ЎЎЎ 8. Мархіль Салтычан. Знаны юкагіразнавец Беньямін Ёсельсан з Вільні. Ч. 8. По рекам Ясачной и Коркодону. Койданава. "Кальвіна". 2020.

                                                       По рекам Ясачной и Коркодону.

                                    Древний и современный юкагирский быт и письмена

                                                            Д. чл. В. И. Иохелъсона

                       Читано в заседании Отд. Этнографии Имп. Р.Г.О. 16-го января 1898 г.

                                                      и, в несколько измененном виде,

            в Общем Собрании Членов Восточ. Сиб. Отдела Имп. Р.Г.О. 17 Ноября 1897 г.

                                                                                  I.

    По поручению Восточно-Сибирского Отдела Императорского Русского Географического Общества и в качестве члена Якутской экспедиции, снаряженной на средства И. М. Сибирякова, я изучал инородцев северных округов Якутской области. Исходным пунктом для путешествия на крайний север служил г. Якутск и путь на р. Колыму лежал через г. Верхоянск. Область р. Колымы я объездил в разных направлениях. Крайним сев.-восточным пунктом посещенным мной, является Анюйская крепость па р. Малом Анюе, крайним юго-восточным пунктом была р. Рассоха, п. приток р. Коркодона, впадающего в Колыму справа. Обратный путь из Колымского округа я совершил по тундре через устья рр. Индигирки, Яны и Лены и по р. Лене в Якутск [Подробные сведения о произведенных автором работах см. Известия В. С. Отд. И.Р.Г.О. Том XXIX 1898 г. № 1 в ст. «Предварительный отчет об исследованиях инородцев северных округов Якутской области, читанный в зас. Отдела 6-го Окт. 1897 г.; данные же о результатах Якутской экспедиции вообще изложены в составленной г. Правителем дел В. С. Отдела В. А. Обручевым «Программе издания трудов Якутской экспедиции. Иркутск 1897 год».].

    Ни в одном из уголков Азиатской России мы не видим такой смеси разнообразных осколков всевозможных племен, какую встречаем в Колымском округе.

    Прошлое и первобытный строй одних — связаны с востоком, с бытом и наречиями племен сев.-восточных берегов Азии и северо-западных Америки; таковы: чукчи, коряки, чуванцы и юкагиры. Другие же — местом своего происхождения должны считать страны, лежащие к югу и юго-западу — области реки Амура и центральной Азии; таковы: тунгусы, ламуты и якуты.

    Все эти малочисленные остатки древних народностей и пришлые обломки новейших племен в одном месте настолько смешались, что образуют теперь одно целое, со смешанными обычаями и преобладанием черт то одной, то другой народности; в другом месте остаток древнего племени в несколько десятков человек, окруженный другими племенами с особыми наречиями, иными обычаями и иным образом жизни, отлично сохранил для этнологии древний язык, старинные предания и архаические формы быта.

    К таким живым свидетелям старины относятся остатки юкагирских родов по рекам Ясачной и Коркодону. К ним прежде всего должен направиться исследователь, желающий узнать что либо о первобытной жизни одного из древних племен края.

    Юкагир, судя по окончанию, тунгусское слово. Корень слова jука означает по-юкагирски далеко. Юкагиры не знают кто и почему их окрестили этим именем. Сами себя они называют одул.

    О прежней многочисленности юкагиров существуют различные предания. «Юкагирских огней было так много, как звезд на небосклоне в ясную ночь. Перелетные птицы исчезали в дыму юкагирских очагов, и северное сияние было отражением их многочисленных костров».

    Колымские якуты и теперь называют северное сияние юкагирото, т. е. юкагирский огонь.

    Наконец юкагиры уверены в том, что первые русские пионеры привезли к ним оспу, в образе дьявольской девки, чтобы убавить их численность, иначе русские не справились бы со столь многочисленным и воинственным племенем [По другому варианту дух оспы русские привезли на Колыму в железном ящике; когда юкагиры были собраны на устье Омолона, ящик был открыт и воздух наполнился дымом, от которого народ валился. Многие умерли на плотах, которые течением реки были унесены в океан.

    — За что ты нас убиваешь? спросили русского начальника юкагирские старики.

    — Чтобы убавить ваше число, вас больно много, ответил он.]

    Но я позволяю себе думать, что юкагиров никогда не было много, да и по условиям быта они не могли быть многочисленны. Тем не менее надо заметить, что теперь некоторые роды совершенно вымерли.

    Прежде чем перейти к описанию современного быта Верхнеколымских юкагиров, я постараюсь на основании текстов, устных преданий и современных пережитков первобытного строя обрисовать древний юкагирский быт, каким он был до столкновения юкагиров с русскими.

    Эпические сказания чукоч рисуют их народом не оленным, а морским. Относительно древних юкагиров можно с большей уверенностью сказать, что это был народ не оленный, Если древние чукчи были народом морским, береговым и островным, то юкагиры были континентально-речным народом крайнего сев.-востока Азии. Реки им служили источниками для питания и путями для кочевок. Домашними животными у этого речного народа были только собаки. Домашний олень пришел на крайний север из более южных мест и юкагирские роды, ставшие впоследствии оленеводами получили, надо полагать, оленя от тунгусов. По всем рекам, начиная с Яны, Индигирки, Алазеи и кончая Колымой с ее притоками, жили Юкагирские роды. Это были территориальные группы, состоявшие из составных семей и лиц, связанных кровными узами, но доступ в них для чужеродцев, на правах родственников, был необыкновенно легок.

    Каждая территориальная группа носила название той реки, которую занимала. Таким образом были алаjі, омолондзі, öнмундзі, конгіінäдзі, хорходонзі и т. д., т. е. жители рек Алазеи, Омолона, Колымы, Конгиина и Коркодона. Конгиина есть приток Омолона, а суффикс дзі, потерявший в обще-юкагирском языке значение отдельного понятия, сохранился еще в тундренном наречии как самостоятельное слово, означающее — люди. Хорходондзі, конгіінäдзі или конгіінидзі значит люди с Коркодона и Конгиина. Таким образом басня об исчезнувшем загадочном племени Конгиенисов, упоминаемом некоторыми писателями, объясняется весьма просто; конгиениси были юкагиры с реки Конгиина, а не особое племя.

    Социальный строй древних юкагиров был весьма прост и первобытен. Их общественную организацию можно рассматривать как зачаточную ступень в прогрессивном развитии форм общежития. Общественные отношения древних юкагиров не только не носили характера политической группы, но исключали всякого рода власть. То ничтожное значение и влияние, которые теперь имеют их князцы, т. е. выборные старосты, привито им русскими. Предводители казачьих команд не могли иметь переговоров с неопределенными и расплывчатыми группами лиц. Они спрашивали у юкагиров: «Где ваши начальники?» и им выставляли стариков или богатырей. В глазах представителей русской власти последние являлись ответственными за действия других лиц или целых групп. Они отвечали за ясак. А между тем внутри своей социальной группы они не имели того значения, которое им приписывали русские — значения начальников. Это явилось источником многих недоразумений. Слово анідзä, которым теперь юкагиры называют своих князцов, имеет своим корнем ат, слово выражающее понятие силы, крепости, а не власти. Другое название Князцов или старость — чомоджäл равносильно русскому слову большак.

    Однако. несмотря на отсутствие власти, некоторые лица внутри составной семьи, рода или территориальной группы пользовались особыми прерогативами и вся жизнь члена рода была связана рядом предписаний и правил поведений, составляющих целый кодекс. Обычай неговорения между собой целых групп родственников надо отнести к семейному праву юкагиров. Этот обычай, надо полагать, предупреждал половые сношения среди известных степеней родства, но обычай в виде почета обращаться друг к другу во множественном числе, обычай называемый Н’äхоміäнгі, т. е. друг друга почитать, также щадить, уже относится к общественным правам и весьма напоминает обычай европейских народов говорить в виде почета «вы». Весьма интересным является обычай, что девушка не должна смотреть на след брата, ушедшего на охоту и не есть известных частей убитого им животного. Выходя из дому в то время, когда брат промышляет, она должна смотреть в землю и никогда не должна говорить и расспрашивать о промысле. Но этот обычай уже носить религиозный характер, будучи связан с культом животного. Типичным же для первобытного строя юкагиров является противоположение между собою, мужчин и женщин, как двух отдельных групп. Это проглядывает в играх, в которых мужчины и женщины составляют 2 враждебных партии, в языке, некоторые звуки которого произносятся женщинами отлично от мужчин, в том, что для женщин родство по матери важнее, а для мужчины родство по отцу, и в той специализации занятий между полами, которая создала для каждого из них особую и самостоятельную сферу деятельности.

    Женщина — хранительница домашнего очага, она разбирает и перевозит урасу, она вновь ставит кожаный дом на указанном старшим в семье месте, она отправляется за убитым промышленником животным (надо заметить что последнее должны делать только замужние женщины), она делит мясо и шкуры; она, до прихода в край русских, колола дрова каменным топором и в продолговатых берестяных коробицах, называемых ціга кипятила воду при помощи раскаленных камней. Она занималась натуральным огородничеством, собирая в осеннее время на зиму ягод; весной вялила на солнце для лета лишнее мясо, а летом для зимы — добываемую промышленником рыбу. Главной распорядительницей является старшая в роде или жена лучшего промышленника. Женщина, занимается воспитанием детей. Но сыновья, которые начали владеть луком, переходят в мужскую группу, оставив интересы женской половины и проводя большую часть времени вне дома. С периодом возмужалости юноша обыкновенно совсем оставляет материнский дом и в качестве зятя поселяется в другой семье. Если в последней нет старших мужчин, он на правах кровного родственника становится ее защитником.

    Занятиями мужчины была охота и война. В рядах мужской группы выделяются следующие лица:

    Старик — лігäjä шоромох. Это старший в роде. Он назначает время для кочевок и место для стоянки. Он руководит охотой и войной. В указанных отношениях его наставления беспрекословно исполняются женской и мужской группами, в сфере же других вопросов его компетенция ничтожна.

