ЎЎЎ 50-2. Адубарыя Ігідэйка. Эдуард Пякарскі ў жыцьцяпісах. Сш. 50-2. 1957-2. Койданава. "Кальвіна". 2023.

ГЛАВА IV

ГОРОД ЯКУТСК В 1730 — 1820 ГОДАХ

...Большую часть жизни в Якутске провел зачинатель якутской литературы Афанасий Яковлевич Уваровский (1800-1862 гг.) — русский уроженец края, сын исправника Жиганского уезда, в течение 1814-1830 гг. работавший в Якутском областном управлении в качестве подканцеляриста, губернского секретаря, столоначальника и затем чиновника особых поручений.

Обвиненный в недозволенных связях с «инородцами», он в течение 9 лет, с 1830 до 1839 г., находился в Якутске под следствием; на некоторое время его даже заключали в тюрьму. После этого, не находя возможным больше оставаться в Якутске, он вынужден был выехать в Петербург, где прожил 12 лет (1839-1851 гг.).

Живя в Петербурге, А. Уваровский написал первые произведения на якутском языке — «Воспоминания» и олонхо «Многострадальный Эр Соготох», которые были изданы в 1848 г. в Петербурге академиком А. Миддендорфом на якутском и немецком языках вместе с работой О. Бетлингка «О языке якутов».

В «Воспоминаниях» А. Уваровского, представляющих собой несомненную художественную ценность, раскрываются многие стороны жизни якутского общества первой половины XIX в. В них дано всестороннее и правдивое описание быта, нравов и обычаев якутов. Хорошо показаны их скотоводческое хозяйство, полукочевой быт и охота, описаны их одежда и пища. Значительный интерес представляет описание якутской юрты с ее обитателями, данное в чисто этнографическом плане. Реалистично описаны верования, свадебные обряды якутов, их кумысный праздник «ысыах»;

Богатый этнографический материал, содержащийся в «Воспоминаниях» А. Уваровского, имеет большое научное значение, и ученые давно обратили на него внимание. Материал этот использовал в своих «Путешествиях...» академик А. Миддендорф, который писал: «Образцовое и в свое время исчерпавшее все данные исследования Бетлингка, а в особенности сообщенный Уваровским якутский текст, хотя и приправленный некоторыми восточными прикрасами, представляют превосходное основание для ознакомления с якутами». Материалы А. Уваровского были использованы исследователями Н. Виташевским, В. Поповым, Э. Пекарским, Л. Левенталем, И. Майновым и другими.

А. Уваровский был не только первым представителем прозаической литературы якутов, но и незаурядным народным певцом и импровизатором. Его сказка о «Многострадальном Эр Соготохе» принадлежит к числу интереснейших произведений эпической литературы якутов. В борьбе одинокого и многострадального богатыря со злыми силами мира, в торжестве его силы и могущества воплощены лучшие идеалы якутского народа, мечтавшего о другой жизни, свободной от оков эксплуатации. Характеристика богатырской силы Эр Соготоха, описание его страны, ее обильных богатств сделаны ярким художественным языком, характерным для эпических произведений якутов. Олонхо А. Уваровского, этого талантливого народного импровизатора и хранителя веками накопившейся народной мудрости, имеет большое научно-познавательной значение. В нем нет тех многочисленных позднейших наслоений, которые характерны для современных олонхо [* Ф. Г. Сафронов. Первые страницы письменной литературы якутов, «Социалистическая Якутия», 1954, 5 декабря.]...

[С. 68-70.]

ВОЖАКИ МАСС

...Большую услугу оказал якутскому народу ссыльный Э. К. Пекарский, проживший в Якутии около четверти века. Последние 10 лет он жил здесь добровольно, чтобы закончить начатые научные труды. Поселенный в 1881 году в одном из наслегов Батурусского улуса, Пекарский стал сначала изучать язык, чтобы иметь возможность беседовать с местными людьми по житейским вопросам, но затем серьезно заинтересовался якутским языком и отдал его изучению почти полвека. Важнейшим результатом его долголетних упорных трудов явился многотомный толковый якутско-русский словарь, содержащий 25 тысяч слов. Первый том словаря вышел из печати в 1907 году, а все издание завершилось лишь через 23 года. За этот выдающийся труд Академия наук присудила Э. К. Пекарскому золотую медаль и избрала его сначала членом-корреспондентом, а затем почетным академиком...

[С. 203.]

РУССКИЕ РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ В ЯКУТИИ

...Большую услугу оказал якутскому народу ссыльный Э. К. Пекарский, проживший в Якутии почти четверть века, из них последний десяток лет добровольно, чтобы закончить начатые научные труды. Поселенный в 1881 г. в один из наслегов Ботурусского улуса, он стал сперва изучать язык окружавшего его народа, чтобы иметь возможность беседовать с местными людьми по житейским вопросам, но затем серьезно заинтересовался им и отдал его изучению почти полвека. Важнейшим результатом его долголетних упорных трудов явился многотомный толковый якутско-русский словарь, содержащий 25 тысяч слов. Первый том словаря появился из печати в 1907 г., а все издание завершилось лишь через 23 года. За этот выдающийся труд Академия наук присудила Э. К. Пекарскому золотую медаль и избрала его сперва членом-корреспондентом, а затем почетным академиком. Такая высокая честь, как известно, достается очень немногим ученым...

/Модест Кротов. Родная Якутия. 2-е изд. Якутск. 1957. С. 301./

...Был поздний ноябрьский вечер. Дорога пролегала по узкой долине, окаймленной с обеих сторон высокими лесистыми горами.

Наконец-то мигнул свет — первое человеческое жилье. И это жилье — Карийская каторжная тюрьма! Деревянный забор, за забором — мертвая тишина.

Ворота, протяжно скрипнув, раскрылись.

Партия ссыльных очутилась во дворе тюрьмы.

Произошло ли это случайно, или начальник каторжной тюрьмы хотел сразу же показать вновь прибывшим, какие «прелести» их ожидают, но случилось так, что после приемки он не отослал в камеры измученных в дороге людей, а приказал им выстроиться в каре. В середину каре поставили «кобылу» и возле нее сложили кучу влажных розог.

Вскоре вывели из тюрьмы арестанта. Это был молодой человек, с лицом одутловатым, с желтинкой — такие лица бывают у людей, лишенных свежего воздуха.

— Расстегнись! — приказал начальник.

— Сам расстегивай! — дерзко откликнулся арестант.

— Расстегнись, говорю! — угрожающе повторил начальник.

— Сам расстегивай!

— Фомин! Расстегни!

К заключенному бросился надзиратель, оборвал на нем все пуговицы, вздернул рубаху на голову и медвежьим обхватом уложил его на «кобылу».

— Начинай! — скомандовал начальник.

Раздался свист первой розги.

Тело молодого человека подпрыгнуло...

В тюрьме было пять камер: «Синедрион», «Харчевка», «Дворянка», «Якутка» и «Волость». Петр Алексеев попал в «Якутку».

Между нарами — узкий проход, шагать по камере мог только один человек, остальные оставались лежать на нарах. Нары стояли впритык. Ночью неспокойно спящий перекатывался к соседу.

Недели, месяцы, годы изнывал Петр Алексеев! в камере — душной, перенаселенной, где люди вслух мечтали о труде, о воле и о борьбе за эту волю, где заключенные прибегали к голодным бунтам, чтобы защитить себя от жестокости тюремщиков. Приходилось голодать по семи и даже тринадцати дней, чтобы добиться работы или книг. Ужасы таких голодовок не трогали тюремщиков. Умирающих, по заведенному порядку, связывали и кормили насильно — так в старину откармливали гусей на убой. Многие политические сходили с ума, и, их продолжали держать в общих камерах, где у людей и без того до предела были напряжены нервы.

С рассветом раскрывались камеры и приходили уголовники-уборщики. Зимой приносили они искрящиеся льдинки в бородах, летом — запах полей. Они двигались, дышали вольным воздухом, видели небо над головой, слышали пение птиц. Политические были всего этого лишены.

