ЎЎЎ 9. Мархіль Салтычан. Знаны юкагіразнавец Беньямін Ёсельсан з Вільні. Ч. 9. По полярному краю. Койданава. "Кальвіна". 2020.

    В.  Иохельсон

                                                             ПО ПОЛЯРНОМУ КРАЮ

                                                                    путевые наброски

    Около трех лет я путешествовал по поручению географического общества по крайнему северо-востоку обширной Якутской области, побывав в никем еще не посещенных местах: на тундре и в области предела древесной растительности, на голых полярных хребтах и в зоне высокоствольных лесов, испытав всевозможные способы передвижения и все крайности температур, ознакомившись с бытом и нравами весьма разнообразных и столь различающихся между собой племен, как якуты, тунгусы, ламуты, юкагиры, чукчи, коряки и др., и сделав наблюдения над явлениями природы полярного края.

    Условия жизни в этом далеком крае исключительны, природа сурова и своеобразна, племена почти не изучены, и история их малоизвестна.

    Целью предлагаемых набросков познакомить любознательного читателя, не-этнографа, в ряде небольших популярных рассказов, со своими наблюдениями, выбрав наиболее интересные и характерные для местных особенностей факты и иллюстрировав их снимками.

    Может быть, мои наброски в большей или меньшей степени осветят природу и жизнь далекого и угрюмого полярного края.

                                                                                I.

                                                               Железная девушка

    К западу от реки Алазеи и в 130 верстах к северу от казенного тракта между поселками Верхоянском и Колымском (именующимися городами по какому-то недоразумению) лежит урочище Каратах. Оно состоит из нескольких юрт, расположенных вокруг озера, и находится уже на границе лесов. Чахлое, притундренное мелколесье, уродливая выродившаяся лиственница и низкорослый ползучий кустарник — плохая преграда от морских н тундренных ветров, и якутские поселки северного предела скотоводства зимою совершенно заметаются снегами. Только искры камельков, вылетающие будто из-под земли, да тальниковые плетни, засыпанные валами снега, показывают, что под этими сугробами ютится жизнь человека. Всякому жителю притундренной полосы, открытой тундры или побережья хорошо знакомы опасности зимней пурги, когда путникам приходится порой по двое и по трое суток отлеживаться вместе с собаками, пока буря не стихнет. Каждую зиму то в одном, то в другом месте какой-нибудь застигнутый пургой несчастливец засыпает навеки под пушистым и мягким пологом.

    В занесенных снегом юртах под треск камельков рассказываются бесконечные повествовании о счастливых и несчастных приключениях этого рода. Я тоже слышал их не мало, но сон Тимирь-Кыс (железной девушки) в ее снежном замке превосходит все эти рассказы и прямо граничит с областью чудесного. Я не поверил бы ему, если бы не видел самую героиню и не проверил ее слов рассказами очевидцев, сродников ее, откопавших ее из-под снега и ножами вырубивших ее из ледяного гроба. Полагаю, что случаи этот заслуживает внимания не только любознательного читателя, но и ученых исследователей.

    Теперь Тимирь-Кыс — цветущая молодая женщина с румяным и здоровым круглым лицом. Она замужем, и у нее есть ребенок. Но и теперь еще в ее лице сохранился тот особый отпечаток, которым отличаются люди, перенесшие в своей жизни сильное испытание. Тимирь-Кыс часто впадает в задумчивость, и в ее приятных чертах виднеется какая-то застенчивость, а порой выражение испуга. Во время своего рассказа она стыдливо закрывала глаза длинными ресницами, и ее верхняя приподнятая губа нервно вздрагивала. Все это придавало ее монгольскому лицу какую-то особенную тонкость и интеллигентность.

    Крестное имя Тимирь-Кыс — Екатерина; теперь, по мужу она носит фамилию Кокориной. Отца она лишилась рано, и мать ее вышла замуж вторично. Отчимы все одинаковы. Подрядившись купцу Кононыгину отвезти кладь с урочища Келлие на урочище Карактах, отчим 17-тилетней Екатерины послал ее с кладью, несмотря на разыгрывавшуюся непогоду.

    Дальше пусть рассказывает сама Тимирь-Кыс: «Это было между Спиридоном и Николой (30-го октября - 6-го декабря). Солнце не показывалось, и короткий день — одни сумерки, но днем все-таки видно. Я выехала — начало мерцать. Я ехала верхом, а нарту волокла на ремне, перекинутом через луку седла (иной упряжи в тех местах не знают). От Келиэ до Карактаха шесть кёс (60 верст) — день хорошей езды. Я хотела ночевать в дороге — в 30-ти верстах есть одно жилье; других людей нет до самого Карактаха.

    Еще перед выездом началась небольшая „погода” (ардàх), но в пути ветер усилился и занес дорогу. Настала пурга, с туманом, снегом. Ничего не видать впереди, снег залепляет глаза. Скоро стало темно, и я совсем потеряла всякий след — не знаю, в какую сторону ехать. Я остановилась, отстегнула нартенный ремень с седла, привязала коня за повод к нарте и легла. Долго на нарте лежала, не могла заснуть; так всю длинную ночь пролежала — до свету. Пока лошадь была, я не боялась: все-таки не одна. Лошадь была на привязи, всю ночь без корму, голодная, ветер ее пробрал, и она тряслась от холода, как и я.

    Когда стало светать, я накинула нартенный ремень на седло и хотела сесть на коня, но нетерпеливая дрожавшая лошадь вырвалась и убежала вместе с нартой. Я бросилась за и ней, но по глубокому снегу не могла догнать. В снежном вихре она скоро скрылась из виду. Я пошла по ее следу, но и след скоро потерялся: ветер быстро занес снегом. Это было на озере Эльбэрэк. Все хожу по озеру, ищу дороги, ищу конского следа. Взад и вперед билась — ничего не видать. День и ночь так ходила, искала, обессилела. Поставлю в снег ногу и не могу ее вытащить, сил нет. Не могу больше ходить — легла: на берегу озера легла, у дерева.

    Как легла, так сейчас и заснула. Долго ли спала — не знаю.

    Пробудилась — дышать трудно, ни в какую сторону не могу пошевелиться, всю снегом завалило. Я лежала па правом боку. Не могу повернуться, дышать. Стала плакать. Наконец левую руку высвободила, с лица снег смела. На лице снег был мокрый, таял. Потом подняла руку кверху и стала ковырять. Указательный палец дошел до самого верху: я почувствовала струю холодного воздуха и стала свободно дышать.

    Но было темно, стояла глубокая ночь, и погода все бушевала в темноте.

    Когда немного рассвело, я увидела над собой прокопанную пальцем дырочку. Через нее проникал слабый свет, но небо не было видно: туман и пурга продолжались. Снег все заносил мое окно, а я все снова пальцем протыкала. Лежу — все плачу. Голода и холода не чувствую, но жажда мучила меня. Беру левой рукой в рот снег, но жажда не утолялась. Лежу, плачу и думаю: „если б кто-нибудь нашел меня? Но как найдет — заметит!?” Спала ли я и сколько спала за все время, — не знаю. Наполовину я была без чувств, но видела как светает, потом темнеет и снова светает. Несколько раз день и ночь менялись. Сколько раз — не знаю. Холода я не чувствовала, было тепло. На третий, кажется, день погода прекратилась. Показался кусочек неба и ночью я видела звезды. Отверстие больше не заносило снегом. Лежу и прислушиваюсь: не слышно ли что, не идет ли кто, не едет ли кто? Все тихо, только ветер шумит, и скрипят мерзлые деревья.

    Наконец, — на который день не знаю, — я услышала над собой неопределенный шум, потом шаги. Обрадовалась, стала кричать: „вот я, здесь, под снегом, живая”. Голос мой ослабел, — думала я: — но все-таки услышат. Однако шаги стали удаляться, потерялись. Все стихло. Снова страшно стало, опять начала плакать. Через некоторое время я опять слышу скрип шагов по снегу, много шагов, потом слышу голоса, людские голоса. Потом в отверстии мелькнул красный шарф. Я закричала: „вот я, живая”. Кричу и плачу. Потом, слышу, наверху закричали: „Вот она лежит, здесь!” Обрадовалась. Жду. Кричу: „не уходите, не оставляйте”. Потом, слышу, снег разгребают. Вдруг увидела небо, людей, своих родичей. Трое их было. Один в красном шарфе. Сняли с меня снег, а шевелиться я не могу. Я лежала в ледяном корыте из растаявшего подо мной, а потом замерзшего снега. Заледенелая и промерзшая одежда была тверда, как древесная кора. Руки и ноги закоченели. Волосы прилипли ко льду. Лед кругом меня осторожно отбивали ножами, чтобы освободить меня.

    —У вас если чай есть, дайте мне, — сказала я: — вас увидевши, теперь хоть умру.

    Положили меня на парту, завернули в теплую одежду и повезли домой. Вскачь поехали. Это было 20 верст от дому. В дороге я на все смотрела, все видела.

    Когда внесли в дом, на мне всю одежду разрезали, сняли, но руки и ноги закоченели, и я не могла их разогнуть. Правая рука к груди была прижата, колени были согнуты, одно выше, другое ниже. Так меня завернули в заячье одеяло и оленьи шкуры. Потом мне дали чай с „живой кровью”. Привели в юрту теленка, разрезали у него ухо и подставили чашку. Без „живой крови”, говорят, нельзя спасти человека.

    Как выпила, так и в глазах светлее стало. Раньше людей, как сквозь дым видела, теперь ясно стала видеть. На другой день члены немного расправились, но только на пятый день я могла свободно правой рукой креститься. На десятый день стала ходить. Раньше, когда вставала, падала. В первые дни меня поили чаем с кровью и кормили немножко. Кормили мелкими кусочками мяса из бэльчит (икры). На четвертый день мне дали курить, и на сердце легко сделалось.

    Потом поправилась, совсем здорова стала. Долго я боялась удалиться от юрты. В худую погоду и теперь не хожу никуда, хоть и близко. Вот так было дело».

    В дополнение к рассказу Тимирь-Кыс я прибавлю рассказ одного из трех якутов, нашедших ее.

    «Приехал на Карактах купец. Говорит: завтра утром девка будет, с кладью. На завтра день прошел, вечерь настал, ночь наступила, а девки нет. Пурга поднялась. Говорим: „девка заблудилась, надо людей послать” Послали двух человек. Они нашли на озере лошадь с нартой. Девки нет. Искали ее — не могли найти. Искали ее мертвую, не думали, что найдем ее живую. Восемь дней искали. В последний день три человека пошли, и я тут был. Нашли мы большую застругу [* Застругами называют на тундре и на Ледовитом океане громадные снежные валы и гряды, образуемые ветрами. По застругам всегда можно узнать направление раньше дувших ветров, и вся поверхность тундры и океана напоминают собой выпуклую карту швейцарских гор с параллельными или пересекающимися белыми гребнями.]. Поднялись, стоим, слышим где-то человек плачет. Сняли свои зимние шапки с наушниками и стали слушать: где-то далеко плачет, но с которой стороны слышно — не знаем. В одну сторону пошли — голос потерялся, неслышно стало. Снова вернулись на застругу, снова слышим плач. В другую сторону пошли, в третью сторону пошли — три раза взад-вперед ходили, везде голос терялся. После этого с заструги не стали больше сходить, скинули шапки, наставили уши, стали слушать, припадать к земле, искать по снегу. Вдруг увидели круглую дырку, заледеневшую, величиной в серебряный рубль. Посмотрели — но ничего сначала не увидели, только услышали голос: „я жива, я здесь”. — „Живая?” спрашиваем. — „Живая”, говорит, „но хочу помирать”. Отверстие к низу расширялось, как воронка, в которую купцы льют водку.

    Так мы ее откопали, вырубили. Руки у нее были голы, голова обнажена. Рукавиц и шапки мы и не нашли. Видно раньше потеряла.

    После уже, когда мы ее открыли, прибавил рассказчик, я тогда только заметил, что на том месте верхушка лиственницы закуржевела, поседела. Так бывает над отдушиной зимней медвежьей берлоги. От его духу на дереве белая борода вырастает. Мы это раньше не смотрели, не заметили, не догадались. Человек, что медведь — оба дыхание пускают».

    Спрашивается, каким образом не умерла девушка от голоду или не замерзла?

    У нас принято за аксиому, что в полярном климате от частого вдыхания холодного воздуха горение, обмен совершается в организме человека энергичнее, чем у нас; поэтому нужно вводить в организм много топлива, нужна жирная нища.

    На самом деле это не совсем так. Полярный житель, правда, может много есть, он любит жир, но он может также в самые жестокие морозы проводить на охоте 2-3 дня без всякой пищи и сохранять бодрость духа, словно холод действует на его тощий организм, как алкоголь на желудок, возбуждая пищеварение в маленьких дозах и замедляя процессы питания в больших.

    Мы знаем физиологию и гигиену культурного человека умеренных стран, но у нас еще нет данных для сравнительной физиологии народов различных широт. Поэтому девушка, проведшая без пиши, на морозе (как бы ни было тепло под снегом, но температура была там ниже нуля) 9 суток и оставшаяся в живых, является феноменом, заслуживающим внимания ученых.

