными окнами и островерхой крышей. На некотором расстоянии от него располагались пороховой и мучной склады из толстых, неотесанных бревен. Вблизи от складов стояла караулка — небольшое помещение с плоской крышей. Здесь была казарма для 10-15 казаков и гауптвахта для провинившихся рядовых. Дальше гордо сверкал застекленными окнами дом купца Бережнова, где жил исправник. Следующий дом занимала школа; это также был сруб с застекленными окнами и островерхой крышей. Вот и все, если не считать того, что на противоположном конце Навозного моря, уже у самого леса, располагался еще один дом русской постройки, принадлежавший интеллигентному якуту Н. Горохову. Все остальные постройки представляли собой небольшие юрты или полуюрты с плоскими крышами. Такие юрты занимали лучшие люди города: семья Гороховых, из которых один был купцом, т. е. держал на складе товары, привезенные купцом — якутом Бучуком, а другой жил за счет каких-то таинственных доходов, происходивших от мошенничества с приезжавшими в город по делам «тоёнами» (родовыми князьками якутов). У него был сын Киевка, закончивший в Якутске два класса прогимназии. Он ожидал вакансии в местной школе, а пока занимался теми же делишками, что и отец, и ухаживал за местной учительницей, перезрелой девицей, приятельницей госпожи Качоровской, гражданской жены исправника. На том же самом высоком берегу, почти посередине Навозного моря, стояла деревянная, достаточно импозантная церковь с золоченым крестом на куполе. Рядом находился дом протоиерея и небольшой домик псаломщика.

    Доктор Белый снимал маленькую опрятную комнатку у протоиерея. За жилье и стол он платил гроши, но лечить должен был бесплатно. Дальше, в том же самом ряду, стояло еще несколько домов: жилье помощника исправника Ипатьева и городского фельдшера. Шеренга домов на том берегу заканчивалась большим и чрезвычайно грязным госпиталем для сифилитиков, при котором жил Ян. На северном конце Навозного моря стояла большая юрта коменданта, казачьего вахмистра, рядом размещался трактир и игорный дом якута Таза. В южном конце «моря» в двух комнатах проживал Лион. Он каким-то таинственным образом получал деньги из дома и держался от нас в стороне. Все остальное в городе — это юрты, заваленные навозом, с деревянными трубами, которые зимой на ночь закрывают для тепла мешками с песком или сечкой. Летом то же самое делают для защиты от комаров. Именно в подобной юрте жила наша коммуна. Рядом находился небольшой огород с несколькими грядками картошки. В соседней юрте, где размещалась наша слесарная мастерская, жили старый каторжник-нечаевец, приехавший позднее студент Бать и Морозов, которому было «тесно» в коммуне. Было еще несколько юрт: рядом с Сах-байкалом — большая, с русской пристройкой юрта казака Болшова, в том же самом ряду, что и наша мастерская; немного в глубине стояла маленькая, но опрятная юрта казака Якушкина. На западе от города было озеро Сорданах и другие озера, а на востоке, за полицейским управлением, вплоть до высоких гор тянулись пастбища и редкая лиственная тайга. Вот и весь город, в котором по приговору суда я должен был провести всю оставшуюся жизнь, но находился всего неполных три года — с мая 1880 до марта 1883 г.

    Верхоянск расположен на 6745’ северной широты, то есть на несколько градусов севернее полярного круга. В июне и июле солнце на этой широте практически не заходит в течение сорока дней подряд; опускается к горизонту, бледнеет, краснеет, но не садится. Белые ночи очень мучительны для непривычных к ним европейцев. Обычно их мучает бессонница. Поскольку именно в это время комаров больше всего, светлые ночи превращаются в кошмар. Единственным спасением являются «дымокуры» — медленно тлеющие и распространяющие омерзительный, дерущий горло дым кучки сухого навоза. Весь Верхоянск в такое время скрывался в клубах серого, едкого дыма; перед каждым домом или юртой мерцали огоньки дымокуров. Но этого было недостаточно, так как хитрые насекомые прятались в каждой складке, в каждом углу и оттуда совершали кровавые набеги на людей, скот и все живое. Надо было и внутри домов разжигать дымокуры и стараться поддерживать огонь даже в ночное время. Дым, правда, был убийственным для комаров, но одновременно весьма вредным для легких и глаз людей и животных. Поэтому среди якутов так много людей с больными глазами и давящихся от кашля легочников. Все это делало лето в Верхоянске временем малоприятным и даже мрачным. Именно тогда, когда скупое в этих широтах солнце давало больше всего тепла и света, нужно было окружать себя искусственными вонючими тучами. Страдали не только люди; страдали лошади и коровы и, несмотря на обилие свежей, зеленой травы, худели и слабели. Они не ели целыми днями и, понурив головы, стояли в дыму специально разожженных для них костров. На работу и в дорогу люди брали с собой в котелках маленькие дымокуры. Ночной сон в лучах солнца и клубах едкого дыма не приносил отдыха.

    Нас спасало свойственное юности хорошее настроение. После годичного тюремного заключения и нескольких месяцев путешествия под конвоем относительная свобода пьянила меня. С ружьем или удочкой, в компании Яна или в одиночку я целыми днями бродил по окрестностям. Это не очень нравилось Царевскому, надеявшемуся научиться у меня слесарному делу и стать независимым. Как я уже говорил, наши доходы в течение довольно длительного времени были столь ничтожными, что мы буквально голодали. Мы продали все, что только смогли, но наша «европейская» одежда не пользовалась большим спросом. Миграция птиц закончилась, и нам перестали приносить в починку оружие — оставался мелкий ремонт скобяных изделий: котлов, ведер, замков и т. д.

    Но, но!.. У местного учителя был рысак, и он надеялся на его победу на зимних гонках. Он решил увеличить шансы своего коня, подковав его. Якуты да и вообще местные жители никогда не подковывают своих лошадей, поскольку зимой те сами выкапывают себе корм из-под снега и могут в таком случае потерять подковы. Копыта у них такие твердые, что даже на льду они прекрасно обходятся без подков. Но рысак был любимцем учителя, к тому же ему льстило, что это будет единственный подкованный конь во всей округе. Он обратился к нам и обещал заплатить столько, сколько мы попросим. Я никогда не подковывал лошадей, но видел, как это делают, и согласился, прельщенный обещанием, что и другие будут их подковывать. Я уже не помню, сколько нам заплатил учитель, но не только сделал требуемое, но и изготовил приспособление для очищения копыт. Примеру учителя, однако, никто не последовал, хотя многие приходили поглазеть.

    Заработанных денег хватило ненадолго. Мы снова голодали, собирали ягоды, щавель, съедобные коренья, ловили рыбу и искали птичьи яйца. Нападения туч комаров делали эти занятия малоприятными. Только Ян поддерживал нас шутками, рассказами о своих приключениях и, конечно же, своим примером, так как скромного больничного жалования не хватало на содержание жены и детей, а число пар европейской обуви, нуждающейся в починке, можно было пересчитать на пальцах одной руки: жители городка предпочитали носить мягкую остроконечную обувь («сары») с мягкой же подошвой. У него поэтому было много свободного времени, которое он посвящал охоте. Только я сопровождал его в рыбацких и охотничьих походах, так как большинство ссыльных были воспитаны «по-городскому» и не умели да и не хотели пользоваться оружием, сетями и ловушками. Один раз Зак взял ружье и отправился на озеро, но никого не подстрелил, а только даром израсходовал порох и дробь. Царевский шутил, что после выстрела он водил стволом по сторонам, чтобы убить как можно больше уток. Зак спокойно поправил его: «Не после... а во время выстрела».

    В конце лета нам назначили пособие в три рубля в месяц, да и то благодаря стараниям исправника Качоровского, опасавшегося голодного бунта. В то время в Верхоянске было столько же ссыльных, сколько и казаков. Это денежное пособие было совершенно недостаточным, так как именно столько стоил на свободном рынке пуд (16,3 килограмма) прогорклой ржаной муки, а купить ее иначе, нежели у казаков, было невозможно. Закон запрещал продажу муки; с большим трудом ее доставляли только для казаков. Качоровский, выдавая нам ее, да и то в малых количествах, нарушал закон. Летом муки и соли обычно не хватало, так как ее небольшими партиями привозили зимой.

    Нам приходилось кормиться разными способами. Мои слесарные заработки в то время очень сократились. К счастью, какой-то чиновник принес мне в ремонт внезапно вставшие часы. Часы были в порядке, но очень грязные. Я разобрал и очистил их от мешавших ходу крошек. Часы пошли, и их тиканье гулким эхом разнеслось по всему городку. Со всех сторон мне натащили испорченные часы. Некоторые из них, где детали были сломаны или погнуты, я не был в состоянии починить, что воспринималось как следствие моей неприязни к владельцу, ведь молва гласила, что я все умею. Это мнение утвердилось еще больше, когда, руководствуясь точными указаниями доктора Белого, я сделал из перетянутой шнурком резиновой губки необходимые для какой-то операции тампоны. Словом, у меня появился небольшой заработок, но вскоре сломанные часы были исправлены. Иные заказы не поступали, и снова пришлось выйти на поиск ягод и кореньев, караулить рыбу и дичь у реки. В кузне и в поисках пищи мне иногда помогал Царевский, но по мере того как близилось к концу лето и ночи становились все холоднее, он все чаще простужался и болел.

    Сорок суток без перерыва длился день. И вот он закончился. Солнце на минутку начало садиться за горизонт, и в этот момент температура сильно понижалась; появились «синие росы» — очень холодная, жемчужного цвета роса на кустах и траве. Комары уже не так досаждали людям и животным. Их активность возрастала при возвращении солнца и тепла. Ян поучал меня, что надо приготовиться к лову налима. Подготовка заключалась в изготовлении из кусков проволоки, стальных гвоздей или подходящих кусков железа больших крючков, в прикреплении их к длинным, на несколько метров, конопляным или волосяным шнуркам, в наживлении небольших рыбешек и расстановке длинных удилищ в нужных местах на реке. Эти места мне указал Ян. Надо было их часто менять, по мере того как мелеющая осенью Яна меняла скорость течения и глубину. Все это требовало много внимания и труда, ведь, чтобы поймать пару рыбин, нужно было поставить 15-20 удочек. Рыбалка шла не очень бойко. Во всяком случае, я каждый день возвращался с реки, по крайней мере, с одной рыбой весом в несколько фунтов. Улов наша коммуна принимала с радостью, но длилось это недолго. Произошли перемены.

    Батю, кажется благодаря стараниям его родителей, богатых купцов, разрешили вернуться в Россию. Морозов вышел из нашей коммуны и поселился отдельно. После назначения нам крохотного пособия отношения в нашей коммуне стали портиться. Все чаще возникали недоразумения и споры. Столкновения между сторонниками Лаврова и народовольцами стали все более частыми и резкими. У меня не было с ними ничего общего, и я помалкивал. Царевский часто приставал ко мне и требовал, чтобы я высказал свое мнение. Появилась еще одна проблема. Мы были вынуждены свернуть мастерскую, так как кто-то стал снимать нашу юрту. Пришлось перебраться в неудобное и далеко стоящее помещение. Царевский считал, что рыбалка отвлекает меня от слесарных занятий и мешает ему совершенствоваться в профессии. Но слесарное дело давало слишком мало. Даже уже отремонтированное оружие никто не покупал, так как птичьи миграции закончились. Между тем я каждый день приносил с Яны хотя бы одну рыбину на обед.

    Тем временем наши отношения становились все хуже, все напряженнее, и однажды, когда я вернулся с рыбалки без добычи, разразился скандал. Царевский с семинарской желчностью начал обвинять меня во всех смертных грехах; когда же я сказал, что могу ответить тем же, спросил, почему этого не делаю.

    — Потому, что я Вас уважаю, и все это такие мелочи.

    — А я Вас не уважаю!.. — яростно выкрикнул он.

    Ответ был столь неожиданным, что я буквально остолбенел. Нависла тяжелая тишина, которую никто не нарушил, хотя все сидели за столом и пили чай.

    Мне стало еще обиднее. Хотелось сказать им, что хотя они меня и не уважают, но пользуются результатами моего труда. Однако я сдержался и только пробормотал что-то вроде:

    — Ах так!.. Но почему?

    Не дождавшись ответа, я вышел. Отныне я решил вести себя с «москалями» грубо, так как мое хорошее отношение и уступчивость они воспринимают как лицемерие, трусость и даже подлизывание. Я уже читал о таком мнении о поляках в романах Достоевского. Я решил в отношениях с ними сменить тон, что с успехом и осуществил. Прежде всего я ушел из коммуны и перенес вещи и постель в слесарную мастерскую. Там я спал, но столовался по-прежнему в коммуне. Я не мог лишить своих товарищей рыбы, приносимой мной каждый день. Хотя отныне я и не говорил Царевскому ни слова, он ел мою рыбу и даже нахваливал.

    Действительно, по мере того как в ночное время к берегу прирастало все больше льда, налимы становились все жирнее и больше, вес некоторых особей доходил до 10 килограммов. Теперь надо было по-другому ставить удочки. Ян научил меня пробивать во льду небольшие отверстия и вставлять в них удочки с леской определенной длины — не до самого дна, чтобы приманку не закрыло илом, но и не слишком высоко, чтобы она не примерзла ко дну. Речной лед быстро нарастал к берегу, но еще не шел снег. Это самое лучшее время для лова налима. Удочки надо было размещать как можно ближе от тех мест, где быстрое течение реки не давало ей замерзнуть. Собравшиеся в таких местах налимы жадно хватали приманку. Но не раз мне приходилось пройти несколько шагов по тонкому льду, из-под которого уже ушла вода, чтобы пробить топором отверстие для удилища.

    Один раз, когда река уже достаточно замерзла, со мной произошло неприятное приключение. Через тонкий, прозрачный лед я увидел прекрасную добычу, зацепившуюся за крючок, и поспешил ее достать.

    Пришлось пробить отверстие больше, чем обычно. Я вытянул несколько больших рыб, но, когда пробил еще одно отверстие, чтобы вытащить последнюю, ослабленный лед подломился подо мной, и я мигом очутился в ледяной воде. Я не утратил хладнокровия и даже не выпустил из рук рыбу, но, когда попытался выплыть, ударился головой о лед. Пришлось поэтому выплыть на глубину, где было сильное течение и вода не замерзла. Я, действительно, выплыл, но не скоро добрался до берега, так как хрупкий лед все время подламывался подо мной. Наконец, я встал на ноги и кое-как выбрался на берег. Надо было спешить. Хотя сильных морозов еще не было, утром температура опускалась ниже нуля. Поэтому я быстро собрал рыбу, удочки, топор и помчался домой. До него было несколько километров, и хотя я очень спешил, одежда превратилась в ледяной панцирь. Под конец я с трудом передвигал ноги, а в юрту ввалился уже какой-то ледяной столп. Даже Царевский сжалился надо мной и что-то говорил, снимая с меня обледеневшую одежду. Мне дали горячего чая и уложили в постель. Я тут же уснул и потом даже не получил простуды. Это был один из последних моих рыбацких походов. Река вскоре замерзла, и налимы и все большие рыбы уплыли в глубокие омуты на зимнюю спячку. Пришлось ограничиться ягодами и грибами, которых, к счастью, было великое множество. Но и их вскоре закрыл снег. Тем временем произошли события, которые окончательно разрушили нашу коммуну. Прежде всего, привезли нового ссыльного — Арцыбушева.

    Мы побежали его встречать, но нас уже опередил Лион и триумфально провел приезжего в свое жилище. Арцыбушев, кажется, происходил из рода казанских татарских князей, принадлежал к русской аристократии и владел имением в Орловской губернии. Это был стройный, очень красивый, смуглый брюнет с огромной копной вьющихся волос над широким чистым лбом. Худое лицо, черная бородка, прямой нос оседлали очки, которых он, казалось, не снимал даже на время сна, так как был очень близорук.

    Когда мы его накормили и напоили, он рассказал о политическом положении в России. По его мнению, на первое место среди всех политических партий решительно выдвинулась «Народная воля». Другие партии либо самораспустились, либо приостановили свою деятельность, которая к тому же стала невозможной в условиях острой и бескомпромиссной террористической борьбы. Но у террористов нет единства. Они начали делиться на конституционалистов, чистых террористов и народников. Все они помогают друг другу и сотрудничают между собой, но конституционалисты, то есть собственно народовольцы, требуют только созыва Думы, ограничения абсолютизма и постепенных государственных преобразований. Они обещают прекратить террор с момента созыва всероссийского Учредительного собрания. Чистые террористы (pur sang — так он их назвал) утверждали, что только путем непрекращающегося террора можно добиться в России каких-либо существенных реформ, что Учредительное собрание также должно испытывать давление террора, что они не сложат этого оружия до тех пор, пока не будет социалистического устройства общества. Наконец, небольшая группка террористов-народников, возникшая из остатков анархической партии бакунистов, утверждает, что в русском народе подсознательно живет социалистический идеал, который тут же кристаллизуется, как только наступит избавление от гнета царизма, бюрократии и помещиков. Поэтому надо расширять террор, бороться не только против царизма, но и против чиновников и землевладельцев.

    Арцыбушев не сказал, к какому из указанных течений он принадлежит, но по манере изложения было ясно, что ему ближе всего «Народная воля» и чистые террористы.

    Сразу же разгорелась острая дискуссия, напомнившая наши варшавские споры об агитации и пропаганде. Иронические замечания Лиона только подлили масла в огонь. Зак и Царевский, прозванные им Иностранными Державами, резко ему отвечали. Белый стремился смягчить резкость спора; Борисов, Морозов, Стопани, нечаевец и я молчали, молчал и Арцыбушев, чем вызвал мою симпатию. Хотя мы и предложили ему гостеприимство, он поселился не в нашей коммуне, а у Лиона, чьи убеждения ему были ближе.

    Жизнь вернулась в привычное русло. Вскоре коммуну покинул Борисов, которому благодаря стараниям Киевского земства разрешили вернуться в Россию. Коммуна окончательно распалась. Царевский и Зак переехали к казаку Якушкину, я — в кузницу. В нашей старой юрте разместились Морозов и Делиль. Мы ее оставили пока за собой, так как к Арцыбушеву должна были приехать жена. Всем нам было теперь хуже, но зато у нас было больше свободы, и мы не докучали друг другу своим видом и непрекращающимися спорами. Я перестал рыбачить и начал вместе с Яном ставить силки на зайцев-беляков и куропаток. В кузницу время от времени приходил Царевский и что-то там пилил, но, поскольку со времени скандала я с ним не разговаривал, об обучении слесарному ремеслу не могло быть и речи, и Царевский перестал посещать мастерскую. Тем временем я ближе познакомился с Анной, милой двадцатилетней девушкой, сестрой жены Яна, и мы поселились вместе.

    Бедствия ссыльных во время приближавшейся зимы даже усилились. Казалось бы, благодаря охоте и небольшому слесарному заработку я чувствовал их меньше, чем другие, но на самом деле было иначе. Мои расходы удвоились, а охотничья добыча была делом ненадежным: иногда она была богатой, а иной раз ее вообще не было на протяжении длительного времени. Я брался за любую работу. Помню, как однажды мне принесли от богатого якута в починку часы «с кукушкой». Часы ходили, как хотели, но главное — не выскакивала и не куковала «кукушка». Мне обещали какое-то сказочное вознаграждение. Я с горячностью взялся за дело, хотя у меня не было уверенности, что я сумею заставить птичку исполнять ее обязанности. После многих экспериментов и усилий произошло чудо: птичка выскочила и, заикаясь, сказала: «Ку-ку!». Я проводил дальше свои опыты и добился того, что в нужный момент появлялась птичка и куковала положенное число раз. Весть об этом взволновала городок. Непрерывная процессия казаков, купцов и даже чиновников шла через мою мастерскую. Якуты подолгу стояли перед часами. Когда из них внезапно появлялась «кукушка», они отскакивали в сторону и непроизвольно кивали головами ей в такт. Просили сделать это еще раз и очень обижались, когда я отказывал, опасаясь повредить механизм, восстановление которого стоило мне такого труда.