    Тöнбäjä шоромох —сильный человек, юкагирский богатырь. При нападении одного племени на другое победа весьма часто решалась единоборством двух богатырей. Вообще известно, что охотничьи племена воинственны и храбры, но юкагирские сильные люди славились на всем сев.-востоке силой и ловкостью. По сохранившимся преданиям один юкагирский богатырь мог сражаться с целым войском неприятелей. Он укорачивался от тысячи стрел и направленные в него копья попадали в пустое место или кололи самих неприятелей. Сражаясь с войском, он то бросался в неприятельскую толпу, то ловким прыжком поднимался над толпой и, бегая по неприятельским головам как по тундренным кочкам поражал врагов, пока они не попросят пощады. Лук тöнбäjä шоромох был слабым, чтобы легко и скоро его можно было натягивать; два колчана на спине были полны стрел из оленьих костей; копье его, човінä. на березовом древке состояло из ребра сохатого. Поверх обыкновенной одежды он носил костяной лäбул, род брони, из оленьих рогов, нанизанных на жилах лося.

    В целях воспитания воинов юноши проходили довольно суровую военную школу. Это называлось Кічіл, что собственно значит —наука, учение. Юношу ставили в открытом месте и одновременно с 4-х сторон метали в него тупые стрелы, от которых он должен был укорачиваться; или ставили его на четвереньках, таким образом, что одна нога закидывалась за другую и руки сцеплялись пальцами, два человека раскачивали на веревках, низко к земле, тяжелое бревно, и юноша должен был, не размыкая рук и ног, пропускать под себя бревно, то поднимаясь в воздух, то опускаясь на землю. Это упражнение которое могло раздробить юноше руки и ноги, называлось чäбілбудijä мäнмäгäл (через бревно скачок). Молодых людей учили попадать в цель, умению быстро оставлять свое место пустым и перепрыгивать через стоячих людей, не задевая их.

    Главными врагами юкагиров, согласно преданиям, были коряки и ламуты. С ламутами битвы были до того ожесточенны, что не щадили даже женщин. С чукчами они не воевали, ибо считались родными братьями, после убийства которых солнце должно было померкнуть. В одном предании рассказывается как Чукчи в войне с чуванцами убили, по неведению, юкагира, в качестве зятя жившего у чуванцев и обязанного по обычаю защищать дом тестя. Когда чукчи, раздевая труп, по поясу, который юкагир носит особенным образом, узнали, что это был юкагир, они взвыли и с воплями обратились к солнцу: «смотри, солнце, что мы сделали: мы брата убили; разве у чуванцев могут быть такие сильные люди?»

    В те варварские времена, когда люди искали друг друга с тем, чтобы убивать, воин, сильный человек, богатырь был необходимым членом каждой общественной группы. защитником которой он являлся. Тöнбäjä шоромох постоянно был на стороже, сон его был чуток, оружие всегда было при нем и ложился он не раздеваясь, ибо враг был коварен: он подкрадывался ночью и, протыкая костяным копьем кожаный дом, убивал сонных людей.

    Если для безопасности группы вырабатывался сильный воин, то для обеспечения ее существования необходим был ловкий охотник-промышленник, хангічä. Воин и охотник по большей части совмещались в одном лице, но в некоторых преданиях их описывают отдельно.

    Чтобы жить, необходима еда. В полярном климате ее не собирают на полях и не срывают с деревьев. Там еда плавает в реках или ходить по лесу, и нелегко дастся человеку. Рыбу юкагиры промышляли тальниковыми неводами, мордами особого устройства, похожими на лежачие корзины, и перегораживанием рек. Но реки замерзают в сентябре и вскрываются в конце мая. Подледного промысла древние юкагиры не знали, сетей не было. В течении 9 мес. они находились в зависимости от лебіенпогиля, т. е. хозяина земли и его многочисленных подчиненных духов — пäджул’ов, в распоряжении каждого из которых находится тот или иной вид животного, а затем — от искусства охотника. Между древним полярным охотником и теперешним промышленником большая разница. Древний юкагир занимался «мясной охотой. Нижнеколымские и тундренные юкагиры жили главным образом оленем, верхнеколымские — лосем. Эти же животные давали шкуры на одежды. Мехами, известными под именем пушнины, они не особенно интересовались. Лисицу, соболя, белку они промышляли случайно; шкуры их женщины носили в виде украшений, а мясом их только во время голодовок не брезгали. Кто путешествовал в полярных странах, тот знает, что меха дорогих пушных зверей меньше греют и хуже защищают от ветров, чем мех оленя. Вся забота промышленника, хангічä, состояла в добывании мяса — чул. Так юкагиры называют тушу убитого животного. Хангічä должен был бродить, чтобы найти след лося или оленя, потом «гнать» этот след и настигать животное, так незаметно, к нему подойти, чтобы, без промаха послать смертельную стрелу. Тут кончаются обязанности промышленника. Он отправляется в стойбище и по его следу замужние женщины едут на собаках за мясом и потом делят между отдельными домами. Мужчины, особенно сам промышленник, не вмешиваются в это. Его дело только убивать. Тудäл кудäдäм jäншором,опул ліjiнгам т. е. он убивает, другие люди имеют. Во время удачной охоты, когда мяса было много, его резали на ломтики, вялили на солнце и клали в запас на висячих мостках, напоминающих свайные постройки. Но вот хангічä бродить и не находит следа, или зверь от него уходит. Хангічä человек с сердцем, т. е. с хорошим бегом. Сердце и бег синонимы — чубоджä. Он сотни верст кругом обегает на лыжах. День и ночь бежит, ибо дома его лäпул, т. е. его кровь, его родня, сидит без еды. Глаза его, не зная сна, вваливаются, рот высыхает, губы трескаются и «сердце делается маленьким». Он теряет силу, ложится и тогда начинается голод...

    Неудивительно, что при столь трудных и главное случайных условиях добывания средств существования устанавливается культ еды. Впрочем, следы такого культа встречаются еще и у нас. Народ считает за грех садиться на стол, на котором едят, или бросать хлеб на пол. Но в полярном климате рядом с культом еды, лäгул, выдвигается культ одежды — ніäр, ибо там так же легко замерзнуть на морозе, как умереть от голоду. Возгласы лäгул и піäр занимают очень видное место в образцах народной словесности и, так как то и другое получается от одних и тех же животных, то обожание переносится на последних, так что охота носить какой-то религиозный характер. Между охотником и животным существует таинственная связь. Если животное «не любит» охотника, он его не убьет. Это довольно любопытный тип любви — отдавать себя на съедение. Но дух покровитель животного — пäдзул, снисходительно относящийся к охотнику, убивающему животное для еды, возмущается заносчивостью человека, когда он убивает лишнее, «по пустому». Тогда пäдзул уводит животное подальше от неразумного охотника. Исчезновение в Верхнеколымском районе лося юкагиры объясняют тем, что раз весной они убили столько лосей, что не были в состоянии вывезти мясо на реку и оно сгнило в поле, заражая воздух на далекое расстояние. На следующий год ни одного лося не стало. В старину культ животного требовал жертвоприношения да и теперь встречаются их пережитки в виде подарков приношений духам, а по рассказам культ этот раньше не обходился без человеческих жертв. Позволю себе тут привести по этому предмету дословный перевод весьма любопытного предания, рассказанного мне Коркодонским юкагиром Николаем Самсоновым, по прозвищу Нельбош.

    «Наши древние люди многочисленный народ был. Один-человек-промышленник лося убил. Жена его отправилась за мясом. У того человека была младшая сестра-девушка. Она тоже хочет идти, говорит: «Я тоже пойду». Мать ее сказала: «Не ходи». Но когда невестка ее ушла, она тайком побежала за ней. До мяса дошли. Упомянутая девушка смела с мяса снег. Сметавши снег лося открыла, самую голову лося открыла. Потом смотреть стала. Когда она увидела черноту под глазами [Обыкновенно кожа внутренних углов глаз у животных имеет более темную окраску, точно следы слез], она внутри себя подумала: «Когда мой старший брать за ним гнался, преследовал, на сердце у него (т. е. у лося) худо стало, оттого, видно, плакать стал, думая: вот смерть моя пришла». — Домой пошли. Привезли мясо. С тех пор промышленник ничего не стал убивать. Так будучи, голодать стали. Тот, лосей убивающий человек, постоянно бродя, обессилел, слег. У людей шаман был. Заставили его шаманить, говоря: «Посмотри узнай: отчего мы такими стали?» Шаман их сказал: «Та девушка вот как про себя думала: «Когда мой старший брат его убивал, слезы из глаз его потекли». Люди сказали: «Нам теперь что же делать?» шаман ответил: «Ту девушку повесьте, одну суку-собаку к ней присоедините, одного самца-собаку — пусть трое будут, всех вместе повесьте. Разве тогда только лучше станет». Посоветовались. «Так и сделаем, сказали, одна баба помрет ничего не значит, все мы здесь помрем, вот это худо будет». Немедленно повесили. На завтра встали — тот шаман говорит: пусть один человек отправится (т. е. на охоту). Полдень еще нс наступил, как человек вернулся, лося убивши. С тех пор снова стали убивать зверей, с тех пор понравились».

    Таким образом дух лося был умилостивлен, но чем, спрашивается, девушка, открывшая голову лося и пожалевшая его слезы могла оскорбить его дух?

    В охотничьем быту хороший промышленник первое лицо. Это хороший человек — омочä шоромох. Плохой охотник — худой человек, Худой и непромышленный — синонимы. Хороший промышленник страдает и мучается за всех, но зато его урасу ставят впереди других и его бабы руководят дележом пищи.

    Так древний юкагир, постоянно готовый отражать нападение, сам нападающий на враждебные племена и неуверенный в завтрашнем дне, кочевал с места на место.

    Колымские юкагиры зимой расходились по всем притокам Колымы и, доходя до самих вершин, питались охотой до реколома.

    Порядок кочевок во время охоты был таков. Впереди, на лыжах, отправляются все мужчины, владеющие луком, имея во главе «старика», т. е. старшего в семье-роде. За ним шел хангічä — главный промышленник; сзади — рядовые люди. Найдя след лося или оленя, старик «гонит» этот след. За ним следуют другие. Хангічä не торопится, он разминает ноги, расправляет и прочищает легкие. Но вот старик устает и пропускает вперед хангічä и остальную молодежь, из которой в этих экскурсиях вырабатываются будущие промышленники. Но хангічä со всем сердцем побежал, опередил всех, нашел зверя, убил его и все остальные, худые люди, застают уже хангічä отдыхающим на снегу.

    В это время женщины снимают урасы, складывают на нарты весь свой скарб, сажают малолетних детей и больных, и отправляются по следу охотников.