    /Нива. Иллюстрированный журналъ литературы, политики и современной жизни. № 20. С.-Петербургъ. 1898. С. 394-396./

    В.  Иохельсон

                                                             ПО ПОЛЯРНОМУ КРАЮ

                                                                    путевые наброски

                                                                                 II.

                                                                 Тундренный Таннер

    Его зовут Николаем Слепцовым. Он оставался без пищи на тундре 17 дней. Но все это случилось помимо желания Слепцова. Слепцов явился невольным Таннером.

    Если случаи добровольного поста известных «артистов» по голоданию бывали продолжительнее, то не надо забывать, что знакомые нам опыты происходили с научной целью, под наблюдением врачей, при хорошей обстановке, предварительной подготовке и приподнятом настроении пациентов.

    В данном же случае одинокая борьба между жизнью и смертью происходила на голой и безлюдной тундре, покрытой снегом, вдали от человеческого жилья.

    Случай этот несомненно никому из культурных людей не был известен, как и многое другое, происходящее в глухих и отдаленных местах наших окраин. Вот при каких обстоятельствах я про него узнал.

    Оставалось 20 верст до станции Салгытер, на которой якут Слепцов состоял есаулом. Это не казачье звание, а так почему-то местные русские называют лиц, заведующих полярными трактовыми станциями. Салгытер находится в 210 верстах от Средне-Колымска. Это было в начал января 1895 года. В тот день я должен был совершить переезд в 80 верст. Места таежные, прерываемые озерами. Снег был глубокий, и станочные олени, сбитые и утомленные частыми разъездами, еле волочили свои длинные, тонкие и изящные, но нелепо расставляемые ими, ноги. Поезд мой состоял из восьми санок, каждые из которых тянула в лямках пара оленей. Олени от моих санок были привязаны к задку нарты одного из «сердитов», т.-е. ямщиков. Оленей от прочих багажных санок вели за собой переводчик и другой «сердит». Мороз тоже стоял сердитый — в 50 градусов. Я поэтому предпочел уподобиться клади, чем на таком холоде править элегантными, но упрямыми и глупыми, как ослы, и дикими притом животными. Красота формы, очевидно, легко уживается в природе со скудостью ума. Впрочем, по отношению к человеку эти животные довольно беззащитны. Они разбрасывают свои ноги до последних сил, ибо шест-погонялка не щадит самых чувствительных мест. Но когда силы действительно приходят к концу, олень вдруг решительно протестует, делая единственно возможное в его положении: он ложится на снег и никакое битье не в состоянии его образумить или внушить, что он должен возить человека и его багаж без конца. Таких оленей отстегивают и бросают в дороге. Потом их находят поправившимися, если волк не воспользуется удобным случаем.

    Мы таким образом уже побросали трех оленей, и в нартах с багажом оставалось по одному. Разумеется, что это весьма мало содействовало ускорению нашего движения вперед. Мы часто останавливались, переставляли оленей, чтобы не надрывать «одиночек», поднимали падавших. Никакие обстоятельства в жизни не в состоянии приучить человека к терпению так, как полярные дороги. Мы выехали с ночлега около 8 часов утра, и уже близилась полночь, а станка еще не было видно. Подул резкий ветер. Ветер, в соединении с морозом — очень опасны для путешественника. Никакая одежда не спасает от них. Единственная защита — это движение. Но ходить по глубокому снегу легко тщедушному тунгусу в его легком кафтане, а не тяжело одетому человеку. Разумеется, что руки и ноги, прежде всего прохватываемая холодом, окоченели. Ресницы то и дело смерзались так, что нельзя было раскрывать глаз. Дыхание замерзало на усах, образуя ледяные сталактиты, закрывавшие рот. На бороде образовался целый ледник. Часто приходилось вынимать ту или другую руку из рукавицы, с риском отморозить их, чтобы прочистить глаза. Но впереди все-таки ничего не было видно. Ночь была темная. Поезд окутывал густой туман, образуемый тяжелым и частым дыханием присталых оленей. Дорога шла по тайге, где снег остается мягким и рыхлым, и мы двигались черепашьим шагом. Санки часто ударялись о серые стволы седых лиственниц, осыпавших нас в наказание за нарушение их спокойствия снежными хлопьями, синевшими на их ветвях. Зимой полярный лес своим безмолвием и мертвенным видом наводит уныние и страх...

    Вдруг моя нарта получила сильный толчок, и я почувствовал, что она остановилась. Скоро после этого все стихло. Протерев с трудом глаза, я увидел, что я остался один с нартой: она наткнулась на пень, лямка оторвалась, и мои олени ушли за ямщиком. С того места начался спуск к озеру, и поезд скатился довольно скоро. Когда я стал звать, никто не откликался — мои люди уже были далеко. Надо было сделать bonne mine à mauvais jeu и терпеливо ждать, пока ямщик, не боясь обратиться в соляной столб, повернет свою голову назад и увидит, что олени мои «простые». Я ждал. Идти пешком по дороге трудно и опасно: можно потерять трону, и тогда легко совсем заблудиться. Я хотел потоптаться на месте, чтобы погреть ноги, но лишь только я спустился с нарты, как погрузился по пояс в снег.

    Мне казалось, что я долго-долго ждал и мерз. В таких случаях каждая секунда кажется целой вечностью. Наконец, вернулся ямщик, ругавший оленей на все лады, думая этим очистить себя от всяких нареканий за случившееся.

    — Скоро ли, наконец, будет юрта?

    — Да, да, скоро, — ответил ямщик.

    Вот мы выехали на озеро, и я действительно увидел искры, вылетающие из камелька, даже юрта показалась на холмике, но увы! искрами оказались неподвижные звезды на темном фоне безлунного неба, а юрта была плодом воображения. Звезды сквозь морозную мглу кажутся красными, а в движущемся тумане они плывут вместе с ним и то являются, то тухнут, как искры.

    Тем не менее, я не раз еще был обманут иллюзией или миражем. Я перестал, наконец, верить своим собственным глазам, а когда показались настоящие искры, я упорно их считал звездами, пока поезд не приблизился к юрте и я не увидел, как из низенькой трубы высунулся огненный язык и облизнул ее верхние края, состоявшие из почерневших, но каким-то чудом не сгораемых жердей. Перед юртой толпились станочные люди — якуты и тунгусы. Последние обыкновенно нанимаются ямщиками.

    Я весьма, понятно, быстро соскочил с нарты и насколько позволял мой дорожный костюм побежал к узенькой, низко, наклонной и покрытой оленьей шкурой двери. Она была приподнята подростком, исполнявшим обязанности швейцара, и так как мне трудно было в нее влезть, то мне помогли сзади, т.-е. я был втолкнут в юрту услужливыми ямщиками. К счастью, я вовремя успел согнуться так, чтобы не удариться головой о низенький косяк двери.

    Трудно описать то удовольствие, которое испытываешь перед открытым и ярким пламенем камелька после пребывания на страшном морозе в течение 16 часов!

    Но не скоро мне удалось освободить свое лицо от ледяного покрова. Растительность на лице в полярном климате не только лишняя, но и неудобная вещь. Для защиты от холода она недостаточна, а между тем причиняет в дороге немало хлопот. Шарф и края одежды примерзли к бороде, и я бы мог ее совершенно лишиться, если бы вовремя не остановил молодого парня, усердно помогавшего мне раздеться. Это был сын отсутствовавшего хозяина Николая.

    На камельке кипели чайники. На столе стояла уже нарезанная струганина, т.-е. мерзлая рыба, и другие замороженные яства из продуктов молока. От холодной закуски внутри делается как-то тепло. В ожидании живительного напитка — чая, я вознаграждал себя за невольное молчание в пути беседой с молодым хозяином. Оказалось, что он вернулся домой только накануне моего приезда. Отец ему высватал далеко где-то невесту. Он отвозил калым (т.-е. выкуп скотом) и, вступив после этого в права супруга, вернулся домой, оставив жену в родительском доме до осени будущего года.

    Меня возмутил равнодушный тон, с которым он рассказывал о своей женитьбе и разлуке с молодой. Разве у новобрачного не естественно желание не расставаться с молодой женой? и где же, наконец, восторги и радости медового месяца? Это, разумеется, было рассуждение в духе наших понятий о любви и браке, и я его спросил:

    — Ты как это от молодой жены уехал, не скучаешь?

    — Нет, — ответил он тем же меланхолически-равнодушным тоном: — скучать буду, сяду на коня и поеду. Впрочем, теперь пурги пойдут, дорога идет через тундру, еще заблудишься, пропадешь... вот отец раз 17 дней блудил — умирающим нашли.

    — Как блудил?

    — Так блудил, собаки убежали, и он остался один.

    Я вспомнил свое сидение на нарте в лесу и подумал, что счастливо отделался.

    С самим стариком мне удалось встретиться через полгода после этого. Николай Слепцов — крепко сложенный старик, с малосимпатичной наружностью якута-торговца с безбородым, морщинистым, но выразительным, умным и суровым лицом. Суровым, впрочем, его лицо может быть кажется от отсутствия правого глаза, которого он лишился еще в детстве; наконец пережитая им драма должна была оставить те или иные следы на его облике.

    Чтобы не вводить элемента вымысла в изложение действительного факта, я передам лучше собственный рассказ Слепцова.

    «Это было в год приезда на Колыму губернатора. Я был у тунгусов на вершине р. Шондра па Моресистосе [* Морем русские там называют тундру. Слово это усвоено якутами и Моресистос (т. е. тундренный каменный хребет) они называют хребет, главная ось которого тянется по диагонали между нижним течением р. Алазеи и средним — Индигирки.]. До вешнего Николы оставалось 9 дней. От тунгусов я думал ехать домой на Андалах — это первый станок к востоку (по тракту) от Алазейскаго хребта в 20 в. от него. В то время я имел там жительство. У меня было клади 900 выпоротков (шкурки месячного оленя и моложе), сколько-то песцов и др. шкур, купленных у чукчей и тунгусов. От тунгусов я взял двух проводников. Сам я ехал на 9 собаках. Мою кладь везли тунгусы на 5 оленьих нартах, проводники ехали на 2-х нартах, всего было 7 нарт и 9 оленей. Два оленя „заводных”. Тогда тунгусы но одному оленю впрягали. Мы ехали ночь и два дня. До края лесов доехали. Тунгусы сказали:

    — Теперь мы вернемся. Отсюда недалеко, на южной стороне, большая дорога есть, а в день пути первых якутских жителей найдешь. По той дороге к ним прямо попадешь, а там найдешь своих людей.