    Моя репутация мастера («ус») поднялась на небывалую высоту, что, однако, не прибавило мне заказов. Тогда я принялся изготавливать различные серебряные украшения: сережки, крестики, перстеньки. Пришлось научиться их гравировать и украшать эмалью по здешней моде.

    Поскольку было накладно отапливать мастерскую — дрова надо было заказывать летом и сразу же оплачивать, — мы переселились в каморку в обширной юрте казака Болшова, жена которого была приятельницей моей Аннушки. Там было хоть и тесно, но тепло. В большом очаге в просторном помещении постоянно горел огонь. Вокруг него собиралось много народа. Шум и смех часто мешали мне читать, но делать было нечего.

    Настала пора самых лютых морозов, которые здесь доходят до -60° и даже до -67°С. Верхоянск считается «полюсом холода» [* В феврале 1892 г. столбик термометра там упал до -69°С — самая низкая температура в мире за все время наблюдений.].

    Выйти из теплой юрты, от горячей печи на такой холод было тяжелым делом даже для закутанных с головы до ног в меха якутов. Для нас, ссыльных, не приспособленных к морозам и плохо одетых, выход на улицу зачастую был абсолютной необходимостью, вызывавшей своего рода страх. Даже после непродолжительного там пребывания леденело лицо, покрывались изморозью борода, волосы, брови, промерзала и хрустела одежда. От холода спиралось дыхание, было плохо видно из-за склеившихся от инея ресниц. Руки, закрытые огромными рукавицами, моментально коченели, так как нужно было их хоть на минуту вынуть, чтобы вытереть нос или застегнуть пуговицу. После таких морозов -40 воспринимались как «оттепель». Морозы сопровождали самые длинные ночи. Сорок дней солнце не показывалось на горизонте. В тишине этой страшной темени, среди морозной мглы время от времени раздавался грохот трескающейся от холода земли. Замкнутые в бездействии в своих юртах под стражей холода и мрака, мы испытывали необычайную тоску, которая снова нас несколько сблизила. Уже не помню, в чьей голове, в чьем сердце возникло страстное и безумное желание: «Бежать!» Страх испытать еще множество подобных зим лишил нас рассудка. Первым план коллективного побега, кажется, предложил Царевский. Всю эту первую мрачную и стылую зиму за полярным кругом мы провели, обсуждая различные планы бегства. Некоторые были просто фантастическими, вроде захвата полицейского управления и приказа якутам доставить нам лошадей и оленей. Мы даже не могли определить, в каком направлении нам бежать: одни утверждали, что единственная дорога — это та, по которой нас сюда привезли — через Верхоянский перевал; другие считали, что надо пробираться на Лену, а оттуда на золотые прииски на Витиме, где будет легко затеряться среди непрерывно прибывающих с юга рабочих, старателей и людей, нелегально привозящих спирт («спиртоносов»). В «золотоносных» округах продажа спирта была запрещена и торговля им приносила не меньше прибыли, чем мытье золота.

    Все это были беспочвенные мечты, от исполнения которых нас отделяла широкая полоса безлюдной тайги, болот, гор, а еще — страшный климат. Царевский и Зак сказали, что они просто возьмут мешок сухарей и пойдут в лес в любом направлении, так как лучше умереть там, чем провести здесь еще одну такую зиму. Даже начали понемногу сушить сухари. Успокоил их Арцыбушев, доказав, что глупо таким образом кончать жизнь самоубийством, что надо разработать план, имеющий шанс на успех. Но прежде всего надо купить столько лошадей, сколько удастся, и разведать у якутов и купцов, привозящих с юга товары, о различных путях.

    При помощи Аннушки я стал собирать сведения о горах, лесах, озерах, реках и болотах, а также об условиях путешествия по окрестным землям. Это были мои первые записи, на основании которых я со временем создал научные труды о Якутии и якутах.

    Между тем появилось солнце, морозы ослабели и наше настроение немного улучшилось. Даже Лион, который почти не принимал участия в разработке наших планов и все время проводил с книжкой, начал выходить на прогулки. Вскоре должна была приехать жена Арцыбушева — Александрова. Она была сослана в другое место Сибири и хлопотала о позволении переселиться в Верхоянск. Насколько правительство с трудом разрешало даже малейшее улучшение положения ссыльных, настолько с удовольствием оно соглашалось на его ухудшение. Поэтому мы были уверены, что Александрова приедет, и с нетерпением ожидали новостей с родины.

    Тем временем наступила какая-то очередная революционная годовщина, которые обычно торжественно отмечала наша маленькая колония. Поводов было много. Мы помнили и чтили покушение Каракозова, суд над Нечаевым, «процесс 193-х», покушение Веры Засулич, казнь Соловьева, покушение Мирского на Дрентельна, казнь Брандшнерна, Антонова и Осинского, казнь одесских заговорщиков во главе с Лизогубом и т. д. Уже не помню, что это была за годовщина, но в ходе празднования произошло ужасное событие.

    Мы раздобыли несколько бутылок омерзительного, воняющего сивухой спирта, но без попойки торжество не имело смысла, так как речь шла о новом, хотя бы временном сближении ссыльных, чего без водки не удалось бы добиться. К тому же народ в России праздников без водки не отмечает, а тогдашние революционеры очень заботились о сохранении народных обычаев. Из ссыльных не пил только я, так как был принципиальным сторонником трезвости, и мало пил Зак. «Банкет» происходил в нашем бывшем общем доме, в котором теперь жили Морозов, Стопани и Делиль, которого коротко называли Мусья.

    Торжество проходило по обычной программе: чай, много еды, обильно сдобренной водкой, и, конечно, песни, много прекрасных революционных песен... Мы и не заметили, как наш «старый нечаевец», выпив пару рюмок сивухи, потерял сознание и хрипя повалился на топчан, стоявший у стены. После того как было выпито несколько самоваров чая, а ловкий в этих делах Стопани добыл еще несколько бутылок сивухи, мы подъели все, что только было можно, и отправились по домам, оставив на нарах храпящего нечаевца. Мы так и не смогли его разбудить.

    Следующим утром меня разбудил испуганный Стопани и сообщил, что нечаевец умер. Новость была настолько неожиданной, что я не поверил. Но Стопани настаивал, чтобы я скорее вставал, а он побежит за доктором и другими. Морозов и Мусья (Делиль) находились при нечаевце и еще пытались привести его в чувство. Вскоре все мы, удрученные и потрясенные, собрались вместе. Доктор Белый обследовал покойника и распорядился, чтобы уведомили исправника и полицию. Констатировал алкогольное отравление.

    — Но ведь мы все пили, а умер только он!..

    — Вскрытие покажет, — мрачно ответил доктор. Вскрытие, проведенное через несколько дней под его же руководством, показало, что под воздействием алкоголя наступил паралич трахеи и несчастный задохся от рвоты, наполнившей его легкие. Процедура вскрытия была весьма неприятной из-за отсутствия специальных инструментов и средств дезинфекции. Казенный доктор отсутствовал. Его заменял фельдшер.

    Не припомню ничего более отвратительного и одновременно жалостного, чем вскрытие тела нашего скромного и молчаливого товарища, совершенное в темной и мрачной юрте.

    В городке установилось мнение, что это мы его убили, так как он знал какую-то нашу тайну и угрожал ее раскрыть. Даже полиция и фельдшер, проводивший вскрытие, были убеждены, что это правда. Вскоре, однако, произошли гораздо более ужасные события, которые потрясли не только наш городишко, но и весь мир.

    Во время одной из поздних весенних метелей, какие встречаются в Верхоянске даже в апреле, из Якутска прибыл засыпанный снегом, замерзший казак с вестью, что «царь убит», и с приказом немедленно принести присягу на верность новому царю Александру III. В полицию тут же вызвали лучших людей города. Ссыльные собрались в юрте, где раньше жила коммуна. Лион торжествовал; Арцыбушев радостно, истерично плакал; лица Царевского и Зака ничего не выражали; Белый был убежден, что теперь надо готовиться к возвращению домой; Морозов молчал; Стопани твердил, что такое торжество надо отметить, а уж водка найдется; Делиль глупо усмехался... Не было обычных споров, разговоров, скорее, ошеломление...

    — Что будет дальше?!

    — Надо немедленно идти в полицию и требовать, чтобы нам дали телеги, сказать, что мы хотим вернуться назад!

    — Взлетела ворона, посмотрим, куда сядет!.. — пробормотал Царевский народную поговорку.

    — Как бы то ни было, но с именем этого царя связано освобождение крестьян, — добавил кто-то. — Могут быть народные волнения!

    На это замечание никто не ответил. Все взгляды были обращены к Лиону и Арцыбушеву, которые молча грелись у огня.

    — Надо подождать, — пробормотал, наконец, Лион. — Посмотрим, что предпримут власти.

    Почти в ту же минуту в сенях послышались шаги, двери отворились, и через высокий порог переступил начальник казаков в парадном мундире и при сабле. Коротко сообщил, что исправник просит нас всех в восемь часов вечера явиться в полицию.

    — Зачем?

    — Не знаю!

    — Пусть исправник пришлет нам официальную повестку с указанием цели вызова! — сказал законник Лион.

    Мы поставили самовар и собрались пить чай, когда снова появился казак и принес требуемую бумагу, пояснив, что речь идет о принятии присяги на верность новому императору. Это вызвало споры и дискуссии, показавшие большое различие во взглядах. Но независимо от различий, никто не захотел присягать и не откликнулся на вызов полиции, даже Белый, хоть это и грозило ему потерей практики и прекращением всех знакомств.

    Уже на другой день верноподданный богатый казак Якушкин отказал в жилье Царевскому и Заку. Обыватели начали явно нас избегать; даже приезжие якуты, которые считали необходимым, прибыв в город, на минутку заглянуть в наши жилища и посмотреть, как живут и чем занимаются государские преступники [* Якуты толкуют слово «государский» как царский.], теперь к нам не заходили. Мы узнали, что исправник послал запрос в губернию, нужно ли приводить политических к присяге?

    Таким образом, вопрос о присяге повис в воздухе, и большинство из нас было убеждено, что все закончится тем, что каждого из нас поодиночке вывезут в дальние северные улусы. Царевский, Зак, Мусья, Морозов поселились в давней коммуне, но вместе больше не столовались; я по-прежнему жил у казака Болшова. Что касается Арцыбушева и Лиона, то они решили не присягать и оказать вооруженное сопротивление, если их будут к этому принуждать. Я должен был принести им из мастерской оружие и сделать «бойницы» — щели около дверей юрты, так как сами они этого не умели делать.

    Однако слух о «вооруженном сопротивлении» — очень модном в те времена в России — каким-то образом дошел до полиции. Через несколько дней исправник Качоровский под каким-то предлогом вызвал меня к себе и сказал, что он хорошо понимает, что присяга на верность не имеет никакого значения для политических ссыльных, но он должен соблюдать внешние формы и т. д. Он всегда был доброжелательным по отношению к нам и готов пойти на все возможные уступки. Я передал его слова другим ссыльным, и в результате мы твердо решили бежать, как только снег сойдет в горах. Свое участие подтвердили Царевский и Зак. Морозов отказался. Белый также считал это предприятие безумным. Стопани мы не предупредили, опасаясь его болтливости и запанибратских отношений с казаками.

    Мы скинулись и за 40 рублей купили неплохую лошадь. Исправнику мы сказали, что она нужна для пахоты, так как весной мы попробуем посеять зерно. Он сделал вид, что поверил, и даже сказал о прошлых неудачных попытках подобного рода: «Правда, тогда этим занимались простые, необразованные люди». Сказал, что будет очень рад, если нам повезет, и пообещал оказать всевозможную помощь. Товарищи обратились ко мне с просьбой смастерить или сделать вид, что я мастерю что-то типа плуга. Я ограничился тем, что изготовил нечто, напоминающее деревянную соху.

    Между тем полярная весна приближалась со свойственной ей стремительностью. В течение считанных дней белизна и тишина зимы сменились шумом и суетой короткого лета. В небе стоял неустанный шелест крыльев проносящихся мимо стай, бурлили потоки талой воды, удлинялись дни. Ночи сменялись на две почти непрерывные зори — восхода и захода. Солнце уходило за горизонт не больше чем на час. Его блеск и тепло выманили из только что освободившейся от снега земли траву и цветы. Почки на деревьях с каждым часом набухали все больше, наполняя воздух дивным ароматом. На реках и озерах очистился от снега и всплыл лед. Он уже не выдерживал тяжести лошадей, и больше нельзя было срезать дорогу. Болота оттаивали и наполнялись водой. Мы рассчитывали на то, что весенняя распутица задержит ответ губернии на наш отказ принести присягу и обойдется без «вооруженного сопротивления», за которое на нас всех обрушатся тяжкие кары, и, наконец, что главные виновники успеют бежать, а остальных самое большее разошлют по более диким северным улусам.

    Даже созыв в городскую церковь якутских тоёнов для принесения присяги был сопряжен с большими трудностями. Из-за бездорожья многие из них не прибыли из дальних улусов и наслегов (волостей).

    Приближался решающий момент; мы поспешно сушили сухари в большой печи коммунальной юрты, где снова жили Царевский и Зак. Долго шли совещания по поводу направления бегства. В конце концов, руководствуясь имеющимися у нас картами и указаниями якутов, полученными при посредничестве Аннушки, мы выбрали речку Батантай, левый приток Яны, исток которой был уже недалеко от Лены. Оттуда, как мы считали, нам уже легко будет добраться до витимских приисков или до Иркутска. А там в нашем дальнейшем путешествии нам помогут местные ссыльные. В этом мы нисколько не сомневались, так как в данном вопросе господствовала необычайная солидарность. Беглец в Сибири считается почти святым и пользуется симпатией и поддержкой не только своих товарищей.

    Меня выслали на предварительную разведку. Эту небольшую долину я знал по нашей совместной с Яном охоте на рябчиков и поэтому не углублялся слишком далеко. Нам нужно было для начала незаметно проскользнуть по ней и оставить как можно меньше следов. По этой причине мы не могли идти от устья Батантая до Яны: там были хорошие пастбища и заливные луга, плотно заселенные якутами. Мы выбрали небольшую речушку, текущую с лесистых безлюдных гор в долину Батантая. Мы рассчитывали на то, что бесследно растворимся в тайге, где нас никто не обнаружит. Это была иллюзия, но наше желание бежать было столь велико, что никто не хотел видеть никаких препятствий.

    В мае Яна, наконец, начала очищаться ото льда. Он здесь достигает 6-7 футов толщины, и ни солнце, ни самое быстрое течение ничего не смогли бы с ним сделать, если бы страшные зимние морозы не расслоили его на мелкие призмы, разлетающиеся от малейшей подвижки. Со стеклянным звоном они отлетали от боковин ледяных торосов, поднимающихся вверх под давлением льда, принесенного паводком, с грохотом лопались и уплывали по течению, топя друг друга. Удары льдин, бурление и шум воды наполняли речную долину шумом, похожим на артиллерийские залпы. А в небе — неумолчные крики и курлыканье уток, гусей, журавлей, лебедей, которые в своих миграциях стараются держаться русла рек.

    С нетерпением ожидали мы того момента, когда Яна очистится ото льда и можно будет переправить на другой, левый берег вещи и лошадь. Для переправы будет использована маленькая лодка, которую нам одолжил Ян. Запакованные во вьюки вещи были легко и незаметно перевезены озером Сорданах к его ближайшему к Яне концу, а потом и через саму реку. Однако массу хлопот нам доставила лошадь, никак не желавшая спускаться по обрывистому берегу. Напрасно мы тянули ее за узду, крепко держа за морду, она трясла нас, как грушу, вставала на дыбы и не двигалась с места. Пришлось мне ее вести окольной дорогой, постоянно рискуя встретиться с якутами. Из-за этого мы припозднились и очутились в ивняке на том берегу, когда солнце поднялось уже высоко и в окрестностях стало людно. До переправы нам еще предстояло пройти оживленную дорогу, поэтому мы решили спрятаться в ивняке до ночи.

    Через разлившуюся на полкилометра реку мы переправили лошадь так, как это делают якуты: крепко держа ее голову за узду у борта лодки. Мы разложили огонь, чтобы отпугнуть уже появившихся комаров, накосили для нашей лошади травы, вытерли ее досуха и легли спать. Лион и Арцыбушев вернулись на ночь в город. Беглецов было пятеро: Лион, Арцыбушев, Царевский, Зак и я. Наиболее привычными к тайге были я и Царевский, сын попа, родившийся и выросший в деревне. Остальные были городскими интеллигентами, совершенно беспомощными в лесу и не умеющими даже огня развести из сырого хвороста, который только и был у нас под рукой. На нас двоих и легла вся тяжесть организации побега. Арцыбушев хоть с лошадью умел обращаться, а Лион и Зак... Мне кажется, они боялись этого зверя. Только после захода солнца, то есть около полуночи Лион и Арцыбушев вернулись, принесли нам немного еды и известие, что в городе никто не заметил нашего исчезновения. Летней полярной ночью видно, как днем, и очень трудно было незаметно пробраться через безлесные участки, ведущие на обширные луга и пастбища Бурунука. Там всегда шатались какие-нибудь местные и приезжие якуты, искавшие потерявшуюся скотину. Однажды мы встретились с таким беднягой; и из-за этого позднее пошел слух, что это мы, а не ссыльные уголовники-татары крали скот. Самым сложным было обойти юрту перевозчика Галки, но, к счастью, все обошлось — никто из нее не вышел. Мы незаметно добрались до речушки и углубились в тайгу, которой покрыты окрестные холмы. Сначала все шло неплохо: мы нашли охотничью тропу, на которой были расставлены силки на зайцев, рябчиков и куропаток. Однако они были давно заброшены, так как их используют только зимой.

    Взошло и стало припекать солнце, а вместе с ним появились комары и мошка, которые начали докучать нашей лошадке. Она стала лягаться, дергаться из стороны в сторону. А поскольку тропинка исчезла, превратившись в слабый след среди мхов, лошадь постоянно цеплялась вьюками за деревья и кусты, пока не свалила их. Пришлось остановиться, привести в порядок вещи и седло, снять с лошади часть груза и переложить его в наши заплечные мешки. Мы разложили костер, поставили лошадь в дыму и послали Зака за водой для чая. Его долго не было, и мы уже забеспокоились, что с ним что-то случилось, тем более что в этой местности встречались медведи, как вдруг услышали, как он нас зовет. Голос раздавался совершенно не с того места, куда он ушел. Мы выглянули из кустов и увидели красное лицо Зака, звавшего нас, так как он... «заблудился»!

    Мы долго смеялись над этим «блужданием в трех соснах», но это было первое предостережение. Кое-как были приведены в порядок седло и вьюки; подкрепились чаем с сухарями, взвалили на спину перегруженные мешки и двинулись дальше. Тропинка исчезла, временами, хоть лес еще был редким, приходилось прокладывать дорогу топором. Утешало то, что скоро будут «гольцы» — болота на возвышенности, где нет леса. Нам уже здорово докучали комары. Товарищи опустили на лицо сетки из конского волоса. Я же закрыл щеки и шею платком, оставив открытыми только глаза и рот. Речка вела нас вокруг горы; мы боялись от нее отойти, чтобы не лишиться воды. Так мы шли почти весь этот нескончаемый день и, наконец, остановились у невысокого перевала. Лошадь была стреножена, и я повел ее кормиться. Было трудно найти хотя бы маленький лужок, так как дно исчезнувшей куда-то реки было покрыто мхом, ивняком и кочками с жесткой, несъедобной травой. Пришлось пройти вниз от нашего лагеря более километра, прежде чем нашелся хоть какой-то лужок. Посредине него я привязал лошадь на длинной веревке, чтобы, как рекомендовали якуты, она не могла напиться воды. Когда я вернулся в лагерь, мои товарищи вовсю попивали чаек, и только Царевский с безразличным лицом лежал у огня. Мы разложили для ночлега попоны и одеяла, но перед сном я навестил нашу лошадку и привязал ее в другом месте, так как на старом она уже вытоптала и выщипала траву. Когда мы углубимся в тайгу, будем отпускать ее без привязи; но пока мы были слишком близко от Верхоянска, и лошадь могла туда вернуться.