    Женщины и девушки в лямках вместе с собаками тянут нагруженные нарты. Другие подталкивают. Но вот доезжают до места, где «стариком» поставлен знак для стоянки — небольшой остов урасы из маленьких палочек — и женщины останавливаются, ставят урасы и ждут возвращения промышленников. Женский поезд называется мідочä от слова мідол — дневной переход. Промышленники идут туда, куда их ведет след зверей, поднимаются на хребты и скалы и спускаются в ущелья при помощи особой палки jäріджä. Мідочä и зимой держится рек, на берегу которых ставят свою коническую урасу. По временам только женщинам приходится переходить волок или перевалить хребет, чтобы из одной речки попасть в другую.

    Как только реки вскрывались, юкагиры делали легкие лодочки — ветки, строили большие плоты — міно, и с вершин всех речек спускались на реку Колыму. Порядок кочевки такой же, как и зимой. Промышленники впереди в легких ветках из тополевых досок, с двулопастным веслом, высматривали птицу, оленя, в удобных местах ставили на рыбу верши и назначали место, где мідочä, т. е. плоты с семействами должны остановится. Древне-юкагирский плот, міно, заменявший теперешнюю лодку — карбас, состоял из бревен, связанных талинами, и имел форму треугольника, вершина которого образовала нос примитивного судна, а основание — корму. На этом треугольнике на особом возвышении помещалась семья промышленника со всем хозяйством.

    Міно управляется двумя или четырьмя веслами. В настоящее время міно сохранилось еще во 2-м Омолонском роде по среднему течению р. Омолона.

    Таким образом юкагирские роды со всех притоков Колымы как с отдельных ветвей спускались в главную артерию — в р. Колыму. Вода связывала отдельные части этого речного племени. На Колыме, в известных местах, называемых Шахадзібä или l’ододжал, т. е. место для собрания или для игр, съезжался в конце июня первобытный юкагирский флот из многочисленных міно и веток. Шахадзібä носили характер сборищ древних славян, известных под названием «игрищ меж сел». На шахадзібä этот удивительно жизнерадостный полярный народ проводил время в пении, плясках, играх и состязаниях. Шаманы производили камлания, приносили жертвы духам, хангічä рассказывали о промысле. воины о военных подвигах, а молодежь обоего пола не пропускала случая пользоваться молодостью.

    Но если весенний промысел лосей или оленей был плох, если была голодовка, то мужчины-промышленники до того ослабевали, что не бывали в силах строить судов (міно) и шахадзібä были малолюдны. Голодавший род не спускался со своей речки, члены его болели и умирали, а матери убивали своих детей...

    В одном предании рассказывается трогательная история голодавшей семьи, глава которой — промышленник, обессилев от поисков за пищей и от голода, слег, и голодная смерть витала уже над семьей. Но жена его убила своего грудного ребенка и грудью стала кормить мужа.

    — Ты зачем убила нашего ребенка? спросил муж.

    — Если ты сам помрешь, мы все помрем, ответила она — никого из нас не будет; если ты будешь жив, промышлять будешь, если мы будем живы — у нас другие дети будут.

    Потом она стала собирать плоды шиповника и носила их мужу. Наконец эта мужественная женщина нашла медвежью берлогу, подожгла ее сухой травой, задушила медведя дымом, опалив его шубу, и по кусочку медвежины стала носить своему истощенному мужу, пока не выходила и на ноги не поставила. Он снова стал промышлять и у них снова появились дети. Я назвал эту историю трогательной, не смотря на детоубийство, потому, что в приведенном мной переводе юкагирского текста ужасный факт убийства детей среди некультурных первобытных племен рисуется в таком совершенно свете, чем его понимают многие этнологи.

    В социальном строе юкагиров было еще два класса людей: алма — шаман и по — военнопленный. Положение первого относится к религиозным верованиям юкагиров и теперь касаться их не буду, а по в качестве работника оставался дома и исполнял все женские работы.

                                                                                * * *

    Если от изображения древнего быта перейдем теперь к описанию современного юкагирского быта на рр. Ясачной и Коркодоне, то увидим, что материальные условия жизни на этих реках остались во многих отношениях такими, какими они были 250 л. тому назад, т. е. до столкновения юкагиров с русскими.

    Теперь только нет надобности в воинах, но роль промышленника-кормильца группы — сохранилась во всех подробностях. Но вместо того, чтобы исключительно заниматься «мясной» охотой, хангічä большую часть времени должен посвящать требованиям пушного рынка.

    С него требовали соболя в казну, а торговцы соблазняли его новинками, которые обменивались на пушнину и характер охоты изменился. Теперь соболь исчез из округа, ясак вносится деньгами, но чтобы удовлетворять развившуюся потребность в чае, табаке, рубахе и т. д. необходимо добывать белок, лисиц, и росомах. Произошли и другие крупные перемены. Каменные и костяные орудия заменились железными, хотя надо заметить, что и теперь встречаются пережитки каменного века, который господствовал там еще вполне 200-250 л. тому назад. Кремневая винтовка вытеснила лук. Лодка карбас заменила примитивное судно — міно. Конопля для невода и конский волос для сетей в некоторой степени заменили натуральный материал для рыболовных снарядов — гибкие ветки тальников. Наконец зимние месяцы октябрь - январь ясачные и коркодонские юкагиры проводят в избах-срубах или землянках с ледяными окнами, заимствованных у русских пришельцев. Тем не менее материальная жизнь и форма быта остались прежние и может быть, что самое существенное в жизни — условия питания ухудшились. И теперь пища юкагиров состоит исключительно из рыбы и оленьего мяса, добыча которых подвержена различным случайностям, и теперь они кочуют в описанном выше порядке, и теперь они переживают все ужасы голодовок. Летом, около Петрова дня к Верхнеколымску приплывает целый флот юкагирских лодок и веток с песнями и многочисленными салютами из кремневых ружей. Спускаясь с вершин разных речек юкагиры собираются на Ясачной в 10 в. выше Всрхнеколымска, на месте называемом Прорвой и оттуда, все вместе, спускаются к городу Верхнеколымску, городу, все население которого состоит из церковного причта, русского приказчика и 2-3 якутских семейств. Тут юкагиры вносят исправнику, который приезжает из Среднеколымска, ясак, священник исполняет требы, а якутские и русские торговцы выменивают у юкагиров то, что ими было добыто зимой и весной, на чай, табак, ситец или платки. Берут также у юкагиров за бесценок, или за старые сомнительные долги, карбасья, которые юкагиры делают из белого тополя. Они научились их делать от русских. Теперь же все рыболовы на Колыме пользуются юкагирскими лодками. С приездом юкагиров река Ясачная у Верхнеколымска оживляется, берег покрывается кожаными коническими урасами и парни и девушки по целым дням ведут круговой танец. Так проводят они время до конца июля, питаясь случайным промыслом какой-нибудь птицы или рыбы и живя больше чаем.

    Но вот пришли морские путешественники — омуль и нельма (другая морская рыба, как муксун или сельдь, до Ясачной не доходит), и река оглашается радостными криками. Главный промысел на р, Ясачной омулевый. Первые партии омуля пропускают; их не промышляют, чтобы не испугать рыбу, а то она уходить назад в Колыму. Но когда ход омуля вверх установится, начинается промысел. Кто ставит сети, кто закидывает невод. У юкагиров редко у кого есть невод, а про свои сети они сами говорят, что медведь может пройти через громадные дырьи, не то что омуль, до того сети изорваны за недоступностью приобрести конский волос. Как все реки севера Якутской области, за исключением Лены, на которой пески составляют собственность якутских наслегов и сдаются с торгов, р. Ясачная свободна для всякого промышленника. Сюда во время хода омуля приходят с разных месть якуты, ламуты и верхнеколымские русские. Те, у кого есть невода, соединяются вместе и производится промысел, известный под именем «черпания». Промысел этот носит общественный и международный характер и рыба делится на паи между хозяевами неводов. Вместе с последними партиями омуля поднимаются вверх по Ясачной и юкагиры. По дороге они промышляют своих подводных спутников, а к 10-15 сентября они занимают свои зимние срубы на устье р. Нелемной, притока Ясачной, в 80 в. от Верхнеколымска. В 20-х числах сентября, перед самым рекоставом, омуль и нельма, совершив предписанный им дальний путь для нереста, возвращаются назад: нельма с р. Нелемной, омуль с притока Ясачной Омулевки, но юкагиры их назад не пропускают. Они делают два черезовых заездка на рр. Ясачной и Нелемной, т. е. перегораживают забором всю реку, оставляя только ворота для мережи. В несколько дней в мережу попадают десятки тысяч омулей и несколько сотен нельм. Промысел деляг на паи, сообразуясь с количеством душ в семье.

    В это время на реке показывается уже шуга, рыба мерзнет, не портится. К концу сентября р. Ясачная уже стоит. Сейчас за рекоставом юкагиры начинают долбить лед и спускают сети на чира, который в это время спускается вниз по реке. В октябре и ноябре промышленники, партиями в 2-3 человека, пешком или на 2-3 собаках, отправляются «белковать:», По дороге они осматривают лисьи ловушки, настороженные осенью. Женщины, дети, старики сидят в это время дома, мнут шкуры, готовят одежду для кочевок и питаются «черезовой рыбой». Декабрь и январь месяцы, самые холодные, юкагиры проводят дома и если пища есть, то проводят время весьма весело. Каждый день то в одном, то в другом доме собирается молодежь для танцев и игр. В это время в юкагирские поселки по Ясачной под разными предлогами и без всяких предлогов являются якуты и пользуясь первобытным гостеприимством, живут по неделям и едят приготовленную рыбу, так что в самый лучший год пищи не хватает до февраля.

    В феврале месяце юкагиры оставляют дом с камельком, кладут свои ровдужные (т. е. замша из оленьих шкур), шатры на нарты и начинают кочевать по различным притокам по нескольку семейств вместе, но в каждой группе имеется один хороший промышленник, который промышляет диких оленей во главе других, плохих людишек. Собак у юкагиров мало, кормить их нечем, и в кочевках, за исключением дряхлых стариков, больных и маленьких детей, все ходят пешком. Тяжело и вместе с тем смешно видеть 5-летнего мальчика или девочку на лыжах и с посохом, когда они карабкаются на гору, проваливаются в снег, отстают от табора и плачут от холода.

    Так проходит зима и весна, потом снова строят суда и снова с вершин разных речек отдельные группы голодных семейств съезжаются в Верхнеколымск. Таков годовой круговорот жизни ясачных юкагиров.