    Мы вместе пообедали, чаю напились. Тунгусы мою кладь сложили на снег, а сами поехали назад. За кладью я должен был послать ожидавших меня там работников. Я остался один. Как тунгусы сказали, я так и поехал — на южную сторону. Без дороги ехал, сутки еду — не могу найти большой дороги. Там, где тунгусы меня оставили, лес выходит мысом, к югу и к западу снова тянется тундра. Вижу, что блужу. Я оставил собак и пешком пошел отыскивать дорогу, вспотел, свет от снега ослеплял мой единственный глаз, пот попал в него, и он совсем помутился. Я вернулся к собакам. Было совершенно ясно, но к рассвету поднялась пурга и такая сделалась темень, что я не видал хвостов кореневых собак (последней пары у передка нарты). Я решил остановиться, чтобы переждать пургу. Сутки пролежал, на нарту я накинул тордох (несколько сшитых вместе оленьих, продымленных кож, вроде замши, служащих для покрытия нарты с грузом) и под ним лежал. Раньше собак покормил, сам закусил оленьих языков и сала, лег и заснул; но беспокойно спал, часто пробуждался, высматривал из-под тордоха: снег все валил; нарту, собак, тордох — все замело, совсем замело. Пурга прошла, но я ничего не вижу, совершенно ослеп [* Альпийским путешественникам хорошо знакомо явление, известное под именем снежной слепоты. Она обнаруживается еще с большей силой на тундре в весеннее время, когда солнце, не сходя почти с горизонта, обливает своим светом бесконечную и белую пелену тундры.]. Думаю: вперед поеду слепой — не найду якутов; боюсь ехать вперед. Собаки стояли на юг, — я их повернул назад. Думаю: собаки сами обратную дорогу найдут и доедут до тунгусов или чукчей. Я поехал назад. Сам больше пешком иду, снег глубокий, еще мягкий, и собаки совсем обессилели. Таким образом я долго ехал — вдруг собаки остановились. Стал я ходить в ту, другую сторону, чтобы узнать причину остановки и под снегом ногами ощупал оставленную мною кладь. Я, значит, приехал к тому месту, где меня покинули тунгусы. Я сложил тут со своей нарты все, что на ней было, оставив только пищу для себя и корм для собак, и снова пустил собак, не направляя их. Как долго, таким образом, ехал, я не знаю — вдруг собаки рванулись сначала прямо, потом налево, затем остановились, в кучу скомкались и стали снег копать. Снег в том месте твердый был, убоистый. Я сидел на нарте и ждал; наконец слышу, как будто в норе песец залаял, собаки его надо полагать в нору загнали — видеть я ничего не видел. Я встал с нарты и начал распутывать собак. Вдруг все собаки залаяли, вырвались у меня, и через минуту я уже слышал лай в стороне. Собаки ушли вместе с нартой, и я остался с одним приколом (толстая березовая палка с железным концом, служащая как для запруживания нарты, так и для поощрения собак). Это было, кажется, днем, за 5 дней до Вешнего Николы. Нарта меня ударила по колену, и я упал в снег. Снег меня не держал, и я провалился. Я был одет в кукашке с камлейкой [* Кукашка — рубаха из оленьих шкур; камлейка — верхняя рубаха из дымленной замши, защищает от ветров.], а под ней была теплая купайка (куртка). В кармане купайки у меня были табачные крохи, которые я давал тунгусам и чукчам. Сам я до тех пор не курил. Я пошел, опираясь на прикол, падая в снег и снова поднимаясь: В какую сторону шел, не знаю, но искал собак, звал их, кричал, но никакого звука не слышал. Так несколько дней ходил, не зная направления. День от ночи различаю; свет в глаза бьет, и мне больно. Когда уставал, я ложился на снег и от усталости засыпал, но долго спать не мог и снова пускался бродить с приколом, как с палкой. В первые дни сильно есть хотелось, но моя еда осталась на нарте. Потом пить захотелось. Кругом снег. Я брал из кармана в рот табаку, жевал, выплевывал, а потом принимался за снег. Без табаку снег у меня во рту не таял, в лед обращался. Только на 2-й день после Николы (9-го мая) снег стал таять, а мокрый снег во рту таял без табаку. К счастью, в это время не было сильных ветров, как обыкновенно на тундре, в воздухе сделалось теплее, и днем солнце стало сильно греть. Я достал из-под снега талину, сделал из нее кольцо, прикрепил к нему ком снегу, кольцо привязал к ремню на приколе, а прикол вставил в снег. Под приколом я разложил свою шаль, сверху платок, вода стала стекать в платок, и я пил. Дня через два снег сильнее стал таять, вода скапливалась в ямах, и я бросил тальничное кольцо. Табак тоже перестал жевать, но съ тех пор стал курить, — раньше не курил. Я стал заметно слабеть. На четвертый или пятый день после Николы я совсем обессилел, дальше идти был не в состоянии. Я выбрал холм, на котором лежала куча каменьев, и на них лег. Очевидно, тут раньше стоял чукотский полог. Чукчи нижние края полога придавливают к земле каменьями. Думаю: если помру на высоком месте, меня люди легко найдут, похоронят, и мои кости не пропадут. Хотя солнце почти уже кругом ходило, но я полдень от ночи различал. Днем от света мне больно было открывать глаз. Под бугром было небольшое озеро, на поверхности льда стала скапливаться снежная вода, у краев образовывались „забереги”. Я спускался к озеру, опираясь на прикол раз 20 в день, и пил воду, припадая к озеру. Жажда мучила меня. Лежа на холме, я от слабости часто засыпал тревожным сном. Как только вздремну, так мне и кажется, что меня зовут, по имени зовут, слышу голос жены, детей, — вскакиваю, и никого нет.

    Четыре дня я лежал на куче камней. На пятый день меня нашел тунгус, случайно нашел. Люди, посланные меня искать, не могли меня найти. Я говорил уже, что у жителей меня ждали якуты. Прождав два дня, они отправились искать к тунгусам и узнали, что я давно от них уехал, стали искать и нашли в верховьях реки Шандры моих собак с нартой, Две собаки уже были мертвые, а остальные лежали неподвижно, запутавшись в упряжных ремнях. К собакам и мой след видели, я несколько раз близко подходил к ним, но все не доходил. Когда тунгус приблизился ко мне, он спросил по-якутски:

    — Ты какой человек будешь?

    Я ничего не ответил. Сколько раз мне мерещилось, что меня зовут! Лежу и не шевелюсь. Раньше, когда я откликался и потом никого не оказывалось, мне было очень тяжело. Второй раз спрашивает тунгус:

    — Ты живой человек или мертвый?

    После этого вопроса я молча поднял голову, и перед глазом промелькнула у меня смутная тень.

    — Я живой, — ответил я.

    — Ты кто такой будешь? — спросил он опять.

    Я назвал себя. Этот тунгус, по имени Иван, по прозвищу Мотлорхой, одно время у меня работником служил. Он узнал меня. Узнавши, заплакал.

    — Ты как теперь оживешь? — сказал он.

    — Теперь уж не оживу, — говорю я: — но я рад, что меня нашли, что мои кости не потеряются.

    Тунгус сказал:

    — Пойду к своему оленю, приведу его.

    — Твои люди где? — спросил я: — далеко ли, близко ли?

    — Мои люди где — не знаю. Я гнал оленей след и своих людей потерял. Далеко ли они, близко ли — найду. Не беспокойся.

    — Вместе пойдем к твоему оленю, — ответил я тогда.

    — Ты как теперь пойдешь, — сказал он: — ты не будешь в состоянии, я один пойду, приведу, тебя не покину, оставайся.

    Он стал божиться, что не покинет меня, что вернется. Сел, хотел покурить, тряхнул свой кисет и сказал:

    — Эх, табаку нет.

    — У меня есть, — сказал я.

    Я поднял кукашку и хотел достать из кармана куртки табаку, но не мог, от слабости. Тунгус сам достал из моего кармана табаку, покурил, напился воды у озера и хотел пойти. Я говорю:

    — Вместе пойдем.

    — Пойдем, — сказал он: — только верхнюю одежду раньше сними, потом пойдем.

    Камлейку, кукашку с меня скинул, себе взял, шаль тоже взял. Я пошел с приколом, 2 сажени прошел и упал. Тут тунгус снял свой кафтан, положил на снег, из моей одежды сделал изголовье и сказал:

    — Полежи, отдохни, поговорим о чем-нибудь.

    Уложил меня и говорит:

    — А я за оленем пойду.

    — Нет, без меня не иди.

    — Я тебя не покину, — сказал он: — если оставлю тебя и ты помрешь, я перед Богом и царем отвечать буду.

    Но я все не соглашался, я его знал, я ему верил, но мне страшно было одному снова оставаться. Он опять покурил и стал собираться. Взял свой нож, потом оставил на земле и сказал:

    — Зачем возьму, скоро приду.

    Огниво хотел взять, тоже оставил, говоря: „зачем возьму, скоро приду”.

    Ружье хотел взять и тоже оставил.

    — Если возьму ружье, — сказал он: — птицу если увижу — замедлюсь, пусть оно лучше тут лежит, скорее вернусь.

    Тогда я уверился в него и сказал ему:

    — Ступай!..

    Я взял ружье и обнял его, как залог. Тунгус скоро пришел, привел оленя и стал об огниво нож точить.

    — Зачем точишь нож? — спросил я.

    — Оленя убью, — ответил он.

    — Не убивай, — сказал я.

    — С голоду помираешь, как же без пищи оставаться хочешь? Хоть сухой олень — убьем.

    — Ты не убивай, — говорю: — мы как оба пешие будем? Лучше отвези меня в урасу, к товарищам.

    Он пошел и отрезал у оленя кончики рогов [* У северного оленя рога кк весне отпадают, и новые отростки мягки, как хрящ; по словам тунгусов они весьма вкусны, и при отсутствии еды их срезывают и едят, но для оленя эта операция не безопасна: он может истечь кровью.]. Я ему говорю:

    — Перевяжи рога.

    — Ничего, — ответил он: — не издохнет.

    Тунгус взял хрящи, покрошил мелко, как табак, и дал мне. Я поел и у меня в глазах немного светлее стало. Посадил он меня на нарту и повез. Нарта узенькая, маленькая, из тех, на которых сидят верхом. Я лег, и тунгус поясом и ремнем привязал меня к нарте, чтобы я не упал. Сам пешком идет. Дорогой он увидел куропатку, оставил меня с оленем и пошел стрелять, но не попал. Дальше поехали. На ровном месте он вдруг остановился.

    — Зачем ты остановился? — спросил я.

    — Обутки, — ответил онъ: — худые, хочу стельки переменить.

    Вдруг слышу олень упал.

    — Что это? — спросил я.

     — Убил, — ответил тунгус: — неужто два человека из-за одного оленя пропадать будут?

    Освежевал он оленя, распорол брюхо, из верхнего желудочка сделал чашку, достал крови и дал мне. Я выпил. Затем отрезал кусок печени, покрошил его мелко, как табак, и дал мне. Я съел. Потом он сказал:

    — Я теперь к товарищам пойду, а ты оставайся. Найду или не найду товарищей — завтра в это время приду.

    Я его уж не удерживал: оба мы, ведь, думаю, пешие, пусть найдет своих людей.

    Тунгус отрезал ноги оленя и одну мосталыгу, взял с собой, остальные оставил. Печень он завернул в камус [* Кожа с голени.], положил в брюхо оленя и сказал:

    — Если есть захочешь, доставай печень и кроши. Кровь можешь пить, но мяса не ешь — помрешь, воды не пей — помрешь.

    Он постлал для меня снятую с оленя шкуру и ушел. Но не успел я добраться до шкуры, как приехали па оленях тунгусы, которые собирались меня искать. С ними вернулся и Мотлорхой. Тут чай вскипятили, меня напоили, сахару дали, пшеничных сухарей. Все это были мои должники. Связали они двое санок, посадили меня и, поддерживая, довезли до урасы, которая стояла всего в полуверсте от того места, где я умирал с голоду. В урасе они жареной оленины накрошили и дали мне. Я поел. После стали меня раздевать. Ноги мои опухли, пальцы не разгибались, и сары мои были распороты ножом. Лицо тоже опухло. Раздевши, уложили меня и накрыли меховым одеялом. Я скоро заснул, но мне долго не дали спать, разбудили и вывели на улицу в одной рубахе. Поймали оленя, у живого на шее разрезали кожу, перерезали энгюс мэзи (сонную артерию), перевязали ее жильной ниткой, и, вставив ее мне в рот, нитку развязали — теплая кровь хлынула мне прямо в желудок. Потом распороли у оленя брюхо, вынули внутренности, посадили меня ногами в брюхо и закрыли брюшиной. Я еще плохо видел, что со мной делали. Мне все это потом рассказали. Долго я сидел внутри оленя, весь вспотел. Потом меня вынули из оленьего брюха, внесли в урасу, уложили на шкурах и закутали одеялом. Я заснул. Перед вечером меня снова разбудили и вымыли всего теплой водой. Когда вымыли, я стал видеть. Начал себя ощупывать — одна кожа да кости, жира и мяса нет. Кожа тонкая, как бумага, и опухоль прошла. Я стал чувствовать себя лучше, я начал уже вставать, но ходить еще не мог. Для меня в урасе отдельный полог поставили. После того, как меня вымыли, чаем напоили, накормили жареным на рожне мясом, мелко накрошенным. Есть я совсем не хотел, пить все хотел, но много чаю не давали. После еды у меня в желудке стало урчать, начались сильные боли, и я настоящим образом заболел. Поехали за Арарой [* Это самый богатый и влиятельный чукча на западной тундре. Он кочует еще западнее на притоке Индигирки  — Иэрчэн.]. Он опытный человек. Через два дня его привезли. Он говорил:

    — Напрасно чаем поили, сухарями и мясом кормили, надо было только живой кровью поить. До сажания в оленя ничем не должны были кормить и поить, только живой кровью.

    Арара привез якутского топленого масла. Мне дали ложку масла с водой. Потом мазали меня растопленным маслом. Через день, через два кожа стала сходить. В течение семи дней меня поили теплым чаем и кормили жареным на рожне мясом. На улицу стали меня выводить не надолго и от солнца загораживали. После семи дней мне стали давать вареное мясо. Я начал быстро поправляться, но прожил у тунгусов на тундре до середины лета. Тогда только за мной приехали родственники на лошадях, и я верхом по болотам поехал домой».

    В марте месяце 1897 года я проезжал по тундре, недалеко от тех мест, где голодал Слепцов. Многих лиц, откармливавших Слепцова, и в том числе известного чукчу Арару, я потом видел, и они подтвердили рассказ Слепцова. Мне не удалось только отыскать Ивана Мотлорхоя — этого благородного человека, не пожалевшего своего, быть может, единственного оленя, чтобы спасти старого хозяина.

    /Нива. Иллюстрированный журналъ литературы, политики и современной жизни. № 30. С.-Петербургъ. 1898. С. 590-595./

    Вл. Иохельсон

                                                           В ПОЛЯРНОМ КРАЮ

                      (Очерки и воспоминания из жизни на крайнем северо-востоке Сибири)

                                                                               I.

                                             Природа и обитатели полярного края

    Мне пришлось провести десять лет в разных местах Якутской области. Из них три года я, по поручению Императорского Географического общества, путешествовал по крайнему северу области, живя и кочуя вместе с бродячими обитателями страны. Благодаря этому я познакомился с образом жизни и обычаями разнообразных племен, населяющих этот край, изучил их языки и сделал много интересных наблюдений над полярной природой.