    На следующее утро я первым делом отправился к лошади, чтобы ее напоить и немного попасти. Каков же был мой ужас, когда я обнаружил оборванную веревку и взрыхленную землю. Лошадь сбежала! Я пошел по следам уже пройденной нами дорогой и через несколько километров увидел ее. Поблизости я всполошил небольшой табун якутских коней. Мне бы никогда не удалось поймать нашу лошадку, если бы обрывок веревки не запутался в кустах. Я подвел ее к воде, но она не хотела пить и, поглядывая на своих уходивших товарищей, тихонько ржала. Я побоялся, что это ржание нас выдаст, если якуты будут искать своих коней и поскорее повел сивку в лагерь. Там уже беспокоились по поводу моего долгого отсутствия и встретили нас с большой радостью. Я рассказал о своем приключении, и, навьючив вещи на лошадь, мы двинулись дальше.

    Мы с трудом перебрались через небольшой перевал, так как наши ноги и лошадиные копыта скользили, сдирая тонкий слой мха с обледеневшей земли. Это окончательно убедило нас в неудобстве путешествия гольцами, или горной тундрой. Мы вернулись в лес и — о радость! — вскоре вновь попали на тропинку. Сначала мы приняли ее за звериную тропу, но заброшенные силки на зайцев и куропаток быстро убедили в ошибке. Мы проверили по компасу направление и убедились, что оно нам не подходит: тропа шла на юг, в то время как нам нужно было продвигаться на северо-запад. Однако было решено еще немного пройти по ней, так как на окраине леса что-то светлело. Вскоре перед нами открылась какая-то река, текущая по дну долины. Это не мог быть Батантай. Но что же это?! На карте не было никакой реки. В то время, как мы ломали голову над загадкой и совещались, что нам делать дальше, что-то блеснуло на противоположном берегу долины.

    — Смотрите, церковь! — крикнул Арцыбушев.

    Да, действительно, на солнце блестел церковный крест. Всмотревшись в выглядывающие из зарослей строения мы узнали Верхоянск. Мы попросту обошли гору и оказались недалеко от того места, из которого вышли. Все были в отчаянии.

    —    Надо придерживаться не тропы, а компаса, — справедливо заметил Лион.

    Пришлось повернуть на запад. Дорога, а точнее, бездорожье, была тяжелой. Как только пригрело солнце, нас снова атаковали комары. Мы с Арцыбушевым вели коня, остальные тащились за нами, сгибаясь под тяжестью заплечных мешков. Вскоре обнаружилось, что нигде не видно Царевского. Сделали привал, и, пока все разжигали костер, я отправился на поиски. Я нашел его через несколько километров. Царевский лежал рядом со своим мешком лицом к земле. Когда он услышал мои шаги, приподнял голову и тут же снова ее опустил. Я потряс его за плечо.

    — Что с тобой?..

    — Оставьте меня!.. Идите дальше, а я останусь здесь.

    Меня поразила меловая бледность его лица. На губах кровь. И много крови на земле.

    Я сообразил: Царевский был туберкулезником, и как раз началось кровотечение. Я побежал за товарищами, чтобы они вернулись. Мы разбили лагерь возле больного и стали совещаться. Было решено вернуться в Верхоянск.

    Под горой, на краю бурунукских лугов, в маленьком домике жили два сектанта-скопца. Мы их знали, так как они бывали у нас в Верхоянске и мы тоже их иногда навещали. Лошадь мы решили оставить у них, а вещи отнести в город тем же способом, каким мы их оттуда вынесли. Зак с Царевским переправились на пароме. Мы с Арцыбушевым и Лионом перевезли вещи на лодке через Яну, а потом через Сорданах до нашей юрты.

    Так закончилась первая попытка побега. Какое-то время мы находились в состоянии глубокого уныния. К Царевскому был вызван доктор Белый, а остальные легли по своим углам, уткнув нос в книги или газеты и журналы и залечивая стертые до крови ноги и плечи.

    Аннушка очень обрадовалась моему возвращению. Она кое о чем догадывалась, но не расспрашивала меня. Это была добрая, умная и самоотверженная женщина. Ян, который также обо всем догадался, сказал мне при случае:

    — Ну что?.. Разве я не говорил? Если бы это было так легко, я бы здесь не сидел!..

    Все остальные были довольны, что мы снова «на глазах» у начальства, особенно исправник Качоровский, понявший причину нашей отлучки. Однажды он с иронией спросил меня:

    — Ну как?.. Зерно посеяли? Комары вас не съели?

    Я уже не помню, что ему ответил.

    Наступило уже известное нам, короткое, но жаркое, «комариное» полярное лето. Солнце не заходило сорок суток. Совершало движение по эллипсоиду, опускалось к горизонту, бледнело, краснело, потом снова начинало подниматься и становилось золотым. Ночи были отвратительными, сон плохим, комары докучливыми и столь многочисленными, что висели над людьми и животными со злым и глухим гудением, словно сухая мгла. Единственным спасением были дымокуры, чей дым ел глаза и закрывал городок клубами серого вонючего дыма. В конце июля — начале августа идут дожди, а в конце августа уже чувствуется приближение зимы. Днем, когда светит солнце, еще бывает жарко, но ночью при ясной погоде случаются заморозки до -4°С и ниже. Комариное войско редеет и свирепствует только в полдень. Ночи удлиняются и становятся темнее. Это короткая, но самая приятная осенняя пора, которую портит только страх перед приближающейся зимой. Для привыкших к здешнему климату аборигенов нет времени лучше, тем более что осень, как правило, бывает сытой: много молока, ягод, съедобных кореньев, в силки попадают водоплавающие и лесные птицы. Наконец, выпадает снег, покрываются льдом озера и болота, что облегчает связь с внешним миром.

    Именно в такое время с побережья неожиданно прибыл гонец и привез записку на английском языке, адресованную послу США. Поскольку в полиции никто не понимал английского, обратились к нам. Только Лион немного знал этот язык. Мы собрались на совещание и решили потребовать от властей рапорт, присланный из Усть-Янского улуса. В нем говорилось, что «к якуту-рыбаку явились на обитом медью каюке неизвестные люди от моря, которые не говорят по-русски и что-то бормочут. У них ничего нет, кроме хорошего оружия и весьма оборванного платья. Принуждены были выдать им муку и рыбу из казенного магазина. Не знаем, что с ними делать, так как они могут оказаться контрабандистами, торгующими крепкими напитками или запрещенным табаком. А приезжие эти тихие суть, но шибко едят, а их каюки не пригодны для здешнего плавания, так как глубоко сидят в воде. Они очень просили прилагаемую записку выслать по телеграфной проволоке. Поступим в точности по приказанию Вашего высокоблагородия, чего ожидаем и просим».

    Было ясно, что речь идет о потерпевших кораблекрушение членах научной или торговой экспедиции, которые по примеру Норденшельда искали путь вокруг Азии через Северный Ледовитый океан. Записку невозможно было понять — мы догадались, что это шифр. По нашему совету, исправник немедленно выслал гонца с запиской и рапортом в губернию, а местным властям приказал оказывать неожиданным пришельцам гостеприимство. Через несколько дней прибыл первый американец, у которого был поврежден глаз, и поэтому он очень спешил. От него мы узнали, что он член научной американской экспедиции Делонга, отправленной к Северному полюсу на корабле «Жанетта» известным издателем Беннетом. Офицер был немногословен, так как знал только английский, а Лион не был большим специалистом в этом языке. Американец пробыл в Верхоянске всего несколько дней, но обещал, что скоро прибудет офицер более высокого ранга — командир экипажа сэр Меллвил. Он также сообщил исправнику, что есть еще одна группа под руководством самого капитана Делонга, но, где она теперь, неизвестно, так как буря в последний момент разлучила шлюпки. После того как «Жанетта» потерпела крушение, команда спаслась на трех шлюпках. После тяжелого и мучительного перехода через ледяное крошево и ледяные поля добрались до полосы чистой воды. Здесь страшная снежная буря затопила одну шлюпку, две остальные некоторое время держались вместе, пока новая буря, уже у самого берега, не разделила их. Меллвил высадился на западном берегу устья какой-то реки, а Делонг — на восточном. Новому объединению команды помешали беспрестанная метель и плывущие по широкой реке льдины.

    Прошло еще несколько недель нервного ожидания, прежде чем прибыл отряд, кажется, из девяти американских моряков во главе со старшим матросом. Сам мистер Меллвил по дороге встретил двух матросов из пропавшей части экипажа, которых товарищи выслали на поиск людей. Их, больных и почти без сознания, везли на санях тунгусы. От них Меллвил узнал об отчаянном положении потерпевших кораблекрушение, взял лоцмана и двух самых расторопных матросов и отправился на поиск в прибрежную тундру. Его долго не было. Тем временем из губернии пришло распоряжение позаботиться об американцах и оказать всю возможную помощь в их поездке на юг. Нужно было, однако, дождаться приезда мистера Меллвила. А тем временем в Верхоянске вокруг денег американцев — десятидолларовых золотых монет — поднялась целая буря интриг, сплетен и драм, с которой не мог справиться даже исправник. Купцы, мещане, казаки и даже якуты драли с них за все втридорога, а в случае отпора обижались и чинили им массу неприятностей, вплоть до бойкота. Конец этому положил только приезд Меллвила. При помощи Лиона он долго совещался с исправником. Было решено, что американцы будут выдавать за все закупленное расписки, а окончательную оплату будет проводить полиция. Даже Мусья (Делиль) был вынужден подчиниться этому соглашению, и в результате цены на его изделия из мамонтовой кости значительно упали.

     Потерпевшие кораблекрушение оставались в Верхоянске еще несколько дней, после чего Меллвил отвез их в Якутск, а сам вернулся с лоцманом Бартельсом, чтобы продолжать поиски. Но перед этим он несколько раз побывал у нас и тайно сообщил об условиях плавания вдоль побережья Ледовитого океана:

    — Даже летом северный ветер подгоняет лед к берегу, но всегда остается узкая полоса открытой воды, по которой может проплыть небольшая лодка. Путешествие не продлится больше двух месяцев, а при благоприятных условиях — две недели.

    Когда кто-то из нас намекнул ему, что речь идет о присутствующих, Меллвил ответил:

    — Я об этом ничего не знаю!.. Я вам рассказываю об условиях морского путешествия, которое сам совершил. Наш лоцман Бартельс делал на корабле зарисовки. Может, у него есть рисунок лодки, на которой плавают вдоль берега?

    Бартельс не только дал рисунок лодки, но и рассказал, как приступить к ее строительству, приготовить доски, как ставить парус и пользоваться веслами и рулем. Словом, прочел нам небольшую лекцию по каботажному плаванию. Рассказал также, как делать «пеммикан» — сушеное порошковое мясо, смешанное с жиром; сколько его нужно не человека; как запаковать пеммикан, сухари, сахар, чай, чтобы они не промокли во время морских приключений. Мы слушали его как завороженные.

    — Вы думаете, получится? — спросил его Лион.

    — Конечно!.. В противном случае я бы и минуты здесь не сидел. Я бы отправился и в одиночку, но вам я дал рисунок лодки на десять человек. Чем больше народу, тем лучше...

    Меллвил организовал целую экспедицию, состоявшую из казаков и якутов, и, забрав с собой Бартельса, отправился на север. В Верхоянске остался в качестве связного интеллигентный матрос.

    После их отъезда мы сразу принялись за работу. Ее было много, а времени до весны — мало. Прежде всего мы определили состав нашей будущей команды. Доктор Белый и Морозов отказались в ней участвовать. К Стопани мы не обращались, опасаясь его пьяной болтовни. Кларк держался от нас подальше и жил в улусе (на Дулгалахе). Ян не шел в расчет — слишком врос корнями в местную жизнь: имел жену и двоих детей; впрочем, он и так отказался. Беседы надо было вести осторожно, чтобы по городку не распространились слухи. Поэтому мы ограничились своими: Арцыбушев, Александрова, Лион, Царевский, Зак и я. Перед самым отъездом мы должны были прихватить Мусью. Нужно было сушить мясо, шить и смолить веревки, шить паруса. Изготовить железную обшивку днища, переделать карту из сферической в морскую (меркаторскую) поручили мне как технику. Немного денег нам прислали ссыльные из Якутска. Я написал по-польски письмо Адаму Шиманскому, который тогда жил в Якутске. Намекнул, зачем нам нужны деньги, и передал письмо мистеру Меллвилу с просьбой вручить его лично. Через некоторое время мы получили несколько сот рублей. Хуже было со столярами, которые изготовляли деревянные части лодки.

    На левом берегу Яны почти напротив городка, на краю бурунукских лугов, под горой, жили двое русских сектантов-скопцов. Фамилий не помню. Один — молодой, интеллигентный, на все руки мастер, но неуверенный в себе и боящийся властей. Он умел буквально все: стриг, брил, шил белье и одежду, чинил обувь, был прекрасным огородником и отличным столяром. Второй — старый и седой — был в секте начетчиком (что-то вроде попа). Он был серьезным человеком и считал себя опекуном младшего. Кажется, он принял его в секту и совершил над ним ритуальный обряд. Праведный, твердый, с фанатичной, но спокойной верой, он вызывал всеобщее уважение и доверие, насколько помню, его звали Александром [* Скопцы основывают свое учение на словах апостола Павла, которые толкуют так, что если твой член искушает тебя, отрежь его.]. Был неразговорчивым, не появлялся в городе и все контакты с внешним миром поддерживал через своего младшего единоверца.

    Мы были немного знакомы со скопцами, так как они время от времени что-нибудь приносили в мастерскую для ремонта. Младший любил приходить к нам узнать, что пишут в газетах, послушать наши споры. Часто жаловался на плохое отношение не только исправника, но и низших полицейских чинов, купцов, казаков и вообще всего населения:

    — Мы же не сделали им ничего плохого. Чего они от нас хотят?..

    Мы рискнули рассказать им о нашем плане бегства в Америку.

    — Там, в свободной стране, вы будете открыто исповедовать вашу религию, — доказывали мы.

    По этому вопросу мы спросили мнение мистера Меллвила, но не решились передать скопцам его мнение:

    — Кто же их будет преследовать? Хуже, чем они сами себе сделали, им уже никто не сделает.

    Скопцы попросили несколько дней на размышление, и мы охотно согласились. Переговоры вели мы с Лионом; потом, когда они уже согласились, их посещали и другие, чтобы развеивать все сомнения, которые могут у них возникнуть.

    Домик скопцов — маленький, чистенький, с застекленными окнами — был укрыт в небольшом лесу. Рядом огород, где росли различные овощи, даже парниковые огурцы и дыни, которые обычно съедал исправник. Здесь же находился хлев (по-якутски «хотон»). В будущем он должен был стать нашим «сухим доком».

    Мы поделили между собой задания и сразу же приступили к работе. Младший скопец — назовем его Трофимовым — должен был найти дерево с изогнутым смолистым стволом, из которого можно было сделать киль. Далее, по рисунку, который я для него старательно сделал, он должен был изготовить «ребра» лодки и заказать у якутов доски соответствующей длины и толщины, а также руль. Им он должен был сказать, что мы заказали все это по просьбе американцев, чтобы весной построить метеорологическую обсерваторию. Мне и Царевскому поручили выполнение всех металлических работ, в частности большой спиртовки для приготовления еды, ведь «на побережье на протяжении многих километров вы не увидите ни кусочка дерева», — предупреждали нас американцы. Точный рисунок такой спиртовки нам сделал неоценимый Бартельс. Остальные ссыльные должны были сушить пеммикан, сухари, осторожно скупать порох, свинец, спирт и т. д.

    Первое, чем мы занялись, было переустройство нашей бани в сушилку. Это не представляло больших трудностей: достаточно было немного переделать каменку. Под потолком мы развесили очищенные от жира и жил полоски мяса, которые быстро сохли. Больше всего времени занимала очистка мяса, которое мы целыми тушами закупали у якутов. На это нужны были большие деньги, так как мясо нужно было заказывать и выплачивать задаток. Из этого мяса только пятая часть шла на пеммикан, остальное мы ели до отвращения, превратившись на все это время исключительно в мясоедов.

    В мастерской были свои трудности, так как я не предвидел такого поворота событий и не заготовил достаточного количества древесного угля. Зимой его не выжигали, поскольку нечем было покрывать сложенные в поленницы дрова: земля замерзала и невозможно было срезать дерн. При дистилляции угля я старался получить хоть немного дегтя и смолы, что требовало дополнительных операций. Многое пришлось отложить до весны, а пока удовлетвориться имеющимися запасами угля, железа, меди, жести, олова и т. д. Таких вещей в городке было мало, и мы буквально выискивали каждый кусочек металла, а нужно было еще конспирировать, чтобы власти не догадались о наших намерениях. К счастью, все можно было свалить на американцев, которые в течение зимы находились в Верхоянске или проезжали через него в поисках пропавших товарищей из команды «Жанетты».

    Среди приезжих было и несколько корреспондентов американских газет, которые интересовались буквально всем, начиная от танцев и кончая строганиной.

    Лучшие сорта жирных лососевых держат в земле, замерзшей до -40°С, после чего очищают от чешуи и строгают в тонкую стружку. Строганину обычно подают с солью и уксусом, но аборигены едят ее без приправы, даже в дороге на морозе. Такое «мороженое» леденит до костей, но холод вскоре проходит: благодаря нежному жиру рыбы становится так тепло, что употребление даже фунта ледяной еды не влечет за собой никаких плохих последствий. Эта вкусная, питательная и легкая еда здесь очень популярна. Репортеры расписывали этот варварский обычай, как и местные танцы: «голубка», которого танцуют с платочком, или «трепака», состоящего из подпрыгиваний, притоптываний и «присядки» в такт довольно монотонной музыке. Насколько я помню, даже те из них, кто не решался есть строганину, принимали участие в танцах, неуклюже подражая местным «кавалерам». Мистер Меллвил был плохого мнения о корреспондентах и презрительно называл их «репортеришками». За исключением одного, они не производили впечатления образованных людей. Нас предупреждали об их профессиональной болтливости:

    — Ради славы и известности отца родного представят в самом мерзком виде. О ваших намерениях раструбят по всему свету. Будьте осторожны!..

   Мы были осторожны, но пару раз, не зная, что им дать, угостили их пеммиканом, который им очень понравился и вызвал большой интерес.

    — Зачем он вам?.. У нас — это еда путешественников.

    Мы с большим трудом умерили их неуместное любопытство.

    На берегу Ледовитого океана Меллвил вел энергичные поиски, в которых принимал участие помощник исправника. Тем временем исправник Качоровский по его собственной просьбе был переведен в Колымск. Позднее, уже в Колымске, он признался мне, что подозревал о наших замыслах. Не мог, да и не хотел им помешать, но пожелал уйти от ответственности. Вместо Качоровского был назначен местный сибиряк Ипатьев — человек порядочный, хотя и не такой уступчивый, как Качоровский.

    Смена исправника и вызванное его временным отсутствием определенное замешательство в полицейском управлении были нам на руку и позволили многое осуществить, купить и спрятать нужные вещи. В частности, я привез из Якутска плоское и круглое сортовое железо для изготовления заклепок и зубила для нарезки резьбы, а также белую жесть, из которой надо было изготовить ящики для пеммикана. В этих приготовлениях прошла зима. Спиртовку с медным рефлектором, сохраняющим тепло и топливо во время готовки, не без труда мы сделали, банки для пеммикана запаяли, сухое дерево на уголь заготовили в достаточном количестве.

