ЎЎЎ 1. Скарлет Бургунд. Якуцкі манастыровец Ёсель Мінор. Ч. 1. Койданава. "Кальвіна". 2020.

    Ёсель /Восіп, Іосіф/ Зэлікавіч /Саламонавіч/ Мінор - нар. 12 (26) лістапада 1861 г. у губэрнскім месьце Менск Расейскай імпэрыі, у сям’і рабіна і пісьменьніка Зэліка /Соломона Алексеевича/ Мінора.

    Напачатку 1880-х гг. Ёсель вучыўся на юрыдычным факультэце Маскоўскага ўнівэрсытэту, студэнтам якога ўдзельнічаў у рэвалюцыйных гуртках “Народнай волі”, за што ў кастрычніку 1883 г. быў арыштаваны і высланы ў губэрнскае места Тула.

    Ад 1885 г. Ёсель студэнт Дзямідаўскага юрыдычнага ліцэя ў Яраслаўлі, дзе праводзіў нарадавольскую рэвалюцыйную прапаганду сярод ліцэістаў, працоўных, афіцэраў гарнізона, за што ў ліпені 1885 г. быў ізноў арыштаваны і пасьля 2,5 гадоў папярэдняга зьняволеньня сасланы адміністрацыйна на 10 гадоў “за шкодны ўплыў на моладзь” ва Ўсходнюю Сыбір, і быў прызначаны ў акруговае места Сярэдне-Калымск Якуцкай вобласьці.

    У Якуцку Мінор ў сакавіку 1889 г., ўдзельнічаў у г. зв. Манастыроўскім ўзброеным супраціве ссыльных супраць іхняй адпраўкі ў Верхаянскую ды Калымскую акругі Якуцкай вобласьці, за што быў прысуджаны да цяжкіх працаў, якія адбываў у акруговым месьце Вілюйск (Якуцкая вобласьць) ды Акатуе (Забайкальская вобласьць). Ад 1897 г. знаходзіўся на паселішчы ў месьце Чыта Забайкальскай вобласьці.

    У 1898 г. вярнуўся ў Эўрапейскую Расею, ад 1900 г. жыў у Вільні, друкаваўся ў газэце “Северо-Западное слово”. Ад 1902 г. - эсэр, у тым жа годзе высланы ў Слуцак, адкуль неўзабаве эмігрыраваў ды атабарыўся у Жэнэве (Швэйцарыя). Актыўны арганізатар партыі эсэраў, чалец ЦК. Партыйная мянушка “Стары”. Удзельнічаў у Аграрна-сацыялістычнай лізе, дэлегат I і II зьездаў ПСР.

    Ад канца 1905 г. Мінор знаходзіцца ў Расіі, улетку 1906 г. стварыў і ўзначаліў ваенную арганізацыю эсэраў у Тыфлісе, але з-за пагрозы арышту хуценька эмігрыраваў.

    У 1907-1908 гг. Мінор знаходзіцца ў Парыжы. Затым апынуўся на чале групы і ад яе імя вёў перамовы з ЦК ПСР пра яе перакіданьне ў Расею і яго разам з ёю. Пасьля доўгіх спрэчак у асяродзьдзі ЦК Мінор быў прызначаны ўпаўнаважаным ЦК па Паволскай вобласьці, з правам распараджацца і ўсімі асабістымі сіламі арганізаванай за мяжой групы, прызначанай да перакіданьня праз мяжу. У курсе ўсяго гэтага прадпрыемства быў вядомы правакатар Азэф, а таксама ў склад групы пасьпела ўвайсьці абвінавачаная пасьля сакрэтная супрацоўніца ахоўнага аддзяленьня Тацьцяна Цэйтліна. 2 студзеня 1909 г. Мінор быў арыштаваны ў Саратаве і ў 1910 г. прысуджаны да 8 гадоў катаргі.

    Пасьля Лютаўскай рэвалюцыі 1917 г. Ёсель 20 сакавіка 1917 г. прыехаў у Маскву і ў той жа дзень на 3-й гарадзкой канфэрэнцыі эсэраў быў абраны ганаровым старшынём сходу. Ад сакавіку 1917 г. ён адзін з рэдактараў маскоўскай эсэраўскай газэты “Труд”, чалец Маскоўскага камітэту эсэраў. 29 красавіка 1917 г. ён выступаў з прывітаньнем ад Маскоўскага камітэту на адкрыцьці Маскоўскага губэрнскага зьезду сялянскіх дэпутатаў. 30 красавіка - 1 траўня 1917 г. удзельнічаў у працы 6-го Савету партыі эсэраў, выступаў з дакладам “Палітыка партыі ў нацыянальным пытаньні і стаўленьне да нацыянальных сацыялістычных партый”. 25 траўня - 4 чэрвеня 1917 г. ён дэлегат 3-га зьезду эсэраў, чалец мандатнай камісіі, чалец прэзыдыюму: абраны чальцом ЦК, увайшоў у камісіі (выдавецкую, іншагароднюю, па нацыянальным пытаньні і зносінам з нацыянальнымі сацыялістычнымі партыямі). 7 ліпеня 1917 г. на 1-м паседжаньні новай маскоўскай Гарадзкой думы абраны яе старшынём. 7 жніўня 1917 г. на нарадзе па абароне краіны, скліканым УЦВК, выступіў у спрэчках, падтрымаўшы пазыцыю Часавага ўраду. 18 верасьня 1917 г. на Ўсерасійскай Дэмакратычнай нарадзе выказаўся за стварэньне кааліцыйнага ўраду. 23 верасьня 1917 г. быў ад эсэраў у прэзыдыюме першага паседжаньня Ўсерасійскага Дэмакратычнага Савету.

    Кастрычніцкі пераварот 1917 г. не прыняў. Пасьля рашэньня Маскоўскага ВРК ад 6 лістапада 1917 г. пра роспуск Думы разам з яе іншымі чальцамі працягваў супрацьстаяньне бальшавікам, спрабуючы стварыць адзіны дэмакратычны фронт.

    20 студзеня 1918 г. Маскоўскі рэвалюцыйны трыбунал прысудзіў Мінора да штрафу ў 10.000 руб. або 3 месяцаў зьняволеньня як рэдактара газэты “Труд” за публікацыю нататкі пра не прыманьне ўдзелу ў бальшавіцкай маніфэстацыі 9 студзеня прадстаўнікоў 193-го пяхотнага палку. Затым па аналягічнай справе за нявыплату штрафу быў арыштаваны 7 лютага 1918 г. Быў вызвалены з турмы, дзякуючы невядомай асобе, якая сплаціла за яго 10.000 рублёў.

    У верасьні 1918 г. Мінор зьехаў у Сымбірск, затым ва Ўфу ды з дапамогай чэхаславацкіх сацыялістаў у вайсковым эшалёне даехаў да Ўладзівастоке, адкуль перабраўся ў Парыж, дзе пачаў актыўна працаваць у партыі эсэраў, у газэце «Дни» (Парыж), ад верасьня 1920 г. чалец рэдакцыі газэты “Воля России” (Прага, з 1922 г. часопіс), узначальваў Палітычны Чырвоны крыж, быў старшынём Таварыства садзейнічаньня эмігрантам і палітвязьням Расіі, удзельнік нарады чальцоў Устаноўчага сходу ў Парыжы (1921 г.).

    У 1921 г. разам з І. Каварскім і В. Рудневым падпісаў ліст, зьвернуты да ЦК ПСР у Расеі: “Нам чужая вашая памяркоўнасьць да Савецкай улады, якая ўсё расьце, вашая гатоўнасьць ісьці з ёю адзіным фронтам для барацьбы з антыбальшавіцкай кааліцыяй”. 16 траўня 1921 г. Мінор падпісаў разам з Керанскім ды іншымі маніфэст правай групы партыі эсэраў з заклікам да новай інтэрвэнцыі супраць Савецкай Расеі.

    Ёсель Мінор памёр 24 верасьня 1932 (1934) г. у м. Сюрен пад Парыжам.

    Жонка – Наста Хаімаўна (Анастасія Навумаўна), у дзявоцтве Шэхцер (1857-1943), з габрэйскіх мяшчан места Адэсы, фельчарка. Высланая ва Ўсходнюю Сыбір па справе пра тайную нарадавольскую друкарню ў Таганрогу. Па прыбыцьці ў Якуцкую вобласьць жыла ў сваёй сястры Соф’і (Шэйвы Хаімаўны) Шэхцер (у замужжы Дольлер) у Батурускім улусе. Прыняла ўдзел 22 сакавіка 1889 г. у г. зв. Манастыроўскім пратэсце ў Якуцку ссыльных габрэяў супраць іхняй адпраўкі ў Калымскую акругу Якуцкай вобласьці. Была пазбаўлена ўсіх правоў стану і сасланая на 4 гады ў катаржныя працы ў Вілюйск. Дачка, народжаная ў якуцкай турме ў 1889 г., памерла праз некалькі месяцаў па дарозе ў Вілюйскую катаржную турму Вілюйскай акругі Якуцкай вобласьці. У 1892 г. як ссыльнапасяленка была паселеная ва Ўсходне-Кангаласкім улусе, затым перавялася ў Заходне-Кангаласкі улус Якуцкай акругі і некаторы час жыла ў Якуцку. Выехала з Якуцкай вобласьці летам 1895 г.

    Сын - Аляксандр Восіпавіч Мінор (1896, Чыта - 1977, Нью-Ёрк).

    Брат - Лазар Саламонавіч Мінор (17 сьнежня 1855, Вільня - 1942, Ташкент). Скончыў 4-ю Маскоўскую гімназію (1874) і Маскоўскі ўнівэрсытэт (1879). Доктар мэдыцыны (1882). У 1910-1932 гг. - дырэктар нэўрапаталягічнай клінікі пры Вышэйшых жаночых курсах (з 1930 гады - 2-й Маскоўскі мэдыцынскі інстытут). Адзін з заснавальнікаў і ганаровы старшыня Маскоўскага таварыства нэўрапатолягаў і псыхіятраў (з 1927 г.).

    Дачка - Ніна Лазараўна Мінор - да 1936 г. была замужам за філёзафам Сяргеем Іосіфавічам Гесенам; у 1942 году разам з сынам - паэтам Яўгенам Сяргеевічам Гесенам (1910-1945) - загінула ў канцлягеры Малы Трасьцянец (сын загінуў у Асьвенціме). Яе малодшы сын - польскі славіст Зьміцер Сяргеевіч Гесен (1916-2001) - удзельнік 2-й сусьветныя войны, складальнік “Вялікага польска-рускага слоўніка” (Масква, 1979).

    Літаратура:

*    Вилюйцы. // Большая Энциклопедиія. Словарь общедоступныхъ свѣдѣній по всѣм отраслямъ знанія. Подъ редакціей С. Н. Южакова. Т. XXI (Дополнительный). Аанрудъ – Менгеръ. С.-Петербургъ. 1908. С. 108.

*    Миноръ Осипъ Соломоновичъ. // Еврейская Энциклопедія. Сводъ знаній о еврействѣ и его культурѣ въ прошломъ и настоящемъ. Подъ общей редакціей д-ра Л. Каценельсона и барона Д. Г. Гинзбурга. Т. ІХ. С.-Петербургъ. 1911. Стлб. 77.

*    Бурцевъ В. Л.  Борьба за свободную Россію. Мои воспоминанія. (1882-1922 г.г.). Т. I. Берлинъ. 1923. С. 40, 82, 220, 374.

*    Минор Иосиф Соломонович. // Кротов М. А.  Якутская ссылка 70-80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 200.

*    Бик В.  К материалам о Якутской трагедии. // Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 24. № 3. Москва. 1926. С. 200.