    Условия жизни в этом отдаленном уголке нашего государства резко отличаются от тех, в которых мы живем, природа там сурова и крайне своеобразна, население его почти совсем не исследовано, и история этого населения мало, известна.

    В предстоящих очерках я намерен познакомить моих юных читателей стем, что мне пришлось видеть, наблюдать и изучать в полярном крае. Может быть, мне удастся пролить некоторый свет на природу и жизнь этого заброшенного, угрюмого уголка земли.

    Все пространство, о котором идет речь, занимает два уезда Якутской области, Верхоянский и Колымский, и ограничивается на севере Ледовитым океаном, на юге Верхоянскими горами, на западе рекой Леной и на востоке Становым хребтом. Поверхность его равняется 29,000 квадратных миль, и на этомъ огромном пространстве насчитывают едва 20,000 жителей, другими словами, на каждого человека приходится почти 1½  квадратных мили. Нередко можно проехать сотни верст, не встретив ни живой души.

    Климат этой страны принадлежит к самым суровым на всем земном шаре. Морозы зимой доходят до 69 градусов. Реки вскрываются в конце мая, а у устьев лишь в начале июня. В сентябре они уже снова покрываются льдом. На озерах тундры лед стоит еще в июне и даже в июле. Разрушению льдов на реках много способствует течение воды, разбивающее льдины. В озерах же нет течения, а полярное солнце, хотя и не сходит с горизонта, но не успевает расплавить в короткое лето, трех или четырехаршинную толщу озерных льдов. Почва оттаивает летом на глубину ¼ и не больше ½ аршина. Вся страна представляет летом сплошное обширное, поросшее травой и мхом, болото, на котором рассеяны тысячи озер, больших и малых. Речки, соединяющие их между собой и известные под названием висок, нередко до такой степени зарастают болотными травами, что неопытный путешественник, не подозревая, что скрывается под этим зеленым ковром, внезапно проваливается в черную жидкую грязь. Весьма естественно, что при таких условиях всякое сообщение в стране становится летом почти невозможным.

    Зимой же скованная льдами, покрытая снегом и совершенно лишенная света страна являет собой картину того периода в истории земли, когда она, как предполагают астрономы, будет умирать вследствие угасания самого источника жизни на земле — солнца. Солнцу достаточно было бы в течение одного только лета не появиться над горизонтом, и вся скудная органическая жизнь полярных стран неминуемо погибла бы. К счастью, оно является каждую весну, и животный и растительный мир запасается светом и теплом на всю долгую зиму.

    Скудная растительность, покрывающая полярный край, не может быть всюду одинакова на таком большом протяжении. Интересно наблюдать, как, начиная от берегов Ледовитого океана по направлению к югу, растительность постепенно меняет свой характер: в глубокой тундре растут только мхи и лишаи, в области так называемой «границы лесов», у 69-го градуса северной широты мы уже встречаем кустарники и малорослые лиственницы, дальше к югу деревья становятся все выше и толще, и, наконец, еще южнее, кроме лиственниц, встречаются уже ивы, осины, березы и тополи.

    Как ни скудна растительность северных стран, все же она несомненно приносит человеку большую пользу: леса идут на топливо, мхи и лишаи служат кормом северным оленям, ягоды и коренья составляют единственную растительную пищу жителей полярного края, ибо для хлебопашества эта страна совершенно не пригодна и хлебная пища ее жителям незнакома. Разве только как лакомство они иной раз получают от купца или путешественника несколько черных сухарей.

    Население этого сурового, негостеприимного края не велико, но распадается на много народностей, языки, обычаи и образ жизни которых также разнообразны, как и их происхождение. Оно состоит из следующих народностей: русских, якутов, тунгусов, ламутов, юкагиров, чуванцев и чукчей.

    Русское население здесь очень немногочисленно — Якутская область, вообще, мало привлекала и до сих пор мало привлекает переселенцев, а полярный край и того менее. Под влиянием тяжелых условий жизни в суровом и холодном краю русские во многих отношениях значительно опустились. Во многих местах они забыли родной язык, переняли нравы, обычаи и суеверия инородцев, забыли ремесла и кое-где даже обратились в полукочевых скотоводов или собаководов. Их домашняя обстановка, пища и другие условия жизни почти ничем не отличаются от условий жизни якутов или других инородцев. Только жилища их состоят большей частью из домов-срубов, а не из юрт [* Юртой называется жилище якутов. Она состоит из четырех наклонных стен, образуемых стоячими жердями, обмазанных снаружи глиной или пометом, и из плоской крыши, так что она имеет вид усеченной пирамиды.].

    Якуты, родственное татарам и туркам племя, не коренные обитатели этого края. По мнению ученых, их первоначальной родиной были или верховья Енисея или берега Байкальского озера, откуда они были когда-то вытеснены бурятами. Смутные воспоминания об этой поре сохранились в якутских песнях, в которых поется, что жили они когда-то в теплой стране, «где не приходилось так мерзнуть и много трудиться, как здесь».

    Несмотря на все неблагоприятные условия существования на новой родине, с ее болотами, тундрами, холодом и коротким летом, якуты быстро освоились и приспособились к новым условиям жизни. Они оттеснили других инородцев и, в противоположность последним, увеличились в числе, несмотря на большую смертность детей и взрослых от частых эпидемий (повальных болезней).

   Как наружность якута с его угнетенным, унылым и подчас мрачным взглядом, так и характер его, лукавый, недоверчивый и раболепный, указывает на то, что малоизвестное прошлое этого племени не было легким, что народ этот был тесним, терпел обиды и, невзгоды. Но, несмотря на все невзгоды, якуты сохранили свои национальные черты, свой древний язык и сознание своего превосходства над другими племенами. Якуты привели с собой в полярный край неизвестных там раньше коней и рогатый скот, и большая часть из них сумела остаться скотоводами, несмотря на суровость климата и другие неблагоприятные условия

    Едва ли есть на земле какой-либо первобытный народ, который состоял бы из таких хитрецов, как якуты. Ни одно дело, как с чужими, так и со своими, не делается прямо, без хитростей и обходов. Если якут приходит к своему соседу за какой-нибудь надобностью, он никогда не начнет со своей просьбы, а будет говорить о том, о сем, а главным образом о том, что интересует соседа, который прекрасно знает, что не в этом суть или даже догадывается в чем дело, настораживается, но невольно поддается действию человеческого слова; да и сам проситель увлекается своим искусством и добивается, наконец, своего.

    Не менее искусны якуты при совершении торговых сделок, У них все продается, все покупается или меняется, лишь бы получилась действительная или воображаемая выгода. «Купи», «продай», «меняйся» — эти слова чаще всего поражают слух новичка при встрече якутов как с русскими, так и со своими.

    По сравнению с другими инородцами, якутов надо признать очень одаренными от природы. Способность к подражанию развита у них в высшей степени. Этой способности следует приписать тот переворот, который произошел в них под влиянием небольшой горсти русских поселенцев. Многие из первобытных нравов якутов смягчились под влиянием русских. Теперешний якут стыдится признаться, что еще в недалеком прошлом у них существовал обычай убиения стариков и погребения вместе с умершим господином, живыми, кого-нибудь из домашних и любимого коня.

    Материальная жизнь массы якутов весьма незавидна. Трудно представить себе более жалкое существование чем то, которое они ведут. Живут они в грязных юртах; тут же в особом отделении помещается домашний скот, заражающей юрту отвратительным запахом, которым пропитана и одежда и, никогда не знающее мыла, тело якута. Мясо северные якуты едят весьма редко, — у большинства из них скота очень мало, — питаются они главным образом гнилой рыбой и не брезгают даже павшим скотом; за редким избытком в съестных припасах следуют часто посты и голод. В летнее время человек, как и скот, набирают про запас жиру, а к весне они тощают до неузнаваемости. Большинство якутов не в состоянии приобрести ситцу на рубаху, а одеваются в звериные шкуры; в глуши нередко старики и дети ходят почти или совсем голые.

    Якуты числятся православными, но они христиане больше по имени, чем на самом деле. Вся религия у их сводится к тому, что они исполняют кое-какие обряды, но сущности христианства они не понимают.

    Очень интересное, к сожалению, уже вымирающее племя — это юкагиры.

    О прежней многочисленности юкагиров существуют различные предания. «Юкагирских огней было так много, как звезд на небосклоне в яркую ночь. Перелетные птицы исчезали в дыму юкагирских очагов, и северное сияние было отражением их многочисленных костров» — так говорят о себе сами юкагиры. Колымские якуты и теперь еще называют северное сияние юкагирото, т. е. юкагирский огонь.

    По сохранившимся преданиям, места кочевок этого когда-то многочисленного народа распространялись некогда далеко на юг, до тех пор, пока оттуда не стали наступать на них сначала тунгусы, потом якуты, и не двинулись на них русские с двух сторон: с севера морем, с юга — через горы. Первое столкновение русских с юкагирами произошло в начале XVII века. В то время они находились еще на самой низкой ступени развития и жили в так называемом каменном веке, т. е. не знали еще употребления металлов, а орудия свои изготовляли из камня и кости.

    Искусство варить пищу было им тоже неизвестно. Воду они кипятили в деревянных корытах помощью раскаленных камней. Реки служили им источниками пропитания и путями для кочевок, а леса и тундра — местом для охоты. Из домашних животных у древних юкагиров имелись только собаки.

    Такъ жили юкагиры 250 лет тому назад, т. е. до столкновения их с русскими завоевателями. С тех пор произошло мало перемен в условиях их жизни. Правда, каменные и костяные орудия заменились железными, кремневая винтовка вытеснила лук. Наконец, вместо прежних кожаных жилищ юкагиры зимние месяцы проводят в избах-срубах или землянках, но материальная жизнь их почти не изменилась.

    Главные занятая мужчин и теперь исключительно — рыболовство и звероловство. Среди них наибольшим значением пользуются следующие лица:

    Во первых — Старик. Это старший в роде, т. е. большой семье. Он назначает время для кочевок и место для стоянки. Он руководит охотой, и все его наставления беспрекословно исполняются молодыми людьми.

    Во вторых — охотник-промышленник. Чтобы жить, необходима пища. В полярном климате се не собирают на полях и не срывают с деревьев. Там пища плавает в реках (рыбы) или ходит по лесу (дикие животные), и не легко дается человеку. Но реки замерзают в сентябре и вскрываются в конце мая. В течение 9-ти зимних месяцев вся забота промышленника состоит в добывании мяса. Он должен найти след лося или оленя и, настигши животное, так незаметно к нему подойти, чтобы без промаха послать смертельную стрелу. Тут кончаются обязанности промышленника. Он отправляется в стойбище, и по его следу женщины едут на собаках за убитым животным и потом делят мясо между отдельными домами. Во время удачной охоты, когда мяса много, его режут на ломтики, вялят на солнце и кладут про запас в воздушные амбарщики, строящиеся на севере на высоких столбах, для защиты провизии от нападений медведей.

    Но вот промышленник бродит, и не находит следа или зверь от него уходит. Он сотни верст кругом обегает на лыжах. День и ночь бежит, ведь, дома его родня сидит без еды. Глаза его, не зная сна, вваливаются, рот высыхает, губы трескаются и «сердце делается маленьким», говорят юкагиры. Он теряет силу, ложится и тогда начинается голод...

    Порядок кочевок во время охоты таков. Впереди на лыжах, отправляются все мужчины, владеющие луком, имея во главе «старика», т. е. старшего в семье-роде. За ним идет главный промышленник; сзади — рядовые люди.

    В это время женщины снимают урасы [* Урасой называют кожаный шатер тунгусов и юкагиров. В южных местах урасу покрывают не кожей, а березовой корой.], складывают на сани весь свой скарб, сажают малолетних детей и больных и отправляются по следу охотников.

    Женщины и девушки в лямках вместе с собаками тянут нагруженные нарты, т. е. сани. Другие подталкивают. Но вот доезжают до места, где «стариком» поставлен знак для стоянки — небольшой остов урасы из маленьких палочек — и женщины останавливаются, ставят урасы и ждут возвращения промышленников.

    Как только вскрываются реки, юкагиры делают лодки и легкие челноки и с верховьев всех речек спускаются к Верхнеколымску, городу, все население которого состоит из церковного причта, русского приказчика и 2-3 якутских семейств. (Здесь я говорю о юкагирах, живущих в верховьях р. Колымы). В Верхнеколымске юкагиры вносят исправнику, который приезжает из Среднеколымска, подати, священник исполняет требы, а якутские и русские торговцы выменивают у юкагиров то, что ими было добыто зимой и весной из лисьих и других меховых шкур, на чай, табак, ситец или платки. С приездом юкагиров река оживляется, берег покрывается кожаными коническими урасами, и парни и девушки по целыми дням ведут круговой танец. Так проводят они время до конца июля, питаясь случайным промыслом какой-нибудь птицы или рыбы и живя больше чаем. Но вот пришли морские рыбы, омуль и нельма, и река оглашается радостными криками.