    Поиски Меллвила закончились только в марте. Потом он рассказывал нам, что долгое время был в отчаянии и не надеялся найти даже тел. Все было покрыто плотным слоем снега толщиною в сажень (2,5 метра). Раскопки, проведенные в местах, указанных местными жителями, ничего не дали. Только буря освободила из-под снега вытянутую кверху руку одного из моряков. Осторожно раскопали сугроб и обнаружили весь лагерь. Корабельный журнал и инструменты были старательно защищены треугольником из палок — немного в стороне, подальше от костра. Около кострища лежали несчастные члены экспедиции. Видно было, что они сильно мерзли: многие из них так близко жались к огню, что подпалили себе одежду и даже ноги. У них уже не было ни крошки еды, ни капли спирта. В котелке нашли куски кожи, которую они варили.

    — Подумать только, ведь всего в нескольких километрах от них стояла якутская юрта! Нас эти рыбаки спасли, а их... Видно, судьба!.. — с огромным волнением говорил мистер Меллвил.

    Я видел тела несчастных, когда их привезли в Верхоянск. Особенно меня поразил огромный ирландец, кажется, его звали Коллиус. Лица умерших, превращенные морозом в мрамор, выражали муку и ужас, тела застыли в судороге, одежда разорвана. Их всех положили в зимнем сарае. Меллвил не позволил их переодеть и даже трогать. Через несколько дней повез тела в Якутск.

    Еще в то время, когда исправником был Качоровский, в Верхоянск прислали окружного врача. До этого место врача было вакантным, и его фактически занимал доктор Белый. Вновь назначенный врач, какой-то Лабутц, был настоящим извращенцем. Купил у тунгусов восьмилетнюю девочку, постоянно держал ее при себе, насиловал и мучил, так что пришлось вмешаться полиции.

    После отъезда Качоровского и назначения исправником Ипатьева прибыл и его новый помощник, бывший офицер Каразин — человек смелый, но ограниченный. Полиция начала функционировать нормально, нашествие американских гостей прекратилось, надзор за ссыльными ужесточился, но наши работы продвинулись так далеко, что помешать бегству уже никто не мог. Самые простые морские инструменты для определения широты, морскую карту побережья, подзорную трубу с перекрещенными внутри волосками для определения расстояния, прибор для измерения скорости течения и скорости лодки, когда мы пойдем под парусами, — словом все, что можно было изготовить за зиму в нашей скромной мастерской, было уже сделано по рисункам и указаниям лоцмана «Жанетты». Он осмотрел и похвалил приборы. Похвалил также и наш пеммикан. Мы смешивали мясной порошок с говяжьим жиром в больших, на шестнадцать килограммов (один пуд), жестяных банках, которые тут же запаивали и незаметно вывозили к скопцам. Там их прятали в снегу. Это была самая значительная часть нашего багажа — около десяти банок. Мы с нетерпением ждали тепла, во время которого можно выжечь достаточное количество древесного угля для изготовления болтов, заклепок, блока для паруса, металлической обшивки руля и т. д.

    Наконец, пришла весна. В низинах исчез снег. Начались миграции птиц. В те дни, когда пригревало солнце, всюду шумели ручьи, реки и озера очистились ото льда. Мне удалось срезать дерн, чтобы закрыть поленницу и изготовить древесный уголь для кузни. Над костром был укреплен колпак из березовой коры, с помощью которого я надеялся сохранить хоть немного дегтя. Все получилось не самым худшим образом. Начиналась ускоренная работа в кузне, так как времени оставалось в обрез. Для работы с мехами мы наняли двух якутов. Царевский, когда нужно, бил молотом, но главным образом следил за нагревом железа. Целый день я ковал болты с плоскими головками и соответствующие им гайки. Их было много — несколько сотен. Потом я принялся за изготовление якоря, пожертвовав на него старые тиски и часть наковальни. В крохотной мастерской стояла адская жара. Обнаженные до пояса якуты работали с «мехами», от раскаленного железа летели во все стороны искры, грохот молотков слышался по всему городку. Никто, однако, не обращал внимания на нашу оживленную деятельность. Таков был результат терпимого отношения к нам, установившегося еще при исправнике Качоровском. Даже после его отъезда власти не решались слишком ограничивать нашу активность. К тому же мы все объяснили заказом американцев на изготовление метеорологической обсерватории.

    Вскоре все необходимое для обшивки лодки было готово и перевезено через реку к скопцам. Там, в большом старом сарае, уже был установлен киль и к нему прикреплены «ребра» лодки. Остальное мы решили крепить уже на берегу реки, в удобной, скрытой от посторонних глаз ивняком бухточке, полностью заливаемой рекой во время половодья. Ивняк (тальник), прямой, как бамбук, высокий и густой, в изобилии рос на илистых заливных берегах Яны и служил нам прекрасным укрытием, так как якутам там нечего было делать и они туда никогда не заглядывали. Ивняк нельзя было использовать ни на отопление, ни для строительства; коровы и лошади туда не забредали. Только иногда, в голодные годы, когда корма скоту не хватало, якуты приезжали сюда срезать молодые побеги, но это бывало в марте или в начале апреля, а не в мае. У меня было впечатление, что якуты специально избегали зарослей тальника, связывая с ними страшные рассказы об утопленниках. Это было нам на руку. Моя Аннушка не догадывалась о предстоящем и что я вскоре ее оставлю, была как всегда скромной, милой, доброй и нетребовательной. Тогда мы жили в крошечной комнатушке, которую снимали у казака Болшова. Там же родилась наша дочь Мария.

    Все работы по организации бегства были перенесены на противоположный от городка, левый берег Яны. Мы перетащили к реке киль и стали обшивать борта. Стук молотков и топоров гулко разносился по долине и рождал в сердцах страх, что наша тайна будет раскрыта. Каждый день один или двое из нас по очереди переправлялись в городок, чтобы показаться, растопить печи, изображать, что в наших юртах вовсю идет жизнь.

    Во время одного из таких посещений мы узнали, что исправник устраивает пикник на берегу Яны, чтобы любоваться началом ледохода. Место для пикника было выбрано как раз напротив нашего «дока», и стук топоров наверняка привлек бы внимание гостей исправника. Нужно было любой ценой предупредить товарищей. Между тем ледоход уже начался.

    Льдины, ломаясь с пушечным грохотом, двинулись по течению. Переправа была очень опасной, но другою выхода не было. Поскольку я лучше других управлял нашей маленькой «пирогой» и был самым сильным, то вполне естественно, что я должен был это сделать. Я дождался, когда между льдинами образуется просвет, и толкнул вперед свою лодочку. Но не успел я проплыть и небольшую часть реки, как большая льдина прижала меня к затору, состоящему из целого поля колышущегося льда. Я быстро вытащил «пирогу» на ходивший под ногами лед. Потом Зак рассказывал мне, с какой тревогой он следил за моими усилиями в полной уверенности, что я вот-вот пойду под лед вместе с лодочкой или меня раздавит льдинами. Но мне удалось выбраться на большую льдину, которую течением понесло к зарослям, где работали товарищи. Там я уже легко преодолел полосу чистой воды и высадился в залитом водой ивняке. Стук топоров прекратился, но мы потеряли полдня драгоценного времени.

    Подобных проблем и перерывов в работе было множество, так как никто из нас не имел ни малейшего понятия о строительстве лодки. Но кое-как все трудности были преодолены; лодка была почти готова и загружена древесным углем, так как мы не смогли достать такого количества спирта, которое нам посоветовали взять в путь американские моряки. Оставалось только лодку проконопатить и просмолить. Однако среди нас возникла свара, поставившая отплытие под угрозу. Лион, который лучше всех говорил по-английски и служил переводчиком во всех наших беседах с американцами, стал очень самоуверенным и держался как диктатор. Даже когда он не был прав, не желал слушать доводов противной стороны и обрушивал на нее поток резкостей и даже ругательств. Со времени стычки с Царевским я был очень чувствителен на «москальскую» грубость и отвечал на нее тем же. Случилось так, что на этот раз Лион прицепился ко мне и приказал то, что я не желал выполнять. Набросился на меня с руганью, которую я остановил предупреждением, что если он не прекратит, я дам ему пощечину. Это довело наглого еврея до бешенства, и он бросил в меня головней из печи. Скандал произошел в доме скопцов. До драки не допустили товарищи, но я, убежденный, что на меня свалили самую тяжелую и трудную работу (а в этом случае, как и некогда с Царевским, товарищи меня не поддержали), решил вернуться в город и отказаться от участия в побеге. В то же время я прекрасно понимал, что значительная доля ответственности за его подготовку падет на меня.

    Аннушка очень обрадовалась моему неожиданному возвращению, так как я предупреждал ее, что вернусь нескоро, потому что у меня работа в... метеорологической обсерватории, что мы говорили и всем остальным.

    Я переночевал в городке, а утром явились Арцыбушев и Александрова и после долгих переговоров склонили меня к возвращению, уверяя, что Лион ничего не решает и его заставили дать обещание на вмешиваться и изменить свое поведение. При возвращении мы прихватили с собой Мусью, который ни о чем не подозревал и очень удивился, когда мы подвели его к уже готовой большой лодке.

    — Как же вы такую лодку перетащите через Верхоянские горы? — спросил он.

    Мы объяснили, что собираемся плыть к морю, и это не вызвало у него особого восторга.

    Река очистилась ото льда. Мы спустили лодку на воду, загрузили ее и сразу отчалили, чтобы еще ночью миновать городок и его заселенные околицы.

    Ночи здесь в мае белые, и нас, кажется, заметили, но все подумали, что это какие-то «новые американцы». Сначала наша лодка сильно пропускала воду, и мы должны были ее постоянно выкачивать специальной помпой, сделанной по совету американцев. Мы шли на веслах длиной 3-4 метра и распределили обязанности следующим образом: двое по очереди гребут, один у руля, один кашеварит, а остальные спят.

    Течение несло нас быстро, весла ему помогали; и мы боялись, что скоро догоним льды и тогда нас настигнет погоня. Но пока опасения не оправдывались. Река разливалась все шире, льды совершенно исчезли, плыли мы очень быстро, и страх перед преследователями уменьшался с каждым днем. Опасность грозила совершенно с другой стороны. От местных жителей мы знали о порогах и «быстринах» на Яне, которые могли вынести наше судно на прибрежные скалы. Однако нам так и не удалось узнать, какого берега надо держаться, чтобы их избежать. Отвечали, что делать это надо «по-разному». И были правы. Пока разлившаяся река текла по одному руслу, мы старались держаться посередине, чтобы избежать любопытных глаз, но после впадения Адычи (правый приток) и Батантая (левый приток) река разделилась на несколько рукавов. Мы не знали, какой из них выбрать. За нас это решило быстрое течение, выбросившее лодку на скалистый порог. Она несколько раз проскрежетала килем о камни, остановилась, повернулась боком, накренилась, и пенистые волны устремились внутрь, грозя затоплением. Мы выскочили наружу и поддержали лодку, но протолкнуть ее через порог нам не удалось. Ледяные валы сбивали с ног и лишали сил. Пришлось выгрузить часть пеммикана, после чего мы протащили лодку через камни. Однако мы были так измучены, промокли и замерзли, что решили первый раз за все время путешествия пристать к берегу, обсохнуть у костра и переночевать. Это был роскошный отдых. Арцыбушев подстрелил куропатку, все поели и отлично выспались. Мы считали, что после нескольких дней пути находимся в полной безопасности. В течение следующих пяти дней мы блуждали по обширной водной долине, заполненной десятками больших и малых островов, разделенных потоками паводковой воды. Лодка была слишком большой и тяжелой для наших сил и умения, постоянно застревала на камнях, и приходилось ее разгружать и тащить через пороги. Мы измучились, замерзли, поранили ноги. Удивительным было то, что, несмотря на сильное течение, продвижение вперед было довольно незначительным: после целого дня путешествия мы видели вдали дым нашего вчерашнего костра. Было решено при первой возможности избавиться от части груза: выбросить, по крайней мере, половину древесного угля, взятого вместо спирта. Наконец, наше мучение закончилось: река снова текла по одному руслу. Но теперь течение было таким стремительным, шум волн таким громким, что нас охватила тревога.

    — Наверное, здесь находится тот водопад, о котором нас предупреждали.

    Мы не знали, какого берега держаться и, положившись на удачу, старались только удерживать лодку в равновесии, носом вперед.

    Река бешено мчалась по глубокому, покрытому мглой ущелью. Над нами отвесно нависали скалы, и в случае крушения не было ни малейшей надежды на спасение. Впереди за плотным, как вата, туманом что-то гудело и выло. Все серое: воздух, скалы, вода.

    — Ничего не вижу, перестаньте грести!.. — приказал Царевский, стоявший на руле.

    — Водопад... — пробормотал кто-то.

    Мы столпились на носу судна, смотрели в кипящую мглу и с ужасом прислушивались к нараставшему реву. Неожиданно открылось удивительное зрелище: большая скала, нависшая над водой, замыкала ущелье и, казалось, поглощала реку, которая уходила под нее с глухим рокотом.

    Рулевой приказал самым сильным гребцам вставить весла в уключины и быть наготове.

    — На правое навалились, левым тормози!.. — крикнул от неожиданно.

    Лодка развернулась почти на месте, наклонилась, со скрежетом прошла вдоль скалы и вдруг выскочила из мглы в сторону — через широкие скальные ворота — на залитую солнцем равнину. Это был знаменитый «бык». Горы с одного берега убежали далеко на восток, а с другого — закруглились и мягко спадали к реке.

    Царевский получил удар рулем и харкал кровью. Лодке тоже досталось, и она начала сильно протекать. Мы без остановки выкачивали воду и старались найти и законопатить щели. Их было столько, что заткнуть их удалось с большим трудом. Однако мы уже на останавливались, отложив более серьезный ремонт до выхода в море.

    На берегах появились жилища. Мы пристали к одному из них, чтобы порасспросить о предстоящем нам пути, но никого не застали — все убежали. Мы забрали из юрты часть рыбы, оставив в качестве платы полплитки чая и немного табака. Вблизи деревни Казачье мы встретили рыбака, который сказал, что до моря осталось всего 200 километров. Река текла по одному руслу — мощная, широкая, спокойная, вода в ней была черная из-за большой глубины. Горы и леса отступили на запад и восток, и исчезли. По обоим берегам, насколько хватало взгляда, тянулась необозримая серо-зеленая тундра.

     Когда миновали небольшое поселение Усть-Янск, река снова разделилась на несколько рукавов. Мы поплыли по самому большому, восточному, рассчитывая, что он быстрее приведет нас к вытянутому далеко на север мысу. Здесь на нас вновь обрушились бешеные вихри. Лодка почти не продвигалась вперед, мы попробовали тянуть ее бечевой, но ее постоянно заливали высокие волны. Пришлось снова остановиться и заночевать. Мы очень торопились, но делать было нечего — все были измучены. Ночью ветер утих, и мы сразу двинулись в путь.

    Вдруг перед нами открылась безбрежная синь моря. День был теплый, ярко светило солнце. На горизонте виднелось что-то похожее на цепочку белых тучек. На некоторых из них время от времени вспыхивали золотые искорки отраженного солнечного света.

    — Льды!.. — выкрикнули мы весело, не предвидя, какую беду они нам принесут.

    Лодка была разгружена и вытащена на сухое и высокое место. Было решено починить, проконопатить и просмолить ее. Мы были в прекрасном настроении и полной уверенности, что ушли от погони. Тут же был разбит лагерь, собраны для костра ветви и пни, принесенные сюда рекой. Я вместе со скопцами принялся за ремонт лодки. Некоторые из наших отправились на охоту. Погода нам благоприятствовала, солнце не опускалось за горизонт, ветер утих. Вернулись наши охотники и, ко всеобщей радости, кроме нескольких уток принесли еще большое количество яиц. Солнце зависло над самым горизонтом и, огромное и красное, «покатилось» по льдам. Сытно поужинав яичницей, мы легли спать, решив продолжить путь завтра с утра. Мы долго спали, согреваемые лучами поднимавшегося солнца. Когда же, наконец, встали, то обнаружили отсутствие Делиля. Первоначально все решили, что он отошел недалеко за топливом для костра, но когда он не явился на завтрак и не отозвался на наши крики, беспокойство овладело нами. Может, он заблудился или упал в воду? Часть из нас пошла на поиски, поручив остальным загрузить лодку, чтобы отправиться в путь, как только он будет найден. День был потерян в напрасных поисках. Наконец, вечером мы заметили дым костра и решили, что это Мусья подает нам знак. Я и младший скопец немедленно отплыли в лодочке в том направлении и обнаружили угасавший костер и вытоптанную землю, но ни следа француза. Было решено не ждать его больше, а оставить ему в лагере немного продовольствия.

    Тем временем погода изменилась: с севера стал дуть сильный ветер, который пригнал от кромки льдов густую мглу. Из нее вскоре появились белые, блестящие ледяные чудовища. Мы стали их пленниками. Незадолго до этого я на маленькой лодочке отправился на соседний остров, чтобы собрать немного яиц и подстрелить пару птиц на завтрак. На небольшом пригорке была целая птичья колония с тысячами гнезд, ровными шеренгами расположенных прямо на земле и разделенных узкими дорожками. Когда я стал собирать яйца, меня атаковали полчища больших и маленьких чаек и вынудили к отступлению. Ветер все усиливался, был холодным и пронизывающим, принес с собой такую густую мглу, что я решил вернуться в лагерь. Это было не так легко: ветер словно обезумел, высокие волны заливали берег. Когда я пытался спустить на воду мою крохотную «пирогу», ее отбрасывало назад. Вдруг из тумана появился якут или юкагир с луком и стрелой, наложенной на тетиву. Низко мне поклонился, помог спустить лодку на воду, но одновременно завладел моим ружьем. Я немного удивился, но предположил, что товарищи послали его ко мне на помощь, тем более что якут продолжал кланяться и показывал в сторону лагеря. Мы переплыли через пролив, и только тогда я увидел целую толпу одетых в меха и вооруженных луками и копьями аборигенов, а впереди них помощника исправника Каразина, фельдшера и казаков с карабинами. Таков был конец нашего побега...

    Оказывается, они никогда бы нас не нашли, но, ведя поиск на островах дельты Яны, наткнулись на Делиля и по его следам вышли на лагерь. Француз испугался моря, испугался льдов и решил добираться до Америки по суше. Взял коробок спичек, немного сухарей, положил в заплечный мешок одеяло и пошел по морскому берегу.

    В заключение приведу предисловие к моей повести «Побег»:

    «Повесть основана на реальных событиях, но они послужили только фоном картины жизни политических ссыльных в Сибири. Отсюда частые отступления от фотографической точности, появление вымышленных лиц, собирательных образов, включение сцен, которые произошли в ссылке в других местах и с другими людьми. Чтобы избежать недоразумений, я заранее предупреждаю, что Арканов и является таким собирательным образом. Поэтому я прошу читателей, знающих реальные события, не искать в моей книге какого-либо сходства с ними, что было бы для меня неприятной неожиданностью».

    Добавлю только, что из художественного произведения я полностью исключил участие скопцов в подготовке нашего побега, так как русское правительство жестоко преследовало этих сектантов. Поскольку в момент публикации повести они еще находились в руках царских властей, я опасался, что на них обрушатся новые репрессии. Я заменил их Яном Заборовским — лицом реальным, повстанцем 1863 г., давно проживавшим в Верхоянске. Он отказался присягнуть Александру III, но в побеге не участвовал.

    Оба скопца вместе со многими своими единоверцами, кажется в 1905 г., эмигрировали в Америку. Доктор Белый вовсе не застрелился, а вернулся на Украину и даже опубликовал воспоминания о своем пребывании в Верхоянске (Джурджуе).