*    М. Б[рагинский].  «Вилюйцы». // Большая советская энциклопедия. Главный редактор О. Ю. Шмидт. Т. 11. Москва. 1930. Стлб. 36.

*    М. Брагинский М., Лурье Г.  Якутская ссылка. // Большая советская энциклопедия. Главный редактор О. Ю. Шмидт. Т. 65. Москва. 1931. Стлб. 506.

*    Никифоров П.  Муравьи революции. Москва. 1932. С. 330-331.

*    Никифоров П.  Муравьи революции. 2-е изд. Москва. 1934. С. 283-284.

*    Чернов В. М.  Перед бурей. Воспоминания. Нью-Йорк. 1953. С. 155-158,197, 203, 214-217, 221, 226, 228-229, 287-289, 296, 319-320.

*    Вишняк М.  Дань прошлому. Нью-Йорк. 1954. С. 24, 119, 165, 252, 254-255, 370, 376.

*    Якутская трагедия. // Большая советская энциклопедия. Главный редактор Б. А. Введенский. 2-е изд. Т. 49. Москва. 1957. С. 548.

*    Никифоров П.  Муравьи революции. Москва. 1958. С. 155-157.

*    Мещерский А. П. (Гомель).  Якутская трагедия 1889. // Советская историческая энциклопедия. Главный редактор Е. М. Жуков. Т. 16. Москва. 1976. Стлб. 877.

*    Языковіч Л.  Мінор Восіп (Іосіф) Саламонавіч. // Сузор’е беларускага памежжа. Беларусы і народжаныя ў Беларусі ў суседніх краінах. Энцыклапедычны даведнік. Мінск. 2014. С. 339.

    Скарлет  Бургунд,

    Койданава

                                                       Мінор Восіп (Іосіф) Саламонавіч

                                 [сапр. Залкінд; 12.11.1861, г. Мінск - 1934, г. Парыж]

    рэвалюцыянэр, адзін з лідэраў Партыі сацыялістаў-рэвалюцыянэраў (ПСР).

    З сям’і рабіна, яўрэйскага пісьменьніка С. Залкінда. Студэнтам Маскоўскага ўнівэрсытэта ўдзельнічаў у рэвалюцыйных гуртках, упершыню арыштаваны ў 1884 г. Вучыўся ў Яраслаўскім юрыдычным ліцэі, удзельнічаў у групе “Народная воля”, арыштаваны ў 1886 г., высланы на 10 гадоў. За ўдзел 22 сакавіка 1889 г. у т. зв. “якуцкай трагедыі’’, калі ссыльныя ўступілі ва ўзброены канфлікт з уладамі, прыгавораны да сьмяротнага пакараньня, якое замянілі пажыцьцёвай катаргай. У 1897 г. па царскаму маніфэсту адпраўлены на пасяленьне ў Чыту, з 1930 г. — у Вільні. З 1902 г. — эсэр. У 1902-1905 гг. — у Жэнэве. Распрацаваў аграрную праграму ПСР. Удзельнік I і II зьездаў партыі. З 1905 г. на партыйнай рабоце ў Расіі, у 1907-1908 гг. — у Парыжы. 2 студзеня 1909 г. арыштаваны ў выніку правакацыі Азэфа. У 1910 г. за прыналежнасьць да ПСР атрымаў 8 гадоў катаржных работ. Пасьля Лютаўскай рэвалюцыі 1917 г. прыехаў у Маскву. На 3-й гарадзкой канфэрэнцыі эсэраў быў абраны ганаровым старшынёй сходу. З сакавіка — адзін з рэдактараў маскоўскай эсэраўскай газэты “Труд”, член Маскоўскага камітэта эсэраў. Удзельнічаў у рабоце 6-га Савета партыі эсэраў (30 красавіка - 1 мая), дзе выступіў з дакладам “Палітыка партыі ў нацыянальным пытаньні і адносіны да нацыянальных сацыялістычных партый”. 25 мая - 4 чэрвеня дэлегат III зьезда эсэраў, член мандатнай камісіі, член прэзыдыюма, выбраны членам ЦК, увайшоў у камісіі (выдавецкую, іншагароднюю, па нацыянальнаму пытаньню і зносінах з нацыянальнымі сацыялістычнымі партыямі). 7 ліпеня на 1-м пасяджэньні новай маскоўскай Гарадзкой думы выбраны яе старшынёй. Падтрымліваў пазыцыю Часовага ўрада па стварэньню кааліцыйнага ўрада. Кастрычніцкую рэвалюцыю не прыняў. Пасьля рашэньня Маскоўскага ВРК аб роспуску думы разам з іншымі яе членамі працягваў супрацьстаяць бальшавікам, спрабуючы стварыць адзіны дэмакратычны фронт. 14 сьнежня — старшыня пасяджэньня маскоўскай Гарадзкой думы, якое прыняло рэзалюцыю супраць насільля бальшавікоў над друкам. У верасьні 1918 г. выеехаў у Сімбірск, затым ва Ўфу, пасьля ва Ўладзівасток, адкуль перабраўся ў Парыж. 16 мая 1921 г. разам з А. Керанскім, М. Аўксенцьевым і інш. падпісаў маніфэст правай групы партыі эсэраў з заклікам да новай інтэрвэнцыі супраць Савецкай улады. У эміграцыі працягваў актыўна працаваць у партыі, з верасьня 1920 г. — член рэдакцыі газэты “Воля России”. Выдаў мэмуары «Гэта было даўно: Успаміны салдата рэвалюцыі» (Парыж, 1930).

    Ларыса Языковіч

    /Сузор’е беларускага памежжа. Беларусы і народжаныя ў Беларусі ў суседніх краінах. Энцыклапедычны даведнік. Мінск. 2014. С. 398-399./

    Минор, Лазарь Соломонович — невропатолог; род. в 1855 г. в Вильне (сын Сол. М. — см. ниже). Окончил московский университет; несмотря на полученную на IV курсе золотую медаль, не был оставлен при унив-те. Один из ближайших учеников Шарко, М. много работал у выдающихся западноевропейских ученых, после чего стал в 1884 г. приват-доцентом московского унив-та, где поныне (1911) продолжает преподавание нервных болезней; в 1909 г. медиц. факультет решил баллотировать М. в экстраординарные профессора, но благодаря антисемитскому настроению в профессорской коллегии, баллотировка была объявлена недействительной. В 1906 г. совет высших женских курсов избрал М. преподавателем теории и клиники нервных болезней. С 1901 г. М. состоит одним из редакторов «Журнала невроп. и психиатрии имени С. Корсакова», а с 1911 г. — соиздателем журнала «Еrgebnisse der Neurologie». М. написал около 130 трудов. Он более всего занимается вопросом о влиянии сифилиса, алкоголя и увечий на нервную систему. В работах М. преобладает направление анатомическое в смысле точности разработки вопросов, но источником работ являются так назыв. этиологические вопросы, т.-е. вопросы, касающиеся исследования причин болезней. 8.

    Минор, Осип Соломонович — род. в 1861 г. За участие в разных политических делах был приговорен к каторжным работам. По манифесту был выпущен в 1895 г. на житье в Читу, а в 1898 г. получил право возвратиться в Россию, где занимался литературною деятельностью, состоя ближайшим сотрудником в виленской газете «Сѣверо-Западное Слово» и занимаясь переводами иностранных авторов (по отделу социальных наук). В 1909 г. он был снова приговорен к каторжным работам. —Ср.: Большая Энциклопедія, т. XXI; Рѣчь, 17 марта, 1910 г. 8.

    Минор, Соломон (Залкинд) — раввин и писатель; род. в 1826 г. в Ромнах, ум. в 1900 г. в Вильне. Обладая хорошими познаниями в области Талмуда и раввинской письменности, а также знанием еврейского языка, М. поступил в 1818 г. в виленское раввинское училище, где позже преподавал Талмуд. Благодаря поддержке минского интеллигентного кружка, во главе которого находился известный бытописатель Леванда, М. занял в 1859 г. пост раввина в Минске; здесь но инициативе М. возникла субботняя школа, а также общественная библиотека. В 1869 г. М. был приглашен московской общиной. В начале 90-х годов, когда администрация стала всячески стеснять общину и тысячи евреев были выселены из Москвы, М. много сделал для защиты своей паствы, благодаря чему он навлек на себя недовольство местных властей. В 1892 г. синагога была закрыта администрацией; М. предложил прихожанам возбудить ходатайство об ее открытии, но они не согласились, опасаясь новых репрессий; тогда М. сам подал (совместно со старостой синагоги) соответствующее прошение московскому ген.-губернатору, великому князю Сергею Александровичу, после чего (23 сент. 1892 г.) последовало Высочайшее повеление устранить М. от должности и выслать его в пределы черты оседлости с воспрещением навсегда жительства вне черты. — М. был прекрасным синагогальным оратором; он первый выступил с проповедями на русском языке; некоторые его речи вышли отдельной книжкой (Гласъ радости, Минскъ, 1862; Рѣчи, Москва, 1895). М. тщательно собирал материалы по истории евреев в западном крае; этой области он посвятил ряд работ; он выступал также с публицистическими статьями в еврейских и русско-еврейских изданиях. Из отдельных брошюр М. отметим: «Раби Ипполитъ Лютостанскій и его „Талмудъ и евреи”, Москва, 1889; «Послѣ погромовъ», 1882; «Библія объ употребленіи вина», 1899. — Ср.: Систематическій указатель литературы о евреяхъ; С. Гннзбургъ, Памяти З. Минора, Книжки Восхода, 1901, II; А. Кацнельсонъ, Изъ мартиролога московской общины, Евр. Старина, 1909, вып. II; Jewе. Еnс. VIII, 600; Будущность, 1900. № 3. 8.

    /Еврейская Энциклопедія. Сводъ знаній о еврействѣ и его культурѣ въ прошломъ и настоящемъ. Подъ общей редакціей д-ра Л. Каценельсона и барона Д. Г. Гинзбурга. Т. ІХ. С.-Петербургъ. 1911. Стлб. 76-77./

    148) Минор, Иосиф Соломонович; адм.-сc. (1888-1892), сын раввина, б. студ. Яросл. Демид. лицея, евр., холост, 26 л. Выслан в область на 10 л. адм-но по делу П. Бессонова и друг. Вскоре по прибытии в область, — он предназначался к отправке в Колымск — по «монастыревскому» делу был лишен всех прав состояния и присужден к кат. работам без срока [«Былое» IX, 1906 г. Д. 11].

    /Кротов М. А.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 200./

    261) Шехтер, Анастасия Наумовна; адм.-сс. (1888-1895), мещ. г. Одессы; фельдшерица, евр., девица, 28 л. Выслана в В. Сибирь с Л. М. Коган-Бернштейн по делу о тайной народовольческой типографии в г. Таганроге [* Арестована в феврале 1886 г. в Екатеринославе вместе с В. Госсох одноврнеменно с Оржихом и Поляковым, по одному делу. Сослана административно на 10 лет. М. Поляков.]. По приезде в Якутск. обл. жила в Батурусском ул. у сестры своей Софьи Шехтер. По делу «монастыревцев» (22/III 1889 г. в Якутске) лишена всех прав и сослана на 4 г. в каторжные работы, которые и отбыла в Вилюйском замке. В 1892 г., как ссыльно-поселенка, была водворена в В.-Кангаласский ул., затем перевелась в З.-Кангаласский и некоторое время перед выездом из области жила в городе, ввиду необходимости частых обращений за медицинской помощью. Выехала из области летом 1895 г. [Д. 28].