    Декабрь и январь, самые холодные месяцы, юкагиры проводят дома, и если пища есть, то проводят время весьма весело. Каждый день то в одном, то в другом доме собирается молодежь для танцев и игр. В это время в юкагирские поселки по р. Ясачной под разными предлогами и без всяких предлогов являются якуты и, пользуясь первобытным гостеприимством, живут по неделям и едят приготовленную рыбу, так что в самый лучший год пищи не хватает до февраля. В феврале месяце юкагиры оставляют дом с камельком, кладут свои шатры на нарты и начинают кочевать по различным притокам Колыми по нескольку семейств вместе, но в каждой группе имеется один хороший промышленник, который главным образом промышляет диких оленей и кормит весь лагерь. Собак у юкагиров мало, кормить их нечем, и в кочевках, за исключением дряхлых стариков, больных и маленьких детей, все ходят пешком. Тяжело и вместе с тем смешно видеть пятилетнего мальчика или девочку на лыжах и с посохом, когда они карабкаются на гору, проваливаются в снег, отстают от табора и плачут от холода.

    Так проходит зима и весна, потом снова строят лодки и челноки, и снова с верховьев разных речек отдельные группы голодных семейств съезжаются в Верхнеколымск. Таков годовой круговорот жизни юкагиров.

    Пища юкагиров состоит исключительно из рыбы и оленьего мяса, добыча которых подвержена различным случайностям, и вслед за обилием пищи нередко наступают ужасные голодовки. Я имел несчастье быть свидетелем одной из таких голодовок на р. Коркодоне, осенью 1896 г. Осенний промысел был плох; воздушные амбарчики на высоких ногах оказались пустыми. К несчастию выпал глубокий снег; осенью снег мягкий, даже человека на лыжах не держит, а тем более собак с нартой, и промышленники должны были сидеть дома, хотя я их снабдил порохом, которого у них не было. У меня осталось всего несколько фунтов сухарей и кирпичный чай, который тоже был на исходе. За мной должен был прибыть из Верхнеколымска якут-подрядчик с конями 1-го ноября, но он приехал только 15-го, и последние 2 дня чаю уже не было. Трудно забыть вид голодного человека — с засохшими губами, воспаленными глазами и блуждающим взором. Люди ходили точно тени, а собаки бродили голодные, предоставленные самим себе. Наконец 8 ноября явились два семейства Гижигинских ламутов; я купил у них двух оленей и мог поделиться с юкагирами мясом. На следующий день пришли еще четыре семейства. Я пригласил тогда к себе всех домохозяев, в числе которых был один родовой князек, и предложил им сделать пожертвование оленями в пользу голодающих юкагиров. Они тотчас же согласились, хотя это тоже небогатые люди, владельцы стад в 15-20 оленей. Два человека дали по два оленя, остальные по одному. Таким образом голод временно был устранен. Через несколько дней я уехал. Что потом было, не знаю.

    За мной приехали с р. Ясачной самые опытные проводники. Один из них шел впереди на широких лыжах и длинным копьем пробовал крепость льда. Другой за ним, верхом на коне, обозревал окрестность и указывал направление. Вся дорога продолжалась 13 дней. Из них мы двенадцать ночей провели под открытым небом. Все время стоял мороз в 35° - 45°. Наступало самое суровое время года. Природа засыпала холодным сном. Кругом спокойствие и безмолвие. Все мертвенно, бледно и неподвижно. Медведь спит в берлоге, белка не выходит из гнезда. Дятел перестал долбить кору лиственниц. Заяц дремлет под корнями упавшего дерева. Глухарь и куропатка зарываются в снег. Любопытно в лесу, когда наступаешь на снег, и из под ног вылетает куропатка. Зимующая там белая сова сидит, спрятав голову под крылом, а четвероногие хищники лежат свернувшись, уткнув морду в густую шерсть. В воздухе носится кристаллическая снежная пыль вместо хлопьев. Лес поседел от дыхания природы. Солнце под той широтой не скрывается вполне, но в это время оно весь день стоит на краю горизонта, холодное, без лучей, и бледно-желтое, как дно медного таза. Бледный диск луны и днем не сходит с небесного свода.

    Для ночлега выбирали в лесу места, закрытые от ветров. Одни разгребали лопатой или лыжами снег, устраивая высокий вал. Другие рубили и валили деревья. В центре вала зажигали громадный костер из толстых лиственничных стволов, концы которых расходятся в разные стороны. По обеим сторонам костра, вдоль пылающих стволов, в снежный вал втыкают наклонно жерди и их снаружи закрывают ровдугой, т. е. выделанной оленьей кожей. Под уклоном этого щита устраивают постель из оленьих шкур. Громадное пламя костра быстро превращает кругом снег в пар, который снова инеем осаждается на охлажденной поверхности лица, волос и мохнатой одежды. Густое облако окутывает стан, и побелевшие люди делаются похожими на больших зайцев. Но с каким наслаждением проглатываешь тогда горячий чай и греешь руки об чашку! Самое худшее — это спать в этих полярных гостиницах, но к холоду, как ко всему на свете, можно привыкнуть. Многие инородцы раздеваются догола и закрываются одеялом из оленьих или заячьих шкур. Оно оканчивается мешком для ног. Инородцы ложатся головой к костру, вопреки нашей поговорке: держи голову в холоде, а ноги в тепле.

    Все заснули. Костер перестал гореть, только тлеет. То у того, то у другого из спутников открывается часть тела — спина или грудь — и белеет от пушистого инея, но они продолжают спокойно спать. В первое время эти ночлеги не могут нравиться — к ним трудно приспособиться. Под меховым одеялом, если закроешься совсем, трудно дышать, задыхаешься. Вот немного откроешь одеяло, но как только засыпаешь, чувствуешь, что мороз щиплет нос. Просыпаешься, и не можешь открыть глаз, — веки смерзлись, от дыхания лицо покрылось инеем и приподнятый край одеяла затвердел как древесная кора... Потом привыкаешь к этим ночевкам. Впрочем, в ровдужных урасах ламутов и тунгусов не лучше.

    26-го ноября вечером мы, наконец, приехали в юкагирский поселок Нелемное на р. Ясачной. С каким удовольствием я ехал с последней ночёвки под открытым небом! Сначала звезды все казались искрами, вылетающими из трубы камелька. Сквозь морозный туман звезды кажутся красными, а когда появились настоящие искры, я уж не верил, думая, что это все те же обманчивые звезды. Поверил только тогда, когда увидел юкагирские зимние срубы.

    Трудно описать удовольствие, которое испытываешь после такой дороги в доме, какой бы он ни был, перед пылающим огнем камелька.

    Тунгусы в Якутской области, подобно якутам, пришлое племя, а не коренные обитатели. Ученые полагают, что они вышли из области р. Амура. Почти все они до сих пор бродячие звероловы или оленеводы. По характеру и нравственным качествам они представляют собою полную противоположность якутам и стоят выше многих других инородцев. Добродушные и беспечные, они сохраняют веселость в нищете и не унывают ни перед какими бедами и невзгодами. Преданные и услужливые до раболепства тунгусы умеют, однако, сохранять собственное достоинство и быть гордыми без чванства.

    Известно также отношение тунгусов к своим долговым обязательствам. Они свято хранят старые бумажки, на которых записаны долги отцов и дедов, сами на себя предъявляют эти долговые расписки кредиторам, пишущим на них, что хотят. Тунгус не страшится опасности, презирает страдания и не боится смерти. По целым дням даже во время жестоких морозов, тунгус может обойтись без пищи, сохраняя при том энергию и бодрость. Летом, если охота плоха, тунгус может жить ягодами тундры или мелкой рыбой горных речек. Жители гор или, как здесь русские называют их, «Каменные тунгусы», летом удаляются от комара и овода на вершины гор, а зимой бродят по ущельям. С топором за поясом и кремневым ружьем и луком за плечами, худой и гибкий тунгус быстро скользит на лыжах по поверхности глубоких снегов или мчится по тонкому льду, следуя указаниям своей умной собаки, ловко отыскивающей след и тонко «хватающей дух» зверя.

    Убив лося, оленя или горного барана и отрезав кусок для своего подкрепления, тунгус радостно отправляется за своим табором. Жилище его (ураса) так же легко, как и его костюм. Оно состоит из 1-2 десятков тонких жердей, поставленных конусом и обтянутых ровдугой, легко навьючивается на оленя и переносится к месту промысла. Там женщины очищают землю от снега, кладут на нее хвою, места для сиденья устилают оленьими шкурами, в середине урасы разводят постоянно поддерживаемый огонь, и жилье готово; но холод в нем такой, что только полярный житель в состоянии его выносить. Покончив с добычей, тунгус опять снимается и вечно таким образом бродит — он счел бы себя несчастным, если б ему долго пришлось сидеть на одном месте.

    Чукчи тоже составляют первобытное население крайнего северо-востока Азии, население живучее, сохранившее свою независимость, язык, нравы и быт. Сколько всего чукчей, точно еще неизвестно. Сами чукчи очень плохие счетчики, и никому из путешественников до сих пор еще не удалось привести в известность число всех чукчей, но можно сказать, что их приблизительно около 12,000-15,000 человек, из которых в описанном крае кочуют 3,000 или 4,000 человек, а остальные живут к востоку от р. Колымы.

    По роду занятий можно разделить чукчей на сидячих собаководов, живущих селениями по всему побережью Ледовитого океана, на кочевых оленеводов и, наконец, на бродячих или торговых.

    Первые имеют собачье хозяйство, занимаются промыслом тюленей, моржей, белых медведей и полярных лисиц (песцов); нередко они находят мамонтовые бивни и китовый ус. Промыслами этими они питают себя и собак и в обмен на свои продукты получают от бродячих чукчей оленьи шкуры на одежду, обувь и жилище, а от русских табак, котлы, чайники и чай. Вторые, образующие главную массу чукчей, суть настоящие пастухи оленеводы с многочисленными стадами в тысячи и десятки тысяч голов, счет которым хозяева не знают. В олене вся жизнь чукчи: он доставляет ему пищу, одежду, жилье, освещение, отопление (белый мох, напитанный жиром, освещает и греет жилище), средство для обмена и рабочий скот для кочевок. Третьи кочуют около Чукотского носа, где имеют сношения с американскими китоловами и оттуда ездят для торга с эскимосскими племенами островов и северо-западных берегов Америки.

    Передвижные жилища чукчей состоят из ровдужных шатров. Внутри, на шкурах, сидят обнаженные до пояса мужчины, татуированные женщины и голые дети; коптится светильник из ягеля, напитанного оленьим салом или ворванью, духота, запах пота, вонь и грязь. Трудно себе представить более грязный народ, чем чукчи. Лакомство чукчей — тесто из сала, мозгов и содержимого желудка оленя — чуть не вызвало у меня рвоты. Трудно непривычному человеку ночевать в чукотском жилище. Вначале я предпочитал спать на морозе, но потом привык. Самое худшее время для чукчи — короткое лето, когда кочевать приходится по болотам; комары, мошки и оводы терзают людей и животных; олени бегают с храпом, бесятся и разбегаются. Зима со своими жестокими морозами, пургами и мраком гораздо милее ему лета.

    Несмотря на все сказанное, чукчи самый счастливый из всех северных инородцев, — он всегда сыть и с презрением смотрит на своих убогих, соседей. Ему неведома лучшая жизнь, а когда напьется настоя гриба-мухомора или русской водки, он самый счастливый, но и самый буйный из смертных. Дикость его натуры обнаруживается также в играх, в состязаниях. Редко поэтому чукотское празднество кончается без увечий или даже убийства. Наконец, у чукчей еще сохранился обычай убиения стариков. Трупы покойников они или сжигают, или бросают на съедение диким зверям. В общем, из всех наших инородцев это еще самый дикий народ, и путешествовать с ними не всегда безопасно.

    Из других упомянутых мной племен, ламуты составляют часть тунгусского племени, а чуванцы, племя родственное юкагирам, тоже вымирают в настоящее время.

                                                                                   II.

                                                                     Железная девушка

    ....................................................................................................................................................

    ....................................................................................................................................................

    ....................................................................................................................................................

    Вл. Иохельсон

                                                                    (Окончание следует)

    /Юный Читатель. Иллюстрированный журналъ для дѣтей старшаго возраста. № 2. С.-Петербургъ. 1900. С. 17–43./

    Вл. Иохельсон

                                                                    В ПОЛЯРНОМ КРАЮ

                                                                             (Окончание)

                                                                              ГЛАВА III.

                                                  Прокаженные на крайнем северо-востоке

    Кто не слыхал об отважной американке, мисс Марсден, предпринявшей в 1890 году путешествие в Якутскую область? Своими рассказами, в которых описывалось несчастное положение якутских прокаженных Вилюйского округа, она привлекла к ним внимание всего образованного мира.

    В Петербурге образовался комитет (и теперь еще существующий), и в короткое время было собрано 40,000 рублей; эти деньги пошли на устройство лечебницы для прокаженных в Вилюйском округе.

