ЎЎЎ 57. Адубарыя Ігідэйка. Эдуард Пякарскі ў жыцьцяпісах. Сш. 57. 1964. Койданава. "Кальвіна". 2023.

 

 

    Stanisław Kałużyński

                                    EDWARD PİEKARSKİ İ WACŁAW SİEROSZEWSKİ

                                                 JAKO BADACZE WİERZEŃ JAKUTÓW

    Ziemie syberyjskie zamieszkałe przez ludy szamańskie zostały ostatecznie przyłączone do Rosji w XVII w. Zamienione następnie przez władze carskie na teren najczęstszych zesłań, stały się przymusową ojczyzną także wielu Polaków, najpierw uczestników wojen z Rosją, a później powstańców, rewolucjonistów czy członków różnych stowarzyszeń postępowych. Z ich szeregów wyłoniła się cała plejada zasłużonych badaczy ziem i ludów Syberii. Większość z nich nie posiadała wykształcenia specjalistycznego w tych dyscyplinach badawczych, w których historii zapisały się następnie ich nazwiska. Jednakże potrzeby praktyczne (np. konieczność poznania- miejscowego języka) lub przykład polskich czy rosyjskich towarzyszy niedoli, a w ślad za tym obudzone zainteresowania, bądź to czysto badawcze, bądź wywołane humanistycznym współczuciem dla ciemiężonych ludów miejscowych, uczyniły niejednego z nich wybitnym specjalistą w zakresie wiedzy o Syberii i jej mieszkańcach. Józef Kopeć, Agaton Giller, Benedykt Dybowskij Aleksander Czekanowski, Jan Czerski, Feliks Kon, Bronisław Piłsudski, Edward Piekarski i Wacław Sieroszewski, to nazwiska niektórych tylko, najbardziej znanych i najbardziej zasłużonych dla nauki, polskich badaczy Syberii. Obok nich, i obok dalszych mniej wybitnych postaci, których związek z polskością jest niewątpliwy, działała na tym terenie znaczna liczba ludzi polskiego pochodzenia, w mniejszym lub większym stopniu zruszczonych. W literaturze naukowej o Syberii i jej ludach znaleźć można ponadto dziesiątki nazwisk o zdecydowanie polskim brzmieniu, jak np. Augystynowicz, Kowalik, Malinowski, Mackiewicz, Szkłowski i in. podobne. Trudno jednak w chwili obecnej ustalić pochodzenie tych ludzi. Wymagałoby to żmudnych poszukiwań archiwalnych, nierzadko poza granicami kraju i w wielu wypadkach zapewne bezowocnych.

    Historia badań nad ludami Wschodu notuje wiele zasłużonych nazwisk polskich, ale bodajże w żadnej innej gałęzi orientalistyki nie zajmują one tak poczesnego miejsca, jak w badaniach nad Jakutami, ich językiem, warunkami bytu i kulturą. Przyczynili się do tego w decydującym stopniu dwaj badacze: Edward Piekarski i Wacław Sieroszewski. Nie byli oni wprawdzie jedynymi Polakami, którzy pozostawili po sobie prace, materiały czy inne ślady w literaturze przedmiotu, ale położone przez nich zasługi stawiają ich w rzędzie najwybitniejszych w skali światowej badaczy Jakutów.

    Działalność Piekarskiego i Sieroszewskiego przypada na ostatnie ćwierćwiecze XIX w. i pierwsze dziesięciolecia XX w. Nie był to już okres piońierski w badaniach etnograficznych nad ludami Syberii. Ludy te i ich kultura były już nauce w ogólnych zarysach znane. Główny wysiłek ówczesnej etnografii szedł w kierunku uzupełniania i rozszerzania istniejących materiałów, pogłębiania wiedzy drogą systematycznych, planowanych badań na podstawie odpowiednio opracowanych programów dla ekspedycji bądź poszczególnych badaczy. Pojawiać się również poczęły pierwsze próby ogólnych syntetycznych opracowań. Organizacją, która skupiała, organizowała bądź popierała większość przedsięwzięć i prac związanych z badaniami ludów Syberii Wschodniej był założony w połowie ubiegłego stulecia Wschodniosyberyjski Oddział Cesarskiego Rosyjskiego Towarzystwa Geograficznego z siedzibą w Irkucku. Jego członkami byli również wspomniani dwaj nasi rodacy.

    Oczywiście w niniejszym artykule nie ma miejsca na omówienie historii rozwoju studiów etnograficznych nad ludami Syberii (jak wiadomo wierzenia ludów pierwotnych wchodziły wówczas w zakres badań etnografii), co wymagałoby specjalnych opracowań. Celem artykułu jest krótkie przedstawienie wkładu dwóch polskich badaczy do badań nad wierzeniami Jakutów, jednego z ludów Syberii, wśród których dane im było działać w wyniku zesłania.

                                                                                * * *

    Edward Piekarski (1858.1934) jest bez wątpienia jednym z niewielu najbardziej zasłużonych badaczy Jakutów w skali światowej. Jego pomnikowe dzieło: Słownik jązyka jdkuckiego wydany w latach 1907-1930 w 13-tu zeszytach (3 tomach) [* Slowar' jakutskago jazyka, S.-Peterburg 1907 — Leningrad 1930. Drugie wydanie (fototypiczne) ukazało się nakładem Akademii Nauk ZSRR w 1958 r., w stulecie urodzin autora. Ponadto w latach 30 został wydany turecki przekład słownika (w Turcji).] nosi charakter słownika encyklopedycznego i zawiera, poza niezmiernie bogatym materiałem ściśle językowym, także bogaty materiał z zakresu kultury materialnej i duchowej Jakutów. W swoim czasie Piekarski był niewątpliwie najlepszym znawcą wszystkich dziedzin życia jednego z najciekawszych ludów Syberii, jakim byli i pozostają Jakuci. Biografii i działalności naszego rodaka poświęcili wiele specjalnych opracowań wybitni uczeni różnych krajów [* Por. np. Otzyw W. W, Radiowa o trudach E. K. Piekarskago, „Otczet IRGO za 1911 god”, SPb. 1912; N. Poppe: Eduard Piekarski, „Ungarische Jahrbücher”, VII, 1927; Wł. Kotwicz: Edward Piekarski (1858-1934), „Rocznik Orientalistyczny” (=RO) X, 1934; M. Azadowskij: E. K. Piekarskij, „Sowietskaja Etnografija”, 1934, No 5; Eduard Karłowicz Piekarskij. K stolietiju so dnia rożdienija, Jakutsk 1958.].

    E. Piekarski urodził się w rodzinie szlacheckiej w miejscowości Piotrowicze powiatu ihumeńskiego byłej guberni Mińskiej. W czasie studiów w Instytucie Weterynaryjnym w Charkowie został wciągnięty do ruchu rewolucyjnego. Zagrożony następnie aresztowaniem, przez pewien czas ukrywał się. W 1881 r. został aresztowany w Moskwie i za działalność rewolucyjną skazany na 15 lat ciężkich robót. Ze względu na młody wiek i słabe zdrowie karę tę zamieniono mu na zesłanie.

    Jeszcze w tym samym roku jesienią E. Piekarski znalazł się w I Igidejskim naslegu Boturuskiego ułusu obwodu jakuckiego, w miejscowości odległej od Jakucka o około 250 km. Nie złamany ciężkim losem, pełen energii zesłaniec szybko pozyskał zaufanie i przyjaźń Jakutów. Na oddanym mu skrawku ziemi zbudował sobie mieszkanie i urządził niewielkie gospodarstwo. Później nieco ożenił się z Jakutką.

    Zainteresowanie językiem, folklorem i kulturą jakucką zrodziło się u Piekarskiego z potrzeby praktycznej, z konieczności porozumiewania się z Jakutami, którzy wówczas, zwłaszcza w głuchych zakątkach, zupełnie nie znali języka rosyjskiego. Piekarski nie miał wykształcenia ludoznawczego. Nie znał też metod zbierania i gromadzenia materiału naukowego. Materiał do swego słownika zapisywał początkowo po prostu w zeszycie, a nie na osobnych kartkach. Jednakże niezwykła energia, upór i wytrwałość w dążeniu do wytkniętego celu, a także pomoc i wskazówki bardziej w tym zakresie doświadczonych osób, pozwoliły mu na przezwyciężenie początkowych trudności, a co więcej, zdobycie kwalifikacji wybitnego uczonego specjalisty. Korzystając z pomocy i współpracy miejscowego duchownego prawosławnego, protojereja D. D. Popowa (zmarł w 1896 r.) oraz zesłańca politycznego, znanego etnografa W. M. Ionowa, zdołał zebrać w niedługim czasie tak poważny materiał, że jeszcze w latach osiemdziesiątych Wschodniosyberyjski Oddział Rosyjskiego Towarzystwa Geograficznego postanowił wydać jego słownik. Osobą i pracami Piekarskiego zainteresowała się również Rosyjska Akademia Nauk. Dzięki poparciu wybitnych ówczesnych uczonych, zwłaszcza znanego turkologa W. Radłowa, oraz staraniom uczynionym przez Akademię Nauk, w 1889 r. otrzymał pozwolenie na pobyt w Jakucku. Uzyskał tutaj lepsze warunki do pracy, a ponadto płatne stanowisko. Od 1904 r. otrzymywał stypendium Akademii (dla szybszego przygotowania słownika do druku), a wreszcie, w rok później zezwolono mu na przyjazd do Petersburga. Tutaj pozostawał do śmierci, pracując w różnych placówkach naukowych, jak np. w Rosyjskim Muzeum, w Muzeum Antropologii i Etnografii czy na stanowisku redaktora czasopisma „Żiwaja Starina”. Wskazuje to jednocześnie na jego wiedzę i kwalifikacje w zakresie takiej dyscypliny humanistycznej, jaką jest etnografia, która, jak wspomniano, obejmowała wówczas również wierzenia ludów pierwotnych.

    Słownik Piekarskiego zasługuje całkowicie na miano pracy pomnikowej i wzorowego dzieła naukowego. Zajmuje on do dzisiaj i zapewne zajmować będzie trwale czołową pozycję w naukowej literaturze jakutoznawczej. Najpoważniejsze autorytety naukowe wypowiadały się o nim w słowach wielkiego uznania. M. in. wybitny iranista K. Zaleman (Salemann), członek akademickiej komisji, która przyznała Piekarskiemu złoty medali ża pierwszy zeszyt Słownika, stwierdził, że „bogactwo przytoczonych, przykładów, powiedzeń, (...) i objaśnień (...) mitologicznych wierzeń Jakutów nadaje temu słownikowi szczególne znaczenie nie tylko dla samych językoznawców” [* Otczet o diejatielnosti Impieratorskoj Akadiemii Nauk... za 1907 god, SPb. 1907, s. 188; por. także W. W. Radiów: Słowar' jakutskago jazyka, sostawl. E. K. Piekarskim... „Żiwaja Starina” (=ŻS), 1907, XVI, wyp. IV, s. 65; „Ungarische Jahrbücher”, VII, 1927, s. 340; Słowar jakutskogo jazyka, wyp. trinadcatyj, Leningrad 1930, krótką przedmowę do ostatniego zeszytu słownika napisał ówczesny sekretarz AN ZSRR, S. Oldenburg, wyrażając się o tym dziele w słowach najwyższego uznania; Eduard Karłowicz Piekarski)... s. 10-18 (art. L. N. Charitonowa).].