                                                                                * * *

    Рыбачья деревушка Усть-Янск стоит на высоком берегу недалеко от того места, где дельта Яны разделяется на несколько рукавов. Это кучка жалких юрт и « урас» — шалашей, покрытых березовой корой и обсыпанных снизу землей.

    Нас поместили в нашей собственной лодке и потянули ее против течения. Тянувшие бечеву якуты и юкагиры очень жаловались на тяжесть лодки. В Усть-Янске ее вытащили на высокий берег и как памятник триумфа установили на подставках. После нескольких дней пребывания в Усть-Янске нас перевезли на 30 километров вверх по реке, в селение Казачье, где была церковь и помешалась полицейская власть Усть-Янского улуса. Тут была управа и жили казачий десятник и несколько казаков, которых было трудно отличить от местных якутов. Жители существовали исключительно за счет рыболовства. Летом все население отправлялось на места лова, главным образом вблизи моря, где река делится на рукава. Сюда косяки рыб плывут для прокорма и нереста. Основой существования людей и ездовых собак была сельдь, появление которой приветствовали с огромной радостью. От нее зависели процветание или голод всего приморского населения. Сельдь ловят большими неводами. Одновременно ловят сетями или убивают гарпунами гораздо более крупных и вкусных морских хищников, преследующих рыбные косяки.

    Казачье мы застали полупустым. Даже поп с семьей и церковным причтом отправился на «заимку» — так здесь называют летние юрты и домики, которые ставят на месте лова. Обычно там стоит несколько домиков и живет несколько семей, но в случае обильного улова приезжают и соседи. Тогда бывает весело: слышны песни и музыка, завязываются романы, возникают проекты будущих браков.

    Наше прибытие в Казачье нарушило эту размеренную жизнь. Кроме охранявших нас казаков из Верхоянска, приехали помощник исправника Каразин, фельдшер и несколько князьков («тоёнов») — выборных правителей наслегов и улусов. Обслуживать их должно было большое число местных жителей, что, конечно, не вызывало их восторга. Хотели избавиться от нас как можно быстрее, но это не так-то просто было сделать: тянуть лодку бечевой на тысячу километров вверх по реке было практически невозможно, а сухопутной дороги летом не существовало.

    Оказавшись в глухой полупустынной деревушке, без книг, в окружении угнетенных неудачей товарищей, я решил любым способом добраться до Верхоянска, где меня ждала Аннушка. Я намеревался со временем вывезти ее вместе с дочерью в Америку, но теперь меня ожидали кара за побег и, возможно, расставание навсегда. Поэтому я хотел быть с ней как можно скорее и поддержать в тяжелую минуту.

    Я обратился к Каразину с просьбой отправиться по суше. Это соответствовало его намерению как можно быстрее отправить рапорт в губернию о «поимке преступников». К тому же один из батантайских тоёнов хотел как можно быстрее вернуться к своим покосам. Кое-как нашли единственных в Усть-Янском улусе четырех коней — молодых жеребцов-трехлеток, и я отправился в обратный путь. У князя была собственная хорошая, выносливая лошадь, оказавшаяся здесь неведомым мне способом. Кроме князя Слепцова меня сопровождали казак Алексей Попов и хозяин лошадей — молодой якут из приморской деревни. Багаж был небольшим: я взял немного сухарей, чая, пеммикана, сахара. Мы больше рассчитывали на то, что на лесных речках нам удастся поохотиться на гусей и уток. До Верхоянска было 900 километров, а до первых якутских поселений — 600 километров полного безлюдья и бездорожья.

    Мы отправились в путь в начале июня. Нам уже сильно докучали комары. Единственным спасением от них мог быть только ветер, задувающий в гольцах — поросших только мхом и карликовыми ивами возвышенностях горной тундры.

    Товарищи прощались со мной так, как будто я отправлялся на казнь.

    — Что будешь есть?.. — повторяли они. — Что ты будешь есть?

    Действительно, запасов у нас было мало, но наш князь был отличным стрелком. У него имелась короткоствольная винтовка местного производства, и он обещал настрелять много гусей и уток, у которых как раз была пора линьки. Лесов в окрестных горах, чьи закругленные и конусообразные вершины окружали нас, не было вовсе. Сначала невысокие, горы по мере нашего продвижения на юг поднимались все выше. Узкая полоса леса была только вдоль речного берега, где почва плодороднее и деревья закрыты от свирепствующих тут зимой ураганов.

    На гольцах комаров было, действительно, меньше, так как их сдувало ветром, но и идти здесь было тяжелее. Шли по полному бездорожью, ориентируясь по солнцу и течению реки, которую боялись потерять из виду. Чтобы разжечь огонь и разбить лагерь, приходилось останавливаться на краю леса, где нас тут же облепляли тучи комаров. Лесные речки представляли из себя небольшие притоки Яны, бравшие начало в необозримых болотах. На этих речках мы, действительно, пару раз наткнулись на линяющих гусей, утративших перья на крыльях и неспособных летать.

    Князь подстрелил нескольких из них до того, как они спрятались в траве; старался стрелять так, чтобы одной пулей убить несколько птиц, что, однако, случалось редко. Чуткие птицы уходили от нас, едва заслышав посторонний звук: стук копыт, позвякиванье стремян и уздечки. У нас не было собаки, и отыскать их в густом переплетении трав было чрезвычайно трудно. Во всяком случае, благодаря князю у нас несколько раз было вкусное жаркое, так как птицы были жирные и большие.

    Путешествие гольцами избавляло от комариного нашествия, но имело и большие недостатки. Неподкованные копыта наших лошадей скользили по ледяным стокам болот, срывали тонкий покров мха и почвы. Лошади часто падали, калеча колени. Приходилось продвигаться очень осторожно, постоянно успокаивая испуганных и упирающихся животных. Но выбор был таков: либо комары, либо скользкие гольцы. Мы предпочли гольцы. Но через несколько дней, после того как мы отдалились от Ледовитого океана на пару сотен километров, леса стали карабкаться на склоны гор, а под их «прикрытием» появились и комары. Невозможно было держаться безлесных вершин, так как это очень удлиняло путешествие, и без того затянувшееся из-за недостатка продовольствия. Гусей и уток было меньше ожидавшегося, и надо было спешить.

    Уже не помню, как мы переправились на левый берег Яны. Кажется, мы встретили какого-то охотника-якута на лодке, и наш князь отправил его за людьми и более вместительной лодкой. Вскоре мы оказались в устье Батантая, где уже начинались якутские поселения. Четыре лошади и их хозяин остались на правом берегу Яны и после короткого отдыха должны были вернуться в Казачье. Я подарил якуту пачку табака, принятую с большой благодарностью. Опасение умереть голодной смертью не оправдалось, хотя, действительно, несколько дней мы питались только чаем с маленькими кусочками сухарей.

    Нам дали трех свежих лошадей, и мы бодро двинулись на юг, предварительно хорошо выспавшись в холодной юрте и съев по большой миске густого сората. Князь попрощался с нами и вернулся в свой наслег, также одаренный мной какой-то безделушкой. Обычай давать подарки («киумысь») сохранился с давних времен; и если подарок сделан одному аборигену, то надо дать и другому; в противном случае будут считать, что вы чем-то недовольны, разгневаны, а это, в свою очередь, может вызвать просто детскую обиду. Хоть пустяковину, но дать обязательно надо!.. У Батантая я получил крепкого мышастого коня с «рыбьими глазами», то есть с бесцветной радужной оболочкой глаз [* «Балык харагтах».]. Конь оказался сильным и выносливым. Расстояние в 200 километров от Батантая до речки Тынки мы преодолели за двое суток, при этом спали всего четыре раза по одному часу. В это время мы уже ехали по дороге, что представляло собой не такое уж большое удовольствие, так как часто приходилось преодолевать «бадараны» — болота, в которых лошади проваливались по брюхо. Более слабые часто ложились в болотную грязь и отдыхали. Всадники, спасая лошадей, были вынуждены подолгу бродить в густой холодной жиже, которая доходила до колен, а иногда и до пояса. Благодаря силе моего «рыбоокого» коня мне удалось избежать подобных случаев.

    В селении Тынке мы не нашли лошадей. Моего коня якуты осмотрели и объявили, что «он может идти дальше». Во время моего сна шесть часов коня держали голодным, а потом накормили травой из рук. На нем я без отдыха проделал оставшиеся до Верхоянска сто километров. За семь километров до городка мой конек почуял дымок, заржал и, единственный из наших коней, пустился рысью. Это был самый выносливый из местных коней, какого я когда-либо здесь наблюдал. Мое возвращение в Верхоянск произошло 18 июля 1882 г.; следовательно, путешествие длилось более месяца. Галка перевез нас на другой берег Яны, и мы по мосткам, проложенным через озера, отправились в городок. На его окраине я сказал казаку Алексею, что пойду домой, а он пусть отправляется в полицейское управление и доложит о моем возвращении. Казак остолбенел; просил, умолял меня, чтобы я хоть на минутку зашел в полицию, иначе ему придется отвечать, однако не посмел применить силу. Я сделал это, чтобы показать, что наказать меня могут, но издеваться над собой я не позволю. Необходимость такого поведения была вызвана слухами, что после возвращения мне, по старинному обычаю, сломают правую руку и правую ногу. Кончилось все тем, что я повернул к дому казака Болшова, где по-прежнему жила Аннушка. Никого не застал, кроме нее и дочки, поскольку все были на заимках, на лугах и покосах за городом. Исправник Ипатьев прислал казака с вежливым приглашением прибыть к нему завтра утром.

    Для нас наступило тяжелое время: казенное пособие не выплачивали ни за прошедшее, ни за текущее время. Ждали распоряжения из губернии, как с нами поступить. Кажется, обращались даже в Иркутск, в генерал-губернаторство. Генерал-губернатор сказал: «Удальцы!» — но приказал покарать нас по всей суровости закона, что отразилось на приговоре. Наибольшая ответственность лежала на мне, как на лишенном прав, остальные были административно-ссыльными и отвечали только за отъезд без уведомления и согласия местных властей.

    Пока все это выяснялось, я был лишен всех средств существования. Моих и без того скромных слесарных заработков больше не было, так как инструменты я прихватил с собой и они остались в Усть-Янске. Местное население обходило меня стороной, как прокаженного. Что было делать?

    Каждый день я ходил за грибами и ягодами, которые, к счастью, уродились во множестве. Грибы мы варили без соли и масла, из ягод тоже делали супы, но без мучной приправы они были не очень питательными. К тому же Аннушка кормила ребенка. Каким-то чудом она время от времени доставала молоко и подкармливала младенца. Похудела до неузнаваемости, да и я выглядел не лучшим образом. Это продолжалось несколько недель, до тех пор пока не пришел ответ из губернии и нам начали выплачивать несчастное трехрублевое пособие. В то время я уже был не один: прибыл, также конно, Лион и сообщил, что все остальные приедут «по первому снегу».

    Одновременно из губернии прибыл чиновник, который должен был расследовать не только обстоятельства побега, но и действия властей. Чиновник, если не ошибаюсь его звали Батюшков, оказался порядочным человеком. Он поселился у казака Большова, где жил и я, правда, в более удобной части помещения. Поскольку он проводил расследование деятельности полиции и администрации во время побега, то не мог поселиться, как это делается обычно, на казенной квартире и получать причитающееся в таких случаях содержание от местных властей. Он должен был за все платить и действовать независимо. Одним из первых его гостей был Горохов, отец Киевки, известный сплетник и интриган, живущий за счет каких-то темных доходов. Другие Гороховы не вмешивались, также сдержанно вели себя и прочие представители местной интеллигенции. Горохов насплетничал, что без моего участия ничего бы не было, что лодку изготовил я и я же раздобыл рисунки, карты и т. д. Откуда этот доносчик узнал некоторые действительно правдивые детали, я так никогда и не узнал. Но он столько явно наврал, что это существенно снизило ценность его показаний. Когда же приехали остальные беглецы и оказалось, что Батюшков хорошо знал и очень уважал семью Арцыбушевых, следствие приобрело для нас, а значит и для полиции, благоприятный оборот. Ссыльных не отправили в улусы, Царевскому, который харкал кровью, позволили переехать на юг, в Олёкминск или Киренск, точно уже не помню. Всем ссылку увеличили на год, но одновременно точно определили ее срок, и вообще условия ссылки были смягчены. У меня сложилось впечатление, что вину за происшедшее свалили главным образом на американцев. Смягчению позиции властей в немалой степени способствовали статьи в американской прессе, рисовавшие жизнь политических ссыльных чрезвычайно мрачными красками. Улучшились наши отношения с местными жителями. Я снова начал зарабатывать, главным образом, за счет изделий из серебра. Мне приносили серебряный лом и просили изготовить крестики, колечки, цепочки, браслеты и т. д. На мои произведения возникла настоящая мода: каждая зажиточная женщина в Верхоянске хотела щеголять в моих украшениях. От состоятельных якутов и чиновников я получал заказы даже на золотые изделия. И все же любимым благородным металлом якутов является серебро («кöмюсь»), которое называют «светлым серебром» («юрюнг кöмюсь»), в отличие от «медного серебра» («алтан кöмюсь»), как называют здесь золото. Все изделия я покрывал резьбой, а на печатях и перстнях вырезал инициалы и даже фамилию. Заказчики требовали, чтобы некоторые украшения были покрыты эмалью, рецепт изготовления которой я обнаружил в какой-то книге. Мою эмаль ценили выше якутской, так как она имела темно-синий, почти черный оттенок. Якутская, работы местных «серебряников» («кöмюсь-ус»), была серой и быстро крошилась.

    Жизнь пошла веселее, заработки мои росли. Со всей округи приезжали богатые якуты, чтобы заказать изделия из серебра или медные, латунные или посеребренные украшения для седел, уздечек, поясов. Так мы с Аннушкой и дочкой пережили ту зиму. Аннушка, опасаясь за жизнь малышки, которую без памяти любила, уговорила меня отдать девочку ее родственникам, жившим недалеко от Верхоянска. В то время в городе свирепствовала какая-то зараза, и я согласился отдать Маню.

    Благодаря своему ювелирному делу я приобрел широкую известность. Якуты стали приносить мне различные минералы, найденные в окрестных горах. Большей частью это был пирит, высоко ценимый аборигенами за металлический блеск. Встречались прекрасные образцы горного хрусталя, но также и какие-то невзрачные, темные и тяжелые, булыжники. Я воздействовал на минералы огнем и кислотами. Один из них, доставленный с истоков Дулгалаха, оказался свинцовой блендой с большой примесью серебра. Мне удалось выделить серебро и определить процентное содержание металлов в руде. Мы уже стали строить планы получения ссыльными права на эксплуатацию серебряной жилы и рассчитывали на прибыль, которую даст даже небольшой рудник, как вдруг ко мне заявился представитель купцов Бережновых и хитро вытянул из меня сведения о содержании руды. Потом он поехал на Дулгалах, после чего официально оформил заявку об открытии в полиции. Все наши планы рухнули, хотя осталась надежда, что на новом руднике для нас найдется работа. Мне прямо обещали одно из руководящих мест.

    Но тогда рудник так и не открыли. Не знаю даже, существует ли он сейчас, хотя на карте полезных ископаемых Якутии, представленной в изданной Академией наук СССР в 1927 г. книге «Якутия», указаны залежи свинцово-серебряных руд в районе верхнего течения Дулгалаха.

    Вскоре надо мной, а особенно над Аннушкой, разразилась гроза: весной 1883 г. пришел давно ожидавшийся приговор по делу о побеге. Следствие показало, что чертеж лодки, карту реки и морского побережья, действительно, изготовил Вацлав Серошевский на основе указаний американцев из неудачной полярной экспедиции Делонга. Было доказано, что металлические части лодки, якорь, парусное вооружение, равно как и все инструменты, необходимые для определения скорости, направления движения и географического положения судна были изготовлены в слесарной мастерской все того же Вацлава Серошевского. В связи с вышеуказанным он был сочтен «зачинщиком», хотя был самым младшим из беглецов. Он не отрицал своей роли. Так как он один был лишен прав, то его ожидало строгое наказание, ввиду которого мелкие второстепенные подробности не имели уже значения. Приговор, заочно вынесенный в Якутске, гласил: «Прибавить всем бежавшим по году ссылки, «зачинщика» же Серошевского наказать пятью ударами плетью и ссылкой в Среднеколымск». Плеть представляет из себя длинный бич из сырой кожи. Каждый из его трех концов снабжен своеобразным острым железным когтем. Пять сильных ударов таким бичом убивают человека или делают его калекой на всю жизнь. Так погибло немало поляков. Приговоренные спасаются, только подкупив палача. Однако ввиду того что в Верхоянске не было ни плети, ни палача, а доставка их была делом дорогим и трудным (поездка из Якутска и обратно продлилась бы два с половиной месяца), генерал-губернатор Восточной Сибири милостиво заменил приговор «зачинщику» Серошевскому «ввиду его молодого возраста» на вечное поселение «на краю лесов», в местности, расположенной «в ста верстах от всякой реки, торгового пути и любого города».

    Было приказано вывезти меня немедленно, и, хотя уже был конец марта и вот-вот должна была начаться оттепель, пришлось ехать. В качестве стражника ко мне приставили казака Алексея, по прозвищу Трехгубый, того самого, который сопровождал меня в путешествии из Усть-Янска. Это был самый ловкий парень во всем гарнизоне, танцор, певец, гуляка, покоривший все девичьи сердца в городке и его окрестностях. К тому же считался одним из лучших наездников и следопытов.

    Мне почти не дали времени, чтобы собраться в дорогу, которая в лучшем случае должна была занять не меньше месяца, ведь от Верхоянска до Колымска около 1200 километров. С большим трудом я раздобыл 20 килограммов ржаных сухарей, немного мороженого мяса, масла, соли и сахара... Багаж был небольшим. Отправился, как тут говорят, «налегке», чтобы опередить весеннее половодье. Весь путь предстояло проделать верхом. Хуже всего дело обстояло с моей одеждой. У меня просто не было времени приспособить ее к подобному путешествию. Успел лишь купить «торбаса» — длинные, доходящие до паха сапоги из мягких оленьих лап, пошитые шерстью наружу, и несколько пар «заячьих чулок» [* Из очень теплого меха белых полярных зайцев.]. Было также закуплено несколько пар меховых рукавиц и шапка с наушниками из лап белых лисиц, обшитая изнутри теплым беличьим мехом. О «куклянке» — теплой блузе из меха молодых оленей, какая была у Алексея, я не мог даже и мечтать, и не только из-за нехватки денег, но и из-за отсутствия подобной одежды в нашем городке. Пришлось отправиться в коротком, едва доходившем до колен тулупчике, который сохранился еще с моей поездки по этапу.