    Но проказа распространена не только в этом округе, а и по ту сторону полярного круга. Уже в начале нынешнего столетия было известно, что в Колымском округе есть страдающие этою болезнью.

    Проказа, иначе называемая «лепра», не зависит от определенных градусов широты. Она встречается и в жарком климате, и в умеренных странах Европы, и в холодной Сибири.

    Прежде ученые были того мнения, что эта болезнь не заразительна; в новейшее же время она признана заразительной (инфекционной). Очевидно, заразительной считали ее и древние евреи, которые своих прокаженных изгоняли в пустыню. Подобным же образом поступают современные нам полудикие якуты и буряты: они отделяют заболевших проказою от здоровых и поселяют их далеко от человеческих жилищ.

    На заболеваемость проказой влияет род пищи и образ жизни. В тех местностях Колымского округа, где много озер и болот, и где, вследствие этого, жители питаются преимущественно рыбой, проказа сильно распространена. Среди горных якутов Верхоянского округа, главную пищу которых составляет мясо, прокаженных нет.

    Едва ли можно, не видев, вообразить себе, в какой жалкой, грязной, нездоровой обстановке живет большинство якутов. Такая жизнь зависит от бедности и невежества их, а также и климатических условий.

    Наловленная летом и осенью рыба складывается про запас на зиму в ямы, которые прикрываются древесной корой и землей, а сверху — еще навозом. Здесь она, мало по малу, вся загнивает, теряет свой обычный вид и превращается в зловонную массу. С наступлением зимы эту гнилую массу вынимают из ям и, раскладывая толстыми слоями, замораживают, Каждая такая замороженная плита весит от 2 до 2½ пудов и называется «колымся».

    От этих плит, по мере надобности, отрубают топором куски и вносят в юрту, где они оттаивают. Во время варки от них распространяется острый, едкий запах, отравляющий воздух и затрудняющий дыхание. Мне пришлось провести однажды ночь в юрте, в которой варили и ели такую рыбу, и я не мог уснуть всю ночь.

    К счастью, якуты не закрывают в юртах дымовых отверстий, и проникающий через них ужасный холод ослабляет ядовитый запах, пропитывающий стены, платья и пр., пока не приступят опять к стряпне.

    Якуты едят также разложившееся мясо убитых летом оленей и птиц и даже не брезгают мясом рогатого скота и лошадей, павших от разных заразительных болезней.

    Я изъездил Колымский округ в разных направлениях и много раз имел возможность видеть якутских прокаженных.

    Якуты избегают малейшего соприкосновения с ними и узнают проказу уже в самом раннем ее периоде. Для такого больного в лесу, подальше от других человеческих жилищ, строят юрту и окружают ее забором, которого никто не смеет переступить. Дважды в неделю приносят пищу и колотые дрова, и складывают их возле забора.

    Так живут эти несчастные, уже отмеченные смертью, в продолжение 5-10 лет, пока не погибнут совсем. Волосы у них выпадают, пальцы отваливаются по суставам, голос делается хриплым, кожа распухает и покрывается ранами. Тому, кому хоть раз пришлось видеть этих несчастных, трудно забыть их.

    Особенно глубоко врезались в моей памяти трое из них.

    Однажды я ночевал у богатого якута, начальника рода, Слепцова. К моему удивлению я узнал, что года три тому назад, его старший сын заболел проказой и помещен на расстоянии 2-х верст от его жилища. Я выразил отцу желание посетить его сына. Услышав это, якуты чрезвычайно изумились.

    Мать больного отправилась вперед, чтобы, приготовить его к моему посещению. Мне дали пару верховых лошадей — для меня и бывшего со мной казака — и двух проводников, которые шли со мной только до тех пор, пока не показалась юрта.

    Больного содержала не община, а его богатые родственники. Он был уже в последней степени болезни, поэтому для него сделано было исключение, и все, что было нужно ему, подавалось прямо в юрту. При этом соблюдались следующие средства предосторожности. В его юрте были две двери. Из них только одна служила ему выходом на маленький огороженный дворик. В другую дверь входила и выходила его мать, приносившая ему нужные припасы. Юрта была разделена пополам низкой перегородкой, через которую больной не смел перелезать.

    Когда мы, приблизившись к юрте, направились к двери больного, мать поспешно указала нам другой вход. Уже при открывании двери нас поразил ужасный запах. За перегородкой мы увидели качающуюся фигуру в белом саване, склоненную перед русской иконой [* Якуты уже все крещены, но христианства не восприняли и по-прежнему преданы язычеству.]. При первом взгляде больной произвел на меня впечатление благочестивого отшельника, скрывающегося в своей келье. Но тут же я разглядел его бесцветные распухшие руки, на которых зияли раны, а некоторые суставы и целые пальцы уже отвалились. Затем он показал и свое, почти черное, лицо; нос, рот и веки были сильно разрушены болезнью.

    Его молитвенная поза была, очевидно, принята для того, чтобы оказать честь мне, «русскому господину». Когда я приветствовал его, он сел и сказал, что не может долго стоять. Голос его так хрипел, что я не понимал, что он говорит, и его мать должна была повторить мне его слова.

    — Тебе приятно, когда тебя навещают? — спросил я его.

    — Очень, очень! — ответил он. — Когда я слышу, что мне бросают в дверь дрова, или мать несет мне пищу, мне делается веселее. А то я всегда один, всегда один...

    Посидев с ним некоторое время, я ушел. Когда я закрыл за собою дверь юрты, меня охватило такое жуткое чувство, как будто я захлопнул крышку гроба.

    — Зачем он носит белое покрывало? — спросил я старуху мать.

    — Он — погибший человек; шаманы [* Шаман — языческий колдун, жрец, а вместе с тем и врач, освобождающий людей от мучащих их болезней.] не помогут от этой болезни. Ему остается только одно — молиться Богу да готовиться к смерти. Он может умереть нежданно и одиноко. Так пусть умрет в белом саване. Таков наш обычай.

    На обратном пути, сидя в нарте [* Сани.], я в продолжение целаго дня видел пред собою, как призрак, образ этого больного.

    Въ другой раз мне случилось видеть проказу при следующих обстоятельствах.

    Я ехал из Верхнеколымска в Нижнеколымск. В якутском поселке «Дерингкел» мне сообщили местные жители, что в стороне от дороги, в 20 верстах, умер прокаженный, и родственники собрались хоронить его. Я решил присутствовать при похоронах.

    Еще не доезжая трех верст до юрты покойника, я увидел громадную кучу из срубленных сучьев, вокруг которой хлопотало множество якутов. Одни из них раскалывали топорами [* Пила в тех странах не употребляется, и дерево обрабатывается топором.] древесные стволы на доски, другие рыли яму, причем замерзшую землю сначала отогревали пылающими поленьями и затем уже выгребали из ямы.

    От них я узнал, что покойный жил не один, а вместе со своею 13-тилетней дочерью, такой же больною. И вот с его смерти уже прошло 12 дней, а девочка все находилась вместе с трупом: требовалось много времени для того, чтобы живущие далеко друг от друга члены ее рода могли собраться вместе и выбрать представителей, которые должны были совершить погребение.

    По моему желанию, два якута повели меня к юрте больной. Не доходя 100 шагов, оба якута остановились и стали громко звать девочку, чтоб она вышла ко мне; я со своим казаком отправился к ней на встречу. На их зов из отверстия в юрте, больше похожей на кучу снега, чем на жилище, показалась необычайного вида голова, которая тотчас же вновь скрылась; дверь захлопнулась так сильно, что вся эта снежная куча задрожала. Появление чужих людей, очевидно, испугало девочку, и она поспешила спрятаться.

    Якуты опять стали кричать, приказывая ей выйти к нам. И вот снова открылась дверь, и из нее выползла маленькая фигурка, закутанная в грязные кожаные лохмотья, защищая маленькими распухшими руками глаза от дневного света. Трудно было определить возраст и пол этого существа. По росту можно было предположить, что это дитя или карлик.

    — Улаханъ тойонъ (т. е. великий господин) желает видеть твою юрту; покажи ему, — сказал начальник рода.

    Лицо больной оставалось неподвижным: вследствие паралича мышц, оно не могло изменять своего выражения. Только в ее глазах, в которых еще сохранилась искра жизни и сознания, выразились удивление и испуг: за все время ее отверженного существования еще ни разу ни один человек не входил в эту юрту.

    Чтоб победить ее страх, я тотчас передал ей принесенные для нее подарки: сахар, чай и сухари, и она была очень изумлена тем, что я все это положил ей прямо в руки. Ее радость была так велика, что она сейчас же побежала к юрте и настежь распахнула дверь.

    Внутренность шалаша представляла поистине ужасную картину. На очаге горели дрова, наполняя тесное пространство едким дымом; наши головы касались низкого, совсем черного, закопченного потолка. Одна скамья, покрытая изорванными оленьими шкурами, служила девочке постелью. Па другой скамье лежал кусок полусгнившей конины, нож, кусок льду [* В этих странах во всех жилищах вместо воды употребляется лед, который растапливают на огне.] и маленький железный котелок. Третья скамья была завешена оленьей кожей. Когда, по моему желанию, девочка отдернула ее, я увидел замерзший труп, также завернутый в кожаные лохмотья, с совершенно почерневшими безгубым и безносым лицом.

    Северные якуты зимою замораживают трупы своих покойников, прежде чем хоронить их. Для этого они завешивают угол, где лежит покойник, и против него проделывают в стене отверстие. В эту дыру проникает морозный воздух, и замерзание совершается очень быстро. Разумеется, вследствие этого в шалаше бывает не очень тепло.

    При свете магния, я сфотографировал внутренность юрты, что было, вследствие тесноты, очень трудно сделать. К сожалению, эта пластинка, вместе с другими, также очень ценными, была испорчена водой, когда, следующим летом, лодка, в которой я плыл, разбилась о камень.

    Девочка, сидя в углу на корточках, с большим удивлением смотрела, как я снимал.

    Я должен здесь сказать, что туземцы, которым впервые приходилось видеть фотографический аппарат, считали меня русским шаманом, которому известно такое удивительное искусство: прикреплять к «белому камню» (т. е. стеклу) и затем переносить на бумагу тени людей и предметов. Но каким образом мог я сфотографировать мертвеца, у которого уже не было тени, — это было совершенно недоступно их пониманию.

    — Ты не боишься оставаться с мертвым одна? — спросил я девочку.

    — Нет, — ответила она хриплым голосом, прожевывая мерзлый сухарь.

    Когда я вернулся на прежнее место к костру, то застал уже готовым гроб, на подобие ящика, доски которого были сколочены деревянными гвоздями. Его взвалили на нарту, которую два, наиболее смелых якута повезли к юрте. Я последовал за ними, чтобы видеть, как они возьмут труп; это произошло следующим образом.

    Гроб был снят и поставлен на дворике. Затем больная втащила узкие сани в юрту и с большим трудом переложила на них труп. После этого стоявшие возле юрты, при помощи ремня, снова вытащили сани на дворик. Здесь девочка должна была положить труп на кожаное покрывало и закутать его. Тогда якуты взяли его кожаными рукавицами, положили в гроб и заколотили крышку деревянными гвоздями.

    Меня поразило то равнодушие, с которым девочка смотрела на все происходившее.

    Якуты бросили наземь свои рукавицы (которые девочка подняла с большой радостью) и потащили нарту к костру.

    Девочка осталась одна.

    Погребение совершенно было весьма быстро; очевидно, якуты очень торопились. Опустив в неглубокую яму гроб, они засыпали ее мерзлой землею, разломали нарту и обломки бросили на могилу. Это должно было служить своего рода жертвой, — чтобы тень нарты последовала за тенью ее хозяина.

    Как только похороны были окончены, мы собрали лошадей и отправились в обратный путь. Но перед этим мы должны были исполнить необходимый в таких случаях религиозный обряд. Для того чтобы тень умершего и злые духи, причинившие ему смерть, отстали от нас, мы должны были перепрыгнуть через костер, разложенный поперек дороги.

    Когда мы приблизились к якутскому жилью, к нам навстречу торопливо выбежали старухи; и, не смотря на наше уверение, что мы уже переходили через костер, мы, по их требованию, должны были еще раз очиститься огнем, прежде чем войти в юрту.

    Я имел еще много случаев видеть прокаженных, но расскажу здесь только про одну особенно грустную встречу, которая глубоко меня тронула.

    В апреле 1896 года я ночевал в одной из юрт якутского поселка «Салгитер», лежащего в 90 верстах к северо-западу от Среднеколымска. Утром, незадолго до моего отъезда, вошел в юрту начальник рода, в сопровождении двух других якутов. После обычного местного приветствия, он начал почтительным и просительным голосом:

    — У нас к тебе просьба!

    Такое торжественное вступление показывало, что это не была обыкновенная просьба бедных якутов о табаке или о какой либо другой мелочи.

    — Чего же ты хочешь? — спросил я.