В тюрьме Петр Алексеев столкнулся с новым типом интеллигента-революционера, и некоторые из этих интеллигентов ему не понравились. Он не находил в них той нравственной чистоты, той высокой требовательности, которую предъявляли к себе его первые учителя; в их поступках, в их разговорах он не обнаружил той восторженности, той жертвенности, той подчас слепой веры в народ. Эти интеллигенты говорили много о революции, но почти каждый из них в это понятие вкладывал какой-то свой смысл. Только в одном они были единодушны: в недооценке роли рабочих в революционном движении. И именно это обижало, возмущало Петра Алексеева. Он, Алексеев, продолжал верить в народ, особенно в рабочий народ, в его силу, в его желание покончить с извечной нуждой.

Подметил Петр Алексеевич еще и другое: некоторые из этих интеллигентов считали приятным развлечением разить своих оппонентов из рабочих тонкими, но очень обидными колкостями. Они щеголяли своей начитанностью, своими знаниями и не для того, чтобы передать эти знания рабочим, а чтобы унизить их, делать их смешными в глазах товарищей.

Однажды в камере вспыхнул спор. Двое рабочих, сидя на нарах, говорили о том, что социалистический строй — вещь неминуемая. Все дело, рассуждали они, только в сроках.

Тут поднялся со своей койки один из деятелей нового поколения. Длинный, на тонких ногах. Он уставился на рабочих таким изумленным взглядом, словно вдруг увидел перед собой ихтиозавров.

— Как вы, господа пролетарии, легко решаете мировые проблемы! Социалистический строй! А знаете вы, господа пролетарии, что, пока у нас не будет великой книги об этике, мы не будем в состоянии осуществить социалистический строй? Кстати, господа, а вы знаете, что такое этика?

Петра Алексеевича больно задел пренебрежительный тон интеллигента, он хотел его оборвать, осадить, но вдруг его самого заинтересовал предмет спора. Он поднял голову с подушки и спокойно спросил:

— А научный социализм? Интеллигент рассмеялся.

— Научный социализм? — повторил он, повернувшись к Алексееву. — Это лишь философия социального строя, в котором эксплуатация человека человеком' не будет иметь места, в котором не будет классов, — словом, философия материального устроения человека, материального его существования, но не духовного, во всей его глубине, полноте, красоте. Глубину, полноту, красоту может дать только этика, как венец философии, как высшее ее завершение. Пока творческие силы человека еще недостаточны, чтобы дать такое построение. Поэтому-то мы с вами и бродим в потемках...

— О какой этике вы говорите? — с прежним спокойствием спросил Алексеев. — Я знаю только одну этику — революционную. А революционная этика уже существует.

— Где?

— Вот где! — с жаром ответил Алексеев, стукнув себя в грудь.

— Это, Петр Алексеевич, ваша частная собственность, — иронически улыбаясь, промолвил интеллигент.

— Вы правы, у вас этой собственности нет, и мне вас от души жалко. Единственно, чем я могу помочь, — это пожертвовать вам свечку, чтобы вы не бродили в потемках.

Взрыв смеха оборвал спор: на всех нарах смеялись. И интеллигент сразу сжался, побледнел и повалился на свою койку.

И все же веру в чистого сердцем интеллигента Петр Алексеевич не потерял. Он сузил круг своих привязанностей, близко сошелся только с тремя: Войнаральским, Коваликом и Пекарским, — эти трое, по убеждению Петра Алексеева, сохранили теплоту интеллигенции семидесятых годов. Друзья обособились, вели отдельное хозяйство и даже завели собственную библиотеку.

Но однажды — а это было в то время, когда по каким-то техническим причинам задержалась присылка денег из России и политические заключенные терпели нужду, — Петр Алексеевич заявил своим друзьям, что ему по состоянию здоровья необходим добавочный паек.

Заявление Алексеева хотя и озадачило «маленькую коммуну», но не вызвало дискуссии. Ковалик отправился в «Синедрион», к «старикам», ведающим распределением денег, присылаемых из России, и попросил сверх выдаваемых им девяти рублей на улучшение казенной пищи еще шесть рублей, для покупки припасов специально для Петра Алексеева.

— Почему?

— Ему по состоянию здоровья требуется усиленное питание.

— Алексееву? Да он здоровее всех нас.

— Он сам попросил.

— Тут какое-то недоразумение! Идемте к Алексееву!

Отправились в «Якутку». Алексеев читал, лежа на койке.

— Петр Алексеевич, что с тобой? Ковалик говорит, что ты добавочный паек просишь!

— Прошу.

— А ты знаешь, что у нас с деньгами туго?

— Знаю.

«Синедрионцы» переглянулись. Вид у Алексеева, по тюремным условиям, здоровый. Но отказать Петру Алексееву?

С этого дня стали в камерах косо поглядывать на Петра Алексеевича. Одни говорили: «Гордый-то гордый, а когда до брюха дошло, вся гордость слетела»; другие: «Купоны со своей славы стрижет». Алексеев слышал и отмалчивался.

И только много месяцев спустя выяснилось: не для себя брал Петр Алексеев добавочный паек. В «Харчевке» сидел рабочий Данилов, парень рослый, широкий. Он попал на политическую каторгу случайно, не имея отношения к политике.

Дело было в Воронеже. Около полуночи возвращался Данилов с работы. Светло, тепло, в кармане — недельная получка. Настроение хорошее. Вдруг видит Данилов: два дюжих молодца напали на щупленького человека, хватают его за шиворот, руки выворачивают. Данилов налетел на молодцов, смял, избил их. Щупленький убежал. Молодцы зашумели, засвистели. Появилась полиция. Данилова арестовали. Оказалось: шпики выследили революционера, захватили, повели, в охранку.

— А если бы ты знал, что это политический, как тогда? — спросил Алексеев.

— Кабы знал? В том-то и суть, что я раньше делаю, а уж потом думаю. Вижу, двое лупят одного, когда тут думать? Ноги сами побежали.

И этот Данилов стал чахнуть: денег ниоткуда не получал, а тюремный паек был скудный. Из своего пайка Алексеев не мог его подкармливать: в коммуне ели из одного котелка и то не досыта. Тогда решил Петр Алексеевич использовать свою славу: он знал, что ему-то не откажут в добавочном пайке.

Когда раскрылось это дело — Данилов проболтался, — началось паломничество в «Якутку»: одни сочли необходимым извиниться перед Алексеевым, другие почувствовали потребность пожать его руку. Но многие интеллигенты все же сочли поступок Петра Алексеева «недостойным». Алексеев-де использовал свой авторитет, чтобы «подкормить» человека, не имеющего отношения к революционному делу, и Алексеев-де это сделал только потому, что Данилов — рабочий. В этом обвинении слышались отзвуки тех вечных споров, в которых Петр Алексеев упорно, подчас и. грубо отстаивал свою идею, что именно рабочий класс сделает революцию в России; в этом обвинении сказалось и раздражение какой-то части, народнической интеллигенции против огромного авторитета, который завоевал «типичнейший русский мужик», как они величали Алексеева.

Войнаральский предложил исключить Алексеева из коммуны, и дело не дошло до разрыва только благодаря Пекарскому. Для Пекарского Алексеев был идеалом революционера. Речь Петра Алексеева сыграла в его жизни решающую роль: прочитав речь, он бросил невесту, семью, университет и ушел, «в стан Петра Алексеева». На каторге Пекарский привязался к Петру Алексеевичу, полюбил его. Ему, было-больно от сознания, что кто-то находит изъян в его герое. Но Пекарский уважал и Войнаральского. Честный, принципиальный!