    Przytoczony fragment wypowiedzi, jednego ze znanych przedstawicieli orientalistyki rosyjskiej podkreśla znaczenie słownika dla badaczy religii. Istotnie, jeżeli tylko jakiś wyraz jakucki miał jakikolwiek związek z wierżeniami, zostało to w słowniku odnotowane. Nie tylko nazwy najróżnorodniejszych duchów i bóstw, przedmiotów kultu, części ubioru szamana, obrzędów i inne nazwy związane z wierzeniami w sposób bezpośredni znalazły tutaj obszerne omówienie i dokumentację. Również wszystkie znanę autorowi przypadki użycia wyrazów i nazw pospolitych w związku z podejrzeniami czy obrzędami religijnymi zostały przez niego skrzętnie zanotowane. Ilustracją tego może być kilka zupełnie przypadkowo Wybranych przykładów. Np. hasło bułut „chmura, obłok” obok nazw najróżnorodniejszych rodzajów chmur (zależnie od ich kształtu, odcienia itp.) zawiera też objaśnienie: „U Dołganów przedmiot z drzewa na podobieństwo słupa, wyobrażający obłok, na którym szaman uwozi od chorego człowieka ducha powodującego choroby psychiczne”; hasło uraha „letnia jurta ze stożkowato ustawionych żerdzi” informuje czytelnika m. in., ze nazywa się tak również „malutka jurta z cienkich szczapek, którą buduje się w czasie odprowadzin bogini porodu nad dołkiem z (zakopanym) kobiecym łożyskiem”; kytałyk to w słowniku Piekarskiego nie tylko po prostu „żuraw" (informacja całkowicie wystarczająca w normalnych słownikach), ale również .„wyobrażenie żurawia na płaszczu szamańskim, wykonane z żelaznej płytki; tak nazywa się każda z trzech tego rodzaju blaszek, przyszywanych na przedniej części płaszcza szamańskiego od szyi w dół, w kierunku poły, i które są emblematami lotu szamana”. Podobne przykłady można by mnożyć bez trudu. Hasła bezpośrednio związane z wierzeniami, jak np. abahy (ogólna nazwa licznych złych duchów zamieszkujących każdy z trzech światów) lub kut (dusza) i wiele podobnych obejmują przeważnie po kilkadziesiąt, a nawet ponad sto wierszy przykładów i objaśnień. Wybranie ze słownika materiału związanego z wierzeniami wystarczyłoby po niewielkich uzupełnieniach, częściowo na podstawie innych prac Piekarskiego, dla opracowania doskonałej encyklopedii wierzeń jakuckich. Wszystko, co E. Piekarski wiedział o Wierzeniach Jakutów — a znał je doskonale — i co znalazło odzwierciedlenie w języku, znalazło też miejsce w jego dziele. Nic więc dziwnego, że stanowi ono źródło, na które powołują się wszyscy poważniejsi badacze szamanizmu syberyjskiego, a już trudno sobie wyobrazić rzeczowe opracowanie wierzeń jakuckich bez uwzględnienia materiałów słownika Piekarskiego.

    Mimo niezwykle bogatego materiału słownik Piekarskiego nie jest chaotycznym zbiorem różnowartościowych informacji. Każde hasło odbija część ogromnego wysiłku niemal pięćdziesięciu lat pracy autora. Materiał zawarty na 1929 stronach in ąuarto (w dwóch kolumnach) jest opracowany z nadzwyczajną skrupulatnością. Autor dążył do skontrolowania każdego wyrazu, a kiedy nie mógł wziąć na siebie odpowiedzialności za wiarygodność informacji, zawsze zaznaczał źródło skąd czerpał materiał. Oczywiście dokumentowanie materiału ma miejsce również w pozostałych, bezspornych, jeżeli idzie o poprawność informacji, wypadkach. Pozwala to z kolei na skonfrontowanie przytoczonych danych z obszerniejszym kontekstem tego czy innego źródła. Po zapoznaniu się z określonym hasłem i zespołem odsyłaczy, czytelnik otrzymuje często tak obszerne i drobiazgowe informacje, jakich w żadnym innym źródle nie mógłby uzyskać. Z pełnym więc uzasadnieniem znany ałtaista polski, Władysław Kotwicz, pisał o słowniku Piekarskiego, że jest to monuraentum aere perennius [* RO VII, s. 199].

    Poświęciwszy większą część swego życia badaniom nad słownictwem jakuckim, E. Piekarski interesował się również żywo folklorem, historią, a zwłaszcza etnografią Jakutów [* Por. I. S. Gurwicz: E. K. Piekarskij kak etnograf-jakutowied, s. 19-28 cyt. wyżej (przyp. 2) księgi jubileuszowej.]. Te zainteresowania pozwoliły mu zresztą na znaczne wzbogacenie treści słownika, który uzupełniał do końca nowymi materiałami. Niezależnie od szerokiego uwzględnienia materiału religioznawczego w słowniku, E. Piekarski jest autorem szeregu publikacji poświęconych całkowicie lub częściowo tej tematyce. Udział w pracach dwóch ekspedycji: zorganizowanej przez Wschodniosyberyjski Oddział Rosyjskiego Towarzystwa Geograficznego ze środków ofiarowanych na ten cel przez I. M. Sybiriakowa ekspedycja jakuckiej (1894-1896) [* Słownik języka jakuckiego ukazał się w pracach tej ekspedycji. O udziale w niej E. Piekarskiego por. K. I. Gorochow: O diejatetnosti E. K. Piekarskogo te Jakutskoj (Sibirjakowskoj) ekspiedicii ta 1894-96 gg., s. 42-47 cyt. wyżej księgi jubileuszowej.] oraz w tzw. Nelkańsko-Ajańskiej ekspedycji inżyniera W. E. Popowa (1903), a także badania prowadzone samodzielnie pozwoliły mu na zgromadzenie obfitych materiałów, z których wiele zostało do dziś w rękopisach.

    W porównaniu z tym materiałem, który zawarty jest w słowniku, inne prace E. Piekarskiego, choć liczne [* Kompletna bibliografia prac E. Piekarskiego nie została opublikowana. Jego publikacje ogłoszone drukiem, do 1911 r. obejmują ponad 100 pozycji. Podaje je W. Radłów w cyt. wyż. artykule (por. przypis 2).], prezentują się skromniej. Podkreślić jednak należy ze szczególnym naciskiem, że tylko w porównaniu z jego głównym dziełem. Są to bowiem publikacje, aczkolwiek niezbyt na ogół obszerne, oparte na doskonałej znajomości przedmiotu. Piekarskiego, jako autora, cechuje daleko posunięta ostrożność w formułowaniu wniosków ogólnych, jeśli materiał mu znany nie pozwala na to; skrzętnie i obficie rejestruje fakty, prezentuje zainteresowanym bogaty, usystematyzowany materiał, ale raczej unika uogólnień. Nie stworzył on wskutek tego wprawdzie prac syntetycznych, które zresztą z konieczności rzeczy musiałyby ulec do dziś, w znacznym stopniu przynajmniej, przestarzeniu, ale z drugiej strony jego stosunek do przedmiotu badań spowodował, że pozostawione przezeń publikacje zachowują niezmienną nieomal wartość jako cenne źródła dostarczające przyszłym pokoleniom uczonych doskonałego materiału.

    Jedno ze swych najpoważniejszych opracowań na temat wierzeń Jakutów, obszerny artykuł pt. Płaszcz i bęben jakuckiego szamana, wydał Piekarski wespół z W. N. Wasiliewem [* Artykuł ukazał się w zbiorze Matieriaiy po etnografii Rossii, t. I., SPb. 1910, s. 93-116.]. Publikacja ta stanowi udaną próbę opisu i interpretacji przeznaczenia poszczególnych części obrzędowego stroju i całego wyposażenia jakuckiego szamana, opartą zarówno na obserwacjach własnych autorów, jak i na innych źródłach. O jej znaczeniu świadczyć może m. in. bardzo żywy oddźwięk w świecie naukowym i liczne pochlebne recenzje [* Cytowany artykuł ukazał się, jak podano, w pracy zbiorowej obejmującej 9 artykułów. Niezależnie od paru omówień całego zbioru (por. „Etnograficzeskoje Obozrienije”, 1910, No 1-2 i 1911, No 1-2) temu właśnie artykułowi została ponadto poświęcona osobna recenzja, pióra znanego etnografa polskiego pochodzenia, Mikołaja Witaszewskiego (ŻS 1910, XIX, s. 242-247).].

    Bardzo ciekawy, bogaty i różnorodny materiał zawiera wydana wespół z N. P. Popowem broszurka Wśród Jakutów, ze skromnym podtytułem „Przypadkowe notatki” [* Sriedi jakutów (Słuczajnyje zamietki), Irkutsk 1928.]. Przynosi ona mnóstwo wiadomości o kosmogonicznych, antropologicznych i zoologicznych wyobrażeniach, Jakutów oraz związanych z nimi wierzeniach. Omówione tutaj zostały takie zjawiska przyrody żywej i martwej, jak niebo, gwiazdy, słońce, księżyc, ziemia, woda, grzmot, błyskawica i inne zjawiska atmosferyczne, ogień, szczęśliwe i nieszczęśliwe liczby (daty kalendarzowe), zwierzęta domowe i dzikie, wierzenia związane z drganiami części ciała i podobnymi zjawiskami fizjologicznymi, wróżbami, chorobami, ciążą, narodzinami i śmiercią. Ta 33-stronicowa książeczka jest poświęcona w całości wierzeniom i jakuckim przesądom ludowym.

    Ciekawy materiał dotyczący obrzędów o charakterze religijnym, m. in. ofiar składanych duchom, a związanych z uroczystościami weselnymi przynosi z kolei książeczka pt. Przeciętne jakuckie wesele [* Z. K. Piekarski i N. P. Popów: Sriedniaja jakutskaja swad'ba, Irkutsk 1925.]. Wiadomości z zakresu wierzeń jakuckich zawierają również liczne inne publikacje Piekarskiego, jak np. Teksty jakuckie, zebrane przez Mikołaja Prypuzowa [* RO II, 2, 1916-1918, s. 239-248.] u lub Przyczynki do lecznictwa ludowego Jakutów [* E. Piekarski i N. Popów, RO VI, 1929 s. 216-229.]. Materiały religioznawcze zebrane w czasie Nelkańsko-Ajańskiej ekspedycji [* Por. E. K. Piekarski i W. Cwietkow: Priajanskije tungusy. ŻS 1911, XX (zwłaszcza strony 347-356) i tychże autorów Oczerk byta priajanskich tungusow, „Sbornik Muzeja Antrop. i Etnogr.”, 1913, t. II, wyp. I.] dotyczą głównie Tunguzów, wśród których wypadło" Wówczas Piekarskiemu pracować i nie wiążą się bezpośrednio z naszym tematem.

    Bardzo duże zasługi w interesującej nas dziedzinie położył E. Piekarski jako redaktor, wydawca bądź komentator 'licznych prac innych autorów. Należy tutaj przede wszystkim pośmiertna praca W. F. Troszczań-skiego: Ewolucja czarnej wiary (szamanizmu) u Jakutów [* W. F. Troszczanskij: Ewolucija czernoj wiery (szamanstwa) u jakutow. Posmiertnoje izdanije, riedaktirowannoje E. K. Piekarskim, dopolniennoje primieczanijami E. K. Piekarskаgo..., i snabżennoje priłożenijami E. K. Piekarskago..., Kazań 1902 (ok. 200 stron).]. W. F. Troszczański, zesłaniec polityczny i znany zbieracz jakuckich materiałów etnograficznych, nie zdążył ich wydać i przed śmiercią przekazał je do redakcji i opracowania E. Piekarskiemu. Jedną z pośmiertnych publikacji Troszczańskiego, wydanych, opatrzonych przez Piekarskiego przypisami i komentarzami, bądź uzupełnieniami jest właśnie Ewolucja czarnej wiary. Ta obszerna i świetnie udokumentowana książka, cytowana i wykorzystywana do dziś przez wszystkich badaczy wierzeń ludów Syberii, stanowi jedno z podstawowych źródeł w tym zakresie. Również pod redakcją Piekarskiego ukazał się Program gromadzenia materiałów o wierzeniach Jakutów [* W. F. Troszczanskij: Opyt sistiematiczeskoi programmy dla sobiranija swiedienij o dochristianskich wierowanijach jakutow, ŻS 1911, XX, s. 247-292 (tekst został przedrukowany z nieznacznymi zmianami z XIV t. „Izwiestii Obszczestwa Archeol., Ist. i Etnogr.”, Kazan 1897). Można tu dodać, że Piekarski jest autorem (wespół z I. Majnowem) innego programu badań etnograficznych, który również, zawiera elementy związane z wierzeniami, a został opracowany w 1894 r. dla potrzeb ekspedycji jakuckiej. Wydano go drukiem znacznie później (E. K. Piekarski i I. I. Majnow: Programma dla izsledowanija domaszniago i siemiejnago byta jakutow, ŻS 1913, XXII, s. 117-135).], podstawa wszystkich późniejszych terenowych badań religióznawczych. Ogółem Piekarski wydał pięć prac Troszczańskiego i mimo wkładu w ich przygotowanie do druku tylko w jednym wypadku zaznaczył swoje współautorstwo; w innych figuruje jako wydawca, autor przypisów i uzupełnień [* Poza wymienionymi wydaniami pośmiertnymi były to jeszcze: W. F. Troszczanskij: Jakuty w ich domasżniej obstanowkie, ŻS 1908, wyp. 3-4; W. F. Troszczanskij i E. K. Piekarski: Lubow i brak u jakutow, ŻS 1906; wyp. 2-3 oraz W. F. Troszczanskij: Nabroski o Jakutach Jakutskago okruga, „Izwiestija Obszcz. Archeoł., Ist. i Etnografii”, t. XXVII, 1911; recenzent ostatniej z nich, N. Witaszewski, podkreśla zasługi Piekarskiego położone przy edycji prac Trazczanskiego (por. ŻS 1913, wyp. 1-2, s. 218-226).]. Pod redakcją E. Piekarskiego została również wydana, opracowana przez P. Choroszicha, bibliografia bistóryczno-etno-logicznej literatury o Jakutach [* P. P. Choroszich: Jakuty. Opyt ukazatiela istoriko-etnologiczeskoj litieratury o jakutskoj narodnosti. Pod red, i s priedisłowem E. K. Piekarskogo, Irkutsk 1924.]. Zawarty w niej rozdział o wierzeniach obejmuje 110 pozycji.