    — Дело — вот в чем! — начал старшина со свойственной большинству якутов словоохотливостью: — У нас есть прокаженный, которого мы поселили по ту сторону, на правом берегу Колымы. Мы доставляем ему что нужно, и мясо и одежду, но он не хочет сидеть там в одиночестве, бросает свое жилище и уже много раз приходил в наши края. Принимать его никто не хочет, — даже его жена. У него есть ребенок; он может заразить его. Теперь он опять пришел и там, в лесу, недалеко от моей юрты, расположился на снегу. Он не слушает нас, старших, не хочет исполнять ни наших приказаний, ни наших старых обычаев. И мы не знаем, что с ним делать... Так прикажи ему ты, тойон, чтобы он удалился!

    Как видно, якуты составили себе ложное представление о моем могуществе. Само собой разумеется, что я не имел ни власти, ни намерения — давать приказания прокаженному. Но мне очень хотелось видеть больного, и я попросил, чтоб меня повели к нему.

    То место, где расположился прокаженный, находилось в двух верстах от моей юрты. Старшина вскочил на одну из впряженных в мои сани лошадей и повез меня.

    Было 20 градусов мороза; в тех местах это считается теплой погодой, вполне соответствующей весеннему времени.

    Проехав некоторое расстояние, мы остановились, и я увидел вдали, у опушки леса, на небольшом покрытом снегом пространстве, разбросанные предметы, которые я мог рассмотреть, только приблизившись к ним. Налево виднелись остатки потухшего костра.

    Над ним, на перекладине, висел железный котел. Неподалеку валялись теплые меховые сапоги, разные лоскутья, деревянная миска и костяная ложка. Направо стояли маленькие санки, и на них лежал громадный кусок сырого оленьего мяса и большой якутский нож. Посреди этих предметов, на оленьей шкуре лежал, растянувшись на животе, мужчина.

    — Это он, — сказал старшина. — Ночью — холодно, так он греется у костра; а днем — тепло, — он спит.

    На некотором расстоянии от больного якуты остановились и начали будить его криком. Когда я подошел ближе, он уже проснулся, но еще не понял, что вокруг него происходит

    — Вставай! — крикнул старшина. — Вот приехал тойон; он говорит, что ты должен уйти отсюда!

    Больной (я забыл его имя) быстро поднялся и начал свои приветствия, которые, по якутскому обычаю, состоят в многократном наклонении головы. Это был еще молодой и сильный человек, с целой шапкой спутанных волос на голове и совершенно черным, от грязи и дыма костра, лицом, как у трубочиста.

    — Почему ты не хочешь оставаться там, где тебе велено? Разве ты здесь чувствуешь себя лучше? — спросил я его.

    Больной покосился на моих спутников и, после минутной нерешительности, сказал сильным, здоровым голосом:

    — Они говорят, что я болен; а я здоров...

    — Неправда! — перебил его старшина: — У него — черная кровь, он не чувствует холода; у него уже отвалилось несколько суставов на пальцах!

    — Нет , — продолжал больной: — я совсем здоров. Меня без всякой причины выселили на каменистую сторону реки, за 15 коес (150 верст) отсюда; моей жене приказали не принимать меня; я не смею видеть своего ребенка! Пищу мне доставляют не аккуратно, а летом, когда вскроется река и совсем нельзя будет перебраться на другой берег, я совсем пропаду там, на скалах. Я не хочу там оставаться!

    — Это — неправда! — опять прервал его старшина! — Мы постоянно доставляем ему свежую пищу. Мы сами едим испорченную рыбу, а ему доставляем только свежую рыбу и мясо. А что касается его жены, так она сама не хочет его видеть.

    Последние слова, очевидно, сильно обидели несчастного, и он гневно воскликнул:

    — Я не хочу видеть жены; мне ребенка моего покажите!

    Нужно было положить конец этому спору. Так как мне не хотелось брать на себя обязанность судьи, то я приказал своему казаку вынуть из багажа мои чудодейственные средства примирения: чай, сахар, сухари и табак.

    И как только больной увидел эти драгоценные предметы, в нем сразу исчезли всякое горе и раздражение. Он уже и не знал, как ему выразить свою радость и благодарность, и только изображал своими неповоротливыми руками крестное знамение.

    Неподалеку стоявшие якуты с большою завистью смотрели, как прокаженный наполнял табаком свой кисет. Сибирские инородцы, которых русские научили курить табак, такие страстные курильщики, что скорее готовы голодать, чем остаться без табаку.

    Я был очень рад, что своими подарками вызвал хорошее настроение у этого несчастного, и приблизился к нему, что б лучше его рассмотреть. Не могло быть никакого сомнения в том, что он болен проказой.

    — Ты, действительно, нездоров, — сказал я ему: — Не лучше ли тебе сидеть в своей юрте, чем тут в лесу?

    Я обещал ему навестить его и привести ему лекарства и подарки, если осуществится мое предполагаемое летнее путешествие по реке.

    — Хорошо, — сказал, повеселевши больной: — я уйду. Только пусть покажут мне ребенка: я хочу его видеть.

    — Но если ты его любишь, то недолжен ни прикасаться к нему, ни целовать его, — сказал я.

    — Нет, нет, — ответил он: — мне только издали взглянуть на него; больше ничего.

    После совещания со старшиной, решено было исполнить его желание.

    В заключение я попросил его, чтобы он сел на оленьей шкуре; и я сделал прилагаемый фотографический снимок с него и с его обстановки.

    /Юный Читатель. Иллюстрированный журналъ для дѣтей старшаго возраста. № 4. С.-Петербургъ. 1900. С. 97–109./

    Иохельсон

                                                                      У ЮКАГИРОВ

    7-го августа 1895 г. я в собственном карбасе поднялся из Верхне-Колымска вверх по реке Ясачной и остановился в 10-ти верстах от Верхне-Колымска, там, где в р. Ясачную впадает рукав Колымы, называемый Прорвой. 17-го августа я вместе со своими спутниками по рукаву Прорве вышел на р. Колыму. Это была целая флотилия из 3-х карбасов и 4-х «веток» (легких лодок). Наше общество состояло из 22-х человек (10-ти мужчин, 6 женщин и 6-ти детей). В первом карбасе, кроме меня, казака и переводчика, еще были 3 юкагира, тянувших лямку. Остальные мужчины в легких ветках плыли впереди. Два другие карбаса с детьми, урасами и хозяйством тянули женщины сзади, за нами бежало 20 собак, оживляя пустынные берега. Юкагиры не заставляют собак тянуть лодки, как это делают ниже по Колыме русские и якуты. Хороший бечевник весьма редок. Берега крутые или покрыты растительностью девственных лесов. Где человек пройдет, перебросив через дерево бечеву или вырубив себе дорогу, там собака запутается. Вся эта область представляет совершенно еще неведомый, неисследованный край. Долина р. Колымы, к югу от устья Ясачной, т.-е. более 1100 верст от океана, отличается еще значительной шириной, и Колыма еще является большой рекой с многочисленными островами, мелями и протоками, но незначительной глубиной и весьма быстрым течением. Долина реки пролегает по северному склону обширного плоскогорья, на котором возвышаются отдельные хребты. Сейчас за устьем реки Ясачной, к югу, она еще имеет вид довольно обширной равнины. На левом берегу, отлогом, покрытом дресвой и мелкой галькой, только издали виднеются горные отроги. На правой стороне горы отступают к востоку и холмисты; берег образует крутые и осыпающиеся земляные яры, покрытые лиственным лесом, но в 80-ти верстах от Ясачной горы с востока подходят к самой реке: они то образуют куполообразные вершины с покрытыми лесом склонами, то представляют причудливых форм обнажения выветрившихся известняков и песчаников. Около Коркодона долина Колымы суживается и вся местность принимает характер настоящей горной страны.

    Когда едешь со стороны тундры на юг, весьма интересно наблюдать, как ползучие кусты и корявые лиственницы границы лесов постепенно переходят в роскошные кустарники и стройный лес и как с появлением новых видов изменяется весь растительный покров. Верхне-Колымск на 3° южнее границы лесов, и лиственницы уже имеют здесь совершенно иной рост: это прямые, стройные, высокие деревья. Появляются березовые, осиновые и тополевые рощи, острова и низкие берега покрыты роскошными ивами и вербами. К югу от Верхне-Колымска белый тополь достигает толщины в 2 обхвата. Из него юкагиры выдалбливают нижнюю часть для карбасов. Но сосна и ель еще здесь неизвестны. Такого обилия ягод я еще раньше не видел к северу от Верхоянского хребта. Здесь есть 4 разновидности смородины, на склонах хребтов кусты малины и дикой розы, в долинах рек черемуха, которой я не встречал около Средне-Колымска. Но юкагиры многих ягод не любят. Малины не едят, называя ее собачьей ягодой, смородины тоже не любят и называют русской ягодой. Самой любимой ягодой считается голубика, а затем собирают плод шиповника, терпкую ягоду черемухи и бруснику. Вся южная часть округа, между рр. Ясачной и Коркодоном и к югу от Коркодона совершенно пустынна и безлюдна. Осенью только отдельные юкагиры в ветках отправляются настораживать снаряды на лисиц, расставленные по берегам рек и речек.

    Лето 1896-го года было холодное. В день выезда из Верхне-Колымска т. е. 7-го августа, замерз картофель на огороде священника. За все время пути температура по ночам падала ниже 0, но днем поднималась до 15° Ц. Однако, низкая температура не мешала в ясные дни преследовать нас тучам мошки. 5-го сентября выпал снег и горы кругом побелели.

    Первый ночлег мы устроили через 10 верст от Прорвы. Сейчас, как пристают к берегу, женщины, несмотря на усталость, ставят из жердей конический остов урасы, который покрывают ровдугой (замшей), потом приносят на себе дрова и разводят огонь. Мужчины ставят в удобных местах сети. Всего у нас было 15 сетей.

    Первый промысел был весьма удачен; пойманной рыбы оказалось достаточным не только на ужин, но и на завтрак следующего утра. Поэтому мои беспечные спутники сейчас же сняли сети, а на второй день, на следующем ночлеге, ничего не добыли. Из 20 дней пути только на шести ночлегах удачно промышляли рыбу. На остальных ночевках добывали по 2 по 3 рыбы на все общество. Мы отправлялись обыкновенно въ 10 ч. утра. В три часа пили чай все вместе. В 5 часов снова поднимались и в 8 ч. останавливались на ночлег.

    За все время пути мы не встретили ни одного человека, не удалось также увидать оленя, хотя по берегам нередко встречали оленьи следы. Но зато мы много раз видали медведей. Раз вечером, когда мы пристали къ берегу, собаки вдруг кинулись в лес, но скоро выбежали, преследуемые большим медведем в сопровождении трех других меньших медведей, очевидно, самки и двух детенышей: увидев наши лодки и людей, медведи весьма поспешно удалились в лес; быстрый топот их ног и необыкновенный треск сучьев свидетельствовали о том, что они бежали галопом. Хотя у нас были казенные берданки и хотя юкагиры вообще не боятся медведей, тем не менее ночное время не позволяло их преследовать.

    С устья Коркодона один из веточников поехал вперед и скоро мы были встречены целою флотилиею карбасов. Тут было все коркодонское население, не исключая женщин и детей. Трудно себе представить более пугливое, конфузливое и стыдливое население, как эта кучка людей, затерянных в долинах речек среди гор. Когда мы вышли на берег, каждый по очереди подходил, кланялся и снимал шапку. Даже девушки и женщины быстро скидывали свои вышитые шапочки.