    Однако уже было тепло, днем сильно припекало солнце, таял снег. Вода в колее отражала голубизну неба, и воду мягко выдавливали из снега копыта наших лошадей. Но так было только в полдень, когда солнце стояло высоко и прозрачный воздух дрожал от его блеска. Достаточно было небольшой тучки, чтобы сразу повеяло холодом, а под вечер все снова застывало и мертвело. Ночью и ранним утром мороз достигал -25°С, лед громыхал под копытами, как брусчатка, а снег хрустел, как на Рождество. Спутанную конскую шерсть замерзший пот превращал в твердую корку, дыхание — в пар, и оно закрывало видимость и жемчужным инеем оседало на бровях, ресницах, на мехе шапки. Холод проникал под мой тулупчик, полностью игнорируя фланелевую блузу и европейскую трикотажную рубашку. Между тем часто приходилось красть время у сна и вставать очень рано, чтобы уложиться в суточный распорядок пути. У нас было четыре лошади: на одной ехал я, на другой — Алексей, на третьей — проводник, который вел в поводу четвертую лошадь, перевозившую провизию и посуду. Лошади хоть и небольшие (1,2 метра высотой) и не очень сильные, но выносливые. Вес на одну лошадь не должен превышать 130 килограммов. Обычно всадники берут с собой замшевые переметные сумы («бесаги»), значительной вместимости с предметами первой необходимости: сменой белья, небольшим количеством табака и сахара, плиткой чая, мылом, полотенцем, кружкой и т. д. Постель, обычно состоящая из шкуры старого оленя и одеяла из заячьего меха, приторочена за спиной всадника. На вьючном коне перевозят котел и медный чайник. Эти предметы побрякивают при движении лошади, что не так уж и плохо в том случае, если лошадь испугается медведя или чего-нибудь еще, порвет повод и убежит в лес. По таким звукам ее будет легче найти. Проводник везет под седлом в специальном чехле топор, иногда и два топора — вещи совершенно необходимые в подобных путешествиях. На поясе или на левой штанине каждого всадника прикреплен узкий нож в чехле, а с правой стороны — кресало и мешочек с кремнем и трутом, отсутствие которых может стоить жизни в этой глухомани. У якутских седел высокая и широкая деревянная лука и такая же высокая и широкая задняя часть. Они крепки и удобны для длительных неспешных путешествий по тамошнему бездорожью. Но при галопе и даже быстрой рыси эти тяжелые твердые седла доставляют мучения и лошади, и всаднику.

    Первые несколько дней мы ехали по относительно населенной местности: каждые 20-30 километров встречались юрты, где можно было дать коням сена, переночевать в тепле, купить масло, молоко, рыбу. Но после станции Адыча на одноименной речке, правом притоке Яны, мы вступили на безлюдную территорию. Станция представляла собой обычную якутскую юрту с наклонными стенами, обмазанными доверху для тепла навозом, с плоской крышей, посреди которой торчала грубая печная труба из досок и ивовых прутьев, обмазанная изнутри глиной. Вместо стекол в маленькие квадратные окошки вставлены куски льда. Внутри темно, грязно и тесно, так как кроме людей здесь находятся коровы и телята. Запах мочи и навоза душит, ест глаза, вызывает тошноту.

    Входящего в юрту сразу атакуют огромные коровьи блохи. Единственным утешением был веселый золотой огонь, постоянно горевший в печурке. Одновременно он был единственным источником освещения, так как даже в разгар дня подслеповатые окошки пропускали мало света.

    На станции Адыча нам поменяли лошадей. Поскольку в случае задержки содержатель станции обязан кормить путешественников, смена лошадей длится лишь несколько часов. Однако это не такое уж простое дело, ведь кони свободно ходят всю зиму по равнине и выкапывают из-под снега прошлогоднюю траву. Как только мы прибыли на станцию, два парня, сыновья смотрителя, взяли уздечки и ремни и, несмотря на приближение ночи, отправились на равнину. Но ночь обещала быть ясной, морозной и звездной. В такую ночь видно не хуже, чем в тамошний хмурый денек.

    Смотритель тут же приказал поставить чайник, потому что заварку для всей семьи должны были дать мы. Зато нас угостили отличной «строганиной». Это жирная свежая рыба, замороженная до -30-40, очищенная от чешуи и наскобленная в крупную стружку. Есть ее надо в сыром виде и очень быстро, так как, подтаяв, она становится невкусной и хуже усваивается. Якуты съедают большое количество такого «мороженого», иногда по несколько фунтов, без всякого вреда для здоровья. Я сам, привыкнув к этой пище, съедал полфунта за раз, и ничего мне не было. Строганина — легкая и очень питательная еда. Сначала немного холодит, но потом очень разогревает, и даже на сильном морозе без огня с ее помощью можно хорошо согреться. Нужно только после употребления строганины немного пробежаться. В теплой юрте вообще не чувствуется холод в желудке, тем более если, как подсказывает опыт, запить строганину горячим чаем.

    Лучшей рыбой для изготовления строганины являются лососевые (Salmo branatus, salmo moksun, salmo leucichtis и др.), а самая вкусная часть рыбы — спинка. Рыба, не замороженная до -30-40 или если ее едят при температуре выше -10-12, не вкусна. Поэтому жители Южной Сибири не знают этого лакомства, столь высоко ценимого на севере. Европейцы обычно едят строганину с солью, а иногда и с перцем.

    Смотритель оказался очень гостеприимным. Наварил полный котелок рыбы и приказал приготовить специально для нас несколько зайцев и рябчиков, которых якуты в феврале-марте в большом количестве ловят волосяными силками. За это мы дали ему несколько листиков махорки, что его очень обрадовало, ведь табак в тех местах очень дорогой: фунт стоит три рубля. Казаки и чиновники за еду на станциях обычно ничего не платят.

    Ночью нам не давали спать блохи и клопы, а когда я наконец задремал на рассвете, меня уже будили: пора ехать дальше. Впереди был большой переход — свыше 50 километров.

    — Перед горами будете только два раза ночевать в доме, — предупреждал меня смотритель. — Дорога тяжелая, кони ожирели. Нельзя ехать быстро. Я пошлю с вами старшего сына.

    Лошади уже с полуночи были привязаны к столбам на дворе. Якуты даже в самые сильные морозы не держат лошадей под крышей и ничем их не накрывают. Зато перед каждым путешествием лошадей «подвязывают», то есть держат на коротком поводе, чтобы они не могли не только лечь или что-нибудь съесть, но даже ухватить горсть снега. Это должно предохранить их от «надрыва». Откормленных лошадей, гулявших по лугам все лето и осень, перед поездкой держат голодными иногда несколько дней, время от времени подкармливая с руки горсточками сухого сена. Худых, уже работавших лошадей держат в таком состоянии меньше — обычно ночь перед путешествием. По прибытии на место их также привязывают к столбам или деревьям, чтобы они, не дай Бог, не ухватили снега. Если нет снега, то лошадей привязывают к более длинной веревке и за несколько часов до отъезда выпускают в поле. Таким образом, лошадь в пути постоянно недоедает и существует за счет запасов подкожного жира, нагулянного во время летнего и осеннего отдыха. Местные лошади, особенно молодые, быстро жиреют, как свиньи, обрастая жиром на шее, хребте и подбрюшье. Большие запасы жира расположены у них в области желудка, это приводит к тому, что при верховой езде они быстро теряют дыхание и страдают от колик. Бывает, что откормленный конь в дороге падает, будто сраженный молнией, от разрыва внутренностей. Зато при умелом использовании таких лошадей они почти без еды могут пройти за несколько дней 200-300 километров.

    На почтовых станциях, разбросанных по всему Верхоянско-Колымскому тракту на расстоянии 100-150 километров друг от друга, смотрители были обязаны содержать такое количество лошадей, чтобы каждый месяц перевозить нарочного с малой почтой — обычно три лошади и раз в квартал большую почту под охраной двух казаков — обычно пять-шесть лошадей. Получали за это от правительства очень маленькую плату — от 100 до 200 рублей в год в зависимости от протяженности обслуживаемого участка трассы. Доплачивал им, а также предоставлял коней наслег, то есть община, через земли которой проходила дорога и которая рассматривала эту обязанность как извозную повинность.

    Когда мы сели на лошадей, те некоторое время пытались нас сбросить, но быстро покрылись пеной и успокоились. Чудная заря, какая бывает только на севере, залила высокие небеса золотом и пурпуром. Поседевшие за морозную ночь деревья словно призраки вставали по обеим сторонам гремевшей под копытами наших резвых лошадок дороги. Алексей, хорошо знавший дорогу, спешил и погонял лошадей:

    — Заночуем у князя. Богатый! Ну и дочка же у него! Толстая, как «туес» (ведро) масла! Уже выдал ее замуж, но зятю отдаст только через год, когда тот выплатит весь калым. Меня там любят!

    Казак продолжал погонять лошадь, временами переходя на рысь, так что от вспотевшего животного поднимался легкий пар. Все тише слышалась монотонная песня отставшего далеко позади проводника. Вскоре тишину нарушали только позвякиванье уздечек и топот копыт. Вдруг над мглой заиндевевшей тайги, розовевшей в свете зари, появилось пурпурно-золотое солнце, и одновременно Трехгубый рявкнул хриплым басом:

                                   Ачилинка, ачилинка*, что любил я в прошлом годе!

                                   Носишь в обуви портянки ты при всем честном народе.

                                   А у нынешней девчонки ноги словно бы у клячи,

                                   Ачилинка, ачилинка, о тебе народ судачит,

                                   Что, кто хочет, тебя любит

                                   И к себе тебя голубит.

    [* «Ачилинка» — милая, любимая. Песня записана в то время и переведена с колымского наречия.]

    Блеск поднимавшегося все выше солнца становился все сильнее, быстро разливался в прозрачном, как кристалл, воздухе. Золотом покрылось все вокруг: лесные заросли, вершины далеких гор и даже комки снега на дороге. Кружево муслинового инея переливалось бриллиантовым инеем, а на огромных озерах словно полыхал радужный пожар — это лучи солнца отражались в кристалликах ледяного наста. Я почувствовал неожиданную боль в глазах и надел синие очки, а Алексей закрыл лицо сеткой из черного волоса.

    — Ну что, веселое местечко моя родина? — обратился ко мне Алексей.

    Я с интересом смотрел на горы, чьи зубчатые вершины все выше поднимались над лесом. Несмотря на яркий свет солнца и полное безветрие, было довольно холодно. Долина плавно поднималась вверх. Мы остановились у дороги на привал, очистили от снега небольшую площадку, и Алексей устлал ее еловыми лапами.

    — Располагайтесь в моем дворце, сейчас будет чай. Проводник с вещами уже приближается. Я его слышу.

    Действительно, вскоре к нам присоединился якут, привязал свою лошадь рядом с нашими, снял с нее вьюки, взял топор и ушел в лес. Тем временем казак набрал хвороста, наломал мелких веточек и кучкой сложил их передо мной. Под ветки была подложена горстка сухой прошлогодней травы, после чего Алексей выбил искры на трут и, когда тот затлел, сунул его в траву. Я с интересом следил за ним, но больше всего меня интересовал вопрос о древесине для костра. Я прекрасно понимал, что затвердевшие, как камень, промерзшие стволы, которые и срубить-то нельзя, не будут гореть. Загадка разрешилась, когда вернулся наш проводник, таща за собой большой высохший ствол.

    — Чтобы был огонь, надо найти старое стоеросовое [* Дерево, высохшее на корню.] дерево... Тогда и топор его возьмет, и гореть будет хорошо. Но если такое дерево упадет, пользы от него не будет: оно словно лед или камень, — поучал меня Трехгубый.

    Он занялся устройством перекрестья, чтобы повесить на нем чайник, в то время как проводник-якут быстро и ловко порубил ствол и пустил лошадей пастись, впрочем, не снимая с них седел. Лошади сразу же начали разгребать копытами снег. В чайнике и котелке быстро таял лед. Алексей стругал жирную рыбину, напевая при этом: «Ой, ты Дуня, Дуняшок!», а улыбчивый якут посматривал на меня доброжелательно и, показывая на искрившийся вокруг снег, все время повторял:

    — Шибко карашо!

    И действительно, после двух бурных лет изгнанья, наполненных сварами и бурными политическими событиями, я впервые почувствовал в этом безлюдье удивительную легкость и успокоение. Вокруг на десятки километров ни души: девственные снега и полная тишина, лишь изредка нарушаемая нашими голосами, слабыми, как шорох насекомых. Человеческие добро и зло без следа растворялись здесь, как дымок нашего костра растворялся в бескрайней голубизне зимнего неба. Оставалась только человеческая взаимопомощь перед лицом враждебных, неумолимых сил природы.

    Поднимавшийся вертикально дымок сулил хорошую погоду, но под вечер небо посерело, и с гор задул ветер. Стало так холодно, что я с тоской высматривал во мраке, не появится ли впереди сноп красных искр, издали указывающий на приближение жилья. Наконец, ветер принес запах дыма, и мы услышали лай собаки. Измученные лошади стали стричь ушами и ускорили шаг. Проводник поспешал за нами, покрикивая на вьючную лошадь: «Хот, хот!..» Но пришлось проехать еще добрых пять километров, прежде чем показался белый холмик заснеженной юрты с черной, рассеивающей вокруг искры трубой посередине. У входа нас уже ожидали несколько якутов. Они подхватили наших лошадей за поводья, помогли слезть и торжественно ввели нас в юрту.

    — Как поживаете?!. Рассказывайте!.. — приветствовал их Алексей, который, войдя в юрту, перекрестился.

    — Все хорошо. А, это ты, Алексей!..

    — Да, везу «тоёна» (господина) в Колымск.

    Хозяин подошел ко мне, чтобы помочь раздеться. Алексея с шепотом и смехом обступили женщины и дети. Среди них я без труда распознал героиню песни — толстую, «как туес масла», с белым головным платком, большими серебряными серьгами в ушах и с серебряным крестом на серебряной же цепочке на высокой груди. Юрта была больше и чище обычной. Здесь не было одуряющего запаха, так как в темноте за печкой стояли всего два теленка.

    За ужином выяснилось, что наш хозяин принял почтовую станцию, то есть стал дзяхабылом. Он сразу же объявил, что отправит нас дальше не на лошадях, а на оленях.

    — Дорога очень тяжелая... Большие снега... Вихри так ее утрамбовали, что лошадь не может разбить копытом наледь и ходит голодная.

    — А олень? — спросил я.

    — Олень? — рассмеялся якут. — У оленя такие острые копыта, что он ими скалу разобьет... Да и мох растет не в степи, а в лесу, где ветер слабый и наледь не такая толстая.

    — На оленях, конечно, лучше. Тут до самой Кюреляхской станции только скалы и камни. Больше 30 кöсов [* Кöсь равен восьми-десяти километрам.] будет. Трудный путь... А хуже всего то, что у тоёна нет одежды для такой поездки, — заметил Алексей.

    Хозяин покачал головой:

    — Да, тоён плохо собрался... И у меня нет ничего лишнего.

    — Я у вас ничего и не прошу! — включился я в разговор. — Не было времени купить нужное в городе.

    — Да там и нет нужных вещей. Одни фраки и пальто! — презрительно сказал казак якуту.

    — Знаю. Но могу вам только продать оленью шкуру за два рубля или за полплитки чая. Больше у меня ничего нет.

    По совету казака я купил шкуру и очень мягко и удобно проспал всю ночь на двух оленьих шкурах.

    В якутских юртах на нарах у стен спит вся семья. Посередине юрты, перед печью, «на почетном месте», как поется в песне, находится ложе хозяев. Обычно оно закрыто занавеской из замши или дешевой материи, а у богатых украшено серебряными побрякушками. Направо от него находится мужская половина, где спят гости и взрослые сыновья, налево — женская, где живут и спят женщины, девушки и дети.

    Утром меня разбудил пронизывающий холод, так как огонь в печи погас и через широкий дымоход поддувал ледяной ветер. Я хотел разбудить казака, обычно спавшего рядом, чтобы он подбросил в огонь дров, но не обнаружил его на привычном месте.

    Свернувшись под одеялом из заячьих шкур, я продремал до того момента, когда из-за занавески напротив появилась полуобнаженная красотка, «похожая на туес масла», и развела сильный огонь. Трехгубый невинно похрапывал на своем ложе. Уснул и я, согретый приятным теплом.

    — Вставайте, если нужно ехать!.. Олени уже запряжены!.. — будил меня Алексей. — Такой тут ледяной край и такая метель, что даже не знаю, как мы отправимся. Я бы здесь остался денька на два, пока метель не прекратится.

    — А если не прекратится и за неделю?

    — Тогда будем сидеть неделю. Будет не так уж плохо, — убеждал меня казак.

    У меня по этому поводу были некоторые сомнения. Кроме того, мое скромное финансовое положение, уже подорванное вчерашней покупкой шкуры, и недостаточные запасы продовольствия вынуждали нигде не задерживаться дольше, чем того требовала необходимость.

    — Это что-то новенькое, — сказал я казаку. — Ведь ты сам говорил, что нужно спешить, пока не началась оттепель.

    — Так ведь какая зима «доспела»! В низинах тоже небось стужа. С гор тянет холодный ветер.

    — Ну уж нет, мой дорогой, поедем...

    — Поедем, так поедем... — пробормотал он с гневной решимостью. — Тогда вставайте, господин!

    Я заметил, что обвешанная серебряными украшениями красотка, варившая рыбу в огромном котле на печи, внимательно прислушивается к нашему разговору и, поняв его результат по тону, неожиданно замерла, даже позабыв снимать пену большой шумовкой. Но меня это совершенно не взволновало, так как я знал, какую опасность представляет «казачья любовь» для моих запасов чая и табака.

    — Подольше задержишься здесь на обратной дороге, — утешал я Алексея.

    — Человек не знает, что с ним завтра будет, — ответил он, но явно повеселел.

    После обеда, несмотря на свирепствовавшую метель, мы двинулись в путь. Дорога шла по ущелью вдоль реки Догдо до самой «поварни» Элерсьюбьют (Место Битвы). Невозможно было заблудиться, а к ветру и снегу путешественник быстро привыкает. Нам запрягли четверо «нарт» (саней), а в каждые по несколько крепких оленей да еще по одному запасному. У нарт — гибкий и эластичный каркас, установленный на плоских гибких полозьях с высоко поднятыми носами. К этим носам прикреплен полукруг, который предохраняет сани от неожиданных и сильных ударов о встречающиеся на дороге преграды. Все части саней скреплены между собой без гвоздей, с помощью крепких ремней и распаренных корней лиственницы, так что самые важные из этих частей — стойки и полозья — не лопаются даже от самой сильной тряски. Рвутся только сами крепления, но такую поломку легко устраняет любой якут и тунгус. Такие же сани используют для езды на собаках; в них даже впрягают лошадей, если того требует состояние дороги. Оленья упряжь состоит из двух кожаных ремней, которые крепят на груди и хребте животного. Длинный ремень от шлеи одного оленя проходит под брюхом между ног животного и через полукруг предохранителя идет к шее другого оленя, также под его брюхом. Прикрепленные таким образом нарты свободно скользят по ремню упряжи, что позволяет им, словно лодке, плавно покачиваться на неровностях дороги без дерганья и остановки животных. Такая упряжка принуждает оленей к ровному ходу: если хоть один из них замедляет движение, то тут же получает предохранительной дугой по ногам. Когда нарты, мчась с горы, слишком наезжают на оленей, те просто разбегаются в стороны и тем самым их тормозят. Управление такими санями не представляет трудностей, так как в этой пустынной местности дорога редко разветвляется. Когда, однако, возникает необходимость повернуть или остановить животных, возница покрикивает на них и пугает длинным прутом, который он использует в качестве бича. Наконец, он может сильно потянуть за длинную тонкую вожжу, прикрепленную к красиво расшитому бусинками наморднику правого оленя. Он обычно сильнее остальных и считается коренником. Сильное натяжение вожжи разворачивает оленя поперек дороги и останавливает нарты. Поездка на оленях проще и не такая утомительная, как на собаках. Олени глупы, не понимают команд, но зато очень покорны и бесконечно терпеливы. Быстро бегут до полного изнеможения, пока внезапно не падают мертвыми в упряжке, словно сраженные молнией. Возница погоняет их, но никогда не бьет, так как благодаря своему твердому толстому меху они просто бы не почувствовали ударов. Поэтому он колет оленей костяным наконечником своего прута, который гнется при взмахе и жалит, как скорпион.