    Drugim wielkim dziełem E. Piekarskiego — poza Słownikiem języka jakuckiego — są wydane pod jego redakcją Obrazcy narodnoj litieratury jakutow [* Obrazcy narodnoj litieratury jakutow izdawajemyje pod riedakcieju E. K. Piekarskago, Tom I, wyp. 1, 2, 3, 4, 5, SPb. 1907+1911 (teksty zebrane przez E. K. Piekarskiego). Tom II, wyp. 1, 2, SPb. 1913, Pietrograd 1918 (teksty zebrane przez I. A. Cbudiakowa), Tom III, wyp. 1, Pietrograd 1926 (teksty zebrane przez W. N. Wasiliewa); pierwszy tom liczy s. 475, drugi — s. 258, trzeci — s. 196.]. Zawierają one na przeszło 900 stronach druku liczne poematy epickie, bajki, pieśni oraz kilkaset przysłów i zagadek. Chociaż większość wydanych w tym zbiorze tekstów nie została zapisana prżeż samego Piekarskiego, włożył on w ich przygotowanie do druku wiele pracy polegającej na skrupulatnym kontrolowaniu, uzupełnianiu i poprawianiu wszystkich tekstów, ujednolicaniu pisowni itp., oczywiście bez uszczerbku dla naukowej ścisłości. Materiał religioznawczy zawarty w wydanych tekstach, aczkolwiek bardzo bogaty, jest dla większości badaczy trudno dostępny, ponieważ nie posiadają one przekładu rosyjskiego [* Tylko tom drugi posiada przekład rosyjski wydany znacznie wcześniej przez I. A. Chudiakowa pt. Wierchojanskij sbornik („Zapiski Wostocznosib. Otd. Russ. Geogr. Obszczetwa”, t. I, wyp. 3, Irkutsk 1890).]. Wprawdzie redakcja zamierzała wydać i przekłady (przekład pierwszego tomu był już w przygotowaniu do druku, co można wnosić z zapowiedzi redakcji umieszczonych na czwartej stronie okładek tomu II i III), ale zamierzenie to nie zostało zrealizowane z nieznanych nam przyczyn. Być może przeszkodziły temu wydarzenia rewolucji i wojny domowej, a później do pierwotnych planów już nie powrócono. Ograniczenie możliwości wykorzystania tych tekstów przez religioznawców nie znających języka jakuckiego rekompensuje w pewnym stopniu fakt, iż materiał w nich zawarty (frazeologia) wszedł do Słownika języka jakuckiego. Warto przy okazji zaznaczyć, że Obrazcy były typem wydań Akademii Nauk, których redakcję powierzano tylko członkom akademii. Dla Piekarskiego uczyniono wyjątek od tej zasady, co świadczy dobitnie o jego ówczesnej pozycji naukowej. Wyniki prac badawczych E. Piekarskiego wcześnie zwróciły uwagę świata naukowego i nie tylko pozwoliły mu na powrót do normalnego żyćia ąle jeszcze w cuasach carśkich przyniosły zaszczytne wyróżnienia. W 1907 r. otrymał złoty medal Akademii Nauk, a w 1911 r. złoty medal Rosyjskiego Towarzystwa Geograficznego. Jeszcze wyżej oceniono, jego zasługi po powstaniu Związku Radzieckiego. Uzyskał on wójwzas najwyższe godności naukowt: W 1927 r. został wybrany członkiem korespondentem Akademii Nauk ZSRR, a w 1931 r. jej członkiem honorowym. E. Piekarski był również członkiem kilku towarzystw naukowych, w tym Polskiego Towarzystwa Orientalistycznego (od 1925 r.).

    Szczególnym pietyzmem jest otoczona pamięć naszego rodaka wśród samych Jakutów. Jeszcze w 1926 r. imieniem jego nazwano szkołę podstawową w miejscowości, gdzie był zesłany. Piekarski ze swej strony do końca życia drogą żywej korespondencji utrzymywał stały kontakt z Jakutią, a przed śmiercią przekazał szkole swego imienia część własnej bi-;;blioteki. ^Uroczyście obchodzono w Jakuckiej ASRR stulecie urodzin wielkiego polskiego badacza, poświęcając jego osobie i działalności wiele miejsca w prasie i innych publikacjach. Cytowany wyżej zbiór artykułów jest poświęcony specjalnie tej rocznicy [* Por. wyżej przypis 2.].

    W charakterystyce postaci Piekarskiego zasługuje na szczególne podkreślenie fakt, że chociaż pozostawał za granicą po powstaniu Państwa Polskiego, czuł się zawsze Polakiem i nie tracił z ojczyzną kontaktu. Od powrotu do kraju powstrzymywał go przede wszystkim druk Słownika, wiedział bowiem, że w warunkach polskich nie mógłby on zostać wydany. Władysław Kotwicz, jeden z jego przyjaciół i biografów, tak pisze o stosunku Piekarskiego do polskości:

    „Podobnie, jak i inni Polacy, którzy działali na gruncie rosyjskim, pisał Piekarski po rosyjsku. Ale nigdy nie zapominał o swem pochodzeniu. Gdy z początkiem 1914 r. do Petersburga dotarła wiadomość o projekcie założenia polskiego pisma orientalistycznego, zabrał się z wielkim zapałem do przygotowania dla niego swego przyczynku. Pamiętam, jak się cieszył, gdyśmy wspólnie redagowali po polsku swe prace i wysłali je (...) na ręce redakcji „Rocznika Orientalistycznego”. Odtąd był jego wiernym przyjacielem i stale zasilał go swymi pracami, pisanymi niezmiennie po polsku. Zdawało Mu się, jak nieraz pisał do mnie, że w polskiej szacie myśli jego brzmią lepiej i wyraźniej niż w obcej” [* RO X, 1934, s. 192.].-

    Drugi wielki badacz Jakutów i rówieśnik Piekarskiego, znany pisarz Wacław Sieroszewski (1858-1945), urodził się w rodzinie ziemiańskiej, w miejscowości Wólka Kozłowska na Mazowszu...

                                                                                   * * *

    Obaj nasi rodacy zapisali się chlubnie w historii badań nad ludami Syberii Wschodniej, a Jakutami w szczególności. Wprawdzie żaden z nich nie poświęcił swej twórczości wyłącznie wierzeniom, ale przecież ówczesny poziom wiedzy w tym zakresie takiej specjalności nie wymagał i nie istniała ona praktycznie biorąc, wchodziła bowiem w zakres szeroko pojętych studiów etnograficznych. Ą w tym zakresie zrobili bardzo wiele. Niewątpliwie dorobek naukowy Edwarda Piekarskiego należy ocenić znacznie wyżej. Poświęcił on zresztą nauce całe swoje życie, podczas gdy Wacław Sieroszewski odszedł od zainteresowań z okresu zesłania na kilkadziesiąt lat przed śmiercią. Imię E. Piekarskiego wiąże się wyłącznie z badaniami ludów Syberii; W. Sieroszewski jest u nas znany przede wszystkim jako pisarz. Za granicą jednak, w środowisku specjalistów, jest ón przede wszystkim autorem monografii o Jakutach.

    Nie tylko studia nad językiem Jakutów są dzisiaj nie do pomyślenia bez uwzględnienia materiałów E. Piekarskiego, ale również wierzeń tego ludu nie można poznać i zbadać nie zapoznawszy się uprzednio z tym, co o nich napisał Piekarski. Podobnie uczony, który nie przeczytał Jakutów W. Sieroszewskiego, nie może rozpocząć studiów nad werzeniami ani też jakąkolwiek inną dziedziną jakuckiej etnografii.

    Prace E. Piekarskiego zajmują czołową pozycję (pierwszą lub jedną z pierwszych) w bibliografii naukowej — językoznawczej i etnograficznej — o Jakutach, a książka W. Sieroszewskiego stała się podstawowym podręcznikiem w zakresie wiedzy o etnografii tego ludu, zamykając jeden z ważnych etapów badań, jakim był wiek XIX.

    Stanisław Kałużyński

    /Euhemer. Przegląd Religioznawczy. Nr. 3 (40). Warszawa. 1964. S. 27-34, 37./

 

    Jastrzębski Sergiusz (1857 - po 1931), sybirak, jakutolog. Urodzony w Charkowie, w polskiej rodzinie drobnoszlacheckiego pochodzenia, syn małego urzędnika Bazylego. Po ukończeniu gimnazjum w mieście rodzinnym wstąpił tamże na uniwersytet. Był guwernerem w rodzinie znanego rewolucjonisty rosyjskiego D. A. Lizoguba i pod jego wpływem wciągnął się do ruchu rewolucyjnego. Po pierwszym aresztowaniu w r. 1876, wypuszczony za kaucją, uciekł za granicę do zaboru rosyjskiego. Następnie we Lwowie był uczestnikiem kółka socjalistycznego. Aresztowany i zagrożony wydaleniem poza granicę Austrii, wrócił do Charkowa i oddał się w ręce policji. W r. 1880 został zesłany w trybie administracyjnym, lecz na rozkaz Loris-Melikowa został zawrócony z tego zesłania i postawiony przed sądem wojennym w Charkowie, który osądził go na 10 lat katorgi. Sześć lat odbywał karę w więzieniu karyjskim, następnie w 1. 1886-96 przebywał na zesłaniu w Jakutii. Miejscem zesłania były ułusy Baturuski i Djupsjunski. W 1. 1894-6 wziął udział w tzw. ekspedycji Sybiriakowa, która miała na celu wszechstronne zbadanie Jakutii. J-mu razem z E. Piekarskim poruczono dział językowy. Piekarski zajął się opracowaniem słownika, a J. gramatyką języka jakuckiego. Poza tym zbierał on również materiały odnoszące się do folkloru jakuckiego. Po powrocie z zesłania J. mieszkał w Odessie, gdzie zmarł po r. 1931.

    J. osiedlony wśród Jakutów zaczął się uczyć ich języka, najpierw dla celów praktycznych, następnie udało mu się dostać i przerobić pierwszą naukową gramatykę tegoż języka pióra O. Böthlingka. Na podstawie tej gramatyki i własnych badań opracował Gramatika jakutskogo jazyka, Irkutsk 1900. W latach dwudziestych opracował ją na nowo, lecz nowe wydanie ukazało się dopiero w r. 1938. Drugą ważną dziedziną jego badań był folklor jakucki — wypisy w przekładzie rosyjskim samego J-ego wydała Akademia Nauk ZSRR w r. 1929, pt. Obrazcy narodnoj literatury Jakutov, Leningrad. Specjalne miejsce zajmują tu jakuckie podania bohaterskie — oloncho.

    Dejateli revolucionnogo dviženia v Rossii, T. 2 Vypusk 4, Moskva 1932 s. 2148-51 (fot.); Efremov S., Malenkoe delo, Byloe 1907; Krotov M. A., Jakutskaja ssylka 70-80 gg., Moskva 1925 s. 72, 242, Tokarev S. A., Vklad russkich učennych v mirovuju etnografičeskuju nauku, Sovetskaja Etnografija 1948 nr 2 s. 191; Ubrjatova B. I., Očerki istorii inzučenija jakutskogo jazyka, Jakutsk 1945 s. 15-21; — Armon W., „Problemy” 1854 nr 5 s. 350.

    Witold Armon

    /Polski Słownik Biograficzny. T. XI/1. Z. 48. Wrocław - Warszawa - Kraków. 1964. S. 83-84./

 

 

                                                                                29

    Был поздний ноябрьский вечер. Дорога пролегала по узкой долине, окаймленной с обеих сторон высокими лесистыми горами.

    Наконец-то мигнул свет — первое человеческое жилье. И это жилье — Карийская каторжная тюрьма! Деревянный забор, за забором — мертвая тишина.

    Ворота, протяжно скрипнув, раскрылись.

    Партия ссыльных очутилась во дворе тюрьмы.

    Произошло ли это случайно, или начальник каторжной тюрьмы хотел сразу же показать вновь прибывшим, какие «прелести» их ожидают, но случилось так, что после приемки он не отослал в камеры измученных в дороге людей, а приказал им выстроиться в каре. В середину каре поставили «кобылу» и возле нее сложили кучу влажных розог.

    Вскоре вывели из тюрьмы арестанта. Это был молодой человек, с лицом одутловатым, с желтинкой — такие лица бывают у людей, лишенных свежего воздуха.