    Если омулю не понравилась вода р. Ясачной и, минуя ее, он ушел вверх по Колыме, тогда с лета уже начинается недоедание, а к осени наступает настоящий голод. Так было напр. в 1870 г. Ясачные юкагиры сначала за мясо коров и коней отдали ближайшим к их поселкам якутам все свои рыболовные снаряды, ружья, чайники, котлы, а потом те же якуты 4-го Мятюжского и 1-го Байдунского наслегов распределили юкагиров по своим юртам и делились с ними пищей до весны. Иначе они умерли бы с голода. Летом они должны были войти в долги на несколько лет, чтобы выкупить ружья и рыболовные снаряды.

    Тоже самое бывает весной, если дух покровитель оленя — пäдзул, не хочет давать диких оленей. Тогда юкагиры по 3-4 дня бродят без пищи. Хангічä, как это было 300 л. тому назад, проводит время без сна, без отдыха, без еды и с беспокойным сердцем, в тревоге за родовичей, он мчится на лыжах, хватая по временам засохшими губами снег, как запаленная лошадь, пока силы не изменяют ему. В прошлом году весной в одной группе домов неудачно промышляли и главный промышленник до того ослаб, что более выносливые во время голодовок женщины стали его водить под руки. Они дотянули до лета тем, что изредка убивали зайца или куропатку и ловили щуку в проруби и по маленькому кусочку давали всем из каждого промысла.

    После весенней. голодовки юкагиры приезжают в Верхнеколымск без залпов и песен, в одиночку. Они бывают похожи тогда на теней и один человек в Верхнеколымске, о котором юкагиры говорят, что сердце его твердо, как русское железо, не жалеет для них из своего погреба старых разложившихся омулей.

    Чтобы не утомлять вашего внимания цифрами похозяйственной переписи, я счел за лучшее представить в общих чертах хозяйство одной семьи на Ясачной, семьи юкагира Василия Шалугина, (См. Приложения I и II). По типу он совмещает в себе монгольские черты тунгусов и некоторые особенности другой расы. Череп его брахицефален, нос короткий верхняя губа длинная, но лицо его не плоско, нос довольно крупный, скулы умеренно выдаются, глаза карие, цвет лица белый с легким желтоватым фоном, а волосы темно-русы, с проседью, и мягки. Ему 65 л. Якутское его прозвище — ус, что значит мастер: он кузнец. Юкагирское его прозвище Хотінгіäчіä, т. е. отец Хотінгі. Прозвище его старшего сына Хотінгі. У юкагиров нет обычая праздновать свадьбу, но они обязательно празднуют рождение первого ребенка, т. е. зовут гостей. Этот пир называется пачил. С тех пор отец и мать ребенка теряют свои имена и начинают называться отцом или матерью первенца. Этот обычай и теперь сохранился, рядом с христианскими именами. Семья Шалугина большая, составная и довольно типичная для первобытной юкагирской семьи. Она состоит из 13 человек: старика, старшей дочери с зятем и с детьми, 2-х дочерей девушек, женатого сына с женой, тещей и ребенком и сына подростка. Еще один сын, старший, вступил зятем в другую семью, а четвертая дочь пошла помимо желания родителей за каменного ламута, обещавшего дать 30 оленей калыму (выкупа), но уже 6 лет прошло, как он увез девушку и с тех пор не показывается. Вскоре после ухода дочери, вопреки обычаю, из дому, мать умерла, говорят от огорчения, и Хотінгіäчіä овдовел. Искусством он превосходит всех якутских и ламутских кузнецов, ибо он один во всем районе умеет ковать настоящие пружины для ружейных замков и режет винты самодельным напильником. На ремесло кузнеца смотрят юкагиры, как на божественный дар. Князец говорил мне, что со смертью Шалугина они пропадать, ибо кто им будет ружья чинить, топоры исправлять? Я спросил, почему Шалугин не учил своих детей. Староста посмотрел на меня с удивлением, что я задаю довольно странные вопросы. Из старшего сына, сказал князь, мастер не вышел, из второго вышел Шанчäкчіл — на дереве мастер, а из младшего еще неизвестно, что выйдет.

    Я говорил уже, что как по составу, так и по складу жизни семью Шалугина можно считать патриархальной, но характер власти ее главы довольно своеобразен. Зять его мне раз сказал: я своего промысла (т. е. белок и лисиц) старику не даю, у него много долгов, он все кредиторам отдаст, а мы останемся без чаю и табаку. Сын его тоже так делает и старик ничего не говорит. Но когда ему нужно, он сам берет из принесенных домой сыном или зятем шкурок и они ни слова нс скажут. Когда у дочерей появляется новый платок, шаль или рубаха, старик не спросит откуда они взяли. Это и так понятно: или они якуту отдали из промысла 20-30 омулей, или получили подарок от молодых людей. В том и другом отношении они свободны. Но нужно только старику что-нибудь приказать, как все немедленно исполняется. Другие старики Ушканского рода ему завидуют, ибо ему дома не нужно работать. Когда он не занят своим кузнечным ремеслом, он сидит на оленьей шкуре, подобрав под себя ноги, и распоряжается. Сторожить лисьи ловушки, стрелять белок или на подледный промысел идут сыновья и зять, а летом на неводе работают бабы. Он еще изредка ездит в ветке сети ставить. Осенью, когда все общество делает заездки, он руководит работой, а при распределении паев князец спрашивает у него указаний. Весной он предводительствует охотой на оленей, но честь убивать оленей он уже предоставляет старшему сыну и зятю. Оба они хангічä и с ними всегда кочует 5-8 семейств худых людей. В молодости Шалугин был лучший промышленник в роде. Он промаху не давал. В 1873 г. исправник Варава не выдал юкагирам пороху, так как к сроку они не внесли в казну старого долга и им буквально угрожала голодная смерть, но Шалугин достал у якутов за 40 белок, т. е. за 8 р., 1 ф. пороху, в течение весны убил 80 оленей и спас половину рода от смерти, другую половину таким же образом прокормил другой хангічä Алексей Тайшин — объюкагиревший ламут.

    Кроме того Шалугин считается лучшим мастером по по-стройке карбасьев, которые летом доставляет в Верхнеколымск. За работу в качестве кузнеца он получает добрые слова, редко какой-нибудь подарок. Шалугин истинный представитель древних юкагиров. Он чрезвычайно скромен, нс употребляет худых слов, он краснел, когда я его расспрашивал об устройстве некоторых частей костюма. Он стыдлив как девушка. Древние юкагиры говорят они, со стыда помирали. Не смотря на свое почетное положение, он очен добродушно относится, когда молодые люди над ним насмехаются, улыбается, открывая рот и показывая язык, как ребенок. Это мало говорит в пользу обширности его ума, но нисколько не мешает ему иметь доброе сердце. Особенно его донимали при мне молодые люди просьбой рассказать, как он торговал круглой русской едой. Оказалось, что круглой русской едой они назвали сушки. Муку они называют ілä лäгул — новая еда, а хлеб и сухари просто — лучі лäгул т. е. русская еда. Историю с круглой русской едой стоить рассказать.

    Шалугин является не только производителем, но и участником обмена. Но как и для чего он торгует? Каждый год в ноябре месяце он берет у якутов в «тело» [Брать в тело, значит брать у хозяина лошадь за плату на известный срок с ответственностью нанимающего за пропажу коня] коня за 6-7 рублей и едет на Коркодон, куда прикочевывают Гижигинские ламуты и коряки. У отца хотінгі семья большая и каждый год надо новую мохнатую одежду. Шкур от диких оленей на его долю приходится мало. Большей частью они отдаются непромышленным, бедным людям. Ламуты от своих домашних оленей даром шкур не дают, нужно что-нибудь иметь для обмена. Для этого Шалугин осенью достает старый топор или пешню и выковывает из них 16-20 ножей. За каждый нож он получает от ламутов одну шкуру. Топор ему стоит 2 рубля. (Расчет, разумеется, производится на белку — монетную единицу Верхнеколымского района). Столько же берут якутские торговцы за 1 оленью шкуру, так что Шалугин получает порядочную выгоду. Конь окупается тем, что по дороге старик стреляет белок. Чтобы несколько разнообразить товар собственного производства, Шалугин еще прибавляет к нему 1 арш. кумачу русской мануфактуры и ¹/₂ кирпича чаю китайского привоза. За это он тоже получает, или выпрашивает 3-4 шкуры. Но раз старик впутался в самую невыгодную для себя торговлю. Один господин, обязанности которого не торгового свойства, взял с собой Шалугина проводником на Коркодон. По дороге он дал Шалугину разных товаров и велел их обменивать на лисиц и белок. Шалугин не смел отказать важному лицу и неожиданным образом попал в крупные приказчики. Среди взятых им товаров была кожаная сума с «круглой русской едой», т. е. с сушками. Каждая сушка была оценена в одну белку. т. е. в 20 коп. В дороге конь Шалугина на наледи споткнулся, упал и раздавил часть сушек. Шалугин в смертельном страхе хотел отделаться от такого хрупкого товара и предлагал суму своему доверителю обратно. Но последний не взял, говоря: «ты принял, ты отвечать будешь». На Коркодоне часть сушек, оставшихся целыми, старик променял на белок. Ламуты не находили, что цена несколько высокая.

    Остальные сушки в суме старик положил на плоскую крышу землянки. Об этом узнали Коркодонские дети и русская еда, сохранившая и не сохранившая круглую форму, весьма скоро очутилась в их желудках. Шалугину же пришлось отвечать по первоначальному счету, которого, впрочем, он не знал и не знает. Но с тех пор прошло уже 8 лет, каждый год Шалугин выплачивал долг лисицами и лодками, а в прошлом году за ним еще числилось 150 р. Так печально кончилась крупная торговля кузнеца и вот почему зять его говорил, что у старика много долгов.