    /Кротов М. А.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 236./

    260) Шехтер, Шейва Хаимовна; сс.-пос. (1884-1896), мещ., девица, еврейка, 28 л. Судилась в Киевском воен.-окр. суде 29/VII 1880 г. за принадлежность к тайному революционному обществу; приговором лишена всех прав состояния и сослана на 6 л. в каторжные работы. По применении к ней манифеста от 15/V 1883 г. переведена из сс.-каторжных в сс.-поселенцы и выслана на поселение в Якутскую область. Отправляя ее на поселение, иркутская администрация просила иметь за Шехтер «особое наблюдение», так как перед отправкой в область, находясь в Иркутском замке, подала заявление, в котором писала: «не считая никого вправе ни наказывать, ни миловать меня, и смотря на то и на другое, как на насилие — я заявляю, что отказываюсь от дарованной милости и согласна лучше отбывать весь срок каторжных работ, чем принять милость от врагов той идеи и того дела, за которое была присуждена в каторжные работы». Поселенная в Мегинский ул., Ш. в течение 1885 г. сделала 4 самовольных отлучки и, когда производили по этому поводу дознание, она отказалась от каких-либо объяснений, заявив, что обратно в наслег не вернется, пусть ее лучше посадят в тюрьму. Отсидев некоторое время в тюрьме, была переведена в Батурусский улус, снова отлучилась с места жительства, за что была приговорена к наказанию плетьми, отмененным по распоряжению губернатора. В 1887 г. крестилась, назвалась Софьей и вышла замуж за пол. ссыльного А. Доллер, утонувшего через 6 л. при переезде в «ветке» (маленькая особо сделанная лодка) через Лену. В 1896 г., по причислении в крестьяне, выехала в Иркутск. губ. [«Каторга и ссылка» № 5 (12). Д. 201].

    /Кротов М. А.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 235-236./

    79) Доллер, Александр Иванович; сс.-пос. (1882-1893), французский подданный, слесарь, холост. 21 г. Судился в Киевском воен.-окружн суде за принадлежность к «Южно-Русскому Рабочему Союзу», лишен всех прав состояния и сослан в Якутск. обл. на поселение. По прибытии назначен в Батурусский улус. В 1887 г. женился на политич. ссыльной, С. Шехтер. Летом 1889 г. перевелся в Намский ул., а в августе того же года — в Зап.-Кангаласский. Занимался хлебопашеством, кузнечными и столярными работами среди якутов. В ночь с 15 на 16 мая 1893 г., переезжая в «ветке» Лену, утонул вследствие собственной неосторожности близ перевоза «Даргылах» [Короленко История моего соврем., т. IV. Д. 176].

    /Кротов М. А.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 180-181./

    Доллер, Александр Иванович, французск. подданный. Род. в 1860 в Вильно. По ремеслу слесарь. В 1878-1879 Ф. Предтеченским (Бубновским) привлечен к революц. делу. Сначала работал в Вильно. В сент. 1880 (1879?) прибыл в Киев и вошел в Южно-русск. рабочий союз. Как лицо, часто посещавшее квартиру, в которой помещалась типография союза, и оставшийся в ней во время печатания прокламаций арестован в Киеве 7 мая 1881; привлечен к дознанию при Киевск. ж. у. по делу Южно-русск. рабоч. союза. Предан военному суду по обвинению в принадлежности к союзу, в участии в устройстве тайн, типографии, в печатании и распространении воззваний союза. Судился с 26 по 29 мая 1881 Киевск. военно-окружн. судом; приговорен 29 мая к лишению всех прав состояния и к каторжн. работам в рудниках на 20 лет, причем суд ходатайствовал о замене последних ссылкою на поселение в Вост. Сибирь. По конфирмации приговора Киевск. ген.-губ-ром 1 июня 1881 ходатайство суда удовлетворено. Из Киева отправлен в Москву 8 июня 1881, в окт. т. г. — из Москвы в Сибирь. Водворен вместе с Ст. Кизером в Балаганске (Иркутск, губ.). В 1882 г. «за дурное поведение» переведен в Жахсогонский наслег (Батурусск. улуса, Якутск, окр.). Принимал, участие в собрании политическ. ссыльн. у Чернявских в Сумачинск. наслеге 17 апр. 1883; в том же году по ложному доносу одного уголовн. ссыльного о готовящемся «госуд. преступлении» числился «заговорщикам», но в 1884 аттестовался «поведения и образа жизни хорошего». В 1886 подписал первый из четырех протестов вместе с друг. ссыльными Батурусск. улуса по поводу избиения якутами, ссыльных И. Щепанского и И. Рубинка. В июне 1889 переведен в первый Одейск. наслег (Намск. улуса, Якутск, окр.); в ноябре т. г. — в Килдемск. наслег (Западно-Канчалосск. улуса); занимался хлебопашеством, столярн. и кузнечн. работами. В 1890 на основании манифеста 15 мая 1883 как иностр. подданный подлежал высылке заграницу без возврата, но за неимением у него средств оставлен на некоторое время в Якутск. обл. В 1887 женился: на Софии Шехтер. В 1891 ходатайство его о разрешении выехать с женою за границу отклонено с предложением остаться обоим в Якутск. обл. с правом перечислиться в крестьянское сословие. Утонул 16 мая 1893 в Лене при переезде ее на лодке.

    Справка (Геккер). — МЮ 1880, № 8578. — Справ. листок. — ДП V, 1881 , № 188, ч. 5. — Хроника, 87, 220. — Бурцев, За сто лет, II, 108. — Больш. энциклопедия, XXI. — Словарь Граната, 40, стр. 195, 657 (Автобиография Е. И. Ковальской и С. Ястремского).

    В. Максаков и В. Hевский, Южно-русск. союзы, 231, 235, 236, 240, 243, 244, 247, 248, 250, 251, 256, 321 и сл. — М. Кротов, Якутск, ссылка 1870 - 1880-х г.г., 116, 123, 124, 180-181. — М. Балабанов, К истории рабоч. движения на Украине (Ук.). — В. Перовский, Воспоминания, 108. — Н. Пиксанов, В. Г. Короленко в Якутск. ссылке 1881-1882 г.г. Сб. «В Якутск. неволе», 81, 82, 84. — А. Израэльсон, Скорбные страницы Якутск. ссылки. Там же, 204. — А. Бах, Записки народовольца (Ук.). — В. Г. Короленко, История моего современника II-IV, 527, 528, 608, 730, 740 [Н. Тютчев, Рецензия. «Был.» XXIII (1924), 289].

    Хроника. «С родины на родину» IV (1884), 224. — Хроника револ. борьбы. «Работник» III-IV (1897), И отд., 195. — Е. Ковальская, Южн.-русск.. рабочий союз.«Был.» (загр.) VI (1904); VI, 37 (вып. II, 153 и сл .). —Н. Виташевский, В Иркутск, тюрьме. «Мин. годы» 1908, VII, 118. — А. Иванчин-Писарев, Из моих воспоминаний. «Сибирск. Записки» 1916, I, 13, 16. — В. Манилов, Очерк из истории соц.-дем. движения в Киеве. «Лет. Револ.» 1923, III, 127. — Адр. Михайлов, К портрету С. Н. Богомолец. «Кат. и Сс.» 1923, VII, 125. — И. Майнов, С. Н. Доллер. «Кат. и Сс.» 1924, V (12), 308. — М. Кос тюрин, Молодые годы. «Кат. и Сс.» 1926, III (24),. 191, 192. — И. Белоконский, К истории политическ. ссылки 80-х г.г. «Кат. и Сс.» 1927, II (31), 147. — Разгром Южно-русск. рабоч. союза в 1880-1881 г.г». «Красн. Арх.» XXX (1928), 212 и сл. — Ф. Кон, На поселении в Якутск. обл.«Кат. и Сс.» 1923, XI (48), 80-83; XII (49), 85. — Е. Ковальская, Побег. «Кат. и Сс.» 1929, V (54), 128. — С. Лившиц, Подпольн. типографии 60-х, 70-х и 80-х г.г. «Кат. и Сс.» 1929, VI (55), 52-53. — А. Иванчин-Писарев, Из моих воспоминаний. «Кат. и Сс.» 1929, VIII-IX (57-58), 303.

    Доллер, София Наумовна — фамилия по мужу С. Н. Шехтер (см.).

М. Тютчев, «Был.» XXIII (1924), 289.

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографмческий словарь. Т. III. Восьмидесятые годы. Вып. 2. Москва. 1934. Столб. 1211-1213./

                                                                          Глава VII.

               Затруднения при издании «Свободной России». — Споры с Драгомановым.

    Продолжать «Свободную Россию» мне, пришлось на свои последние гроши. Мы не могли отправить в Россию ни одного транспорта «Свободной России». За первым номером сейчас же не могли выпустить второго. У нас не было никаких средств для публикации, так нужной всегда для нового органа.

    Спустя месяц-полтора, мы в таком же духе, как первый номер, выпустили второй. Мы снова имели читателей и в России и заграницей. Нас и на этот раз услышали. Одни на нас нападали, другие нам аплодировали. Но опять — никто не пришел к нам на помощь и никто в параллель с нами не начинал дела, аналогичного с нашим!

    Начиная «Свободную Россию», мы решили не поднимать острых вопросов о революционной борьбе, пока не будет внешних для этого поводов. Но после выхода 1-го № «Свободной России», как бы в ответ на поставленные вопросы в моей статье этого номера, были получены сведения из России и Сибири, которые требовали, чтобы мы более определенно высказались о борьбе с правительством. Поэтому я решился на страницах «Свободной России» немедленно поднять вопросы об активной борьбе с правительством. В таком духе я написал статью.

    Мы хотим, — писал я в этой статье, мирного развития страны и для нашей борьбы нам не нужно ничего, кроме свободной пропаганды наших идей, но правительство по-прежнему не делает никаких изменений в своей реакционной политике и поэтому революционеры должны поставить ему ультиматум и повторить то, что было сказано Исполнительным Комитетом в его письме к Александру III.

    Я старался выбирать более подходящие термины, но чтение моей статьи на редакционном совещании сильно, взволновало Драгоманова. Он был против всякого упоминания в «Свободной России» о революционной борьбе и политическом терроре. Его поддержал Дебагорий-Мокриевич. Не возражал, но и не поддерживал меня Серебряков. Я тогда же снял свою статью, но, ссылаясь на полученные письма, доказывал, что наше направление не может быть откликом только одного легального либерального течения, которое само по себе бессильно и недостаточно, что мы должны вывести либеральное движение на дорогу активной борьбы с правительством, что надо говорить с правительством языком революционеров — требовать и угрожать активной борьбой вплоть до террора, если оно не пойдет навстречу предъявленным ему требованиям.

    Но, снявши свою статью, я одновременно задержал и несколько заметок Драгоманова, где он, так или иначе, подходил к осуждению революционной борьбы и политического террора.

    Как упрямый человек, Драгоманов очень часто воз­вращался в своих статьях к осуждению революционной борьбы, хотя всегда встречал с моей стороны возражения.

    После 2-го № «Свободной России», Драгоманов, как и раньше, продолжал по несколько раз в неделю приходить ко мне по утрам, когда я еще не успевал встать. Появлялся он в самом добродушном и ласковом настроении. Начинал рассказывать мне на разные темы, и по научным вопросам, и по истории, и по этнографии. Любил он рассказывать и русские, и хохлацкие, и еврейские, и просто забавные анекдоты. Я его выслушивал с величайшим интересом. В его рассказах всегда было иного поучительного и остроумного.

    Долго наговорившись со мной на разные случайные темы, он почти всегда кончал свои беседы тем, чего я ждал с замиранием сердца с самого его прихода.

    — А я, ваше превосходительство, — говорил он мне, — к вам с маленькой статейкой для «Своб. Рос.». Позвольте мне ее прочитать!

    — Пожалуйста, Михаил Петрович! пожалуйста! Начиналось чтение статьи. Какую бы тему он ни поднимал, как бы он к ней ни подходил, но неизменно где-нибудь было вклеено заявление, что мы, т.е. редакция «Свободной России», высказываемся отрицательно по вопросу о политическом терроре и категорически от него отказываемся.