    — Расстегнись! — приказал начальник.

    — Сам расстегивай! — дерзко откликнулся арестант.

    — Расстегнись, говорю! — угрожающе повторил начальник.

    — Сам расстегивай!

    — Фомин! Расстегни!

    К заключенному бросился надзиратель, оборвал на нем все пуговицы, вздернул рубаху на голову и медвежьим обхватом уложил его на «кобылу».

    — Начинай! — скомандовал начальник.

    Раздался свист первой розги.

    Тело молодого человека подпрыгнуло...

    *

    В тюрьме было пять камер: «Синедрион», «Харчевка», «Дворянка», «Якутка» и «Волость». Петр Алексеев попал в «Якутку».

    Между нарами — узкий проход, шагать по камере мог только один человек, остальные оставались лежать на нарах. Нары стояли впритык. Ночью неспокойно спящий перекатывался к соседу.

    Недели, месяцы, годы изнывал Петр Алексеев! в камере — душной, перенаселенной, где люди вслух мечтали о труде, о воле и о борьбе за эту волю, где заключенные прибегали к голодным бунтам, чтобы защитить себя от жестокости тюремщиков. Приходилось голодать по семи и даже тринадцати дней, чтобы добиться работы или книг. Ужасы таких голодовок не трогали тюремщиков. Умирающих, по заведенному порядку, связывали и кормили насильно — так в старину откармливали гусей на убой. Многие политические сходили с ума, и, их продолжали держать в общих камерах, где у людей и без того до предела были напряжены нервы.

    С рассветом раскрывались камеры и приходили уголовники-уборщики. Зимой приносили они искрящиеся льдинки в бородах, летом — запах полей. Они двигались, дышали вольным воздухом, видели небо над головой, слышали пение птиц. Политические были всего этого лишены.

    В тюрьме Петр Алексеев столкнулся с новым типом интеллигента-революционера, и некоторые из этих интеллигентов ему не понравились. Он не находил в них той нравственной чистоты, той высокой требовательности, которую предъявляли к себе его первые учителя; в их поступках, в их разговорах он не обнаружил той восторженности, той жертвенности, той подчас слепой веры в народ. Эти интеллигенты говорили много о революции, но почти каждый из них в это понятие вкладывал какой-то свой смысл. Только в одном они были единодушны: в недооценке роли рабочих в революционном движении. И именно это обижало, возмущало Петра Алексеева. Он, Алексеев, продолжал верить в народ, особенно в рабочий народ, в его силу, в его желание покончить с извечной нуждой.

    Подметил Петр Алексеевич еще и другое: некоторые из этих интеллигентов считали приятным развлечением разить своих оппонентов из рабочих тонкими, но очень обидными колкостями. Они щеголяли своей начитанностью, своими знаниями и не для того, чтобы передать эти знания рабочим, а чтобы унизить их, делать их смешными в глазах товарищей.

    Однажды в камере вспыхнул спор. Двое рабочих, сидя на нарах, говорили о том, что социалистический строй — вещь неминуемая. Все дело, рассуждали они, только в сроках.

    Тут поднялся со своей койки один из деятелей нового поколения. Длинный, на тонких ногах. Он уставился на рабочих таким изумленным взглядом, словно вдруг увидел перед собой ихтиозавров.

    — Как вы, господа пролетарии, легко решаете мировые проблемы! Социалистический строй! А знаете вы, господа пролетарии, что, пока у нас не будет великой книги об этике, мы не будем в состоянии осуществить социалистический строй? Кстати, господа, а вы знаете, что такое этика?

    Петра Алексеевича больно задел пренебрежительный тон интеллигента, он хотел его оборвать, осадить, но вдруг его самого заинтересовал предмет спора. Он поднял голову с подушки и спокойно спросил:

     — А научный социализм? Интеллигент рассмеялся.

    — Научный социализм? — повторил он, повернувшись к Алексееву. — Это лишь философия социального строя, в котором эксплуатация человека человеком' не будет иметь места, в котором не будет классов, — словом, философия материального устроения человека, материального его существования, но не духовного, во всей его глубине, полноте, красоте. Глубину, полноту, красоту может дать только этика, как венец философии, как высшее ее завершение. Пока творческие силы человека еще недостаточны, чтобы дать такое построение. Поэтому-то мы с вами и бродим в потемках...

    — О какой этике вы говорите? — с прежним спокойствием спросил Алексеев. — Я знаю только одну этику — революционную. А революционная этика уже существует.

    — Где?

    — Вот где! — с жаром ответил Алексеев, стукнув себя в грудь.

    — Это, Петр Алексеевич, ваша частная собственность, — иронически улыбаясь, промолвил интеллигент.

    — Вы правы, у вас этой собственности нет, и мне вас от души жалко. Единственно, чем я могу помочь, — это пожертвовать вам свечку, чтобы вы не бродили в потемках.

    Взрыв смеха оборвал спор: на всех нарах смеялись. И интеллигент сразу сжался, побледнел и повалился на свою койку.

    И все же веру в чистого сердцем интеллигента Петр Алексеевич не потерял. Он сузил круг своих привязанностей, близко сошелся только с тремя: Войнаральским, Коваликом и Пекарским, — эти трое, по убеждению Петра Алексеева, сохранили теплоту интеллигенции семидесятых годов. Друзья обособились, вели отдельное хозяйство и даже завели собственную библиотеку.

    Но однажды — а это было в то время, когда по каким-то техническим причинам задержалась присылка денег из России и политические заключенные терпели нужду, — Петр Алексеевич заявил своим друзьям, что ему по состоянию здоровья необходим добавочный паек.

    Заявление Алексеева хотя и озадачило «маленькую коммуну», но не вызвало дискуссии. Ковалик отправился в «Синедрион», к «старикам», ведающим распределением денег, присылаемых из России, и попросил сверх выдаваемых им девяти рублей на улучшение казенной пищи еще шесть рублей, для покупки припасов специально для Петра Алексеева.

    — Почему?

    — Ему по состоянию здоровья требуется усиленное питание.

    — Алексееву? Да он здоровее всех нас.

    — Он сам попросил.

    — Тут какое-то недоразумение! Идемте к Алексееву!

    Отправились в «Якутку». Алексеев читал, лежа на койке.

    — Петр Алексеевич, что с тобой? Ковалик говорит, что ты добавочный паек просишь!

    — Прошу.

    — А ты знаешь, что у нас с деньгами туго?

    — Знаю.

    «Синедрионцы» переглянулись. Вид у Алексеева, по тюремным условиям, здоровый. Но отказать Петру Алексееву?

    С этого дня стали в камерах косо поглядывать на Петра Алексеевича. Одни говорили: «Гордый-то гордый, а когда до брюха дошло, вся гордость слетела»; другие: «Купоны со своей славы стрижет». Алексеев слышал и отмалчивался.

    И только много месяцев спустя выяснилось: не для себя брал Петр Алексеев добавочный паек. В «Харчевке» сидел рабочий Данилов, парень рослый, широкий. Он попал на политическую каторгу случайно, не имея отношения к политике.

    Дело было в Воронеже. Около полуночи возвращался Данилов с работы. Светло, тепло, в кармане — недельная получка. Настроение хорошее. Вдруг видит Данилов: два дюжих молодца напали на щупленького человека, хватают его за шиворот, руки выворачивают. Данилов налетел на молодцов, смял, избил их. Щупленький убежал. Молодцы зашумели, засвистели. Появилась полиция. Данилова арестовали. Оказалось: шпики выследили революционера, захватили, повели, в охранку.

    — А если бы ты знал, что это политический, как тогда? — спросил Алексеев.

    — Кабы знал? В том-то и суть, что я раньше делаю, а уж потом думаю. Вижу, двое лупят одного, когда тут думать? Ноги сами побежали.

    И этот Данилов стал чахнуть: денег ниоткуда не получал, а тюремный паек был скудный. Из своего пайка Алексеев не мог его подкармливать: в коммуне ели из одного котелка и то не досыта. Тогда решил Петр Алексеевич использовать свою славу: он знал, что ему-то не откажут в добавочном пайке.

    Когда раскрылось это дело — Данилов проболтался, — началось паломничество в «Якутку»: одни сочли необходимым извиниться перед Алексеевым, другие почувствовали потребность пожать его руку. Но многие интеллигенты все же сочли поступок Петра Алексеева «недостойным». Алексеев-де использовал свой авторитет, чтобы «подкормить» человека, не имеющего отношения к революционному делу, и Алексеев-де это сделал только потому, что Данилов — рабочий. В этом обвинении слышались отзвуки тех вечных споров, в которых Петр Алексеев упорно, подчас и. грубо отстаивал свою идею, что именно рабочий класс сделает революцию в России; в этом обвинении сказалось и раздражение какой-то части, народнической интеллигенции против огромного авторитета, который завоевал «типичнейший русский мужик», как они величали Алексеева.

    Войнаральский предложил исключить Алексеева из коммуны, и дело не дошло до разрыва только благодаря Пекарскому. Для Пекарского Алексеев был идеалом революционера. Речь Петра Алексеева сыграла в его жизни решающую роль: прочитав речь, он бросил невесту, семью, университет и ушел, «в стан Петра Алексеева». На каторге Пекарский привязался к Петру Алексеевичу, полюбил его. Ему, было-больно от сознания, что кто-то находит изъян в его герое. Но Пекарский уважал и Войнаральского. Честный, принципиальный!

    Тогда Пекарский решил поговорить с Петром Алексеевичем. Тот выслушал взволнованную речь своего друга и ничего не ответил. Только ночью положил Алексеев голову на подушку Пекарского и сказал шепотом:

    — Эдуард, я видел Волгу у камского устья. Текут рядом две полосы воды: одна — белая, камская, другая — зеленая, волжская. Текут и не сливаются, ясная граница между ними. Вот и в нашем революционном движении уже обозначается такая ясная граница. Войнаральский, Ковалик да и ты, родной, — одна окраска; я и много рабочих — другая окраска. Мы все пока еще в одном котле, все окраски пока еще спутаны, но кое-где основная окраска уже выходит на поверхность. А знаешь, Эдуард, какая окраска основная? Отношение к рабочему классу. Вы и мы, рабочие, думаем на этот счет по-разному. И нет ничего удивительного в том, что многие интеллигенты недовольны мною. Тут дело кровное. Не кончится одним недовольством, до драки еще дойдет.

   Пекарский, этот будущий академик, не понял рабочего Петра Алексеева.

    — Почему должно дойти до драки между революционерами?

    — Без рабочих не будет восстания. Не будет, Эдуард! А эти интеллигенты что делают? Рабочих от себя отталкивают.

    Так шли годы.

    *

    Перед коронацией Александра III приехал на Кару флигель-адъютант Норд — он собирал покаянные прошения, дабы дать возможность новому монарху проявить «милосердие».

    — А вы? — обратился флигель-адъютант к Алексееву. — Где ваше прошение?

    — Я разучился писать на каторге, — ответил Алексеев.

    — Если только в этом дело, поможем. Напишут за вас прошение!

    — Не стоит людей беспокоить.

    И Алексеев не попал в число лиц, освобожденных по манифесту. Он вышел на поселение лишь в 1884 году. В бороде — белые нити, виски инеем припушены, но спина крутая, кулаки крепкие.

    Выйдя за ворота острога, Алексеев остановился. Над ним — ясное небо. Орел описывает стремительные круги. Впереди вьется горная дорога. Пахнет бобыльником. Где-то близко лопочет ручеек.

    Сжалось сердце, из глаз брызнули слезы: свобода!

    Но к радостному чувству примешивалась грусть, стыд перед товарищами: ведь они, дорогие сердцу люди, остались там, в душных камерах...

    — Пошли, пошли! — заторопил конвоир. — Успеешь наглядеться!

    Петр Алексеевич зашагал. Ноги, отвыкшие от ходьбы, подкашивались.

    Приехали, наконец, к месту поселения: в Баягонтайский улус.

    Конвоир сдал начальству Алексеева под расписку.

                                                                         30

    Первое письмо «с воли» Алексеев написал Прасковье Семеновне Ивановской.

    «Помнится, в одном письме к вам из Иркутска я восклицал: «Тоскливо становится продолжать такой медленный путь в дороге и надоело шататься по разным тюрьмам и оставаться несколько месяцев на одном месте, сидеть в грязном клоповнике, ждать с нетерпением, ждать изо дня в день «достигнутой» свободы: хочется, хочется поскорей на волю! Хотя я еще и не пристроился, но тем не менее буду на месте своего поселения, в том самом наслеге, где должен буду жить». Мне тогда казалось... Да, я просто грезил, что вот я близко к вам — улыбается жизнь.