    Шалугин самый богатый человек в роде, ибо у него много рабочих рук, его сыновья и зять лучшие промышленники, они убивают весной 100 и больше оленей, которыми, надо прибавить, кормится 6-8 домов; они настораживают 100-150 ловушек, из которых добывают 10 лисиц и 1-2 сиводушек. Они ежегодно убивают 200-400 белок. Они каждый год делают несколько стружков, веток и лодок. У Шалугина есть невод, есть сети. У него редкий на Ясачной хозяйственный инвентарь, который я позволю себе перечислит и который состоит из: 2-х медных чайников, 3-х котлов, 2-х топоров, 2-х сковород, 1 эмалированной тарелки и 2-х чайных чашек. У него есть кузнечный инструмент, наконец, у него много долгов. Тем не менее его девушки и маленькие дети не знают русских рубах, одеваясь только в кожаную одежду; полгода семья его не пьет чаю и вместо табаку курит куски табачного кисета и дымленной ровдуги, а весной вместе со всеми живет впроголодь или голодает. Те же семейства, в которых нет промышленников, живут еще жизнью каменного и костяного века. Они ничего не покупают. Чай и табак они берут у таких богатых людей, как Шалугин, даром. Русских рубах не знают, чайников нет. Котел, который служит для всяких надобностей, для них делает Шалугин из пороховых банок. Тарелки и чашки заменяются берестяными коробками и коробицами, а их зимняя одежда из оленьих шкур лишена именно того, что должно греть в жестокие морозы — волос.

    Более жалкую жизнь трудно себе представить. Тем не менее находятся люди, которые наживаются и богатеют насчет промыслов этих людей. На обязанности культурного государства лежит ограждение их от таких случаев обирания, какой мною был рассказан и забота о том, чтоб голодовки у этих остатков симпатичного и некогда многочисленного племени перестали быть нормальным явлением.

                                                                                   II.

    На Ясачной и притоке ее Нелемной я пробыл более 5-ти месяцев (август - декабрь). Все юкагирское население этих рек, вместе с объюкагиревшей частью 2-го Дельянскаго Ламутского рода, состоит из 130 ч. Но эти несколько десятков человек сохранили весьма ценные данные для этнологии племени. Юкагирское же население на реке Коркодоне вместе с тремя ламутскими семьями состоит из 60 душ. На Коркодоне, как в наиболее глухой части округа, сохранилось еще больше следов первобытного строя жизни. На Коркодоне живут жалкие остатки 2-х родов. Согласно архивным бумагам они официально назывались Рыбниковским и Нартенным родами. Сами себя они называли Хорходондзи и Нятвендзи, т. е. люди с Коркодона и с Поповой. Нятвен юкагиры называют реку Попову; на ней жил Рыбниковский род. В ревизию 1856 года остаток в 6 человек вымершего Рыбниковского рода приписался к Омолонскому роду. Четыре человека тогда переселились на устье Омолона, откуда потом переехали на Анадырь. Двое присоединились к коркодонцам. Нартенный род коркодонцев во время Ясачной комиссии тридцатого года был причислен к Ушканскому роду, или к Чахадендзи, т. е. к людям с реки Чахадäн, русскими названной Ясачной. Теперь Коркодондзи и Чахадендзи имеют общего князца и числятся Ушканским родом.

    7-го августа 1895 г. я в собственном карбасе поднялся из Верхнеколымска вверх по Ясачной и остановился в 10-ти верстах от Верхнеколымска, там, где в р. Ясачную впадает рукав Колымы, называемый Прорвой и образующий с Колымой и Ясачной дельту. В 100 вер. южнее, где Ясачная и Колыма расходятся на расстояние 40 верст, есть следы другого когда-то существовавшего рукава, соединявшего Ясачную и Колыму, в виде разорванной цепи продолговатых озер. У Юкагиров сохранилось предание, что в старину два шамана с двух сторон начали копать реку из Колымы в Ясачную, но умерли не докончив предприятия.

    На Прорве меня ждали два коркодонских семейства, спустившихся с Коркодона в Верхнеколымск еще весной. Тут же стояло несколько урас ясачных юкагиров, промышлявших омуля. На Прорве я прожил до 17-го Августа. 17-го Августа я вместе со своими спутниками по рукаву Прорве вышел на р. Колыму. Это была целая флотилия из 3-х карбасов и 4-х веток. Наше общество состояло из 22-х человек (10-ти мужчин, 6 женщин и 6-ти детей). В первом карбасе кроме меня, казака и переводчика (ясачного юкагира Алексея Долганова) еще были 3 юкагира, тянувших лямку. Остальные мужчины в легких ветках плыли впереди. Два другие карбаса с детьми, урасами и хозяйством тянули женщины сзади. За нами бежало 20 собак, оживляя пустынные берега. Юкагиры не заставляют собак тянуть лодки, как это делают ниже по Колыме русские и якуты. Хороший бичевник весьма редок. Берега крутые или покрыты растительностью девственных лесов. Где человек пройдег, перебросив через дерево бичеву [Юкагиры бичевы делают из тальничного лыка] или вырубив целую рощу, там собака запутается. Вся дорога до притока р. Коркодона Рассохи продолжалась 20 дней. По моим расчетам мы проехали несколько более 400 верст, считая но 3, по 3¹/₂ версты в час. Между устьями Коркодона и Ясачной полагаю 300 с чем-то верст. Якуты, совершающие зимой этот путь на лошадях, считают это расстояние в 40 кёс т. е. в 400 верст. Вся эта область представляет совершенно еще неведомый, неисследованный край. Маршруты экспедиций Биллингса, спутников бар. Майделя и Черскаго лежали к западу от этой области. Поэтому я позволю себе предварительно охарактеризовать географию страны.

    Посещенная мною местность заключается между 168 и 170 градусами в. долготы, (от Ферро) и между 65,9° (т. е. Верхнеколымском, как определенным пунктом) и приблизительно 64,5° северной широты. Долина р. Колымы, к югу от устья Ясачной, т. е. более 1100 верст от океана, отличается еще значительной шириной и Колыма еще является большой рекой с многочисленными островами, мелями и притоками, но не значительной глубиной и весьма быстрым течением. Долина реки пролегает по северному склону обширного плоскогорья, на котором возвышаются отдельные хребты. Сейчас за устьем реки Ясачной к югу она еще имеет вид довольно обширной равнины. На левом берегу, отлогом, покрытом дресвой и мелкой галькой, только издали виднеются отроги хребта Улахан-Чистая, на котором берут начало Ясачная и Нелемная. На правой стороне горы отступают к востоку и холмистый берег образует крутые и осыпающиеся земляные яры, покрытые лиственничным лесом, но в 80-ти верстах от Ясачной горы с востока подходят к самой реке; то они образуют куполообразные вершины с покрытыми лесом склонами, то представляют причудливых форм обнажения выветрившихся осадочных горных пород — известняков и песчаников. Хребет против устья р. Поповой называют Шаманкин Камень. Там висел на обрыве древний юкагирский идол, который я увез с собой. Одна из вершин этого хребта вся покрыта белым мхом и освещенная солнцем, она над темной зеленью склонов кажется издали покрытой белым снегом. Юкагиры ее называют Понхопіä т. е. белый камень. К югу от устья Поповой правый берег состоит из обнажений изверженной породы трахитов. Тут горы с запада ближе подходят к берегу, а около Коркодона хребты с востока и запада подходят к реке, долина ее суживается и вся местность принимает характер настоящей горной страны. Об отдельных вершинах и сопках этих хребтов и об их любовных похождениях сложены юкагирами романтические легенды как о живых существах различных полов.

    Против устья Коркодона на левом берегу выделяется одна сопка, вершина которой по форме напоминает Юнгфрау Бернских Альпов. Это тоже дама. Небольшие вздутия с боков под вершиной юкагирская фантазия рассматривает как женские груди. Но это не швейцарская девственница, скрывающаяся под белой мантией вечных снегов, а смуглая юкагирка, не отказывающая в благосклонности многочисленным ухаживателям. Недаром юкагиры ее назвали Чомо-Чуводзä, т. е. большое сердце, обширное сердце. На устье Коркодона, на правом берегу. красуется вершина по имени Лараjäк. Это юноша. На левом берегу ближе к Колыме возвышается другая вершина по имени Коголгіjä — тоже юноша. Оба они пользовались благосклонностью Чомо-Чуводзä. В темные ночи они переходили Колыму и Чомо-Чуводзä принимала тайком, то одного, то другого поклонника. Но вот Чомо-Чуводзä родила мальчика и именно от Лараjакä. Коголгіjä, узнав о сопернике, пришел в ярость, перебежал реку и в припадке ревности бросил ребенка в реку. Чомо-Чуводзä схватила железную нинбу (так называют деревянную доску, служащую для кройки ровдуги и одежды) и стала бить Коголгіjä. Крик его был слышен по всей реке, все вершины вверх и вниз по реке Колыме зашатались как во время землетрясения, хотели бежать на помощь, но благоразумно остались на своих местах. Ребенок «обширного сердца» был унесен водой вниз, но в 10 верстах от Коркодона, против устья реки Столбовой, он остановился и вырос в скалистый остров, который в свою очередь успел уже обзавестись семьей. Таково юкагирское объяснение происхождения острова, действием вод отделенного от главного хребта и разрушающегося под влиянием атмосферных деятелей.

    Начиная от Прорвы до Коркодона направление пути было юго-восточное, с некоторыми уклонениями на восток юго-восток. Дорога же по Коркодону до притока Рассохи шла прямо на восток. Горы на левом берегу Коркодона скоро стали переходить в холмы и земляные яры, горизонт стал открытым, а вдоль правого берега тянулись вершины отрога Колымского хребта, Река Коркодон, по расспросным сведениям, с самых верховьев течет на запад, вытекая из озера Буруян к северу от истоков р. Омолона, берущего начало южнее, из озера Кэнденга. Верхнее течение Омолона имеет северное направление и продолжение Коркодона по прямой пересекало бы Омолон под прямым углом. На картах же верховья Омолона нанесены к северу от Коркодона. В то время как к северу от Коркодона расположены лесистые хребты, к югу от него и там где находятся истоки Омолона и Коркодона. местность, по словам ламутов, представляет обширную равнину, лишенную древесной растительности и покрытую озерами, травой и мхами. По всей вероятности эта равнина представляет восточную часть обширного Оймяконского плоскогорья, на котором берут начало из одного озера верховья Колымы и Индигирки. Как отсутствие древесной растительности, так и то, что летом скапливаются там богатые ламуты со стадами оленей, одинаково указывают на значительную высоту этой плоской возвышенности над уровнем моря. Кроме того, по словам ламутов, подъем на Становой хребет, крутой со стороны Гижиги, почти не заметен со стороны этой равнины.