Тогда Пекарский решил поговорить с Петром Алексеевичем. Тот выслушал взволнованную речь своего друга и ничего не ответил. Только ночью положил Алексеев голову на подушку Пекарского и сказал шепотом:

— Эдуард, я видел Волгу у камского устья. Текут рядом две полосы воды: одна — белая, камская, другая — зеленая, волжская. Текут и не сливаются, ясная граница между ними. Вот и в нашем революционном движении уже обозначается такая ясная граница. Войнаральский, Ковалик да и ты, родной, — одна окраска; я и много рабочих — другая окраска. Мы все пока еще в одном котле, все окраски пока еще спутаны, но кое-где основная окраска уже выходит на поверхность. А знаешь, Эдуард, какая окраска основная? Отношение к рабочему классу. Вы и мы, рабочие, думаем на этот счет по-разному. И нет ничего удивительного в том, что многие интеллигенты недовольны мною. Тут дело кровное. Не кончится одним недовольством, до драки еще дойдет.

Пекарский, этот будущий академик, не понял рабочего Петра Алексеева.

— Почему должно дойти до драки между революционерами?

— Без рабочих не будет восстания. Не будет, Эдуард! А эти интеллигенты что делают? Рабочих от себя отталкивают.

Так шли годы.

Перед коронацией Александра III приехал на Кару флигель-адъютант Норд — он собирал покаянные прошения, дабы дать возможность новому монарху проявить «милосердие».

— А вы? — обратился флигель-адъютант к Алексееву. — Где ваше прошение?

— Я разучился писать на каторге, — ответил Алексеев.

— Если только в этом дело, поможем. Напишут за вас прошение!

— Не стоит людей беспокоить.

И Алексеев не попал в число лиц, освобожденных по манифесту. Он вышел на поселение лишь в 1884 году. В бороде — белые нити, виски инеем припушены, но спина крутая, кулаки крепкие.

Выйдя за ворота острога, Алексеев остановился. Над ним — ясное небо. Орел описывает стремительные круги. Впереди вьется горная дорога. Пахнет бобыльником. Где-то близко лопочет ручеек.

Сжалось сердце, из глаз брызнули слезы: свобода!

Но к радостному чувству примешивалась грусть, стыд перед товарищами: ведь они, дорогие сердцу люди, остались там, в душных камерах...

— Пошли, пошли! — заторопил конвоир. — Успеешь наглядеться!

Петр Алексеевич зашагал. Ноги, отвыкшие от ходьбы, подкашивались.

Приехали, наконец, к месту поселения: в Баягонтайский улус.

Конвоир сдал начальству Алексеева под расписку.

Первое письмо «с воли» Алексеев написал Прасковье Семеновне Ивановской.

«Помнится, в одном письме к вам из Иркутска я восклицал: «Тоскливо становится продолжать такой медленный путь в дороге и надоело шататься по разным тюрьмам и оставаться несколько месяцев на одном месте, сидеть в грязном клоповнике, ждать с нетерпением, ждать изо дня в день «достигнутой» свободы: хочется, хочется поскорей на волю! Хотя я еще и не пристроился, но тем не менее буду на месте своего поселения, в том самом наслеге, где должен буду жить». Мне тогда казалось... Да, я просто грезил, что вот я близко к вам — улыбается жизнь.

Но, родная, вы, пожалуй, не можете поверить, теперь же я воочию встретился с волей, теперь ясно и спокойно могу рассуждать о ней, теперь вижу, что мне сулит воля и какая перспектива впереди. С тоскливым чувством на душе сажусь за письмо и сознаю, что не в силах передать то тяжелое впечатление, которое произвела на меня Якутка. Еще не доехав до места назначения, чем дальше забирался в глушь, чем дальше знакомился с якутами, которых встречал на пути, со своими товарищами, поселенными среди них, — на душе становилось тяжелее, мрачные думы не покидали ни на одну минуту, а в голове роились такие вопросы, которые, право, передать боюсь. Силы меня покидали, энергия слабела, чем я был бодр — надежды рушены. Просто мне казалось, я дальше от воли, дальше от жизни. Ни одной светлой мысли, ни единого просвета души. Все деревенело, безжалостно гнело меня. Приехал я в субботу; на следующий день праздник. Раннее утро, ясная, светлая погода. Солнце так весело играло. Принарядился во что мог и вышел из хижины своего товарища, у которого временно поселился. Походил кругом, посмотрел в ту и другую сторону: кругом дичь, тайга, ни единой живой души, даже якутских юрт поблизости нет. Это совершенно пустынное место, от которого ближе как на расстоянии нескольких верст нет ни одного жилья; но красивое, слишком красивое место. Вздумал было бродить, но показалось скучно. Я вернулся, хотел сесть за письмо, да слишком уж мрачно настроен, — и отказался. Словом, не встретил отрадно волю первых дней, не встретил вместе с тем того светлого праздника, каким я его знал в дни своей беспечной юности...»

Якутия — царство дремучих хвойных лесов, тайги. Скалистые гребни гор и равнины покрыты глухими чащами, где все пустынно и дико, только ветер гудит в беспредельном лесном океане. Мохнатый кедр, сумрачная ель, стройная пирамида пихты, таежная красавица лиственница. Изредка мелькнет белый ствол березы, протянет к свету свою перистую ветвь рябина, притаится в ложбине задумчивая черемуха, и снова хвойные деревья. Кое-где раздвигается тайга, чтобы пропустить реку, раздастся, чтобы дать место какой-нибудь сотне человеческих жизней, и опять сомкнётся тесным кольцом.

Петр Алексеевич выстроил себе юрту и, на удивление своим соседям, сложил настоящую русскую печь. В «хотоне», в хлеве для скота, появилась корова, а потом и лохматая якутская лошадка.

В юрте уютно. Стены чисто вымыты, окна блестят. В красном углу, где полагается быть иконе, — полка с книгами; выше полки, в березовой рамке, — стихи Боровиковского:

Мой тяжкий грех, мой замысел злодейский

Суди, судья, попроще, поскорей,

Без мишуры, без маски фарисейской,

Без защитительных речей.

Из окна видны озеро, убогая часовня.

Якуты поначалу настороженно присматривались к новому поселенцу. Большой русский начальник, разъезжающий по улусу на тройке с бубенцами, сказал им: «Алексеев — плохой человек, не дружите с ним». А Алексеев этот оказался добрым человеком: и советом помогает и трудом, парней к мастерству приучает. Для детей вырезал он большие буквы и поет с детишками: «Ба-ва-га», старикам рассказывает, как живет простой народ в России и как он с барами воюет. И еще уважали Петра Алексеевича за силу: на палках перетягивает самых сильных якутов. Родового старшину, тучного, тяжелого богатыря, Алексеев поднял за загривок и посадил на коня, а большую лодку он один вынес из сарая и на спине поволок к озеру. Нет, Алексеев вовсе не плохой человек!

Хорошо хозяйствовал Алексеев! Лето в Якутии короткое, но это короткое лето должно обеспечить сытную зиму. Уже в июле он писал Прасковье Семеновне:

«В первых своих письмах я вам писал, как у нас все дико, пустынно и жутко «свежему» человеку. Тогда действительно было так, потому что лес не оделся, кочковатая равнина и озеро были покрыты льдом и представляли из себя дикую, однообразную, голую, болотистую... сплошь невеселую картину. Другое дело теперь. Лес оделся, хотя не роскошно, но оделся. Зато трава, трава, как по волшебству, в один месяц так поднялась и так вдруг выросла, что теперь уже косят. Но все-таки больно, как посмотришь кругом. Не видно человека, не белеет рубашка, не тащится гурьбой, веселой гурьбой толпа игривых ребят и девушек, как это можно постоянно видеть на нашей родине весной в лугах и полях. Тут все пусто; разве изредка увидишь, как полуголый якут или один-одинешенек плывет на своей убогой ветке по озеру, или собирает более чем убогую, маленькую-премаленькую рыбку, которой и питается всю весну. Не щемило бы, не болело бы сердце, если бы этот всю свою жизнь проводящий в заботах и тяжком труде народ жил хоть мало-мальски человеческою жизнью, хотя бы даже бросил то свинячье помещение, в котором, кроме грязи, вони, ничего нет, иль наедался бы, был бы сыт... А то выйдешь, и жутко станет: гол, грязен, голоден, тощ...