    Но, родная, вы, пожалуй, не можете поверить, теперь же я воочию встретился с волей, теперь ясно и спокойно могу рассуждать о ней, теперь вижу, что мне сулит воля и какая перспектива впереди. С тоскливым чувством на душе сажусь за письмо и сознаю, что не в силах передать то тяжелое впечатление, которое произвела на меня Якутка. Еще не доехав до места назначения, чем дальше забирался в глушь, чем дальше знакомился с якутами, которых встречал на пути, со своими товарищами, поселенными среди них, — на душе становилось тяжелее, мрачные думы не покидали ни на одну минуту, а в голове роились такие вопросы, которые, право, передать боюсь. Силы меня покидали, энергия слабела, чем я был бодр — надежды рушены. Просто мне казалось, я дальше от воли, дальше от жизни. Ни одной светлой мысли, ни единого просвета души. Все деревенело, безжалостно гнело меня. Приехал я в субботу; на следующий день праздник. Раннее утро, ясная, светлая погода. Солнце так весело играло. Принарядился во что мог и вышел из хижины своего товарища, у которого временно поселился. Походил кругом, посмотрел в ту и другую сторону: кругом дичь, тайга, ни единой живой души, даже якутских юрт поблизости нет. Это совершенно пустынное место, от которого ближе как на расстоянии нескольких верст нет ни одного жилья; но красивое, слишком красивое место. Вздумал было бродить, но показалось скучно. Я вернулся, хотел сесть за письмо, да слишком уж мрачно настроен, — и отказался. Словом, не встретил отрадно волю первых дней, не встретил вместе с тем того светлого праздника, каким я его знал в дни своей беспечной юности...»

    Якутия — царство дремучих хвойных лесов, тайги. Скалистые гребни гор и равнины покрыты глухими чащами, где все пустынно и дико, только ветер гудит в беспредельном лесном океане. Мохнатый кедр, сумрачная ель, стройная пирамида пихты, таежная красавица лиственница. Изредка мелькнет белый ствол березы, протянет к свету свою перистую ветвь рябина, притаится в ложбине задумчивая черемуха, и снова хвойные деревья. Кое-где раздвигается тайга, чтобы пропустить реку, раздастся, чтобы дать место какой-нибудь сотне человеческих жизней, и опять сомкнётся тесным кольцом.

    Петр Алексеевич выстроил себе юрту и, на удивление своим соседям, сложил настоящую русскую печь. В «хотоне», в хлеве для скота, появилась корова, а потом и лохматая якутская лошадка.

    В юрте уютно. Стены чисто вымыты, окна блестят. В красном углу, где полагается быть иконе, — полка с книгами; выше полки, в березовой рамке, — стихи Боровиковского:

                                           Мой тяжкий грех, мой замысел злодейский

                                           Суди, судья, попроще, поскорей,

                                           Без мишуры, без маски фарисейской,

                                           Без защитительных речей.

    Из окна видны озеро, убогая часовня.

    Якуты поначалу настороженно присматривались к новому поселенцу. Большой русский начальник, разъезжающий по улусу на тройке с бубенцами, сказал им: «Алексеев — плохой человек, не дружите с ним». А Алексеев этот оказался добрым человеком: и советом помогает и трудом, парней к мастерству приучает. Для детей вырезал он большие буквы и поет с детишками: «Ба-ва-га», старикам рассказывает, как живет простой народ в России и как он с барами воюет. И еще уважали Петра Алексеевича за силу: на палках перетягивает самых сильных якутов. Родового старшину, тучного, тяжелого богатыря, Алексеев поднял за загривок и посадил на коня, а большую лодку он один вынес из сарая и на спине поволок к озеру. Нет, Алексеев вовсе не плохой человек!

    Хорошо хозяйствовал Алексеев! Лето в Якутии короткое, но это короткое лето должно обеспечить сытную зиму. Уже в июле он писал Прасковье Семеновне:

    «В первых своих письмах я вам писал, как у нас все дико, пустынно и жутко «свежему» человеку. Тогда действительно было так, потому что лес не оделся, кочковатая равнина и озеро были покрыты льдом и представляли из себя дикую, однообразную, голую, болотистую... сплошь невеселую картину. Другое дело теперь. Лес оделся, хотя не роскошно, но оделся. Зато трава, трава, как по волшебству, в один месяц так поднялась и так вдруг выросла, что теперь уже косят. Но все-таки больно, как посмотришь кругом. Не видно человека, не белеет рубашка, не тащится гурьбой, веселой гурьбой толпа игривых ребят и девушек, как это можно постоянно видеть на нашей родине весной в лугах и полях. Тут все пусто; разве изредка увидишь, как полуголый якут или один-одинешенек плывет на своей убогой ветке по озеру, или собирает более чем убогую, маленькую-премаленькую рыбку, которой и питается всю весну. Не щемило бы, не болело бы сердце, если бы этот всю свою жизнь проводящий в заботах и тяжком труде народ жил хоть мало-мальски человеческою жизнью, хотя бы даже бросил то свинячье помещение, в котором, кроме грязи, вони, ничего нет, иль наедался бы, был бы сыт... А то выйдешь, и жутко станет: гол, грязен, голоден, тощ...

    Теперь скажу кое-что о своем хозяйстве и вообще о себе. Первое, то есть хозяйство, находится в самом цветущем состоянии и ведется по всем правилам агрономического искусства. Лишь просохла земля, я орудием, каким еще от сотворения мира никто не работал, раскопал маленькую долину черноземной земли и сделал две превосходные грядки, на которых теперь у меня растет 70 превосходных вилков капусты. Этого мало; я расчистил и другую долину, которую засеял горохом. Так что плоды моих трудов, как я думаю, выразятся осенью в довольно почтенном подспорье моему материальному благосостоянию. Гороху, без шутки, фунтов 10 могу набрать, а о капусте можете сами судить...»

    Алексеев начал получать письма из России. Там растет и крепнет рабочий класс! Прокладываются железные дороги, строятся новые фабрики, множатся революционные кружки, усиливается стачечная борьба. Стачка в Серпухове — на бумагопрядильной Коншина, стачка на ткацкой Зубкова в Иванове, забастовка на Мышкинском чугуноплавильном заводе, стачка на Долматовской мануфактуре, забастовка на Юзовском заводе, волнения и стачки на петербургских фабриках Шау, Максвелла, на Новой бумагопрядильной и у Кенига за Нарвской заставой.

    И Петр Алексеевич задумал бежать.

    *

    Три пути вели в широкий мир: на север — к Лене, на восток — к морю, на юг — в Китай. Петр Алексеевич стал готовиться к побегу на восток, к морю. У него были припасены и деньги: товарищи по Каре дали ему для этой цели двести рублей.

    Из Баягонтайского улуса бежать было сложно: непроходимая тайга, безлюдье, но Алексеев упорно готовил запасы и снаряжение. Бежать не удалось. Начальство гнало Алексеева из улуса в улус, не давая ему засиживаться на одном месте. Запротестовал Петр Алексеевич: «Хотите голодом меня задушить, не даете хозяйствовать!»

    Наконец его поселили в Жулейском наслеге Бутурусского улуса. Двести километров до Якутска, восемнадцать километров до друга по карийской каторге Пекарского. Петр Алексеевич начал все сначала: юрта, покос, капуста. Обзавелся друзьями среди якутов, мастерил мебель для дома, соседям помогал, принимал участие в мирских делах. У начальства создалось впечатление, что Алексеев решил обосноваться на веки вечные.

    Алексеев же не оставлял мысли о побеге: он тщательно к нему готовился. Сшил себе сапоги, купил крепкий полушубок и даже раздобыл неплохой револьвер.

    С Пекарским он видался часто: ездили друг к другу за новостями, а чаще для того, чтобы «душу отвести».

    Пекарский в то время увлекался якутским фольклором, а Петр Алексеевич задумал написать роман «Оторва» — роман о человеке, оторванном от жизни и дела, явно биографического характера. Дни, а зачастую и ночи напролет говорили они о якутском фольклоре и о душевных переживаниях героя не написанного еще романа. Говорили и о себе, и о людях, с которыми они когда-то сталкивались, и о людях, с которыми хотели бы вновь встретиться.

    Пекарский относился к своему прошлому спокойно, философски. Он вспоминал свои прожитые годы, как вспоминают биографию героя из давно прочитанной книги. Петр же Алексеевич, рассказывая, волновался: он видел свое прошлое с такой ясностью, словно это было вчера-позавчера, и чувства, пережитые им много лет назад, сохранили всю свою свежесть, всю свою непосредственность. Синегуб, Перовская, Костя Шагин и даже Вера, девушка в беличьей шубке, которая только промелькнула в его жизни, оживали в его воспоминаниях, как лучи солнца, которые радуют, греют и вызывают буйный рост.

    О Прасковье Семеновне они почти не говорили. Не действительно выпустили из Петербургской тюрьмы 10 апреля 1875 года, но выпустили для того, чтобы вновь арестовать. Теперь она на каторге, на той самой карийской каторге, откуда только что вырвался Петр Алексеевич. Но и для нее, для Прасковьи Семеновны, подходит к концу каторжный срок. Близкая встреча и счастье, связанное с этой встречей, было делом слишком интимным, чтобы о нем говорить даже с другом.

    Петр Алексеевич Алексеев был уверен в своем счастье: совершит ли он побег или дождется в Жулейском наслеге конца ссылки — безразлично: через семь месяцев освобождается Прасковья, и тогда приедет она к нему, где бы он ни находился. Жизнь не замкнутый круг без начала и без конца, каждый день в человеческой жизни может стать началом большого счастья. И Петр Алексеевич знает, точно знает, когда наступит его большой день.

    — Но ведь и ты, Петруха, и она снова приметесь за дело, — сказал Пекарский однажды под утро. — Как ты себе представляешь вашу жизнь?

    Этот вопрос рассердил Петра Алексеевича. Он прошелся по комнате, немного успокоился, наконец сказал:

    — Слушай, Эдуард, и запомни. Счастье отпускается не на фунты и не на золотники. Счастье — это счастье, сколько бы оно ни длилось. Будем счастливы неделю — хорошо, месяц — еще лучше. И если нас разлучит судьба после недели или после месяца, то счастье этим не кончится: оно будет продолжать жить в нас.

    Вот с этого дня избегал Алексеев разговоров о Прасковье Семеновне.

    *

    В знойное августовское утро 1891 года, когда Пекарский вместе с двумя поденщиками работали на покосе, приехал верхом Петр Алексеевич.

    — Еще косишь? — удивился он, слезая с лошади. Огляделся кругом, улыбнулся. — У тебя, Эдуард, хозяйство на широкую ногу поставлено. Татарин косит, якутка сгребает. Не то что у меня, мужика: один за всё.

    — И ты уже откосился?

    — А как же! Раз на себя надеешься, то приходится руками помахать. Дай-кось косу! — обратился он к татарину. — И смотри, как у нас в России косят!

    И пошел Петр Алексеевич. Тело, словно на шарнирах; поворачивается в ритме маятника то влево, то вправо; коса тоненько повизгивает, — мигнет серебряный лучик, скроется в траве, и вот у ног Алексеева широкий веер зеленой травы.

    Сбоку шел татарин. Он следил напряженно за руками косца, в его взгляде удивление и недоверие.

    — Да ты, Петруха, артист! — воскликнул Пекарский.

    — Мужик, а не артист. Почитай, лет тысячу Алексеевы сено косили.

    Скосив пол-луга, Петр Алексеевич передал косу татарину:

    — Видал, как в России косят? Вот ты и попробуй по-российски. Не суетись. Стой спокойно, отнеси косу далеко назад и сразу, со всей силы — р-раз!

    Татарин попробовал сделать так, как учил Алексеев, но ничего не вышло. Его тело рванулось вперед вслед за взмахом руки — трава легла ступеньками.

     — Хорошо, — похвалил Петр Алексеевич. — Человек ты с понятием. Только стоишь ты неверно. Крепче на пятку налегай.

    Второй взмах получился у татарина лучше, шире, и трава легла ровнее.

    — Вот теперь уж совсем хорошо!

     И с каждым шагом у татарина получалось все лучше и лучше. Татарин сам это приметил; его лицо сияло.

    — К вечеру и кончите, — сказал Алексеев, подтягивая подпругу у своей лошади. — Дня за два управишься, Эдуард?

    — Думаю, управлюсь.

    — Тогда приезжай ко мне, отпразднуем покос.

    — Приеду, Петруха.

    Алексеев ловко вскочил в седло, подобрал повод и сразу пустил коня вскачь. Вдруг остановился, повернулся в седле и крикнул:

    — Работайте! Работайте!

    Пекарский помахал рукой.

    Всадник скрылся в лесу.