    Кончалось чтение. Драгоманов неизменно ласково меня спрашивал:

    — Ну, ваше превосходительство, как ваше мнение?

    Я был тогда молодым эмигрантом. Предо мной сидел старый профессор с огромным житейским и политическим опытом, с огромными сведениями, человек в высшей степени талантливый. Все это я прекрасно сознавал, но сознавал совершенно ясно и то, куда он со своим упрямством меня вел и каких заявлений в печати он от меня добивался.

    Мой ответ Драгоманову, как и его подходы, был всегда стереотипен. Сегодня то же, что и вчера. Видоизменения были только в деталях. Повторялось все это изо дня в день в продолжение многих недель.

    Я обыкновенно говорил Драгоманову:

    — Михаил Петрович, как это интересно и как это важно, все, что вы написали! Вы совершенно правы вот в том-то и в том-то. Вот этот факт особенно интересен, он подтверждает то-то. Да, вы правы, при этих положениях, несомненно, будет то-то и то-то. Ваша статья нужна, мы непременно должны напечатать в «Свободной России». Ее должны прочитать все наши читатели ... Но ...

    — Что такое «но»? — тоном до последней степени возмущенного человека обращался ко мне Драгоманов, мгновенно преобразившись. — Что вы хотите сказать? Это опять ваше «но»!

    Мне бывало бесконечно тяжело. Хотелось бежать от Драгоманова и больше не слушать его возражений. Я понимал, почему у меня сердце екало, когда в мою дверь стучался он. Но я ни на одну минуту не мог допустить себе согласиться на то, чего он от меня требовал.

    — Михаил Петрович! — говорил я ему, — вы знаете, как я высоко ценю ваши взгляды, но по вопросу о политическом терроре я с вами решительно не согласен и сегодня я вам говорю то, с чем я приехал из России. Вы меня в этом не переубедите. От имени «Своб. Рос.» таких взглядов мы высказывать не можем. Даже если с вами согласится мой соредактор Дебагорий-Мокриевич, я и тогда не допущу этих взглядов. Нами условленно этих тем не поднимать на страницах «Свободной России» и пока я буду в «Свободной России», я их не подниму. Когда я сочту нужным призывать к революционной борьбе я сделаю это в другом органе. Но вы, Михаил Петрович, можете эти взгляды так, как вы высказали в этой статье, напечатать в «Свободной России» за своим именем, а я, вместе с Дебагорий-Мокриевичем или один, буду вам возражать. Тогда и вы и я — мы оба выскажемся.

    Но не смотря на эти мои объяснения Драгоманов обыкновенно еще продолжал горячиться, говорил о нетерпимости революционеров, что я такой же, как и все революционеры и т. д. Я ему указывал, что нетерпим — он, а не я, раз он не хочет высказаться, как ему угодно, предоставляя мне право высказаться, как мне угодно.

    Драгоманов уходил от меня всегда крайне недовольным и потом всюду на меня жаловался.

    Когда его спрашивали, отчего же он не начнет сам издавать орган или почему по спорным вопросам он не выскажется в отдельной брошюре, то он откровенно заявлял, что его выступление по этим вопросам только вызовет протесты против него и потому это не будет иметь никакого, кроме отрицательного, значения, а иное дело, если бы эти взгляды высказал молодой эмигрант, только что приехавший из России.

    Первый номер «Свободной России» в Москве попал и к сидящим в Бутырской тюрьме. От имени некоторых из них Богораз (Тан) прислал нам в редакцию письмо по поводу моих статей. В своей критике тогдашнего революционного движения Богораз шел еще дальше, чем я. Он отрицательно относился не только к политическому террору, но даже вообще к революционному движению и призывал революционеров, главным образом, к легальному движению. Помню, как это письмо обрадовало Драгоманова и он снова стал настаивать, чтобы его статьи против революционеров печатать в «Свободной России» без редакционных примечаний, а также, чтобы без примечаний же напечатать и письмо Богораза, чтобы редакция, таким образом, солидаризировалась бы с взглядами, высказанными им в его письме. Я соглашался напечатать письмо Тана, но непременно с возражениями от моего имени или от имени редакций.

    Когда мы приготовляли к печати 3-й № «Свободной России», случилось событие, обострившее общее настроение эмигрантов.

    Я получил из Сибири известие, что в Якутске было столкновение ссыльных с властями, в результате которого было избиение ссыльных, нисколько человек убито, несколько ранено, арестовано и предано суду. Впоследствии по суду трое были повешены (Зотов, Гаусман, Коган-Бернштейн) и в каторжные работы приговорены: Гоц, Минор и другие. Все это были, по большей части, хорошо мне знакомые лица. Некоторые были моими близкими друзьями. Я еще так недавно вместе с ними сидел в московской пересыльной тюрьме.

    Кровавые события в Сибири взволновали не только эмиграцию, но и европейское общественное мнение. Посланные по поводу них мною статьи Степняку в Англию произвели там огромное впечатление. «Таймс» посвятил им передовые статьи. Все английские газеты были полны негодующими статьями против зверств русского правительства. Европейская пресса говорила о том, что нельзя мириться с таким варварством. Общие симпатии были на стороне пострадавших ссыльных. По поводу якутских расстрелов в Англии были организованы митинги. Агитация перенеслась во Францию, — помню статью в органе Клемансо «Жюстис». Писалось об этом и в швейцарской прессе.

    События в Якутске более всех взволновали, конечно, русских эмигрантов. Среди них заговорили об ускорении поездок в Россию для террора.

    Старик Драгоманов глубоко возмущался расстрелами в Якутскe и сказал мне:

    — Я вас понимаю! Если бы я был моложе, я тоже не остался бы теперь заграницей!

    Затем об якутских событиях я издал брошюру «Убийство политических в Якутске». Особенно горячее отношение к этой моей агитации по поводу якутских событий проявил Драгоманов и он вполне одобрял слово «убийство» в заглавии брошюры.

    Общая агитация по поводу событий в Якутске была такова, что с этим тогда пришлось считаться и русскому правительству.

    Для меня эта агитация была показателем того, что можно было бы заграницей сделать для борьбы с русской реакцией в то время при хорошо организованной пропаганде.

    С каким горьким чувством тогдашнее отношение заграничного общественного мнения, особенно в Англии, к событиям русской жизни я вспоминал впоследствии, когда нам приходилось переживать преступное равнодушие иностранцев к нынешним зверствам большевиков, перед которыми побледнели все тогдашние якутские убийства.

    В мае 1889 г. мы приступили к изданию 3-го № «Свободной России». На редакционных собраниях я снова сделал предложение выставить требование конституционных уступок и высказать угрозу выступить с открытым призывом к активной революционной борьбе с правительством, если оно не пойдет на эти уступки. Но Дебагорий-Мокриевич и Драгоманов были решительно против этого.

    После одного из таких редакционных собраний я предложил моему соредактору сделать выбор: или передать редакцию «Свободной России» мне, и я возьму на себя всю ответственность и юридическую, и политическую за этот орган, или совместно выпустить заключительный номер и разойтись. Во всяком случае, оставлять издание «Свободной России» в таком виде, как оно было до тех пор, я считал более невозможным.

    Тут произошел инцидент, в свое время заставивший эмиграцию много о себе говорить. Теперь он забыт и, быть может, о нем можно было бы и не вспоминать ни на страницах моих воспоминаний, ни на страницах «Былого». Но в то время он в моей жизни сыграл большую роль, — а из песни слова не выкинешь! Поэтому я остановлюсь на нем и восстановлю его, как он про­изошел.

    К выходу 3-го № «Свободной России» мои разногласия с Дебагорий-Мокриевичем и с Драгомановым обрисовались еще яснее. Но они нисколько меня не смущали. Я  по-прежнему готов был работать с обоими ими в одном органе. Не смотря на наши разногласия меня по-прежнему с Дебагорий-Мокриевичем и Драгомановым сближала еще общность наших политических воззрений по некоторым крупнейшим политическим вопросам.

    Иное у них было отношение ко мне. Они не только не были согласны со мной, но они не хотели помириться с мыслью, что свои разногласия с ними я могу перенести на страницы «Свободной России».

    Таким образом, конфликт между нами становился неизбежным.

    На мое предложение: или отдать мне «Своб. Рос.», основанную по моей инициативе и на мои средства, или прекратить ее, — мне ответили ультиматумом: «Своб. Россия» будет выходить, но мое имя, как редактора, будет снято. Газета печаталась в типографии Драгоманова и, конечно, фактически они могли это выполнить.

    По этому поводу я имел объяснение и с Дебагорий-Мокриевичем, и с Драгомановым и убеждал их не делать этого, а основать свою газету так же, как я имел ввиду основать свою — «Земский Собор». На это мне снова повторили, что «Своб. Россия» будет ими продолжаться, но только без моего участия.

    Я питал глубочайшее уважение лично к Драгоманову и сказал ему:

    — Нет, Михаил Петрович, этого вы не сделаете! У вас есть большое имя и вам есть, что терять. Я буду защищаться и общественное мнение меня оправдает. Я могу согласиться с тем, что вы не передадите мне «Свободной России», но я не допущу, чтобы мое имя было снято и газета выходила без меня.

    В продолжение нескольких дней эта угроза еще не раз повторялась по моему адресу.

    3-й номер «Свободной России» вышел с подробным описанием якутских событий, но без наших статей по принципиальным вопросам, хотя эти статьи уже и были набраны. Не появилось также, тоже уже набранное, письмо Богораза. Я считал, что этот — наш последний заключительный номер «Свободной России» и я собирался ухать в Париж.

    Незадолго до моего отъезда, меня снова пригласили к Драгоманову и там мы втроем: Дебагорий-Мокриевич, Драгоманов и я составили общее мотивированное заявление о прекращении «Своб. России». Заявление писал я. Прекращение «Своб. России» объяснял я, в очень мягких выражениях, идейным расхождением и постарался воздать, возможно больше признательности обоим — и Драгоманову и Дебагорий-Мокриевичу за то теплое сочувствие, которое с их стороны я встретил при приезде заграницу.

    Этим я считал наши отношения конченными. Но прежде, чем вышло это воззвание, в типографии Драгоманова без моей фамилии, оказывается, уже было выпущено другое объявление о прекращении «Своб. России», сколько мне помнится, в неприемлемых для меня выражениях. Я имел право, конечно, возражать, но, в конце концов, оставил это без возражений и удовлетворился тем, что вопрос о «Своб. России» был ликвидирован без неприятного шума.