Теперь скажу кое-что о своем хозяйстве и вообще о себе. Первое, то есть хозяйство, находится в самом цветущем состоянии и ведется по всем правилам агрономического искусства. Лишь просохла земля, я орудием, каким еще от сотворения мира никто не работал, раскопал маленькую долину черноземной земли и сделал две превосходные грядки, на которых теперь у меня растет 70 превосходных вилков капусты. Этого мало; я расчистил и другую долину, которую засеял горохом. Так что плоды моих трудов, как я думаю, выразятся осенью в довольно почтенном подспорье моему материальному благосостоянию. Гороху, без шутки, фунтов 10 могу набрать, а о капусте можете сами судить...»

Алексеев начал получать письма из России. Там растет и крепнет рабочий класс! Прокладываются железные дороги, строятся новые фабрики, множатся революционные кружки, усиливается стачечная борьба. Стачка в Серпухове — на бумагопрядильной Коншина, стачка на ткацкой Зубкова в Иванове, забастовка на Мышкинском чугуноплавильном заводе, стачка на Долматовской мануфактуре, забастовка на Юзовском заводе, волнения и стачки на петербургских фабриках Шау, Максвелла, на Новой бумагопрядильной и у Кенига за Нарвской заставой.

И Петр Алексеевич задумал бежать.

Три пути вели в широкий мир: на север — к Лене, на восток — к морю, на юг — в Китай. Петр Алексеевич стал готовиться к побегу на восток, к морю. У него были припасены и деньги: товарищи по Каре дали ему для этой цели двести рублей.

Из Баягонтайского улуса бежать было сложно: непроходимая тайга, безлюдье, но Алексеев упорно готовил запасы и снаряжение. Бежать не удалось. Начальство гнало Алексеева из улуса в улус, не давая ему засиживаться на одном месте. Запротестовал Петр Алексеевич: «Хотите голодом меня задушить, не даете хозяйствовать!»

Наконец его поселили в Жулейском наслеге Бутурусского улуса. Двести километров до Якутска, восемнадцать километров до друга по карийской каторге Пекарского. Петр Алексеевич начал все сначала: юрта, покос, капуста. Обзавелся друзьями среди якутов, мастерил мебель для дома, соседям помогал, принимал участие в мирских делах. У начальства создалось впечатление, что Алексеев решил обосноваться на веки вечные.

Алексеев же не оставлял мысли о побеге: он тщательно к нему готовился. Сшил себе сапоги, купил крепкий полушубок и даже раздобыл неплохой револьвер.

С Пекарским он видался часто: ездили друг к другу за новостями, а чаще для того, чтобы «душу отвести».

Пекарский в то время увлекался якутским фольклором, а Петр Алексеевич задумал написать роман «Оторва» — роман о человеке, оторванном от жизни и дела, явно биографического характера. Дни, а зачастую и ночи напролет говорили они о якутском фольклоре и о душевных переживаниях героя не написанного еще романа. Говорили и о себе, и о людях, с которыми они когда-то сталкивались, и о людях, с которыми хотели бы вновь встретиться.

Пекарский относился к своему прошлому спокойно, философски. Он вспоминал свои прожитые годы, как вспоминают биографию героя из давно прочитанной книги. Петр же Алексеевич, рассказывая, волновался: он видел свое прошлое с такой ясностью, словно это было вчера-позавчера, и чувства, пережитые им много лет назад, сохранили всю свою свежесть, всю свою непосредственность. Синегуб, Перовская, Костя Шагин и даже Вера, девушка в беличьей шубке, которая только промелькнула в его жизни, оживали в его воспоминаниях, как лучи солнца, которые радуют, греют и вызывают буйный рост.

О Прасковье Семеновне они почти не говорили. Не действительно выпустили из Петербургской тюрьмы 10 апреля 1875 года, но выпустили для того, чтобы вновь арестовать. Теперь она на каторге, на той самой карийской каторге, откуда только что вырвался Петр Алексеевич. Но и для нее, для Прасковьи Семеновны, подходит к концу каторжный срок. Близкая встреча и счастье, связанное с этой встречей, было делом слишком интимным, чтобы о нем говорить даже с другом.

Петр Алексеевич Алексеев был уверен в своем счастье: совершит ли он побег или дождется в Жулейском наслеге конца ссылки — безразлично: через семь месяцев освобождается Прасковья, и тогда приедет она к нему, где бы он ни находился. Жизнь не замкнутый круг без начала и без конца, каждый день в человеческой жизни может стать началом большого счастья. И Петр Алексеевич знает, точно знает, когда наступит его большой день.

— Но ведь и ты, Петруха, и она снова приметесь за дело, — сказал Пекарский однажды под утро. — Как ты себе представляешь вашу жизнь?

Этот вопрос рассердил Петра Алексеевича. Он прошелся по комнате, немного успокоился, наконец сказал:

— Слушай, Эдуард, и запомни. Счастье отпускается не на фунты и не на золотники. Счастье — это счастье, сколько бы оно ни длилось. Будем счастливы неделю — хорошо, месяц — еще лучше. И если нас разлучит судьба после недели или после месяца, то счастье этим не кончится: оно будет продолжать жить в нас.

Вот с этого дня избегал Алексеев разговоров о Прасковье Семеновне.

В знойное августовское утро 1891 года, когда Пекарский вместе с двумя поденщиками работали на покосе, приехал верхом Петр Алексеевич.

— Еще косишь? — удивился он, слезая с лошади. Огляделся кругом, улыбнулся. — У тебя, Эдуард, хозяйство на широкую ногу поставлено. Татарин косит, якутка сгребает. Не то что у меня, мужика: один за всё.

— И ты уже откосился?

— А как же! Раз на себя надеешься, то приходится руками помахать. Дай-кось косу! — обратился он к татарину. — И смотри, как у нас в России косят!

И пошел Петр Алексеевич. Тело, словно на шарнирах; поворачивается в ритме маятника то влево, то вправо; коса тоненько повизгивает, — мигнет серебряный лучик, скроется в траве, и вот у ног Алексеева широкий веер зеленой травы.

Сбоку шел татарин. Он следил напряженно за руками косца, в его взгляде удивление и недоверие.

— Да ты, Петруха, артист! — воскликнул Пекарский.

— Мужик, а не артист. Почитай, лет тысячу Алексеевы сено косили.

Скосив пол-луга, Петр Алексеевич передал косу татарину:

— Видал, как в России косят? Вот ты и попробуй по-российски. Не суетись. Стой спокойно, отнеси косу далеко назад и сразу, со всей силы — р-раз!

Татарин попробовал сделать так, как учил Алексеев, но ничего не вышло. Его тело рванулось вперед вслед за взмахом руки — трава легла ступеньками.

— Хорошо, — похвалил Петр Алексеевич. — Человек ты с понятием. Только стоишь ты неверно. Крепче на пятку налегай.

Второй взмах получился у татарина лучше, шире, и трава легла ровнее.

— Вот теперь уж совсем хорошо!

И с каждым шагом у татарина получалось все лучше и лучше. Татарин сам это приметил; его лицо сияло.

— К вечеру и кончите, — сказал Алексеев, подтягивая подпругу у своей лошади. — Дня за два управишься, Эдуард?

— Думаю, управлюсь.

— Тогда приезжай ко мне, отпразднуем покос.

— Приеду, Петруха.

Алексеев ловко вскочил в седло, подобрал повод и сразу пустил коня вскачь. Вдруг остановился, повернулся в седле и крикнул:

— Работайте! Работайте!

Пекарский помахал рукой.

Всадник скрылся в лесу.

Пекарский управился только к концу недели и в воскресенье поехал к Алексееву. Уже подъезжая к Жулейскому наслегу, Пекарский издали увидел Федота Сидорова, якута, ближайшего соседа Алексеева. Тот сначала рысил ему навстречу, но неожиданно свернул в сторону, погоняя плетью свою мохнатую лошаденку. Это удивило Пекарского: якут уклоняется от встречи! Странно! И двадцать верст для якута не крюк, чтобы встретиться со знакомцем, чтобы расспросить: «Как корова? Много ли копен накосили? Не собираешься ли в Якутск?» А Федот Сидоров бежит от него! Пекарский пришпорил коня; нагнал якута.