    *

    Пекарский управился только к концу недели и в воскресенье поехал к Алексееву. Уже подъезжая к Жулейскому наслегу, Пекарский издали увидел Федота Сидорова, якута, ближайшего соседа Алексеева. Тот сначала рысил ему навстречу, но неожиданно свернул в сторону, погоняя плетью свою мохнатую лошаденку. Это удивило Пекарского: якут уклоняется от встречи! Странно! И двадцать верст для якута не крюк, чтобы встретиться со знакомцем, чтобы расспросить: «Как корова? Много ли копен накосили? Не собираешься ли в Якутск?» А Федот Сидоров бежит от него! Пекарский пришпорил коня; нагнал якута.

    — Ты куда так спешишь?

    — У меня тоже дела, — холодно, совсем не по якутскому обычаю ответил Сидоров, смотря куда-то в сторону.

    Это еще больше озадачило Пекарского. «Что-то случилось, — подумал он. — Федот Сидоров — старшина наслега, он как бы выражает настроение улусского начальства».

    — Как Петр Алексеевич, здоров?

    — Поезжай к нему, сам увидишь. Дальше выпытывать не имело смысла.

    — Поеду посмотрю, — сказал Пекарский и сам удивился: его слова прозвучали как угроза.

    Петра Алексеевича не было дома. На двери — замок. Пекарский заглянул в окно — в юрте беспорядок: чашка и чайник не убраны со стола, постель не застлана, на рабочем столе раскрытая газета, на ней — очки. Заглянул Пекарский в конюшню — пусто.

    — Странно, — произнес Пекарский вслух. — И не похоже на Петруху. Пригласил в гости, и сам уехал... Нет, это не похоже на Петруху!

    Пекарский написал записку: «Очень огорчен, что не застал дома. Видел участкового выборного Романа Большакова. Он сказал, что на твое имя получено разрешение на поездку в Якутск для покупки припасов на зиму. Перед отъездом в Якутск нам непременно нужно повидаться; в пятницу жди меня». Эту записку Пекарский вложил в дверной пробой и уехал.

    В пятницу опять приехал: замок на двери, в пробое — записка. Его, Пекарского, записка! Значит, Петр Алексеевич с того времени не был дома!..

    Взволновался Пекарский: куда девался друг? Уехать в Якутск без разрешения он не мог; в ближней Чурапче его не видели; бежать из ссылки, не попрощавшись, не похоже на Алексеева.

    Пекарский — в управу, в окружную полицию, в родовое управление, в Чурапчу. Всюду он выспрашивал, писал заявления, требовал немедленного расследования, поисков. Сердце Пекарского чуяло недоброе, хотя он сам и все взбудораженные им товарищи по ссылке были убеждены, что у Алексеева нет врагов, а вера в его богатырскую силу была так сильна, что ни Пекарский, ни его товарищи и мысли не допускали о возможности покушения на их друга.

    И все же нет Алексеева! Проходит неделя, месяц. Уже обыскали неводами озера, уже разворошили все копны сена, уже молодой и очень энергичный следователь Атласов опросил десятки людей — и ни следа, ни единой улики. Пропал Алексеев! Даже не пропал, а растаял в воздухе, и никто не видел, когда это произошло. Следователь написал заключение, что «государственный преступник Петр Алексеевич Алексеев бежал из ссылки, елико никаких доказательств покушения на его особу не удалось обнаружить», и приказал продать с торгов скарб бежавшего.

    А Пекарский не унимался, хотя начальство уже смотрело косо на него, подозревая его «в умышленном затемнении дела». Прокурор так и сказал: «Вы подняли шум, чтобы сбить нас со следа». Даже якуты, обремененные частыми наездами следователей и полицейских, перестали отвечать на его вопросы. Ничто не смущало Пекарского: он рыскал по округе, носился между Жулейским наслегом и Чурапчой, прислушивался к разговорам, присматривался к якутам, следил даже за тем, какие покупки они делают, какими деньгами расплачиваются. Он был уверен, сердцем чувствовал, что его друг убит и убит именно Федотом Сидоровым, старшиной наслега, который больше по внутренней потребности, чем по должности, принимал уж слишком деятельное участие в розысках. Но поймать, уличить Федота Сидорова Пекарскому все же не удалось; на все вопросы якут находил разумные ответы, в крайнем случае отвечал равнодушным «не знаю».

                                                                            31

    Исчезновение Петра Алексеева взволновало не одного только Пекарского: всполошились и в Петербурге. Департамент полиции разослал «господам губернаторам, градоначальникам, обер-полицмейстерам, начальникам губернских жандармских и железнодорожных полицейских управлений и на все пограничные пункты» совершенно секретный циркуляр:

     «...государственный преступник Петр Алексеевич Алексеев 16 августа сего года бежал из места поселения и, несмотря на все принятые местными властями меры, остался до настоящего времени неразысканным.

    Названный Алексеев... на суде произнес речь весьма возмутительного содержания, которая впоследствии была отлитографирована и напечатана за границей и даже до сего времени вращается в революционной среде, служа излюбленным орудием пропаганды.

    При этом следует заметить, что Алексеев, происходя из простого звания, обладая природным умом и бесспорным даром слова, представляет собою вполне законченный тип революционера-рабочего, закоренелого и стойкого в своих убеждениях, и едва ли после побега удовольствуется пассивной ролью, а напротив, воспользуется обаянием своего имени в революционной среде и, несомненно, перейдет к активной деятельности, которая может оказаться, в особенности же в пределах Империи, весьма вредною для общественного порядка и безопасности...»

    Зря беспокоился директор департамента полиции господин Дурново! Петр Алексеев уже не угрожал «общественному порядку и безопасности»!

    *

    К якуту Егору Абрамову, как к «городчику», то есть к человеку, только что приехавшему, из города, собрались родичи. Он их угощал — таков обычай — водкой, лакомствами. Конечно, хозяин и себя не забывал. Якут, опьянев, поет  — пел и Абрамов:

    — Жил в одном улусе русский богатырь силы необыкновенной: быка на бегу останавливал, лошадь на спину поднимал, медведя в тайге встретит — медведь с дороги сворачивает, тигра встретил бы — и с тигром справился. И был он очень богатый: в хотоне коров, что яблок на яблоне, лошадей было у него столько, что он сам не знал им числа, а книг было у него еще больше. Но нашлись богатыри-якуты и победили русского богатыря и богатство его себе забрали. Лежит теперь русский богатырь бездыханный в дремучем лесу и никогда больше не встанет. Не увидят его никогда ни конного, ни пешего, ни один человек не увидит, чтобы из трубы его юрты выходил дым... — И, неожиданно расплакавшись, пьяный Егор Абрамов перешел на другой ритм и на похоронный напев: — Вы слышите стук телег с коваными колесами? Это едут к нам люди с блестящими пуговицами. Не в гости едут они к нам, они едут к нам спрашивать-допрашивать, куда делся русский богатырь. — Егор Абрамов пустился в пляс, метался по юрте, вдруг остановился и опять запел с каким-то петушиным задором: — Якуты ничего не скажут людям с блестящими пуговицами. Якуты не знают, где русский богатырь. А кто они, эти якуты-богатыри, не наше дело... Наше дело молчать... молчать... молчать!

    Слух о песне разнесся по округе: отдельные строки, отдельные образы передавались при встречах в лесу, на рыбалке. Слух дошел и до Пекарского.

    С прежней неугомонностью он начал ездить по начальству: просил, требовал, торопил, сам вызывал свидетелей, строил догадки, присутствовал на допросах. И, наконец, ему удалось уговорить Егора Абрамова «чистосердечно сознаться».

    *

    Старшина наслега, этот якут с недобрыми глазами, Федот Сидоров, сидя на корточках и попыхивая трубочкой, сказал ему, Егору Абрамову:

    — Много денег у Петро Алексеича. Очень много! Я смотрел в окно, я видел, как Алексеев раскладывал на столе бумажки. Много-много бумажек. Три тысячи рублей будет. Еще больше — пять тысяч рублей будет. Он сказал мне, что в Якутск-город едет, припас купить. Мы убьем Петро Алексеича, деньги отберем и поровну разделим.

    — А большой начальник приедет и меня в тюрьму посадит, — ответил Абрамов.

    — Не посадит, Егорка, — успокоил его старшина. — Большой начальник не любит Петро Алексеича. Большой начальник мне сказал: «Ты, Федотка Сидоров, не дружи с Алексеевым. Алексеев — мой враг». Вот что сказал большой начальник!

    — Хорошо, — согласился Абрамов. — Убьем Петро Алексеича.

    *

    В погожее утро 16 августа 1891 года явился старшина к Петру Алексеевичу:

    — Ты хочешь в Якутск ехать? Я теперь свободен, поедем, я тебе короткую дорогу до Чурапчи покажу. Не по вешеной поедем. Пол дороги заработаешь. Раньше в Якутск приедешь. Только едем сейчас, пока я свободен. Покажу тебе короткую дорогу, и до обеда вернемся. Скорее седлай.

    Алексеев согласился.

    Выехали. Лошади шли бодрым шагом. Над тайгой стлался туман.

    — Петро Алексеич, когда поедешь в Якутск, то ты скоро вернешься?

    — Скоро, Федот. Печь сложить надо. По утрам уже холодно.

    — Холодно, Петро Алексеич, — подтвердил Сидоров. — В тайге человеку плохо будет, замерзнет человек. Бежит-бежит человек и замерзнет.

    — А зачем ему бежать? — заинтересовался Алексеев, весело поглядывая на попутчика.

    — Зачем, говоришь, бежать? Сам не знаю, зачем бежать. Холодно в тайге, замерзнет человек в тайге. А дома тепло. В печке огонь горит, молоко пьешь... Посмотри, Петро Алексеич, Егорка Абрамов тут косить собирается.

    Егор Абрамов вышел из леса. Он бросил косу в остожье, подошел к всадникам — поговорить, как водится.

    — На этой елани думаешь косить? — спросил Алексеев.

    — Хотел бы, да вот что-то голова болит.

    — А ты поспи немного, пройдет головная боль.

    — И то надо будет так сделать, — сказал Абрамов.

    Сидоров, молчавший все время, взял Алексеева за руку:

    — Подпруга у тебя ослабла. Ты спешил и плохо седлал. Нехорошо седлал.

    Алексеев сошел на землю, затянул подпругу. Егор Абрамов держал его коня под уздцы.

    — Хорошо затянул, — одобрил Егор.

    В эту минуту Алексеев почувствовал резкую боль в спине. Обернулся — в руках Сидорова окровавленный нож. Превозмогая боль, Алексеев хватил Сидорова по скуле, свалил его с ног и, склонившись, попытался вырвать у него нож.

    — Ты что... — начал Алексеев, но фразы не закончил: Егор Абрамов нанес ему ножом удар сбоку.

    Алексеев рухнул.

    Убийцы опустились на корточки, караулили свою жертву. Алексеев сказал что-то шепотом, приподнял голову, посмотрел вокруг и — замер...

    Пекарскому было тяжело: революционер, закаленный царской каторгой, рыдал навзрыд, слушая показания Егора Абрамова. Были мгновения, когда он хотел наброситься на Абрамова, который то и дело прерывал свой жуткий рассказ вопросом: «А мне за это ничего не сделаете?» Только огромным напряжением всех сил Пекарский заставил себя выслушать до конца скорбную повесть о гибели чудесного человека, с которым судьба обошлась жестоко, подло, нанося ему удары именно тогда, когда в сердце закрадывалась надежда на крупицу счастья: почти накануне свидания с Прасковьей Семеновной.

    Следственная комиссия обнаружила убитого Петра Алексеева недалеко от тайги в яме, закиданной валежником.

    *

    Похороны. Безмолвно, с опущенными долу головами стоят якуты. Ссыльные съехались с округи. Пекарский говорит надгробное слово по-якутски.

    Пекарский закончил. Выдвинулся вперед старик якут Никишка Абрамов. Он положил жилистые руки на гроб и, глядя слезящимися глазами в спокойное лицо Алексеева, тихо начал:

    — У великих гор есть проходы, у матери земли — дороги, у синей воды — брод, у темного леса — тропа. Только у смерти нет дороги, нет прохода, нет брода-тропы. — И вдруг он запел:

                                           Густые туманы — напевы мои,

                                           Снега и дожди — вопли мои,

                                           Черная мгла — песни мои!

                                           О досада, горе мое!

 

                                           Ты к нам пришел переведаться силой

                                           С высей верхнего чистого неба,

                                           Иль из нижнего мира вышел,

                                           Или прибыл из среднего света?

                                           Ну, рассказывай! Ну же, ну же!

                                           Звери притихли, птицы шумят,

                                           Над нашим домом стоит беда...