    Теперь скажу несколько слов о характере растительности района. Когда едешь со стороны тундры на юг весьма интересно наблюдать как ползучие кусты и корявые лиственницы границы лесов постепенно переходят в роскошные кустарники и стройный лес и как с появлением новых видов изменяется весь растительный покров. Верхне-Колымск на 3° южнее границы лесов и лиственницы уже имеют здесь совершенно иной рост – это прямые стройные, высокие деревья. Появляются березовые, осиновые и тополевые рощи, острова и низкие берега покрыты роскошными ивами и вербами. К югу от В. Колымска белый тополь достигает толщины в 2 обхвата. Из него юкагиры выдалбливают стружки и нижнюю часть для карбасов. Но сосна и ель еще здесь не известны. Такого обилия ягод я еще раньше не видел к северу от Верхоянского хребта. Здесь есть 4 разновидности смородины, на склонах хребтов кусты малины и дикой розы, в долинах рек черемуха, которой я не встречал около Среднеколымска. Но юкагиры многих ягод не любят. Малины не едят, называя ее собачьей ягодой, смородины тоже не любят и называют русской ягодой. Самой любимой ягодой считается голубица и ее называют одун-лэвейди, т. е. юкагирской ягодой, а затем собирают плод шиповника, терпкую ягоду чсремухи и бруснику.

    Вся южная часть округа, между рр. Ясачной и Коркодоном и к югу от Коркодона совершенно пустынны и безлюдна. Последние якуты Колымского округа находятся на р. Ясачной к северу от юкагирских зимних поселков. Только зимой с западных хребтов прикочевывают несколько семейств Индигирских ламутов, а через Яблоновый хребет Гижигинские ламуты и коряки, и с февраля-марта месяца разбредаются по всем речкам ясачные и коркодонские юкагиры. Осенью отдельные юкагиры в ветках отправляются настораживать падающие снаряды на лисиц, расставленные по берегам рек и речек, Кроме того в верховьях рр. Ясачной и Нелемной и на устьях притоков Колымы: Балыгичан, Заимчан и Буюнда, находятся по 1, по 2 или по 3 юрты якутов, недавних выходцев Багаянтайскаго улуса Якутского округа, пришедших в Колымский край со скотом через Оймяконское плоскогорье.

    Лето 1896-го года было холодное. В день выезда из Б. Колымска, т. е. 7 августа, замерз картофель на огороде заштатного священника о. Стефана Попова. За все время пути t° по ночам падала ниже 0, но днем поднималась до 15° Ц. Однако низкая температура не мешала в ясные дни преследовать нас тучам мошки. 5-го сентября, в день приезда па Рассоху, выпал снег и горы кругом побелели. 9-го сентября минимальная t° была -9.

    Первый ночлег мы устроили через 10 в. от Прорвы. Сейчас как пристают к берегу, женщины, не смотря на усталость, ставят из жердей конический остов урасы, который покрывают ровдугой, потом приносят на себе дрова и разводят огонь. Промышленники ставят в удобных местах сети. Всего у нас было 15 сетей. Кроме того у меня было несколько пудов сухарей і муки, полкоровы соленого мяса і небольшое количество юколы. Первый промысел был весьма удачен; пойманной чиры, нельмы и щуки оказалось достаточным не только на ужин, но и на завтрак следующего утра. Поэтому мои беспечные спутники после первого высмотра сняли сети, а на второй день, на следующем ночлеге, ничего нс добыли. Из 20 дней пути только на шести ночлегах удачно промышляли рыбу. На остальных ночевках добывали по 2 по 3 рыбы на все общество. Разумеется, что провизия, приготовленная мной на 3-х человек на несколько месяцев, почти кончилась за дорогу до Коркодона. Мы отправлялись обыкновенно в 10 ч. утра. В три часа пили чай все вместе. В 5 часов снова поднимались и в 8 ч. останавливались на ночлег.

    Стоит упомянут здесь об одном интересном явлении. В 200 в. от устья Ясачной, на левом, довольно высоком берегу Колымы, находится озеро Сонцево, из которого нет стока в реку, но в котором водится морская рыба нельма. Очевидно уровень воды в Колыме был когда-то иной, если нельма попала в озеро, в котором она сделалась потом постоянным видом.

    За все время пути до устья Рассохи мы не встретили ни одного человека, не удалось также увидать оленя, хотя по берегам нередко встречали оленьи следы. Но зато мы много раз видали медведей. Раз вечером, когда мы пристали к берегу, собаки вдруг кинулись в лес, но скоро они выбежали, преследуемые большим медведем, в сопровождении 3-х других меньших медведей, очевидно самки и 2-х детенышей; увидев наши лодки и людей, они весьма поспешно удалились в лес; быстрый топот их ног и необыкновенный треск сучьев свидетельствовали о том что они бежали галопом. Медведи весьма нервны и всякая неожиданность их пугает как женщин. Хотя у нас были казенные берданки, и хотя юкагиры вообще не боятся медведей, тем не менее ночное время не позволяло их преследовать.

    С устья Коркодона один из веточников поехал вперед и на устье Рассохи мы были встречены целою флотилиею карбасов. Тут было все Коркодонское население, не исключая женщин и детей. Трудно себе представить более пугливое, конфузливое и стыдливое население, как эта кучка людей, затерянных в долинах речек среди гор. Когда мы вышли на берег, каждый по очереди подходил, кланялся и снимал шапку перед большим господином. Даже девушки и женщины быстро скидывали свои вышитые шапочки. Весь церемониал встречи очевидно был репетирован и сам церемониймейстер не знал, что культурному обычаю обнажать голову в знак почтения дамы но обязаны подчиняться. Тем более они были поражены и еще долго будут рассказывать о том, как большой русский господин, здороваясь, жал всем руки.

    Это настоящие дети природы, все новое их поражает и смущает, они храбры и ловки па охоте, но имеют достаточно оснований бояться пришлых людей, в особенности культурных. Они раз в год видят приезжающих в ноябре якутов-торговцев и только зимой встречаются с Гижинскими ламутами. Все остальное время они предоставлены горам, безмолвие которых кладет особый отпечаток на язык и нравы. Интересно указать на тот факт, что на полусотню людей имеется двое глухонемых.

    В общем быт Коркодонских юкагиров сходен с таковым на Ясачной. На смену периодов обилия пищи, недоедания и голодовок они смотрят как на явление нормальное. Весной, во время наста, они все отправляются вверх по Коркодону для промысла оленей и в начале лета по воде спускаются на устье Коркодона. Морская рыба не доходить до Коркодона. Здесь мы уже имеем только речную, пресноводную ихтиологическую фауну и промышленными видами считаются ленок, хариус и мелкая рыбка чукачан. Но и речная рыба имеет обыкновение странствовать. Осенью она с горных речек спускается в Колыму, где зимует в ямах, а летом поднимается для нереста, Вместе с ними поднимаются коркодонцы, вооруженные весьма плохими сетями. Осенью они ставят заездок, т. е. забор через всю реку сначала на Рассохе, потом на Коркодоне. С Рассохи рыба спускается раньше. Черезовой промысел на Коркодоне тоже общественный. Забор устраивают сообща, но деляг не рыбу, как на Ясачной, где делают ворота и одну большую конопляную мережку, а места для морд, т. е. верш. Большему семейству дастся больше мест, и каждый сам высматривает свои морды. Я застал черезовой промысел на реке Рассохе в 10 в. от устья. Тут мы прожили до 18-го Сентября. Потом перекочевали на устье Рассохи и на Коркодоне устроили другой заездок. Минимальная t° была -12° и днем -2°, но мужчины и женщины с ногами обнаженными выше колен и красными от холода бродили в ледяной воде, устраивая заездок. 29-го Сент. мин. t° -18, днем -9°. Ночью замерзли берега, пошла шуга и мы спустились по Коркодону, на 5 в. ниже устья Рассохи, Там находятся зимние срубы-землянки коркодонцев с якутскими камельками и ледяными окнами. Везде щели в дверях и стенах, с низенького потолка сыплется земля, камелек не закрывается, чернила ночью замерзали, а днем нужно было греть их у камелька. Но зато в доме всегда чистый воздух, отсутствие сырости и вечных угаров, которые донимали меня в домах колымчан русских, затыкающих свержу трубы оленьей шкурой и всяким тряпьем. А после урасы, в которой можно было писать только возле огня очага, сруб-землянка оказалась очень удобной квартирой. Здесь я прожил до 15 Ноября. Я не буду подробно описывать Коркодонской жизни скажу только, что я имел несчастье быть свидетелем голодовки. Черезовой осенний промысел был плох; воздушные амбарчики на высоких ногах оказались пустыми. Питались во время промысла, но в запас нечего было класть. В средине октября уже ничего от промысла не осталось. Правда, забор заездки еще стоял на Коркодоне и морды стояли, но в это время хозяин реки скуп. Надо заметить, что Коркодон замерзает в некоторых местах только в конце декабря или в январе. Это интересное явление надо объяснить не одной быстротой течения, а также подземными ключами, которые встречаются как по Коркодону, так и на других притоках верховьев Колымы. При t° воздуха -20°, t° одного ключа измеренного мной оказалось +1. Одним словом в открытых местах реки стояли морды, в проруби спускались сети, но каждый день добывалось в них на все население 6-10 рыб. К несчастью выпал глубокий снег; осенью снег мягкий, даже человека на лыжах не держит, а тем более собак с нартой, и промышленники должны были сидеть дома, хотя я их снабдил порохом, которого у них не было. У меня осталось всего несколько фунтов сухарей и кирпичный чай, который тоже был на исходе. За мной якут-подрядчик должен был из Верхнеколымска прибыть с конями 1-го ноября, но он приехал только 15-го и последние 2 дня чая уже не было. Трудно забыт вид голодного человека — с засохшими губами воспаленными глазами и блуждающим взором. Собаки бродили голодные, предоставленные самим себе. Наконец 8 ноября явились два семейства Гижигинских ламутов и я купил у них двух оленей и мог поделится с юкагирами мясом. На следующий день пришли еще четыре семейства, Я пригласил тогда к себе всех домохозяев, в числе которых был один родовой князек и предложил им сделать пожертвование оленями в пользу голодающих юкагиров, на территории которых они промышляют белку. Они тотчас же согласились, хотя это тоже небогатые люди, владельцы стад в 15-20 оленей. Два человека дали по два оленя, остальные по одному. Таким образом кризис временно был устранен. Через несколько дней я уехал. Что потом было, я не знаю; но ламуты мне обещали, что, когда придут их богатые сородичи, они передадут им мою просьбу о дальнейших пожертвованиях.