    /Бурцевъ В. Л.  Борьба за свободную Россію. Мои воспоминанія. (1882-1922 г.г.). Т. I. Берлинъ. 1923. С. 78-86./

    Вилюйцы, под этим собирательным именем известна группа политических ссыльных, членов различных революционных кружков и организаций, преимущественно народовольческого направления, впоследствии осужденных по Якутскому делу 22 марта 1889 и заключенных для отбывания наказания в вилюйской тюрьме, в которой некогда содержался Н. Г. Чернышевский. Приговоренные по различным политическим делам к административной ссылке в  отдаленнейшие округа Якутской области (Средне-Колымский и Верхоянский) на различные сроки (от 3-х до 10 лет), все эти политические ссыльные постепенно съехались в 1889 в г. Якутск, оттуда предназначались к дальнейшей отправке в Средне-Колымск и Верхоянск. Вступивший в это время в отправление обязанностей якутского губернатора Осташкин решил немедленно отправить прибывших ссыльных по месту назначения, применив при этом такие условия, которые грозили отправляемым опасностью для их здоровья и жизни. Никакие доводы со стороны ссыльных, считавших эти условия неприемлемыми, на администрацию не действовали, и Осташкин, настаивая на своем решении, прибег к помощи вооруженной силы. Произошло известное избиение политических 22 марта 1889; 6 человек было убито, а оставшиеся в живых были затем преданы военному суду по обвинению в вооруженном сопротивлении властям Трое из судившихся были повешены, остальные приговорены к каторжным работам на различные сроки. Вот имена жертв этой кровавой расправы: А. Л. Гаусман, Н. Л. Зотов, Л. М. Коган-Бернштейн (см. эти имена), повешены; О. Минор, М. Гоц, М. Орлов, М. Брагинский, М. Фундаминский (см. эти имена), А. Гуревич (род. в 1868; образование получил в московской гимназии и в заграничном политехникуме; был сослан административно на 5 лет; после амнистии 1905 возвратился в Россию; вторично арестован и выслан в Архангельскую губ. в 1906), М. Брамсон (род. в 1861; окончил курс спб. университета со степенью кандидата естественных наук; был сослан на 5 л.), М. Уфланд (студент-медик харьковского университета, сосланный на 7 л.), С. Ратин (студент-медик харьковского университета, сосланный на 6 л.), О. Эстрович (фармацевт, сослан па 4 г.), Вера Гассох-Гоц (по окончании гимназии, поступила на фельдшерские курсы в Спб., сослана на 5 л.), Полина Перли-Брагинская (училась в гимназии, сослана па 5 л.), А. Болотина (училась в московском училище живописи, сослана на 5 л.), Наталия Коган-Бернштейн (жена казненного, акушерка-фельдшерица, сослана па 5 л.). Поименованные лица были приговорены к бессрочной каторге, замененной всем (за исключением 4-х) каторжными работами на 20 и 15 л. К меньшим срокам каторжных работ были приговорены: К. Терешкович (род. в 1869, образование получил в московской гимназии, сослана на 6 л.) Л. Берман (учился в гимназии, сослан на 3 г.), Евгения Гуревич-Фрейфельд (выслана на 3 г.) и М. Эстрович (учился в гимназии, сослан на 5 л.). Роза Франк- Якубович (слушательница женск. медицинских курсов, выслана на 3 г.) и Анастасия Шехтер-Минор (см. это слово). Остальным каторга была заменена: С. Кангеру (студент Петровской академии, сосланный на 5 л.), Анне Зороастровой-Кангер (слушательница высших женских курсов в Спб.), Могату (студент технологического института) — ссылкой на поселение; Борису Гейману (учился в гимпазии; молодой начинавший поэт. Г. по выходе из тюрьмы, совершенно расстроившей его здоровье, уехал в Париж, где вскоре умер) — заключением втюрьме на 4 года. Убиты в день 22 марта: Ноткин (студент технологического института, сосланный на 5 л.; вначале был ранен штыком, затем поражен пулею), Пик (сосланный на 10 л.), Муханов (студент-петровец, сосланный на 5 л.), Софья Гуревич-Пик (сосланная на 3 г.), Шур (студент университета, сосланный на 5 л., обладал заметным поэтическим дарованием). — О деле 22 марта 1889 и его участниках см.: Вл. Бурцев, «За сто лѣтъ» (Лондон, 1897); Л. Мельшин «Двѣ трагедіи» («Современныя Записки», 1906); Вилюец, «Якутская трагедія 22 марта 1889 г.» («Русская Мысль», 1906, № 2); О. Минор, «Якутская драма 22 марта 1889 г.» («Былое», 1906, № 9).

    /Большая Энциклопедиія. Словарь общедоступныхъ свѣдѣній по всѣм отраслямъ знанія. Подъ редакціей С. Н. Южакова. Т. XXI (Дополнительный). Аанрудъ – Менгеръ. С.-Петербургъ. 1908. С. 108./

                                                                  ПАМЯТИ ТРЕХ ДРУЗЕЙ

                                                           1. Михаил Рафаилович Гоц

    Я застал Михаила Рафаиловича в Якутске уже женатым на Вере Самойловне Гассох, бывшей ученице Желябова в период его одесской деятельности. Она сослана была административным порядком в Сибирь по делу Таганрогской типографии Народной Воли. По всему видно было, что Михаил Рафаилович, получивший 8 лет ссылки, предполагал посвятить свое пребывание в ней серьезной подготовке к новой революционной деятельности, рука об руку со своей молодой супругой, горячо преданной, как и он, революционному делу. И, когда в ссыльной среде, по случаю начавшихся прижимок со стороны новой администрации, стали намечаться тенденции к резкому конфликту с последней, Михаил Рафаилович сначала противился этим тенденциям. Но, лишь только вследствие действий губернатора Осташкина, окончательно выяснилось, что конфликт неизбежен, он сделался одним из главных вождей движения, — был частым оратором на многочисленных совещаниях, предшествовавших столкновению; он же был делегирован к Осташкину, чтобы дать достойный, пока словесный, отпор его агрессивной политике по отношению к ссыльным.

    Якутская история известна. Укажу лишь на некоторые моменты, врезавшиеся в мою память. После первой перестрелки, когда солдаты, стрелявшие в комнате, выбежали во двор, испугавшись, очевидно, ответных выстрелов с нашей стороны, и когда у нас уже были убитые и раненые, вдруг стало известно, что во дворе появился губернатор Осташкин. Н. Л. Зотов, потерявший в первой перестрелке свой револьвер, выхватывает имевшийся у меня Смит и Вессон. В это время появляется Михаил Рафаилович с явным намерением пойти на Осташкина. Зотов, более сильный физически и притом же отличный стрелок, отстраняет Михаила Рафаиловича, сам выбегает на крыльцо и дважды стреляет в губернатора. Начинается пальба в нас снаружи, и я, стоя в маленькой комнате, отделенной перегородкой от комнаты с окном, выходящим во двор, вижу лежащего на полу Михаила Рафаиловича. Пронизанный пулей в грудь, он все время корчится в судорогах и кричит: «умираю, умираю». Оказалось, что берданочная пуля, пробив две деревянных стены, ударила Михаила Рафаиловича в спину и, увлекши с собой шерстинки (Гоц был одет в пальто на овечьем меху) и раздробив реберные кости, застряла в правой части груди между ребрами. Рана казалась опасной для жизни Михаила Рафаиловича, но энергичной работой медицинского персонала тюремной больницы, в которую были отвезены наши раненые, а главным образом, благодаря таланту врача хирурга Гусева, жизнь Гоца была спасена, и он через некоторое время был переведен в местную тюрьму, где мы все находились. На взгляд он мало изменился, только голос стал менее звучным. Но, разумеется, организм его, и без того не очень сильный, под влиянием ранения, значительно ослабел. И недавно, в тесном кругу оставшихся еще в живых участников Якутской истории здесь, в Москве, один из нас вспоминал, как тяжело было Михаилу Рафаиловичу исполнять обязанности самоварщика, лежавшие на нем, когда мы были по осуждении перевезены в Вилюйск.

    О жизни заключенных во временной Вилюйской каторжной тюрьме, насколько известно, в печати до сих пор не появлялось воспоминаний. А потому, быть может, небезынтересно будет дать некоторую картину этой жизни. После конфирмации приговора по нашему делу, по которому, между прочим, Михаил Рафаилович был осужден на бессрочную каторгу, правительство решило на некоторое время заключить нас, 20 человек, осужденных по Якутскому делу на каторгу (был, впрочем, еще один, двадцать первый по счету, вилюец — это четырехлетний сын казненного Л. М. Коган-Бернштейна — Митя), в Вилюйскую тюрьму, пустовавшую с тех пор, как в 1884 году царские жандармы выпустили, наконец, из своих цепких лап Н. Г. Чернышевского. Решение это, однако, было не так просто осуществить. Как ни как, кое-какие законные формальности надо было соблюсти. И вот, помню, уже будучи в Вилюйске, мы с изумлением узнали, что из-за нас, маленькой кучки каторжан, созывались специальные заседания Государственного Совета, в которых выработаны и утверждены были штаты нашей тюрьмы. Не помню точно, на какую сумму был составлен годовой бюджет (кажется на сумму что-то около тридцати тысяч рублей); во-всяком случае, обошлись мы правительству не дешево. Штат состоял из смотрителя с помощником, человек 20-ти наружной караульной казачьей команды и казачьего урядника, по фамилии, помнится, Большакова, жившего внутри тюремного здания, в особой комнате, налево сейчас по входе в вестибюль. Я нарочно употребляю это слово для того, чтобы подчеркнуть, что тюрьма наша не походила на обыкновенную. Мы, помнится, шутя называли себя «старосветскими помещиками», ибо обширный участок с центральным зданием, где мы проживали, и службами в конце двора в обоих его углах, — с правой стороны — кухней и пекарней, с левой — баней (она же и прачечная), походили скорее на помещичью усадьбу, чем на тюрьму. Итак, в вестибюле, довольно обширном, первая дверь налево вела в довольно приличную комнату единственного нашего телохранителя [* Как мне только что напомнили товарищи-вилюйцы, вместе с Большаковым, игравшим роль старшего надзирателя, помещались еще два младших надзирателя.] внутри здания, вышеупомянутого Большакова, почтенного старика с большой окладистой седой бородой, которого мы никогда почти, впрочем, не видели, так как он все время проводил в объятиях Морфея. Не видали мы, впрочем, почти никогда и другого начальства. Вторая дверь налево при входе вела в комнату, заменявшую у нас больницу; направо — дверь в довольно длинную комнату, где вдоль правой стены расположены были нары. Это была одна из двух мужских камер. Прямо против входа из вестибюля была дверь в обширный колонный зал (колонны, конечно, деревянные, как и все здание). Сейчас же налево дверь вела в теплую уборную. Направо первая дверь была в такую же, как и из вестибюля, мужскую камеру с нарами вдоль правой стены. В конце зала, с правой стороны другая дверь вела в обширную, светлую женскую камеру, уставленную семью кроватями (по числу наших заключенных женщин). Эта была именно та комната, в которой за несколько лет перед тем еще проживал Николай Гаврилович Чернышевский. Особенностью ее являлось то, что стены были оклеены обоями, а потолок задрапирован белым полотном. Камеры все время оставались открытыми; только на ночь, когда все укладывались спать, нас запирали.

    Пользовались мы совершенной свободой в пределах, конечно, высоких палей (забор из плотно-установленных рядом тонких, заостренных кверху, бревен). Правом выхода за запертые ворота пользовался лишь староста наш — по делам хозяйственным и для сношений со смотрителем и его канцелярией. Никаких каторжных работ мы не отбывали, но зато мы сами должны были обслужить себя и все свое хозяйство. Только доставка воды и дров на наш двор лежала на вольнонаемном служащем Спиридоне, симпатичном и веселом якуте, имевшем, однако, большую слабость к Бахусу и любившем, когда бывал на взводе, хвастаться: «с кем гуляю, право, не скажу».

    Положение наше материальное было таково. Казенный паек был как будто недурной, — нам выдавали фунта по два ржаной муки в день на человека и по одному фунту мяса, да еще кое-какой приварок. Не помню только, отпускала ли казна на нас что-либо из жиров. Сахару же совершенно не отпускала. Как бы то ни было, казенного пайка было недостаточно, чтобы сносно питаться. Кое-что выручал наш староста, продавая излишки муки и затрачивая вырученную сумму на улучшение пищи. Главная же надежда была на помощь с воли, прежде всего, от родных. Но беда наша была в том, что, по нашей просьбе, родные перестали нам высылать помощь деньгами вскоре после объявления нам приговора, так как последний возлагал на нас уплату судебных издержек. Но постепенно стала налаживаться пересылка нам родными из России продуктов, — сахару, консервов различных, сладостей и проч., так что, после первых нескольких месяцев, питание наше стало улучшаться. Нечего говорить о том, что у нас была полная коммуна, — все получаемое делилось поровну между всеми нами. Когда у нас впоследствии образовались некоторые денежные фонды, то большая часть их расходовалась на нужные всем продукты и вещи, а остаток делился поровну и выдавался каждому на руки, под названием «эквивалент» (термин этот, кажется, заимствован был нами у карийцев).