                                           Пожелтев, разметались волосы твои,

                                           Что грива и хвост белого коня,

                                           Почтенный мой, ясноокий мой,

                                           С прекрасным переносьем, батюшка!

    Старик пел долго, уныло, то переходя на шепот, то повышая голос до крика: он создавал легенду о русском богатыре — громоголосом, бородатом, который отважился поднять свой могучий кулак на «большого начальника», о русском богатыре, который был так богат, что собирался «набросить доху серебристых соболей» на плечи бедных якутов.

                                                                         32

   Сохранился документ:

    «1894 года марта 9 дня, я нижеподписавшийся якут Жулейского наслега, Батурускаго улуса, Николай Софронов, дал сие подписку государственному преступнику Эдуарду Пекарскому в том, что я обязуюсь на собственном своим кочтом сделать памятника государств. преступника Петра Алексеева с лезом места три саряды из сараем [* С железными скрепами в трех местах и с навесом.], так как о покосе памятника жены Николая Большакова непременно окончить 19 июня с. г. за что платы получил от Пекарского три возов саженных и зеленых сена, в противном случае подвергаю строгий законной взыскании. В чем и подписуюсь Якут Николай Софронов по безграмотству за его росписался якут Роман Александров».

    Недолговечный памятник соорудил Николай Софронов! Когда Прасковья Семеновна приехала к 1895 году в Жулейский наслег, памятника на месте уже не оказалось. Больше того: старшина наслега подвел Прасковью Семеновну к ограде часовни, ковырнул носком сапога землю и скучно промолвил:

    — Тут его похоронили... А может, и немного подальше.

    *

    В этом же 1895 году на фабрике Торнтона вспыхнула забастовка. Это было на той самой фабрике, на которой Петр Алексеев вместе со Смирновым организовал первый революционный кружок.

    У Торнтона мало что изменилось за двадцать лет: гнет, эксплуатация. В казарме те же перегородки, не доходящие до потолка, те же каморки, в каждой из которых ютились две семьи.

    И все-таки было не то, что раньше. Экономическое развитие России шагнуло вперед. Возникли мощные промышленные центры: вырос, окреп рабочий класс.

    Сложное оборудование крупных предприятий требовало грамотных рабочих.

    Торнтон, как и многие другие фабриканты, открыл школу для взрослых. К преподаванию он привлек учеников духовной семинарии — и дешево, и спокойно: не станут ведь поповичи читать своим ученикам революционную литературу.

    Сознательные рабочие не пользовались «щедротами» фабриканта: они уходили в те школы, где учителями были иные люди: марксисты. В этих школах обучали не только письму и чтению — преподаватели там знакомили своих учеников  с жизнью и борьбой рабочего класса в европейских странах, интересовались бытом и условиями труда своих учеников, чтобы на примере их работы и жизни показать нужду и чаяния рабочего класса, его мощь и роль в истории России, в истории рабочего движения.

    В одной из таких школ преподавала Надежда Константиновна Крупская.

    Когда разразилась стачка на фабрике Торнтона, ученики воскресной школы принимали в ней самое деятельное участие.

    Владимир Ильич Ленин в связи с забастовкой написал листовку «К рабочим и работницам фабрики Торнтона». В этой листовке он рассказал о чудовищной эксплуатации рабочих фабрикантами и призывал к сплочению, борьбе и стойкости. Материал для листовки собрал торнтоновец Кроликов, ученик Надежды Константиновны Крупской.

    Вслед за этой листовкой появились другие. Это были листовки «Союза борьбы за освобождение рабочего класса»: начался новый период, — рабочее движение соединялось с социализмом.

    Многие торнтоновцы помнили Петра Алексеева, помнили его речь на суде. Молодые рабочие читали речь Петра Алексеева — она неоднократно переиздавалась, и эта речь, как и листовки, звала их к борьбе и к стойкости. О нем, о Петре Алексееве, напомнил не только торнтоновцам, но и всему рабочему классу России в первом же номере «Искры» Владимир Ильич Ленин. Он писал:

    «Перед нами стоит во всей своей силе неприятельская крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящие лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмем ее, если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется все, что есть в России живого и честного. И только тогда исполнится великое пророчество русского рабочего-революционера Петра Алексеева: «подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!»

                                                       КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

    Пекарский Э., «Рабочий Петр Алексеев», «Былое», 1922, № 19.

                                                                 ОБ АВТОРЕ

    Писатель Леон Исаакович Островер родился 5 января 1890 года в городе Плоцке, в Польше. Окончив философский факультет Краковского университета, он изучал медицину в Берлине. В качестве врача участвовал в мировой и гражданской войнах. В годы Великой Отечественной войны служил в Советской Армии в должности начальника госпиталя.

    Первая книга Островера, «В серой шинели», носившая автобиографический характер, появилась в 1926 году. В последующие годы автор опубликовал много повестей и романов. Среди них наиболее известны: «Когда река меняет русло» (1927), «Конец Княжеострова» (1930), «Караван входит в город» (1940), «На большой волне» (1954). Для детей писатель создал ряд историко-революционных книг: «Буревестники» (1953), ««Николай Щорс» (1954), «Пресня не сдается» (1955), получивших широкое признание. В серии «ЖЗЛ» вышли три книги Л. Островера: «Петр Алексеев» (1957), «Ипполит Мышкин» (1959), «Тадеуш Костюшко» (1961).

    Леон Исаакович Островер продолжал свою творческую деятельность до последнего дня жизни. Он умер с пером в руке, работая над новым романом, 3 июля 1962 года. Все знавшие Леона Исааковича сохранят в памяти его облик — обаятельного и веселого, доброжелательного и бескорыстного человека, увлекательного рассказчика, неутомимого труженика.

    Книга о Петре Алексееве, выходящая ныне вторым изданием, представляет собой биографическую повесть. Используя канву биографии рабочего-революционера, писатель сообщил ей большую рельефность с помощью многих живописных подробностей. Добиваясь художественной выразительности, автор имеет право на домысел такого рода, не искажающий исторической правды. В книге Островера этот домысел в основном относится к второстепенным частностям. Читая повесть, следует также иметь в виду, что она написана восемь лет назад, когда в исторической науке господствовал не вполне объективный взгляд на народничество. Отражением этих взглядов в книге Л. Островера явилось некоторое преувеличение революционной сознательности рабочих в 1870 году, элементы противопоставления Петра Алексеева его товарищам-народникам. Несмотря на этот недостаток, книга, несомненно, будет прочитана молодым читателем с интересом и пользой.

    /Л. Островер.  Петр Алексеев. // Жизнь замечательных людей. Серия биографий. Вып. 15 (390). Москва. 1964. С. 192-222./

 

 

    Т. В. Станюкович

                          МУЗЕЙ АНТРОПОЛОГИИ И ЭТНОГРАФИИ ЗА 250 ЛЕТ

    В системе научных учреждений, призванных раскрывать и популяризировать достижения науки, искусства и других областей общественной деятельности человека, значительное место в нашей стране принадлежит музеям.

    В наглядной форме они показывают и объясняют трудящимся историю развития Земли с ее флорой и фауной, историю материальной и духовной культуры человеческого общества, историю классовой борьбы трудящихся за свое освобождение, историю строительства нового общества и т. п.

    Коммунистическая партия Советского Союза и Советское правительство уделяют огромное внимание развитию музейного дела в нашей стране. В числе первых декретов, изданных еще в период гражданской войны, были декреты о национализации и конфискации ценностей, имеющих музейное значение. Музейные богатства стали достоянием народа.

    За годы советской власти создана широкая сеть музеев краеведческого, областного и всесоюзного значения по самым различным отраслям знания, в результате чего наша страна заняла ведущее место в мире по музейному строительству.

    Появились многочисленные музеи по истории нашей родины, истории революционного движения и славной истории Коммунистической партии Советского Союза, мемориальные музеи, посвященные вождям партии и правительства, великим полководцам и деятелям науки и культуры нашей страны, а также широкая сеть музеев специализированного характера и музеев по истории науки и техники. В условиях грандиозного строительства, намеченного постановлениями XXII съезда партии, создание новых музеев, отражающих в своих экспозициях великие дела эпохи построения коммунизма, приобретает еще более важное значение.

    Многие из наших музеев возникли еще до Великой Октябрьской революции и имеют богатое прошлое.

    Музей антропологии и этнографии Академии наук СССР занимает видное место среди научных учреждений, несущих науку и просвещение в широкие народные массы...

 

 

    «Сборник Музея антропологии и этнографии» — непериодическое издание Музея — учрежден был в 1900 г. для публикации его собраний. До 1917 г. вышло три тома этого сборника, состоящие из 40 выпусков. В числе статей, опубликованных в нем, наряду с чисто описательными работами, печатались статьи по истории Музея и статьи научно-исследовательского профиля. В числе последних можно назвать ряд работ, вошедших в золотой фонд этнографической литературы: «Очерк материального быта оленных чукчей» В. Г. Богораза, «Материалы по буддийской иконографии» С. Ф. Ольденбурга, «Очерки быта приаянских тунгусов» Э. К. Пекарского, «Античный культ близнецов при свете этнографии» Л. Я. Штернберга и многие другие.

    Существенная роль в обогащении Музея коллекциями по быту народов Сибири принадлежала политическим деятелям и ссыльным, находившимся там на поселении. Музей добивался включения их в геологические, археологические, этнографические и прочие экспедиции или же права самостоятельного передвижения в той же области для приобретения у местных жителей, по «открытым листам Музея», этнографических коллекций.

    Бесспорно, успех не всегда сопутствовал таким просьбам, однако в ряде случаев просьбы удовлетворялись.

    Например, только что освобожденный из-под ареста по обвинению в революционной деятельности В. Н. Васильев был прикомандирован Музеем к Хатангской геологической экспедиции (1904-1905 гг.), с которой проделал маршрут свыше 6000 верст и собрал большие коллекции, характеризующие быт тунгусов, якутов и долган; народовольцы Б. О. Пилсудский и В. Л. Серошевский, снабженные открытыми листами Музея, обследовали (1902-1904 гг.) айнов о. Сахалина и о. Есо, а также частично Маньчжурию и обогатили Музей коллекциями по сахалинским айнам и маньчжурам. Находившийся в ссылке в Якутии Э. К. Пекарский собрал коллекции по культуре и быту якутов и тунгусов и часть материалов опубликовал в упомянутой выше статье. [* Архив МАЭ, Журнал поступлений, колл. 970, 971, 1066.]...

    /Сборник Музея антропологии и этнографии. Т. XXII. 250 лет Музея антропологии и этнографии имени Петра Великого. Москва – Ленинград. 1964. С. 82-83, 102./

 

 

    Н. В. Емельянов

                                 ПИСЬМО А. Е. КУЛАКОВСКОГО к Э. К. ПЕКАРСКОМУ

    Известно, что эпистолярное наследство писатели имеет огромное значение для изучения их жизни и творчества. Много ценных сведений о жизни и деятельности А. Е. Кулаковского даёт его письмо к Э. К. Пекарскому, хранящееся в Архиве Академии Наук СССР (Ленинграде). Там же хранится записка А. Е. Кулаковского, адресованная Э. К. Пекарскому. Ниже публикуем текст письма и записки.

                                              Здрав/ствуй/те Эд/уа/рд Кар/лови/ч/!*

    [* На левом углу первого листа письма А. Е. Кулаковского Э. К. Пекарский написал:

                                                   «Отвечено 27. IV. 1913 г.».]

    Много воды утекло с тех пор, как покинули Вы нас, и мн/ого/ перемен произошло у нас... (1) Никого из прежних стариков «политических» не осталось в области. Взамен их наслали какое-то безграмотное барохло; хоть и/ жаль нам преж/них/ стар/ико/в, этих передовых борцов за справедливость, но делать нечего.

    Сс/ыльно/-пос/еленц/ы почти все вымерли. Духоборы ушли (2), скопцы держатся (3), появляются уже переселенцы.

    Якуты численно растут, но органически вымирают. Эпидемий и «болезней культуры» стало больше. Алкоголизм усиливается.

    Коневодство падает, рогатый скот мельчает, хлебопашество развивается, огородничество не прививается.

    Умствен/ный/ рост почти не заметен, кроме увеличения числа учащихся.

    Весьма многое сделал в отношении поднятия культуры края последний; из губер/наторо/в, некий Крафт, — ч/е/л/о/в/е/к замеч/атель/но энергич/ный/ и работосп/особн/ый, к тому же и умный. К/о/н/е/ч/н/о, к/а/к всякий смертный, он допускал ошибки и одним из мотивов, его фиксированных действий является составление карьеры...

    Сильно развилось у нас пьянство: ежегодно пьем до 155000 ведер водки.

    Физически якуты мельчают страшно: они теперь немногим рослее японцев, мышечная сила соответствует росту.