    Из гижигинских ламутов, приходящих в Колымский округ для промысла белки, я составил список в 50 семейств. Кроме того приходят несколько стойбищ коряков. Вперед приходят бедные люди, промышленники. Сзади, через месяц, через два прикочевывают богатые люди с табунами оленей, которых меняют на белку. За жирного оленя берут 50 белок, за сухого 40, за 2-х годовалого — 30. По словам юкагиров ламуты вторгаясь в их территорию, начинают промышлять прежде времени, не дожидаясь юкагиров. Зимой разгоняют белок, весной — оленей и юкагиры, когда выходят, находят только следы ламутов и разогнанных ими животных. Раньше, когда якуты-торговцы не ездили на Коркодон. ламуты давали даром юкагирам оленьи шкуры на одежу; теперь якуты все покупают и ламуты перестали давать. Очень часто теперь ламуты скрываются от юкагиров, не указывают им своих стойбищ, чтобы они не выпрашивали. Но бывает, что дело доходить до споров, пререканий и угроз. В 1890 г. весной юкагирский князь с несколькими Ясачными семействами, кочуя вверх по Колыме, прикочевал к Коркодону. Тут он встретился с Коркодонскими юкагирами. У тех и у других не было промысла. Начался голод. Они во всем обвиняли ламутов. Они их разыскали и стали требовать пищи. Ламуты отказывали. В это время приехал с Колымы якутский князец для обмена и юкагиры к нему обратились как к третейскому судье. «Ты нас суди», сказали юкагиры. Были посланы гонцы в ламутские стойбища. Старики явились. Якутский князец, который привез водку, чтобы менять ее на лисиц, и который ¼ чая давал за 10 белок, оказался тем не менее не только благоразумным, но и справедливым судьей. Юкагирский князь стал в позу просителя, т. е. сложил руки на груди и начал целую филиппику. Юкагиры покачивали головами, ламуты сидели понурив голову в убеждении, что придется уж что-нибудь дать.

    «Вы люди с конями, вы люди с оленями, начал юкагирский князь, обращаясь к якутам и ламутам, а мы люди пешие. У нас есть собаки, но наши бабы должны тащить нарту с домом и детьми. Конь сам найдет траву, олень мох, а собаку надо кормить. Когда у человека нет еды, то и у собаки нет еды. Наши люди расходятся в разные стороны, — тут он раздвинул пальцы рук, чтобы наглядно показать как расходятся — ищем еды, ищем одежды. Никого нет, белок нет, оленей нет, только и есть ламутский след, «пустой» ламутский след; от голода щеки впали, высохли: что мы будем одевать на будущий год? Оленей нет — нет мохнатой одежды — от холода замерзнем. Вы, верховые люди [Каменные ламуты не употребляли саней, кочуя на оленях верхом], пришли на нашу землю, разогнали белок, оленей, нас, людей своими ногами ходящих, не ждете. Хоть вместе бы, в одно время промышляли. Теперь дайте нам мяса, дайте шкур. Ты ходишь в крепость (т. е. в Среднеколымск) закончил он, обращаясь к якутскому князцу, ты видишь наших начальников, ты судишь своих людей, ты рассуди нас».

    Ламуты возражали, что и они царские люди, что они тоже дают ясак и что земля эта царская. Они промышляют там, где есть промысел. Кому хозяин места дает, кому нет, они в этом не повинны. «Если мы будем есть своих ездовых оленей, то тоже будем пешими», сказали ламуты. Но Якутский князец присудил, что ламты должны дать оленей для еды, ибо как не дать людям, которые голодают, а относительно шкур на одежу пусть сами рассудят, ибо еще неизвестно промышляли ли бы юкагиры, если б ламутов не было. Ламуты дали по оленю на каждое семейство. Разумеется, мяса хватило только на несколько дней. Один бедный коряк, имеющий 20 оленей, по имени Николашка, возмущенный поведением ламутов, остался с юкагирами, сказав: «Пока у меня есть хотя один олень вы не умрете с голоду». Но юкагиры не дали ему убивать оленей, кое-как перебились до лета зайцами, куропатками. Тогда только коряк укочевал в Гижигу.

    Обратный путь с Коркодона я совершил на лошадях. Дорога шла по реке Коркодону, а потом по Колыме. Местами р. Коркодон была открыта. Везде наледи, скрываемые глубоким снегом, не дававшим им замерзнуть и речному льду утолститься. Надь открытыми местами, полыньями, стоял густой пар. Кони, ступая по белому снегу, погружались в жидкую снежную кашу, моментально примерзавшую к щеткам их ног. Лед проламывался, лошади проваливались. Местами с обеих сторон крутые хребты, а по всей реке разливается вода, обхода нет. Но за мной приехали с Ясачной самые опытные проводники: известный Шалугин и его сын Хотинги. Один из них шел впереди на широких лыжах и с длинным копьем пробовал крепость льда. Другой, за ним, верхом на коне, обозревал окрестность и указывал направление. Сзади следовал поезд. Вся дорога до Ясачной продолжалась 13 дней. Только па устье Коркодона мы ночевали в доме. Там зимой живет объюкагиревший ламут Дельянского рода Шадрин. Остальные 12 ночей мы проводили на сентухе, т. е. под открытым небом. Все время температура была -35 -45. Наступало самое суровое время года. Природа засыпала холодным сном. Кругом спокойствие и безмолвие. Все мертвенно, бледно и неподвижно. Медведь спит в берлоге, белка не выходит из гнезда. Дятел перестал долбить кору лиственниц. Заяц дремлет под корнями упавшего дерева. Глухарь и куропатка зарываются в снег. Любопытно в лесу, когда наступаешь на снег и из под ног вылетает испуганная куропатка. Зимующая там белая сова сидит, спрятав голову под крылом, а четвероногие хищники лежат свернувшись, уткнув морду в густую шерсть. В воздухе носится кристаллическая снежная пыль вместо хлопьев. Лес поседел от дыхания природы. Солнце под той широтой не скрывается вполне, но в это время оно весь день стоит на краю горизонта, холодное, без лучей и бледно-желтое, как дно медного таза. Оно не ослепляет глаз и не в состоянии затмить своего собственного отражения: бледный диск луны и днем не сходить с небесного свода.

    Для ночлега выбирали места, закрытые от ветров в лесу с сухостоем, чтобы под руками был сухой лес. Одни разгребали лопатой или лыжами снег, устроив высокий вал. Другие рубили и валили деревья. В центре вала зажигали громадный костер из толстых лиственничных стволов, концы которых расходятся в разные стороны. По обеим сторонам костра. вдоль пылающих стволов, в снежный вал втыкают наклонно жерди и их снаружи закрывают равдугой. Под уклоном этого щита устраивают постель из оленьих шкур. Громадное пламя костра быстро обращает кругом себя снег в пар, который снова инеем осаждается на охлажденной поверхности лица, волос и мохнатой одежды. Густое облако окутывает стан, а побелевшие люди делаются похожими на больших зайцев. Но с каким наслаждением проглатываешь тогда горячий чай и греешь руки об чашку. Самое худшее это спать в этих полярных гостиницах, но к холоду, как ко всему на свете, можно привыкнуть. Многие инородцы раздеваются догола и закрываются одеялом из оленьих или заячьих шкурок. Оно оканчивается мешком для ног. Инородцы ложатся головой к костру вопреки нашей поговорке: держи голову в холоде, а ноги в тепле, точно боятся заморозить мозг.

    Все заснули. Костер перестал гореть, только тлеет. То у того, то у другого из спутников открывается часть тела — спина или грудь — и куржавеет, но они продолжают спокойно спать. В первое время эти ночлеги не могут нравиться. К ним трудно приспособится. Под меховым одеялом, если закроешься совсем, трудно дышать, задыхаешься. Вот немного откроешь одеяло, но как только засыпаешь, чувствуешь, что мороз щиплет нос. Просыпаешься и не можешь открыть глаз, веки смерзлись, от дыхания лицо покрылось инеем и приподнятый край одеяла затвердел как древесная кора... Потом привыкаешь к этим ночевкам. Впрочем, в ровдужных урасах ламутов и тунгусов не лучше.

    26-го ноября вечером мы наконец приехали в юкагирский поселок Нелемное на р. Ясачной. С каким удовольствием я ехал с последней ночевки на сендухе! Сначала звезды все казались искрами, вылетающими из трубы камелька. Сквозь морозный туман звезды кажутся красными, а когда показались настоящие искры, я уж не верил, думая, что это все те же обманчивые звезды. Поверил только тогда, когда я увидел юкагирские зимние срубы.

    Трудно описать удовольствие, которое испытываешь после такой дороги в доме, какой бы он не был, перед пылающим огнем камелька.

                                                                              * * *

    Закончу свое сообщение описанием юкагирских письмен на бересте — шангар-шорилэ, т. е. письмо на коже дерева.

    Если по физическим свойствам современного юкагира трудно выделить в особый от тунгусо-ламутской ветви монгольской расы тип, то его духовная культура — язык, верования, народное творчество и общественный строй указывают на его родство с древними народностями северо-восточной Азии и племенами северо-западных берегов Америки. Доказательством такой связи могут также служить юкагирские письмена, весьма похожие на рисунки чукоч, чертежи эскимосов и иероглифическое письмо североамериканских индейцев.

    Теперь юкагирское письмо находится уже в упадке. Сохранилось оно только у Ясачных и Коркодонских юкагиров. Тундренные и Нижнеколымские юкагиры об них теперь не знают.

    Полагают, что средство для передачи друг другу своих мыслей, кроме как устной речью, которой можно пользоваться лишь в непосредственных сношениях, было найдено первобытными народами после развития языка. Мне кажется, что значение письменного и звукового выражения мыслей и чувств могли зародиться одновременно. Даже в животном мире мы видим зародыши письмен. След ведет волка к оленю. Последний своими ногами сообщает первому о том, что он прошел и по какому направлению пошел. В жизни первобытного охотника то, что животные пишут своими ногами, имело важное значение и след мог быть прототипом письма. Значение «следа» у такого охотничьего племени как юкагиры отразилось также в языке. В юкагирском языке каждый глагол имеет 3 спряжения. Одно из этих спряжений, названное мною очевидным, выражает действие, о совершении которого заключается по его следам: напр., если в лесу по следам вы узнали, что там был такой-то человек и придя домой, вы хотите об этом сообщить домашним, то по-русски вы должны сказать по следам видно, что такой-то был в лесу, а по-юкагирски вы это выражаете одним словом, отличающимся от обыкновенной формы глагола «был» только суффиксом lâл, так что мы видим, что даже формы языка находятся в зависимости от «следа». Таким образом, след мог служить образцом для употребления сознательных знаков при сношении людей на расстоянии. Но знаки эти в начале были простым изображением выражаемого им предмета или понятия и точность изображения была тесно связана с искусством. Юкагирские письмена можно разделить на картинное письмо, черчение карт кочевок по рекам и на письмо с условными изображениями людей при любовной переписке.