    Домашние работы были организованы следующим образом. Женщинам досталась самая легкая работа — хозяйничать за обеденным и чайным столом и убирать столовую и чайную посуду. В скобках замечу, что и эту работу, по большей части, за них исполняли мужчины. Мужчины же все, за исключением старосты и уборщика, были разделены как бы на цехи — цех пекарей, поваров и самоварщиков. По части хлебопечения некоторый опыт имела у нас Наталия Осиповна Коган-Бернштейн, которая и обучила нескольких мужчин этому ремеслу. В поварском деле мужчины уже имели опыт тюремный и этапный. Особенно у нас выделились своими талантами по этой части О. С. Минор и А. С. Гуревич. К ним присоединялись в разное время еще несколько человек из мужчин. Остальные были самоварщики. В этой-то профессии самоварщика и пребывал почти все время Михаил Рафаилович. Труд этот, хотя и не требовал особой подготовки, но зато был, пожалуй, самым тяжелым. Дежурили самоварщики приблизительно по два дня подряд в неделю. Ставить приходилось три раза в день — утром, после обеда и вечером — всего двенадцать самоваров (у нас было два самовара — один большой, стаканов на пятьдесят, другой — на двадцать пять). Для того, чтобы запасти угля на эти двенадцать самоваров, самоварщик должен был вытопить две больших голландских печи. К концу своего рабочего дня самоварщик доходил до изнеможения. В особенности тяжела была эта работа для Михаила Рафаиловича, у которого рана на груди, как будто зажившая, несколько раз в Вилюйске вновь открывалась, благодаря тому, что в Якутской больнице ее не удалось совершенно очистить от мелких косточек и попавших вместе с пулей мелких шерстинок от платья. Однако, освободить Михаила Рафаиловича от работ не представлялось никакой возможности, ибо он был человеком артельным, общественником в лучшем смысле этого слова, и, пока был на ногах, он ни за что не согласился бы на такую льготу.

    Более подробное описание нашей жизни в Вилюйске потребовало бы еще много времени и места, которых у меня в распоряжении сейчас нет, и я пока ограничусь сказанным.

    В Вилюйске Михаил Рафаилович все свое свободное время посвящал пополнению своих знаний. У нас была довольно обширная библиотека, составленная отчасти из собственных, привезенных из России, отчасти из присылавшихся нам безвозмездно от многих издательств книг. Между прочим, он тут одолел многотомную «Всемирную Историю» Вебера, в переводе Н. Г. Чернышевского (кстати тут же, в Вилюйской тюрьме, и переводившего ее), которая тогда только что вышла из печати. В Вилюйске же он изучил, помимо немецкого и французского, еще английский и итальянский языки.

    Также упорно занимался Михаил Рафаилович обогащением своего ума различными знаниями по общественным вопросам, когда мы были перевезены в Акатуй. И П. Ф. Якубович в своих воспоминаниях о Михаиле Рафаиловиче рассказывает, как он, П. Ф., поражался той жадности и спешке, с какой этот бессрочный каторжанин проглатывал книги, как будто он завтра же должен будет применять в жизни свои познания. Правда, тут же П. Ф. прибавляет, что Михаила Рафилович охотно отбрасывал самую интересную книгу, когда намечалась какая-нибудь практическая работа. Между прочим, когда у нас явилась потребность в Акатуе иметь своего отдельного политического старосту для сношения с начальством, таковым был выбран единодушно Михаил Рафаилович...

    К. Терешкович.

    /Якутская трагедия - 22 марта (3 апреля) 1889 г. - Сборник Воспоминаний и Материалов. Под ред. М. А. Брагинского и К. М. Терешковича. О-во политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1925. С. 139-145./

    227) Терешкович, Кисиель Меерович; адм.-сс. (1889-1892), сын купца, мещ. Волынской губ., еврей, 20-21 г. Прибыл в область на 5 лет под гл. надзор полиции. Через месяц после прибытия принял участие в «монастыревском деле» (22/III 1889 г. в Якутске), за что был присужден к 10 г. каторжных работ, каковые до 1892 г. отбывал в Вилюйском остроге, а затем был переведен (с остальными каторжанами-монастыревцами) в Забайкальск. обл. [Д. 56].

    /М. А. Кротов.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 223./

    «ВИЛЮЙЦЫ», под этим названием в революционной среде известны участники Якутской трагедии 1889, к-рые были приговорены судом к каторжным работам и отбывали первые годы своей каторги в Вилюйской тюрьме. 22 марта 1889 в Якутске группой административных ссыльных, в числе 31-го человека, было оказано вооруженное сопротивление властям. Столкновение с властями произошло на почве изменения условий отправки ссыльных (угрожавших жизни отправляемых) в Верхоянский и Колымский округа Якутской обл. В оказании вооруженного сопротивления участвовали: Л. М. Коган-Бернштейн, А. Л. Гаусман, Н. Л. Зотов, П. П. Подбельский, М. Р. Гоц (см.) и др. Царское правительство жестоко расправилось с участниками дела: шесть человек было убито во время столкновения, первые трое из названных выше лиц были повешены, четверо приговорены к бессрочным каторжным работам, 10 человек получили в общей сложности 220 лет каторги, один ушел на поселение и один в арестантские роты на 3 года. Приговоренные к каторге 20 человек в декабре 1889 отправлены были в Вилюйскую каторжную тюрьму, к-рая до того пустовала (1872-83 в ней содержался Н. Г. Чернышевский). В 1892 начальство спохватилось, что держать специальный штат для Вилюйской тюрьмы, в к-рой находились лишь 20 каторжан, нет расчета, что впечатление от Якутской трагедии уже несколько изгладилось, и потому при прохождении партий каторжан через попутные города, в которых находятся ссыльные, нет основания опасаться демонстраций со стороны последних. «В.» были переведены в Акатуй на общую каторгу. Вилюйская тюрьма с тех пор прекратила свое существование, но название «В.» до настоящего времени осталось за двадцатью томившимися в ней каторжанами.

    По манифесту 1895 «В.» были переведены в разряд осужденных на поселение, и часть из них получила право вернуться в Европейскую Россию: в 1898 право это получили уже все «В.» и немедленно им воспользовались. Из «В.» в живых до начала 1928 остались: Брагинский (член ВКП), Терешкович, Брамсон, Е. Я. Гуревич, Перли, Берман, Орлов и Эстрович, живущие в СССР и принимающие деятельное участие в Обществе политкаторжан и ссыльно-поселенцев, и 4 человека за границей.

    Лит.: Минор О., Якутская драма 22 марта 1889. «Былое», № 9, 1906; Вилюец, Якутская трагедия 22 марта 1889. «Русская Мысль». № 2, 1906; Мельшин Л., Две трагедии, «Сев. Записки». 1906; сб. «Якутская трагедия». М., 1925.

    М. Б.

    /Большая советская энциклопедия. Главный редактор О. Ю. Шмидт. Т. 11. Москва. 1930. Стлб. 35-36./

    Феликс Кон

                                           НА ПОСЕЛЕНИИ В ЯКУТСКОЙ ОБЛАСТИ

                                                                    (Продолжение).

                                                     III. Якутский протест и ссыльные.

    В тюрьме, когда нас туда перевели, нас радостно встретил единственный находившийся там политический заключенный — Гейман, осужденный по делу 22 марта, один из тех, которых суд осудил более мягко и этим уготовал ему более тяжелую кару. Другие осужденные по этому делу на каторгу сидели вместе в Вилюйской тюрьме, сдружились, сблизились — он был от них отделен и только путем переписки поддерживал связь с ними. Болезненный, нуждающийся в привязанности к людям, он сильно тосковал и только с освобождением из тюрьмы Н. О. Коган-Бернштейн, регулярно его посещавшей, он немного ожил. От времени до времени к нему приходили и другие ссыльные, но в виду выявленных ими отношений к протесту он был в разговоре с ними настороже.

    Гейману было известно, что я один из участников карийского протеста, и это, как он сам сознался, было одним из моментов, побудивших его к откровенности в вопросе о якутском протесте. На такого впечатлительного юношу, как Гейман, якутская мартовская трагедия сама по себе не могла не произвести глубокого и потрясающего впечатления, но не меньшее, несомненно, впечатление произвело то, что, по его терминологии, «старая» ссылка отнеслась к протесту в высшей степени отрицательно. Для него все те «старики», с которыми ему пришлось встретиться в Якутке, были легендарными героями, о которых он слышал на воле, которых его воображение наделяло такими чертами, каких у них и быть фактически не могло. И вот эти полубоги осудили действие, которое он, Гейман, считал достойным революционера подвигом. Сознание этого причиняло ему страдание. Он не анализировал этого явления, он не осуждал «стариков», он просто страдал, как страдает верующий, которого святыню оскорбили.

    Его удрученное состояние сразу бросалось в глаза. Этим объясняется то, что он говорил о якутской истории только с теми, относительно которых у него не было сомнений, что они ее не осуждают. Сам он к протесту относился не вполне сознательно. Он упирал на то, что, действительно, условия отправки в Верхоянск, предложенные вице-губернатором Осташкиным, ставили отправляемых в опасное положение застрять в дороге и, пожалуй, даже погибнуть. Он рассматривал якутский протест вне связи с готовившимся ранее протестом в московской тюрьме, с протестом в Сургуте, не ставил его в связь и с общим нажимом на ссылку, яркой иллюстрацией которого были события на Каре. Этим он умалял значение протеста, и в этом отношении «старики» вернее оценивали протест, чем он, участник его. Несколько недель спустя, уже в Батурусском улусе, на Чурапче, когда я затронул этот вопрос в разговоре с Трощанским, он заявил:

    — Это был протест против отправки евреев в Верхоянск и Колымск, а мы никогда не протестуем против той или другой оценки правительством деятельности революционеров. Одних оно ссылает административно, других предает суду, а затем вешает и отправляет на каторгу. Нельзя революционеру протестами по поводу того или другого случая подтверждать правильность решений правительства в других случаях.

    Мои возражения, что в данном случае вопрос не в той или другой оценке деятельности того или другого революционера, а в репрессивных мерах специально по отношению к революционерам-евреям, независимо от характера их деятельности, не переубедили Трощанского. Он остался при своем прежнем мнении. Это меня удивляло, так как у меня не было никаких сомнений в том, что Трощанский не по шкурным соображениям отстаивает такое мнение, как это было с другими, которые подгоняли идейное обоснование под совершенно неидейные побуждения.

    Хотя хронологически этого следовало бы коснуться позже, так как встречи с ссыльными и беседы по поводу мартовской трагедии мною велись уже позже, но для того, чтобы отношение ссылки к этой трагедии было яснее, я попытаюсь уже сейчас осветить этот вопрос.

    Состав ссыльных в Якутской области был довольно разношерстный во всех отношениях. Народники — мирные пропагандисты, участники «процессов 50 и 193», бунтари, народовольцы, пролетариатцы и случайные люди, сосланные административно лишь по подозрению в неблагонадежности. Были «старики», проведшие целые годы в Петропавловке, в Белгородском централе, на Каре; были поселенцы, которых за «дурное поведение» в прежнем месте ссылки постепенно передвигали на восток, пока они не очутились в Якутской области, была и молодежь, ссылаемая административно, менее мыкавшаяся по тюрьмам и сохранившая молодой, революционный задор. Были люди, измученные многолетними репрессиями, не мечтавшие уже о деятельности в будущем и ограничивавшие свои стремления лишь тем, чтобы с местью дожить свой срок ссылки. Были женатые, семейными условиями вынужденные тяжело работать, чтобы прокормить семью. Были, наконец, и опустившиеся.