    Летом, около Петрова дня, к Верхне-Колымску приплывает целый флот юкагирских лодок и веток с песнями и многочисленными салютами из кремневых ружей. Спускаясь с вершин разных речек, юкагиры собираются на Ясачной в 10 верстах выше Верхне-Колымска, и оттуда все вместе спускаются к городу, все население которого состоит из церковного причта, русского приказчика и двух-трех якутских семейств. Тут юкагиры вносят исправнику, который приезжает из Средне-Колымска, ясак, священник исполняет требы, а якутские и русские торговцы выменивают у юкагиров то, что ими было добыто зимой и весной, на чай, табак, ситец или платки. Берут также у юкагиров за бесценок, или за старые сомнительные долги, карбасы, которые юкагиры делают из белого тополя. С приездом юкагиров река Ясачная у Верхне-Колымска оживляется, берег покрывается кожаными коническими урасами, и парни, и девушки по целым дням ведут круговой танец. Так проводят они время до конца июля, питаясь случайным промыслом какой-нибудь птицы или рыбы и живя больше чаем. Но вот пришли морские рыбы: омуль и нельма, идущие из океана в реки для метания икры и река оглашается радостными криками. Главный промысел на р. Ясачной омулевый. Первые партии омуля пропускают: их не промышляют, чтобы не испугать рыбу, а то она уходит назад в Колыму. Но когда ход омуля вверх установится, начинается промысел. Кто ставит сети, кто закидывает невод. У юкагиров редко у кого есть невод, а про свои сети они сами говорят, что медведь может пройти через громадные дырья, не то что омуль: до того сети изорваны. Как все реки севера Якутской области, за исключением Лены, на которой пески составляют собственность якутских наслегов и сдаются с торгов, р. Ясачная свободна для всякого промышленника. Сюда во время хода омуля приходят с разных мест якуты, ламуты и верхне-колымские русские. Те, у кого есть невода, соединяются вместе, и промысел носит общественный характер, рыба делится на паи между хозяевами неводов. Вместе с последними партиями омуля поднимаются вверх по Ясачной и юкагиры. К 10-15 сентября они занимают свои зимние срубы на устье р. Нелемной, притока Ясачной, в 80 в. от Верхне-Колымска. К концу сентября р. Ясачная уже стоит. В октябре и ноябр промышленники, партиями в 2-3 человека, пешком или на 2-4 собаках, отправляются «белковать». По дороге они осматривают лисьи ловушки, настороженные осенью. Женщины, дети, старики сидят в это время дома, мнут шкуры и готовят летнюю одежду. Декабрь и январь месяцы, самые холодные, юкагиры проводят дома и если пища есть, то проводят время весьма весело. Каждый день то в одном, то в другом доме собирается молодежь для танцев и игр. В это время в юкагирские поселки по Ясачной под разными предлогами и без всяких предлогов являются якуты и, пользуясь первобытным гостеприимством, живут по неделям и едят приготовленную рыбу, так что в самый лучший год пищи юкагирам не хватает до февраля. В феврале месяце юкагиры оставляют зимние дома, кладут свои ровдужные шатры на нарты и начинают кочевать по различным рекам по нескольку семейств вместе, но в каждой группе имеется один хороший промышленник, который промышляет диких оленей во главе других юкагиров. Собак у юкагиров мало, кормить их нечем, и в кочевках, за исключением дряхлых стариков, больных и маленьких детей, все ходят пешком. Тяжело и вместе с тем смешно видеть пятилетнего мальчика или девочку на лыжах и с посохом, когда они карабкаются на гору, проваливаются в снеге, отстают от табора и плачут от холода.

    Так проходит зима и весна, потом снова строят суда, и снова с вершин разных речек отдельные группы голодных семейств съезжаются в Верхне-Колымск. Такова жизнь ясачных юкагиров. Если омулю не понравилась вода р. Ясачной и, минуя ее, он ушел вверх по Колыме, тогда с лета уже начинается недоедание, и к осени наступает настоящий голод.

    Тоже самое бывает весной, если дух, покровитель оленя, не хочет давать диких оленей. Тогда юкагиры по 3-4 дня бродят без пищи. После весенней голодовки юкагиры приезжают в Верхне-Колымск без залпов и песен, в одиночку.

    Более жалкую жизнь трудно себе представить. Темъ не менее находятся люди, которые наживаются и богатеют насчет этих людей.

    Быт юкагиров везде одинаков. Ночью, 18 сентября, замерзли берега, пошла шуга и мы спустились по реке к зимнему становищу, где находились зимние срубы-землянки с якутскими камельками и ледяными окнами. Везде щели в дверях и стенах, с низенького потолка сыплется земля, камелек не закрывается, чернила ночью замерзали, а днем нужно было греть их у камелька. Но зато в доме всегда чистый воздух, отсутствие сырости и вечных угаров, которые донимали меня в домах колымчан русских, затыкающих сверху трубы оленьей шкурой и всяким тряпьем. А после урасы, в которой можно было писать только возле огня очага, сруб-землянка оказалась очень удобной квартирой. Здесь я имнл несчастье быть свидетелем голодовки. Осенний промысел был плох. Во время промысла питались, но в запас нечего было класть. В средине октября уже ничего от промысла не осталось. В открытых местах реки стояли верши, в проруби спускались сети, но каждый день добывалось в них на все население 6-10 рыб. Трудно забыть вид голодного человека — с засохшими губами, воспаленными глазами, блуждающим взором. Собаки бродили голодные, предоставленные самим себе. Наконец, 8 ноября явились два семейства ламутов, и я купил у них двух оленей и мог поделиться с юкагирами мясом. На следующий день пришли еще четыре семейства. Я пригласил тогда к себе всех домохозяев, в числе которых был один родовой князек, и предложил им сделать пожертвование оленями в пользу голодающих юкагиров, на территории которых они промышляют белку. Они тотчас же согласились, хотя были тоже небогатые люди, владельцы стад в 15-20 оленей. Два человека дали по два оленя, остальные по одному. Ламуты прикочевывают сюда с табунами оленей, которых меняют на белку. За жирного оленя берут 50 белок, за сухого 40, за двухгодовалого — 30. По словам юкагиров, ламуты, вторгаясь, начинают промышлять прежде времени, не дожидаясь юкагиров. Зимой разгоняют белок, весной оленей, и юкагиры, когда выходят, находят только следы ламутов и разогнанных ими животных. Раньше, когда якуты-торговцы не ездили на Коркодон, ламуты давали даром юкагирам оленьи шкуры на одежду; теперь якуты все покупают и ламуты перестали давать. Очень часто теперь ламуты скрываются от юкагиров, не указывают им своих стойбищ, чтобы они не выпрашивали. Но бывает, что дело доходит до споров, пререканий и угроз. В 1890 г. весной юкагирский князь с несколькими семействами, кочуя вверх по Колыме, прикочевал к Коркодону. Тут он встретился с коркодонскими юкагирами. У тех и у других не было промысла. Начался голод. Они во всем обвиняли ламутов. Юкагиры разыскали их и стали требовать пищи. Ламуты отказывали. В это время приехал с Колымы якутский князек для обмена. Юкагиры обратились к нему, как к третейскому судье. «Ты нас суди», сказали юкагиры. Были посланы гонцы в ламутские стойбища. Старики явились. Якутский князек, который привез водку, чтобы менять ее на лисиц, оказался тем не менее не только благоразумным, но и справедливым судьей. Юкагирский князь стал в позу просителя, т.-е. сложил руки на груди и начал целую речь. Юкагиры покачивали головами, ламуты сидели, понурив голову в убеждении, что придется уж что-нибудь дать.

    Вы люди с конями, вы люди с оленями — начал юкагирский князь, обращаясь к якутам и ламутам, а мы — люди пешие. У нас есть собаки, но наши бабы должны тащить нарту с домом и детьми. Конь сам найдет траву, олень мох, а собаку надо кормить. Когда у человека нет еды, то и у собаки нет еды. Наши люди расходятся в разные стороны, — тут он раздвинул пальцы рук, чтобы наглядно показать, как расходятся — ищем еды, ищем одежды. Никого нет, белок нет, оленей нет, только и есть ламутский след, «пустой» ламутский след; от голода щеки впали, высохли; что мы будем одевать на будущий год? Оленей нет, нет мохнатой одежды, от холода замерзнем. Вы, верховые люди, пришли на нашу землю, разогнали белок, оленей, нас, людей, своими ногами ходящих, не ждете. Хоть вместе бы в одно время промышляли. Теперь дайте нам мяса, дайте шкур. Ты ходишь в крепость (т.-е. в Средне-Колымск) — закончил он, обращаясь к якутскому князьку, ты видишь наших начальников и своих людей, ты рассуди нас». Ламуты возражали, что и они царские люди, что они тоже дают ясак и что земля эта царская. Они промышляют там, где есть промысел. Кому хозяин место дает, кому нет, они в этом неповинны. «Если мы будем есть своих ездовых оленей, то тоже будем пешими», сказали ламуты. Но якутский князек присудил, что ламуты должны дать оленей для еды, ибо как не дать людям, которые голодают; относительно шкур на одежду пусть сами рассудят, ибо еще неизвестно, промышляли ли бы юкагиры, если б ламутов не было. Ламуты дали по оленю на каждое семейство. Разумеется, мяса хватило только на несколько дней.

    Обратный путь с Коркодона я совершил на лошадях. Дорога шла по реке Коркодону, а потом по Колыме. Местами р. Коркодон была открыта. Везде наледи, скрываемые глубоким снегом, не дававшим им замерзнуть и речному льду утолститься. Над открытыми местами, полыньями, стоял густой пар. Кони, ступая по белому снегу, погружались в жидкую снежную кашу, моментально примерзавшую к щеткам их ног. Лед проламывался, лошади проваливались.

    Местами с обеих сторон крутые хребты, а по всей рек разливается вода, обхода нет. Но за мной приехали с Ясачной самые опытные проводники. Один из них шел впереди на широких лыжах и длинным копьем пробовал крепость льда. Другой, за ним, верхом на коне, обозревал окрестность и указывал направление. Наступало самое суровое время года. Природа засыпала холодным сном. Кругом спокойствие и безмолвие. Все мертвенно, бледно и неподвижно. Медведь спит в берлоге, белка не выходит из гнезда. Дятел перестал долбить кору лиственниц. Заяц дремлет под корнями упавшего дерева. Глухарь и куропатка зарываются в снег. Часто в лесу, когда наступаешь на снег, из-под ног вылетает испуганная куропатка. Зимующая там белая сова сидит, спрятав голову под крылом, а четвероногие хищники лежат свернувшись, уткнув морду в густую шерсть. В воздухе поседело от дыхания природы. Солнце под той широтой не скрывается вполне, но в то время оно весь день стоит на краю горизонта, холодное, без лучей и бледно-желтое, как дно медного таза. Оно не ослепляет глаз и не в состоянии затмить своего собственного отражения: бледный диск луны и днем не сходит с небесного свода.

    Для ночлега выбирали места, закрытые от ветров, в лесу с сухостоем, чтобы под руками был сухой лес. Одни разгребали лопатой или лыжами снег, устроив высокий вал, другие рубили и валили деревья. В центре вала зажигали громадный костер из толстых лиственничных стволов, концы которых расходятся в разные стороны. По обеим сторонам костра, вдоль пылающих стволов, в снежный вал втыкают наклонно жерди и их снаружи закрывают ровдугой. Под уклоном этого щита устраивают постель из оленьих шкур. Громадное пламя костра быстро обращает кругом себя снег в пар, который снова осаждается инеем на охлажденной поверхности лица, волос и мохнатой одежды. Густое облако окутывает стан, а побелевшие люди делаются похожими на больших зайцев. Но с каким наслаждением проглатываешь тогда горячий чай и греешь руки о чашку. Самое худшее — это спать в этих полярных гостиницах, но к холоду, как ко всему на свете, можно привыкнуть. Многие инородцы раздеваются догола и закрываются одеялом из оленьих или заячьих шкурок. Оно оканчивается мешком для ног. Инородцы ложатся головой к костру вопреки нашей поговорке: держи голову в холоде, а ноги в тепле, точно боятся заморозить мозг.

    Все заснули. Костер перестал гореть, только тлеет. То у того, то у другого из спутников открывается часть тела, — спина или грудь — и покрывается инеем, но они продолжают спокойно спать. В первое время эти ночлеги не могут нравиться. К ним трудно приспособиться. Под меховым одеялом, если закроешься совсем, трудно дышать, задыхаешься. Вот немного откроешь одеяло, но как только засыпаешь, чувствуешь, что мороз щиплет нос. Просыпаешься и не можешь открыть глаз, веки смерзлись, от дыхания лицо покрылось инеем и приподнятый край одеяла затвердел как древесная кора... Потом привыкаешь к этим ночевкам.

    Наконец мы приехали в юкагирский поселок. Трудно описать удовольствие, которое испытываешь после такой дороги в доме, какой бы он ни был, перед пылающим огнем камелька.

    Беньямин [Вениамин, Владимир, Вальдемар] Ильич [Ильин,] Иосельсон [Іосельсонъ, Иохельсон] – род. 14 (26) января (1853) 1955 (1856) г. в губернском г. Вильно Российской империи, в еврейской ортодоксальной семье.

    Учился в хедере и раввинском училище. Член партии «Народная воля». В 1884 г. был арестован полицией и несколько месяцев провел в Петропавловской крепости. В 1886 г. был осужден на 10 лет ссылки в Восточную Сибирь.

    9 ноября 1888 г. Иосельсон был доставлен в окружной г. Олекминск Якутской области и оставлен там на жительство. Здесь он пишет историко-бытовой очерк «Олекминские скопцы».

    28 августа 1889 г. Иосельсон был отправлен из Олекминска в Якутск, а 29 ноября 1889 г. в Средне-Колымск, куда прибыл 17 января 1890 г.  20 июля 1891 г он был возвращен из Средне-Колымска в Якутск, где устроился на работу в канцелярию Якутского областного статистического комитета.

    Принимал участие в Якутской («Сибиряковской») экспедиции Императорского Русского географического общества, в Северо-Тихоокеанской («Джезуповской») экспедиции Американского музея натуральной истории, а также в Алеутско-Камчатской («Рябушинского») экспедиции Русского географического общества.

    С 1912 г. Иосельсон служит хранителем Музея антропологии и этнографии РАН, профессор Петроградского университета. В мае 1921 г. был арестован ЧК, но заступничество М. Горького освободило его из-под стражи. В 1922 г. па командировке РАН, для завершения работы Джэзуповской экспедиции, выехал в США и в СССР больше не вернулся.

    Умер Беньямин Иосельсон 1 (2) ноября 1937 г. в Нью-Йорке.

    Мархиль Салтычан,

    Койданава