— Ты куда так спешишь?

— У меня тоже дела, — холодно, совсем не по якутскому обычаю ответил Сидоров, смотря куда-то в сторону.

Это еще больше озадачило Пекарского. «Что-то случилось, — подумал он. — Федот Сидоров — старшина наслега, он как бы выражает настроение улусского начальства».

— Как Петр Алексеевич, здоров?

— Поезжай к нему, сам увидишь. Дальше выпытывать не имело смысла.

— Поеду посмотрю, — сказал Пекарский и сам удивился: его слова прозвучали как угроза.

Петра Алексеевича не было дома. На двери — замок. Пекарский заглянул в окно — в юрте беспорядок: чашка и чайник не убраны со стола, постель не застлана, на рабочем столе раскрытая газета, на ней — очки. Заглянул Пекарский в конюшню — пусто.

— Странно, — произнес Пекарский вслух. — И не похоже на Петруху. Пригласил в гости, и сам уехал... Нет, это не похоже на Петруху!

Пекарский написал записку: «Очень огорчен, что не застал дома. Видел участкового выборного Романа Большакова. Он сказал, что на твое имя получено разрешение на поездку в Якутск для покупки припасов на зиму. Перед отъездом в Якутск нам непременно нужно повидаться; в пятницу жди меня». Эту записку Пекарский вложил в дверной пробой и уехал.

В пятницу опять приехал: замок на двери, в пробое — записка. Его, Пекарского, записка! Значит, Петр Алексеевич с того времени не был дома!..

Взволновался Пекарский: куда девался друг? Уехать в Якутск без разрешения он не мог; в ближней Чурапче его не видели; бежать из ссылки, не попрощавшись, не похоже на Алексеева.

Пекарский — в управу, в окружную полицию, в родовое управление, в Чурапчу. Всюду он выспрашивал, писал заявления, требовал немедленного расследования, поисков. Сердце Пекарского чуяло недоброе, хотя он сам и все взбудораженные им товарищи по ссылке были убеждены, что у Алексеева нет врагов, а вера в его богатырскую силу была так сильна, что ни Пекарский, ни его товарищи и мысли не допускали о возможности покушения на их друга.

И все же нет Алексеева! Проходит неделя, месяц. Уже обыскали неводами озера, уже разворошили все копны сена, уже молодой и очень энергичный следователь Атласов опросил десятки людей — и ни следа, ни единой улики. Пропал Алексеев! Даже не пропал, а растаял в воздухе, и никто не видел, когда это произошло. Следователь написал заключение, что «государственный преступник Петр Алексеевич Алексеев бежал из ссылки, елико никаких доказательств покушения на его особу не удалось обнаружить», и приказал продать с торгов скарб бежавшего.

А Пекарский не унимался, хотя начальство уже смотрело косо на него, подозревая его «в умышленном затемнении дела». Прокурор так и сказал: «Вы подняли шум, чтобы сбить нас со следа». Даже якуты, обремененные частыми наездами следователей и полицейских, перестали отвечать на его вопросы. Ничто не смущало Пекарского: он рыскал по округе, носился между Жулейским наслегом и Чурапчой, прислушивался к разговорам, присматривался к якутам, следил даже за тем, какие покупки они делают, какими деньгами расплачиваются. Он был уверен, сердцем чувствовал, что его друг убит и убит именно Федотом Сидоровым, старшиной наслега, который больше по внутренней потребности, чем по должности, принимал уж слишком деятельное участие в розысках. Но поймать, уличить Федота Сидорова Пекарскому все же не удалось; на все вопросы якут находил разумные ответы, в крайнем случае отвечал равнодушным «не знаю».

Исчезновение Петра Алексеева взволновало не одного только Пекарского: всполошились и в Петербурге. Департамент полиции разослал «господам губернаторам, градоначальникам, обер-полицмейстерам, начальникам губернских жандармских и железнодорожных полицейских управлений и на все пограничные пункты» совершенно секретный циркуляр:

«...государственный преступник Петр Алексеевич Алексеев 16 августа сего года бежал из места поселения и, несмотря на все принятые местными властями меры, остался до настоящего времени неразысканным.

Названный Алексеев... на суде произнес речь весьма возмутительного содержания, которая впоследствии была отлитографирована и напечатана за границей и даже до сего времени вращается в революционной среде, служа излюбленным орудием пропаганды.

При этом следует заметить, что Алексеев, происходя из простого звания, обладая природным умом и бесспорным даром слова, представляет собою вполне законченный тип революционера-рабочего, закоренелого и стойкого в своих убеждениях, и едва ли после побега удовольствуется пассивной ролью, а напротив, воспользуется обаянием своего имени в революционной среде и, несомненно, перейдет к активной деятельности, которая может оказаться, в особенности же в пределах Империи, весьма вредною для общественного порядка и безопасности...»

Зря беспокоился директор департамента полиции господин Дурново! Петр Алексеев уже не угрожал «общественному порядку и безопасности»!

К якуту Егору Абрамову, как к «городчику», то есть к человеку, только что приехавшему, из города, собрались родичи. Он их угощал — таков обычай — водкой, лакомствами. Конечно, хозяин и себя не забывал. Якут, опьянев, поет — пел и Абрамов:

— Жил в одном улусе русский богатырь силы необыкновенной: быка на бегу останавливал, лошадь на спину поднимал, медведя в тайге встретит — медведь с дороги сворачивает, тигра встретил бы — и с тигром справился. И был он очень богатый: в хотоне коров, что яблок на яблоне, лошадей было у него столько, что он сам не знал им числа, а книг было у него еще больше. Но нашлись богатыри-якуты и победили русского богатыря и богатство его себе забрали. Лежит теперь русский богатырь бездыханный в дремучем лесу и никогда больше не встанет. Не увидят его никогда ни конного, ни пешего, ни один человек не увидит, чтобы из трубы его юрты выходил дым... — И, неожиданно расплакавшись, пьяный Егор Абрамов перешел на другой ритм и на похоронный напев: — Вы слышите стук телег с коваными колесами? Это едут к нам люди с блестящими пуговицами. Не в гости едут они к нам, они едут к нам спрашивать-допрашивать, куда делся русский богатырь. — Егор Абрамов пустился в пляс, метался по юрте, вдруг остановился и опять запел с каким-то петушиным задором: — Якуты ничего не скажут людям с блестящими пуговицами. Якуты не знают, где русский богатырь. А кто они, эти якуты-богатыри, не наше дело... Наше дело молчать... молчать... молчать!

Слух о песне разнесся по округе: отдельные строки, отдельные образы передавались при встречах в лесу, на рыбалке. Слух дошел и до Пекарского.

С прежней неугомонностью он начал ездить по начальству: просил, требовал, торопил, сам вызывал свидетелей, строил догадки, присутствовал на допросах. И, наконец, ему удалось уговорить Егора Абрамова «чистосердечно сознаться».

Старшина наслега, этот якут с недобрыми глазами, Федот Сидоров, сидя на корточках и попыхивая трубочкой, сказал ему, Егору Абрамову:

— Много денег у Петро Алексеича. Очень много! Я смотрел в окно, я видел, как Алексеев раскладывал на столе бумажки. Много-много бумажек. Три тысячи рублей будет. Еще больше — пять тысяч рублей будет. Он сказал мне, что в Якутск-город едет, припас купить. Мы убьем Петро Алексеича, деньги отберем и поровну разделим.

— А большой начальник приедет и меня в тюрьму посадит, — ответил Абрамов.

— Не посадит, Егорка, — успокоил его старшина. — Большой начальник не любит Петро Алексеича. Большой начальник мне сказал: «Ты, Федотка Сидоров, не дружи с Алексеевым. Алексеев — мой враг». Вот что сказал большой начальник!