    Не в осуждение я пишу эти строки. Больше тридцати лет прошло с тех пор, как я уехал из Якутской области, и ко всем явлениям, вызывавшим в оное время протесты с моей стороны, в настоящее время я отношусь более объективно.

    Самое страшное в Якутской области было то, что люди, отличавшиеся от обыкновенных обывателей своей действенной отзывчивостью, были обречены на бездействие. Не было идейной деятельности, дающей исход и разрешение накопившейся энергии. Не из любви к лингвистике занимался Пекарский в течение десятков лет собиранием материала для якутского словаря, а десятки ссыльных усиленно начали заниматься изучением Якутского края, как бы мы все ни пытались объяснить это идейными побуждениями. Не оттого Войноральской, а вслед за ним и кое-кто из менее выдающихся ссыльных занялся торговлей, а Ковалик строил глиняные печки, что питали особенное расположение к этого рода занятиям... Пустота жизни, невозможность вести ту работу, к которой влекло, заставляли зацепляться за жизнь тем, что оказывалось возможным, а уже после под это подгонялось идеологическое основание. Этим люди спасались от ужасов безделия, от ужасов жизни без внутреннего содержания. И многие именно этим спасали «живую душу», а многие, не найдя такой зацепки, запили.

    Но и материальные условия не оставались без влияния. Тюрьма снимала с человека заботу о куске хлеба, о крыше над головой. В ссылке эти вопросы заедали людей.

    Этот вопрос мало разработан, и я на нем остановлюсь.

    Ссыльным выдавалось пособие — 12 руб. в месяц и 22 рубля в год т. н. одежных денег. Не касаясь даже вопроса о дороговизне таких продуктов, как мука, сахар, не говоря уже об одежде, нетрудно догадаться, что на такие средства прожить немыслимо.

    Ссыльнопоселенцы, как уголовные, так и политические, по закону имели право на получение 15 десятин пахотной и сенокосной земли от того наслега, к которому они были причислены. Сверх этого ни на какую поддержку со стороны якутов они не в праве были рассчитывать. Разница между положением уголовных и политических состояла в том, что уголовные пользовались правом разъездов по всей области и благодаря этому могли найти себе заработок, в то время как политические были этого права лишены. Этим и объяснялось то, что политическим выдавалось денежное пособие, которого не получали уголовные. При таких условиях политическим, для того, чтобы прожить, приходилось заниматься земледелием, хотя бы они, как это иной раз бывало, не умели отличить пшеницы от ржи. Но для того, чтобы заниматься земледелием, кроме земли, нужен был инвентарь, орудия. Уголовные, решившие заняться земледелием или использовывавшие мнимое желание этим заняться для того, чтобы сорвать с якутов «отступное», вышли из этого положения по-своему. Они до такой степени довели свои вымогательства, что якутский губернатор Черняев вынужден был еще 16 января 1879 г. дать следующее предписание якутскому полицейскому управлению:

    «В подтверждение неоднократных частных моих распоряжений о том, — предписывает якутскому окружному полицейскому управлению 16 января 1879 г. якутский губернатор Черняев, — чтобы ссыльные всех категорий, живущие в якутах, не требовали бы от них безвозмездно пропитания, юрт, рабочего скота и земледельческих орудий, предписываю полицейскому управлению снова объявить всем якутам, через их старост, что нет закона, который обязывал бы общественников давать причисленным к их обществу ссыльным всех категорий какое бы то ни было вспомоществование. Но ежели бы якуты из человеколюбия пожелали помогать ссыльным в отношении их содержания, то это они могут делать, но не иначе, как давать ссыльным предметы довольствия натурой и то не свыше солдатского довольствия. Всем же вообще ссыльным, живущим между якутами, строжайше воспретить, чтобы они не смели требовать от якутов пропитания или какого бы то ни было вспомоществования, которые они обязаны добывать себе собственными трудами».

    «Гладко писано в бумаге»... Но уже непосредственный исполнитель этого губернаторского предписания, отдавая себе ясный отчет в «бумажности» этого предписания, собрав якутов на «муньяк» (сход) и прочитав предписание, заявил:

    — Слышали. Ну, смотрите... Если только услышу, что отказываетесь кормить по-прежнему — в бараний рог согну...

    Исправник, как лицо, непосредственно сталкивающееся и с ссыльными и с якутами, стремящийся к тому, чтобы никакие эксцессы не нарушали его исправницкого покоя и чтобы все было «шито-крыто», лучше губернатора знал условия. А эти условия были таковы:

    Паузки приходят в Якутск в начале июня. В это время года воспользоваться землей уже нет возможности, найти заработок во время полевых работ — тоже, так как на эти работы рабочие законтрактованы, или, выражаясь точнее, «закабалены» давно... И вот тут-то что было делать поселенцу, одному среди якутов, без крова над головой, без куска хлеба?.. Он или угрозами заставлял якутов себя кормить, или брал «отступное» за причитающуюся ему землю с тем, чтобы, истратив его, вновь требовать надела и вновь вымогать. На это «отступное» якуты охотно шли. В цитированной уже мною моей статье, напечатанной в «Новом Слове», я в свое время писал: «Кто видел якутский скот в начале весны, буквально валящийся с ног, выводимый из «хотонов» (хлевов) при поддержке людей, тот поймет, чем является для якута каждый клок земли, с которого можно получить лишнюю охапку сена для скота... И эту-то землю, за которую улус с улусом, наслег с наслегом ведет нередко тяжбы по целым десятилетиям, якуты должны беспрекословно уступить в размере 15 десятин всякому из незванных пришельцев. Первое пускаемое в ход средство избегнуть этого, это — дать известную сумму «отступного» и навсегда избавиться от ненавистного «хайлака» (поселенца). К этому средству прибегнуть заставляет якутов еще и то обстоятельство, что раз отведенный поселенцу участок в большинстве случаев в наслег уже не возвращается. На «освободившийся» надел тотчас же назначается другой ссыльный, а обычная отговорка — недостаток земли — уже не может быть выдвинута.

    Перейдем к политическим ссыльным.

    Первый компромисс, на который они вынуждены были идти, это — брать эту землю у якутов. Без этого они не только не могли прожить, но и выстроить юрту и жить самостоятельно, а не углом у якутов. Этот шаг влек за собою другие. Взятые у якутов покосы сдавались якутам же, они их косили, отдавая ссыльному в виде арендной платы половину скошенного сена. Только на средства, добытые продажей этого сена, ссыльный мог постепенно приобрести необходимый живой и мертвый инвентарь и тогда только заняться самостоятельно сельским хозяйством. Еще на Каре нами было получено письмо Цукермана, описывающего эти условия со скорбным юмором, постоянно повторяющим: «я даю якуту, т.-е. он мне дает». На Цукермана, покончившего в Якутской области самоубийством, удручающе действовали эти условия. Так же они действовали на многих других. Но большинство свыклось с ними и перестало замечать их уродливый характер.

    Добившись с таким трудом возможности жить, это большинство с головой погрузилось в хозяйство, привязалось к собственному углу и, искренно продолжая себя считать революционерами, фактически погрязло в обывательскую болотную тину.

    Протест 22 марта, если бы он не был, так сказать, локализован, мог бы разрушить с таким трудом достигнутый покой и относительный уют. И он не встретил сочувствия.

    Это несочувствие, у некоторых ссыльных переходившее во враждебность, конечно, обосновывалось соображениями принципиального характера, у весьма многих даже весьма искренно, у части действительно только этими соображениями, но несомненно, что описанные выше условия не остались без влияния на эти принципиальные отношения. Нельзя все же умолчать и о том, что сами участники якутского протеста давали обильный материал для такого принципиального осуждения. Далеко не все шли на такой протест, как вооруженное сопротивление, по убеждению. «Пика я понимаю, — приходилось мне неоднократно слышать от «стариков». — Он шел на вооруженное сопротивление с открытыми глазами. Знал, на что идет, не скрывал, на что идет, и настоял на своем. Но многие другие»... — и мои собеседники пожимали недоуменно плечами...

    Были такие, которые шли, будучи убеждены, что власти не решатся на решительные меры. Мне запомнился рассказ о том, как один из отправившихся на протест поставил в русскую печку приготовленную пищу, рассчитывая пообедать по возвращении домой... Другие шли из чувства солидарности или из опасения, чтобы их не заподозрили в трусости.

    Но самое главное обвинение состояло в том, что до событий 22 марта идейно обосновывалась необходимость протеста и вооруженного сопротивления, а после того, как разразилась кровавая катастрофа, поглотившая шесть человеческих жизней, идейная сторона протеста была затушевана, и говорилось только о жертвах.

    «Старики» выдвигали, ставя эти обвинения, моральную сторону, совершенно упуская из виду политическую.

    Я прибыл в Якутскую область с лишним два года после мартовских событий, но и тогда еще ссылка была расщеплена на две части, и лишь весьма немногие, главным образом, прибывшая уже после этих событий молодежь, относились сочувственно к мартовцам.

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 45-46. № 8-9. Москва. 1928. С. 129-134./

    ЯКУТСКАЯ ТРАГЕДИЯ — расстрел политических ссыльных в г, Якутске 22 марта 1889. В начале 1889 губернатор Якутской области Осташкин установил новые условия, ставившие ссыльных в крайне тяжёлое положение. 33 ссыльных подали индивидуальные протесты губернатору. Губернатор направил отряд солдат на квартиру ссыльного Я. Ноткина, где находились все подавшие заявления лица, чтобы доставить их в полицейское управление. В ответ на насилие ссыльный Н. Зотов оказал сопротивление. Солдаты применили огнестрельноо и холодное оружие; 5 человек (П. Подбельский, Г. Шур, С. Пик, Я. Ноткин и П. Муханов) были убиты; 8 человек ранены (М. Гоц, Н. Зотов, Л. Коган-Бернштейн, О. Минор, А. Фундаментский, О. Эстрович, М. Орлов и Софья Гуревич, последняя смертельно). Был легко ранен 1 солдат. В мае 3 ссыльных были приговорены к смертной казни (А. Гаусман, Л. Коган-Бернштейн и Н. Зотов), остальные — к каторжным работам и поселению в Сибири.

    Лит.: Минор О. С., Якутская драма 22 марта 1889 г., «Былое», 1906, № 9.

    /Большая советская энциклопедия. Главный редактор Б. А. Введенский. 2-е изд. Т. 49. Москва. 1957. С. 548./

    ЯКУТСКАЯ ТРАГЕДИЯ 1889 — кровавая расправа с политич. ссыльными, протестовавшими против ухудшения условий их отправки из Якутска в Вилюйск и Среднеколымск. 22. 3 (3. 4) подлежащие отправке ссыльные (33 чел.), собравшись в доме Монастырева, оказали вооруж. сопротивление отряду солдат. 6 ссыльных было убито (С. Я. Гуревич, П. А. Муханов, Я. Ш. Ноткин, С. А. Пик, П. П. Подбельский, Г. Е. Шур), 7 ранено. В июне 1889 воен. суд приговорил А. Л. Гаусмана, Н. Л. Зотова, Л. М. Коган-Бернштейна к смертной казни (повешены 7 авг. 1889); остальных к каторжным работам. По конфирмации 4 чел. получили бессрочную каторгу (М. Р. Гоц, А. С. Гуревич, О. С. Минор, М. П. Орлов), 16 чел. — от 4 до 20 лет каторжных работ. Прежние условия отправления ссыльных в отдаленнейшие места были восстановлены. Я. т. вызвала возмущение общественности в России и в Зап. Европе. Статьи, посвященные Я. т., были опубликованы в революц. печати, в т. ч. в 1890 в кн. 1-й «Социал-демократа».