    Русское письмо или печатное в книге юкагиры называют одним и тем же именем — шорилэ. Из этого видно, что своему письму и русским знакам они придают одинаковое значение.

    Образчик картинного юкагирского письма представляет чертеж А (см. Приложение III). На устье Коркодона мы должны были найти промышленников, но, вместо них мы нашли на дереве берестяное письмо. 1 — река Коркодон, 2 — приток его Рассоха. Средние линии между берегами рек означают направление пути. Весной Коркодонские юкагиры, имея 3 урасы, в которых помещались четыре семейства, поднялись с устья Коркодона вверх по реке. По дороге, на л. берегу, у них умер человек: нарисована могила на таком месте, где раньше не было никаких могил. Кроме того мои спутники сейчас же сказали, кто именно умер. Несколько выше могилы все 3 дома остановились для промысла. Потом разъехались. Два семейства (на это указывают два карбаса с гребными и рулевыми веслами) с одной урасой и двумя промышленниками (на это указывают две ветки с одним, средним, двулопастным веслом) впереди, поехали назад и поднялись по Рассохе. Другие 2 семейства с двумя шатрами и четырьмя веточниками-промышленниками поплыли еще выше по Коркодону. Мои спутники конечно узнали какие именно семейства поехали по Рассохе и какие по Коркодону, т. к. у них была кожаная покрышка дома того семейства, которое поместилось в чужом доме. Ко времени получения письма, т. е. осенью, все семейства по обыкновению снова собрались на Рассохе. Это письмо только указывало, как Коркодонцы кочевали летом.

    Так сообщаются юкагиры, когда они расходятся по разным речкам. На обратном пути каждая группа находит и оставляет для других на устье реки письмо с указанием, куда какое семейство кочевало, где оно в данное время находится и какие особые события случились.

    Чертеж Б (см. Приложение IV) представляет карту кочевок, район, т. е. реки, по которым Коркодонцы кочуют. 1 — Колыма, 2 — Коркодон, 3 — Рассоха, 4 — осенний заездок на Рассохе, 5 — осенний заездок на Коркодоне, 6 — летние и осенние урасы, 7 — зимники Коркодонских юкагиров, 8 — ураса и зимник объюкагиревшего ламута Шадрина, 9 — речка Столбовая, против устья которой стоит скалистый остров Столбовой. Ураса Шадрина находится осенью на устье Столбовой, которую он перегораживает, а зимний сруб близко от устья Коркодона; 10 — р. Заимчан, 11—р. Балыгычан, 12 — р. Буюнда, 13 — юрты якутов переселенцев из Якутского округа. 14 — дом приказчика приамурского товарищества, доставляющего товары через Олу (в Охотском море) на Колыму.

    Юкагиры, разумеется, наносят на карту только те места, которые они сами видели и хорошо знают, но в своих чертежах они обнаруживают сознательное представление о взаимном расположении рек, озер, гор небольшого участка земли, им знакомого и знание стран света. Таким образом эти чертежи маршрутов можно рассматривать как зародыши географических карт.

    Российское государство юкагиры называют Пугуданиджедэмул, что значить: остров Солнечного господина. т. е. государя. Это представление о землях входящих в состав Российской Империи весьма близко подходит к понятию древних греков об обитаемой земле, как об острове.

    Чертеж В (см. Приложение V) представляет собой образчик любовного письма. Тут каждая фигура, похожая на сложенный зонтик, изображает человека уже в известной степени условно, хотя внутренние две линии заменяют ноги, наружные — руки, а точки — суставы ног и части туловища. Пунктирной линией сбоку (при ф. а и о), изображающей косу, отмечают женщину. Содержание этого письма, полученного в, таково: над в фигура похожая на шляпу изображает неполный дом, покинутый, т. е, в уезжает. От двух женских фигур, а и б, ум или желание направляется к в, но последний слишком крупная особа для юкагирских девушек, составлявших это письмо и самих себя изображавших. «Ум» их останавливается в пути и, не решаясь дойти до назначения, долго кружится на одном месте и поворачивает назад. «Ум» б в виде утешения, но с некоторыми колебаниями, направляется к фигуре д и соединяется с ним узами любви, прочность которой доказывается двумя диагоналями, связывающими фигуры б и д. «Ум» же а с большими колебаниями направляется к фигуре г но связь между а и г уже менее прочна. Этим письмом а и б хотели засвидетельствовать уезжавшему в свою любовь и то, что они не посмели признаваться в ней, и какие из этого обстоятельства вышли комбинации.

   Все Шангар-шорилэ пишутся кончиком ножа и надо удивляться, какие правильные и тонкие прямые юкагиры выводят столь своеобразным пером.

    /Живая Старина. Періодическое изданіе Отдѣленія Этнографіи Императорскаго Русскаго Географическаго Общества. Вып. I-II. С.-Петербургъ. 1900. С. 151-193./

    В. Iохельсонъ. По рѣкамъ Ясачной и Коркодону. Древній и современный юкагирскій быть и письмена. («Извѣстiя И. Р. Г. О.» Т. 34, вып. 3). Спб. 1898, стр. 36.

    Автор принимал участие в качестве члена известной Якутской экспедиции, снаряженной на средства И. М. Сибирякова [* См. «Этногр. Обозр.» XXVII, стр. 183.], и посвятил себя изучению инородцев северных округов Якутской области. В Колымском округе, где население представляет удивительную смесь различных народностей, из которых некоторые оказываются живыми осколками минувшего, вымирающими в настоящее время, автор имел возможность лично исследовать юкагиров по рр. Ясачной и Коркодону. Юкагиры сами себя называют одул. Согласно преданиям, одулы некогда были очень многочисленны, но нам кажется справедливым сомнение автора относительно бывшего многолюдства юкагиров. Многочисленность, очевидно, следует понимать очень относительно, хотя, конечно, и нет сомнений в том, что юкагиры уменьшились численно, и что несколько родов их вымерли. Статья г. Иохельсона разделена на две части; в одной из них он восстановляет древний быт юкагиров, в другой — обрисовывает современный. На основании преданий, остатков старины и пр., автор доказывает, что в прежнее время юкагиры были «континентально-речным народом», жили по берегам рек и занимались рыболовством и охотой. Оленеводством они начали заниматься впоследствии, по-видимому под влиянием южных соседей — тунгусов, от которых они и получили оленя. В. И. Иохельсон набрасывает живую картину жизни затерянного на далеком севере народа, разделенного на территориальные группы, употребляющего исключительно каменные и костяные орудия, и раскрывает нам сложный общественный и семейный строй, так сказать «картину периода каменного века». Мы так далеко отстоим от этого времени, что верится с трудом, что все это было у юкагиров всего лет 200-250 тому назад. Вторая часть статьи посвящена современному быту юкагиров и путевым впечатлениям автора. Столкновение с русскими изменило в значительной степени их быт. Юкагиры познакомились с железом, ружьями, с более усовершенствованными приемами рыболовства и варки пищи; в их общественные понятия было введено представление о «князьце», о «старшине»; из охотников исключительно с целью добывания пищи они сделались охотниками и за пушным зверем. Автор сообщает некоторые наблюдения над семейным бытом юкагиров, и хотя сведения его очень кратки и отрывисты, тем не менее значение исследования юкагиров для этнографии выясняется само собой. Крайне интересны данные автора об юкагирских «письменах», пиктографических опытах, которые и в настоящее время еще употребительны; г. ІИхельсон приводит в приложении несколько образцов пиктографии юкагиров и дает им объяснение. Вышеназванная статья г. Иохельсона — не более как реферат, читанный им в Отделении Этнографии И. Р. Г. О-ства. Он, естественно, касается своих материалов только слегка; но мы надеемся, что автор в непродолжительном времени объединит и выпустит в свет все собранные им сведения,

    Н. X[арузин].

    /Этнографическое Обозрѣніе. Изданіе Этнографическаго Отдѣла Императорскаго Общества Любителей Естествознанія, Антропологіи и Этнографіи, состоящаго при Московскомъ Университетѣ. Кн. XLII. № 3. Москва. 1899. С. 189-190./

                                                                 ****************

                                                                 ****************

                                                                 ****************

    Беньямин [Вениамин, Владимир, Вальдемар] Ильич [Ильин,] Иосельсон [Іосельсонъ, Иохельсон] – род. 14 (26) января (1853) 1955 (1856) г. в губернском г. Вильно Российской империи, в еврейской ортодоксальной семье.

    Учился в хедере и раввинском училище. Член партии «Народная воля». В 1884 г. был арестован полицией и несколько месяцев провел в Петропавловской крепости. В 1886 г. был осужден на 10 лет ссылки в Восточную Сибирь.

    9 ноября 1888 г. Иосельсон был доставлен в окружной г. Олекминск Якутской области и оставлен там на жительство. Здесь он пишет историко-бытовой очерк «Олекминские скопцы».

    28 августа 1889 г. Иосельсон был отправлен из Олекминска в Якутск, а 29 ноября 1889 г. в Средне-Колымск, куда прибыл 17 января 1890 г.  20 июля 1891 г он был возвращен из Средне-Колымска в Якутск, где устроился на работу в канцелярию Якутского областного статистического комитета.

    Принимал участие в Якутской («Сибиряковской») экспедиции Императорского Русского географического общества, в Северо-Тихоокеанской («Джезуповской») экспедиции Американского музея натуральной истории, а также в Алеутско-Камчатской («Рябушинского») экспедиции Русского географического общества.

    С 1912 г. Иосельсон служит хранителем Музея антропологии и этнографии РАН, профессор Петроградского университета. В мае 1921 г. был арестован ЧК, но заступничество М. Горького освободило его из-под стражи. В 1922 г. па командировке РАН, для завершения работы Джэзуповской экспедиции, выехал в США и в СССР больше не вернулся.

    Умер Беньямин Иосельсон 1 (2) ноября 1937 г. в Нью-Йорке.

    Мархиль Салтычан,

    Койданава