— Хорошо, — согласился Абрамов. — Убьем Петро Алексеича.

В погожее утро 16 августа 1891 года явился старшина к Петру Алексеевичу:

— Ты хочешь в Якутск ехать? Я теперь свободен, поедем, я тебе короткую дорогу до Чурапчи покажу. Не по вешеной поедем. Пол дороги заработаешь. Раньше в Якутск приедешь. Только едем сейчас, пока я свободен. Покажу тебе короткую дорогу, и до обеда вернемся. Скорее седлай.

Алексеев согласился.

Выехали. Лошади шли бодрым шагом. Над тайгой стлался туман.

— Петро Алексеич, когда поедешь в Якутск, то ты скоро вернешься?

— Скоро, Федот. Печь сложить надо. По утрам уже холодно.

— Холодно, Петро Алексеич, — подтвердил Сидоров. — В тайге человеку плохо будет, замерзнет человек. Бежит-бежит человек и замерзнет.

— А зачем ему бежать? — заинтересовался Алексеев, весело поглядывая на попутчика.

— Зачем, говоришь, бежать? Сам не знаю, зачем бежать. Холодно в тайге, замерзнет человек в тайге. А дома тепло. В печке огонь горит, молоко пьешь... Посмотри, Петро Алексеич, Егорка Абрамов тут косить собирается.

Егор Абрамов вышел из леса. Он бросил косу в остожье, подошел к всадникам — поговорить, как водится.

— На этой елани думаешь косить? — спросил Алексеев.

— Хотел бы, да вот что-то голова болит.

— А ты поспи немного, пройдет головная боль.

— И то надо будет так сделать, — сказал Абрамов.

Сидоров, молчавший все время, взял Алексеева за руку:

— Подпруга у тебя ослабла. Ты спешил и плохо седлал. Нехорошо седлал.

Алексеев сошел на землю, затянул подпругу. Егор Абрамов держал его коня под уздцы.

— Хорошо затянул, — одобрил Егор.

В эту минуту Алексеев почувствовал резкую боль в спине. Обернулся — в руках Сидорова окровавленный нож. Превозмогая боль, Алексеев хватил Сидорова по скуле, свалил его с ног и, склонившись, попытался вырвать у него нож.

— Ты что... — начал Алексеев, но фразы не закончил: Егор Абрамов нанес ему ножом удар сбоку.

Алексеев рухнул.

Убийцы опустились на корточки, караулили свою жертву. Алексеев сказал что-то шепотом, приподнял голову, посмотрел вокруг и — замер...

Пекарскому было тяжело: революционер, закаленный царской каторгой, рыдал навзрыд, слушая показания Егора Абрамова. Были мгновения, когда он хотел наброситься на Абрамова, который то и дело прерывал свой жуткий рассказ вопросом: «А мне за это ничего не сделаете?» Только огромным напряжением всех сил Пекарский заставил себя выслушать до конца скорбную повесть о гибели чудесного человека, с которым судьба обошлась жестоко, подло, нанося ему удары именно тогда, когда в сердце закрадывалась надежда на крупицу счастья: почти накануне свидания с Прасковьей Семеновной.

Следственная комиссия обнаружила убитого Петра Алексеева недалеко от тайги в яме, закиданной валежником.

Похороны. Безмолвно, с опущенными долу головами стоят якуты. Ссыльные съехались с округи. Пекарский говорит надгробное слово по-якутски.

Пекарский закончил. Выдвинулся вперед старик якут Никишка Абрамов. Он положил жилистые руки на гроб и, глядя слезящимися глазами в спокойное лицо Алексеева, тихо начал:

— У великих гор есть проходы, у матери земли — дороги, у синей воды — брод, у темного леса — тропа. Только у смерти нет дороги, нет прохода, нет брода-тропы. — И вдруг он запел:

Густые туманы — напевы мои,

Снега и дожди — вопли мои,

Черная мгла — песни мои!

О досада, горе мое!

Ты к нам пришел переведаться силой

С высей верхнего чистого неба,

Иль из нижнего мира вышел,

Или прибыл из среднего света?

Ну, рассказывай! Ну же, ну же!

Звери притихли, птицы шумят,

Над нашим домом стоит беда...

Пожелтев, разметались волосы твои,

Что грива и хвост белого коня,

Почтенный мой, ясноокий мой,

С прекрасным переносьем, батюшка!

Старик пел долго, уныло, то переходя на шепот, то повышая голос до крика: он создавал легенду о русском богатыре — громоголосом, бородатом, который отважился поднять свой могучий кулак на «большого начальника», о русском богатыре, который был так богат, что собирался «набросить доху серебристых соболей» на плечи бедных якутов.

Сохранился документ:

«1894 года марта 9 дня, я нижеподписавшийся якут Жулейского наслега, Батурускаго улуса, Николай Софронов, дал сие подписку государственному преступнику Эдуарду Пекарскому в том, что я обязуюсь на собственном своим кочтом сделать памятника государств. преступника Петра Алексеева с лезом места три саряды из сараем [* С железными скрепами в трех местах и с навесом.], так как о покосе памятника жены Николая Большакова непременно окончить 19 июня с. г. за что платы получил от Пекарского три возов саженных и зеленых сена, в противном случае подвергаю строгий законной взыскании. В чем и подписуюсь Якут Николай Софронов по безграмотству за его росписался якут Роман Александров».

Недолговечный памятник соорудил Николай Софронов! Когда Прасковья Семеновна приехала к 1895 году в Жулейский наслег, памятника на месте уже не оказалось. Больше того: старшина наслега подвел Прасковью Семеновну к ограде часовни, ковырнул носком сапога землю и скучно промолвил:

— Тут его похоронили... А может, и немного подальше.

В этом же 1895 году на фабрике Торнтона вспыхнула забастовка. Это было на той самой фабрике, на которой Петр Алексеев вместе со Смирновым организовал первый революционный кружок.

У Торнтона мало что изменилось за двадцать лет: гнет, эксплуатация. В казарме те же перегородки, не доходящие до потолка, те же каморки, в каждой из которых ютились две семьи.

И все-таки было не то, что раньше. Экономическое развитие России шагнуло вперед. Возникли мощные промышленные центры: вырос, окреп рабочий класс.

Сложное оборудование крупных предприятий требовало грамотных рабочих.

Торнтон, как и многие другие фабриканты, открыл школу для взрослых. К преподаванию он привлек учеников духовной семинарии — и дешево, и спокойно: не станут ведь поповичи читать своим ученикам революционную литературу.

Сознательные рабочие не пользовались «щедротами» фабриканта: они уходили в те школы, где учителями были иные люди: марксисты. В этих школах обучали не только письму и чтению — преподаватели там знакомили своих учеников с жизнью и борьбой рабочего класса в европейских странах, интересовались бытом и условиями труда своих учеников, чтобы на примере их работы и жизни показать нужду и чаяния рабочего класса, его мощь и роль в истории России, в истории рабочего движения.

В одной из таких школ преподавала Надежда Константиновна Крупская.

Когда разразилась стачка на фабрике Торнтона, ученики воскресной школы принимали в ней самое деятельное участие.

Владимир Ильич Ленин в связи с забастовкой написал листовку «К рабочим и работницам фабрики Торнтона». В этой листовке он рассказал о чудовищной эксплуатации рабочих фабрикантами и призывал к сплочению, борьбе и стойкости. Материал для листовки собрал торнтоновец Кроликов, ученик Надежды Константиновны Крупской.

Вслед за этой листовкой появились другие. Это были листовки «Союза борьбы за освобождение рабочего класса»: начался новый период, — рабочее движение соединялось с социализмом.