    Якутск с внешн/ей/ стороны растет: удлиняется и ширится; выстроены каменные /здания/: монополка, реальн/ое училище/, к/азначей/ство, библ/иотека/ и музей; выстроены: городск/ая/ водокач/ка/, пока недейств/ующая/, телефон/ная/ сеть, лесопильный, кирпич/ный/ и пивной заводы, дом трудолюбия, новая больница, к/о/т/о/рую строил я за 20.000 рб., клуб прикащиков, телеграф/ная/ линия в Охотск и Вилюйск (пока до Нюрбы).

    По округам открыты 1 кл/ассны/е и 2 кл/ассны/е министерские школы с пансионами на средства обл/астной/ «подуш/ной/ под/ати/» по 12 к/опеек/ с души /неразборчиво слово — Н. Е./. В Амге, Нюрбе, Намцах и Чурапче открыты м/е/д/и/ц/и/нские пункты. Ольско-Колымский тракт закрыт; существует туда тракт чрез устье Лены, добиваются же, к/а/к знаете, морского пути. Камчатка выделена в самостоят/ельную/ область (сами знаете). Витим и Олекма тоже отходят. Рыболовные пески и районы северных морей забраны главным Упр/авлением/ госуд/арственного/ имущ/ества/; местным аборигенам запрещено ловить и сбывать рыбу, чем в Охотске и Туруханске сильно подорвано материальное бл/а/г/о/с/ос/т/оя/ние местных аборигенов. Гое/ударственная/ дума на это смотрела сквозь пальцы. Злобным ураганом пролетел голод 1909-10 гг. Умерло от голода около 10 человек и до 100.000 голов скота, добрая половина которых приходится на Батур/усский/ улус. Кстати, этот улус разделился на 2, и ещё собирается север/ная/ половина делиться на 2 же части /улуса/.

    Такова в общих чертах жизнь Як/утской/ обл/асти.

    Скажу вкратце о себе.

    За пазухой Ег/ора/ Вас/ильевича/ Ор/осина/ жил 4 года. Платя калым за его дочь, я задолжался до 1500 рб. Чтобы уплатить этот долг, я сделался авантюристом и аферистом в тесном смысле этих слов: служил письмоводителем 2 года, ездил в Оймякон сподряд 3 года, строил больницу, ездил в Охотск исполнять телеграфные работы (состоял подрядчиком на 90.000 рб.), ездил на прииска, но возвратился не дожидаясь вакансии, учил у одного богача двоих детей за 600 рб; в год, а теперь состою учителем Вилюйск/ого/ гор/одского/ 3-х кл/ассного/ училища, кое-как удалось уплатить долги, но не все (осталось еще 3400 рб.).

    У меня обнаружилась одна черта натуры, которую не умею, т. е. не знаю — отнести ли к достоинствам, или к недостаткам; я увлекаюсь родной поэзией, а следов/ательно/, и формой, в которой она облекается для своего выражения, т. е. якутскими сказками и песнями... Будучи малолетком, я целые ночи просиживал «под челюстями» (як/утское/ выр/ажение/) сказочника, /слушая/ его сказки (4), легенды и «остуоруйа». Это увлечение мое, незаметно для самого, послужило причиной того, что я стал изучать родной язык. Понемногу я стал вникать в прошлое, в быт, а, главное, в язык. Делал я маленькие заметки вновь услышанным словам и выражениям. Постепенно у меня накопилось порядочно беспорядочного материала. Мог бы я теперь разбирать,, лингвистические задачи языка, но незнание общего корня тюркских яз/ыков/ мешает этому. С удовольствием прочитал я русс/кие/ тексты Худякова (5), Серошев/ского/ (6) и Трощан/ского/ (7). У первых двух, большие погрешности наряду с достоинствами. Якутск/ий/ текст Худякова меня очень интересует, но не могу его нигде достать. Удивляюсь замечательной выдержанности выводов Василия Филипповича, хотя очень многое у него основано на одном логическом выводе. Читал все сказки, выпущенные под Вашей редакцией (9). Увлекался в свое время первыми выпусками Вашего Словаря, от которого прихожу в восторг.

    Ваши два выпуска намного подняли мои познания. С нетерпением жду последующих выпусков и молю судьбу, чтобы она продлила Вашу дорогую для нас жизнь и чтобы тем она дала Вам возможность доиздать весь В/аш/ материал.

    Я не понимаю, чтобы мог существовать ч/е/л/о/в/е/к, у которого хватило бы энергии и времени и трудоспособности на выполнение дела, — дела долговременного, трудного, кропотливого, скучного и чуждого автору по природе!

    Не могу, дорогой Эд/уард/ Кар/лови/ч, удержаться, чтобы не высказать Вам 2-3 слова своего мнения о значении Ваших трудов, для нас — якутов. В судьбе несчастной якутской народности Вы сыграли важную роль: 1) Вы довели до сведения ученого мира данные о такой ничтожной народности, каковой является якутская, заброшенная куда-то к берегам полярных морей; 2) у нас не было литературы, а Ваш Словарь должен прослужить краеугольным камнем для ее создания; 3) прямой и практическ/ий/ смысл Словаря понятен каждому.

    Вы поистину заслуживаете названия «отца якутской литературы»: без Вас не нашлось бы лица, у которого хватило бы дерзости принять на себя такой колоссальный труд, как Ваш Словарь.

    Простите, если выскажу свое мнение относительно одной частности в Вашем труде. Существуют, как знаете, целый класс слов, обогащающих описательный оборот речи, хотя какое-нибудь одно из этих слов ужасно метко выражает собой не одно, а целый ряд понятий, хотя оно вполне доступно пониманию слушателя, но тем не менее оно не заслужило точной гражданственности, ибо выдумывается каждым говорящим во время речи заново. В русском, английском, франц/узском/, немец/ком/, тунгус/ском/ языках таких слов нет (относительно других языков не знаю). Говорящий может сказать такое слово, котор/ое/ раньше никто из якутов не слыхивал, но, тем не менее, оно в состоянии вызвать взрыв хохота у слушателей, следов/ательно/, оно хорошо понимается якутами. Подобные слова не переводимы; раз я попробовал перевести одно такое слово /«боодоҥнообут»/ и перевод состоял у меня из целой страницы полулиста. Количество таких слов должно быть невероятно много, так как из одного корня можно выдумать нескончаемый ряд слов со своими, каждому слову присущими, значениями и оттенками ,напр/имер/: «додор, додоҕор, додордуур, доодордоон, додороҥнуур, додоруйар, додоҕоллуйар, додорус, додорой, додоҥхолуур, додордотолуур и т. д.»...

   Слова эти потому понимаются, что, несомненно, их образованием руководит какое-то неизвестное лингвистическое правило. И вот, я проследил в Вашем Словаре много слов подобного рода; они непереводимы, а Вы старались переводить. Я советовал бы выкинуть эти слова из Словаря. Это Вы можете сделать со спокойной совестью, ибо, как сказано выше, они не завоевали гражданственности, во 2-х, нельзя занести в словарь и сотой доли этих слов.

    Ну, довольно, дорогой Э/дуард/ К/арлович/, докучать Вам болтовней и отнимать у Вас дорогое время. Имею до Вас дело и просьбу, дело не одно — а целых два.

    И я желаю принести посильную лепту на дело увеличения родной литературы. Я обращаюсь именно к Вам по той простой причине, что надеюсь встретить в Вас сочувствие моему делу, однородному с тем, на которое Вы посвятили половину своей жизни. Я желаю печатать в виде брошюр собранные мною материалы и свои произведения на як/утском/ языке. Не имею своих средств на печатание. Будучи бедняком (чего не утаю от Вас), я естественно желаю добиться некоторой материальной поддержки изданием своих трудов. Поэтому прошу Вашего совета — как быть и Вашего посредничества, если нужно будет обратиться к Русск/ому/ геогр/афическому/ об/ществ/у, или Радлову (10) или в Ак/адемию/ Наук. Надеюсь, что Ваша рекомендация будет иметь вес там большой. Прошу поэтому войти за меня в переговоры. Мне нужно, чтобы мои работы напечатались там и чтобы мне были представлены экземпляры. Могу просто продать. Я абсолютно не знаю прав и провал изданий сочинений. Привожу краткий перечень собранного мною народного творчества и некоторых собственных произведений: 1/ омонимы, синонимы, архаизмы и провинциализмы в якутском языке; 2/ одна сказка и легенды; 3/ святочн/ые/ гадания, поверия и предчувствия; 4/ скороговорка; 5/ 150 загадок с переводами; 6/ 500 пословиц с дословными и вольными переводами, а также объяснениями; 7/ 10 отборных песен без переводов, кроме двух; 8/перевод «Клятвы Демона» Лерм/онтова/; 9/ один из интер/есных/ эпизод/ов/ из жизни разб/ойника/ Манчаары.

    Самое ценное здесь пословицы, в которых языком поэзии запечатлелись быт, нрав, обычай, мировоззрение и историч/еское/ прошлое якутов весьма ярко и характерно. Нерифмованные плоховатые пословицы я не записывал.

    Пожалуйста, напишите мне о наилучших для меня возможностях.

    Вторая моя просьба такого рода: не примете ли меня к себе, чтобы я работал по изданию Словаря, под Вашим руководством. Если мы сообща кончим издание в 2 года, то Академия неужели не выдаст целиком назначенные Вам 10.000 рб? Я думаю, что Вам Словарь надоел ужасно. Скорее бы отвязались. Часть составления Словаря все равно не убавится. Могу к Вам явиться летом 1913 г.

    На эту тему прошу поговорить с моим доверенным Дм. Ив. Слепцовым, который явится к Вам в январе и который едет в Питер как один из депутатов от якутов, участвующих в торжестве по случаю исполнения 300 летия царств/ования/ Дома Романовых (едут В. В. Никифоров, Пр. Нес. Сокольн/иков/, Капитонов и Д. И. Слеп/цов/).

                                                                          — * —

    Известно Вам Хр. Н. ум/ерла/ в больнице (11). Егор Оросин умер, а его деньги не найдены, зарыто было более 60.000 р. Желаю всего лучшего. Привет.

    Мой адрес: «Вилюйск/ое/ городск/ое/ учил/ище/ Кул/аковском/у». 18 н/ояб/ря/ /1/912.

    Слуга Алексей Елисеев Кулаковский.

    /Архив АН СССР, ф. 202, оп. 2, д. 242, лл. 1-7./

    Уважаемый Эдуард Карлович! (12)

    Оставьте швейцару записку — в какие часы Вас можно застать дома.

    Скоро уеду, потому спешу видеться.

    Остановился я по Невскому просп. «Сан-Ремо» 90.

   1 июля    Ваш Ал. Елис. Кулаковский.

    /Там же, л. 8./

                                                                       ПРИМЕЧАНИЯ

    1. Э. К. Пекарский уехал из Якутии в 1905 г.

    2. Духоборы — религиозная христианская секта, возникшая во 2-й половине XVIII века. Они считали себя борцами за дух и отрицали всякую обрядность церкви и ее догматы. Церковь и царская власть жестоко преследовала их. С 1840 г. «особо вредных» духоборов ссылали в Якутию. В 1905 г. по содействию Л. Н. Толстого духоборы возвратились в Россию, а потом выехали в Канаду.

    См. Ф. Г. Сафронов. Русские крестьяне в Якутии (XVII — начало XX в.в.). Якутск, 1961, стр. 129-137.

    3. Скопцы — религиозная секта, проповедовавшая изуверскую идею «борьбы с плотью» путем кастрации. Скопцов в Якутию стали высылать с 1860-х годов.

    См. Ф. Г. Сафронов. Назв. труд, стр. 107-129.

    4. Под сказками А. Е. Кулаковский в данном случае имеет ввиду якутское олонхо по общепринятой в то время терминологии.

    5. И. А. Худяков. Верхоянский сборник. Якутские сказки, песни, загадки и пословицы. Иркутск, 1890.

    6. В. Л. Серошевский. Якуты, т. 1. Петербург, 1896.

    7. В. Ф. Трощанский. Эволюция черной веры (шаманства) у якутов. Казань. 1903.

    8. В. Ф. Трощанский.

    9. Э. К. Пекарский. Образцы народной литературы якутов, выпуски I-V.

    10. В. В. Радлов (1837-1918) — академик, специалист в облаети тюркских языков.

    11. По-видимому, речь идет о бывшей жене Э. К. Пекарского Христине Никифоровне, урожд. Слепцовой.

    12 Записка А. Е. Кулаковского написана на бумаге форматом с почтовой карточки. Э. К. Пекарский отметил дату получения записки: 31. VII. 1915.

    /Кулаковский. Сборник докладов к 85-летию со дня рождения Алексея Елисеевича Кулаковского. Якутск. 1964. С. 80-84./