    Лит.: Минор О. С., Якутская драма 22 марта 1889 г., «Былое», 1906, № 9; Якутская трагедия. Сб. воспом. и мат-лов, М., 1925.

    А. П. Мещерский. Гомель.

    /Якутская трагедия 1889. // Советская историческая энциклопедия. Главный редактор Е. М. Жуков. Т. 16. Москва. 1976. Стлб. 877./

                                                                 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

    M. Р. Гоц. — Беседа молодого Гоца с молодым Зубатовым. — Мое первое знакомство с Гоцем. — Гоц — душа заграничной организации П. С. Р. — Арест Гоца и требование русского правительства о его выдаче. — Кампания в пользу его освобождения. — О. С. Минор. — Деятельность Аграрно-Социалистической Лиги. — Н. С. Русанов и «Вестник Русской Революции».

    ...В конце 1902 г. приехал заграницу Осип Соломонович Минор, старый товарищ Михаила Гоца. В Берлине он познакомился с Гершуни и Азефом. Летом 1903 г. переехал в Женеву, где сразу попал на съезд Аграрно-Социалистической Лиги и на учредительное совещание заграничной организации Партии Социалистов-Революционеров. Он вошел в обе организации и с головой ушел в работу.

    Молодым студентом Минор вошел в народовольческие кружки, не раз подвергался арестам и в 1888 году, после двух с половиной лет тюремного заключения, был сослан в Сибирь. Его портрет из Бутырской тюрьмы, от мая 1888 г., перед отправкой в ссылку, рисует нам высокого, худощавого, несколько узкоплечего брюнета, выглядевшего старше своих лет, с высоким лбом, гладкой, откинутой назад прической, в очках, притемняющих задумчивые, грустные глаза, с пышными черными бородой и усами, с общим видом скорее приват-доцента, чем революционера и человека действия. И какие же, в сущности, действия могли быть поставлены ему в счет? Прокурор Муравьев, в ответ на вопросы отца Минора о сыне, ответил коротко: «Десять лет ссылки в Средне-Колымск — за вредное влияние на молодежь».

    Еще в Томске, где, после побега с пути одной из заключенных, их всех заперли на замок в камеру, где оставили без еды, без питья и даже без традиционной «параши», — они вызвали страшный переполох среди начальства высадив двери камеры самодельным тараном. Сошло: неслыханность такого поведения вызвала растерянность власти и заставила ее пойти на уступки. Но это было в последний раз. Чем дальше углублялась эта партия в Сибирь, тем угрюмее, тем злее становился конвой, тем чаще щелкали затворы ружей и курки револьверов, — а пройти пешком до Иркутска надо было две с половиною тысячи верст.

    Измученные люди сумели еще после этого выдержать три тысячи верст путешествия на телегах по ужасающим подобиям дорог во время осенней распутицы вплоть до Якутска. Тут надеялись перезимовать, чтобы весной осилить новый трехтысячный путь — от Якутска до Средне-Колымска, по местам бездорожным и почти безлюдным.

    И вдруг — известие, что всех будут гнать туда зимой, несмотря на отсутствие теплой одежды! Да ведь это верная смерть для ослабленных, часто уже серьезно больных людей! Но если смерть, то пусть уж будет не безмолвная, но смерть на открытом, героическом протесте! И коллективный протест начался. Люди поклялись сопротивляться, чего бы это ни стоило — поклялись, уже зная, что губернатор Осташкин и полицмейстер Олесов рассвирепели от одной вести о дерзкой попытке противоречить их распоряжениям, что местной команде розданы боевые патроны и что солдат усиленно потчуют двойными порциями водки. Так произошел знаменитый Якутский расстрел. А затем жертв расстрела, избитых, раненых, судили. Кроме тех, кто успел умереть от ран...

    И всех приговорили к смертной казни через повешение. Но в отношении всех осужденных, кроме трех, которым вменялся в вину непосредственный вооруженный отпор действиям военной силы, суд ходатайствовал о смягчении их участи — для одних до четырехлетней, для других до двадцатилетней, для третьих до пожизненной каторги.

    О. С. Минор попал в «пожизненные»...

    Приговор и его выполнение — повешение трех, причем тяжело раненого Коган-Бернштейна принесли вешать на носилках — давил тяжелым грузом на психику уже измученных всем пережитым людей. Одну из женщин наутро вынули из петли.

    А там — отправка в Вилюйск. В очерке своих воспоминаний О. С. Минор характеризует ее условия одним ужасающим в своем немом красноречии фактом. У одной из заключенных, А. Н. Шехтер, — рассказывает Осип Соломонович, — в Якутской тюрьме родился ребенок. Тщетно мать просила об отсрочке до более теплого времени своей отправки в Вилюйск. Ее отправили с грудным двухмесячным ребенком на руках в таких условиях, что до приезда на первую же станцию ребенок у нее на руках замерз. И — такова сдержанность повествователя — только близкие Минору люди, знающие, что Шехтер — девичья фамилия его жены, могли догадаться, что в рассказе о замерзшей девочке речь шла о первой дочери самого О. С. Минора...

    Казалось, все эти люди были обречены. Их ждала сначала знаменитая Вилюйская тюрьма, которая когда-то, в 1863 г., была построена для Н. Г. Чернышевского, а после освобождения его и заброшенных туда же двух польских повстанцев пустовала. Потом их перевели в «образцовую» Акатуйскую тюрьму в Забайкалье, где задавались целью совершенно смешать политических с уголовными и заставить первых равняться по последним. Каторжный труд в шахте под режимом знаменитого в тюремных летописях «Шестиглазого», описанного в «Мире отверженных» Мельшиным-Якубовичем, с которым вместе пришлось отбывать каторгу Минору.

    Тут и должен был кончить Минор свои дни. Но приговоры царских  судов нередко кассировались высшею инстанцией — Историей. Так случилось и на сей раз. Заграницей история «Якутской бойни» не переставала волновать общественное мнение, в английском парламенте правительству был даже сделан запрос о зверствах в русских тюрьмах. И вот, начались жертвам якутской бойни послабления. Даже бессрочным при восшествии на престол Николая II-го был дан срок в 20 лет, с переходом через первые 8 лет в вольную команду, а еще через 6 лет — на поселение. Особое положение «политических» также было признано. Еще через несколько лет весь процесс «Якутян» был пересмотрен и 20 лет каторги заменен 10-ю годами ссылки.

    Так в августе 1898 года Минор, как и другие «вечные каторжане», смог опять пересечь Уральский хребет, отделяющий Сибирь от России. Всем им предстояло прожить четыре года под надзором полиции, без права въезда в столицы.

    Пунктом, где О. С. Минору пришлось отбывать гласный надзор, было Вильно. Приезд туда О. С. Минора была для города событием. Как остановившиеся часы, пружина которых опять заведена, начинают двигать своими стрелками как раз с того места, на котором остановились, так и О. С. Минор с почти юношескою горячностью искал общения с местными «живыми силами»: с интеллигенцией, с учащимися, с рабочими. Все, наблюдавшие его в то время, согласно отмечают, как тянуло его к молодежи и до какой степени молодежь тянуло к нему.

    Полиция, между тем, глядела в оба. Беспокойный и неугомонный темперамент О. С. Минора не давал ей спать. Первое появление О. С. Минора в Вильно надолго не затянулось. Всего какой-нибудь год начальство терпело его здесь.

    Доканчивать срок своего гласного надзора ему пришлось в глухом провинциальном Слуцке.

    Но вот, срок надзора кончился. Минор попадает в Кишинев. Опять начинается «живая жизнь», по образцу Вильно, и опять настораживаются полицейские ищейки. Но Минор уже не ждет нового вмешательства их в свою судьбу. Заметив, что почва под ногами становится горячей, он переправляется через границу...

    /Чернов В. М.  Перед бурей. Воспоминания. Нью-Йорк. 1953. С. 155-158./

                                                                              IV

                                                           «ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ»

    1910... Четырнадцатая камера была угловой и помещалась на северной стороне корпуса. Зимой в этой камере стены всегда были мокрые, а в сильные морозы покрывались льдом, и каторжане, спавшие возле этих стен, всегда пребывали в состоянии хронической простуженности. Стены камеры леденели потому, что печь, отеплявшая две камеры, не давала достаточного тепла.

    Здание Александровского централа было переделано из водочного завода и имело широкие заводские окна с густым переплетом рам и с толстыми железными решетками. Большие окна в зимнюю тору покрывались толстым слоем льда и снега и еще более усиливали холод. Деревянные нары занимали две трети камеры и были расположены возле стен, оставляя небольшое пространство в середине, еще стояли стол и две длинные скамьи. Постели состояли ив соломенных тюфяков, таких же подушек, серых, грубого сукна одеял. Камера рассчитана на двадцать человек, но в ней помещалось 30-35. В углу возле печи стояли два стульчака с «парашами»...

    У эсеров суетня: ихнего полку прибыло. Пришел член центрального комитета эсеров Минор. Благообразный мужчина, с седой, окладистой бородой, с олимпийским взглядом.

    Все эсеры нашей камеры побывали у него на поклонении. Однако за все время его пребывания в централе, он политически себя проявил довольно с жалкой стороны.

    Однажды он пришел в нашу камеру. Эсеры почтительно окружили его. Алеша Рогов, Проминский, Трифонов и я тоже подошли послушать, что интересного старик расскажет.

    Делая общий обзор политического состояния воюющих государств, он с подчеркнутым удовлетворением говорил о быстром развале германского хозяйства и скорой победе над немцами. Говоря о Бельгии, он с гордостью заявил:

    - Я горжусь, что у меня два сына дерутся против немцев в рядах бельгийской армии...

    В разговор вмешался Алеша Рогов. Он спросил Минора:

    - Что же, вы считаете это высшим проявлением патриотизма?

    - О, да, несомненно....

    - Но ведь вы, кажется, социалист?

    - Полагаю...

    - Как же у вас эти два обстоятельства совмещаются?

    Минор свысока посмотрел на Алешу и в свою очередь насмешливо спросил:

    - Молодой человек, позвольте вас спросить: вы верите в социализм? Вопрос был настолько неожиданен, что Алеша даже растерялся...

    - Что... что значит верим?

    - Мы не верим, а знаем, - поддержал я Алешу.

    - Ах, вот как... вы даже знаете... а я... вот я, Минор, - он постучал себя по груди, - я состою уже пятнадцать лет в центральном комитете партии социалистов-революционеров, и я не знаю, будет ли когда-нибудь социализм...

    Что на это ему можно было ответить?

    Я ему ответил:

    - Ну, в таком случае из вас социалист, как из говна пуля….

    Ответ мой по своей грубости и лаконичности был еще более неожиданен, чем заявление Минора. Все притихли.

    Минор сразу осунулся, лицо сморщилось, глаза в недоумении скользили по окружающим... Он растерянно развел руками и, ни с кем не простившись, ушел из камеры. Только после его ухода раздался дружный хохот. Эсеры набросились на меня.

    - Что это за хулиганская выходка... Человек всю жизнь отдал революции и так ему отвечать...

    - Чего вы шумите, - напустился на них Трифонов, - как же можно было на такое чертовское заявление ответить? Если вы все такие же социалисты, как Минор, то и вы заслуживаете такой же оценки...

     Дело дошло до ссоры... Однако, когда мы прижали эсеров и потребовали ясного ответа, поддерживают ли они заявление Минора, они принуждены были заявить, что они не поддерживают его заявления и считают его личным мнением...

    Минор больше в нашу камеру не приходил, а потом перессорился со всеми своими эсерами. «Старик из ума выжил», так впоследствии отзывались они о нем.

    /П. Никифоров.  Муравьи революции. Москва. 1932. С. 330-331./