Многие торнтоновцы помнили Петра Алексеева, помнили его речь на суде. Молодые рабочие читали речь Петра Алексеева — она неоднократно переиздавалась, и эта речь, как и листовки, звала их к борьбе и к стойкости. О нем, о Петре Алексееве, напомнил не только торнтоновцам, но и всему рабочему классу России в первом же номере «Искры» Владимир Ильич Ленин. Он писал:

«Перед нами стоит во всей своей силе неприятельская крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящие лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмем ее, если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется все, что есть в России живого и честного. И только тогда исполнится великое пророчество русского рабочего-революционера Петра Алексеева: «подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!»

КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

Пекарский Э., «Рабочий Петр Алексеев», «Былое», 1922, № 19.

/Л. Островер. Петр Алексеев 1849-1891. Москва. 1957. С. 192-214, 220./

Глава пятая

РАСЦВЕТ КУЛЬТУРЫ, НАЦИОНАЛЬНОЙ ПО ФОРМЕ,

СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ ПО СОДЕРЖАНИЮ

Вхождение Якутии в состав Российского государства оказало огромное прогрессивное влияние и на развитие духовной культуры якутского народа.

Несмотря на национально-колониальный гнет царизма, нищету, отсталость и бесправие трудящихся масс Якутии, с самого начала вхождения Якутии в состав Российского государства культура и искусство великого русского народа постепенно стали проникать в гущу якутского народа. Этому способствовали дружба, взаимное сотрудничество между трудящимися русскими и якутами, у которых не было и не могло быть взаимной расово-национальной отчужденности.

Наиболее ярким проявлением благотворного влияния русской культуры на духовное развитие якутского народа является обогащение якутского языка в результате заимствования многих русских слов. Проникновение русских слов в якутский язык началось вскоре же после вхождения Якутии в состав Российского государства, а ныне оно охватывает буквально все стороны общественной жизни.

С приходом в Якутию русских ученых и других образованных людей, особенно политических ссыльных, началось изучение якутского языка. В результате этого были созданы такие монументальные научные труды, как «Грамматика якутского языка» С. В. Ястремского и многотомный «Словарь якутского языка» Э. К. Пекарского. Обогащение якутского языка за счет русских слов (уже к 1928 году, по подсчету А. Е. Кулаковского, было заимствовано свыше 2400 слов) впоследствии явилось одной из важных предпосылок для создания якутского литературного языка.

Обогащение якутского языка, естественно, вызвало обогащение и развитие устного народного творчества якутов. Многие русские сказки и песни, пословицы и поговорки, загадки и скороговорки прочно вошли в арсенал якутского фольклора. Таковы, например, сказки об Иване Царевиче, Соломоне Мудром, царе Салтане, Лягушке-царевне и многие другие. Заимствование произведений русского фольклора обогатило устное творчество якутского народа художественно и идейно. В олонхо и сказки, а также в песни, сопровождаемые хороводными танцами «осуокай», все больше стали проникать социальные мотивы, открыто критиковались самодержавно-чиновничьи и феодально-тойонатские порядки, звучал призыв к борьбе за освобождение от гнета, за справедливость.

Богатое устное народное творчество якутов уже давно заинтересовало передовых русских людей, особенно политических ссыльных. Один из них этнограф И. А. Худяков собрал большое количество якутских сказок, песен, загадок и пословиц и составил известный «Верхоянский сборник», вышедший в 1890 году. В 1907-1918 гг. под редакцией Э. К. Пекарского опубликованы на якутском языке три тома «Образцов народной литературы якутов».

Труды русских ученых по якутскому языку и устному народному творчеству способствовали созданию якутской письменности и якутской письменной литературы...

[С. 159-160.]

II. Наука

Одним из важнейших результатов вхождения Якутии в состав Российского государства было его положительное влияние на развитие русской отечественной науки.

Открытие огромной страны на северо-востоке Сибири, знакомство с ее территорией и климатом, естественными богатствами и своеобразным бытом и культурой коренных жителей все это не могло не внести новое в представления людей о своей обширной Родине...

[С. 177.]

Со второй половины XIX века большой вклад в изучение Якутии вносят ссыльные революционеры, по преимуществу народнического направления, многие из которых были вынуждены жить здесь по 10-15-20 лет.

С этого времени меняется и направление исследований в сторону более глубокого интереса к самому народу, его языку и культуре. Исследователи этого периода оставили ряд ценных памятников языка и устного народного творчества, религиозных верований и обрядов якутов, описания их домашнего и общественного быта, представляющих важные материалы для изучения истории и этнографии народов Якутии. К таким материалам, например, можно отнести известный «Верхоянский сборник» ссыльного каракозовца И. А. Худякова — довольно полное дореволюционное собрание якутских сказок, легенд, песен, загадок и пословиц.

К этому же направлению примыкает работа обширной комплексной Сибиряковской экспедиции 1894-1897 годов, возглавлявшейся политическим ссыльным Д. А. Клеменцем. Поскольку экспедиция была предпринята на средства золотопромышленника Сибирякова, выбор участников ее не регламентировался политическими «видами» властей, и в ней приняли участие и собрали наиболее ценные материалы именно политические ссыльные Якутии.

Весьма интересные материалы и исследования дали тогда Н. А. Виташевский об обычном праве якутов, Л. Г. Левенталь — об истории их земельных отношений, В. М. Ионов о верованиях и мифологии, С. В. Ястремский и Э. К. Пекарский о языке и устном народном творчестве якутов, И. И. Майнов о эвенках и русском населении Олекминского округа, В. Г. Богораз (Тан) о чукчах и русском населении Колымского округа. Многие из этих деятелей науки продолжали изучение Якутии впоследствии — в начале XX века и в советский период (Э. К. Пекарский, В. М. Ионов, И. И. Майнов и другие).

Весьма характерно, что изучением естественных богатств края до революции почти не занимались. Это вытекало из отсталости царской России, правительство которой при изучении края ограничивалось лишь фискальными и военно-стратегическими соображениями...

[С. 179-180.]

III. Литература и искусство

Большим завоеванием трудящихся Якутии, при непосредственной помощи русских писателей и ученых, является создание якутской письменности и на ее основе зарождение и развитие письменной литературы.

Первые слабые ростки якутской письменной литературы возникли лишь на рубеже XIX и XX столетий. На первом якутском алфавите, составленном академиком Отто Бетлингком в 1851 году, вышли на якутском языке «Воспоминания Уваровского», «Образцы народной литературы якутов», собранные Э. К. Пекарским, и ряд других произведений якутского фольклора.

Подлинное развитие и расцвет якутская литература получила только в советский период. Она формировалась и развивалась на основе богатого якутского устного народного творчества, славных традиций великой русской литературы и творчества первых профессиональных писателей дореволюционной Якутии...

[С. 184.]

Бэһис глава

НАЦИОНАЛЬНАЙ ТАС ФОРМАЛААХ,

СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЙ ИС ХОҺООННООХ

КУЛЬТУРА ЧЭЛГИЙЭ САЙДЫЫТА

Саха сирэ Россия государствотын састаабыгар киириитэ саха норуотун духовнай культуратын сайдыытыгар эмиэ сүҥкэн прогрессивнай сабыдыалы оҥорбута.

Ыраахтааҕы былааһын национальнай-колониальнай баттала олохсуйан, Саха сирин үлэһит маассалара умнаһыттаабыттара, сайдыыта суох хараҥаҕа тэпсиллэн олорбуттара уонна бырааптан маппыттара; ол эрээри Саха сирэ Россия государствотын састаабыгар киириитин хара маҥнайгы кунүттэн ыла саха норуотугар улуу нуучча норуотун культурата уонна искусствота иҥэн испитэ. Онуоха нуучча уонна саха үлэһиттэрин доҕордоһуулара итиэннэ бииргэ үлэлээһиннэрэ көмөлөспүтэ: кииилэр икки ардыларыгар расовай-нациоиальнай туоратыһыы суоҕа уонна баар да буолуон сатаммат этэ.