    Речка Догдо, в которой, по мнению местных жителей, есть золото, бурная и извилистая. Поэтому в ней есть масса «таринов». Это удивительное явление, которое я не встречал нигде, кроме горных речек дальнего севера. Оно состоит в том, что в определенных местах — обычно там, где прибрежные скалы сужают русло реки, — зимой появляются участки незамерзающей воды. И что удивительно: чем сильнее морозы, тем они больше и чаще встречаются. В декабре-феврале они достигают наибольших размеров, весной уменьшаются, а осенью их вообще нет. Безусловно, данное явление связано с процессом «вымерзания» речек. Если мы примем во внимание, что за полярным кругом земля на глубине тридцати и более метров представляет собой гигантский вечный ледник, оттаивающий на поверхности во время короткого лета едва на один метр, а в тундре — на один фут, то станет понятно, что процесс замерзания озер и рек происходит здесь иначе, чем у нас. Он начинается не с их поверхности, а со дна. Как только солнце начинает пригревать слабее, из подземного ледника «выходит» зима. Земля по ночам «дымит» зимней мглой, а илистое дно озер и каменистое дно бурных рек и речек покрывает ледяная изморозь в виде прекрасных кристаллических игл и листиков, колеблющихся от движения воды, как коралловая поросль. По мере усиления зимы эти ледяные наросты становятся толще и мощнее, а поскольку их плотность меньше плотности воды, они в конце концов преодолевают силу, удерживающую их на дне, и всплывают в виде ледяной каши или, как туг говорят, «сала». Дуновение ветра гонит его к берегу на озерах, где быстро увеличиваются ледяные «воротники». На реках течение собирает «сало» на поворотах или в узких скалистых местах, которые здесь называют «щеками». Задолго до ледостава там возникают ледяные запруды, время от времени прорываемые водой, большие скопления льдин и целые ледяные поля, все чаще плывущие по течению.

    Все быстрее нарастающее на дне «сало» с шумом поднимается на поверхность, превращая ее в густую, липкую, дымящуюся ледяную кашу. Наконец, река покрывается монолитным, твердым панцирем — «встает». Озера замерзли уже давно. Ледяной панцирь быстро утолщается, но — интересная вещь! — даже в самую лютую зиму, когда температура достигает -67°С, толщина льда на реках и озерах редко превышает два метра. Процесс оледенения, очевидно, останавливается из-за тепла воды, находящейся в ледяной скорлупе. Речки и озера промерзают до дна в том случае, если в них мало воды. На глубине происходит яростная борьба между водой и холодом, от исхода которой зависит жизнь тысяч рыб, лягушек и различных насекомых, которые, движимые инстинктом, залегают в этих глубинах в зимнюю спячку. Страшный холод полярной ночи, атакующий с поверхности и из глубины земли, медленно высасывает из воды еще остающееся тепло и душит ее в мощных объятьях нарастающей массы льда. Поскольку объем льда значительно больше объема воды, давление внутри ледяной скорлупы невероятно возрастает. В горных реках давление возрастает еще за счет воды в каналиках, проделанных за счет ее движения от поверхности вниз. На больших реках и озерах внутреннее давление разрывает лед, создавая трещины, или просто выпячивает ледяную поверхность. На небольших речках поверхность ледяного покрова слишком мала, чтобы относительно небольшое давление смогло выпятить или расколоть промерзший до -60 метровый лед. Поэтому вода ищет другого выхода и «выпотевает» на поверхности льда, как в известном опыте жидкость «выпотевает» на поверхности золотого шара под давлением гидравлического пресса. Так возникают тарины, чрезвычайно опасные зимой и труднопреодолимые для путешественников.

    На первый тарин мы наткнулись еще задолго до «поварни» [* «Поварня» — по-русски кухня, место для приготовления пищи. Это строение из неотесанных бревен, без окон и часто даже без дверей, которое, тем не менее, может служить защитой от метели, дождя и мороза. Разбросанные вдоль тракта на расстоянии 40-50 километров друг от друга, находятся на содержании местных улусов. Некоторым строениям не менее 100 лет, и они в очень плохом состоянии.] Кыттас. Дул сильный ветер, но снег прекратился, и из-за туч показалось солнце. Помню, какое удивительное, фантастическое впечатление на меня произвел вид зеленоватого скользкого пригорка, который неожиданно встал на нашей дороге среди отвесных скалистых берегов. Он производил необычайное впечатление при ярком солнечном свете: совершенно лишенный снежного покрова, весь перекрученный, напоминал кучу мерзкой блевотины. Олени скользили уже у самого его подножия, не хотели на него взбираться, падали на колени, калечили ноги, рвались из стороны в сторону, отмечая кровавыми следами каждый свой шаг. Мы не много могли им помочь, подталкивая перегруженные нарты, так как наша мягкая обувь скользила по закругленным бокам наледи не хуже, чем копыта оленей. Но бывалый Алексей вытащил из сумы мешочек с пеплом, собранным на почтовой станции, и посыпал им узенькую дорожку, по которой олени и мы уже легко перетащили сани через вершину скользкой, как стекло, выпуклости.

    — Это гадкий тарин! Но сейчас весна и он спит... Нынешней зимой, в страшный мороз, здесь якут-проводник погиб. Отвез почту и не вернулся. Олени и сани пришли без него. Долго его искали и, наконец, нашли на другом берегу. Лежал на разложенной постели совершенно голый, только обледеневшая шапка на голове, да рядом заячье одеяло. Горло перерезано ножом. Видимо, он с головой провалился в тарин, потому что на дне нашли вторые сани, вылез сам и сумел спасти постель и сумы. Единственное спасение в таких случаях — как можно быстрее скинуть мокрую одежду, разбросать ее по снегу, чтобы она высохла, а самому завернуться в одеяло. Он это и сделал, но не смог, видно, ремня на шапке развязать и хотел его разрезать ножом. Руки были замерзшие... Лезвие скользнуло по обледеневшей коже... и резанул себя по горлу. Жалко! Славный был малый! Оставил молодую жену и ребенка... — рассказывал нам проводник уже в поварне, куда мы добрались поздним вечером.

    Приятно было найти в этом жалком строении немного дров и глыбу речного льда для воды. Закон тайги требует, чтобы каждый путешественник оставил для других запас льда и топлива. Но на свете больше людей ленивых, чем ответственных, и мы редко находили эти доказательства солидарности путешественников и не всегда отставляли их сами. Только узнав об этом обычае, я стал его придерживаться. На следующий день дорога стала еще хуже из-за больших валунов и скальных обломков, которые во многих местах «разнообразили» тарины.

    Снег прекратился, день был солнечный, воздух, как это часто бывает на высокогорье, — прозрачный, зато усилился ветер, и все мы сильно продрогли. Только один раз, в полдень, мы остановились на ягельнике, чтобы накормить оленей. На закате мы остановились в поварне Место Битвы (Элерсьюбьют), которая находится в котловине, со всех сторон замкнутой горами. Своим названием она обязана тому, что в XVII в. ламуты, храброе племя аборигенов, заманило в засаду и уничтожило здесь якутский отряд, двигавшийся на завоевание их края. Сейчас ламутов почти не осталось: погибли в боях с казаками, а в еще большей степени вымерли от оспы, сифилиса и водки. Край, где некогда проживали эти пастухи оленей, превратился в пустыню.

    —    Слышишь стоны и шум? — закончил свое повествование проводник-якут. — Это жалуются души убитых.

    Действительно, благодаря какому-то особому расположению гор, звуки ветра напоминали то стоны, то воинственные крики.

    — Завтра будет плохая дорога — сплошные скалы и самые худшие тарины. Самый страшный из них — Хабарга (Глотка). Иногда он доживает до весны, потому что расположен высоко в горах, где очень холодно. Что нас ждет, не знаю!.. Хорошенько осмотрите обувь и вложите в «торбаса» [* Меховая обувь типа мокасин.] свежую травяную стельку, — предостерегал меня Алексей, подавая мне пучок сухой, желтой, шелковистой травы специального вида, используемой для стелек в тамошней обуви с мягкой подошвой.

    Признаюсь, что я весьма заинтересовался таринами. При первой возможности я остановил наш маленький караван и попросил Трехгубого, чтобы он помог мне пробить дыру в верхушке ледяной накипи. Но казак отказался, а проводник даже руки простер к небу:

    — Танга рам (Боже мой)!.. Что вы делаете, господин? Вы его разбудите!..

    Несмотря на их протесты, я выдолбил топором и ножом глубокое отверстие и убедился, что лед тарина на всю его толщину пронизан соединяющимися между собой каналами и полостями, превращающими его в подобие пчелиных сот. Коль скоро вода пробила себе дорогу, она с легкостью расширяла ее при любом нажиме, вызванном колебанием температуры.

    В то время как я исследовал тарины, мои товарищи стояли испуганные и возмущенные.

    — Добро бы вы сделали это по ту сторону гор, а не здесь, где Хабарга еще перед нами и перевал отделяет нас от всего света! — ругал меня Алексей.

    Якут ничего не говорил, но было видно, что он зол и полон плохих предчувствий. Дорога, действительно, была тяжелой, усеянной скальными выступами, с которых вихри полностью сдули снег, так что наши сани часто еле ползли по голым камням и олени были измучены. Иногда нам преграждали дорогу сугробы, снег в которых был тверд, как мрамор. Мы продвигались очень медленно.

    — А где же тарины?

    — Здесь, здесь, под этими сугробами!.. Лучше вы о «них» и не спрашивайте!.. Но хуже всего то, что нигде вокруг нет хороших ягельников: были, но сгорели во время лесного пожара несколько лет назад, а вырастают за тридцать лет. Сможем как следует накормить оленей только на той стороне Тас-Хаяктаха. Видите, какие скалы! — объяснял Алексей, показывая на почти отвесные скалы, возносившиеся по обеим сторонам быстро суживавшегося ущелья.

    — А где же Хабарга?..

    — Тихо! Уже скоро!.. — таинственно сказал Алексей, сделав почти невидимый жест прямо перед собой.

    Солнце опустилось за горы, и наступила темнота. Вихрь в ущелье был такой силы, что, казалось, сдует нас вниз вместе с оленями и нартами. Проводник и Алексей закрыли лицо кожаными воротниками своих кук-лянок, защищая его от обморожения. Я все время тер лицо, так как у меня не было ни теплой куклянки, ни специальной маски. Резкий ветер с легкостью продувал мой потертый полушубок и доставал до самых костей. Еще хорошо, что все время приходилось идти пешком, но я чувствовал, что уже теряю силы от холода и голода, порывистый ветер затруднял дыхание, болело сердце. Однако из-за отсутствия корма для оленей мы не могли останавливаться.

    — Еще немного «доспеем», и все будет в порядке. Перевал уже недалеко! Только бы через него перейти!.. — подбадривал меня Алексей.

    — Через что перейти?

    — Через него, Хабаргу!

    Мы вошли в высокие скальные ворота, уже покрытые ночной темнотой и какой-то серой мглой. Мне показалось, что я очутился внутри огромного ледника. Правда, ветер дул поверху и нам не докучал, зато на нас опустился страшный, какой-то влажный холод. Он в мгновение ока превратил одежду в ледяную коросту.

    — Живой, черт!.. — пробормотал Алексей.

    У меня под ногами захлюпала вода.

    — Скорее в сани!.. Потеряете ноги!.. — кричал мне казак.

    Я быстро вскочил в нарты, но олени тут же остановились. Фигура Алексея слабо маячила передо мной в густой белой мгле, поднимавшейся снизу. Только наверху ее тормошили порывы ветра. Шедший сзади проводник карабкался вместе с оленями вверх и покрикивал на них: «Хой! Хой!» Вскоре он уже стоял за моей спиной.

    — Ну что? Вода?..

    — Вода — ответил я, стуча от холода зубами.

    — Ничего не поделаешь, надо вырубать ступени!.. Внизу настоящий поток, олени не пойдут... Давай топор!.. — распоряжался Алексей.

    — Не лучше ли вернуться вниз и перейти это место днем? — посоветовал я.

    — Куда вниз?.. В Место Битвы? Ближе ведь нет ягельников. Так можно ездить до судного дня. Зачем вы «их» трогали! Я же говорил!.. Сидите уж. Мы сейчас вырубим ступени, а потом будет легче.

    Они исчезли во мгле, и я услышал плеск воды под их ногами и стук железа об лед. Через некоторое время вернулись с оленями, грозно на них покрикивая. Это была какая-то дьявольская езда во мгле, в круговерти ледяного вихря и брызгах воды, летящих из-под копыт скользящих и из последних сил рвущихся вперед оленей. К счастью, взошла луна и осветила необычный отвратительный силуэт.

    Понемногу, с невероятным трудом, шаг за шагом мы продвигались по хребту скользкого, отливающего зеленью чудовища, пыхавшего морозным паром. С двух сторон над ним нависали покрытые седым инеем скалы. Шумящая всюду вода еще больше увеличивала ужас от этого ледяного ада. Было мгновение, когда казалось, что мы скатимся вниз, так как часть оленей легла и не хотела вставать, а другие пятились назад. Мои нарты едва не перевернулись. Я бросился на помощь проводнику, не обращая внимания на то, что могу промочить обувь. Мы никогда бы не справились с обезумевшими животными, если бы не подоспел Алексей. Он уже переправился через тарин и привязал оленей так, чтобы они не смогли убежать. Мы перевели оленей отдельно, а груженые нарты переволокли сами. Алексей тут же распаковал постель, завернул мои мокрые ноги в заячье одеяло и привязал меня к нартам, чтобы мех не отгибался.

    — Надо спешить в поварню, потому что вы наверняка промочили ноги. У нас обувь лучше, чем у вас: из меха с ног диких оленей, по ней вода стекает... Но кто бы мог подумать, что в такое время Хабарга еще дышит. Сейчас она уже маленькая, а зимой здесь настоящее пекло. Сколько здесь лошадей гибнет из купеческих караванов, сколько товаров пропадает! И не сосчитать!..

    Действительно, когда два года спустя я проезжал через этот тарин в декабре, предыдущая поездка показалась мне детской забавой. Эта вода, плещущая под ногами людей и лошадей в темноте полярной ночи при температуре -60°, этот тяжелый, почти осязаемый воздух, эта мгла, моментально оседающая ледяной скорлупой на лице и одежде, превращающая мех в шелестящий снежный свиток, эти нависающие с обеих сторон черные скальные глыбы, высоко над которыми ясно светят звезды — впечатление незабываемое, воистину дантовское. Но тогда у меня уже были большой полярный опыт и отличная, приспособленная к зимнему путешествию одежда. В первый же раз, плохо одетый, трясясь от холода и чувствуя, как стынут промокшие ноги, я беспомощно лежал на санях, в которых Алексей мчал меня на лучших оленях в перевалу в Сметанных горах [* Тас-Хаяктах — мне перевели это слово, как горы с хаяком. Хаяк — это якутская пища, представляющая собой почти сбитую в масло сметану. Ее замораживают и подают, порезанную на кусочки, к чаю.].

    Я уже не помню, как мы проехали перевал и добрались до поварни Тополиная Речка (Тирьях-Юрях). В памяти осталось только, как Алексей срывал с моих ног вместе с кожей обледеневшие чулки из заячьих шкур.

    На следующий день они долго возились со мной, так как я не мог ходить. Тем не менее я заметил на лицах казака и якута некоторое злое удовлетворение: Дайды-иччита, дух их земли, покарал чужеземного святотатца.

    — Я же вам говорил!.. Не трогайте... Это не шутки!..

    — Еще неизвестно, что будет дальше. Будут нас преследовать до самой долины. «Они» — очень мстительные!.. — поучал меня Алексей.

    Действительно, дорога впереди была неважная. До ближайшего жилья оставалось еще несколько сот километров, а олени, и без того слабые весной, были явно уставшими. Правда дорога здесь была легче, так как на реке Селеннях, притоке Индигирки, по которой мы ехали, было гораздо меньше таринов и все они «спали».

    — Только бы миновать голые скалы, и все «доспеет». Оттуда до Кюреляхской станции рукой подать. А от станции уже «пойдут люди», — утешал меня Алексей.

    Однако мое настроение было плохим. Болели обмороженные ноги. Я был прикреплен к узким нартам и из-за этого все время мерз. Кутанье в оленьи шкуры и одеяла не помогало, так как они постоянно съезжали во время езды по неровной, каменистой дороге. Вдобавок с гор снова стал дуть со страшной силой ветер. Мы въехали в «голые скалы». Перед нами открылся чудный вид: высокие, почти отвесные скалы, состоящие из железистой охры различных оттенков, от бледно-желтого до красного, как кровь. Вкрапления охры перемежались с белыми полосами снега и черными прослойками сланца. Вся долина, нагая, безлесная, казалось, была осыпана золотой пылью и в лучах солнца погожего денька была похожа на чудесный дворец, накрытый бирюзовым сводом небес. Жалко только, что дул ветер и нес облако все той же золотой пыли. Вскоре я, Алексей, проводник, наши олени и сани стали похожи на позолоченные статуи. Железный привкус во рту, невыносимый зуд в запорошенных глазах заставляли мечтать о том, чтобы эта прекрасная картина длилась как можно меньше. Тем временем олени, побившие ноги на острых камнях, едва тащили сани по бесснежной дороге. В конце концов одно из животных пало. Проводник тут же добил его и при помощи Алексея быстро освежевал и разрезал тушу. Они разбили голени животного, и хотя там было больше крови, чем костного мозга, с жадностью высосали их содержимое. Это их подкрепило, но я, несмотря на голод и холод, не смог преодолеть отвращения и участвовать в подобном пиршестве.

    — Здесь на расстоянии трех кöсов (20 километров) не будет ни одного дерева, так что даже чай не «доспеет»... Попробуйте костный мозг, и сразу станет теплее... Ничего, что там кровь, это оттого, что зверь был загнан, — убеждал меня Алексей.

    Я не дал себя уговорить и поехал дальше голодный, с головой накрывшись заячьим одеялом. Нарты раскачивались, постукивали, скакали по каменистой дороге. Пару раз они перевернулись. Поскольку я был к ним привязан, олени какое-то время волокли меня по земле, пока на мой крик не прибежал Алексей. К счастью, мы ехали медленно, почти шагом, иначе я мог сильно покалечиться. Я решил сесть и больше не разрешать меня привязывать. Но вихрь быстро высосал из меня остатки тепла.

    — Алексей, я больше не выдержу, надо остановиться и согреться, — крикнул я казаку, лязгая зубами.

    Он с испугом посмотрел не меня и понял, что я говорю правду.

    — Сейчас мы тут «доспеем»... Прячьтесь за скалу, будет теплее... Надо подождать якута... Что-то он подотстал, видно, снова пал олень!..

    Прячась от ветра, я притулился за большим валуном. Алексей накрыл меня всеми мехами, какие у нас были, а сам с трубочкой в зубах присел рядом. Измученные олени сразу же залегли. Прошел час, прежде чем подъехал проводник. У него, действительно, пал еще один олень.

    — Хоть бы стебелек мха!.. Это бы укрепило животину. Вчера мало ели, а сегодня — вообще ничего: камень и камень. Совсем с тела спали!.. — горестно пожаловался он.

    Алексей вынул из сумы остатки сухарей и подал их мне, сам же не съел ни кусочка, к тому же их было не так много.

    — Послушай! — сказал он якуту. — Ты с вещами поедешь помаленьку, а я возьму трех лучших оленей и без багажа повезу тоёна вперед, иначе он на таком ветре «перекинется».

    Якут недовольно покачал головой, но был вынужден согласиться. Выбрали самые легкие, гоночные, как мне сказали, сани. Они были такие маленькие, что, когда я на них вытянулся, Алексею осталось только место, чтобы присесть бочком. В них запрягли двух крепких старых самцов, а третьего, запасного, привязали сзади и помчались. Благодаря удивительному умению Алексея сохранять равновесие с помощью ног и движения корпуса, сани хоть и страшно раскачивались и скакали, как кузнечик, но ни разу на перевернулись. Мы быстро мчались, так как Алексей не жалел своего «скорпионьего жала» и немилосердно колол им оленей.

    Солнце уже опустилось за горы, холод и ветер усилились, а следов приближения жилья не было и в помине.

    — Должна уже чувствоваться гарь. Ветер приносит запах издалека, а ничего нет. Неужто плутаем?.. — пробормотал Алексей.

    Протирал глаза, привставал, всматривался вдаль и снова погонял оленей. Я дрожал под моими мехами, которые постоянно разлетались от порывов урагана и тряски нарт. Казалось, что с угасавшим солнцем из меня уходят остатки тепла. Я впал в мрачное безразличие. Алексей все время наклонялся и тормошил меня:

    — Не спать!..

    Но его голос и сам он все больше удалялись от меня, погружаясь в черную глубину. Внезапно сани остановились, Алексей вскочил и выругался. Я открыл заиндевевшие веки и, как сквозь мглу, увидел, что он отвязывает и уводит запасного оленя.

    — Еще один пал, — безразлично подумал я и снова провалился в темноту.

    Я проснулся от страшной боли: кто-то железом раздвигал мне зубы и лил в рот омерзительную жидкость. Я открыл глаза и при свете огня увидел, что надо мной склонилось с полдюжины темных, плоских татарских лиц. Алексей стаскивал с меня одежду и растирал конечности. Болели они так сильно, что, казалось, от этой муки я испущу дух. Из моего горла вырвался стон.

    — Тыннах (живой)!.. — воскликнули наклонившиеся надо мной якуты, и снова один из них влил в меня отвратительный напиток.

    Возвращение к жизни из ледяного сна было очень болезненным, тем более что якуты не умеют заботиться об обмороженных: положили меня перед огнем и даже не натерли снегом. Только Алексей, раздев меня донага, немного помассировал мое тело. Якуты больше нажимали на то, что поили меня мерзким напитком, который оказался бульоном, сваренным из сдохшей лошади.

    Согласно рассказу Алексея, который он повторял бесконечное число раз одинаково драматично, помогая себе движением рук и ног и меняя выражение лица, события развивались следующим образом:

    — Едем, мчимся, что есть духу... Около Синего Камня пал один олень... Бросил его, пусть якут подберет... Запряг запасного. Едем дальше. Соображаю: жилье должно быть где-то поблизости. Не узнаю округу... А ведь столько раз здесь бывал!.. Протер глаза, посмотрел на тоёна. Не двигается, даже не стонет. Плохо!.. Погоняю оленей. Вот еще один «доспел». Меня аж пот прошиб. Что я буду делать с одним оленем? А станции все не видать. Выпряг сдохшего оленя, еду на одном... Глаза напрягаю, Богу молюсь. Есть юрта, но глазам своим не верю: ни дыма, ни огня. Стоит мертвая... Что такое? Либо «он» мне глаза отводит, и это вовсе не юрта, либо оспа их удушила... Перекрестился я. Вхожу: пусто, холодно. Трогаю пепел в очаге — как лед!.. Видать, давно откочевали. Выскочил наружу. Что делать?.. Последний олень стал ложиться. Если позволю ему это сделать, то его уставшие ноги одеревенеют и он шагу не сможет сделать. А тут еще огня не могу развести, потому что топор остался у якута, и зуб на зуб не попадает. Еды нет ни крошки. Посмотрел на тоёна: лицо у него белое, еле дышит. Еще немного — и умрет. Что мне тогда делать?!. Выдали-то мне его под расписку. Надо ехать! И тут вспомнилось мне, что в одном косе отсюда, где у конского выпаса стоит юрта, застрял казенный обоз с мукой. Может, еще там? Вскочил я на нарты, крикнул на оленя: «Хой, хой!» Еду, еду, еду. Ничего нет... Только тьма ночная. Уже и олень мой два раза споткнулся. Что я буду делать? И вдруг заколабаснился огонек. Раз, другой искорка блеснула. Может, «он» глаза отводит? Перекрестился я. Запахло дымом. Слава Богу! Это люди... Наконец-то доехали!

    В этой юрте мы провели три дня. Казенный обоз оказался не с мукой, а с солью, порохом и свинцом. Обоз с мукой уже ушел вперед. Их же задержал большой снег на лугах, который измучил лошадей, вынужденных прорывать в сугробах целые коридоры, чтобы добраться до пищи. Они уже были не в состоянии перевозить тяжести.

    — Долго вы будете здесь стоять?

    — Наверное, до весны. Теперь уже недолго!.. Но было нам худо; едим павших лошадей, а живых у нас осталось мало.

    Поскольку меня от падали рвало, специально для меня ходил на охоту с ружьем Алексея один якут и приносил то рябчика, то куропатку. За это он получал листок табака. По этому поводу между Алексеем и якутами был большой спор, закончившийся мировой, подозреваю, что за мой счет, так как запасы драгоценных листьев стали быстро сокращаться. К счастью, проводник привел нам свежих лошадей с соседней станции, куда переехал изгнанный снегами из Кюреляха дзяхабыл. Привез немного масла, рыбы и... приличного, как он уверял, мяса. За дни вынужденного отдыха я вылечил обмороженные ноги, распаривая их горячей водой. Я разодрал рубашку на бинты и по совету якутов смазал их толстым слоем кобыльего сала, которое нашлось у старшего возницы. Кобылье сало очень нежное и немного похоже на свиное. Перетопленное на медленном огне, оно превращается во вкусный смалец, который также можно использовать для смазывания ран и потертостей. Однако перед употреблением его надо разогреть и довести до кипения, так как якуты часто употребляют мясо павших от карбункула животных и можно заполучить заражение крови. Вываренное мясо таких животных уже не опасно для здоровья.

    Покидая памятную юрту, я смог полюбоваться горной цепью Тас-Хаяктах во всей ее красе. Был полдень, и солнце ослепительным блеском заливало снежный ландшафт, над которым с востока на запад возносились воздушно-взбитые белые вершины, разрезанные голубыми тенями обрывов и осыпей. На фоне сапфирового неба эти легкие, словно воздушные гиганты, действительно, производили впечатление огромной окаменелой молочной пены. В этих горах никто не живет, и даже тунгусы их редко посещают, но рассказывают удивительные вещи о встреченных там богатствах и чудесах.

    Мы свернули на обычный торговый тракт, обозначенный то и дело встречающимися крестами из палок. Натыкались мы и на лошадиные трупы — свидетельство прохождения здесь купеческих караванов. На лугах целые табуны отощавших лошадей кормились в прорытых ими самими глубоких и извилистых траншеях. Это были животные, принадлежавшие нашим вчерашним хозяевам или их товарищам. Из снежных завалов тут и там виднелись худые спины животных, либо поднимались их косматые головы, приветствуя нас ржанием.

    Не только лошади и олени, но и дикие животные страдали от глубокого снега. Вокруг лошадиных трупов виднелось много следов лис, горностаев и... даже зайцев, так как грызуны были вынуждены смягчать муки голода, поедая падаль. На озере Эбелах мы увидели около лошадиного трупа целую «волчью свадьбу» — шесть здоровенных светло-серых волчиц. Якут начал кричать и стучать в сковородку, а Алексей выстрелил из ружья, но бестии, занятые своими делами, не обратили на это никакого внимания. Пришлось сделать крюк и объехать их по тайге. Я никогда не слышал о том, чтобы волки здесь нападали на человека, но случается, что они отбивают лошадь от табуна, а во время той поездки почти на глазах у нас разорвали нашего оленя.

    Дальнейшее путешествие по Индигирке прошло уже без приключений. Из-за глубокого снега, затрудняющего питание как коней, так и оленей, приходилось останавливаться не в поварнях, а в открытом поле или лесу, где были лучшие ягельники. Хотя ночной мороз и доходил до -30°С, такие ночевки вовсе не были хуже, чем в поварнях. Обычно мы выбирали закрытые от ветра места, где снег был поглубже, затем раскапывали его до земли лыжами, которые всегда возил с собой проводник. Таким образом появлялась яма глубиной в человеческий рост, дно которой обильно устилалось еловыми лапами.

    Еловые ветви мы покрывали медвежьими шкурами — это были наши сиденья и постели. Посредине ямы полыхал огонь, на котором мы готовили еду и чай. В яме было тепло, но сыро. Укладываясь спать, мы подбрасывали в огонь два сухих ствола так, чтобы они прилегали друг к другу, либо раскалывали один ствол клином. Такая колода горела по всей длине из середины и не гасла всю ночь, поддерживая нужную температуру. Мы ложились ногами к огню, накрывались заячьими одеялами и мехами, края которых подтыкали под себя, поскольку у нас не было тунгусских спальных мешков. На края одеял мы клали жерди, которые своей тяжестью прижимали их к земле. Особенно неприятной была процедура раздевания, потому что в этих условиях спят голыми. Вещи и обувь надо выбросить из ямы на снег для просушки: путешествие во влажной одежде может привести к простуде и даже обморожению. Под меха надо было нырнуть в чем мать родила. Мех приятно щекотал кожу и грел ее гораздо лучше, чем через одежду. Край одеяла надвигался на голову. Подъем был таким же неприятным, но, к счастью, длился недолго. Костер снова ярко пылает, сухая рубашка быстро становится теплой, а горячий чай изгоняет из тела дрожь. Хуже всего приходилось тому, кто вставал первым, а делал это проводник-якут — человек закаленный и с детства привыкший к таким ночевкам. Привык и я, поскольку был молодым. Когда через несколько лет я возвращался с «края лесов» на юг, то ночевал таким способом почти месяц, хотя была зима и температура упала ниже -50°С. Я так боялся, что какое-нибудь происшествие задержит меня в краю холодов и мрака, что ввиду хорошего питания наших лошадей постоянно ночевал вне жилищ. И... даже насморка не подхватил, а точнее, подхватил, но уже после первой ночи, проведенной в теплой юрте.

    Глубокие снега и зимняя погода сопровождали нас до Индигирки, но в долине этой реки мы почувствовали внезапную перемену. На реке, которая в два раза шире Вислы, снег до такой степени оттаял и размок, что вода хлюпала под копытами коней. На оленях ехать не было уже никакой возможности: они скользили, потели и быстро уставали. Остальной путь мы проделали на лошадях. К счастью, долина Индигирки заселена, и можно было раздобыть сено. Но нас пугали тем, что за Алазейским хребтом уже начались оттепель и половодье.

    Мы очень спешили, чтобы успеть добраться до более богатого края, так как здесь улов рыбы еще не начался и нам буквально грозил голод. От всей нашей провизии осталось только несколько плиток чая. Если дорога была неразмытой и позволяла лошадям скакать быстро, мы проезжали в день по 80 километров. Но вскоре дорога раскисла. По рекам передвижение уже было невозможно: местами там уже шумела вода, лед крошился и проваливался под ногами. А на «бадаранах» (болотах) глубокий снег превратился в кашу, в которой лошади тонули по колено. Если добавим к этому растущие на болоте деревья и кустарник, то можно представить себе трудности, тормозившие наше продвижение.

    Когда мы, наконец, расположились на Алазейском перевале высотой всего 500 метров, нам открылся такой необычный вид, что я вскрикнул от удивления. Зима осталась где-то позади. Снег был только на склонах и вершинах немногочисленных возвышенностей, а вся обширная низина была уже темной и местами сверкала водой. Полуденное солнце пригревало так сильно, что мне пришлось расстегнуть на груди полушубок.

    — Эй, не «доспеем»! — пробормотал Алексей. — Хоть бы успеть в Андылах, к князю Аполлону... По крайней мере, с голоду бы не умерли. Бо-га-тый!..

    — И дочка у него есть?

    — Есть! — оживился казак. — И, кажется, ее в том году сосватали.

    Я рассмеялся.

    — Видать, у тебя всюду есть семья!..

    — А куда деваться казаку-сиротине?.. У меня нет денег на свой дом. К тому же, все время в разъездах. Предпочитаю так, как есть. Садитесь, поедем!..

    Мы повесили по пучку конских волос на кресте, стоящем на перевале и обвешанном шнурочками, волосками, тряпочками, бусами — дарами духу земли в благодарность за удачное путешествие. Наше было не очень счастливым, но... лучше дать и не дразнить нечистую силу.

    — Вы уже получили один раз урок! — напомнил мне Алексей. —Тут другие законы, чем в «ниверситетах».

    Мы спустились с гор в плоский и болотистый озерный край. По еще крепкому озерному льду шла самая короткая и относительно хорошая дорога. Но с каждым днем солнце все больше подтачивало лед. Перед огромным, как море, озером Калгын мы остановились в нерешительности. Лед вдоль берега уже растаял, так что ледяное поле было от него отделено неширокой, но глубокой полосой мутной воды. Была опасность утопить лошадей. Хотя мы и нашли в одном месте мостик льда, достаточно крепкий, чтобы нас выдержать, проводник колебался.

    — А что, если с той стороны не будет прохода?

    — Не болтай!.. Неделю будем тащиться вдоль берега. А так уже вечером будем на той стороне. Что нам прохода не найти?.. Как здесь нашли, так и там найдем. Двигай!.. — гаркнул на него Алексей.

    Я молчал, так как со времени конфликта с Дайды-иччита моего мнения никто не спрашивал. Мы успешно перебрались через озеро, и с этого момента мое доверие к Алексею значительно возросло. Казак снова был в романтическом настроении и спешил. Время от времени он напевал:

                                                           Ой ты, Дука-Дукашок,

                                                           Полюби меня дружок!

    А вокруг пробуждались луга, леса и болота, шумела вода, раздавались птичьи голоса. Крики лебедей в вышине напоминали звуки труб. Над нами шелестели миллиарды крыльев, неся птичьи стаи к далекому морю. Алексей стрелял очень метко, я тоже испытывал свое счастье, и каждый день у нас на обед были гусь или утка. День был долгим, как зимняя ночь, и в его блеске на глазах поднималась трава и покрывались бледно-зеленым пухом леса. Всюду — шум и движение. Всюду жизнь.

    Большие и маленькие птицы в упоении верещали, дрались, занимались любовью. Но быстрое наступление весны наполняло нас тревогой.

    До Колымска оставалось более 300 километров. Предстояло пересечь одну большую реку Алазею и около сотни малых...

    — Эти малые — самые плохие. Только кажется, что можно перескочить, а не пустят... Глубокие, быстрые, а берега крутые. Утопят и лошадь, и человека!.. — жаловался казак.

    Князя Аполлона не было дома: поехал в город. Его жена, разумная женщина, приняла нас радушно, но посоветовала немедленно ехать дальше:

    — Еще успеете!.. Дам вам хороших лошадей, и без ночевки доедете до Алазеи. Там вам дадут свежих лошадей. Через четыре дня будете в городе.

    — А где девушки?.. Где Быча? — внезапно спросил Алексей.

    — У дяди Андрея, на том конце долины. Я их послала помочь ему в лове плотвы. Тучей идет подо льдом... — добавила она поспешно.

    Казак скривился.

    — Надолго там останутся?..

    — Надолго, пока не закончится ход рыбы.

    — Ну что, поедем?.. — обратился ко мне казак.

    — Хоть сейчас! — ответил я.

    — Еще до того как съедите обед, приведут лошадей, — заверила нас жена князя.

    — Хитрая баба, спрятала девушку. Ну я им устрою: так загоню лошадей, что они меня век помнить будут! — грозил Трехгубый, когда мы уже выезжали из усадьбы князя.

    Лошади, действительно, были прекрасные: сильные, в меру упитанные, хорошо отдохнувшие. Назначенный нам хозяйкой проводник был таким же великолепным всадником, как и Алексей. Благодаря этому мы без ночевки, лишь три раза давая отдых лошадям, преодолели 150 километров, отделяющие Андылах от станции Малое на Алазее. Здесь, пока в степи отлавливали лошадей, мы немного поспали. До Колымска осталось еще 150 километров. Дзяхабыл качал головой, доказывая, что нас задержат речки, но в Алексее проснулся казачий гонор, да и я тогда еще жаждал приключений.

    — Медведи вас съедет и коней моих порвут, — пугал нас дзяхабыл. — Оставайтесь!.. У меня много рыбы, а у вас наверняка есть табак.

    — Есть, но только для нас самих. Твоя рыба теперь ничего не стоит: если не съешь, то протухнет, — оборвал его Алексей.

    — Жена у него старая. Мы бы здесь померли со скуки, — объяснял он, когда мы уже выезжали со станции.

    Через Алазею мы переправились легко, но дальше дорога, действительно, была тяжелой. Ручьи разлились и превратились в стремительные потоки. Нам часто приходилось подолгу искать брод. В одном месте проводник едва не утонул вместе с конем; в другом — лошадь сбросила в воду вьюки с вещами, и мы потратили несколько часов, вылавливая их со дна и высушивая на солнце; в третьем — медведь разлегся у самого брода и, хотя мы изо всех сил били в сковородку и орали, не уступил, таращился на нас, выкапывал из земли коренья и с жадностью их пожирал.

    — Сардану (Lilium spectabile) нашел старый. Не уйдет!.. Надо другой брод искать. Не наезжайте. Если разозлится и переплывет к нам, будет плохо!.. — крикнул мне Алексей, когда я подъехал поближе к реке, чтобы посмотреть на зверя.

    Из-за этих препятствий и окружных дорог мы провели в пути не два, а четыре дня и проехали на 70 километров больше, чем предполагали. Вся провизия была съедена, и последние полтора дня мы путешествовали на пустой желудок.

    — Только бы вода не снесла мост под городом. Речка там гневная, берега обрывистые — не пропустит нас, — беспокоился Алексей. — Стыдно будет заночевать перед самым городом. Колымские девчата нас засмеют.

    Поэтому, если только дорога позволяла, мы шли на рысях, «не емши, не пимши и не спамши»... Такая подготовка мне потом пригодилась в польской кавалерии. Каждые десять километров мы останавливались на несколько минут, слезали с лошадей, отпускали подпругу и позволяли им немного отдохнуть. Иногда мы давали им пучок сухой травы, сорванной у дороги.

    Таким образом, ужасно измученные, мы вовремя добрались до опасного места. Вода уже текла по бревенчатому настилу. Бешеное течение рвало бревна настила, и они поднимались и опускались, словно клавиши. Мост дрожал под напором больших мутных волн. Не было и речи о переправе вброд.

    — Я перееду первым, за мной тоёон, а ты в конце, — сказал Алексей, обращаясь к проводнику.

    Когда проезжал казак, казалось, что мост под ним рухнет. Однако все обошлось благополучно. Моя лошадь не хотела вступать на мост, а потом испуганно дергалась, когда вода из-под настила хлестала ей на копыта. Я успокаивал ее, поглаживая по шее, но она все время дрожала и стригла ушами. Я не столько боялся за себя, так как умею хорошо плавать, сколько мне было жалко лошадь, которая наверняка бы утонула, если бы мост рухнул от ее скачков. К счастью, я благополучно перебрался на другой берег.

    Хуже всего дело обстояло с проводником, который вел за собой вьючного коня. Он был уже на середине моста, когда тот начал с треском заваливаться.

    — Быстрей!.. Быстрей!.. — кричал Алексей.

    Парень посмотрел назад и хлестнул коня. Его никогда не битая лошадь (якуты не бьют лошадей) рванулась вперед и сильно дернула идущую за ней вьючную. Та уже сползала назад по заваливавшемуся мосту, но этот рывок спас ее. Через минуту весь наш маленький караван уже был на берегу. Алексей снял лохматую шапку и перекрестился:

    — Слава Богу!.. Еще будем девок любить, — добавил он, показывая на пригорок, где за ивняком, через который мы ехали, виднелось несколько десятков беспорядочно разбросанных строений.

    Солнце сверкало в стеклянных окнах, а купол церкви возносился над домами.

    Река Колыма больше Рейна. На ней расположены три более или менее значительных поселения, три Колымска: Верхнеколымск с девятью жителями, так как остальные, около 15 человек, откочевали с ламутами в горы; Нижнеколымск — поселение на берегу Ледовитого океана (23 дома) и, наконец, Среднеколымск — около 100 жителей, в том числе 30 казаков гарнизона.