Саха норуота өй-санаа өттүнэн сайдыытыгар нуучча культуратын үтүө сабыдыалын ордук чаҕылхай көстүүтүнэн саха тыла үгүс нууччалыы тыллар киирбиттэринэн байыыта буолар. Нуучча тыллара саха тылыгар өтөн киириилэрэ Саха сирэ Россия государствотын састаабыгар киирбитин кэннэ бэрт сотору саҕаламмыта, оттон билигин общественнай олох бары уобаластарын хабар.

Саха сиригэр нуучча ученайдара, ордук политическай сыылынайдар, кэлиэхтэрнттэн ыла саха тылын үөрэтии саҕаламмыта. Ол түмүгэр С. В. Ястремскай «Саха тылын грамматиката» уонна Э. К. Пекарскай элбэх томнаах «Саха тылын тылдьыта» диэн кинигэлэрин курдук бөдөҥ научнай үлэлэр айыллыбыттара. Саха тыла нууччалыы тылларынан байыыта (1928 сыллаахха, А. Е. Кулаковскай ааҕыытынан, хайы-үйэҕэ 2400-тэн тахса тыл киирбитэ) кэнники саха литературнай тылын үөскээһинигэр биир саамай наадалаах төрүт усулуобуйанан буолбута.

Саха тыла байыыта, биллэн турар, сахалар тылынан уус-уран айымньыларын байыппыта уонна сайыннарбыта. Нуучча үгүс остуоруйалара уонна ырыалара, өһүн хоһоонноро, таабырыннара уонна чабырҕахтара саха фольклоругар киирбиттэрэ (холобур, Уйбаан Сарыабыс, Соломуон Муударай, Салтаан ыраахтааҕы, Баҕа-сарыабына тустарынан остуоруйалар уо.д.а. үгүс айымньылар). Нуучча фольклорун айымньылара киириитэ саха норуотун тылынан айымньытын уус-уран уонна идея өттүнэн байыппыта. Олоҥхолорго уонна остуоруйаларга. ону тэҥэ оһуохай доҕуһуоллаах ырыаларга улам үгүстүк ооциальнай матыыптар киирэр буолбуттара, ыраахтааҕы баһылыктаах чиновниктар уонна феодаллар-тойоттор бэрээдэктэрэ аһаҕастык критикаланар, батталтан босхолонор, кырдьыгы булунар иһин охсуһууга ыҥырар тыллар дуораччы этиллэр буолан барбыттара.

Сахалар баай иароднай айымньыларын нуучча бастыҥ дьоно, ордук политссыльнайдар, өрдөөҥүттэн сэҥээрэллэрэ. Кинилэртэн биирдэстэрэ — этнограф И. А. Худяков, элбэх ахсааннаах саха остуоруйаларын, ырыаларын, таабырыннарын уонна өс хоһооннорун хомуйан, 1890 сыллаахха тахсыбыт киэҥник биллэр «Верхоянскайдааҕы хомуурунньугу» оҥорбута. 1907-1918 сыллардаахха Э. К. Пекарскай редакциялааһынынан сахалыы тылынан үс томнаах «Сахалар народнай литератураларын холобурдара» бэчээттэммиттэрэ.

Нуучча ученайдарын саха тылыгар уонна норуот тылынан айымньытыгар анаммыт үлэлэрэ саха суруга-бичигэ уонна саха суругунан литературата үөскүүрүгэр көмөлөспүттэрэ...

[С. 169-170.]

II. Наука

Саха сирэ Россия государствотын састаабыгар киириитэ нуучча төрүт наукатын сайдыытыгар үчүгэй сабыдыалы оҥорбута.

Сибирь хотулуу-илин өттүгэр маннык киэҥ дойдуну аһыы, кини территориятын, климатын, айылҕатын баайын үөрэтии уонна олохтоох нэһилиэиньэтин олоҕун-дьаһаҕын, культуратын кытта билсиһии бар-дьоҥҥо киэҥкуоҥ Ийэ дойдуларын туһунан саҥаны биллэрбэт-өйдөппөт буолуон сатаммат этэ...

[С. 189.]

XX үйэ иккис аҥарыттан Саха сирин сыылкаҕа кэлбит революционердар чинчийэн бараллар. Киннлэр үксүлэрэ народническай хайысхалаах этилэр уонна үгүстэрэ манна 10-нуу, 15-тии — 20-лии. сыл олорорго тиийбиттэрэ.

Бу кэмтэн ыла чинчийии хайысхала да уларыйан барар, норуоту, кини тылын уонна культуратын оссө дириҥник өйдүүр иһин үлэлэр ыытыллаллар. Бу кэмнээҕи чинчийээччилэр сахалар тылларын уонна тылынан уус-уран айымньыларын. итэҕэллэрин, эбирээттэрин, дьиэтээҕи уонна общественнай олохторун туһунан Саха сирин норуоттарын историятын уонна этнографиятын үөрэтиигэ улахан суолталаах, элбэх сыаналаах үлэлэри хаалларбыттара. Олорго, холобур, сыылкаҕа ыытыллыбыт каракозовец И. А. Худяков «Верхоянскайдааҕы хомуурунньук» диэн киэҥник биллэр айымньыта киирсиэн сөп. Бу үлэҕэ революция нннинээҕи саха остуоруйалара, легендалара, ырыалара, таабырыннара уонна өһүн хоһоонноро балайда толорутук бэриллибиттэрэ.

Политическай сыылынай Д. А. Клеменц салайааччылаах 1894-1897 сыллардаахха барбыт Сибиряков экспедициятын үлэтэ эмиэ итинник этэ. Экспедиция Сибиряков диэы золотопромышленник үбүгэр тэриллибитэ, ол иһин кини кыттыылаахтарын талыыга былаастар политическай өттүнэн хааччахтааһыны оҥорботохторо. Онон бу экспедицияҕа үгүс политическай сыылынайдар кыттыбыттара уонна саамай сыаналаах матырыйааллары хомуйбуттара.

Ити кэмҥэ Н. А. Виташсвскай сахалар бырааптарын туһунан, Л. Г. Левенталь кинилэр сиргэ сыһыаннаһыыларын историятын туһунан, В. М. Ионов итэҕэл уонна мифология тустарынан, С. В. Ястремскай уонна Э. К. Пекарскай саха тылын уонна тылынан уус-уран айымньытын. туһунан, И. И. Майнов Өлүөхүмэ уокуругун эвенкилэрин уонна нууччаларын туһунан, В. Г. Богораз (Тан) Халыма уокуругун чукчаларын уонна нууччаларын тустарынан матырыйааллара уонна чинчийиилэрэ олус кэрэхсэбилдээхтэр. Наука бу деятеллэриттэн үгүстэрэ (Э. К. Пекарскай, В. М. Ионов, И. И. Майнов о.д.а.) кэлин XX үйэ саҕалапыытыгар уонна советскай кэмҥэ Саха сирин чинчийиилэрин салгыы ыыппыттара.

Саха сирин айылҕатын баайын революция иннигэр оччо-бачча үөрэтэ сорумматахтара. Ити ыраахтааҕы ол сир государство хаһынатын төһө хаҥатыаҕын уоина байыаннай-стратегическай эрэ өттүн көрөрүн түмүгэ этэ.

[С. 191-192.]

III. Литература уонна искусство

Нуучча суруйааччыларын уонна ученайдарын быһаччы көмөлөрүнэн Саха сирин үлэһиттэрэ ситиспит биир сүҥкэннээх кыайыыларынан сахалыы суругу-бичиги үөскэтии уонна онуоха олоҕуран суругунан литератураны төрүттээһии уонна сайыниарыы буолар.

Сахалыы суругунан литература бастакы ньуолдьаҕай ачалара XIX үйэ бүтэр, XX үйэ үүнэр кирбиилэригэр эрэ үүнэн тахсыбыттара. Академик Отто Бетлингк оҥорбут саха бастакы алфавитынан 1851 сыллаахха сахалыы Ува-ровскай «Ахтыылара», Э. К. Пекарскай хомуйбут «Сахалар народнай литератураларын холобурдара» уонна саха фольклорун сорох атын да айымньылара бэчээттэнэн тахсыбыттара...

[С. 196-197.]